Утопия (Мор; Малеин)/Предисловие

[33]
ТОМАС
МОР
ШЛЕТ ПРИВЕТ
ПЕТРУ
ЭГИДИЮ

Дорогой Петр Эгидий[1], мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев, так как ты, без сомнения, ожидал ее через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда придумывания; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобою. У меня не было причин и трудиться над красноречивым изложением — речь рассказчика не могла быть [34]изысканной, так как велась экспромтом, без приготовления; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, который не столь сведущ в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача подходила бы к его небрежной простоте, тем она должна была бы быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь.

Признаюсь, друг Петр, этот уже готовый материал почти совсем избавил меня от труда, ибо обдумывание материала и его планировка потребовали бы немалого таланта, некоторой доли учености и известного количества времени и усердия; а если бы понадобилось изложить предмет не только правдиво, но также и красноречиво, то для выполнения этого у меня не хватило бы никакого времени, никакого усердия. Теперь, когда исчезли эти заботы, из-за которых пришлось столько попотеть, мне оставалось только одно — просто записать слышанное, а это было уже делом совсем нетрудным; но все же для выполнения этого „совсем нетрудного дела“ прочие дела мои оставляли мне обычно менее чем ничтожное количество времени. Постоянно приходится мне то возиться с судебными процессами (одни я веду, другие слушаю, третьи заканчиваю в качестве посредника, четвертые прекращаю на правах судьи), то посещать одних людей по чувству долга, других — по делам. И вот, пожертвовав вне дома другим почти весь день, я остаток его отдаю своим близким, а себе, то-есть литературе, не оставляю ничего. [35] Действительно, по возвращении к себе надо поговорить с женою, поболтать с детьми, потолковать со слугами. Все это я считаю делами, раз это необходимо выполнить (если не хочешь быть чужим у себя в доме). Вообще надо стараться быть возможно приятным по отношению к тем, кто дан тебе в спутники жизни или по предусмотрительности природы, или по игре случая, или по твоему выбору, только не следует портить их ласковостью или по снисходительности из слуг делать господ. Среди перечисленного мною уходят дни, месяцы, годы. Когда же тут писать? А между тем я ничего не говорил о сне, равно как и обеде, который поглощает у многих не меньше времени, чем самый сон, а он поглощает почти половину жизни. Я же выгадываю себе только то время, которое краду у сна и еды; конечно, его мало, но все же оно представляет нечто, поэтому я хоть и медленно, но все же напоследок закончил „Утопию“ и переслал тебе, друг Петр, чтобы ты прочел ее и напомнил, если что ускользнуло от меня. Правда, в этом отношении я чувствую за собою известную уверенность и хотел бы даже обладать умом и ученостью в такой же степени, насколько владею своей памятью, но все же не настолько полагаюсь на себя, чтобы думать, что я не мог ничего забыть.

Именно, мой питомец Иоанн Клемент[2], который, как тебе известно, был вместе с нами (я охотно позволяю ему присутствовать при всяком разговоре, от которого может быть для него какая-либо польза, так как ожидаю со временем [36]прекрасных плодов от той травы, которая начала зеленеть от его греческих и латинских занятий), привел меня в сильное смущение. Насколько я припоминаю, Гитлодей[3] рассказывал, что Амауротский мост[4], который перекинут через реку Анидр[5], имеет в длину пятьсот шагов, а мой Иоанн говорит, что надо убавить двести; ширина реки, по его словам, не превышает трехсот шагов. Прошу тебя порыться в своей памяти. Если ты одних с ним мыслей, то соглашусь и я и признаю свою ошибку. Если же ты сам не припоминаешь, то я оставлю, как написал, именно то, что, по-моему, я помню сам. Конечно, я приложу все старание к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана, но, с другой стороны, в сомнительных случаях я скорее скажу ложь, чем допущу ее[6], так как предпочитаю быть лучше честным человеком, чем благоразумным.

Впрочем, этому горю легко будет помочь, если ты об этом разузнаешь у самого Рафаила или лично, или письменно, а это необходимо сделать также и по другому затруднению, которое возникло у нас, не знаю по чьей вине: по моей ли скорее или по твоей, или по вине самого Рафаила. Именно, ни нам не пришло в голову спросить, ни ему — сказать, в какой части Нового Света расположена Утопия. Я готов был бы, разумеется, искупить это упущение изрядной суммой денег из собственных средств. Ведь мне довольно стыдно, с одной стороны, не знать, в каком море находится остров, о котором я так много распространяюсь, а с другой стороны, у нас находится несколько лиц, а в особенности [37]одно[7], человек благочестивый и по специальности богослов, который горит изумительным стремлением посетить Утопию не из пустого желания или любопытства посмотреть на новое, а подбодрить и умножить нашу религию, удачно там начавшуюся. Для надлежащего выполнения этого он решил предварительно принять меры к тому, чтобы его послал туда папа, и даже чтобы его избрали в епископы утопийцам; его нисколько не затрудняет то, что этого сана ему приходится добиваться просьбами. Он считает священным такое домогательство, которое порождено не расчетами почета или выгоды, а соображениями благочестия.

Поэтому прошу тебя, друг Петр, обратиться к Гитлодею или лично, если ты можешь это удобно сделать, или списаться заочно, и принять меры к тому, чтобы в настоящем моем сочинении не было никакого обмана или не было пропущено ничего верного. И едва ли не лучше показать ему самую книгу. Ведь никто другой не может наравне с ним исправить какие там есть ошибки, да и сам он не в силах исполнить это, если не прочтет до конца написанного мною. Сверх того таким путем ты можешь понять, мирится ли он с тем, что это сочинение написано мною, или принимает это неохотно. Ведь если он решил сам описать свои странствия, то, вероятно, не захотел бы, чтобы это сделал я: во всяком случае я не желал бы своей публикацией о государстве утопийцев предвосхитить у его истории цвет и прелесть новизны.

Впрочем, говоря по правде, я и сам еще не [38]решил вполне, буду ли я вообще издавать книгу. Вкусы людей весьма разнообразны, характеры капризны, природа их в высшей степени неблагодарна, суждения доходят до полной нелепости. Поэтому несколько счастливее, по-видимому, чувствуют себя те, кто приятно и весело живет в свое удовольствие[8], чем те, кто терзает себя заботами об издании чего-нибудь, могущего принести пользу или удовольствие, тогда как у других это вызовет отвращение или неблагодарность. Огромное большинство не знает литературы, многие презирают ее. Невежда отбрасывает, как грубость, все то, что не вполне невежественно; полузнайки отвергают, как пошлость, все то, что не изобилует стародавними словами; некоторым нравится только ветошь, большинству только свое собственное. Один настолько угрюм, что не допускает шуток; другой настолько неостроумен, что не переносит остроумия; некоторые настолько лишены насмешливости, что боятся всякого намека на нее, как укушенный бешеной собакой страшится воды; иные до такой степени непостоянны, что сидя одобряют одно, а стоя — другое. Одни сидят в трактирах и судят о талантах писателей за стаканами вина, порицая с большим авторитетом все, что им угодно, и продергивая каждого за его писание, как за волосы, а сами меж тем находятся в безопасности и, как говорится в греческой поговорке, вне обстрела[9]. Они настолько гладки и выбриты со всех сторон, что у них нет ни одного волоска честного человека[10], за который можно было бы ухватиться. Кроме того есть люди настолько неблагодарные, что [39]и после сильного наслаждения литературным произведением они все же не питают никакой особой любви к автору. Они вполне напоминают этим тех невежливых гостей, которые, получив в изобилии богатый обед, наконец сытые уходят домой, не принеся никакой благодарности пригласившему их. Вот и затевай теперь на свой счет пиршество для людей столь нежного вкуса, столь разнообразных настроений, и кроме того для столь памятливых и благодарных.

А все же, друг Петр, ты устрой с Гитлодеем то, о чем я говорил. После, однако, у меня будет полная свобода принять по этому поводу новое решение. Впрочем, покончив с трудом писания, я, по пословице, поздно хватился за ум; поэтому, если это согласуется с желанием Гитлодея, я в дальнейшем последую касательно издания совету друзей и прежде всего твоему. Прощайте, милейший Петр Эгидий и твоя прекрасная супруга, люби меня попрежнему, я же люблю тебя еще больше прежнего.

Примечания

править
  1. Томас Мор — Эгидию. — Так начинали свои письма древние римляне, которым подражает Мор. Петр Эгидий (по-латыни Petrus Aegidius, или Gillius; по-английски Petre Gilles; 1486—1533) — гуманист, друг Мора и Эразма Роттердамского.
  2. Мой питомец Иоанн Клемент — в оригинале: Joannes Clemens, puer meus. Слово puer значит собственно мальчик. Иоанн, или Джон Клемент вырос в доме Мора и женился на его приемной дочери. Он работал в Оксфордском университете при кафедре греческого языка и затем был врачом в Лондоне (ум. в 1572 г.).
  3. Гитлодей — греческое слово; первая часть его: υθλοζ — пустая болтовня, вздор; вторая: δαιος — опытный, сведущий, или δαιομαι разделять. Этой фамилией Мор хотел подчеркнуть, что речь идет о лице несуществующем. В уста Гитлодея Мор в дальнейшем из осторожности влагает собственные мысли, а сам выступает его противником перед цензурой. Слово υθλοζ встречается в начале „Государства“ Платона.
  4. Амаурот — Это название происходит от греческого слова αμαυρος — непознаваемый, темный. Отрицая этим именем существование подобного города в действительности, Мор вместе с тем намекает на „туманный“ Лондон, многие черты которого он имеет в виду при последующем детальном описании Амаурота.
  5. Анидра — от греческого: ανυδ:οσ — из отрицательной частицы υν и υδωρ, т. е. река без воды — следовательно, несуществующая. Однако Мор, как явствует из его описания, несомненно, подразумевает Темзу.
  6. Скорее скажу ложь, чем допущу ее — в оригинале: potius mendacium dicam quam mentiar. Выражение в духе схоластической философии. Между синонимическими выражениям mendacium dicere (сказать ложь) и mentiri (солгать) усматривается следующее различие (Авл. Геллий, II век, „Аттические ночи“, XI, II): „Кто лжет (mentitur), сам не обманывается, а старается обмануть другого: кто говорит ложь (mendacium dicit), тот обманывается сам“.
  7. несколько лиц, а в особенности одно… — Имеется в виду один из действительных знакомых автора.
  8. весело живут в свое удовольствие — в оригинале поговорочное выражение: indulgent genio („угождают гению“). Гений — божество древнеримских народных верований, проникшее в неоплатонизм, а оттуда в христианство в виде ангела-хранителя. „Гений — это то, что в нас хочет; кто живет, как ему хочется, тот угождает своему гению (indulget genio)“ (Зелинский, „Из жизни идей“, III, 17).
  9. в греческой поговорке — Слово греческой прибавлено нами: в оригинале поговорка приведена по-гречески (εζω βελουσ).
  10. ни одного волоска честного человека… — в оригинале: ne pilum quidem habeant boni viri. Все переводчики принимают boni viri за родительный падеж единственного числа, но это скорее именительный множественного. Тогда перевод будет следующий: „эти милые люди [в ироническом смысле] не имеют и волоска, за который можно было бы ухватиться“.