Убитая чайка (Брусянин)/ДО

Убитая чайка : Очеркъ
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 109.

Минувшимъ лѣтомъ мы жили на берегу южнаго моря небольшой, дружной компаніей.

Самымъ интереснымъ членомъ нашей колоніи, по моему мнѣнію, была шестнадцатилѣтняя Наденька, дѣвушка, только что окончившая гимназію. Она переживала счастливѣйшій періодъ юности — начало тайныхъ нѣжныхъ грезъ, зарю вѣры въ человѣчество, въ науку и искусство; она вынашивала въ себѣ зародышъ любви къ ближнему, она стремилась къ чему-то, что называла «хорошимъ и свѣтлымъ», она прислушивалась къ голосамъ жизни, и тайна жизни останавливала ея вниманіе.

Ея сестра, Анна Николаевна, дѣвушка 23 лѣтъ, окончившая Бестужевскіе курсы, только съ лица была похожа на Наденьку… Была, впрочемъ, она такая же добрая и хорошая, какъ Наденька, а въ остальномъ сходства между ними не наблюдалось. Анна Николаевна уже не вѣрила въ отвлеченное человѣчество, о которомъ Наденька говорила, захлебываясь отъ волненія, а искусство ускользнуло отъ ея пониманія. Любовь къ ближнему внушалась ей, какъ и намъ всѣмъ, съ дѣтства, и эта любовь согрѣвала ея душу, хотя она уже не вѣрила, что этой любовью можно жить всецѣло. Стремленіе къ лучшему и свѣтлому еще продолжало скрашивать ея жизнь, хотя она не разъ жаловалась мнѣ на скуку и неопредѣленность жизни.

Студентъ Аркадій Иванычъ Гущинъ во многомъ былъ схожъ съ Анной Николаевной, словно они были братъ и сестра по духу, чему и нельзя было удивляться: однѣ и тѣ же условія русской жизни и школы воспитали ихъ обоихъ, олицетворивъ въ нихъ символъ нашего времени. Гущинъ былъ образованнѣе всѣхъ насъ, что мы признавали въ одинъ голосъ, и даже Наденька, переживавшая періодъ отрицанія авторитетовъ, внимательно слушала длинныя и умныя рѣчи Гущина и никогда не противорѣчила ему. Гущинъ былъ страшно влюбленъ въ Анну Николаевну, почему иногда казался необыкновенно скучнымъ.

О себѣ я ничего не буду говорить — неинтересно.

Жили мы въ небольшомъ домикѣ съ мезониномъ, который соединялся съ комнатами нижняго этажа внутренней винтовой лѣстницей. Въ мезонинѣ жили обѣ сестры, а мы съ Гущинымъ, въ роли тѣлохранителей, занимали угловую комнату, съ окнами, обращенными въ горы. Вторая обширная комната въ три окна на востокъ примыкала къ открытой верандѣ, съ которой открывался видъ на чудное южное море. Отъ террасы тянулась къ морю неширокая аллея молодыхъ пирамидальныхъ тополей, и тамъ, гдѣ ихъ зеленыя стѣны кончались, хмуро надъ морской отмелью висѣли каменные утесы, съ змѣевидными тропинками, по которымъ легко было сбѣгать на отмель.

Общая обширная комната служила намъ столовой, концертнымъ заломъ, когда Наденька садилась за рояль, и ареной словеснаго поединка, когда вспыхивалъ жаркій споръ между членами колоніи. Здѣсь же помѣщалась наша общая библіотека, стоялъ письменный столъ, заваленный газетными вырѣзками, книжками журналовъ и разными брошюрами.

Серьезно мы ничѣмъ не были заняты, читали вслухъ модную беллетристику, лѣниво просматривали статьи объ идеализмѣ, совершенно серьезно говоря другъ другу, что по возвращеніи въ Петербургъ непремѣнно проштудируемъ литературныя новости. Цѣлые дни мы проводили на берегу моря, если позволяла погода; въ дождливые же дни размѣщались въ удобной мебели на верандѣ и слушали, какъ въ крышу колотятся дождевыя капли. Гуляли мы большею частію всѣ вмѣстѣ, иногда распредѣлялись на двѣ равныя группы, при чемъ въ этихъ случаяхъ спутницей моей всегда была Наденька. Иногда мы расходились и по одиночкѣ, и при этомъ каждый изъ насъ старался взять такой курсъ, чтобы ни съ кѣмъ изъ нашей колоніи не встрѣтиться. Въ такихъ рѣдкихъ случаяхъ Наденька оставалась дома съ книжкой и просиживала у окна мезонина цѣлыми часами.

Въ общемъ всѣ мы чуждались посторонняго общества: знакомыхъ среди сосѣдей у насъ не было, на новыя знакомства никто изъ насъ желаній не выражалъ, хотя мы знали, что среди «отдыхавшей» публики были и интересные петербуржцы. Изъ среды ближайшихъ сосѣдей только одинъ старикъ обращалъ на себя наше вниманіе. Жилъ онъ въ полуверстѣ отъ насъ, на самомъ берегу моря. Трехоконный домъ съ балкономъ на кровлѣ и съ высокимъ кипарисомъ у террасы мы прозвали библейскимъ шатромъ, а обитателя его, сѣдого старика, ходившаго во всемъ бѣломъ, — мы назвали «Приморскимъ патріархомъ».

Хотя мы и называли его «патріархомъ», но онъ не отличался спокойствіемъ и миролюбіемъ библейскихъ старцевъ, и только его наружность служила основаніемъ къ такому сравненію.

Высокій, широкоплечій и статный, онъ твердо держался на ногахъ, выпячивая впередъ широкую грудь и немного запрокидывая назадъ лысую голову съ каймой сѣдыхъ волосъ на затылкѣ; его широкая и длинная сѣдая борода начиналась отъ самыхъ ушей и густыми прядями прикрывала грудь; большіе голубые глаза свѣтились умомъ и энергіей, по губамъ изрѣдка бродила улыбка, а когда онъ молчалъ — онѣ были плотно сомкнуты.

Я познакомился съ нимъ случайно на берегу моря, случайно познакомились съ «патріархомъ» и мои друзья.

Это было въ полдень. Я одиноко бродилъ прибрежными тропинками, обходя утесы и скалы и любуясь спокойной гладью моря, по которой яркое солнце разсыпало полосы переливающагося золота.

Обходя одну изъ скалъ, увѣнчанную дикимъ виноградникомъ, я услышалъ знакомые голоса и остановился. Меня окликнули еще разъ, и я поднялъ глаза.

Выше меня на уступѣ, въ тѣни кипариса, сидѣли Наденька, Анна Николаевна и Гущинъ, и я съ изумленіемъ увидѣлъ среди нихъ «патріарха». Онъ что-то говорилъ, и всѣ внимательно его слушали.

Замѣтивъ меня, онъ смолкъ и, пока я поднимался по узкой тропинкѣ, все время въ упоръ смотрѣлъ мнѣ въ лицо. Поздоровавшись съ друзьями, я раскланялся и съ «патріархомъ».

Старикъ небрежно кивнулъ мнѣ головою подъ широкой войлочной шляпой и протянулъ руку. Онъ крѣпко сжалъ мои пальцы и тихо проговорилъ:

— Я очень радъ, что число моихъ слушателей увеличивается…

Онъ повернулъ ко мнѣ лицо и, пристально посмотрѣвъ мнѣ въ глаза, добавилъ:

— Я говорю о несовершенствѣ человѣческаго общества… Можетъ быть, вы уже слышали объ этомъ многое, можетъ быть, вы и сами говорили на эту тему не разъ… Пусть такъ! Тѣмъ лучше, что это ни для кого не ново!..

Онъ на секунду смолкъ, повелъ широкой ладонью въ сторону присутствующихъ, и, не много измѣнивъ позу, добавилъ:

— Вотъ всѣ эти господа сначала смотрѣли на меня, какъ на сумасшедшаго, потому что, видите ли, я заговорилъ съ ними, не будучи представленнымъ… Но вѣдь она сама… вотъ сія барышня, — онъ указалъ на Анну Николаевну, — поступила несправедливо, и я обличилъ ее…

— Что вы сдѣлали, Анна Николаевна? — смѣясь, спросилъ я дѣвушку.

— Я подстрѣлила чайку и вотъ заслужила осужденіе…

— Да-съ, осужденіе!.. Потому что у васъ не было и не могло быть нужды убивать ее… Кушать вы ее не будете, что же васъ еще можетъ оправдать?.. Вы выстрѣлили, забавляясь, а вѣдь это страшно дурная забава — убивать живое существо!.. Впрочемъ, я уже говорилъ на эту тему и со мною не всѣ согласились…

— Мы съ вами вполнѣ согласны въ нѣкоторыхъ пунктахъ, — возразилъ Гущинъ, все время молчавшій и, съ смущеніемъ въ лицѣ, державшій въ рукахъ ружье, изъ котораго была убита ни въ чемъ неповинная птица.

— Согласились вы со мною быстро, но все же сдѣлали это, не совсѣмъ понявъ меня. Я вѣдь уже не такъ упорно указывалъ на фактъ убійства чайки, а я обличалъ васъ, господа, за то, что вы воспитали въ себѣ дурные инстинкты и хотите ихъ укрѣпить и сдѣлать всемогущими…

— А вы въ своей жизни не убили ни одной птицы, ни одного насѣкомаго? — обратилась къ старику Анна Николаевна и посмотрѣла на него сердитыми глазами.

— Я на своей жизни много перебилъ и насѣкомыхъ, и птицъ, и звѣрей… включительно до человѣка…

Онъ рѣзко оборвалъ свою реплику и, съ насмѣшкой на губахъ, осмотрѣлъ насъ всѣхъ поочереди. Я посмотрѣлъ на Анну Николаевну. Она сидѣла съ опущенными глазами и старалась для чего-то переломить толстую, сухую вѣтку. Рядомъ съ нею, полулежа у ствола сосны, помѣщался студентъ Гущинъ. Мои глаза встрѣтились съ загадочнымъ выраженіемъ его глазъ, онъ быстро повернулъ лицо и пристально уставила въ даль моря. Изъ-за тучной фигуры «патріарха» я посмотрѣлъ и на Наденьку, которая сидѣла у самаго обрыва утеса, но ея лица не могъ разсмотрѣть: она сидѣла ко всѣмъ намъ спиною, склонивъ на грудь голову и словно разсматривая, что дѣлается внизу, у подошвы утеса.

— Какъ, однако, я напугалъ васъ всѣхъ своимъ признаніемъ! — послѣ продолжительнаго и жуткаго молчанія началъ «патріархъ». — Не бойтесь, господа, я не избѣжалъ наказанія, почему и не могу быть для васъ страшнымъ. Законы, вѣдь, заступаются за человѣка, тюрьма и ссылка исправляютъ человѣка, а я уже отбылъ тюрьму, побывалъ и въ ссылкѣ, стало быть, являюсь передъ вами съ искупленнымъ преступленіемъ, а такихъ людей уже считаютъ очистившимися праведниками. По крайней мѣрѣ, въ этомъ убѣждены мои судьи. Когда они судили меня, имъ только и хотѣлось исправить меня и, засадивъ меня въ тюрьму, они успокоились. Когда же меня услали въ ссылку — общество могло быть спокойнымъ: преступный членъ его окончательно былъ изгнанъ…

Онъ немного помолчалъ, еще разъ пристально осмотрѣлъ всѣхъ насъ и началъ:

— И несмотря на то, что я сказалъ, все же преступленіе имѣетъ за собою преимущество передъ добродѣтелью и чистотой. Добродѣтель и чистота — слѣпы, а преступленіе — актъ прозрѣнія… Добродѣтель и чистота — скучны, однообразны, не красивы, а преступленіе — разнообразно, красочно, какъ сказалъ бы художникъ, и красиво! Преступленіе — актъ силы и свободы, добродѣтель и чистота — клеймо рабства!.. Вы думаете, въ тюрьмѣ и въ ссылкѣ я занимался процессомъ искупленія и исправленія? Я только мыслилъ, и это помогло мнѣ понять себя, человѣка вообще и общество въ частности… Понимаете — общество въ частности! Обыкновенно въ такихъ случаяхъ говорятъ: «общество вообще, а человѣка въ частности», а я говорю какъ разъ обратное, потому что для познанія общества есть много разнообразныхъ наукъ, а для познанія человѣка только одно орудіе — его собственная мысль, его разумъ. Убивши человѣка, я позналъ себя, наука помогла мнѣ познать общество, васъ, господа, жалкіе и слѣпые люди, и истина у меня въ рукахъ… Нравственность, которою вы живете, не нравственность!.. Нравственно — быть сильнымъ и храбрымъ; безнравственно — быть робкимъ… Люди-рабы придумали рабью нравственность, а свободолюбивому человѣку, — человѣку смѣлости и протеста, это уже не можетъ быть закономъ нравственности. Онъ выше этого. Убивши чайку, вы совершаете страшное преступленіе, если судить съ точки зрѣнія вашей нравственности, но это еще не самое горшее преступленіе даже и съ точки зрѣнія нашихъ судей. Но убить человѣка, это уже такой большой актъ, для участія въ которомъ нуженъ протестантъ противъ вашей міровой морали… Со школьной скамьи насъ учатъ любить и жалѣть, а протеста не закладываютъ въ наши души, потому что наши учителя и наставники боятся воспитать въ насъ протестантовъ и боятся только потому, что видятъ въ этомъ погибель себѣ!.. Школа воспитываетъ въ насъ только мелкія страстишки: ложь, зависть, шпіонство, стремленье къ общественному пирогу… Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ говорить — газеты полны этимъ переливаніемъ воды изъ пустого въ порожнее… А вотъ то, что я говорилъ передъ этимъ — это для многихъ еще тайна…

Онъ смолкъ, опустилъ глаза и задумался.

— Я, право, не могу понять — ради чего вы насъ мистифицируете? — началъ Гущинъ, — вѣдь, я прекрасно знаю, что вы и сами не вѣрите въ то, что говорите…

— Конечно, это не проповѣдь… это какой-то бредъ… — сказала Анна Николаевна, и ея лицо вспыхнуло негодованіемъ.

— Я говорю вамъ правду, а это уже ваше дѣло — принять ее или отвергнуть…

— А если нельзя принять ее и… нѣтъ силъ отвергнуть? — вдругъ неожиданно для всѣхъ спросила Наденька.

— Тогда… ну, — тогда вамъ придется найти свою правду, — спокойно отвѣчалъ онъ. — Вамъ вѣдь, господа, не понять меня, и говорю я вовсе не съ тѣмъ, чтобы убѣдить васъ… Я только хочу обратить ваше вниманіе на то, что на свѣтѣ есть еще правда, кромѣ вашей, и съ нею вамъ придется считаться… Вѣдь я самъ былъ молодъ, вѣрилъ въ добро, и всѣ десять заповѣдей были для меня закономъ… Потомъ я сталъ наблюдать, что люди, незамѣтно для себя, къ десяти существующимъ заповѣдямъ прибавили одиннадцатую и увидѣли, что жизнь ихъ стала какъ-будто поразнообразнѣе. Съ теченіемъ времени люди прибавили двѣнадцатую заповѣдь, потомъ тринадцатую, четырнадцатую и т. д. Часто выходило такъ, что послѣдующія заповѣди отрицали или поглощали смыслъ предыдущихъ… И вотъ, теперь все перемѣшалось въ жизни, потому что рядомъ съ понятіемъ единаго Бога люди выставили мораль милльона заповѣдей… Я понялъ этотъ абсурдъ жизни, а вы… вы всѣ еще не поняли… И всѣ эти милльонъ заповѣдей сдѣлали человѣка преступнымъ, онъ совершаетъ преступленіе и чрезъ преступленіе познаетъ истину… Вѣдь, если бы на вашей сторонѣ была правда, то развѣ христіане за столько вѣковъ не сумѣли бы познать истины жизни!? Однако, этого не случилось. Христосъ облекъ человѣка въ красивую тогу и похоронилъ его духовно, потому что не далъ ему въ руки меча и свѣтильника. Я безсиленъ и одинокъ съ своей проповѣдью, но, если бы меня услышалъ весь міръ — онъ облекся бы въ рубище, взялъ бы въ руки свѣтильникъ и мечъ, и его не побороли бы стихійныя силы въ сумракѣ ночи жизни… Понимаете, носители моихъ идеаловъ въ рубищѣ, а не въ красивой тогѣ. Моимъ послѣдователямъ нечего терять, ихъ стремленіе пріобрѣсти, а у послѣдователей Христа за плечами безцѣннѣйшее сокровище, и они боятся его утратить и хранятъ его, не вынося въ будній день жизни на улицу человѣческихъ страстей… Мои послѣдователи бродятъ по улицѣ человѣческихъ страстей и не боятся непогоды въ своемъ рубищѣ, они всегда на виду у всѣхъ и всегда среди людей, и диктуютъ людямъ свои законы, — законы преступленія и порока… Христіане дѣлаютъ дѣло во имя всѣхъ и ничего не дѣлаютъ для единаго изъ своихъ; мои послѣдователи и я, — мы начинаемъ свое дѣло ради себя, а результаты его отдаемъ другимъ…

— Какимъ это образомъ? — перебила рѣчь «патріарха» Анна Николаевна, и я видѣлъ, какой злобою блеснули ея глаза.

— Мы разрушаемъ, — отвѣтилъ «патріархъ», — вы не разрушаете, но и не созидаете… Вамъ дана готовая формула, и вы приняли на вѣру. Мы разрушаемъ, не даемъ никакихъ опредѣленныхъ формъ вѣрованій, но за то мы и не навязываемъ человѣчеству ничего неопредѣленнаго и не провѣреннаго. Мы разрушаемъ то, что было раньше насъ и что не сдѣлало человѣка счастливымъ. Разрушая старое, мы очищаемъ путь для новаго. Христосъ въ продолженіи нѣсколькихъ вѣковъ занималъ слишкомъ много мѣста на землѣ, поэтому и не могло вырасти никакое иное ученіе. Правда его — правда относительная, а наша правда — правда абсолютная, правда космическая… понимаете — космическая… Это что-то грандіозное!..

— Но, что же это… что?.. — въ какомъ-то изступленіи спросила Анна Николаевна.

— Это жизнь… это — правда жизни…

— А правда Христа — что такое? — спросилъ Гущинъ.

— Правда Христа — правда идеи… представленія… Вы рабы условностей, рабы мысли, а мы просто — не рабы!.. Мы свободны! Мы — свобода, потому что мы — Космосъ… понимаете — Космосъ!..

— Господа! — повысивъ тонъ послѣ паузы, началъ онъ, — по вашимъ лицамъ я вижу, что вы осуждаете меня. Можетъ быть, вы проклинаете меня, но подождите, не осуждайте… Давайте испробуемъ новое средство ради счастья человѣка и увидимъ — годно оно для человѣчества или нѣтъ? И сдѣлаемъ это не для того, чтобы вновь вернуться къ красивому ученію Христа, а лишь для того, чтобы, отвергнувъ антихристіанство — найти третью правду… Можетъ быть, оно-то и есть правда, правда Космоса.

Онъ смолкъ, тяжело дыша и схватившись руками за грудь…

— Я усталъ говорить… Еще одно слово… Я старъ и на старости лѣтъ позналъ истину… Я растратилъ энергію тѣла и духа… и я одинокъ… Я говорю вамъ, потому что вы молоды и въ вашихъ рукахъ та правда, которую я узрѣлъ только наканунѣ смерти…

Онъ поднялся и, не прощаясь съ нами, медленно пошелъ подъ гору. Мы молчали.

— Сумасшедшій старикъ! — проговорила Анна Николаевна, когда «патріархъ» скрылся за уступомъ скалы.

— Почему сумасшедшій? — какъ-то загадочно спросила Наденька, но на ея вопросъ никто изъ насъ не отвѣтилъ.

---

Черезъ нѣсколько дней послѣ встрѣчи съ «патріархомъ» Анна Николаевна перепугала меня и Гущина однимъ сообщеніемъ.

— Вы знаете, господа, — сказала она, — за эти дни Надя положительно неузнаваема.

— Что такое?.. Я ничего особеннаго не замѣчалъ, — сказалъ Гущинъ.

— Она необыкновенно молчалива, часто уединяется, а главное… Впрочемъ, объ этомъ я еще не буду говорить…

— Что же такое, Анна Николаевна, говорите все, — перебилъ я ее.

Она немного замялась, но все же сказала:

— Она старается казаться прежней, но она не та, не прежняя моя милая Надя! Какое-то облачко затуманило ея душу… Вчера я прямо спросила, что съ ней… Она, ничуть не смутившись, отвѣтила, что ничего съ нею особеннаго не произошло… Она назвала меня странной за мои вопросы… Но она что-то скрыла, что-то скрыла…

Мы всѣ обдумали сообщеніе Анны Николаевны, но ни къ какому рѣшенію не пришли, такъ какъ Наденька, дѣйствительно, ничѣмъ не отличалась отъ той, какою пріѣхала на крымское побережье… Ни однимъ своимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ и ни однимъ жестомъ она не подала повода къ какимъ-нибудь подозрѣніямъ… Но мы только потомъ узнали, что ея душу, дѣйствительно, затуманило какое-то облачко.

Помню, это было передъ вечеромъ яснаго тихаго дня, когда солнце, склонившееся за горы, золотило небо яркимъ отблескомъ зари. Спокойное море казалось убаюканнымъ въ тихой дремѣ и наступившая тишина спугнула притаившіеся голоса истекшаго дня. Я сидѣлъ на террасѣ съ газетою въ рукахъ, но читать не могъ: грубыми и крикливыми казались мнѣ всѣ эти знакомыя, надоѣвшія фразы, пестрѣвшія на бумагѣ. Я не хотѣлъ фактовъ жизни, я бѣжалъ отъ нихъ, предаваясь молчаливому созерцанію природы.

Наденька сидѣла за роялемъ, и ея пальцы лѣниво передвигались по клавишамъ. Она тихо наигрывала какой-то меланхолическій мотивъ и, когда я подошелъ къ роялю, брови ея сдвинулись, какъ-будто я сдѣлалъ ей что-то непріятное своимъ приходомъ.

— Наденька, сыграйте что-нибудь Чайковскаго, — обратился я къ ней.

Не прерывая мелодіи, послѣ паузы она отвѣтила:

— Не могу я играть Чайковскаго…

Я молчалъ и смотрѣлъ на ея печальное личико. Черезъ минуту она заиграла одну изъ Вагнеровскихъ пьесъ. Я не знаю названія этой пьесы, но я помнилъ, что Наденька не разъ играла ее за время пребыванія въ Крыму.

Какая-то непонятная мнѣ раздраженная тоска слышалась въ могучихъ звукахъ. Мнѣ представилось, что созидатель этихъ звуковъ въ минуты творчества ненавидѣлъ весь міръ, проклиная даже самого творца природы, а его душа упивалась проклятіями…

Звуки усиливались. Вотъ они напоминаютъ всплески моря при первыхъ вѣстникахъ бури, вотъ они становятся гуще, на секунду затихаютъ, словно набѣжавшій вѣтеръ унесъ ихъ въ сторону, и снова усиливаются, густѣютъ, раздраженно урчатъ, падаютъ, снова поднимаются и убѣгаютъ въ безпредѣльную высь. Звуки боролись съ незримымъ мнѣ духомъ и улетали къ небесамъ…

Я ловилъ чуткимъ ухомъ эти странные, неровные звуки и, пристально всматриваясь въ красивый профиль Наденьки, раздумывалъ: «ужели эти звуки сродны ея душѣ? Ужели и эта юная душа въ борьбѣ съ какимъ-то незримымъ духомъ?..»

Она кончила пьесу, опустила руки на колѣна и задумалась. Я подошелъ къ роялю и спросилъ:

— Наденька, ужели вамъ нравится эта пьеса? Вы такъ часто ее играете…

— Да, — коротко отвѣтила она и подняла на меня свои большіе лучистые глаза, въ которыхъ я прочелъ какое-то непонятное мнѣ выраженіе.

— Почему вы меня допрашиваете? — рѣзкимъ тономъ спросила она, особенно подчеркивая звукомъ голоса послѣднее слово. — Какъ-будто я не имѣю права имѣть… ну… какъ-будто я передъ каждымъ должна разоблачать свою душу?..

— Наденька, вы меня не поняли! — воскликнулъ я. — Я не хотѣлъ васъ допрашивать… Простите…

— Сестра, повидимому, тоже считаетъ своимъ долгомъ имѣть попеченіе надъ моими настроеніями, — послѣ паузы проговорила она. — У каждаго есть свой душевный міръ, и лучше бы было, если бы люди не лазили въ чужую душу своей пытливостью…

— Я не понимаю, чего вы сердитесь! — проговорилъ я и хотѣлъ было уйти, но Наденька остановила меня вопросомъ:

— Вы не встрѣчали «патріарха»… того старика?

— Нѣтъ…

— Странно! Почему-то вы всѣ не хотите принять его въ свое общество?! — не то спросила, не то съ негодованіемъ воскликнула Наденька.

— Онъ такъ не подходитъ къ намъ… Зачѣмъ намъ его?..

— Я раза два была у него… Онъ такой глубокій человѣкъ…

— Онъ сумасшедшій! — воскликнулъ я, не давъ Наденькѣ закончить фразы.

— Сумасшедшій? — съ ироніей въ голосѣ спросила она. — Онъ глубже всѣхъ насъ. Мы носимся съ собою, не знаемъ себя, а душа наша — закрытая книга. Мы не знаемъ себя, потому что считаемъ человѣка созданнымъ по образу и подобію Бога, а онъ считаетъ себя, какъ и человѣка вообще, «мерзѣйшимъ человѣкомъ» — животнымъ… «Мерзѣйшимъ человѣкомъ», созданнымъ по подобію животнаго… Помните и Ницше говоритъ такъ же… Помните эту ночь, когда человѣкъ сидитъ съ Заратустрой у пещеры. Подъ звѣзднымъ покровомъ этой ночи «мерзѣйшій человѣкъ», отверженное чудовище, въ которомъ сосредоточены всѣ несчастія, всѣ бѣды, всѣ пороки человѣчества, — самъ возвышается до сознанія своего назначеніи, потому что пророкъ помогъ познать ему себя и, познавши, человѣкъ пересталъ себя возвышать… Вы сами когда-то говорили объ этомъ же и восхищались глубиной мысли Ницше?..^[1]

— Да, говорилъ. Но что же общаго между Ницше и этимъ сумасшедшимъ человѣкомъ?.. Если хотите, «патріархъ» тоже ницшеанецъ, но только нашъ русскій ницшеанецъ…

— Онъ понялъ себя, проживши долгіе годы, — начала снова Наденька и поднялась со стула. — Онъ помогаетъ и мнѣ понять многое. Всѣ прочитанныя мною книги не сказали мнѣ того, что сказалъ онъ, не сумѣли этого сдѣлать и вы всѣ: и вы, и Аня, и Гущинъ и всѣ…

Наденька не сказала больше ни слова и ушла къ себѣ наверхъ. Съ какой-то странной тревогой въ душѣ я прислушивался къ ея затихающимъ шагамъ, и мнѣ хотѣлось окрикнуть ее и вернуть, чтобы сказать, что все то, что говоритъ «патріархъ», — все это — абсурдъ, бредъ больного человѣка…

Но я не сдѣлалъ этого. Я не вѣрилъ въ убѣдительность своихъ словъ. Проповѣдь «патріарха» на берегу моря какимъ-то смертоноснымъ ядомъ запала и мнѣ въ душу.

---

Какъ-то разъ, послѣ обѣда мы рѣшили сдѣлать экскурсію къ «Красному камню» — такъ называлась довольно живописная мѣстность побережья. Когда мы совсѣмъ уже были готовы къ путешествію, Наденьки въ домѣ не оказалось. Сначала мы шутя выкрикивали ея имя, и на террасѣ, и въ комнатахъ, и въ саду, и на берегу.

Помнится, на берегу мы съ особеннымъ стараніемъ вскрикивали: «На-а-дя!..» «На-а-денька!..» Въ отвѣтъ на нашъ зовъ намъ отвѣчало печальными звуками горное эхо: «а-а-а»… «а-а-а»… Мы посмѣялись и рѣшили пойти втроемъ, не придавая особеннаго значенія отсутствію Наденьки, такъ какъ и раньше нерѣдко кто-нибудь изъ насъ уходилъ въ горы безъ особеннаго доклада о своемъ рѣшеніи побродить въ одиночествѣ, дѣлала то же самое и Наденька.

Въ эту минуту я хотѣлъ было выдать тайну Наденьки и разсказать своимъ друзьямъ о ея свиданіи съ сумасшедшимъ человѣкомъ, но мнѣ припоминались ея слова, когда она говорила съ негодованіемъ о томъ, какъ скверно стремиться залѣзть въ чужую душу — и я промолчалъ.

Мы побыли на «Красномъ камнѣ», гдѣ громко пѣли хоромъ малорусскія пѣсни. Гущинъ пѣлъ изъ «Демона» и изъ «Фауста», а Анна Николаевна, почему-то вдругъ настроившись шаловливо, пропѣла намъ съ Гущинымъ нѣсколько цыганскихъ романсовъ. Потомъ снова кричали «На-а-дя!..» «На-а-денька» и слушали, какъ горное эхо повторяло имя славной дѣвушки.

— Господа, домой! — очнулась первой Анна Николаевна, — посмотрите, какая черная туча надвигается съ моря…

Мы поднялись и молча пошли домой.

Съ моря, дѣйствительно, надвигалась черная туча. По чистой лазури бѣжали клочья пушистыхъ облаковъ, вѣстники приближавшейся бури. Солнце свѣтило ярко, освѣщая лишь половину неба. Вдали по морской глади бѣжали бѣляки, а около прибрежныхъ скалъ уже ярились и шумѣли валуны прибоя.

Мы шли быстро и все время молчали. Надъ берегомъ и надъ темнымъ моремъ, съ печальнымъ крикомъ, летали чайки.

— Сейчасъ я почему-то вспомнилъ о «патріархѣ», глядя на этихъ вѣчно тоскующихъ птицъ, — сказалъ Гущинъ, но мы съ Анной Николаевной промолчали.

За послѣднее время всѣ мы почему-то избѣгали говорить о сумасшедшемъ старикѣ.

Буря усиливалась… Солнце захватила своимъ рѣзко очерченнымъ краемъ синяя туча, и оно постепенно потухало за облаками, не пославъ намъ даже и послѣдней прощальной улыбки. Набѣгавшія на отмель волны стонали и пѣли свои угрюмыя пѣсни. Бѣлые гребни волнъ все дальше и дальше набѣгали на гладкую отмель, оставляя на пескѣ овальные слѣды отъ мелкихъ галекъ, обломковъ тростника и разноцвѣтныхъ раковинъ.

Яркія молніи пронизывали мглистую даль, но ихъ раскаленные зигзаги не отражало почернѣвшее море. Вдали обрушивались гулкіе удары грома, и морской вѣтеръ приносилъ ихъ отголоски на берегъ. Но стѣны скалъ не откликались эхомъ и угрюмое ворчаніе грома затихало въ нестройномъ хорѣ волнъ…

Вдали, около рыбацкой хижины мы всѣ разомъ увидѣли бѣлую фигуру «патріарха» и остановились, скрывъ другъ отъ друга свое открытіе.

— Постойте здѣсь минуту, — сказала Анна Николаевна, — посмотрите, господа, какой угрюмый ландшафтъ, — и она указала рукою въ сторону моря.

— Пойдемте лучше въ скалы, а то скоро пойдетъ дождь, — посовѣтовалъ Гущинъ, — смотрите, какой занавѣской онъ опустился надъ моремъ.

Мы двинулись съ отмели къ берегу.

Старикъ быстрой походкой приближался къ намъ. Я ясно разсмотрѣлъ его высокую фигуру, бѣлую широкополую шляпу и сѣдую бороду.

Опираясь на палку, онъ шелъ быстро, и все время его лицо было обращено къ бушующему морю, какъ-будто онъ слѣдилъ за яркими молніями и прислушивался къ гулу отдаленнаго грома. Мы укрылись за скалами и онъ прошелъ мимо, не замѣтивъ насъ.

— Какъ я радъ, что мы съ нимъ не встрѣтились! — проговорилъ Гущинъ.

Мы молчали.

До дождя мы быстро добѣжали до рыбацкой хижины и рѣшили здѣсь переждать ливень. Вдругъ мы услышали со стороны берега какіе-то крики… Мы осмотрѣлись. По тропинкѣ, спускавшейся къ 6ерегу, бѣжали два мужика и, громко крича, размахивали руками въ нашу сторону. Намъ показалось, что они зовутъ насъ, и мы пріостановились.

— Эй… господа… идите… барышня ваша утопла… утопла!..

Мы бросились къ мысу и скоро за уступомъ камня увидѣли группу людей.

На пескѣ, выброшенный волнами, лежалъ трупъ Наденьки. Ея голова, а особенно лицо было изуродовано, свѣтло-сиреневое платье мѣстами разодрано: очевидно, трупъ ея долго бился о камни, а потомъ былъ выброшенъ на отмель…

— Она умерла… — сказалъ кто-то въ толпѣ незнакомыхъ намъ людей, а, можетъ быть, это намъ послышалось.

Анна Николаевна, какъ безумная, обхватывала руками похолодѣвшій трупъ дѣвушки и громко выкрикивала: «Надя!.. Надя!.. Надя!..» Но прибрежное эхо уже не повторяло дорогого намъ имени…

Волны стонали… Въ темномъ небѣ грохоталъ громъ…

---

Недѣли черезъ двѣ послѣ похоронъ Наденьки случайно я раскрылъ книгу одного толстаго журнала и нашелъ коротенькую записку.

«Имя Христа поругано, люди отрицали правду… Антихристіанство ужасно, я не могу больше жить… Исканіе правды — абсурдъ, ужасная ошибка… Аня, прости меня»…

Долго почему-то я никому не могъ рѣшиться показать эту записку, но потомъ передалъ ее Аннѣ Николаевнѣ. Она прочла и зарыдала. Гущинъ старался успокоить ее, но голосъ его дрожалъ и обрывался.

Часа два спустя, я одиноко бродилъ по берегу въ сумракѣ вечера и навстрѣчу буйному вѣтру, дувшему съ моря, кричалъ: «Надя!.. Надя!.. Надя!..»

Но горное эхо не повторяло дорогого имени, а сонное море молчало…

Надъ моремъ носились бѣлыя чайки, и въ ихъ печальномъ, душу надрывающемъ крикѣ слышалось какое-то невыплаканное горе. Какъ-будто онѣ тосковали объ утраченномъ, какъ-будто онѣ плакали.

Я вспоминалъ Наденьку, ея строгій, красивый профиль, ея темные, лучистые глаза и тихій, мелодичный голосъ. Часто и она говорила голосомъ, напоминавшемъ печальный крикъ чайки. Какъ-будто и она тосковала о чемъ-то утраченномъ или ненайденномъ и о чемъ-то молила насъ всѣхъ… Но мы не разгадали ея души, и она умерла…

А надъ моремъ все еще носились чайки. Какъ-будто онѣ тосковали о Наденькѣ, какъ-будто онѣ плакали по ней…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты