Фабрикант (Аверченко)/ДО

Фабрикантъ
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «Чернымъ по бѣлому». Опубл.: 1913. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чернымъ по бѣлому. Разсказы. — С.-Пертербургъ, 1913. — az.lib.ru

— Знаю, знаю я, зачѣмъ ты на дачу ѣдешь.

— Да, ей Богу, отдохнуть!

— Знаемъ мы этотъ отдыхъ.

— Заработался я.

— Знаю, какъ ты заработался! Будешь тамъ за всѣми дачницами волочиться

Писатель Маргаритовъ сдѣлалъ серьезное лицо, но потомъ махнулъ рукой и беззаботно засмѣялся.

— A ей Богу же, буду волочиться. Чего мнѣ!

— Вотъ видишь, я говорилъ. За кѣмъ же ты думаешь?

— За всѣми.

— Послушай… a я?

Маргаритовъ разсѣянно скользнулъ глазами по лицу писателя Пампухова.

— Ты? A ты какъ знаешь. Вѣдь ты раньше меня ѣдешь?

— Раньше, — сказалъ Пампуховъ.

— Ну, и устраивайся, какъ знаешь.

Это было превосходное дачное убѣжище. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ было море, въ нѣкоторыхъ сосны, въ нѣкоторыхъ песокъ. Море шумѣло, сосны шумѣли и только песокъ лежалъ смирно.

Дачниковъ было много, но такъ какъ песку, сосенъ и моря было еще больше — всѣ были довольны.

Маргаритовъ пріѣхалъ черезъ три дня послѣ Пампухова и сейчасъ же оріентировался. Познакомился съ сосѣдкой и, расхваливъ ей какой-то морской уголокъ, котораго онъ до этого и въ глаза не видалъ — повлекъ несчастную къ этому таинственному уголку.

— Вотъ, — сказалъ онъ, беря дачницу за руку и усаживая ее на песокъ. — Вотъ, будемъ тутъ слушать Бога.

— Какъ, слушать Бога?

— Мы сейчасъ передъ лицомъ Сущаго. Онъ во всемъ — въ прибоѣ морскомъ, въ шелестѣ сосенъ и въ вашихъ глазахъ. Положите мнѣ руку на голову. Вотъ такъ. Положите мою голову къ себѣ на колѣни и спойте колыбельную пѣсенку. Я усталъ.

Дачница разсмѣялась, но исполнила желаніе Маргаритова.

— Чему вы сейчасъ смѣялись?

— Такъ, — отвѣтила дачница.

— Вы не видите звѣздъ?

— Нѣтъ. Теперь же день,

— A я ихъ вижу. Моя звѣзда и твоя — мерцаютъ рядомъ. Какъ хорошо чувствовать себя частичкой космоса… Что значимъ мы, двѣ пылинки, среди билліоновъ…

Неожиданно дачница сбросила голову Маргаритова на песокъ, повалилась около и залилась такимъ ужаснымъ раскатистымъ смѣхомъ, котораго Маргаритовъ никогда не слыхивалъ. Она смѣялась длинной заливчатой фразой «ха-ха-ха-ха-хха-а!», потомъ ей перехватывало горло, она дѣлала коротенькое — «гга-а-а!», и опять вздохнувъ, низвергалась въ глубокую пучину: «ах-ха-ха-ха-ха-а-а!»

Маргаритовъ, потрясенный, стоялъ надъ нею и спрашивалъ:

— Что такое? Что случилось?

— Гга-а-а! Ахха-ха-ха-а!

— A ну васъ, — сердито сказалъ Маргаритовъ. — Если вамъ такъ весело — веселитесь въ одиночествѣ.

— Ах-ха-ха-ха-а!

Отойдя отъ нея, Маргаритовъ подумалъ съ досадой:

— Ничего не понимаетъ. Навѣрное, дура.

Въ тотъ же день Маргаритовъ свелъ знакомство съ другой дачницей — прехорошенькой докторшей.

— Часто бываете y моря? — хитро спросилъ онъ.

— Не особенно.

— Хотите я покажу вамъ одинъ чудесный уголокъ. О немъ никто почти не знаетъ.

Пойдемте. Когда писатель и дачница пришли на то мѣсто, гдѣ еще оставалось углубленіе въ пескѣ отъ тѣла хохотавшей давеча собесѣдницы Маргаритова, — Маргаритовъ усѣлся y ногъ своей новой знакомой и мечтательно сказалъ:

— Тутъ такъ хорошо… Здѣсь можно слушать Бога.

— Почему?

Онъ устало покачалъ головой.

— Боже мой! Но вѣдь мы теперь лицомъ къ лицу съ Невѣдомымъ… Невѣдомый притаился всюду — его шумъ слышится въ прибоѣ соленой волны, въ шелестѣ могучихъ сосенъ, и Онъ глядитъ на меня изъ вашихъ глазъ. Положите мнѣ руку на голову. Я усталъ.

— Можетъ быть, вы хотите положить свою голову ко мнѣ на колѣни? — благодушно спросила дачница.

Маргаритовъ опасливо взглянулъ на нее, подивился немного и нерѣшительно положилъ голову ей на колѣни.

— Баю-баюшки, — сказала дачница. — Не спѣть-ли вамъ колыбельную пѣсенку?

Маргаритовъ поднялъ голову.

— Откуда вы… знаете?

— Что?

— Ничего, ничего…

— Нѣтъ, что я знаю?

— Вотъ то, что я… хотѣлъ, чтобы вы мнѣ спѣли колыбельную пѣсенку?

— Догадалась, — разсмѣялась дачница. — Сердце сердцу вѣсть подаетъ. Вы звѣздочекъ не видите? Вонъ двѣ нашихъ звѣздочки мерцаютъ. Дальше какъ? Космосъ. что-ли? Постойте, куда же вы? Вы еще не сказали на счетъ двухъ жалкихъ пылинокъ среди милліарда. Это очень хорошій трюкъ; женщина, узнавъ, что вы съ ней двѣ такія пустяковыя пылинки среди милліардовъ — подумаетъ: «Эхъ, измѣню-ка я мужу. Все равно крошечная измѣна растворится среди огромнаго космоса!» Ахъ, Маргаритовъ, Маргаритовъ! Вѣдь, вы писатель. Ну, какъ же вамъ не стыдно, а?

— Послушайте… Скажите мнѣ правду, — убитымъ тономъ спросилъ Маргаритовъ. — Это Пампуховъ… разболталъ?

— Ну, конечно же! Онъ уже два дня ходитъ всюду и проповѣдуетъ: «Женщины, скоро пріѣдетъ Маргаритовъ — остерегайтесь его. Онъ будетъ стоять съ вами передъ лицомъ природы, потомъ положитъ вашу руку къ себѣ на голову, потомъ эту голову положитъ къ вамъ на колѣни, потомъ будетъ жалоба на усталость, просьба колыбельной пѣсни и разговоръ о звѣздахъ, о космосѣ. Потомъ…»

— Довольно! — съ горечью сказалъ Маргаритовъ. — Прощайте. Вы злы и жестоки.

— До свиданья. Всего хорошаго. Кланяйтесь Пампухову.

Усталый, разбитый возвращался бѣдный Маргаритовъ къ себѣ на дачу. Онъ брелъ, натыкаясь на стволы сосенъ и спотыкаясь о корни.

Онъ былъ печаленъ, разсѣянъ и золъ.

Но какъ онъ ни былъ разсѣянъ — звукъ двухъ голосовъ, доносившихся со стороны лужайки, гдѣ лежало старое сваленное бурей дерево — остановилъ его.

Разговаривали мужчина и женщина. Маргаритовъ прислушался и проворчалъ:

— Ну, конечно, этотъ проклятый Пампуховъ разговариваетъ! Чтобъ ему языкъ проглотить.

Вопреки этому желанію, Пампуховъ дѣйствовалъ языкомъ легко и свободно.

— Я въ этомъ отношеніи разсуждаю, какъ дикарь! Захотѣлось мнѣ васъ поцѣловать — я хватаю васъ и цѣлую. Это мое право. Захотѣлось вамъ ударить меня за это хлыстомъ или выстрѣлить изъ пистолета — бейте, стрѣляйте. Это уже ваше право.

— Ну, хорошо, — сказалъ женскій голосъ. — A если я ни бить, ни стрѣлять въ васъ не буду, a просто скажу, что вы мнѣ противны. Тогда что?

— Не говорите этого слова, — яростно вскричалъ Пампуховъ. — Я себѣ лучше разобью голову!

И онъ, дѣйствительно, хватился головой о поваленный стволъ дерева.

— Ишь, проклятый, — завистливо подумалъ Маргаритовъ. — Безъ пріемовъ работаетъ. Какъ Богъ на душу положить!

— Сумасшедшій! — вскричала женщина. — Вы себѣ голову разобьете!

— И разобью, — вдохновенно-упрямо сказалъ Пампуховъ.

— Смотрите, какое красное пятно на вискѣ…

— И пусть. Любите меня?

— Не знаю, — нерѣшительно сказала женщина. — Я, кажется, вообще, не могу любить.

— Пусть я подохну, — простоналъ Пампуховъ.

Онъ задыхался отъ гнѣва и муки. Поглядѣлъ на женщину воспаленными глазами, схватилъ себя за воротникъ и бѣшено дернулъ. Воротникъ затрещалъ, галстукъ лопнулъ и безжизненно свисъ на сторону.

— Что вы дѣлаете, дикарь? Вѣдь вамъ придется возвращаться домой.

— Пусть! — прохрипѣлъ бѣдный Пампуховъ. — Пусть! Любишь меня? Скажи…

— Не знаю… Зачѣмъ вы меня на ты называете?

— О, ччертъ! Придешь сегодня ночью къ мостику?

— Не дѣлайте моей рукѣ больно. Не знаю, можетъ быть…

— Нѣтъ, скажи навѣрное…

— Навѣрное, сказать никогда нельзя… A вдругъ умру.

— О, Божже! — заревѣлъ Пампуховъ. — Она меня не любитъ! Она мной играетъ! Пропадай все.

Онъ схватилъ свою трость, въ ярости переломилъ ее пополамъ, и отбросивъ далеко отъ себя обѣ половинки, убѣжалъ въ лѣсъ.

— Пампуховъ, — крикнула дачница. — Вернитесь! Пампу-у-уховъ! Гдѣ вы, сумасшедшій! Сережа-а! Ну, вернись, ну, я тебя люблю. Я пошутила!

Очевидно, сумасбродный Пампуховъ былъ далеко, потому что не отозвался на этотъ ласковый призывъ. Дачница сѣла на поваленное дерево, и подперевъ подбородокъ рукой, стала смотрѣть затуманеннымъ слезой взоромъ въ ту сторону, куда умчался неистовый Пампуховъ.

Подождавъ немного, Маргаритовъ засвистѣлъ пѣсню и смѣло направился къ дачницѣ, обойдя ее съ другой стороны.

— Ай, кто тутъ? !

— Это я, — сказалъ, раскланиваясь, Маргаритовъ. — Позвольте представиться, — Маргаритовъ. Бродя по лѣсу, услышалъ женскій крикъ, и думая, что кому-нибудь нужна помощь — поспѣшилъ сюда.

— A вы слышали, — смущенно спросила дачница, — что я кричала?

— Странно, но мнѣ показалось, что женскій голосъ кричитъ знакомое имя — Пампуховъ!

— A вы его… знаете?

— Сережу Пампухова? Какъ самого себя. Страшный ловеласъ.

— Ну, что вы!

— A ей Богу. Навѣрное, уже успѣлъ признаться вамъ въ любви…

— Почему вы думаете?

— Таковъ его характеръ. У него есть и система своя. Да вотъ, напримѣръ: говорилъ онъ вамъ, что онъ дикарь и дѣлаетъ, что хочетъ, и что женщина можетъ поступать тоже, какъ хочетъ: или отвѣтить на поцѣлуй, или ударить ножемъ.

— Нѣтъ, не ножемъ, a хлыстомъ или револьверомъ.

— Ну, все равно.

Онъ оглядѣлъ дачницу и спросилъ небрежно-дѣловымъ тономъ:

— Голову разбивалъ?

— Что-о?

— Голову. У него такая система: послѣ дикаря биться головой обо что-нибудь.

Дачница вскочила.

— Послушайте! Неужели, онъ притворялся? A я-то, глупая…

— Да онъ ловко это продѣлываетъ.

— Но, вѣдь, онъ не шутя бился головой. У него было тутъ красное пятно…

— Сударыня! Это дѣлается очень просто: онъ ловко хлопаетъ ладонью о-дерево, a потомъ уже головой бьется о-руку. Получается сильный звукъ, a не больно.

— A красное пятно? !

— Вы обращали когда-нибудь вниманіе на отворотъ его пиджака? Нѣтъ? Обратите. У него на всякій случай за отворотомъ нашитъ кусокъ коленкора съ намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о-руку, этотъ продувной парень хватается за отворотъ и, намазавъ палецъ краской, переноситъ ее на лицо. Поняли?

— Боже, какая гадость…

— Да ужъ… Хорошаго мало. Воротничекъ рвалъ?

— Рвалъ…

— Съ галстукомъ?

— Д…да…

— У него двѣ дюжины старыхъ воротничковъ съ собой изъ города привезены. Для подобныхъ случаевъ. Какъ только воротничекъ y него забахромится — сейчасъ же откладываетъ: «Э, говоритъ, это мнѣ для свиданья еще пригодится. A галстуки y него спеціально такъ сдѣланы, что не рвутся, a просто сзади разстегиваются.

— О, Боже, Боже!.. Какія мы, женщины, дуры.

— Ну, почему же ужъ и дуры?! Просто вы такъ благородны, что не замѣчаете этихъ ухищреній. Палку ломалъ?

— Ломалъ.

Маргаритовъ задумчиво покачалъ головой.

— Новый пріемъ. Передъ отъѣздомъ онъ y разносчика купилъ десятокъ палокъ за пять рублей. „На-что тебѣ, — спрашиваю я, — эта дрянь?“ Смѣется. „Въ ломъ, говоритъ, покупаю для нѣкоторыхъ случаевъ“.

— Но, объясните мнѣ, — зачѣмъ же онъ такъ поступаетъ?

— Зачѣмъ? Потому что онъ на любовь смотритъ, какъ фабрикантъ на свое производство. Если бы y него былъ одинъ романъ, a то, вѣдь, онъ завязываетъ сразу десять. A для такого обширнаго производства требуется уже штампъ. Раньше какой-нибудь Бенвенутто Челлини трудился надъ однимъ бокаломъ или ларчикомъ цѣлый годъ, и это было подлинное художественное произведеніе; a теперь на берлинскихъ фабрикахъ дѣлаютъ эти вещи по тысячъ въ день. Ясно, что всѣ они дѣлаются однимъ и тѣмъ же способомъ, штампуются ка одинъ фасонъ. Такъ и вашъ Пампуховъ. Зная, вообще, его пріемъ, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процессъ его оптовой работы.

— Какая гадость! Какая трясина! О, если онъ мнѣ только встрѣтится… У меня голова болитъ. Не проводите-ли вы меня домой?

— Съ удовольствіемъ. Но знаете, что? Не лучше-ли намъ пойти посидѣть немного y моря? Mope такъ успокаиваетъ. Тамъ стоишь лицомъ къ лицу съ невѣдомымъ. Съ тѣмъ, кто шелеститъ изумрудомъ соленыхъ волнъ, темной хвоей мрачныхъ сосенъ…

— Какъ вы хорошо говорите!.. Пойдемте!

— Невѣдомый всюду. Сейчасъ онъ глядитъ изъ вашихъ темныхъ глазъ… Какая y васъ теплая ласковая рука! Положите ее мнѣ на голову. A голову положите къ себѣ на колѣни… Вотъ такъ. Чувствуешь себя маленькимъ, маленькимъ мальчикомъ. Убаюкайте меня. О, какъ хорошо… Я вижу звѣзды… Твоя и моя… Космосъ…

— Дорогой мой мальчикъ…

— Ну, еще! Еще поцѣлуй меня. Двѣ пылинки космоса… среди милліона… билли… билліарда пылинокъ…