Как странно… как просто (Брусянин)/ДО
| ← Домъ на костяхъ | Какъ странно… какъ просто : Новелла | Убитая чайка → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 96. |
Какъ странно… какъ просто она подошла ко мнѣ на Невскомъ, улыбнулась и сказала:
— Мужчина, дайте мнѣ папиросочку…
Потомъ захохотала громко и непринужденно. И ея хохотъ оборвался въ сумракѣ вечера, въ говорѣ и смѣхѣ толпы.
…Сегодня я опять встрѣтилъ эту странную «уличную» дѣвушку съ бѣлымъ перомъ на темной шляпѣ и съ тупой усталостью въ глазахъ. Въ этихъ глазахъ не было даже «безпокойной ласковости»… Была печаль и скука… Нѣтъ, была тоска…
Какъ и тогда, она шла медленно, какъ-будто поджидая кого-то. Иногда она оглядывалась и выраженіе ея глазъ мѣнялось. «Безпокойнымъ» взоромъ она точно искала кого-то въ толпѣ прохожихъ…
Искала не утеряннаго, ждала не обѣщаннаго…
Но вотъ, бѣлое перо на ея шляпѣ мелькнуло и исчезло. Я долго и тщетно искалъ ее глазами, ускорялъ шагъ, всматривался… Мелькали лица, котелки, фуражки, шляпы съ лентами и перьями. Но это были чужія лица, чужіе котелки, фуражки, шляпы… Шляпы съ бѣлымъ перомъ я не видѣлъ… Ея, этой странной дѣвушки съ тоской въ темныхъ глазахъ, нигдѣ не было…
Почему-то мнѣ хотѣлось повстрѣчаться съ нею именно сегодня и смотрѣть въ ея темные съ тоскою глаза. Странно, она какъ-будто всегда весела и болтлива, а въ ея глазахъ постоянная тоска…
Въ сумракѣ ночи расплывается свѣтъ фонарей, яркими полюсами врѣзывается свѣтъ изъ оконъ магазиновъ. Сумракъ ночи пугаетъ желтоватый огонекъ вспыхнувшей спички, въ сумракѣ ночи двигаются красноватые огоньки дымящихъ папиросъ… А ея темныхъ глазъ съ тоской никогда не озаряетъ искра радости и веселья… Лицо улыбается, а въ глазахъ все одна и та же тоска…
Помнится, первая встрѣча у насъ была такая. Часу въ первомъ ночи я переходилъ Аничковъ мостъ. Это было въ ненастную сентябрьскую ночь. Моросилъ холодный, мелкій и частый дождь. Дулъ рѣзкій вѣтеръ, угрожавшій наводненіемъ, и гналъ куда-то спѣшно бѣгущихъ, озлобленныхъ, хмурыхъ людей. Группы людей — то густыя, то разрѣженныя — двигались, какъ волны, но безъ всплеска, безъ рева. Волны грязной Фонтанки бились въ стѣны гранитныхъ набережныхъ и ревѣли и негодовали волнующимися «бѣляками», а толпы людей не бьются въ каменныя стѣны домовъ, а спѣшатъ куда-то мимо каменныхъ громадъ съ тихимъ говоромъ безъ смѣха, съ тихимъ шопотомъ безъ злобы… И гонитъ ихъ холодный ливень, а далеко впереди нихъ бьются, гонимые вѣтромъ, тихіе всплески словъ, жалкое шуршаніе шопота.
Вода въ Фонтанкѣ поднялась, билась въ гранитныя стѣны и была темной. Какъ въ зеркалѣ, въ ней отражалось темное небо. И, какъ гигантскія огненныя змѣи, извивались, разсыпались и смыкались на темномъ фонѣ воды отраженія огней.
У подножія одного изъ темныхъ коней стояла она, одинокая и точно лишняя, — стояла, залитая свѣтомъ ближайшаго фонаря и сумрачная отъ тѣни, наброшенной на ея лицо полями шляпы. И была тоска въ ея глазахъ.
И эта тоска остановила мое вниманіе. Когда я поравнялся съ дѣвушкой, она улыбнулась и сказала:
— Мужчина, дайте мнѣ папиросочку!..
Я исполнилъ ея желаніе и она поблагодарила меня. Когда я помогалъ ей раскурить папиросу, она какъ-то странно пожимала плечами, точно хотѣла уйти въ себя отъ сумрака и холода, и несвязно шептала:
— Холодно… проклятая ночь… идетъ дождь…
Я заглянулъ въ ея темные глаза. Какъ мгновенная далекая зарница, мелькнула въ нихъ улыбка, и опять ихъ затуманила тяжелая тоска.
— Отчего же вы нейдете домой, если вамъ холодно? — спросилъ я.
— Домой?.. Рано, — отвѣтила она, слегка шаркнула ногами, снова улыбнулась и добавила, — до свиданія, мужчина… до-сви-да-нія…
И какъ-то странно еще разъ растянула это слово, словно увлекая меня имъ за собою.
Она шла вдоль Невскаго, такъ же медленно, какъ и раньше и не оглядывалась. Въ рѣдѣющей толпѣ ночи мнѣ легко было слѣдить за нею глазами, хотя я не зналъ, для чего это надо. Попадались и еще, такія же, какъ и она, «уличныя», шумныя, назойливыя. Слышался ихъ хохотъ, какой-то странно-смѣлый говоръ. Съ ними шли мужчины: одни хмурые и молчаливые, другіе — улыбающіеся и разговорчивые не въ мѣру.
Всѣ они ищутъ не потерянное и надѣются на не обѣщанное! Я похожъ на нихъ и они — на меня. Изъ насъ, какъ изъ одинаковыхъ звеньевъ, можно составить большую цѣпь и тогда мы можемъ охватить всю землю сплошнымъ кольцомъ, обнять ее, какъ нашу общую любовницу и задушить въ требовательной ласкѣ. А она, эта дѣвушка, въ шляпѣ съ бѣлымъ перомъ, не похожа на меня, на всѣхъ насъ.
У нея въ глазахъ — тоска…
И что-то властное тянуло меня за нею, и я шелъ и смотрѣлъ ей въ слѣдъ…
Я шелъ по панели и все время думалъ объ этой странной дѣвушкѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, не странно ли это? Я встрѣтился съ какой-то дѣвушкой, которую раньше никогда не видѣлъ. Мое вниманіе остановила ея тоска. Она попросила папиросу, улыбнулась, ушла, потонула въ сумракѣ ночи. А въ моей памяти надолго запечатлѣлся ея неясный и какой-то манящій образъ.
Какъ все это странно, какъ просто — люди останавливаютъ мое вниманіе и я начинаю что-то искать, что, какъ кажется мнѣ, когда-то потерялъ. Тѣнью ночи мелькнулъ чей-то образъ и точно острымъ рѣзцомъ ранилъ душу…
Въ памяти мелькнулъ отрывокъ изъ сумрачной петербургской поэмы:
«Ѣду ли ночью по улицѣ темной,
Бури ль заслушаюсь въ пасмурный день…
Другъ беззащитный, больной и бездомный, —
Вдругъ предо мной промелькнетъ твоя тѣнь»…[1]
Какъ странно, какъ просто повторять чужія слова, улавливать чье-то настроеніе, вбирать его въ душу, какъ что-то свое, какъ то, что показалось утеряннымъ… И въ тотъ пасмурный день передъ глазами поэта мелькнула чья-то тѣнь!.. Можетъ быть, и тогда была такая же ненастная ночь. Больной и бездомный другъ мелькнулъ въ толпѣ. Можетъ быть, и тогда поэтъ уловилъ въ сумракѣ ночи чей-то взглядъ, полный тоски. Чужая тоска вышла изъ души неизвѣстнаго друга и, властная и покоряющая, вошла въ другую душу.
Изъ тьмы ночи глянула на меня тоска и точно уколола душу. Если бы чаще чувствовать эти уколы, — душа никогда не спала бы. Чужимъ горемъ окрыляется чуткая душа, крѣпнетъ и всѣми струнами поетъ и поетъ…
И какъ просто переживать тоску другихъ: брать не потерянное, а, можетъ быть, и потерянное… ждать не обѣщанное, а, можетъ быть, и приготовленное кѣмъ-то…
О какъ бы я хотѣлъ чаще поднимать это кѣмъ-то потерянное!..
Чужая тоска отзывается въ душѣ грустью. А я люблю эти переживанія, какъ вѣчно грустныя синія дали хлѣбородныхъ полей и молчаливыхъ и тихихъ долинъ…
Минувшей ночью я плохо спалъ…
Страшные, страшные призраки беззвучно рѣяли, склонялись къ изголовью и точно шептали что-то. И часто въ минуты тревожнаго пробужденія мнѣ казалось, что у моей постели стоитъ страшный призракъ Смерти. Чудится шорохъ костей, чудится бездонный, неподвижный взглядъ глазныхъ впадинъ голаго холоднаго, нѣмого черепа… И слышится тихій, вѣщій звонъ косы, которой вооружена безпокойная тѣнь міра — Смерть…
Какъ странно чувствовать то, чего нѣтъ, и бояться того, что еще идетъ гдѣ-то далеко въ таинственномъ молчаніи грядущихъ дней.
Ихъ еще нѣтъ, этихъ сумрачныхъ дней жизни. Солнце еще не зажгло ихъ палящихъ и тусклыхъ огней и эти, жадно пожирающіе огни, еще не ищутъ жертвъ… Но эти дни идутъ, идутъ… Въ пучинѣ голубого свѣта, въ лучахъ солнца идутъ они, безшумные, царственные и безвольные. И они придутъ къ намъ, никѣмъ не потерянные, и въ сумракѣ дней жизни будутъ искать подготовленныя жирной землей покорныя жертвы. Эти дни идутъ и скоро придутъ, и вернутъ жирной ненасытной землѣ смрадные разлагающіеся останки.
Весь минувшій день все одни и тѣ же впечатлѣнія и разговоры о холерѣ, о смерти. Вмѣсто словъ — звонъ костей! И кажутся глаза людей нѣмыми впадинами голаго черепа. Погасаетъ день и съ отблескомъ зари уноситъ надежды…
Вечеромъ опускаются на окнахъ сторы, зажигаются лампы и мигающія свѣчи, неподвижнымъ пламенемъ свѣтитъ электричество, но свѣтъ уютныхъ комнатъ не разсѣиваетъ черныхъ призраковъ. За сторами, за темными стеклами оконъ, въ сумракѣ ночи рѣютъ черные призраки смерти. Выходятъ они изъ сырыхъ и душныхъ подваловъ, бредутъ издалека, — изъ рабочихъ кварталовъ, встаютъ съ глухихъ, точно проклятыхъ кѣмъ-то, заднихъ дворовъ, крадутся по мостовымъ, жмутся у стѣнъ сырыхъ, полутемныхъ лѣстницъ…
Рѣютъ, встаютъ, бродятъ черные пугающіе призраки, шарятъ у оконъ, мертвеннымъ дыханіемъ отдуваютъ сторы и занавѣски и дышатъ на свѣтъ комнатъ и точно грозятъ потушить свѣтъ… потушить жизнь…
Тревожные вечерніе разговоры о Смерти… Какъ это странно — подводить итоги минувшаго дня и думать о Смерти!
А на завтра осеннее холодное солнце не развеселитъ душу. Свѣтитъ оно не долго и скупо и не разсѣиваетъ призраковъ минувшей ночи. И день, и ночь, какъ братъ и сестра, сливаются въ грѣховныхъ но безстрастныхъ объятіяхъ и даютъ жизнь тому, что люди называютъ Ужасъ!..
Я цѣлый день бродилъ по улицамъ. Когда разрывались сѣрыя, тяжелыя тучи — солнце скупо бросало людямъ лучи и свѣтило печально. Люди тусклыми, точно испуганными глазами встрѣчали меня, и я читалъ во взглядѣ ихъ глазъ: «Ужасъ! Ужасъ! Ужасъ!..»
Вечеромъ тяжелыя тучи сгустились, потемнѣли и какъ-будто ближе опустились къ землѣ. Заря давно потухла, прикрылась лохматыми тучами у самаго горизонта и точно ушла изъ міра ужаса и смерти въ другой міръ радостной жизни.
Подъ покровомъ ночи остались черные призраки Смерти, да мы, одинокіе испуганные люди…
Сегодня я опять встрѣтилъ ту странную дѣвушку…
Весь вечеръ я бродилъ по Невскому съ какимъ-то страннымъ безпокойнымъ чувствомъ и точно искалъ человѣка, который развѣялъ бы мой ужасъ и мои одинокія думы. Но люди шли и ѣхали и не замѣчали меня, и такъ странно было смотрѣть на ихъ спѣшную походку и на ихъ неподвижныя, точно оцѣпенѣвшія лица. Проѣзжали темныя кареты, и за темными стеклами виднѣлись испуганныя лица… Слухъ улавливалъ отрывки фразъ, слова. Робко-печальныя улыбки, сдавленный фальшивый смѣхъ…
Темныя тучи на небѣ, черныя мысли въ глазахъ…
Она была не одна. Ихъ было три. И всѣ онѣ развязной походкой шли по панели. 3адѣвали локтями мужчинъ, и тѣ улыбались. Сердили строгихъ дамъ своей развязностью, и тѣ сторонились ихъ. И всѣ онѣ громко смѣялись, весело, беззаботно-отчаянно, и заражали своимъ смѣхомъ другихъ, хмурыхъ. И этотъ смѣхъ звучалъ въ хмурой толпѣ звономъ веселыхъ голосовъ изъ другого міра, оттуда, куда ушла заря.
Она метнула въ меня мимолетнымъ случайнымъ взглядомъ, и ея смѣхъ захватилъ и увлекъ меня за собою. Смѣхъ порока, нищеты и отчаянія — бурная властная волна.
Я шелъ за ними, за этими странными дѣвушками, и ждалъ, когда оглянется она, узнаетъ меня, позоветъ. Но она меня не замѣчала, и во мнѣ заныло что-то неясное и безпокойное. Она ушла и затерялась въ толпѣ. И опять предо мною эти странно-пугливыя тѣни людей…
Ночь. Два часа. Толпа порѣдѣла. Я люблю безлюдныя петербургскія улицы поздней ночью. Особенно Невскій я люблю малолюднымъ. Днемъ на шумномъ проспектѣ было торжище фальшивыхъ улыбокъ, пошлыхъ фразъ, суровыхъ приговоровъ. Вечеромъ люди обмѣнивались дешевыми чувствами и продавали другъ другу тоскующія души и выхоленныя красивыя тѣла… А поздней ночью люди ушли и разнесли съ собою на ногахъ липкую грязь панелей и мостовыхъ. И мнѣ кажется: улица стала чище, просторнѣй и милѣй… Наглухо закрылись двери и окна магазиновъ, и тускло горящіе фонари казались мнѣ отдыхающими въ одиночествѣ подъ молчаливымъ небомъ, въ глухомъ полумракѣ проспекта.
Я долго бродилъ одиноко и все искалъ дѣвушку съ бѣлымъ перомъ на темной шляпѣ.
Вотъ идетъ она, одна, безмолвная… Покорно опущены руки, сдвинуты плечи, и шляпа нависла надъ грустнымъ лицомъ.
Она поравнялась со мною, вскинула глаза, улыбнулась, сказала:
— Мужчина, дайте мнѣ папиросочку!..
Я далъ ей папиросу и, пока она закуривала, старался напомнить ей, что мѣсяцъ назадъ, въ такую же темную ненастную ночь, мы повстрѣчались съ нею, и тогда я также далъ ей папиросу. Она сказала:
— Не помню я… Много мужчинъ встрѣчаешь на улицѣ…
И она громко расхохоталась, шаловливо сжала губы, выдохнула густой клубъ табачнаго дыма и добавила:
— Холодно сегодня, сыро… людей мало… Всѣ мужчины попрятались… чортъ бы ихъ побралъ!..
И она скверно выругалась.
— Отчего же попрятались мужчины?
Она лукаво улыбнулась, взяла меня подъ руку, сложила свои блѣдныя губы трубкой и бросила мнѣ въ лицо клубъ табачнаго дыма. Отъ нея пахло виномъ…
— Всѣ мужчинишки попрятались!.. Боятся, проклятые, холеры!..
И она опять раскатилась дикимъ веселымъ хохотомъ.
— Вчера у меня былъ въ гостяхъ одинъ мужчина… Хорошенькій кобелекъ, только шерсть немного вылиняла… Ну да мнѣ наплевать!.. Принесъ двѣ бутылки коньяку и говоритъ: «Танька, давай пить, пить, пить»… — «Давай, — говорю, — я люблю пить коньякъ!» И мы пили… Тотъ мужчина тоже боялся холеры… — «Танька, — говоритъ, — выпьемъ — страху не будетъ! А такъ жить невозможно»… — Видите, какъ вышло. Ему страшно жить безъ коньяку, онъ и напился. А мнѣ весело жить, страху этого нѣтъ — и я напилась…
Мы дошли до Полицейскаго моста и повернули обратно. Она куталась въ кофточку, приподнявъ воротникъ, и прятала въ рукава похолодѣвшія руки безъ перчатокъ. Она долго болтала всякій вздоръ и смѣялась. Смѣхъ не заражалъ меня, а утомленный мозгъ, какъ раскаленное желѣзо, жгли мысли: «какъ скучно… какъ больно… какъ одиноко»…
Темные густые волосы ея растрепались, выбились изъ-подъ шляпы съ бѣлымъ перомъ и длинными шаловливыми локонами повисли около висковъ. Неряшливая прическа шла къ ней, и я видѣлъ съ какимъ огонькомъ въ глазахъ нѣкоторые мужчины провожали насъ: меня они ненавидѣли, ее — хотѣли…
— Мужчина, пойдемте ко мнѣ коньякъ пить… такъ, безъ всякихъ глупостей… Надоѣло мнѣ все… ѣдемте!..
Я отказывался.
— Ѣдемте!.. Какъ васъ зовутъ? А?
Я назвалъ себя и почему-то совралъ.
— Сережа?.. Ну, Сереженька, поѣдемте ко мнѣ коньякъ пить. Полторы бутылки осталось… Конфетки есть… Сереженька, да ну же, милый… — теребила она меня за рукавъ, а сама съ лукавствомъ смотрѣла на меня темными матовыми глазами; и въ нихъ уже не отражалась тоска.
— А… А-ха-ха!.. — разсмѣялась она. — Можетъ быть, и ты, Сереженька, боишься холеры, какъ тотъ мужчина?.. А?.. Ничего, душенька, мы выпьемъ — и страху не будетъ…
Она, жалкая, «уличная», смѣялась надо мною! Уязвленное самолюбіе приподнялось во мнѣ яркимъ палящимъ столбомъ. И я сказалъ:
— Ѣдемъ… ѣдемъ… Я не боюсь смерти!
— Ахъ, ты, милый мой… Сереженька!..
Мы ѣхали на извозчикѣ, въ сырой и холодной пролеткѣ съ приподнятымъ верхомъ, а она все болтала разный вздоръ и смѣялась. И вдругъ лицо ея точно вытянулось, глаза померкли, голосъ упалъ.
— Бррр!.. холодно… — выкрикнула она, скрипя зубами, и добавила глухимъ голосомъ, — проклятая… дьявольская жизнь!..
И смолкла, точно испугавшись за смыслъ своихъ словъ.
Глухой мрачный переулокъ. Темный дворъ колодцемъ. Темная осклизлая сырая лѣстница. Какой-то хриплый, точно простуженный звонокъ. Какой-то удушливый пряный запахъ изъ убогой квартиры, когда пріотворилась дверь…
Какъ тяжелый сонъ, я вспоминаю эти впечатлѣнія.
— Вы знаете, — сказала она, когда мы поднимались по лѣстницѣ и я освѣщалъ путь зажженными спичками, — въ 21 номерѣ у насъ была холера… какого-то рабочаго схватила…
Сердце мое какъ-будто сжала какая-то колючая рука, и я спросилъ:
— А гдѣ этотъ 21 номеръ?..
— Ха-ха-ха! — разсмѣялась она. — А вы струсили? Не бойтесь — на той лѣстницѣ…
Въ ея небольшой затхлой комнатѣ въ два окна опрятная постель, диванъ, овальный столъ, стулья въ сѣрыхъ чехлахъ, занавѣски и комодъ съ какими-то пузырьками и коробочками и съ запыленными бумажными цвѣтами. Въ этой комнатѣ не было ни тепла, ни яркаго свѣта, ни уюта, ни радости…
И странно, въ переднемъ углу висѣла маленькая, темная икона, а передъ нею свѣтилась лампада. Пока она зажигала лампу, я разсматривалъ цвѣты на окнахъ. И цвѣты здѣсь запыленные, поблекшіе, скучные…
Она напѣвала какія-то шансонетки и романсы, рюмка за рюмкою пила коньякъ и по мѣрѣ опьянѣнія — становилась веселѣе и веселѣе… Часто она садилась ко мнѣ на колѣни, цѣпкими руками обнаженными выше локтя висла у меня на шеѣ, заглядывала въ глаза, лукаво улыбалась. Когда она поцѣловала меня — брезгливое чувство обожгло меня, и я ее слегка отстранилъ.
Она, жалкая, не замѣтила моей брезгливости. Какъ ужаленная, бросилась отъ меня и, присвистывая и прищелкивая пальцами, какъ кастаньетами, скакала и кружилась по комнатѣ, поддразнивая меня шелестомъ шелковыхъ, не скромно приподнятыхъ юбокъ…
Вотъ она, тяжело дыша, бросилась на диванъ, утонула въ его мягкомъ сидѣньи, задумалась. Повела глазами въ темный уголъ комнаты, посмотрѣла на лампочку, поправила прическу.
Мы сидѣли минуты двѣ, безмолвные, точно притаившіеся. Я прислушивался къ странной тишинѣ сырой и скверной квартиры и спрашивалъ себя: «зачѣмъ я здѣсь?..»
— Сережа… Сережа… — глухо позвала она. — У меня подруга умерла… Манька-Чухонка… веселая была дѣвочка…
— Отчего умерла?
— Отъ холеры… ей-Богу… Была у меня вечеромъ… Два гостя у насъ сидѣли. Ѣли яблоки, груши, виноградъ… Пили… Потомъ она увела къ себѣ гостя… На Колокольной она жила… Увела гостя, а къ утру ее схватило.
Отвалившись на спинку дивана, она откинула голову на подушку и смотрѣла въ потолокъ на желтое пятно свѣта надъ лампой. У нея красивые темные глаза, большіе, матовые съ длинными рѣсницами, носъ небольшой, немного вздернутый, губы блѣдныя, на щекахъ румянецъ. Она тяжело дышала, а ея упругая высокая грудь поднималась и опускалась, и какъ-то странно при этомъ потухали и вновь вспыхивали свѣтлые блики лампы въ круглыхъ пуговицахъ ея кофточки.
Она полулежала на диванѣ, безмолвная, чуждая мнѣ, и точно не знала, что дѣлать.
Приступы веселья, какъ вихри, подхватывали ее, а потомъ точно сбрасывали ее, и она полулежала, затихшая и точно ушибленная. Мигала глазами, всматривалась, задумывалась и какъ-то странно двигала головой, точно ее душилъ крахмальный воротничекъ съ пунцовымъ галстукомъ.
Послѣ длинной паузы она сказала:
— Разсказала я вчерашнему гостю про Машку-Чухонку… испугался, бросилъ свой коньякъ, и убѣжалъ, скотина проклятая!.. Испугался холеры! А!.. А я не боюсь!.. Не боюсь!..
Она встала поспѣшно. Не угощая меня и, точно забывъ въ эту минуту о моемъ существованіи, выпила залпомъ двѣ большія рюмки коньяку, не закусила. Выпрямилась во весь ростъ и громко съ рыданіями выкрикнула:
— Проклятая жизнь! Проклятая!.. Развѣ можно ее жалѣть?.. А?.. Развѣ надо?.. Ха-ха-ха!.. Вижу по глазамъ — ты жалѣешь ее. Смерти боишься, — бросала она ѣдкія слова и, схвативъ меня за рукавъ, теребила, рвала, щипала мою руку и точно вырывала у меня признаніе…
Она быстро выдвинула одинъ изъ ящиковъ комода и достала тарелку съ яблоками, а сама все твердила:
— А я не боюсь… а я не боюсь… Машка-Чухонка поѣла яблоковъ и умерла…
Она съ хохотомъ поставила на столъ тарелку съ яблоками, и одно изъ нихъ, большое съ темнымъ пятномъ гнили скатилось на полъ. Я со страхомъ смотрѣлъ на нее и на яблоки, а она смѣялась. Страшный призракъ Машки-Чухонки поднялся изъ темнаго угла комнаты, протянулся ко мнѣ черезъ столъ, сдавилъ мнѣ горло. Я слышалъ, какъ быстро билось мое испуганное сердце, холодныя мурашки пробѣгали по спинѣ, въ глазахъ потемнѣло.
Она быстро хватила съ пола яблоко и подошла ко мнѣ.
— А ты, Сережка, не съѣшь!.. не съѣшь!.. А я съѣмъ!..
Я бросился къ ней, схватилъ ее за руку съ яблокомъ. Она съ хохотомъ вырвалась, остановилась у окна и смотрѣла на меня блестящими отъ злобы глазами.
— А!.. Ха-ха!.. боишься?.. А я не боюсь!.. Проклятая жизнь!.. Она проклятая! Проклятая!
Она съ жадностью, сверкая глазами, ѣла яблоко и дико хохотала.
— Проклятая!.. проклятая!.. Машка-Чухонка умерла! Хочу и я!..
Она бросилась на диванъ, хохотала и, какъ голодный звѣрь, съ жадностью откусывала отъ яблока большіе куски и ѣла.
Я всталъ, быстро одѣлъ влажное отъ дождя пальто, а она хохотала и неприлично бранилась. Какъ звѣрь была она, злая, отчаянная дочь улицы, безумный борецъ съ жизнью… Какъ все это странно неожиданно всплыло изъ тьмы жизни…
Когда я дошелъ до двери, она вскочила съ дивана, бросила въ меня кускомъ яблока и закричала громко, визгливо:
— Ага!.. И ты боишься?.. Ага!.. Всѣ вы, сволочи, дорожите своей жизнью… а я плюю на нее… плюю… Тьфу!..
Она плюнула и скверно выругалась.
Узкая сырая лѣстница. Темный безмолвный дворъ колодцемъ. Мрачный пустынный переулокъ. Носится по переулку холодный вѣтеръ съ дождемъ… А темныя тучи на небѣ, а черныя мысли въ глазахъ…
Какъ все это странно!..
Примѣчанія
править- ↑ Н. А. Некрасовъ «Ѣду ли ночью по улицѣ темной…». Прим. ред.