— Знаю, знаю я, зачем ты на дачу едешь.
— Да ей-богу отдохнуть!
— Знаем мы этот отдых.
— Заработался я.
— Знаю, как ты заработался! Будешь там за всеми дачницами волочиться.
Писатель Маргаритов сделал серьёзное лицо, но потом махнул рукой и беззаботно засмеялся.
— А ей-богу же, буду волочиться. Чего мне!
— Вот видишь, я говорил. За кем же, ты думаешь?
— За всеми.
— Послушай… а я?
Маргаритов рассеянно скользнул глазами по лицу писателя Пампухова.
— Ты? А ты как знаешь. Ведь ты раньше меня едешь?
— Раньше, — сказал Пампухов.
— Ну и устраивайся как знаешь.
Это было превосходное дачное убежище. В некоторых местах было море, в некоторых сосны, в некоторых песок. Море шумело, сосны шумели, и только песок лежал смирно.
Дачников было много, но так как песку, сосен и моря было ещё больше — все были довольны.
Маргаритов приехал через три дня после Пампухова и сейчас ориентировался. Познакомился с соседкой и, расхвалив ей какой-то морской уголок, которого он до этого и в глаза не видал, повлёк несчастную к этому таинственному уголку.
— Вот, — сказал он, беря дачницу за руку и усаживая её на песок. — Вот, будем тут слушать Бога.
— Как слушать Бога?
— Мы сейчас перед лицом Сущего. Он во всём — в прибое морском, в шелесте сосен и в ваших глазах. Положите мне руку на голову. Вот так. Положите мою голову к себе на колени и спойте колыбельную песенку. Я устал.
Дачница рассмеялась, но исполнила желание Маргаритова.
— Чему вы сейчас смеялись?
— Так, — ответила дачница.
— Вы не видите звёзд?
— Нет. Теперь же день.
— А я их вижу. Моя звезда и твоя — мерцают рядом. Как хорошо чувствовать себя частичкой космоса… Что значим мы, две пылинки, среди миллионов…
Неожиданно дачница сбросила голову Маргаритова на песок, повалилась около и залилась таким ужасным раскатистым смехом, которого Маргаритов никогда не слыхивал. Она смеялась длинной заливчатой фразой «ха-ха-ха-ха-хха-а!», потом ей перехватывало горло, она делала коротенькое «гг-а-а!» и, опять вздохнув, низвергалась в глубокую пучину: «ах-ха-ха-ха-ха-а-а!»
Маргаритов, потрясённый, стоял над нею и спрашивал:
— Что такое? Что случилось?
— Гга-а-а! Ахха-ха-ха-а!
— А ну вас, — сердито сказал Маргаритов. — Если вам так весело — веселитесь в одиночестве.
— Ах-ха-ха-а…
Отойдя от неё, Маргаритов подумал с досадой:
«Ничего не понимает. Наверное, дура».
В тот же день Маргаритов свёл знакомство с другой дачницей — прехорошенькой докторшей.
— Часто бываете у моря? — хитро спросил он.
— Не особенно.
— Хотите, я покажу вам один чудесный уголок. О нём никто почти не знает. Пойдёмте.
Когда писатель и дачница пришли на то место, где ещё оставалось углубление в песке от тела хохотавшей давеча собеседницы Маргаритова, Маргаритов уселся у ног своей новой знакомой и мечтательно сказал:
— Тут так хорошо… Здесь можно слушать Бога.
— Почему?
Он устало покачал головой.
— Боже мой! Но ведь мы теперь лицом к лицу с Неведомым… Неведомый притаился всюду — его шум слышится в прибое солёной волны, в шелесте могучих сосен, и Он глядит на меня из ваших глаз. Положите мне руку на голову. Я устал.
— Может быть, вы хотите положить свою голову ко мне на колени? — благодушно спросила дачница.
Маргаритов опасливо взглянул на неё, подивился немного и нерешительно положил голову ей на колени.
— Баю-баюшки, — сказала дачница. — Не спеть ли вам колыбельную песенку?
Маргаритов поднял голову.
— Откуда вы… знаете?
— Что?
— Ничего, ничего…
— Нет, что я знаю?
— Вот то, что я… хотел, чтобы вы мне спели колыбельную песенку?
— Догадалась, — рассмеялась дачница. — Сердце сердцу весть подаёт. Вы звёздочек не видите? Вон две наших звёздочки мерцают. Дальше как? Космос, что ли? Постойте, куда же вы? Вы ещё не сказали насчёт двух жалких пылинок среди миллиарда. Это очень хороший трюк: женщина, узнав, что вы с ней две такие пустяковые пылинки среди миллиардов, подумает: «Эх, изменю-ка я мужу. Всё равно крошечная измена растворится среди огромного космоса!» Ах, Маргаритов, Маргаритов! Ведь вы писатель. Ну как же вам не стыдно, а?
— Послушайте… Скажите мне правду, — убитым тоном спросил Маргаритов. — Это Пампухов… разболтал?
— Ну конечно же! Он уже два дня ходит всюду и проповедует: «Женщины, скоро приедет Маргаритов — остерегайтесь его. Он будет стоять с вами перед лицом природы, питом положит вашу руку к себе на голову, потом эту голову положит к вам на колени, потом будет жалоба на усталость, просьба колыбельной песни и разговор о звёздах, о космосе. Потом…»
— Довольно! — с горечью сказал Маргаритов. — Прощайте. Вы злы и жестоки.
— До свиданья. Всего хорошего. Кланяйтесь Пампухову.
Усталый, разбитый возвращался бедный Маргаритов к себе на дачу. Он брёл, натыкаясь на стволы сосен и спотыкаясь о корни.
Он был печален, рассеян и зол.
Но как он ни был рассеян, звук двух голосов, доносившихся со стороны лужайки, где лежало старое сваленное бурей дерево, остановил его.
Разговаривали мужчина и женщина, Маргаритов прислушался и проворчал:
— Ну конечно, это проклятый Пампухов разговаривает! Чтоб ему язык проглотить.
Вопреки этому желанию, Пампухов действовал языком легко и свободно.
— Я в этом отношении рассуждаю, как дикарь. Захотелось мне вас поцеловать — я хватаю вас и целую. Это моё право. Захотелось вам ударить меня за это хлыстом или выстрелить из пистолета — бейте, стреляйте. Это уже ваше право.
— Ну хорошо, — сказал женский голос. — А если я ни бить, ни стрелять в вас не буду, а просто скажу, что вы мне противны. Тогда что?
— Не говорите этого слова, — яростно вскричал Пампухов. — Я себе лучше разобью голову!
И он действительно хватился головой о поваленный ствол дерева.
«Ишь проклятый, — завистливо подумал Маргаритов. — Без приёмов работает. Как Бог на душу положит!»
— Сумасшедший! — вскричала женщина. — Вы себе голову разобьёте!
— И разобью, — вдохновенно-упрямо сказал Пампухов.
— Смотрите, какое красное пятно на виске…
— И пусть. Любите меня?
— Не знаю, — нерешительно сказала женщина. — Я, кажется, вообще не могу любить.
— Пусть я подохну, — простонал Пампухов.
Он задыхался от гнева и муки. Поглядел на женщину воспалёнными глазами, схватил себя за воротник и бешено дёрнул. Воротник затрещал, галстук лопнул и безжизненно свис на сторону.
— Что вы делаете, дикарь? Ведь вам придётся возвращаться домой.
— Пусть! — прохрипел бедный Пампухов. — Пусть! Любишь меня? Скажи…
— Не знаю… Зачем вы меня на «ты» называете?
— О, ч-чёрт! Придёшь сегодня ночью к мостику?
— Не делайте моей руке больно… Не знаю, может быть.
— Нет, скажи наверное…
— Наверное сказать никогда нельзя… А вдруг умру.
— О, Бож-же! — заревел Пампухов. — Она меня не любит! Она мной играет! Пропадай всё.
Он схватил свою трость, в ярости переломил её пополам и, отбросив далеко от себя обе половинки, убежал в лес.
— Пампухов, — крикнула дачница. — Вернитесь! Пампу-у-ухов! Где вы, сумасшедший! Серёжа-а! Ну, вернись, ну, я тебя люблю. Я пошутила!
Очевидно, сумасбродный Пампухов был далеко, потому что не отозвался на этот ласковый призыв. Дачница села на поваленное дерево и, подперев подбородок рукой, стала смотреть затуманенным слезой взором в ту сторону, куда умчался неистовый Пампухов.
Подождав немного, Маргаритов засвистел песню и смело направился к дачнице, обойдя её с другой стороны.
— Ай, кто тут?!
— Это я, — сказал, раскланиваясь, Маргаритов. — Позвольте представиться, Маргаритов. Бродя по лесу, услышал женский крик и, думая, что кому-нибудь нужна помощь, поспешил сюда.
— А вы слышали, — смущённо спросила дачница, — что я кричала?
— Странно, но мне показалось, что женский голос кричит знакомое имя — Пампухов!
— А вы его… знаете?
— Серёжу Пампухова? Как самого себя. Страшный ловелас.
— Ну что вы!
— А ей-богу. Наверное, уже успел признаться вам в любви…
— Почему вы думаете?
— Таков его характер. У него есть и система своя. Да вот, например: говорил он вам, что он дикарь и делает что хочет и что женщина может поступать тоже как хочет: или ответить на поцелуй, или ударить ножом.
— Нет, не ножом, а хлыстом или револьвером.
— Ну, всё равно.
Он оглядел дачницу и спросил небрежно деловым тоном:
— Голову разбивал?
— Что-о?
— Голову. У него такая система: после дикаря биться головой обо что-нибудь.
Дачница вскочила.
— Послушайте! Неужели он притворялся? А я-то, глупая…
— Да, он ловко это проделывает.
— Но ведь он не шутя бился головой. У него было тут красное пятно…
— Сударыня! Это делается очень просто: он ловко хлопает ладонью о дерево, а потом уже головой бьётся о руку. Получается сильный звук, а не больно.
— А красное пятно?!
— Вы обращали когда-нибудь внимание на отворот его пиджака? Нет? Обратите. У него на всякий случай за отворотом нашит кусок коленкора с намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о руку, этот продувной парень хватается за отворот и, намазав палец краской, переносит её на лицо. Поняли?
— Боже, какая гадость…
— Да уж… Хорошего мало. Воротничок рвал?
— Рвал…
— С галстуком?
— Д…да…
— У него две дюжины старых воротничков с собой из города привезены. Для подобных случаев. Как только воротничок у него забахромится — сейчас же откладывает: «Э, говорит, это мне для свиданья ещё пригодится». А галстуки у него специально так сделаны, что не рвутся, а просто сзади расстёгиваются.
— О, Боже, Боже!.. Какие мы, женщины, дуры.
— Ну, почему же уж и дуры?! Просто вы так благородны, что не замечаете этих ухищрений. Палку ломал?
— Ломал.
Маргаритов задумчиво покачал головой.
— Новый приём. Перед отъездом он у разносчика купил десяток палок за пять рублей. «На что тебе, — спрашиваю я, — эта дрянь?» Смеётся «В лом, — говорит, — покупаю для некоторых случаев».
— Но объясните мне, зачем же он так поступает?
— Зачем? Потому что он на любовь смотрит как фабрикант на своё производство. Если бы у него был один роман, а то ведь он завязывает сразу десять. А для такого обширного производства требуется уже штамп. Раньше какой-нибудь Бенвенуто Челлини трудился над одним бокалом или ларчиком целый год, и это было подлинное художественное произведение? а теперь на берлинских фабриках делают эти вещи по тысяче в день. Ясно, что все они делаются одним и тем же способом, штампуются на один фасон. Так и ваш Пампухов. Зная вообще его приём, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процесс его оптовой работы.
— Какая гадость! Какая трясина! О, если он мне только встретится… У меня голова болит. Не проводите ли вы меня домой?
— С удовольствием. Но знаете что? Не лучше ли нам пойти посидеть немного у моря? Море так успокаивает. Там стоишь лицом к лицу с неведомым. С тем, кто шелестит изумрудом солёных волн, тёмной хвоей мрачных сосен…
— Как вы хорошо говорите!.. Пойдёте!
— Неведомый всюду. Сейчас он глядит из ваших тёмных глаз… Какая у вас тёплая, ласковая рука! Положите её мне на голову. А голову положите к себе на колени… Вот так. Чувствуешь себя маленьким, маленьким мальчиком. Убаюкайте меня. О, как хорошо!.. Я вижу звёзды… Твоя и моя… Космос…
— Дорогой мой мальчик…
— Ну, ещё! Ещё поцелуй меня. Две пылинки космоса… среди миллиона… билли… биллиарда пылинок…