Дом на костях (Брусянин)/ДО

Домъ на костяхъ^[1] : Семейная хроника середины XIX вѣка
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 5.

I

Такъ и звали всѣ въ городѣ наше обширное, старинное обиталище «домъ на костяхъ». Страшнымъ казалось это названіе, угрюмымъ и пугающимъ; страшнымъ казался всѣмъ и нашъ домъ. Да и мы всѣ, обитатели его, жили въ какомъ-то постоянномъ страхѣ передъ жизнью, какъ-будто проклятіе какое-то висѣло надъ всѣмъ нашимъ родомъ. И дѣдъ мой, и бабушка, и отецъ съ матерью, и всѣ дяди и тети мои, — всѣ мы были несчастны, хотя и богаты… Я говорю — «мы», потому что и я, одинъ изъ послѣднихъ обитателей дома на костяхъ, тоже несчастный, къ тому же еще и бѣдный, бездомный, безсемейный. Мнѣ уже пятьдесятъ восемь лѣтъ, а я еще не женатъ, да и смѣшно теперь объ этомъ говорить…

Служу я писцомъ въ городской управѣ и вотъ уже тридцать лѣтъ получаю всего лишь тридцать пять рублей въ мѣсяцъ. Когда лѣтъ пятнадцать тому назадъ я возбудилъ было вопросъ о прибавкѣ жалованья, городской голова, купецъ Ахунинъ, посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Для чего вамъ, Леонидъ Александрычъ, жалованья прибавлять, человѣкъ вы одинокій, неужто вамъ не хватаетъ тридцати пяти?

Врать я не умѣлъ съ роду и говорю купцу:

— Хватаетъ.

— Ну, такъ чего же вамъ!.. А у насъ есть служащіе семейные, имъ и прибавляемъ по мѣрѣ лѣтъ службы.

Послѣ этого я уже и не возбуждалъ вопроса о прибавкѣ жалованья: тридцать пять, такъ тридцать пять… Богъ съ вами!.. И только сказалъ городскому головѣ:

— Обидно больно, Артамонъ Игнатьичъ, другимъ прибавляете, а я какъ оглашенный какой…

— Что говорить объ обидахъ!.. Я вонъ, можетъ, министромъ бы долженъ быть по своимъ понятіямъ, а вонъ наши глоты въ прошлый годъ чуть меня и въ городскія головы не забаллотировали… Вотъ оно какое дѣло-то!.. Обижайся не обижайся, а живи, какъ Богъ приказалъ…

И вотъ живу я, какъ Богъ приказалъ, и мучаюсь всю мою жизнь. А все оттого, что надъ родомъ нашимъ повисло вѣковое проклятіе. Прогнѣвили Господа наши дѣды и отцы, а мы отвѣчай за нихъ…

Люди распространили о нашемъ родѣ страшную легенду, но это все вздоръ. Говорятъ, что всѣ несчастія обрушились на нашу семью только потому, что домъ нашъ построенъ на человѣческихъ костяхъ. И, помнится, въ дѣтствѣ я вѣрилъ въ эту страшную легенду, и радости и счастье моего дѣтства отравлялись этой вѣрой въ то, чего не было и не могло быть.

Вздорная легенда создалась благодаря слѣдующимъ обстоятельствамъ.

Въ двадцатыхъ годахъ прошлаго столѣтія появился въ нашемъ городѣ купецъ Власъ Артамоновичъ Дулинъ. Пріѣхалъ онъ богачомъ откуда-то съ Урала и привезъ съ собою дурную молву: о немъ говорили, что онъ разбогатѣлъ, распространяя фальшивыя ассигнаціи. Пріѣхалъ къ намъ въ городъ купецъ Дулинъ, купилъ въ пригородной Овражной слободкѣ пустырь и построилъ химическій заводъ: варилъ мыло, выгонялъ изъ костей клей, обдѣлывалъ кожи, занимался и выгонкой скипидара. Дѣло пошло, и скоро онъ сдѣлался виднымъ купцомъ не только въ нашемъ прикамскомъ городѣ, но и по всей округѣ и даже на той сторонѣ рѣки Камы. А лѣтъ черезъ пять женился на богатой купеческой дочкѣ и соорудилъ диковинный для нашихъ мѣстъ домъ, тотъ самый проклятый домъ на костяхъ, въ которомъ и мнѣ суждено было родиться.

Вначалѣ домъ былъ одноэтажный, съ обширнымъ мезониномъ, съ балконами и разными галлереями и свѣтелками. Потомъ, по мѣрѣ роста семьи моего прадѣда, вокругъ дома возникали все новые и новые пристройки и корпуса. По фасаду улицы онъ такимъ и остался, какимъ его соорудили вначалѣ, а во дворъ шли все пристройки, клѣтушки и галлереи и кладовыя для склада имущества и товаровъ. Домъ былъ обнесенъ высокимъ дубовымъ частоколомъ, и только ворота и калитка соединяли обширный прадѣдушкинъ дворъ съ улицей и съ остальнымъ живымъ міромъ. Заводскіе корпуса помѣщались въ глубинѣ двора, а между ними и домомъ, какъ предохраненіе отъ пожара, былъ вырощенъ тѣнистый садъ.

Исторія постройки дома на костяхъ долго еще передавалась изъ устъ въ уста, какъ лѣтопись начала нашего рода. Разсказывали, напримѣръ, о томъ, какъ съ верховьевъ Камы гнали къ усадьбѣ прадѣда громадные «грузовые» плоты изъ толстыхъ «въ обхватъ» елей и сосенъ. Бревна эти десятокъ лошадей втаскивали въ гору отъ берега, здѣсь они распиливались, и изъ толстыхъ бревенъ возникали срубы. И для фундамента прадѣдъ мой выписалъ съ Урала какой-то особенный бѣлый и крѣпкій камень, ноздреватый, какъ морская пѣна, но крѣпкій камень, такъ что и желѣзнымъ молотомъ его не возьмешь. Разсказываютъ и о томъ, какъ прадѣдъ мой извелъ прекрасную дубовую рощу, скупивши ее за безцѣнокъ у какого-то разорившагося помѣщика. Роща эта была вырублена, а дубовыя бревна въ два и три обхвата были пригнаны въ усадьбу плотами по той же Камѣ. Изъ толстыхъ дубовыхъ досокъ купецъ Дулинъ соорудилъ въ своемъ домѣ полы и потолки, косяки дверей и оконъ. И рамы были сдѣланы изъ дуба, и колонны балконовъ съ полами и потолками, и крыльца всѣ и свѣтелки. Разсказываютъ, что и кровля дома была покрыта дубомъ, но потомъ дубъ прадѣдъ мой замѣнилъ черепицей, а дубовыя доски съ кровли были проданы какимъ-то иностранцамъ за дорогую цѣну.

И вотъ прошло теперь уже больше ста лѣтъ, а домъ этотъ до сихъ поръ стоитъ на берегу Камы, и ничего ему не дѣлается. Перешелъ онъ уже въ третьи руки, а все стоитъ. Теперь онъ уже оштукатуренъ и покрытъ желѣзомъ, и неопытные люди бывшій домъ нашъ считаютъ каменнымъ, а на самомъ дѣлѣ подъ бѣлой штукатуркой все тѣ же еловыя и сосновыя стѣны. Тѣ же и полы въ домѣ и потолки, только уже иначе размалеванные новыми владельцами. И дубовый частоколъ вокругъ двора замѣненъ невысокой каменной оградой, а на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ когда-то заводъ прадѣда, выстроены теперь каменные конюшни, каретники и амбары.

Въ настоящее время домомъ моего прадѣда владѣетъ купецъ Куркинъ, а купилъ онъ его у нашего предводителя дворянства Слуцкаго, который покончилъ жизнь свою самоубійствомъ въ одной изъ свѣтелокъ, сооруженныхъ покойнымъ моимъ прадѣдомъ.

На несчастномъ мѣстѣ построилъ мой прадѣдъ свой домъ. Какіе-то, должно быть, грѣшные люди по рѣкѣ гнали плоты, сооружали стѣны и двери, и окна. И до сихъ поръ мнѣ кажется, что легенда о томъ, что нашъ домъ былъ выстроенъ на костяхъ человѣческихъ, сама жизненная правда. Богъ мститъ намъ всѣмъ, жившимъ или живущимъ въ домѣ, за то, что онъ построенъ на костяхъ человѣческихъ.

Помню эпизоды изъ своего дѣтства. Когда я былъ гимназистомъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ когда-то былъ заводъ, лежали бугры земли, битаго кирпича и камни. А кое-гдѣ сохранялся еще старый фундаментъ дома, стѣны подваловъ, засоренныхъ обсыпавшейся землею.

По обширному заводскому пустырю росла крапива, репьи, чертополохъ, бѣлена, лебеда и какая-то особенно красивая зелено-желтая, нѣжная травка, названія которой я до сихъ поръ не знаю. Но зелено-желтая травка эта была у насъ, малышей, въ особомъ почетѣ.

Конюхъ, старикъ Евдокимъ, вселилъ въ насъ особенное представленіе объ этой зелено-желтой травкѣ. Играли мы какъ-то съ братомъ на пустырѣ въ воровъ и разбойниковъ (это любимая почему-то была у насъ игра), а старикъ Евдокимъ собиралъ на ямахъ молодую крапиву для щей. Валялись мы на зелено-желтой травкѣ, а онъ все смотрѣлъ на насъ да что-то бурчалъ себѣ подъ носъ. А когда мы съ братомъ, поссорившись, начали горстями рвать зелено-желтую травку и пучками ея бросаться другъ въ друга, Евдокимъ, точно змѣей ужаленный, заоралъ и подбѣжалъ къ намъ.

— Барчуки, что вы дѣлаете!?. Барчуки!.. Нельзя рвать эту травку!..

— Почему? — заинтересовались мы и забыли о своей ссорѣ и дракѣ.

— Да какъ же можно рвать эту травку: святая она!.. Кровь это человѣчья…

Мы оба съ братомъ расхохотались надъ непросвѣщеннымъ старикомъ, а братъ мой даже и такую штуку отмочилъ:

— Евдокимъ, — говоритъ, — трава эта по-латыни называется «Duramentum», что значитъ по-русски прочная…

Я расхохотался надъ шуткой брата, а онъ продолжалъ увѣрять старика, что трава эта дѣйствительно называется прочной травой и говорилъ:

— Ты пощупай, какая она мягкая, а твердая… Посмотри!..

И братъ сорвалъ новую горсть травы, которая дѣйствительно была хотя и нѣжная наощупь, но страшно твердая, и оторвать ее отъ земли не легко было.

Кинулъ горсть травы братъ въ лицо Евдокима, а онъ даже отшатнулся и лицо прикрылъ руками и застоналъ. А потомъ поднялъ лицо, осмотрѣлъ бѣлыя облака, бѣжавшія по вешнему небу, и сказалъ:

— Потому она, барчуки, твердая, что Господь Богъ не приказалъ ее рвать и мять… Послухайте-ка вы меня, нехристи… Бога-то не боитесь…

Присѣлъ на обрубокъ гнилого дерева Евдокимъ, и мы усѣлись съ нимъ рядомъ на тотъ же обрубокъ.

И сказалъ Евдокимъ съ тоской въ голосѣ:

— Изъ человѣческой крови выросла эта трава… изъ человѣчьей…

II

Что-то таинственное и интригующее насъ съ братомъ послышалось въ особенномъ голосѣ Евдокима, и мы оба обратились въ закаменѣвшее вниманіе.

А Евдокимъ продолжалъ свой разсказъ:

— Было это давно… пожалуй, и никто не скажетъ, когда это было… А только ходили по Волгѣ и по нашей матушкѣ-Камѣ разбойничьи шайки, грабили и убивали людей по дорогамъ и на рѣкѣ шкодили: то барку изловятъ съ товарами да ограбятъ, а людей-то всѣхъ либо на висѣлицу, либо ножъ въ горло да и въ рѣку… И вотъ были въ тѣ времена на горѣ нашей, гдѣ вотъ городъ-то нашъ построенъ, лѣса дремучіе-предремучіе. А въ тѣхъ лѣсахъ вырыты были пещеры да ямы, въ которыхъ и укрывались разбойники отъ войскъ царскихъ. А людей, что побогаче да познатнѣй, люди тѣ разбойные не убивали, а въ свои пещеры затаскивали да и держали до той поры, пока сродственники ихъ не выкупали ихъ у разбойниковъ. А выкупъ разбойники назначали большущій, у кого и денегъ-то такихъ не найдется… И вотъ выходило такъ, что кого сродственники не выкупятъ, разбойники съ такимъ горемычнымъ человѣкомъ, не говоря ни слова, по-свойски приканчивали — душили, али вѣшали, а чтобы не быть въ отвѣтѣ, тутъ же въ лѣсу около своего проклятаго логова и въ землю закапывали… Мотри-ка, весь-то нашъ городъ, а не то что только это мѣсто, и весь городъ на человѣческихъ костяхъ построенъ…

— Ну, ужъ это ты вздоръ мелешь, — возразилъ братъ, но, какъ мнѣ показалось, и возразилъ-то онъ только для того, чтобы еще сильнѣе раззадорить разсказчика и заставить его говорить и говорить о старыхъ временахъ нашихъ прикамскихъ лѣсовъ…

— А ты постой, барчукъ, помолчи!.. Люди старые, братъ, не врали, не то, что нонѣшніе… А старые люди эти все доподлинно знали и все разсказывали… Я тоже вонъ помню своего прадѣда, а онъ говорилъ, что на мѣстѣ города-то нашего, когда онъ мальчонкой былъ, всего и была махонькая деревушка на этомъ мѣстѣ, а гдѣ домъ-то вашъ, тутъ еще лѣсъ росъ. И вашъ-то старый родитель, купецъ Власъ Артамонычъ, когда домъ-то тутъ строилъ, по два обхвата сосны валилъ… Посмотри-ка стѣны-то какія у вашего дома…

— Ты, братъ, врешь, Евдокимъ! — снова возразилъ братъ мой Женя. — Бревна на домъ съ верховьевъ Камы пригонялись, папа говорилъ…

— А ты, барчукъ, погоди, погоди, не сучи языкомъ-то!.. Отецъ-то твой годковъ на тридцать помоложе меня будетъ и ничего онъ не знаетъ, а у меня отецъ и домъ-то вашъ строилъ, наблюдателемъ, значитъ, былъ и за порядками наблюдалъ.

Мы немного сбили наладившійся разсказъ Евдокима, уличивъ разсказчика въ томъ, что по расчету лѣтъ никакъ не выйдетъ, чтобы отецъ Евдокима могъ быть наблюдателемъ при постройкѣ дома прадѣда.

— А развѣ я сказалъ, что отецъ? — переспросилъ Евдокимъ, немного смущенный.

— Ну, конечно, сказалъ, что отецъ твой былъ наблюдателемъ…

— Ахъ ты, Господи! — немного повеселѣвшимъ тономъ продолжалъ Евдокимъ, — не отецъ, а само-настоящій доподлинный дѣдъ мой Василій Петровъ… Ну, такъ вотъ… Когда дѣдъ-то мой мальчонкомъ былъ, на этомъ мѣстѣ, гдѣ городъ теперь, была простая деревушка… Почнутъ мужики колодецъ рыть или столбъ какой врывать, а тутъ тебѣ въ землѣ-то все косточки и косточки, да не какія-нибудь косточки, а все человѣчьи… Прошлый годъ вонъ… а, можетъ, два года назадъ… батюшка-то нашъ соборный домъ новый клалъ изъ кирпича и тоже, какъ почали канаву для фундамента рыть, то и вырыли цѣлыхъ пять лукошекъ человѣческихъ костей… Ты тоже скажешь — не человѣчьи это кости, а батюшка-то знаетъ: кости вырыли и на кладбище снесли, и въ землю ихъ зарыли, и панихиду надъ ними батюшка пропѣлъ… Сталъ бы онъ панихиду пѣть, коли это были бы не человѣчьи кости… Тоже, сказалъ!.. А я те вотъ что скажу, барчукъ мой милый, домъ-то вашъ на самыхъ главныхъ костяхъ и построенъ… Порой-ка-сь гдѣ, тутъ вотъ хошь, и непремѣнно ты человѣчьи кости найдешь…

— И это все вздоръ! — снова не утерпѣлъ и возразилъ братъ, — на этомъ мѣстѣ у нашего прадѣда былъ заводъ клеевой, а клей изъ кости гонится… вотъ тебѣ и кости!.. Воловьи, коровьи, лошадиныя, можетъ, собачьи и кошачьи кости въ землѣ, а ты свое мелешь — человѣчьи!.. Папа лучше тебя знаетъ…

— А ты постой… посто-о-ой, барчукъ… не сучи языкомъ-то!.. Батюшка не сталъ бы надъ собачьими костями панихидку пѣть.

— Да, вѣдь, онъ надъ тѣми костями пѣлъ, что нашли у него въ усадьбѣ. А у насъ здѣсь никакой панихиды попы не пѣли…

— Вотъ то-то и плохо, что никогда тутъ никакой панихидки не пѣли, оно и выходитъ — мѣсто страшное, потому кости человѣчьи вопіютъ… вопіютъ онѣ… Сколько тутъ на этомъ мѣстѣ крови пролито, можетъ, ручьи лились, а опять кости… вонъ онѣ наружи лежатъ… вонъ!.. вонъ!..

Евдокимъ поводилъ по сторонамъ своимъ толстымъ закорузлымъ пальцемъ и показывалъ намъ на кости, которыя мы давно уже видѣли и на ямахъ и въ саду, когда чуть копнешь землю вершка на два, и во дворѣ.

Нельзя было отрицать, что старый домъ нашъ былъ построенъ на костяхъ, но мы всѣ, семейные, такъ легко объясняли это, памятуя, что у нашего дѣда былъ клеевой заводъ. Но устами Евдокима говорила сама народная молва. Изъ далекихъ временъ, когда на Волгѣ и Камѣ водились разбойники, пришла эта молва къ намъ и до насъ, правнуковъ, докатилась.

— Почему же ты не соберешь эти косточки да не позовешь отца Игнатія, чтобы онъ въ могилку ихъ закопалъ и панихиду отслужилъ? — не унимался братъ и оспаривалъ разсказъ Евдокима.

— Побольше меня люди есть… имъ бы это и сдѣлать, папа вонъ вашъ, мама, дѣдушка, бабушка… — немного смущенный, говорилъ Евдокимъ. — А я вамъ говорю, что другіе говорятъ… да!.. А отчего всѣ несчастія на роду вашемъ?.. Отчего?.. Живете богато, а счастья нѣтъ: смута одна въ семьѣ, болѣзни да смерти… Вонъ прадѣдушка-то вашъ… вонъ могилка-то… вонъ часовенка-то стоитъ… На томъ самомъ мѣстѣ и поставлена, гдѣ его громомъ-молніей убило…

Мы съ братомъ посмотрѣли черезъ заборъ на высокій холмъ за садомъ. На этомъ холмѣ, гдѣ и теперь проходитъ гладко наѣзженная дорога, стоитъ старинная кирпичная часовенка, поставленная на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ дѣдъ мой былъ убитъ громомъ.

А Евдокимъ продолжалъ свой разсказъ:

— Вотъ съ него всѣ несчастья и начались… А какой онъ, царство ему небесное былъ, — Евдокимъ три раза перекрестился. — И папаша-то вашъ, небось, знаетъ, какой крутой старикъ былъ: сколько людей намучалъ… А еще и вонъ что говорятъ, будто прадѣдъ-то вашъ изъ человѣчьихъ костей клей-то гналъ… тотъ клей, что получше сортомъ…

— Фу! Какой ты вздоръ говоришь! — воскликнулъ братъ.

— Можетъ, и вздоръ, а, можетъ, и вправду это было… Лѣсъ тутъ въ тѣ поры былъ, а начальства никакого, что хошь, то и дѣлай…

— Да вздоръ ты говоришь! — воскликнули уже мы съ братомъ вмѣстѣ.

И было страшно какъ-то заступаться за нашего прадѣда и было еще страшнѣе слушать вздорный разсказъ Евдокима и не опровергать его.

Разсказы о томъ, будто прадѣдъ нашъ, дѣйствительно, выгонялъ клей изъ костей человѣчьихъ, смущали и дѣда моего, какъ онъ разсказывалъ, и отца. Да и бабушка не разъ бранила «непутевыхъ» разсказчиковъ, но что же мы всѣ могли сдѣлать въ оправданіе прадѣда нашего? Что домъ нашъ построенъ на костяхъ — это фактъ. А на чьихъ костяхъ?.. Можетъ быть, и вправду нужно было бы изслѣдовать всѣ эти кости и или опровергнуть страшную легенду, или молча признать истину и отслужить панихиду на ямахъ, оставшихся отъ разрушеннаго завода прадѣда.

А Евдокимъ, подогрѣтый нашимъ вниманіемъ и тѣмъ, что мы не на шутку огорчены его разсказомъ, продолжалъ свое страшное повѣствованіе:

— А развѣ не правда, что прадѣдъ вашъ имѣлъ до десятка женъ?.. А?.. а деревенскихъ мужиковъ, парней молодыхъ, кто на хутора на Уралъ отправлялъ, да тамъ ихъ, какъ каторжниковъ, держалъ?.. А?.. Не прадѣдъ вашъ? Парней на хутора отправитъ, а самъ съ ихъ женами безчинствуетъ да мучаетъ ту, которая не захочетъ быть его полюбовницей… А?.. Скажете, и это все неправда?.. А кто надъ рабочими своими измывался да работать заставлялъ ихъ цѣлыми сутками, а кто ослабнетъ — въ Каму тащили да тамъ въ водѣ надъ нимъ надругивались… А кормили какъ! Чѣмъ кормили?.. А какъ прадѣдъ вашъ, какъ всамдѣлишный баринъ, людей на собакъ мѣнялъ, а собакъ на людей?.. А?.. Тоже скажете — неправда… Нѣтъ, все это правда… Правда истинная!.. Какъ передъ Богомъ говорю вамъ, барчуки… Прадѣдъ-то вашъ, хоть и не изъ господъ былъ, а у него на заводѣ да и такъ-то на усадьбѣ людямъ жилось хуже, чѣмъ на барскомъ дворѣ гдѣ-нибудь… Ужъ на что были злы помѣщики Скавронскіе, а у нихъ того звѣрства не было, что у васъ вотъ тутъ, на этомъ проклятомъ мѣстѣ.

Евдокимъ смолкъ, и мы съ братомъ молчали. Голосъ его, какъ голосъ съ неба, былъ такой властный, гремучій, что казалось, что голосомъ этимъ заговорили всѣ тѣ люди, которыхъ, дѣйствительно, замучилъ нашъ прадѣдъ. И сидѣли мы, подавленные разсказомъ Евдокима, хотя этотъ разсказъ и не былъ для насъ новостью. Мы давно уже и отъ дѣда, и отъ отца слышали разсказы о жестокостяхъ нашего прадѣда. И онъ вставалъ въ этихъ разсказахъ какой-то легендарной, таинственной личностью, пугающей своими жестокостями, и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ всегда представлялось, что человѣкъ этотъ былъ человѣкомъ большой кипучей энергіи, смѣлыхъ замысловъ и не менѣе смѣлыхъ ихъ выполненій. На Камѣ есть перекатъ, и онъ до сихъ поръ называется именемъ моего прадѣда. Когда-то на собственныя средства онъ расчистилъ русло, и не мало людей перетонуло на этой работѣ и не мало людей умерло отъ холода и морозовъ. Для своихъ торговыхъ цѣлей расчищалъ старикъ Каму, но и до сихъ поръ въ этомъ мѣстѣ суда проходятъ безпрепятственно даже въ самое сухое лѣто. А въ городѣ имѣются богадѣльня и школа имени моего прадѣда. Можно бы было назвать и церковь Покрова его именемъ, потому что и эта церковь цѣликомъ воздвигнута на средства моего прадѣда, страшнаго бѣлаго старика, какъ его когда-то звали всѣ, кому приходилось встрѣчаться съ нимъ на пути жизни.

Въ тѣ времена, когда былъ живъ мой прадѣдъ, все чиновничество поголовно брало взятки. Кажется, ни одного дѣла не сдѣлаешь безъ того, чтобы не отблагодарить и маленькихъ чиновниковъ, и покрупнѣе.

Помимо того, чиновники чванились и другихъ людей, а особенно людей податного сословія и купцовъ даже и за людей-то не считали. И случилось такъ, что въ нашъ городъ по какимъ-то дѣламъ пріѣхалъ одинъ на́большій чиновникъ, какъ говорили въ то время. Пріѣхалъ чиновникъ въ нашъ городъ, разнесъ за непорядки всѣхъ своихъ подчиненныхъ, да и другимъ людямъ — купцамъ, попамъ, мѣщанамъ — досталось отъ него. А недоволенъ былъ на́большій чиновникъ горожанами только потому, что плохо его встрѣтили, не сладко угощали, а главное потому, что мало выказали предъ нимъ раболѣпства и повиновенія.

И вотъ какъ-то къ вечеру прискакалъ въ усадьбу купца Дулина гонецъ отъ на́большаго чиновника съ криками и бранью. Какъ оказалось, мой прадѣдъ только одинъ изъ всѣхъ купцовъ не подчинился приказанію чиновника и не пріѣхалъ къ нему съ поклономъ и подаркомъ. Подарокъ-то купецъ Дулинъ послалъ чиновнику, и подарокъ этотъ былъ всѣхъ цѣннѣе, но самъ-то онъ не пожелалъ пріѣхать къ чиновнику. Возмутился чиновникъ и послалъ гонца съ приказомъ живымъ или мертвымъ, но доставить купца Дулина предъ свѣтлыя очи начальника. Какъ въ сказкѣ хотѣли сдѣлать, а вышло по иному, какъ въ жизни, особенно, если дѣло касалось такого упрямаго и честолюбиваго человѣка, какимъ былъ мои прадѣдъ.

— Скажи ты своему начальнику, — сказалъ купецъ Дулинъ гонцу, — что подарокъ я ему послалъ, а самъ я — подарокъ не по зубамъ ему… Пшелъ сейчасъ же отъ воротъ моихъ!.. Да такъ и скажи, молъ, тяжелъ подарокъ Власъ Артамонычъ Дулинъ и никакъ онъ себя не можетъ доставить господину начальнику на поклонъ.

Вернулся гонецъ къ начальнику и разсказалъ, какъ было. А начальникъ въ гнѣвъ вошелъ, послалъ десять своихъ гонцовъ и приказалъ имъ насильно притащить къ себѣ купца Дулина. И на этотъ разъ ослушался купецъ Дулинъ и еще больше разсердилъ начальника. Тогда начальникъ послалъ въ усадьбу прадѣда моего два взвода солдатъ, а наступила уже ночь, и всѣ огни въ усадьбѣ прадѣда моего были потушены. Какъ въ непріятельскую крѣпость, ворвались солдаты къ купцу Дулину, связали его и въ такомъ видѣ доставили къ начальнику. Прикинулся тутъ прадѣдъ мой покореннымъ и говоритъ начальнику:

— Твое взяло, ваше превосходительство… Я думалъ, что сильнѣе всѣхъ на свѣтѣ, анъ выходитъ и посильнѣе меня есть люди…

Понравилось ли это признаніе его превосходительству, или же понравился самъ старикъ ему, — а прадѣдъ мой даже своимъ внѣшнимъ видомъ могъ обворожить кого угодно, — но только видятъ всѣ чиновники, что между начальникомъ и купцомъ плѣннымъ завязалась самая близкая дружба. Привели къ чиновнику купца связаннымъ, а онъ ужъ противъ него сидитъ въ креслѣ, какъ равный съ равнымъ, и пьетъ съ генераломъ чай съ дорогимъ заморскимъ виномъ.

Подивились люди странному событію и никакъ не могли его объяснить, да никто и не узналъ, какъ же это такъ вышло, что ослушникъ купецъ вдругъ сталъ пріятелемъ грознаго начальства. А къ половинѣ ночи изъ усадьбы купца Дулина прикатили тройки вороныхъ, сивыхъ и сѣрыхъ лошадей, впряженныхъ въ красивые тарантасы. И покатили охмелѣвшіе начальники во главѣ съ купцомъ Дулинымъ въ лѣсъ на гулянку, а въ лѣсу уже и костры горятъ и послушные слову купца Дулина слуги его вина разныя да закуски на коврахъ разставляютъ, а въ лѣсочкѣ уже и хоръ пѣвцовъ приготовился, и музыканты ждутъ пріѣзда дорогихъ гостей въ заповѣдную дубовую рощу купца Дулина. Показались на дорогѣ быстро несущіяся въ темнотѣ тройки, вынеслись на полянку, озаренную пламенемъ костровъ, и запѣли тутъ люди въ прославленіе на́большаго начальника, а музыканты заиграли что-то веселое и хвалебное.

Тутъ и начался лѣсной пиръ до утра. Вѣрные холопы купца Дулина срубали въ лѣсу деревья, разжигали костры, а чиновники съ купцомъ пировали: пили да ѣли, кто чего хочетъ и кто сколько хочетъ. А къ утру и вышла такая оказія, что всѣ гости купца Дулина оказались пьяными настолько, что какъ сидѣли на коврахъ, такъ и повалились, и самый главный начальникъ ослабѣлъ и тоже свалился у костра на коверъ.

Тутъ купецъ Дулинъ и началъ настоящую свою забаву. Приказалъ холопамъ своимъ раздѣть догола всѣхъ своихъ охмелѣвшихъ гостей, какъ говорили, одурманенныхъ какимъ-то дурманомъ вмѣсто вина. Раздѣлъ купецъ Дулинъ своихъ гостей догола, приказалъ потушить костры, забралъ всю чиновничью одежду, сѣлъ на тройку и холопамъ своимъ приказалъ наложить въ экипажи остатки закусокъ да и самимъ сѣсть, да такъ подъ общій хохотъ всѣ и выѣхали изъ лѣса. Къ утру костры окончательно потухли, и напали на голыхъ спящихъ чиновниковъ комары да мошка разная, а тутъ и солнце встало изъ-за лѣсовъ, и какъ проснулись гости купца голые, такъ и обмерли и не знали, что же дѣлать. Итти въ городъ въ голомъ видѣ очень ужъ зазорно было, а послать за одеждой некого — всѣ какъ Адамы какіе-нибудь, да и холодъ утренній пробиралъ, а на траву выпала роса, и туманы еще бродили у подножія вѣковыхъ дубовъ.

Какъ пробрались въ городъ одурманенные и одураченные чиновники, никто не знаетъ, и такъ эта исторія и заглохла. Говорятъ, что на́большій-то чиновникъ вмѣсто того, чтобы жаловаться на купца-озорника, приказалъ своимъ подчиненнымъ молчать да и въ городѣ-то долго еще преслѣдовали тѣхъ, кто проговорится и разскажетъ о томъ, какъ купецъ Дулинъ угощалъ въ своей заповѣдной рощѣ чиновниковъ.

III

Кончилъ жизнь свою купецъ Дулинъ въ лѣтнюю пору, когда особенно много было у него разныхъ дѣлъ. Случилась на Камѣ буря и просвирѣпствовала дня два. Много плотовъ разметало той бурей, много судовъ сорвало съ цѣпей и якорей. Не пощадила буря и барокъ прадѣда моего. А въ какой-то баркѣ были разные дорогіе товары, накупленные купцомъ Дулинымъ для своего пользованія. Были тутъ и матеріи разныя, и вина и вещи разныя, и закуски, и одежда дорогая для всѣхъ домочадцевъ богатаго купца. И вотъ выгналъ купецъ Дулинъ всѣхъ своихъ слугъ на берегъ, чтобы спасти товаръ, а буря отнесла барку на середину рѣки, пробила у барки бортъ, и барка накренилась на правую сторону. Погналъ купецъ лодки съ людьми къ тонувшей баркѣ, а волны рѣки свое дѣло дѣлали: качали на сѣдыхъ гребняхъ утлыя суденышки, заливали ихъ водой да захлестывали. А вотъ одну лодку и опрокинуло, и выпали люди за бортъ и начали тонуть. Выбрался ли кто изъ воды, нѣтъ ли — никто не знаетъ, а только и остальные люди струсили да въ лодкахъ своихъ къ берегу поплыли. Разсердился купецъ Дулинъ, приказываетъ людямъ садиться въ лодки, а тѣ, какъ ни покорны были, не рѣшались губить своей жизни. Купецъ Дулинъ изъ себя выходитъ, кулаками людей бьетъ и приказываетъ въ лодки садиться, а тѣ, какъ вкопанные въ землю, ни съ мѣста. Пригрозилъ купецъ Дулинъ людямъ своимъ перестрѣлять всѣхъ и, какъ паренекъ молодой, побѣжалъ въ гору, чтобы ружье и пули принести изъ дому. И до дому добѣжалъ, и ружье съ пулями схватилъ изъ спальни своей, а какъ выбѣжалъ вновь изъ усадьбы, новая страшная туча надвинулась на Каму, надъ усадьбой старика темное крыло тучи простерлось. А громъ несмолкаемо гудитъ и обрушивается на землю гулкими раскатами, и молніи слѣпятъ глаза.

Выбѣжалъ купецъ Дулинъ на пригорокъ, что на самомъ берегу рѣки, тутъ его и ударило въ голову стрѣлой небесной, молніей слѣпящей, и упалъ онъ мертвымъ, а около него ружье лежитъ, то самое ружье, изъ котораго онъ хотѣлъ перестрѣлять другихъ людей.

Такъ и закончилась эта бурная жизнь человѣка, который всю свою жизнь хотѣлъ только повелѣвать. О послѣднихъ годахъ жизни прадѣда моего разсказывала мнѣ моя бабушка. Какъ ни любила она отца, а все же и по ея разсказамъ выходило такъ, что страшнѣе этого человѣка во всемъ округѣ не водилось. Бабушка такъ именно и сказала: «не водилось», какъ-будто рѣчь шла о какомъ-то лѣсномъ звѣрѣ.

За годъ до смерти надъ домомъ прадѣда моего стряслась другая бѣда. Еще задолго передъ тѣмъ, какъ только разбогатѣлъ онъ, то и выписалъ съ Урала двухъ братьевъ своихъ — Митрофана и Луку — и поручилъ имъ слѣдить за хозяйствомъ да наблюдать за рабочими завода. Оба брата, какъ и самъ купецъ Дулинъ, были такіе же, какъ и онъ, энергичные, смышленые да отважные. Дѣла брата они развернули на всю губернію, и сталъ купецъ Дулинъ довѣрять имъ и деньги большія и дѣла важныя. А тутъ вышло такъ, что вмѣсто самого Дулина на ярмарки сталъ ѣздить Лука, да и братъ Митрофанъ помогалъ ему въ дѣлахъ продажи. И вотъ, когда двумъ братьямъ попало въ руки нѣсколько десятковъ тысячъ рублей, тутъ они и измѣнили своему довѣрителю. Забрали денежки да и уѣхали куда-то по Камѣ, а потомъ и внизъ по Волгѣ да до самаго Каспійскаго моря. А въ добавленіе къ этому братъ Лука увезъ у купца Дулина самую красивую и самую любимую его Наденьку-монашку, какъ звали одну дѣвицу изъ духовныхъ, которая жила въ городѣ, отбившись отъ семьи кладбищенскаго батюшки.

Чуть отходили купца Дулина отъ удара, когда онъ прочелъ смѣшливое письмо брата Луки, а Лука писалъ, что, молъ, вотъ что, братецъ, «служили мы тебѣ хорошо и денегъ нажили немало, а жалованье ты намъ платилъ плохое да и такъ-то держалъ насъ, какъ слугъ своихъ. Теперь мы и сами себѣ торговлю откроемъ и будемъ всегда тебѣ благодарны. А что касается Наденьки, которую вы прозвали въ насмѣшку монашенкой, такъ мы съ Наденькой давно другъ друга любимъ и какъ пріѣдемъ въ такое мѣсто, гдѣ вамъ, братецъ родной, насъ не достать, тутъ мы и обвѣнчаемся».

Что потомъ стало съ двумя братьями Дулиными, бѣжавшими отъ родного брата, никто не зналъ. Говорили люди, что оба они разжились гдѣ-то на рыбныхъ промыслахъ на морѣ, а другіе говорили, будто они погибли въ водахъ морскихъ вмѣстѣ съ Наденькой-монашкой.

И погоню устраивалъ купецъ Дулинъ за братьями, и разныхъ людей нанималъ и посылалъ ихъ на розыски, но такъ изъ этого ничего и не вышло: какъ въ воду канули и Лука, и Митрофанъ. А потомъ люди вѣрные говорили, что оба они живы и богато живутъ, а насчетъ гибели въ волнахъ моря сами слухи эти распускали, чтобы братъ не искалъ ихъ.

А о себѣ бабушка моя говорила:

— А я была любимой дочкой отца покойнаго. Было насъ, ребятъ, пятеро — три брата да двѣ сестры. Сестра моя, Дашенька, умерла въ дѣтскихъ годахъ. Обварили ее изъ самовара кипяткомъ, помаялась и умерла, а черезъ годъ братъ Саша умеръ. Пошелъ рыбу ловить, кувыркнулся съ берега и утонулъ… Тутъ и съ матерью моей случилась бѣда, стала она винцо попивать, чтобы горе свое отъ потери сына и дочери размыкать. Сначала тайно у себя въ горенкѣ попивала, а какъ отецъ прозналъ да избилъ ее за это баловство, тутъ она ужъ въ открытую пошла и пила и день, и ночь… Сколько отецъ ни билъ ее, ни сажалъ въ темный чуланъ, ничего не добился… Выйдетъ изъ чулана и ну опять пить… Такъ вотъ и жили мы, а отецъ съ каждымъ годомъ становился лютымъ… Два брата мои, Гриша и Ѳедя, боялись его, какъ огня. Изъ послушанья не выходили, а тоже, глядючи на мать, стали винцо попивать да баловаться табачкомъ. Узналъ и про это отецъ и тоже билъ ихъ и въ темный чуланъ сажалъ… Бывало, маму мою и Гришу съ Ѳедей поколотитъ и въ темный чуланъ посадитъ. Такъ, бывало, мать съ сыновьями и сидятъ въ чуланѣ. Сперва плачутъ-плачутъ, а потомъ начнутъ стихиры духовныя пѣть, а то перейдутъ на пѣсни, хохочутъ!.. И вышло тутъ такъ, что горничная одна подкуплена была матерью и носила имъ въ чуланъ водочку съ закусочкой да винцо разное. А то и такъ дѣлала: запрячетъ раньше времени гдѣ-нибудь бутылочку, а то и двѣ, а какъ придутъ узники въ тюрьму, то тутъ имъ и выпивка изготовлена. Дознался и объ этомъ отецъ и сослалъ ту горничную Палашу въ самый дальній хуторъ на Уралъ. А когда лѣтомъ поѣхалъ на хуторъ, то и отдалъ ее насильно замужъ за курносаго и плюгаваго сторожа, изъ башкиръ крещенаго. А сторожа уволилъ, и поселилась Палаша въ башкирской деревнѣ, гдѣ на половину магометане жили, а на половину — крещеные… Да какіе, прости Богъ, эти самые крещеные христіане! Въ церковь не ходятъ да и молиться-то не умѣютъ… И случилось тутъ такъ, что мужъ Палаши умеръ и осталась она въ деревнѣ съ башкирами, а тутъ и сама въ магометанство перешла и за башкирца замужъ вышла. Тутъ и осудили Палашу и сослали въ Сибирь… Что сталось съ нею, не знаю… А братья мои попрежнему куролесили. Совсѣмъ отбились отъ рукъ. Парни были большіе, одного ужъ и рекрутской квитанціей отъ солдатчины откупили, а другому было лѣтъ двадцать пять. И вышло такъ, что отецъ и Гришу съ Ѳедей въ тотъ же дальній хуторъ сослалъ за ослушаніе, а маму мою приковалъ на цѣпь въ своей спальной… И жила я одна въ домѣ съ отцомъ-извергомъ, и ничего не могла сдѣлать… Бывало, мамѣ моей облегченіе какое хочу сдѣлать, а отецъ грозитъ, что и меня въ дальній хуторъ сошлетъ на поселеніе. А вышло такъ въ скорости, что на этомъ самомъ хуторѣ оба брата мои въ одночасье умерли… Затопили печь на ночь и спать легли, а по утру обоихъ ихъ нашли мертвыми — угорѣли. Узнала объ этомъ мама и тоже вскорѣ умерла, руки на себя наложила и удавилась… Такъ на цѣпи прикованной и умерла. Рука была къ кольцу въ стѣнѣ прикована, а голову просунула въ петлю, а веревку-то къ рамѣ дубовой привязала, да такъ и заглохла, родная моя… Всѣ эти смерти вытрезвили отца, и сталъ онъ кротче, молился по ночамъ, а потомъ и церковь Покрова Пресвятыя Богородицы на городской площади выстроилъ на свои деньги и все въ эту свою церковь молиться ходилъ…

Страшнымъ, загадочнымъ призракомъ вставала предо мною фигура моего прадѣда, и я часто боялся думать о томъ, что живу въ домѣ, свидѣтелѣ такихъ страшныхъ подробностей жизни моихъ предковъ. И молва горожанъ по-своему отмѣчала эту страшную жизнь. Съ какимъ-то злорадствомъ мѣщане, мелкіе купцы и вѣчно нуждающіеся чиновники говорили о страданіяхъ нашего рода, какъ-будто эти страданія доставляли имъ всѣмъ какую-то радость. Да какъ и не радоваться! Стоитъ въ пригородѣ особнякомъ роскошный и богатый домъ, гдѣ въ довольствѣ живутъ люди. Все какъ-то по особенному, все не похоже на остальную жизнь въ этомъ домѣ, и вдругъ въ этотъ же заколдованный и сказочный замокъ роскоши и довольства смѣло входятъ тѣ же самыя муки и страданія, которыя такъ повседневно, такъ непрестанно живутъ среди бѣднаго и обиженнаго жизнью люда.

— Послѣ смерти отца, — говорила бабушка, — осталась я одна въ этомъ страшномъ домѣ на костяхъ. Все хозяйство взвалилось на меня, всѣ хлопоты заставили меня проснуться къ жизни. Что же я дѣлала при жизни отца: пила, ѣла, красиво наряжалась, играла на клавикордахъ. Были у меня и подруги изъ купеческихъ и дворянскихъ семей, но между ними и мною всегда жила зависть самая черная. Съ виду хорошо относились мои подруги ко мнѣ, а въ душѣ это были змѣи подколодныя. И вотъ, замкнулась я отъ всѣхъ и начала свою жизнь по дому. Торговля и заводъ замерли, оставила я это дѣло и думала о томъ, какъ бы выйти замужъ да и сдать всѣ дѣла мужу. А свататься за меня боялись, потому считали, что кто поселится въ нашемъ домѣ, все равно счастливъ не будетъ. Такъ и намекали мнѣ женихи: «молъ, — распродай ты все это чудовище, а тогда можно и свадьбу сыграть», а я думаю: «берите, какая есть, а съ трусами мнѣ и жить не захочется». И вотъ случилось такъ, пріѣхалъ къ намъ въ городъ ученый человѣкъ Александръ Ивановичъ Дроздовскій, дѣдушка вашъ. Гдѣ-то въ Москвѣ онъ жилъ и былъ профессоромъ, а вотъ пріѣхалъ къ намъ въ городъ и заинтересовался моимъ стоящимъ безъ дѣла заводомъ. Много расхваливали нашъ заводъ люди, вотъ и онъ заинтересовался. Пришелъ, «покажите, — говоритъ, — мнѣ ваше заведеніе». Повела его я по заводу, а онъ красивый такой, вѣжливый да обходительный, какихъ мужчинъ у насъ въ городѣ отродясь и не бывало. Ну, разъ пришелъ, другой разъ пришелъ, а тутъ ужъ, прямо скажу, и ухаживать за мной сталъ, да и мнѣ онъ нравился. А когда дѣло дошло до настоящаго объясненія и говорю я ему: «Какъ же, — говорю, — Александръ Иванычъ, вы войдете въ нашъ домъ, если его всѣ боятся?» Посмотрѣлъ на меня Александръ Иванычъ, улыбнулся и говоритъ: «Я безъ предразсудковъ и смерти не боюсь, потому знаю, что такое смерть, и рано или поздно она придетъ». И вышла я замужъ за моего героя. Сейчасъ же мужъ открылъ заводъ, нанялъ рабочихъ и повелъ дѣло по-своему. А только вижу я, что не съ того конца началъ дѣло, потому все въ теоріи разныя отвлекался, химію онъ изучалъ и самъ химикъ былъ. Теорія его одно, а жизнь — другое. И дѣло-то, вижу, не по настоящему сталъ вести: съ рабочими какъ равный, а какое же равенство между тѣми, кто на тебя работаетъ. Бывало, захотятъ рабочіе отдохнуть — отдыхай. Захотятъ рабочіе прибавки за работу, онъ и прибавку дѣлаетъ. Глядѣла, глядѣла я на его порядки и говорю: «Саша, да тебѣ бы у покойнаго моего отца поучиться, какъ надо дѣла торговыя и промышленныя вести». А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Веду дѣла по совѣсти». И только. А порядки на заводѣ старые. А люди рабочіе увидѣли, что за птица у нихъ новый хозяинъ, и пошли ему на шею садиться. И вышло такъ, что какъ-то разъ приходитъ ко мнѣ въ комнату муженекъ мой и говоритъ: «Ну, — говоритъ, — заводъ надо закрывать, потому не могу я дѣлами заниматься. Если дѣлать такъ, какъ я дѣлаю, то отъ нашего имущества въ пять лѣтъ ничего не останется, а вести дѣло такъ, какъ велъ отецъ твой, я не могу, это не въ моихъ принципахъ»… Такъ онъ со своими принципами и порѣшилъ статься, а заводъ свой мы со всѣми машинами и стѣнами продали купцу Вашину, тотъ его и увезъ къ себѣ въ усадьбу. Съ тѣхъ поръ вотъ этотъ пустырь-то во дворѣ и стоитъ.

IV

Я помню время, когда покойный братъ мой называлъ дѣда Александра Иваныча святымъ человѣкомъ. Конечно, онъ преувеличивалъ, называя его такъ, но, несомнѣнно, дѣдъ мой — человѣкъ незаурядный. Черезъ всю свою жизнь онъ, не погрѣшая предъ совѣстью, пронесъ что-то свое. Жизнь заставляла его дѣлать такъ, какъ она хочетъ, а онъ дѣлалъ такъ, какъ подсказывала ему совѣсть. Потому онъ и пострадалъ, побѣжденный. Я называлъ его Донъ-Кихотомъ, и мнѣ казалось, что мое опредѣленіе вѣрнѣе опредѣленія брата. Да и братъ соглашался съ этимъ…

Милый братъ мой Женя! И онъ умеръ Донъ-Кихотомъ. Въ бурю тонули на Камѣ люди, а онъ въ крошечной лодочкѣ бросился спасать ихъ и утонулъ… Я долженъ разсказать объ этомъ эпизодѣ въ нашей общей съ нимъ жизни. Онъ умеръ Донъ-Кихотомъ, а я остался жить себялюбивымъ эгоистомъ.

Въ тотъ роковой вечеръ мы вмѣстѣ съ нимъ были на берегу рѣки. Вышли изъ усадьбы посмотрѣть, что дѣлается на Камѣ въ бурю. Любили мы оба грозы и бури и, какъ только поднимался сильный вѣтеръ, тепло одѣвались и шли на берегъ. Такъ случилось и въ этотъ вечеръ. Стояли на берегу и любовались бурей. А вѣтеръ вздымалъ волны, и бѣлые гребни ихъ наскакивали на помостъ пристани и заливали мокрыя доски. А посмотришь вдаль, и всюду, пока видѣли глаза, неслись по рѣкѣ страшныя волны и гудѣли и бросали въ насъ брызги. У берега поскрипывали на якоряхъ барки, а дальше къ стержню рѣки колыхались громадные плоты, и волны расшатывали крѣпы, а кое-гдѣ отъ плотовъ уже отдѣлялись оторванныя бревна и неслись по водѣ внизъ по теченію.

И вотъ, слышимъ мы, донесся съ рѣки вопль о помощи. Насторожились мы, заволновались, а братъ уже бѣжитъ къ лодкѣ. А съ рѣки еще отчаяннѣе доносятся вопли: увидѣли погибающіе людей на берегу и въ отчаяніи и съ надеждой на спасеніе еще громче взмолились о помощи. А на черныхъ волнахъ съ бѣлыми гребнями темнѣетъ чья-то лодка и трое людей въ ней. И вотъ вижу я, сбрасываетъ съ себя братъ теплую куртку и остается въ одной гимназической коломянковой блузѣ.

— Скорѣе!.. Скорѣе! — кричалъ онъ мнѣ, развязавъ причалы и двигая къ водѣ нашу маленькую лодку, на борту которой было выведено краской имя «Отважный». — Скорѣе, Леня! Садись въ руль, а я на распашныхъ.

Я бросился къ лодкѣ и сталъ около нѣя, какъ вкопанный.

— Мы утонемъ!.. Куда мы поплывемъ!? — вдругъ неожиданно для себя воскликнулъ я.

— Садись, садись скорѣе! — кричалъ братъ, а я стоялъ у лодки съ весломъ и колебался.

— Скорѣе!.. Что ты за мямля!..

И братъ выругался, какъ ругаются работники и кучера.

— Если не хочешь… я одинъ!.. — крикнулъ онъ и началъ грести къ серединѣ рѣки.

— Женя, вернись!.. ты утонешь!.. — кричалъ я брату, а онъ уже далеко отплылъ отъ берега.

Черныя волны качали его лодку на бѣлыхъ гребняхъ, и то вправо, то влѣво повертывался носъ лодки, но сильныя руки брата слились воедино съ веслами, окрашенными въ бѣлую краску, и лодка держалась намѣченнаго пути.

И было мгновеніе, когда я разомъ и во всю ясность сознанія, по настоящему оцѣнилъ мерзостность своего поведенія. Мнѣ было и больно и стыдно, и хотѣлось мнѣ броситься въ рѣку и догнать брата и вмѣстѣ съ нимъ пуститься на отважный поступокъ помощи погибающимъ.

Но было уже поздно. Лодка брата чуть замѣной точкой темнѣла на фонѣ волнъ. Я искалъ на волнахъ лодку тѣхъ, кто погибалъ, и не видѣлъ этой лодки. Спустился съ неба мелкій и частый дождь и сплошной мглой застлалъ и воду, и противоположные берега, и лодку съ погибающими, и лодку моего брата.

Обѣ лодки погибли въ этотъ страшный часъ дня, погибли и тѣ, кто жаждалъ спасенія, погибъ и тотъ, кто хотѣлъ спасти погибающихъ.

Брата своего я увидѣлъ только мертвымъ дня черезъ три. Его выбросила рѣка верстахъ въ пяти отъ усадьбы и прибила къ прибрежнымъ кустамъ лозняка.

Помню и этотъ печальный вечеръ. Рѣка попрежнему волновалась, спускалась съ неба тонкая и нѣжная пелена мелкаго дождя. Рыдала надъ трупомъ мать моя, а отецъ стоялъ спокойный и тихій въ своемъ странномъ размышленіи о жизни и смерти. Я не сомнѣвался, что онъ объ этомъ думалъ, потому что онъ сказалъ, ни къ кому не обращаясь:

— Вотъ живъ былъ Женя, и въ день смерти мы съ нимъ поспорили… и нѣтъ Жени…

Мнѣ показалось, что онъ заплакалъ, потому что отвернулъ лицо, отошелъ къ обрыву берега и долго смотрѣлъ въ красную глину.

Когда трупъ брата, завернутый въ простыни, былъ уложенъ на телѣгу и сивая лошадка вывозила громоздкій и тяжелый экипажъ въ гору, мы съ отцомъ помогали лошади и упирались руками въ задокъ телѣги.

Онъ шелъ со мной рядомъ, тяжело дышалъ и говорилъ:

— Вотъ ты благоразумнѣе Жени… Какъ же можно спасать людей на нашей душегубкѣ?.. Вотъ и онъ сгубилъ свою душу…

Поздно ночью, когда трупъ брата, обмытый и обряженный въ гимназическій мундирчикъ, лежалъ въ залѣ на столѣ, я вышелъ на террасу.

Тамъ въ темнотѣ сидѣлъ мой дѣдъ слѣпой старикъ, и красно-оранжевой точкой свѣтился въ его рукѣ кончикъ раскуренной папиросы.

— Это ты, Леня? — окрикнулъ онъ меня.

Слѣпой дѣдъ до изумленія угадывалъ по шагамъ, кто вошелъ въ комнату.

— Да… я… — отвѣтилъ я.

— Разскажи мнѣ, какъ все это несчастіе случилось?

И я разсказалъ дѣду все, что видѣлъ. И онъ долго молчалъ, попыхивая папиросой, и мучительнымъ показалось мнѣ это молчаніе. Потомъ дѣдъ обернулъ ко мнѣ свое «невишное» лицо и негромко сказалъ:

— Какой же ты, братъ, пакостникъ!.. А?.. За шкуру свою испугался!.. А?.. Женя, какъ герой, бросился спасать и не разсуждалъ и забылъ о своемъ существованіи… А ты… ты за себя испугался!.. Вѣдь, если бы вы вмѣстѣ поплыли, быть можетъ, и Женя остался бы живъ… Вы вмѣстѣ вдвоемъ побороли бы волны и спасли бы и тѣхъ, и сами уцѣлѣли… А теперь что же?.. За что погибла эта хорошая молодая жизнь?.. А?.. Эхъ, ты — трусъ!.. Уйди отсюда!.. уйди!..

Я не двигался и мнѣ хотѣлось подбѣжать къ дѣду, броситься къ его ногамъ и выплакать у него прощеніе за попранную мною справедливость…

— Уйди же отъ меня, я говорю тебѣ! — рѣзко выкрикнулъ дѣдъ и палкой ударилъ въ полъ. — Уйди отъ меня, трусъ несчастный!.. Уйди!..

Я уходилъ съ террасы и слышалъ слова дѣда:

— Трусъ!.. Пакостникъ!.. Пакостникъ!..

И съ этого мгновенія, я знаю это, я сталъ для всей своей жизни трусомъ и пакостникомъ… Роковую печать наложилъ на себя самъ и вотъ живу съ этой печатью до сегодня…

Въ тоскѣ и одиночествѣ всю ночь я пробродилъ по берегу и мнѣ хотѣлось умереть. Мнѣ хотѣлось броситься въ волны Камы, чтобы не чувствовать стыда и своего позора…

Но я не умеръ, не покончилъ самоубійствомъ… Развѣ способны на это пакостники жизни!?.

Когда я вспоминаю теперь жизнь моихъ близкихъ, преждевременно умершихъ, я прихожу къ выводу, что всѣ тѣ изъ нихъ, которые были хорошими, нужными жизни, тѣ умерли, а мы, ненужные люди, живы… Для чего эта странная несправедливость?.. И правду народъ говоритъ, что Богу нужны лучшіе, а вся человѣческая пакость долго остается жить и коптить небо…

Ха-ха-ха!..

Это я смѣюсь не надъ самимъ собой, а надъ всѣми нашими, оставшимися коптить небо…

Если прослѣдить всю жизнь моего дѣда, позволительно спросить: «А для чего жилъ ты, мой судья? Что вышло изъ тебя? Для чего ты служилъ наукѣ, а потомъ убѣжалъ отъ нея?»

А бабушка моя?.. Для чего она дожила до глубокой старости? Народила дѣтей, вырастила ихъ, а отъ нихъ отъ пятерыхъ остался только одинъ мой отецъ.

Дѣдушка ослѣпъ, и въ этомъ, какъ оказалось, его, такъ сказать, провиденціальное назначеніе. Бабушка моя цѣлыми днями стоитъ у образовъ, молится, ѣздитъ по святымъ мѣстамъ, кормитъ голодныхъ… И въ этомъ ея, такъ сказать, провиденціальное назначеніе. Но вѣдь въ этомъ во всемъ что-то пассивное жизни. Поддерживать тѣхъ, кто умираетъ, развѣ въ этомъ цѣль и задачи жизни?..

Ха-ха-ха!..

Это я и надъ тобой смѣюсь, и надъ матерью моей, и надъ отцомъ… Въ чемъ смыслъ ихъ жизни? Выродили они двухъ сыновей, и одинъ изъ нихъ умеръ Донъ-Кихотомъ, а другой — я — живу никому ненужнымъ пакостникомъ, служу въ городской управѣ за тридцать пять рублей въ мѣсяцъ. Живу и не знаю, для чего я жилъ?.. Развѣ кто-нибудь другой вмѣсто меня не могъ бы исполнять мои обязанности писца?..

— Ха-ха-ха!..

А ты, отецъ, скажи: для чего ты жилъ?.. Лѣчилъ другихъ и не вѣрилъ въ медицину. Любилъ жену и въ гробъ ее загналъ. Любилъ меня и оставилъ меня въ жизни никчемнымъ человѣкомъ. Ну, скажи же, что ты сдѣлалъ?..

Я разскажу вамъ и о дѣдушкѣ, о бабушкѣ, объ отцѣ и матери моей, и вы увидите, что я правъ: никому они ненужные люди были, и міръ ничего не потерялъ, когда они умерли.

И я ничего не сдѣлалъ, недаромъ мнѣ хотятъ отказать отъ мѣста и устроить въ богадѣльню. И буду я жить и доживать послѣдніе свои, но никому ненужные годы въ богадѣльнѣ имени моего прадѣда, купца Власа Артамоныча Дулина… Въ этомъ есть что-то символическое! Нашъ прадѣдъ построилъ богадѣльню, и въ ней будетъ обитать его послѣдній потомокъ, рожденный въ домѣ на костяхъ. Я послѣдній въ родѣ Дулиныхъ и въ родѣ Дроздовскихъ. Жилъ холостякомъ, умру бездѣтнымъ… Даже незаконныхъ дѣтей не оставлю послѣ себя, а вѣдь въ нихъ была кровь моего рода въ тайномъ состояніи… И этого я не оставлю!..

V

Послѣ покойной бабушки остался саванъ… Какъ это странно, бабушка умерла, а саванъ ея остался…

Я помню, еще давно, когда я былъ въ первомъ классѣ гимназіи, она говорила, что у нея въ сундукѣ хранится саванъ.

— Помните всѣ: умру — въ немъ непремѣнно положите, — говорила она, поименно перечисляя дѣдушку, отца и мать, тетку и всѣхъ насъ, внуковъ. — А не исполните моего предсмертнаго завѣщанія, Богъ васъ всѣхъ накажетъ.

И мы не исполнили ея завѣщанія, и Богъ насъ наказалъ. И вотъ и теперь Богъ наказываетъ всѣхъ насъ, живущихъ въ старомъ домѣ на костяхъ.

Надъ нашимъ старымъ домомъ виситъ возмездіе Бога, и мы всѣ страждемъ, и всѣ, кто поселится въ нашемъ домѣ, и тѣ страдаютъ. Могила человѣческаго счастья — нашъ старый домъ!

Передъ кѣмъ мы виноваты?.. Какъ имя тому существу, которое простерло надъ нашимъ старымъ домомъ свою тяжелую, карающую руку?..

Развѣ мы не исполнили бы завѣта старой бабушки Мареміаны, если бы она умерла въ нашемъ домѣ? Случилось такъ, что она умерла на чужбинѣ. Поѣхала на богомолье въ Кіевъ, заболѣла холерой и умерла. Вѣсть о ея смерти мы получили спустя недѣлю послѣ кончины. Развѣ начальство позволило бы разрыть могилу бабушки, чтобы одѣть ее въ саванъ и снова похоронить?

— Разумѣется, не позволятъ, что же объ этомъ и толковать, — говорилъ дѣдушка и плакалъ.

И падали изъ его «невишныхъ» глазъ крупныя слезы, прозрачныя, хрустальныя слезы.

— А какъ же быть: бабушка говорила, если мы не исполнимъ ея завѣщанія, Богъ насъ накажетъ?..

Это спрашивалъ я, студентъ перваго курса. Можетъ быть, мнѣ слѣдовало бы стыдиться этихъ словъ? Но мнѣ казалось, что слова покойной бабушки — непоборимый законъ, и какъ бы по-своему я ни вѣрилъ въ Бога, все же я долженъ бояться и того Бога, въ котораго вѣрила бабушка.

— И тебѣ не стыдно говорить такъ? Вѣдь ты — студентъ!.. Какой же ты студентъ послѣ этого?.. — посмѣялся надо мною дѣдушка.

Дѣдушка часто упрекалъ меня и говорилъ, что я попалъ въ студенты по недоразуменію.

Я смутился. Въ самомъ дѣлѣ, какой же я студентъ, если вѣрую въ бабушкина Бога? Въ того именно Бога, которому она поѣхала поклониться.

Бабушка уѣхала поклониться своему Богу. Въ тотъ день у насъ въ городѣ умерло отъ холеры десять человѣкъ. А передъ этимъ въ теченіе нѣсколькихъ дней мы только и говорили о холерѣ.

И бабушка сказала:

— Грѣшны стали люди, Богъ и послалъ моръ… Всегда такъ бываетъ, какъ люди забудутъ о Богѣ, такъ онъ и пошлетъ имъ моръ, или гладъ, или нашествіе иноплеменниковъ…

— Племянниковъ… При чемъ тутъ племянники? — спросилъ дѣдъ, немного тугой на ухо.

— Иноплеменниковъ, говорю я… И-но-пле-мен-ни-ковъ, а не племянниковъ! — разсердившись, выкрикнула бабушка.

— Ха-ха-ха! — разсмѣялся дѣдушка. — А мнѣ послышалось — племянниковъ…

Бабушка сидѣла насупившись, а черезъ минуту сказала:

— Ты во всемъ себѣ усмѣшку найдешь!.. Постыдился бы на старости лѣтъ…

И еще черезъ минуту добавила:

— Поѣду въ Кіевъ молить Бога за всѣхъ васъ… Выпрошу у него милости и вернусь.

И она сказала это такимъ тономъ и съ такой вѣрой въ силу своихъ словъ, что и мы всѣ повѣрили, что вотъ попроситъ бабушка Бога, чтобы онъ смилостивился, и онъ смилостивится…

И она поѣхала въ Кіевъ замаливать Бога, но умерла отъ холеры и не вернулась. Бѣдная бабушка! Какъ жестоко расправился съ нею ея Богъ! Она ѣхала просить его за другихъ, а онъ и ее самое не пощадилъ.

Недаромъ при жизни она часто говорила:

— Неудачливая я какая-то… Если это Богъ испытуетъ меня… ну… Его святая воля… А если это мои человѣческіе грѣхи заводятъ меня на край бездны, что же мнѣ тогда дѣлать, окаянной?..

— Голубчикъ мой, всѣ неудачи отъ несовершенства общественной жизни, — наставительно и безапелляціонно заявлялъ дѣдушка, всегда вольнодумничавшій.

— А несовершенства отчего?

— Ну, этого, другъ мой, тебѣ не понять, — заявлялъ дѣдъ.

А потомъ долго говорилъ о несовершенствахъ общественной жизни и пугалъ бабушку уже новымъ страхомъ. Слушаетъ она, бывало, дѣдушкину вольнодумную проповѣдь, а сама осматривается и все шепчетъ:

— Да потише ты… неравно жандармы подслушаютъ…

И потомъ еще громче добавитъ:

— Вольнодумецъ ты, старикъ… вотъ что!..

И бабушка уходила къ себѣ, въ угловую комнату. И мы всѣ догадывались, что она тамъ у себя дѣлаетъ: зажжетъ передъ образомъ свѣчку и молится о томъ, чтобы Богъ избавилъ дѣдушку отъ вольнодумства. Этихъ молитвъ она не скрывала и отъ самого дѣдушки, который въ такихъ случаяхъ всегда провожалъ бабушку насмѣшливой фразой:

— Ну, пошла молиться, чтобы Богъ избавилъ меня отъ вольнодумства. Странно устроены люди! Почему они никогда не попросятъ Бога, чтобы Онъ избавилъ ихъ отъ глупости или тупоумія?.. Ха-ха-ха!..

До послѣднихъ лѣтъ жизни дѣдушка смѣялся звонкимъ, раскатистымъ смѣхомъ. Голосъ у него былъ низкій и слабый и говорилъ онъ не громко, а смѣялся зычно, раскатисто, такъ что его смѣхъ слышенъ былъ за двѣ-три комнаты. Какъ-будто и рожденъ былъ дѣдушка только для того, чтобы смѣяться надъ другими. Ничего святого не было для него — ни въ немъ самомъ, ни въ другихъ.

Мнѣ всегда казалось, что за этимъ смѣхомъ дѣда скрывается нѣчто очень важное и таинственное. Мнѣ всегда кажется, что громко смѣющіеся люди силятся заглушить въ себѣ какія-то внутреннія, таинственныя силы, которымъ нельзя дать власти.

Бабушка всегда говорила:

— Это въ тебѣ, старикъ, дьяволъ такъ громко смѣется… Ты думаешь, это душа въ тебѣ радуется?.. Нѣтъ, это дьяволъ сучитъ языкомъ…

— Знаю я, старушенція моя праведная, — отвѣчалъ обыкновенно дѣдушка, — знаю, что дьяволъ, но что мнѣ съ нимъ дѣлать?.. Вынашиваю я его въ себѣ съ дѣтства… Еще покойный отецъ мой называлъ меня чертенкомъ. И знаешь, что я тебѣ скажу: живи во мнѣ ангелъ или самъ Богъ, я только бы нылъ, а вотъ я и смѣяться хочу… Ха-ха-ха!..

И онъ опять смѣялся по-своему, страшно и удручающе…

— Тьфу!.. Пошелъ опять сучить языкомъ!.. Не люблю я этихъ словъ твоихъ! — выкрикнетъ бабушка.

И они разойдутся по своимъ комнатамъ, какъ-будто поссорившись, а минутъ пять спустя слышу, какъ они бесѣдуютъ или въ угловой комнатѣ бабушки, или въ кабинетѣ дѣдушки. Какъ бы ничтожна ни была между ними размолвка, они скоро обязательно сходятся, мирятся и цѣлыми часами сидятъ на диванѣ въ комнатѣ бабушки или на оттоманкѣ въ кабинетѣ дѣда и все говорятъ и говорятъ о чемъ-то. Тетя Анна разсказывала, что будто бы дѣдушка всю жизнь старался совратить бабушку на путь вольнодумства и невѣрія, но ничего не достигъ. И съ какой-то упорной настойчивостью продолжаетъ свою пропаганду, хотя бабушкѣ уже семьдесятъ два года, дѣду семьдесятъ семь… И какимъ-то скованнымъ изъ желѣза представляется мнѣ мой сѣдой, чудный дѣдъ. Отлила его жизнь въ опредѣленныя формы и сама, даже при содѣйствіи старости и болѣзней, не можетъ побороть бодраго, стойкаго духа моего дѣда…

Если бы мнѣ быть такимъ…

А какъ они любятъ другъ друга… И часто я думаю, отчего мы, молодые, не умѣемъ любить такъ?.. Отчего мой суровый отецъ не любитъ меня такъ? Отчего моя молчаливая и вѣчно скучающая мама не любитъ меня такъ же, какъ бабушка любитъ моего отца?

Помнится, когда потомъ я впервые полюбилъ одну женщину, я сталъ понимать силу любви бабушки къ дѣдушкѣ. Говорятъ, они всю жизнь любили другъ друга такъ. У нихъ хватило любви и для отца, и для дяди Коли, и для тети Клавдіи, которые давно уже умерли… Они любили своихъ дѣтей, отчего же меня не любитъ моя мама?.. Звѣри и птицы любятъ своихъ дѣтенышей, отчего же меня не любятъ мои родные, вѣдь я тоже дѣтенышъ ихъ?

Рожденное въ нашемъ старомъ домѣ все обречено на отчужденность. Въ нашемъ старомъ домѣ на костяхъ только умирать умѣютъ люди и умираютъ хорошо.

VI

Все перепуталось въ моихъ воспоминаніяхъ и часто я не знаю, гдѣ правда, гдѣ ложь. Это потому, что и въ жизни людей правда и ложь — перепутаны.

Вотъ я только что съ восторгомъ говорилъ о любви бабушки и дѣдушки, а оказывается — любви этой нѣтъ, настоящей, святой любви, а былъ только обманъ и блудъ.

Самъ дѣдушка недавно назвалъ свою любовь и любовь бабушки къ нему — обманомъ и блудомъ.

Помнится, это было вечеромъ… Тогда еще живъ былъ мой братъ… Я только не помню, когда это было, но помню ясно зимній холодный вечеръ. Сидѣли мы въ столовой у камина: дѣдъ въ большомъ креслѣ и съ надвинутымъ на глаза зеленымъ козырькомъ. Бабушка сидѣла возлѣ него на маленькомъ мягкомъ пуфѣ, а я и братъ мой сидѣли ближе къ камину.

Сидя въ полуоборотъ къ камину и держа передъ собою книгу, братъ читалъ намъ всѣмъ какую-то старинную «чувствительную» повѣсть. Я не помню ея названіе. Ну, да все равно, и въ той повѣсти, очевидно, было столько же лжи, сколько и въ тѣхъ людяхъ, о которыхъ была написала повѣсть. Очевидно, это было такъ, потому что, послѣ описанія одной чувствительной сцены, когда она клялась ему въ вѣчной вѣрности, дѣдушка наклонился и потянулся руками къ камину. Странно было смотрѣть на его протянувшіяся руки въ красномъ отблескѣ догорающихъ полѣньевъ. И лицо его вдругъ сдѣлалось краснымъ, и глаза расширились и показались мнѣ страшными адскими съ своей таинственной слѣпотой. Мнѣ показалось, что дѣдъ на это мгновеніе прозрѣлъ, да какъ и не повѣрить этому: онъ дотянулся рукою до рукъ брата и сильнымъ взмахомъ кулака вышибъ изъ рукъ чтеца книгу.

Книга въ красноватомъ сафьянномъ переплетѣ сложилась, какъ должны складываться книги, когда ихъ не читаютъ, и съ страннымъ шумомъ полетѣла подъ диванъ, скользя по паркету.

Я до сихъ поръ не могу забыть голоса дѣда, какимъ онъ крикнулъ, а онъ крикнулъ:

— Володька, брось эту мерзкую книгу въ каминъ!.. Все ложь, что въ ней написано! Женщинѣ нельзя вѣрить… нельзя!..

Что-то еще бормоталъ дѣдъ хриплымъ голосомъ, ворочался въ креслѣ, словно его посадили на горячія уголья, и кричалъ:

— Не вѣрьте, не вѣрьте имъ мерзкимъ и подлымъ!.. Не вѣрьте!..

Ухватившись за рукавъ халата дѣда, бабушка старалась его успокоить и говорила:

— Успокойся, мой другъ, успокойся… Ну, мы не будемъ читать этой книги…

Дѣдъ съ презрительной миной оттолкнулъ руку бабушки, поднялся съ кресла и злымъ и громкимъ голосомъ выкрикнулъ:

— Пошла прочь и ты!.. Ты такая же обманщица! Ты думаешь, я не знаю твоей тайны… Знаю ее, знаю!.. Ты обманула меня, какъ и всѣ женщины всегда обманываютъ своихъ жениховъ и мужей…

— Побойся Господа. О чемъ ты говоришь?..

— Ха-ха-ха!.. Господа вспомянула, а помнила ли ты Господа души своей, когда меня обманывала?.. Прочь! Прочь!..

И дѣдъ замахалъ руками въ сторону бабушки. Потомъ, дрожа, опустился на кресло и застоналъ…

Съ плачемъ бабушка вышла изъ столовой, и я видѣлъ, какъ она шла и качалась.

А дѣдушка продолжалъ стонать и иногда въ его сторонѣ слышался сдержанный смѣхъ.

Володя, братъ мой, досталъ изъ-подъ дивана книгу и, какъ показалось мнѣ, со странной внимательностью разсматривалъ теперь ее, какъ какую-то злую виновницу вспышки гнѣва нашего дѣда.

— Во-ло-дечка, — вдругъ новымъ голосомъ протянулъ дѣдушка, — ты прости меня, что я погорячился и вышибъ у тебя изъ рукъ эту книгу… Я хотѣлъ только махнуть въ ея сторону и задѣлъ рукою, но я, вѣдь, ничего не вижу… Не вижу, куда направить мой гнѣвъ… А развѣ нѣтъ причины для моего гнѣва?.. Есть… есть!.. Она, ваша бабушка, обманула меня. Притворилась, что любитъ… Это еще тогда было, когда мы были женихомъ и невѣстой. А когда я сталъ ея мужемъ, я узналъ, что она принадлежала другому…

Дѣдъ снова задвигался на креслѣ, словно обожженный, протянулъ руки къ камину и продолжалъ:

— А знаете вы, съ кѣмъ она меня обманывала?.. нѣтъ, не то… знаете вы, кому она принадлежала?.. Яшенькѣ… Яшенькѣ-молчальнику. Святому человѣку… Ха-ха-ха!..

Мы всѣ вздрогнули. Отъ двери въ гостиную послышался звонъ разбитаго стекла. Бабушка стояла въ дверяхъ, а передъ нею на полу лежалъ разбитый стаканъ и такъ странно у порога двери поблескивала вытянувшаяся лужица разлитой воды. Бабушка несла стаканъ съ водою для дѣда, какъ всегда дѣлала это, когда имъ овладѣвалъ приступъ гнѣва. Очевидно, она услышала послѣдніе слова дѣда, и стаканъ выпалъ изъ ея рукъ. Теперь она стояла въ дверяхъ съ протянутыми руками и что-то бормотала. Я явственно слышалъ только слова:

— Не вѣрьте!.. не вѣрьте ему!.. не вѣрьте!..

— Ха-ха-ха! — разразился дѣдъ страшнымъ ѣдкимъ смѣхомъ. — Не вѣрьте!.. Нѣтъ, дѣти, вѣрьте!.. Она и онъ, этотъ бѣлый, снѣговой, святой дѣдъ обманули меня… О-о-о!.. Тогда онъ былъ молодъ, красивъ, знатенъ… Онъ покорялъ сердца уѣздныхъ красавицъ… Вѣдь это онъ только теперь юродивый святоша, ходитъ по городу да морочитъ дураковъ своей какой-то особенной святостью, а тогда, когда бабушка ваша была красавица, онъ былъ соблазнитель, соблазнитель!.. Ха-ха-ха!..

— Пощади ты мои сѣдые волосы, — взмолилась бабушка, — что ты имъ говоришь несуразное…

Медленно ступая и придерживаясь за спинки стульевъ, упираясь руками въ столъ, въ край піанино, — бабушка шла къ намъ и было ея лицо блѣдное и страдальческое. Но въ голосѣ ея слышался гнѣвъ. Она говорила:

— Ты съ ума сходишь… Ты изъ ума выжилъ!.. Это Господь наказалъ тебя, атеиста, безбожника… Статочное ли это дѣло, чтобы Яшеньку впутывать въ наши мірскіе дѣла…

— Ха-ха-ха! — прервалъ дѣдъ слова бабушки смѣхомъ. — Теперь вы духовно соединяетесь съ этимъ старымъ прохвостомъ, а тогда… знаю я… вы плотски соединялись…

— Замолчи!.. Замолчи!.. А то я скажу, какъ ты…

— Что, какъ я? — спросилъ дѣдъ и въ голосѣ его послышалась мягкость и какая-то тревога.

Злымъ голосомъ, какимъ бабушка никогда не говорила, несчастная старуха заявила:

— Я разскажу дѣтямъ, какъ ты убилъ дочь лѣсничаго… Что? Замолчалъ?.. Замолчалъ?..

— О чемъ она говоритъ, дѣти? — спросилъ дѣдъ и развелъ руками куда-то въ сторону, гдѣ насъ и не было.

Я едва удержался отъ смѣха: такъ смѣшонъ былъ жестъ дѣда къ камину.

— Вотъ я такъ, дѣйствительно, могла бы разсказать правду о тебѣ и о той несчастной дѣвушкѣ, которую ты обольстилъ, будучи извѣстнымъ профессоромъ и моимъ мужемъ.

Эта фраза также показалась мнѣ смѣшной, и я опять едва сдержался, чтобы не разсмѣяться. Посмотрѣлъ я въ сторону брата. И онъ стоялъ и кусалъ губы, очевидно также борясь съ желаньемъ расхохотаться. Такой смѣшной и странной показалась намъ сцена этой ссоры старичковъ на романическую тему.

Очевидно, была какая-то правда въ словахъ бабушки, если послѣ ея замѣчанія дѣдъ словно осѣлъ и смирился. Но очевидно такъ же, что была какая-то правда и въ томъ, что говорилъ дѣдъ.

Послѣ ужина въ тотъ же памятный мнѣ вечеръ, когда старики, примиренные мамой, остались въ столовой, когда всѣ уже разошлись, а я готовилъ себѣ воду, чтобы пополоскать зубы, я услышалъ отрывокъ разговора дѣда и бабушки.

Онъ говорилъ:

— Зачѣмъ ты хочешь поколебать мой авторитетъ въ глазахъ внучатъ? Ну зачѣмъ говорить о томъ?..

— А ты меня упрекаешь… ты не жалѣешь моихъ сѣдинъ? Тебѣ меня не жаль?

— Ну, будетъ… будетъ объ этомъ… Примиримся. Не хорошо ссориться на-ночь… Быть можетъ, утра мы съ тобой не встрѣтимъ… Смерть не за горами, надо быть ко всему готовымъ… Ты меня простишь, я тебя…

Бабушка склонилась надъ дѣдомъ и я слышалъ, какъ мертво прозвучалъ ихъ странный старческій поцѣлуй…

Какая странная, жуткая эта сцена. Ужели и теперь, на склонѣ лѣтъ, когда замолкли въ этихъ людяхъ источники страсти и похолодѣли сердца, страшный червь ревности все еще безпокоитъ ихъ?

Какъ странно устроена душа человѣка!.. Впрочемъ, можетъ быть, это сердце такъ странно устроено, а быть можетъ это тѣла ихъ всему виной. Вѣдь были же они молоды и горѣли ихъ тѣла страстями. Можетъ быть, это какое-то воспоминаніе тѣла?.. Вотъ странно — воспоминаніе тѣла! Развѣ же можно такъ сказать?

Въ одномъ я только теперь не сомнѣвался, это въ томъ, что та любовь, которой я любовался, наблюдая дѣда и бабушку на склонѣ ихъ лѣтъ, эта любовь также не безъ темныхъ пятенъ. И они вовсе не любятъ другъ друга такъ, какъ казалось мнѣ…

Нѣтъ ничего святого въ нашемъ домѣ…

VII

Какъ сейчасъ я смотрю на этого страннаго, величественнаго старика. Вмѣстѣ съ другими впечатлѣніями дѣтства запало въ память представленіе о немъ и онъ, какъ таинственное существо, занялъ въ моей душѣ какое-то особое мѣсто, большое мѣсто…

Его всѣ звали — Яшенька-молчальникъ. И онъ дѣйствительно молчалъ. Жилъ и молчалъ, ходилъ и молчалъ, спалъ и молчалъ. Вѣчной могилой вѣяло отъ него живого, и была тайна могилы въ его молчаніи.

Живымъ онъ схоронилъ въ себѣ душу и она умерла въ таинственномъ молчаніи и погребла съ собою и радости и печали, и молитвы и проклятія и страсти свои мятежныя…

Таинственная, поэтически-красивая дымка неразгаданнаго окружала его образъ въ тѣ времена, когда я впитывалъ въ себя первыя впечатлѣнія. Жизнь протянулась, какъ большой свитокъ, разнообразно исписанный и раскрашенный, и все же однимъ изъ яркихъ образовъ остался все тотъ же величественный сѣдой старикъ Яшенька-молчальникъ, странный и непонятный старикъ, внушающій страхъ и симпатію.

Въ немъ была какая-то особая краса, — краса нашихъ глухихъ степныхъ помѣстій, маленькихъ городковъ, селъ и деревень, утопающихъ въ суровыя зимы въ глубокихъ голубѣющихъ сугробахъ снѣга. Представленіе объ Яшенькѣ-молчальникѣ почему-то неразрывно сцѣпляется въ памяти, именно, съ этими глубокими снѣжными сугробами, по которымъ въ бурныя ночи носится метель, а въ ночи лунныя — снѣга серебрятся или переливаются расписными коврами алмазныхъ бусъ.

Онъ былъ совсѣмъ-совсѣмъ сѣдой, съ большой бѣлой бородою и съ длинными бѣлыми волосами, какъ у дряхлыхъ священниковъ или у тѣхъ схимниковъ, которыхъ мнѣ доводилось видѣть въ глухихъ лѣсныхъ скитахъ на гористомъ побережьѣ Камы. И зиму и лѣто онъ носилъ длинную бѣлую рубаху, напоминающую женскую сорочку, но только значительно ниже колѣнъ и съ закрытымъ воротомъ.

Онъ и самъ представлялся мнѣ рожденнымъ сугробами снѣжнымъ человѣкомъ, — человѣкомъ изъ чистаго снѣга, который никогда не растаетъ. Какъ символъ какой-то, — символъ той, давно прошедшей, глухой жизни провинціи, представлялся онъ мнѣ въ юности, да и теперь его образъ еще витаетъ предо мною призракомъ суровой зимы нашей минувшей жизни.

Помнится, и я, и братъ мой, и всѣ мои сверстники, — мы боялись Яшеньки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы любили его какой-то особенной пытливой любовью. Намъ представлялся онъ не человѣкомъ, потому что тѣхъ, кого мы боялись, мы не любили, а такъ можно относиться только къ человѣку. Яшенька же представлялся намъ существомъ выше человѣка или внѣ рамокъ представленія о человѣкѣ… Взять хотя бы то: и зиму и лѣто онъ ходилъ въ одной и той же тонкой рубахѣ-хитонѣ. Вѣдь только у звѣрей шерстистая шкура одна и та же и для лѣта и для зимы. Можетъ быть, и въ немъ было что-то звѣриное. Но и тогда онъ не похожъ на человѣка, пусть тогда онъ ниже человѣка, но все же онъ былъ волнующей тайной и въ своемъ молчаніи человѣка и по своей внѣшности, напоминающей звѣря…

Прошлое Яшеньки отнюдь не загадочное. Напротивъ, вся его жизнь прошла на глазахъ его сверстниковъ. Бабушка, напримѣръ, моя знала его еще юношей, знатнаго и богатаго рода на всю нашу глухую губернію средняго Поволжья.

— Андрея Ефимыча Росткова знала я хорошо еще съ тѣхъ поръ, когда мнѣ и семи лѣтъ не было, — говорила бабушка, — богатый былъ баринъ, знатный, но извергъ и смутьянъ на всю губернію.

— А кто этотъ Андрей Ефимовичъ Ростковъ? — спрашивали мы, недоумѣвая.

— А это — отецъ Яшеньки…

— А развѣ отецъ его былъ помѣщикъ? — съ недоумѣніемъ спросилъ братъ, — я думалъ — простой мужикъ… Яшенька такъ похожъ на мужика…

Я возразилъ брату:

— На мужика онъ не похожъ, онъ похожъ на святого.

— А мужики развѣ святыми не бываютъ? — спросилъ братъ, очевидно, по привычкѣ, желая втянуть меня въ споръ.

Какъ бы не слыша нашего спора, бабушка продолжала:

— …Богатый былъ Андрей Ефимовичъ и знатный, при государѣ Павлѣ Петровичѣ при дворѣ служилъ и за что-то его государь услалъ въ свое имѣніе навсегда… Но только память по себѣ худую оставилъ онъ и у насъ въ уѣздѣ. А потомъ и сынокъ его по его же стезямъ пошелъ. Что подѣлаешь — яблоко отъ яблони…

— А Яшенька тоже офицеромъ былъ? — почему-то спросилъ братъ.

— Никакимъ офицеромъ онъ не былъ. Сначала былъ благопристойнымъ кавалеромъ, хорошо танцовалъ, а потомъ вдругъ все мечталъ и говорилъ, что, молъ, хочу быть разбойникомъ и пойду на Волгу богачей грабить, а разграбленное, молъ, отдамъ все бѣднымъ людямъ. Стенькой Разинымъ хотѣлъ быть. Бывало, одѣнетъ бархатныя шаровары, красную шелковую рубаху, сапоги изъ краснаго сафьяна, а черезъ плечо ружье, да и пойдетъ въ лѣсъ птицъ бить. Палитъ-палитъ зря, а домой придетъ, начинаетъ намъ разсказывать разныя выдумки: какъ, молъ, я встрѣтилъ въ лѣсу на дорогѣ купеческую тройку, да какъ я убилъ купца съ купчихой. И всякое такое глупое. А потомъ, когда батюшка умеръ, то онъ хозяйствовать сталъ, а какое его хозяйство: крѣпостныхъ мучилъ, дѣвушекъ сколько перепортилъ, торговалъ людьми…

Это сообщеніе бабушки повергло меня въ печаль. Почему-то мнѣ показалось, что если Яшенька и не изъ мужиковъ, то душа у него должна быть близкая къ мужику. Вѣдь такъ похожъ онъ самъ на мужика: борода большая, носъ мясистый, глаза голубые. Мнѣ хотѣлось думать о Яшенькѣ, какъ о добромъ, святомъ человѣкѣ, а между тѣмъ о немъ такое страшное разсказываетъ бабушка.

Въ моихъ представленіяхъ часто рисовалась такая картина.

Суровая снѣжная зима. Оголенные печальные лѣса утопаютъ въ снѣгахъ, бѣлый пологъ снѣга лежитъ и на поляхъ, подъ бѣлымъ саваномъ снѣговъ залегли, схоронились села, деревни и хутора. Вдругъ темной ночью поднялась, заголосила снѣжная буря. Съ ревомъ и визгомъ пронеслись по полю крутящіеся, быстро несущіеся валуны снѣга. Лѣсъ загудѣлъ, угрожающе-таинственно застонала степь и испуганно заплакали крошечныя хатки деревень и еще глубже спрятались въ бѣлые снѣжные саваны. Въ волнующейся кисеѣ мятели, съ гиканьемъ, съ посвистомъ явился откуда-то сѣдой старикъ, съ большой бѣлой бородою, съ большими бѣлыми снѣжными волосами и въ длинномъ бѣломъ хитонѣ. Всталъ онъ изъ-за лѣса величественнымъ и громаднымъ, простеръ изъ темноты большія бѣлыя руки и зашагалъ по полямъ, и чрезъ лѣса переступалъ, перепрыгивалъ черезъ горы и холмы…

Воющая и стонущая буря зимы родила Яшеньку. Онъ — не человѣкъ, а другое непонятное мнѣ существо, такой ясный въ своемъ прошломъ, такой таинственный въ своемъ жуткомъ молчаніи. Онъ, какъ призракъ, не страшитъ своимъ прошлымъ, но все, что въ немъ отъ сегодня, — все это жуткое и страшное въ своей тайнѣ. Онъ пришелъ внушить людямъ презрѣніе и страхъ къ прошлому и устрашить тайной будущаго. И мы должны бояться его и любили, потому что онъ не человѣкъ, а другое таинственное существо съ мистическимъ страхомъ въ глазахъ и съ любящимъ сердцемъ.

Я разсказалъ бабушкѣ о своихъ представленіяхъ. Она погладила меня по головѣ, поцѣловала и сказала:

— Какой ты у меня… А!.. Молчаніе его, дѣйствительно, жутко… Ты вотъ говоришь, что Яшеньку родила снѣжная буря. Это ты хорошо сказалъ, образно… Только не изъ снѣжной бури родился Яшенька, а изъ бури жизни…

— Какъ это?..

— Какъ это, бабушка? — въ одинъ голосъ выкрикнули мы съ братомъ, не ясно представляя себѣ тотъ другой образъ, туманно зарисованный бабушкой.

— А такъ, други мои, изъ бури жизни. Бурно прожилъ Яшенька свою молодость и много грѣха принялъ на душу, много людей перегубилъ… а потомъ… меня обманулъ…

Бабушка какъ-будто смутилась отчего-то, разомъ оборвала свою рѣчь и, вынувъ изъ кармана бархатнаго капота платокъ, принялась сморкаться… И продолжала она свой разсказъ:

— Вотъ вы на морѣ не бывали и не знаете. Вотъ и слушайте, что я разскажу…

Мы ближе придвинулись къ бабушкѣ и притаили дыханіе, а старая милая разсказчица продолжала:

— Когда море волнуется въ бурю, по нему ходятъ большія волны. И выбрасываютъ тѣ волны на морской берегъ бѣлую пѣну. И долго лежитъ та пѣна на песчаной отмели, и, какъ живая, дышитъ, когда до нее прикоснется морской вѣтеръ. И зовутъ ту пѣну моряки-рыболовы «морскимъ дѣтищемъ». А когда отплываютъ на промыселъ, то берутъ ту пѣну, моютъ ею руки, и лицо, и грудь, — и плывутъ на суденышкахъ безбоязненно. А когда спросишь стараго рыбака: «для чего, — молъ, — ты, дѣдушка, это дѣлаешь?» — «А для того, — скажетъ, — что теперь вотъ я побратался съ „морскимъ дѣтищемъ“ и сталъ морю-океану какъ бы братъ родной, а море-океанъ теперь, значитъ, приходится мнѣ матерью родной. Пожалѣетъ оно меня, какъ свое родное дѣтище, а пожалѣвши — вскормитъ, это, значитъ, добычей не обидитъ… а, вскормивши, и отъ погибели убережетъ»…

Глаза бабушки расширились и потемнѣли, а лицо стало точно помолодѣвшимъ и вдохновеннымъ.

Она продолжала:

— Такъ-то вотъ, други мои, умоютъ себя рыбаки пѣной морской лицо, руки и грудь и плывутъ въ морѣ безъ опаски, а на берегъ возвращаются съ добычей… Такъ точно вотъ и Яшенька, какъ пѣна морская. Только ужъ тутъ выходитъ такъ, что вмѣсто моря-океана надо разумѣть жизнь, бурную, какъ море. И вотъ эта жизнь и выбрасываетъ изъ своихъ волнъ такихъ вотъ, какъ Яшенька, юродивыхъ людей, съ печатью благодати небесной, безсребренныхъ, кроткихъ и любвеобильныхъ братьевъ всему человѣчеству… И зовутъ ихъ у насъ «на старинѣ» пѣной жизни, рожденной бурными волнами житейскаго моря… Надо любить ихъ, какъ братьевъ нашихъ, а тогда и жизнь для васъ будетъ, какъ родная мать, а не злая мачеха… Дѣдушка вонъ нашъ, профессоръ-то, все смѣется надъ Яшенькой, да и меня коритъ: зачѣмъ я допускаю его въ домъ нашъ, а того не понимаетъ профессоръ-то нашъ, что Яшенька — пѣна житейскаго моря, съ нимъ побратаешься и жизнь для тебя будетъ матерью родной.

— Бабушка! Но, вѣдь, Богъ велитъ любить не однихъ юродивыхъ, но и всѣхъ людей, какъ братьевъ! — воскликнулъ Володя.

— И-и, голубчикъ!.. Богъ-то велитъ, а развѣ мы это исполняемъ? Куда ужъ тамъ всѣхъ-то любить, вѣрно, это не по сердцу человѣческому. Хорошо, если мы будемъ любить и такихъ, какъ Яшенька, сирыхъ и безпріютныхъ, раскаявшихся въ грѣхахъ своихъ и уготовавшихъ себя Господу Богу. Грѣшника мы любимъ въ такихъ, какъ Яшенька, потому — не согрѣши онъ, для чего бы ему было и раскаиваться… Такъ-то, други мои…

Я долго раздумывалъ о томъ, что услышалъ отъ бабушки и никакъ не могъ понять смысла сказаннаго. Почему же непремѣнно надо согрѣшить, чтобы потомъ покаяться и быть угоднымъ Богу? Дѣдушка мой грѣшилъ и не думаетъ каяться и даже Бога онъ не признаетъ…

Дѣдушка мой и Яшенька… Когда я ставлю ихъ обоихъ рядомъ, мнѣ кажется, что это какіе-то не похожіе другъ на друга люди и вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ есть что-то и общее. Разъ бабушка ихъ обоихъ одинаково любитъ, значитъ есть въ нихъ что-то общее. Если Яшенька не любитъ дѣдушку, а дѣдушка ненавидитъ Яшеньку, значитъ нѣтъ между ними ничего общаго, нѣтъ сходства…

Какъ-то разъ, когда Яшенька сидѣлъ въ гостиной, а бабушка молча сидѣла около него, молчаливаго, дѣдъ позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ и сказалъ:

— Пойди, погляди — ушелъ этотъ старый дуракъ?..

Когда я вернулся и сказалъ, что бабушка и Яшенька сидятъ въ гостиной другъ противъ друга и оба молчатъ, дѣдъ выкрикнулъ:

— Что же они молчатъ?.. Ха-ха-ха!.. Пойди и позови ко мнѣ бабушку…

Когда мы съ бабушкой вошли въ кабинетъ дѣда, онъ усмѣхнулся и спросилъ:

— Скоро вы тамъ намолчитесь?..

— Что тебѣ онъ мѣшаетъ-то? — спросила бабушка съ неудовольствіемъ въ голосѣ.

— Да, вѣдь, глупо это — сидѣть другъ противъ друга и молчать…

— Ты оставь меня въ покоѣ!.. Я рада, что онъ пришелъ…

— Ну еще бы тебѣ не радоваться!.. Ха-ха-ха!..

— Приходитъ онъ и счастье приноситъ въ домъ… А домъ… нашъ…

— Да, домъ нашъ, — загадочно протянулъ дѣдушка, — домъ нашъ на костяхъ человѣческихъ построенъ, оттого въ немъ все такъ несуразно и неспокойно…

Лицо дѣда вдругъ отчего-то покраснѣло, онъ заерзалъ на диванѣ и крикнулъ:

— Прогони ты этого дурака!.. Иначе я пойду и палкой выгоню его. Я ненавижу его! Я презираю его! И тебя ненавижу!.. Прогони!..

Когда Яшенька ушелъ и бабушка, хмурая, вошла въ кабинетъ дѣда, послѣдній сказалъ:

— Какъ только онъ придетъ къ тебѣ, я удавлюсь… Слышишь?..

— Полно, старикъ, людей-то смѣшить, Бога-то гнѣвить…

— Удавлюсь!.. Удавлюсь!..

Дѣдушка кричалъ, топалъ ногами, а бабушка утирала глаза платкомъ и шмыгала носомъ.

— Что шмыгаешь?.. Плачешь?.. О чемъ плачешь? О томъ, что и онъ и ты — стары стали? А?.. ха-ха!.. проклятые вы оба и самая проклятая — ты… Уйди отсюда, уйди…

VIII

— Бурное это прошлое и страшное, какъ гроза въ ночи, — продолжала свой разсказъ бабушка, о тѣхъ давно прошедшихъ временахъ, свидѣтелемъ которыхъ она была. — Знатные да богатые люди жили вольно, а мужики и бѣдняки въ неволѣ. Говорили сильные: «не борись». Говорили слабые: «покоряемся»…, а больше молчали… А и въ молчаніи есть сила, только она наружу не выходитъ, а таится въ душѣ. Эта сила тоже большая и, спаси Господи, затронуть ее… Вонъ Яшенька-молчальникъ, развѣ не сила онъ?.. И такъ, други мои, жили люди во грѣхахъ, Бога упоминали, а не знали Его, да и знать не хотѣли. Въ грѣхахъ суровыхъ жили почти всѣ помѣщики въ православномъ государствѣ. Жили въ свое удовольствіе, ничего не дѣлали, а крѣпостные батрачили, изнывали, чахли, мерли… Это бы и ничего: что подѣлаешь, такъ, значитъ, жизнь сложилась. Отецъ Яшеньки, Андрей Ефимычъ Ростковъ, жилъ богато и знатно, говорила я объ этомъ. И были у него два сына да дочь, а жена-то у него умерла: руки на себя наложила… Андрей Ефимычъ изъ крѣпостныхъ дѣвокъ гаремъ у себя въ усадьбѣ устроилъ, а жена взяла да и руки на себя наложила, въ дверяхъ этого гарема и удавилась. Андрей Ефимычъ съ своими дѣвками забавлялся въ гаремѣ, вино съ ними пьетъ, музыка играетъ, плясъ слышенъ, а въ дверяхъ виситъ трупъ женщины, милой такой… Выходитъ старикъ изъ гульбища, а въ дверь его кто-то не пускаетъ. Глядитъ, а человѣкъ виситъ… Вотъ какъ вышло!.. Съ тѣхъ поръ и навалились на домъ Росткова несчастія. Старшій братъ Яшеньки, Николай, утонулъ въ пруду своемъ. Пьяный купаться задумалъ съ товарищами своими, а потомъ и говоритъ: «я, — говоритъ, — могу полчаса подъ водой пробыть и не дышать»… Нырнулъ, да такъ и не показался, а потомъ и вытащили его мертваго… Ну, такъ вотъ! Старшій братъ утонулъ, а сестра вышла замужъ за помѣщика Глумилина, а тотъ ее собственными руками и пристрѣлилъ. Жестокій былъ человѣкъ, роста саженнаго, борода лопатой, а руками подковы желѣзныя разгибалъ. На стулъ сядетъ — трещитъ подъ нимъ стулъ. На лошадь въ сѣдло усядется — лошадь спину изгибаетъ…

— А за что же онъ пристрѣлилъ жену? — спрашиваемъ мы.

— А Богъ знаетъ — за что. Никто и не зналъ этого. Говорили, будто нечаянно. Вмѣстѣ они съ женой на волковъ въ облаву ходили и били звѣрей пулями, а потомъ и вышло такъ, что одна пуля въ жену Глумилина попала. Какъ это случилось — Богъ вѣсть! Можетъ и нечаянно, а, можетъ, и нарочно самъ Глумилинъ застрѣлилъ свою жену. Люди разное говорили въ то время, всего не разберешь и не поймешь.

Бабушка говорила таинственнымъ голосомъ и мы чувствовали, что чего-то она не договариваетъ, но уже не разспрашивали. Потомъ, когда мы подросли, бабушка созналась, что раньше не все намъ разсказала.

— Боялась осквернять ваши дѣтскія души, вотъ всего и не договаривала. А вышло вотъ какъ. Родился у жены Глумилина сынъ, красавчикъ-мальчикъ. А до того лѣтъ десять у жены его дѣтей не было. Родился мальчикъ, а съ лица-то онъ походилъ на одного генерала. А генералъ этотъ гостилъ лѣтомъ въ помѣстьѣ Глумилиныхъ. Вотъ все Глумилинъ и изводилъ свою жену и корилъ ее. Задушить все грозился, а потомъ и застрѣлилъ. Будто нечаянно, не хотѣлось въ отвѣтѣ быть, а жена у него — голубка кроткая была и все жалѣла крѣпостныхъ своихъ людей и оберегала ихъ отъ издѣвательства мужнинаго. Такъ и умерла голубка, подстрѣленная на волчьей облавѣ.

Я старался зарисовать въ представленіяхъ своихъ образъ убитой помѣщицы Глумилиной, которую бабушка назвала голубкой, и эта невѣдомая мнѣ женщина представлялась мнѣ мученицей… Лежитъ она убитая на бѣломъ снѣгу и алая кровь на снѣгу: алая кровь на бѣломъ!.. За что ее убили, я не понималъ. Пусть, если и виновата въ чемъ-то, зачѣмъ же убивать? Зачѣмъ разливать алую кровь на бѣлый снѣгъ? Въ дѣтскіе годы жизнь представлялась мнѣ раемъ. Когда говорили о раѣ, мнѣ хотѣлось думать, что говорятъ о жизни. Когда говорили о жизни, мнѣ хотѣлось думать, что говорятъ о раѣ. И жизнь была такъ хороша, несмотря на всѣ несчастія, обрушившіяся на нашъ домъ, построенный на костяхъ человѣческихъ.

— Бабушка, зачѣмъ обрываютъ жизнь, какъ струну? — спрашивалъ я бабушку.

— Сама она, голубчикъ, обрывается…

— А жену Глумилинъ убилъ? оборвалъ струну…

— Не знаю, голубчикъ… Выростешь, все самъ узнаешь, разгадаешь…

Я размышлялъ о жизни, думалъ и о будущемъ, а бабушка продолжала свой разсказъ:

— Потосковалъ-потосковалъ Андрей Ефимычъ послѣ смерти дочери, а потомъ вскорѣ и самъ Богу душу отдалъ. Умеръ тоже такъ, точно небо его наказало за всякія прегрѣшенія. Громомъ-молніей его убило, вотъ какъ и отца моего покойнаго, что разсказывала вамъ, что домъ-то нашъ строилъ…

Бабушка перекрестилась.

Мы даже забоялись при этихъ словахъ бабушки. Какъ-то особенно она сказала, что небо наказало Андрея Ефимыча. Какъ-будто и въ моментъ разсказа надъ усадьбой нашей разразилась гроза.

— Поѣхалъ Андрей Ефимычъ въ поле, гдѣ рожь жали. И было это наканунѣ Ильина дня. А лѣто въ тотъ годъ удалось засушливое и всѣ хлѣба́ посохли. Все бранилъ Андрей Ефимычъ небо: зачѣмъ, молъ, оно хлѣба́ жжетъ и солнышко бранилъ нехорошими словами. Такъ разсказывали старые люди. Выйдетъ на террасу и ну бранить небо и солнце, точно ровней своихъ либо подчиненныхъ бранить: зачѣмъ, молъ, хлеба́ высушили. А въ Ильинъ день у нихъ въ Ростковкѣ мужики праздновали, потому и церковь у нихъ въ честь Ильи-пророка. Говорили мужики Андрею Ефимычу: молъ, не надо бы небо-то нехорошими словами бранить, а онъ все свое: и въ поле выѣхалъ и все на небо посматриваетъ да ворчитъ. А въ тотъ день всѣхъ мужиковъ и бабъ въ поле выгналъ. Работали плохо, потому трудно было рѣдкую да сожженную рожь жать. А по небу-то тучки ходятъ, да все густѣютъ, да густѣютъ. Смотрятъ люди на небо и думаютъ, и говорятъ: быть грозѣ. А день былъ душный и всякъ радовался дождичку. А для нашего Андрея Ефимыча и тутъ Господь не угодилъ. Поднялъ лицо къ небу и опять бранить: «вотъ, — молъ, — когда надо было ржи рости, дождя не было, а вышли люди рожь убирать, и небо дождя хочетъ дать, только мѣшать будетъ работать»… А народъ въ нашей сторонѣ темный жилъ, во всякую глупость вѣрилъ. Загремитъ на небѣ громъ, заблистаютъ молніи, а люди темные говорятъ: «Это Илья-пророкъ на огненной колесницѣ по небу разъѣзжаетъ да стрѣлы огненныя на землю бросаетъ, въ грѣшниковъ наровитъ»… Вздоръ, конечно, все это, потому молнія отъ электричества происходитъ. Не сумѣю я вамъ хорошенько-то объяснить, какъ это происходитъ. Дѣдушку, вонъ, спросите, онъ все знаетъ…

«Ходитъ по ржаному полю Андрей Ефимычъ и все ворчитъ на мужиковъ, а тутъ и браниться сталъ: все торопилъ съ работой. А кто поперѣчилъ, того нагайкой-арапникомъ давай нахлестывать, кого и совсѣмъ окровянилъ. Собралась черная туча на небѣ, собралась, нахмурилась да и пошла дыбомъ на землю и разразилась проливнымъ дождемъ. А тутъ заблистали молніи, загрохоталъ громъ. Пустился Андрей Ефимычъ скакать домой на своемъ кровномъ рысакѣ. Скакалъ, скакалъ, а тутъ молнія и хвать его въ самую голову. Упалъ и бездыханенъ. Почернѣлъ весь, у рта — пѣна. А народъ собрался около почернѣвшаго барина и говоритъ: „Наказалъ Господь, послалъ своего пророка Илію и поразилъ онъ грѣшника стрѣлой огненной“.

Схоронили Андрея Ефимыча честь-честью, потому народъ, видя его смерть отъ руки самого Господа, простилъ ему всякія прегрѣшенія. У насъ на старинѣ было повѣрье такое: будто тотъ человѣкъ, что молніей убитъ, заслужилъ Божье прощеніе. Будто смертью этой умираетъ тотъ человѣкъ, который никогда не кается въ своихъ грѣхахъ и Господа о прошеніи не проситъ. И будто бываетъ у такого человѣка отъ страха передъ небомъ смущеніе и въ одну минуту онъ мысленно обратится къ Богу и попроситъ у Святого прощенія во грѣхахъ. А послѣ этой минуты и опять забудетъ о Богѣ. Вотъ тутъ Господь и беретъ его къ себѣ въ рѣдкую минуту раскаянія, потому, если живъ останется, опять будетъ грѣшить и не каяться… И остался на бѣломъ свѣтѣ его сынъ Яковъ Андреичъ, одинъ-одинешенекъ, безъ надлежащаго надзора, безъ добраго совѣта. Яковъ Андреичъ жилъ въ своей усадьбѣ, а наша усадьба была недалеко отъ Ростковки, всего версты за полторы, на краю деревни. Въ семьѣ у насъ хотя и водились купеческіе порядки, но жили мы не хуже дворянъ: богато, сытно. Отецъ мой большой дѣлецъ былъ и „деньгу умѣлъ дѣлать“, какъ говорили у насъ на старинѣ. Самъ-то Яковъ Андреичъ остался у меня въ памяти съ того дня, какъ появился въ деревни. Жили мы открыто, молодежи у насъ въ домѣ было видимо-невидимо: три сестры мои родныя, да двѣ двоюродныя, сиротки, у насъ воспитывались. Были и два брата у меня, Якову Андреичу въ годахъ. Столько веселья, забавъ разныхъ, сластей, музыки да танцевъ было въ нашемъ домѣ, что страсть, а отецъ мой любилъ, чтобы въ домѣ шумъ да веселье были. А до того Яковъ Андреичъ въ „дворянскомъ полку“ учился и хотѣлъ въ офицеры выйти, гусаромъ хотѣлъ быть. Ужъ и не знаю, почему его отецъ въ ученье отдалъ: не прилеженъ онъ былъ. Баловникомъ какимъ-то росъ да такъ баловникомъ на всю жизнь и остался. Изъ „дворянскаго полка“ его выгнали за какую-то провинность. Пріѣхалъ онъ въ деревню и пошло тутъ веселье вмѣстѣ съ нами. Шалости было столько, что вспомянуть стыдно. Тутъ вотъ и началъ нашъ Яшенька въ разбойники играть, да пѣсни волжскія пѣть, а слухи про него пошли недобрые: сталъ очень крѣпостныхъ притѣснять. Пріѣхали къ нему товарищи, офицеры. Охоты да гульбища пошли такія, что отецъ мой, на что любилъ веселье, и тотъ пересталъ отпускать насъ въ усадьбу Ростковыхъ. А тамъ вышло такъ, что Яшенька нашъ — Стенькой Разинымъ мы его тогда звали, — вышло такъ, что Яшенька нашъ въ Петербургъ съ офицерами уѣхалъ, а тамъ слышимъ и самъ въ офицеры вышелъ и года три или четыре у себя и въ усадьбѣ не показывался. Только, бывало, и дѣла къ усадьбѣ: пишетъ бурмистру — высылай денегъ, а денегъ нѣтъ — торгуй крѣпостными. Тутъ еще и наслѣдство онъ получилъ: тетка родная умерла гдѣ-то въ Курской губерніи. Имѣніе-то онъ продалъ и пошелъ столичный кутежъ. А потомъ вдругъ Яшенька нашъ домой вернулся, а изъ полка его выгнали. Пріѣхалъ другимъ, все книжки разныя читалъ и крѣпостнымъ никакихъ притѣсненій не дѣлалъ. Съ нами опять знакомство завелъ, а танцовать уже не танцовалъ. Угрюмый такой сталъ и все начальство свое бранилъ: „за что, — молъ, — меня изъ офицеровъ выгнали?“ Начальство бранилъ, а тутъ и о бунтахъ сталъ поговаривать. Про „декабристовъ“ все намъ разное нашептывалъ да подбивалъ братьевъ моихъ: „молъ, — пойдемте въ народъ бунты устраивать, начальство свергать“. Ничего изъ его словъ не вышло, а только начальство-то стало имъ недовольно. Генералъ какой-то пріѣзжалъ, увѣщевалъ, а какъ генералъ уѣхалъ, тутъ нашъ Яшенька за старыя свои дѣла принялся. То говорилъ, что надо крѣпостныхъ освободить, а тутъ началъ такъ притѣснять своихъ крѣпостныхъ, что чего не было и при отцѣ его. Совсѣмъ свихнулся парень да и только! Бурмистръ у него былъ, Агаѳономъ звали, его убилъ. Призвалъ какъ-то Агаѳона и говоритъ: „Чтой-то у тебя больно борода огненная?“ Рыжій Агаѳонъ-то былъ. Взялъ онъ да подпалилъ Агаѳону бороду свѣчей сальной. Поплакалъ-поплакалъ Агаѳонъ о своей бородѣ, всю жизнь ростилъ и въ одинъ мигъ спалена была, поплакалъ да и слезы утеръ. „Ты, — говоритъ, — старый воръ, долженъ стоять предо мною на вытяжку, какъ солдатъ“. А гдѣ же старому человѣку вытягиваться — старая спина свое беретъ, а было этому Агаѳону лѣтъ девяносто, крѣпкій былъ человѣкъ… А потомъ прошло немного времени, разсердился онъ на Агаѳона за что-то и давай его хлестать нагайкой по головѣ да по лицу. „Отецъ, — говоритъ, — оставилъ мнѣ въ наслѣдство нагайку, вотъ и буду васъ ей обучать!“ Обучалъ-обучалъ Агаѳона нагайкой да и захлесталъ на-смерть. Первое душегубство совершилъ, а тамъ и пошелъ звѣрничать. Ну, дѣло съ Агаѳономъ замяли, не судили его. Когда насчетъ народныхъ бунтовъ говорилъ, пріѣхалъ генералъ и пригрозилъ Сибирью, а какъ человѣка убилъ, такъ ему и Сибирью не грозили. Вотъ, вѣдь, какія времена были старыя».

Бабушка смолкла, посмотрѣвъ на насъ слезящимися глазами и тяжело вздохнула. Какъ-будто всталъ изъ ея воспоминаній прошлаго образъ Якова Андреича и не давалъ ей покоя, да и насъ, юныхъ, заражалъ безпокойствомъ и смятеніемъ.

Тѣни былого и страшнаго не всегда можно безпокоить безнаказанно. Приходятъ онѣ, вызванныя изъ тьмы минувшаго и не кажутся безплотными, а облеченными въ плоть. Правда, Яшенька-молчальникъ не похожъ на того Якова Андреевича, о которомъ разсказывала бабушка, но, вѣдь, и этотъ Яшенька-молчальникъ не походилъ бы на себя, если бы онъ не былъ когда-то дерзкимъ и жестокимъ помѣщикомъ…

— Такъ-то вотъ, други мои, онъ и началъ свою молодость. Сколько народа перепортилъ. Ни стариковъ, ни дѣтей не щадилъ. И стонали наши ростковскіе пахари, да и помѣщикамъ-то сосѣднимъ, особенно изъ небогатыхъ да изъ мелкопомѣстныхъ спуску не давалъ. Отца моего боялся, потому — онъ и самъ довольно жестокимъ былъ. А вотъ Егорьевскіе да Глумилины, опять же Овсянниковы, — такъ тѣ имъ были разорены. И такъ жилъ онъ до тридцати пяти лѣтъ, а потомъ вдругъ и пропалъ. Всю губернію на ноги поставили, искали Якова Андреича, думали, не изъ мести ли кто съ нимъ раздѣлался, не убитъ ли онъ? Имѣнія взяли подъ опеку, а тутъ, какъ снѣгъ на голову, вдругъ пріѣхала изъ Твери дальняя родственница его, Пелагея Савишна Росткова. Молоденькая такая барынька, красивенькая, фамилія-то ее не Росткова была, а Сущинская. Пріѣхала къ намъ да и заявила: «молъ, — Ростковка теперь моя, потому Яковъ Андреичъ подарилъ мнѣ ее». И документы показала надлежащіе. «А гдѣ, — спрашиваютъ, — Яковъ Андреичъ?» — «А онъ, — говоритъ, — подарилъ мнѣ всѣ свои усадьбы и лѣса и поля, а самъ ушелъ на Аѳонъ и въ монастырѣ поселился».

«Лѣтъ десять, а можетъ и больше такъ прошло и никто объ Яковѣ Андреичѣ ничего не слышалъ. Вдругъ является сѣдой старикъ и ничего не говоритъ, словно у него и языкъ отрѣзали. Это и былъ Яшенька. Потомъ мы уже отъ аѳонскихъ монаховъ узнали, что Яковъ Андреичъ наложилъ на себя обѣтъ молчанія… Молчальниками такіе люди называются»…

— Бабушка, почему же онъ молчальникомъ сталъ?

— А потому и молчальникомъ сталъ, что совѣсть ему покоя не давала. Вѣдь, онъ Агаѳона, бурмистра своего убилъ. Суда надъ нимъ не было, а совѣсть свое взяла. Жилъ Яковъ Андреичъ припѣваючи и о своемъ разбойномъ дѣлѣ не помнилъ, а совѣсть свое брала: напоминала ему повсечастно. Это хуже всего для человѣка, когда онъ судъ людской обойдетъ, а суда Божескаго надъ нимъ еще не учинено. Изведется такой человѣкъ и руки на себя наложитъ или пойдетъ и покается…

IX

Помнится, было уже далеко за-полночь, когда бабушка кончила свой разсказъ и сказала наставительное:

— Ну, други мои, идите спать, а объ остальномъ ужъ разскажу какъ-нибудь потомъ.

Пошли мы въ дѣтскую и долго не могли заснуть въ эту ночь. Какой-то неуясненный страхъ принесли мы съ собой въ дѣтскую, сдвинули кровати ближе къ печи и подальше отъ оконъ и двери и лежали подъ одѣялами, то перебрасываясь краткими фразами, то замолкая и прислушиваясь, какъ гдѣ-то далеко лаютъ собаки, шумятъ деревья въ саду у оконъ, тикаютъ часы въ столовой. Повременамъ со двора доносится дробный и звонкій звукъ трещетки ночного сторожа Луки.

Лука тоже сѣдой, сгорбленный старецъ, съ бѣлой бородой, отвисшими бровями и съ выцвѣтшими глазами. Я представлялъ себѣ Луку и онъ казался мнѣ похожимъ на Яшеньку-молчальника, и звукъ его трещетки въ эти мгновенія моихъ представленій пріобрѣталъ для меня иной, особенный смыслъ. Лука тоже молчаливый человѣкъ да и говорить-то ему трудно: нѣтъ зубовъ у старика. И представляется мнѣ его звонкая трещетка, будившая ночную тишину, его особеннымъ старческимъ голосомъ, голосомъ глухой темной ночи…

Братъ скоро заснулъ, а я все раздумывалъ о Яшенькѣ-молчальникѣ. Я не могъ себѣ представить, какъ же это такъ: человѣкъ обрекаетъ себя на молчаніе до конца жизни? Если бы мнѣ завязали ротъ полотенцемъ, я, конечно, не могъ бы говорить или кричать, но я сталъ бы мычать. Но знать, что никто не зажимаетъ тебѣ ротъ и молчать много лѣтъ, — какъ же это можно?

Потомъ я просилъ бабушку разсѣять мои дѣтскія недоумѣнія и она сказала:

— Это, другъ мой, великій подвигъ. Не всякій человѣкъ способенъ на такое отрѣшеніе отъ себя и отъ міра. Только люди съ большой волей и съ большимъ рѣшеніемъ могутъ налагать на себя обѣтъ молчанія, какъ крестъ покаянія и смиренія. Много нагрѣшилъ Яковъ Андреичъ, а потомъ заглянулъ въ бездну грѣха и понялъ тьму своей жизни. Увидѣлъ тьму своей жизни и замкнулъ уста, раскрывши свою душу предъ престоломъ Всевышняго Судіи… «Пріими, — молъ, — Господи, мою душу и суди. Окаянныя уста мои безмолвны и на хулу, и на оправданіе предъ Тобою, и на просьбу о Твоей милости»…

«И жилъ Яковъ Андреичъ въ усадьбѣ своей, а поселился-то не гдѣ-нибудь въ хоромахъ нарядныхъ, а въ старенькой банѣ, которую для него ухитила новая владѣлица усадьбы. Цѣлые дни, бывало, молится Яшенька, а ночь придетъ — выйдетъ въ поле да и бродитъ бѣлымъ призракомъ по дорогамъ и тропинкамъ. Раньше на тѣхъ же поляхъ тѣшилъ плоть свою грѣховную, а теперь бродитъ, какъ бѣлая тѣнь. Съ этихъ поръ онъ и сталъ носить хитонъ, въ родѣ какъ бы женская сорочка, а отъ обуви отказался… И дивное дѣло! морозъ точно боялся его. Бывало, холодъ страшный на дворѣ, а онъ идетъ по снѣгу и хоть бы что! Такъ-то вотъ по ночамъ и бродилъ онъ по полямъ, въ разныхъ мѣстахъ становился на колѣни и все молился. Точно просилъ сырую землю подъ снѣгами: „Согрѣшилъ я передъ тобою, сырая земля, мнѣ родная, полилъ тебя потомъ чужимъ и кровью человѣчьей, а теперь каюсь передъ тобою и молю — прости меня, грѣшнаго, отвергнутаго Богомъ“…

Часто видали его и на могилкѣ Агаѳона. Придетъ на могилку раба своего, станетъ на колѣни и молится на почернѣвшій крестъ и молитъ душеньку убіеннаго Агаѳона, чтобы душенька мученика предстала предъ престоломъ Всевышняго и замолила за его, убійцу, грѣхи тяжкіе… Народъ простилъ Якову Андреичу всѣ его прегрѣшенія и сталъ называть его Яшенькой, какъ ребенка какого невиннаго. Въ ласковомъ имени этомъ и смягчилъ свой суровый народный судъ»…

Въ первый разъ въ жизни я увидѣлъ Яшеньку-молчальника задолго до разсказа бабушки.

Это случилось въ нашемъ городскомъ домѣ, утромъ, въ какой-то большой праздникъ.

Случайно вышелъ я въ зало и увидѣлъ сѣдого старика въ длинномъ бѣломъ хитонѣ. Сидѣлъ онъ въ переднемъ углу, на стулѣ, около маленькаго овальнаго столика, — сидѣлъ, положивъ руки на столъ и свѣсивъ голову. Около старика сидѣла бабушка въ праздничномъ платье, съ четками въ рукахъ. Немного поодаль стояла тетка Анна, въ скромномъ темномъ платьи и что-то тихо говорила, словно жалуясь на что-то сѣдому молчаливому гостю.

Въ окна свѣтило яркое зимнее солнце морознаго дня, когда такъ ослѣпительно блеститъ снѣгъ. Падали лучи солнца на паркетъ зала, отражались въ стеклахъ большихъ картинъ на стѣнѣ; кровавыми пятнами отражались лучи солнца и на мебели изъ полированнаго краснаго дерева.

Ослѣпленный отблесками солнца и увидя бѣлаго старика, я пріостановился въ дверяхъ въ зало, вздрогнулъ и выронилъ изъ рукъ чашку жидкаго чая, которую несъ по порученію бабушки въ зало. Я не зналъ, кому предназначалась эта чашка и, если бы мнѣ бабушка сказала, что въ залѣ Яшенька-молчальникъ, я отказался бы исполнить ея порученіе. О молчальникѣ я много слышалъ разсказовъ и боялся встрѣчи съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ.

— Что ты надѣлалъ!? — окрикнула меня тетя Анна и пошла ко мнѣ.

— Экій, вѣдь, какой! — заворчала и бабушка.

Я стоялъ съ опущенными глазами, дрожалъ и боялся взглянуть въ сторону бѣлаго гостя.

Бабушка подошла ко мнѣ, взяла меня за плечи и, подталкивая, повела меня къ переднему углу.

— Иди, извинись передъ дорогимъ гостемъ, а потомъ принеси другую чашку…

Бѣлый гость какъ-то странно заворочалъ пухлыми сѣдыми усами и бородою какъ-будто силился что-то сказать. Пристально осмотрѣвъ меня, онъ нѣсколько разъ поманилъ меня рукою. Я подходилъ къ Яшенькѣ не по доброй волѣ, все время чувствуя за спиною руку бабушки. Вотъ я подошелъ къ бѣлому гостю съ опущенными глазами, испуганный и смущенный.

Яшенька взялъ мою руку и я почувствовалъ его пухлые и мягкіе пальцы теплой руки. Яшенька поднялся со стула, поцѣловалъ меня въ руку два раза, а потомъ быстро опустился на колѣни и поклонился мнѣ въ ноги, прикоснувшись бѣлой головою къ полу. Потомъ онъ поднялся съ колѣнъ, сѣлъ на стулъ и продолжалъ глядѣть на меня пристально и ласково.

Я не зналъ, что мнѣ дѣлать. Можетъ быть и мнѣ слѣдовало бы поцѣловать его руку и поклониться въ ноги. Я не зналъ и стоялъ, какъ закостенѣвшій.

Бѣлый гость какъ-будто промычалъ что-то, очевидно, привлекая мое вниманіе, а когда я взглянулъ на его лицо, я тутъ только замѣтилъ, какіе ясные голубые глаза, широко раскрытые, ласковые глаза смотрѣли на меня… Я долго не могъ забыть выраженія этихъ глазъ и потомъ на всю жизнь никогда и никто уже больше не глядѣлъ на меня съ такой лаской.

Яшенька снова остановилъ мое вниманіе. Онъ вынулъ изъ-за пазухи своего хитона донышко отъ хрустальнаго стакана. Объ этой «стекляшкѣ» я слышалъ раньше. Всѣ въ городѣ называли «стекляшку» Яшеньки эмблемой счастья, въ противуположность «подошевкѣ», т.-е. куска кожи, вырѣзанной въ видѣ слѣда человѣческой ступни.

Появленіе Яшеньки въ домѣ по обыкновенію внушало панику: никто не могъ догадаться по его приходу, что онъ вѣщаетъ — горе или счастье. Если Яшенька, усѣвшись въ переднемъ углу, гдѣ его обыкновенно усаживали, вынималъ изъ-за пазухи «стекляшку», это обозначало предзнаменованіе счастья и вообще благополучіе «дому сему», если же бѣлый гость переступалъ порогъ дома съ «подошевкой» въ рукахъ, это наводило на всѣхъ живущихъ уныніе и страхъ…

Подозвавъ меня къ себѣ, Яшенька промычалъ что-то и жестомъ руки далъ мнѣ понять, чтобы я посмотрѣлъ на свѣтъ солнца черезъ граненое донышко отъ стакана. Я исполнилъ его просьбу съ дрожью въ рукахъ и ногахъ, и увидѣлъ чрезъ прозрачное гладкое стекло оконную раму, цвѣты на подоконникѣ и далѣе за окномъ глубокіе, озаренные свѣтомъ солнца, сугробы.

Бѣлый гость приложился губами къ «стекляшкѣ», какъ будто лизнулъ ее, потомъ ударилъ себя въ грудь, указалъ рукою на небо и улыбнулся счастливой улыбкой.

Бабушка и тетя Анна съ умиленіемъ глядѣли на меня, очевидно, считая меня счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ.

Предложеніе Яшеньки — поглядѣть черезъ стекло, ударъ въ грудь и цѣлованіе «стеклышка» съ жестомъ руки къ небу, — все это горожане объясняли такъ, какъ-будто Яшенька о себѣ говорилъ всѣми этими манипуляціями: «Вотъ смотрите, какъ чиста моя душа! Богъ простилъ всѣмъ моимъ прегрѣшеніямъ».

Это признаніе, по повѣрью горожанъ, Яшенька дѣлалъ только тѣмъ, кого считалъ счастливыми, почему бабушка и тетка такъ умильно на меня и посмотрѣли.

А тотъ фактъ, что Яшенька только у дѣтей цѣловалъ руку и только передъ дѣтьми падалъ ницъ — горожане также старались изъяснить по-своему.

Разъясненія эти циркулировали въ двухъ варіантахъ:

Одни говорили: «Моя душа чиста и я равняюсь съ невинными отроками».

Другіе говорили: «Я былъ гордъ передъ Господомъ и предъ людьми. Теперь я смиряюсь передъ дѣтьми, какъ передъ ихъ голубиной кротостью и смиреніемъ овна».

Кто былъ правъ — я не знаю. Можетъ быть, самъ Яшенька давалъ своему поведенію другое толкованіе. Но кто же могъ разгадать эту тайну: онъ былъ молчальникъ.

X

Впечатлѣнія первой встрѣчи съ Яшенькой-молчальникомъ запали въ мою душу глубоко, какъ-будто я впервые повстрѣчался съ какой-то тайной, которую мнѣ всю жизнь придется разгадывать. Внушалъ онъ мнѣ и страхъ и любопытство, и какое-то особенное нѣжное чувство. Но я никогда бы не могъ пожалѣть его: онъ казался мнѣ выше или внѣ жалости, такъ обидной для человѣка. Мнѣ часто даже приходила въ голову и такая мысль: всѣ остальные люди достойны сожалѣнія, а Яшенька въ этомъ не нуждается.

У насъ въ домѣ, гдѣ одно время такъ много бывало гостей, въ уютныхъ и богатыхъ квартирахъ нашихъ знакомыхъ, да и вообще во всемъ городѣ жизнь текла мирно, безъ особенныхъ внѣшнихъ событій. Тянулась жизнь медленно и точно переваливалась. Еще у насъ, въ домѣ на костяхъ, быть можетъ, было и немного разнообразнѣе: бабушка ссорилась съ дѣдомъ, отецъ мой былъ въ постоянной враждѣ съ мамой, мы съ братомъ тоже часто ссорились. Но все же и при этомъ разнообразіи каждый день нашей жизни походилъ на день минувшій.

А жизнь Яшеньки-молчальника была такая оригинальная! Тотъ фактъ, что онъ молчитъ, дѣлалъ его не похожимъ на другихъ. Онъ молчитъ и, казалось мнѣ, говоритъ людямъ больше, нежели они, говорящіе много и безтолково.

Легенды о его жизни въ своей бывшей усадьбѣ, гдѣ теперь владычествовала пышная красавица, гордая его родственница, — эти легенды сопровождали его всюду, варьируясь на разные лады, но въ общемъ выражавшія одно и то же: бѣлый гость жизни, молчальникъ, не похожъ на другихъ. Всталъ онъ съ земли бѣлымъ призракомъ и бродитъ словно чья-то безпокойная не разгаданная дума, или потревоженная совѣсть.

Въ бѣломъ хитонѣ, какіе носили въ древности только Апостолы, босой, съ непокрытой головою, съ пышными развѣвающимися и густыми волосами и съ широкой бѣлой бородой, — онъ походилъ на Саваоѳа, какимъ изображаютъ Бога въ голубыхъ куполахъ храмовъ. Онъ ничего не имѣлъ, кромѣ хитона, «стекляшки» и «подошевки» и этимъ какъ бы говорилъ людямъ о суетности ихъ стяжаній.

Онъ не рѣдко представлялся мнѣ похожимъ на Лермонтовскаго «Пророка» и я декламировалъ:

«Смотрите: вотъ примѣръ для васъ!
Онъ гордъ былъ, не ужился съ нами;
Глупецъ — хотѣлъ увѣрить насъ,
Что Богъ гласитъ его устами.
‎Смотрите жъ, дѣти, на него,
‎Какъ онъ угрюмъ, и худъ, и блѣденъ.
‎Смотрите, какъ онъ нагъ и бѣденъ,
‎Какъ презираютъ всѣ его».

Образъ Лермонтовскаго «Пророка» я дорисовалъ своими штрихами и говорилъ себѣ: «да, тогда Яшенька былъ такой, „онъ былъ угрюмъ, и худъ, и блѣденъ“, потому что люди не признали его, а теперь онъ признанъ всѣми, и только дѣдъ мой, ученый профессоръ, отвергаетъ пророчества Яшеньки-молчальника».

Въ домахъ горожанъ и на улицахъ онъ появлялся часто, но больше все же жилъ въ Ростковкѣ въ шести-семи верстахъ отъ города. И никакая погода, ни день, ни ночь — не могли измѣнить его рѣшенія: приходилъ, когда ему хотѣлось, уходилъ, увлекаемый только своимъ желаніемъ. Иногда являлся къ кому-нибудь въ домъ поздно ночью или ближе къ утру, и надо было его впускать. Иногда вставалъ среди ночи и уходилъ. Жилъ, какъ вольная птица, питался скромно, нося на тѣлѣ своемъ бѣлый хитонъ, какъ птица, оперенная въ бѣлое…

Порочные люди его боялись, потому что онъ по-своему говорилъ имъ правду. Духовные не любили его, и никто и никогда не видѣлъ его въ церкви.

Въ началѣ появленія Яшеньки это нерадѣніе къ церкви сильно смущало горожанъ, да и священники мѣстныхъ храмовъ и высшее губернское духовенство, которому сообщили о Яшенькѣ, косо смотрѣли на страннаго старика. Одно время его считали даже приверженцемъ какой-то раскольничьей секты и священники называли эту секту вредной Христовой церкви. Подозрѣніе духовныхъ особъ вызвало слѣдствіе и отъ архіерея пріѣзжала цѣлая комиссія. Но слѣдователи убѣдились въ ложности слуховъ и злыхъ доносовъ: Яшенька-молчальникъ никого не совращалъ въ свою секту, ни словомъ, ни дѣломъ не противодѣйствовалъ офиціальной церкви. Жилъ, какъ вольная птица, и говорилъ съ людьми на непонятномъ языкѣ символовъ. По ночамъ же онъ молился, какъ и всѣ православные, налагалъ на себя продолжительные посты: ничего не ѣлъ, не пилъ и цѣлыми часами выстаивалъ на молитвѣ.

Не рѣдко Яшенька выступалъ и въ роли изобличителя мѣстныхъ нравовъ. Негодуя на «прорухи» уѣзднаго начальства и жестами проклинанія предупреждалъ жестокости полиціи. Смѣялся надъ жадностью и хищничествомъ мѣстныхъ купцовъ, преслѣдовалъ праздныхъ и развратныхъ и пьяныхъ людей. И, изобличая пороки, выражалъ свое негодованіе только однимъ своимъ упорнымъ и жуткимъ молчаніемъ. Но это молчаніе имѣло силу бо́льшую силы словъ. Бывало, только съ лица измѣнится: брови нахмуритъ, въ углахъ губъ лягутъ сурово-скорбныя складки, а глаза потемнѣютъ и словно потухнутъ.

И люди боялись Яшеньки-молчальника, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, любили его и почитали.

Онъ посѣщалъ больныхъ, заходилъ въ тюрьму. Придетъ, сядетъ у постели недужнаго человѣка и молча смотритъ своими большими ясными глазами и словно взоромъ своимъ старается изгнать изъ страждущаго тѣла хворь.

Входя въ камеру арестантовъ, останавливался у порога, склонялся на колѣни и потомъ въ ноги кланялся всѣмъ сидящимъ въ камерѣ. Молча вставалъ, ласково смотрѣлъ на арестантовъ, потомъ вынималъ свою «стекляшку», цѣловалъ и лизалъ ее и уходилъ молча, снова низко-низко поклонившись молчаливымъ и мрачнымъ обитателямъ камеры.

Часто заходилъ онъ и въ хатки бѣдняковъ, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда надъ бѣднымъ человѣкомъ и безъ того обездоленнымъ, разражалась какая-нибудь новая бѣда. Но въ хаты бѣдняковъ Яшенька не приносилъ ни золота, ни серебра, потому что и самъ никогда не имѣлъ за душею «ни алтына».

Къ бѣдняку онъ приносилъ съ собою любящій и нѣжный взоръ ясныхъ глазъ и этимъ взглядомъ радовалъ тѣхъ, кому скудно судьба отпускала радости жизни.

Вотъ отдѣльные, особенно яркіе эпизоды изъ жизни Яшеньки-молчальника.

Въ глухомъ и бѣдномъ селѣ Воздвиженскомъ жилъ священникъ о. Артемій Орловъ. Былъ онъ человѣкъ бѣдный и многосемейный и вдовый. На рукахъ у него было семь человѣкъ дѣтей, да двое сыновьевъ обучалось въ семинаріи. Приходъ у о. Артемія былъ бѣдный и сколько онъ не просилъ архіерея о переводѣ въ другой приходъ, гдѣ бы онъ могъ «свести концы съ концами», но ничего изъ этихъ ходатайствъ не вышло: продолжалъ жить въ бѣдномъ приходѣ и бѣдствовать съ семьей.

А потомъ и оказалось, что бѣдность вовлекла о. Артемія въ преступленіе. Пріѣхалъ ревизоръ осматривать церковныя книги да повѣрять кассу и наткнулся на растрату и подлогъ.

Засадили о. Артемія на скамью подсудимыхъ въ Окружный судъ и стали судить. Но пришелъ Яшенька въ судъ и до нѣкоторой степени облегчилъ участь осужденнаго. Никогда въ судъ Яшенька не заходилъ, а тутъ пришелъ, сѣлъ на переднюю скамью, вынулъ изъ-за пазухи свою «стекляшку», промычалъ, ударилъ себя рукою въ грудь, поцѣловалъ «стекляшку» и указалъ пальцемъ на блѣднаго священника, сидящаго на скамьѣ подсудимыхъ.

Переглянулись съ неудовольствіемъ судьи, а присяжные точно обомлѣли, а о. Артемій еще больше поблѣднѣлъ да и закрылъ лицо руками.

Сидѣли тутъ же въ судѣ дѣти о. Артемія, два семинариста да два съ ними мальченка лѣтъ по десяти-двѣнадцати. Началъ свою рѣчь прокуроръ, а Яшенька всталъ, подошелъ къ дѣтямъ о. Артемія да по-очереди у каждаго изъ нихъ и началъ цѣловать руки, да и — бухъ имъ въ ноги. Смутился прокуроръ, помолчалъ минуту, а предсѣдатель суда перерывъ объявилъ. Поднялся Яшенька съ пола, молча поклонился о. Артемію и молча же вышелъ изъ суда.

Присяжные дали о. Артемію «снисхожденіе» и вмѣсто ссылки его увезли въ монастырь на покаяніе.

Былъ еще и такой случай.

Мужики деревни Хохловки жили бѣдно, а тутъ еще и конокрады разоряли ихъ каждый годъ. Въ нашихъ мѣстахъ больше башкирье конокрадствомъ-то занимается. Любятъ эти люди хорошихъ лошадей и порой не могутъ удержаться, чтобы не скрасть хотя бы только для того, чтобы промчаться на украденной лошади разокъ. И вотъ, какъ-то разъ изловили хохловскіе мужики двухъ башкиръ-конокрадовъ и всѣмъ міромъ расправились съ ними самосудомъ. Попросту говоря, убили ихъ, заколотили каждому убитому въ задъ по колу да и бросили на дорогѣ, а руки ихъ связали уздечкой, которая была на украденной лошади. Въ этомъ была своя примѣта: свяжутъ убитому конокраду руки уздечкой и тѣмъ какъ бы положатъ конецъ продѣлки всѣхъ конокрадовъ.

На скамью подсудимыхъ усадили шестьдесятъ пять хохловскихъ мужиковъ. Всѣ степенные домохозяева били башкиръ и не отпирались, и потащили ихъ всѣхъ на судъ.

Я особенно хорошо помню эту исторію изъ разсказовъ судей и прокурора.

Пріѣзжая на судебную сессію въ нашъ городъ, члены суда, и прокуроръ, и секретари, обыкновенно, останавливались въ парадныхъ комнатахъ нашего дома на костяхъ. Домъ нашъ въ городѣ считался лучшимъ, помимо того, дѣдъ мой имѣлъ какую-то особенную привязанность къ судейскимъ, кое-кого изъ нихъ знавалъ и раньше, еще въ молодости.

Самосудъ хохловскихъ мужиковъ надъ конокрадами взволновалъ весь уѣздъ, а когда пріѣхалъ судъ, волненіе еще больше усилилось. Никто не могъ представить себѣ возможности осужденія шестидесяти пяти человѣкъ за убійство двухъ конокрадовъ, которые, какъ выяснилось на судѣ, были вожаками цѣлой воровской шайки, разоряющей почти всю губернію…

Волновались и судьи, и присяжные. Какъ сейчасъ помню такую сцену.

Мой дѣдъ сидитъ въ залѣ на диванѣ, рядомъ съ двумя судьями, а прокуроръ, высокій человѣкъ, съ лысой головою и длинными черными усами, ходитъ по залу изъ угла въ уголъ и волнуется.

— Ужели же хохловскихъ мужиковъ засудите, господа? — спросилъ дѣдъ и повелъ «невишными» глазами изъ стороны въ сторону.

— Да, конечно, — сухо отвѣтилъ прокуроръ, а потомъ добавилъ. — Вотъ въ томъ-то и горе! Въ глубинѣ моей души я не могу ихъ осудить, а… а по закону… я буду требовать высшую мѣру наказанія… Но кого я буду обвинять? Голодныхъ, озлобленныхъ нуждою людей. Вѣдь, въ этой самой Хохловкѣ, состоящей изъ 250 душъ мужского пола, не оказалось ни одного грамотнаго… Поймите вы!.. Ни одного грамотнаго!.. Кого я буду обвинять?.. Всю нашу темную Россію… Это ужасно!..

Жуткое молчаніе было отвѣтомъ на вопросъ и восклицаніе прокурора. А я, помнится, всѣ дни, пока разбиралось дѣло хохловскихъ мужиковъ, бродилъ съ безпокойной думой и въ душѣ прощалъ всѣхъ убійцъ, не питая злобы и къ тѣмъ, кого они убили…

Двѣ души жили во мнѣ тогда. Двѣ души остались во мнѣ и по сей день.

Простилъ убійцамъ и Яшенька.

Въ день суда, когда изъ шестидесяти пяти человѣкъ было осуждено сорокъ восемь, Яшенька неожиданно появился у нашего дома. Это было часовъ въ пять тихаго августовскаго дня. Прокуроръ и судьи сидѣли въ столовой и обѣдали. Съ ними за столомъ сидѣлъ и дѣдъ. Говорили теперь уже не о хохловскихъ мужикахъ: съ ними было покончено дѣло. Говорили о чемъ-то незначительномъ. И вдругъ громадное стекло одного изъ оконъ въ столовой треснуло и на подоконникъ и на полъ посыпались звенящіе осколки стекла, а большой, брошенный въ окно камень, влетѣвъ въ столовую, ударился о паркетъ, отскочилъ отъ пола и разбилъ нижнюю часть шифоньерки, стоявшей у буфета.

Когда всполошенные судейскіе чины бросились къ разбитому окну, у окна на тротуарѣ стоялъ Яшенька, дико мычалъ, размахивалъ своей «подошевкой» и съ горящими глазами угрожалъ судейскимъ карами неба, поднимая руку кверху и дико вращая теперь страшными и потемнѣвшими глазами.

Въ послѣдній разъ я видѣлъ Яшеньку-молчальника осенью въ ненастное и холодное утро, когда на городскомъ кладбищѣ, а вѣрнѣе — у ограды кладбища, хоронили одного самоубійцу.

Въ мѣстномъ съѣздѣ мировыхъ судей служилъ мелкій человѣчекъ по фамиліи Плаховъ. Человѣкъ онъ былъ уже не молодой и прослужившій въ съѣздѣ лѣтъ десять. Женился онъ поздно, но потомъ быстро обзавелся семьей: у него было три сына и двѣ дочери. Назначили предсѣдателемъ съѣзда новаго человѣка и перевернули, передѣлали всю жизнь маленькаго незначительнаго человѣка Плахова. Его замѣнили новымъ служащимъ, и ничего не дали, увольняя въ отставку многосемейнаго человѣка.

Пришелъ Плаховъ домой, подсыпалъ въ супъ мышьяку и съ какой-то особой лаской въ голосѣ угощалъ супомъ дѣтей своихъ и жену. А когда семейные пообѣдали, онъ взялъ да и перерѣзалъ себѣ горло бритвою. Дѣтей и жену отходили, а его не спасли.

Я помню то ненастное утро, когда хоронили Плахова.

Темныя тучи бродили по небу и казались мнѣ изгнанниками, которыхъ куда-то гонитъ какая-то невѣдомая сила. Въ воздухѣ со свистомъ носились крупныя, мокрыя и липкія снѣжинки, какъ лохмы ваты.

По Большой улицѣ города везли дроги, а на дрогахъ стоялъ простой черный гробъ съ останками самоубійцы Плахова. Хоронили его безъ пѣнія и церковнаго ладона. И шла за гробомъ Плахова осиротѣвшая семья его, которую онъ хотѣлъ взять съ собою. Вѣроятно, онъ и умеръ съ этой мыслью: «ушелъ самъ добровольно изъ проклятой жизни и всѣхъ своихъ близкихъ взялъ съ собою»… Обманутый судьбою, жалкій человѣкъ!..

И вотъ откуда-то изъ узкаго и глухого переулка, точно изъ нѣдръ снѣжной бури, выросла бѣлая фигура Яшеньки-молчальника. Какъ всегда, онъ былъ босъ, съ непокрытой головою, и въ своемъ снѣжномъ бѣломъ хитонѣ. Подошелъ онъ къ дрогамъ, положилъ руку на гробъ да такъ и шелъ до самаго кладбищенскаго поля. Увидѣли люди Яшеньку, идущаго за гробомъ и ну бросать всякія дѣла свои, да присоединяться къ печальной процессіи. Скоро за гробомъ шла громадная толпа горожанъ.

Могила для Плахова была приготовлена около кладбищенской ограды, шагахъ во ста, въ полѣ, гдѣ ходятъ по зимамъ бѣлыя волны снѣга, ходятъ и поютъ свои заунывныя пѣсни о чьей-то сиротской долюшкѣ.

Самоубійцамъ не отводили мѣстъ на кладбище, изгоняли ихъ въ то время въ открытое поле. И съ Плаховымъ сдѣлали то же.

У самыхъ воротъ кладбища Яшенька неожиданно для всѣхъ взялъ лошадь подъ уздцы, повернулъ лошадь и повелъ ее въ кладбищенскія ворота и приказалъ людямъ поставить гробъ около самой церковной стѣны.

Прибѣжалъ оторопѣвшій кладбищенскій батюшка о. Сергій, сѣдой старикъ, и не знаетъ, что дѣлать. А Яшенька заставилъ кладбищенскихъ сторожей рыть могилу у церковной стѣны, подъ вѣтвями дуба, гдѣ уже схоронены были именитые граждане и лица изъ кладбищенскаго причта. Роютъ могилу сторожа, а о. Сергій не знаетъ, что дѣлать и стоитъ ни живой, ни мертвый. Народъ смотритъ на распоряженія Яшеньки и тоже молчитъ въ страхѣ и смущеніи.

А когда могила была вырыта, Яшенька вынулъ изъ-за пазухи свою «стекляшку», ударилъ рукою въ грудь, поцѣловалъ «стекляшку», а потомъ сдѣлалъ земной поклонъ въ сторону гроба Плахова и быстро удалился, и скоро исчезъ въ вихряхъ снѣжной бури.

Больше я никогда не видѣлъ Яшеньку-молчальника… Скоро онъ и изъ города исчезъ и никто не зналъ, куда онъ ушелъ.

Время не въ состояніи изгладить изъ моей памяти образъ Яшеньки-молчальника, этого бѣлаго гостя земли, этой «пѣны жизни», какъ называла его бабушка.

Рожденнымъ снѣгами нашихъ степей и глухихъ дорогъ, бѣлый гость земли бѣлымъ призракомъ прошелъ мимо меня въ жизни. Прошелъ… И снѣжная буря похоронила его, невѣдомаго, таинственнаго молчальника.

А онъ и по сейчасъ, какъ живой, стоитъ передо мною въ своемъ бѣломъ хитонѣ, съ ясными голубыми глазами…

XI

Отъ бѣлаго гостя земли опять перехожу къ темнымъ героямъ моей повѣсти…

Зачѣмъ дѣдушка мой измѣнилъ наукѣ и женился на дочери купца Дулина, необразованной и неразвитой дѣвушкѣ?..

Самъ же онъ когда-то сказалъ, когда я, не окончивъ курса въ университетѣ, пріѣхалъ въ нашъ домъ на костяхъ:

— Въ молодости и я измѣнилъ наукѣ и поплатился за это… Тебя, Леня, тоже ожидаетъ это. Женишься ты на какой-нибудь тетехѣ, въ родѣ своей бабушки, и… того… Я ослѣпъ физически, а ты отъ этой женитьбы ослѣпнешь морально, духовно, такъ сказать…

Это случилось съ дѣдушкой, когда онъ былъ молодъ, но жизнь уже отмѣтила его своимъ перстомъ умиранія. Я еще не женился на тетехѣ и не женюсь, но и на мнѣ печать умиранія, печать нашего дома на костяхъ.

Съ этого и началось. Человѣкомъ, вычеркнутымъ изъ жизни, поселился мой дѣдъ въ старомъ домѣ на костяхъ и ничего не внесъ въ него съ собою, напротивъ, домъ на костяхъ наложилъ на него свою печать, — печать печали мукъ и страданій…

Какая трагическая біографія у моего дѣда… Именно біографія. Онъ — бывшій профессоръ, а о профессорахъ составляютъ біографіи.

Помнится, мнѣ было лѣтъ пять-шесть, когда я впервые увидѣлъ дѣдушку…

Сидѣлъ онъ у себя въ кабинетѣ въ большомъ «вольтеровскомъ» креслѣ. Темно-малиновый бархатный халатъ его съ кистями длиннаго снура былъ нараспашку. Чистое бѣлье виднѣлось изъ-подъ халата, а ноги въ мягкихъ войлочныхъ туфляхъ покоились на коврикѣ.

Сидѣлъ онъ, подперевъ голову рукою и склонивъ лицо, и какъ-будто о чемъ-то думалъ или грустилъ. Большіе «куляры» съ сѣтками прикрывали его «невишные» глаза, а со лба свѣшивался «козырекъ» изъ зеленой полупрозрачной матеріи. Этотъ зеленый козырекъ представлялся мнѣ похожимъ на зеленый абажуръ лампы, которая стояла на столѣ сзади дѣда и тускло свѣтила.

Помню, тогда мнѣ пришла въ голову странная мысль. Вдругъ почему-то я сравнилъ дѣда съ этой лампочкой. И лампочка, и онъ — подъ зелеными абажурами и свѣтятъ тускло. Сдѣлавъ такое сравненіе, я имѣлъ въ виду жизнь дѣда, такъ какъ и тогда уже зналъ, что дѣдъ мой человѣкъ ученый, а ученые люди, по убѣжденію моихъ дѣтскихъ лѣтъ, должны жить въ Петербургѣ или Москвѣ, гдѣ всѣ люди чему-то учатся. Дѣдъ былъ еще молодъ, но уже не жилъ жизнью ученаго, и во всякомъ случаѣ жилъ такъ, что эту жизнь можно было сравнить съ тускло горящей лампочкой.

Правая щека, часть лба, темные съ просѣдью волосы были озарены свѣтомъ лампочки, а остальная часть лица тонула въ густой тѣни. И онъ казался мнѣ похожимъ на полчеловѣка. И я боялся этого полчеловѣка, и чѣмъ-то грустнымъ, зовущимъ мою душу вѣяло на меня отъ этого получеловѣка.

Мама подвела меня къ «вольтеровскому» креслу, наклонилась и прошептала:

— Ленечка, это твой дѣдушка…

— Иди ко мнѣ, мой милый… иди, внученочекъ!.. — тихимъ голосомъ, но нѣжно тянулъ дѣдушка.

Но я боялся его и упирался, и держался за платье мамы, а она съ папой подталкивали меня сзади.

— Иди же, иди!..

— Нехорошо… иди, Ленечка, — говорила и тетя Анна Марковна.

А бабушка Мареміана, тогда еще не такъ сѣда и дряхла, стояла сзади дѣдушкина кресла и что-то поправляла у него на затылкѣ. И разглядѣлъ я, что она завязывала узломъ снурокъ отъ той «штуки», которую всѣ называли «козырькомъ» и которую я съ этого момента называлъ дѣдушкинымъ абажуромъ.

Дѣдушка вытянулъ ко мнѣ руки и голову склонилъ впередъ и лицо повернулъ ко мнѣ. И негромко говорилъ:

— Иди же, мой милый внученочекъ!..

И обнялъ онъ меня своими руками и близко притянулъ къ себѣ. Отъ него пахло лекарствами, и дышалъ онъ тяжело.

Я смотрѣлъ на его большіе и страшные «куляры», и вся голова и лицо дѣда представлялись мнѣ похожими на голову страшной и большой жабы. Онъ губами искалъ мое лицо, а я боялся этихъ губъ въ рамкѣ темныхъ усовъ и бороды. Вотъ онъ ощупалъ голову мою рукою, притянулъ меня къ себѣ и поцѣловалъ меня въ лобъ. И были влажны и теплы его губы.

Когда потомъ меня увели спать въ мезонинъ, гдѣ жила тетя Анна и гдѣ мы съ мамой временно поселились, я долго не могъ заснуть и все видѣлъ предъ собою полчеловѣка съ большими лягушечьими глазами, — полчеловѣка, похожаго на тускло горящую лампочку подъ зеленымъ абажуромъ.

А потомъ я скоро привыкъ къ дѣдушкѣ и полюбилъ его. И какъ я всегда жалѣлъ, что онъ не видитъ меня своими глазами за сѣтчатыми «кулярами», и какъ мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какіе у дѣдушки глаза. Ихъ всѣ называютъ «невишными», и это слово долго занимало мою душу и мой умъ.

Много дней спустя послѣ того, какъ мы поселились въ домѣ дѣда, тетя Анна читала мнѣ какія-то наставленія и говорила мнѣ:

— Надо, Ленечка, любить слѣпенькихъ людей… Богомъ они отмѣчены!.. И хроменькихъ надо любить и горбатенькихъ…

Потомъ для чего-то разсказала мнѣ о томъ, что въ библейскія времена жилъ на землѣ одинъ старенькій плѣшивенькій пророкъ, по имени Елисей. Однажды уличные ребятишки посмѣялись надъ нимъ и надъ его лысиной, а потомъ Богъ наказалъ за это шалуновъ…

Я полюбилъ библейскаго Елисея, полюбилъ я и слѣпенькаго дѣдушку.

Изъ разсказовъ бабушки, тети и мамы я узналъ и о его прошлой жизни, узналъ и о томъ, когда и при какихъ обстоятельствахъ дѣдушка ослѣпъ. Онъ былъ профессоромъ химіи, много занимался разными изслѣдованіями, много читалъ и писалъ. И вотъ какіе-то вредные газы при какомъ-то анализѣ испортили ему глаза, и онъ долженъ былъ разстаться съ наукой.

Моя двоюродная тетка Анна Марковна пришла въ его жизнь какимъ-то ангеломъ-хранителемъ. Какъ бы могъ жить дѣдъ, съ юныхъ лѣтъ сжившійся съ наукой, съ книгами, съ умными разговорами, если бы ему не дать возможность хотя бы съ чужого голоса познакомиться съ содержаніемъ книгъ и газетъ. И тетя Анна спасла дѣда. Эта женщина, схоронившая и мужа и дѣтей своихъ, нашла себѣ заботу въ жизни. Она была безсмѣнной чтицей дѣда. Она могла бы читать ему книги и газеты и дни, и ночи, если бы дѣдъ этого пожелалъ. Она писала подъ его диктовку. Дѣдушка въ мысляхъ разрабатывалъ какой-то теоретическій вопросъ своей любимой науки, составлялъ какой-то учебникъ и диктовалъ. Читала тетя Анна много и научныя книги, и журналы, и романы, и газеты.

Съ дѣтства она плохо знала французскій и нѣмецкій, а потомъ разучилась даже и читать, но ради дѣда занялась языками, снова выучилась читать, и, благодаря этому, дѣдушка могъ знакомиться и съ иностранными источниками.

Сама же, бывало, и смѣется надъ собой тетя Анна:

— Читаю, какъ машина или попугай… Не много словъ и понимаю-то, какъ надо по-русски перевести, а вотъ читаю… смѣхъ — право!..

— Аня, ты прекрасно читаешь, — возражаетъ дѣдъ. — Да тебѣ можно и не знать всѣхъ словъ, читай только появственнѣй, а то и уши-то у меня что-то пошаливать стали…

XII

Такъ тянулась эта жизнь «невишного» дѣдушки и протекала на моихъ глазахъ, какъ тихій, едва журчащій ручей протекаетъ въ горныхъ тѣснинахъ. Шли года, тянулась жизнь… Мы, молодые, подрастали, расправляли крылья, а дѣдъ едва замѣтно свѣтился, какъ тусклая лампочка подъ зеленымъ абажуромъ… Но все же горѣла эта жизнь огнемъ внутреннимъ, огнемъ незримымъ…

И вотъ какъ-то разъ всѣ мы стали замѣчать, что съ дѣдушкой творится что-то неладное. Вдругъ почему-то сталъ онъ грустный и задумчивый. Мало говорилъ и чтеніе слушалъ не съ прежнимъ вниманіемъ, а отъ диктовки своего учебника совсѣмъ отказался. Упалъ у него интересъ къ газетамъ и къ политикѣ. И часто вышлетъ всѣхъ насъ изъ кабинета и скажетъ:

— Идите, сонъ меня что-то клонитъ…

Уйдемъ мы всѣ, а тетя Анна поглядитъ въ замочную скважину, а потомъ придетъ въ залу да и объявитъ:

— И спать не думаетъ… Сидитъ въ креслѣ, стучитъ пальцами и думаетъ о чемъ-то…

— Что же, пусть сидитъ и думаетъ, на то онъ и профессоръ, чтобы думать, — пошутитъ бабушка.

И вотъ скоро мы узнали, о чемъ думалъ дѣдушка.

По субботамъ ему дѣлали ванны съ морской солью. И вотъ въ одну изъ субботъ, сидя въ ваннѣ, дѣдушка прорѣзалъ вену и сталъ истекать кровью. Кто-то случайно замѣтилъ, что сдѣлалъ съ собой дѣдушка. Бросились мы всѣ въ ванную комнату, извлекли его уже терявшаго сознаніе и перенесли въ кабинетъ.

Съ какимъ ужасомъ я смотрѣлъ на ванну, переполненную водою, окрашенной кровью. Много дней чай казался мнѣ кровавымъ, много дней пахло кровью въ ванной комнатѣ…

А потомъ много лѣтъ дѣдушка упрекалъ тетку Анну, бабушку и папу и говорилъ:

— Зачѣмъ вы это сдѣлали?.. Ну зачѣмъ?.. Какъ глупо сдѣлали… Все равно жизнь моя кончена. Куда я годенъ? для чего? для кого?.. Только для васъ лишняя обуза… Да, наконецъ, какое вы имѣли право помѣшать человѣку, если онъ захотѣлъ умереть?.. Кто вамъ далъ это право?..

— Другъ мой, что ты говоришь?.. Замолчи, ради Бога… Господи!.. Господи!..

И бабушка не заканчивала своей мысли и начинала плакать.

— Ну, разрюмилась!.. Можетъ быть, мнѣ дни и ночи слѣдовало бы плакать-то, а ты видѣла, что я плачу?.. А?.. Видѣла?.. Слабъ, Мареміанушка, въ тебѣ человѣкъ!..

Послѣ покушенія на самоубійство характеръ дѣда измѣнился, такъ что не узнать. Раньше онъ былъ сдержанный, деликатный, даже любезный. Личность человѣка ставилъ даже выше своей любимой науки, а теперь нервничалъ и не всегда сдерживалъ раздраженіе. И смѣялся онъ надъ всѣми и спрашивалъ:

— Ну, скажите вы мнѣ, физико-химическія субстанціи, на кой дьяволъ вы живете?.. Да и кто вы такіе?.. Знаете ли вы, изъ чего состоятъ ваши кости, тѣло, волосы?.. Какъ устроено ваше сердце? И что такое есть въ васъ то, что вы называете душой?.. Ха-ха-ха!..

И сталъ онъ смѣяться надъ всѣми страшнымъ смѣхомъ.

Жуткимъ голосомъ какой-то невѣдомой мнѣ лѣсной птицы слышится до сихъ поръ этотъ смѣхъ дѣда: смѣхъ самого лѣса, насыщеннаго тайнами угрозы и презрѣнія.

Мученикомъ самого себя представлялся мнѣ дѣдъ, и хотѣлось мнѣ испытать, пережить его муки. И чѣмъ дольше онъ жилъ, тѣмъ больше я его любилъ.

Странное что-то случилось со всѣми нами. Всѣ мы быстро привыкли къ нашему новому дѣдушкѣ. И нервность его перестала намъ мѣшать жить, пересталъ пугать насъ и его страшный хохотъ лѣсныхъ тайнъ. Всѣ мы, точно сговорившись, прощали ему его насмѣшки. И мы должны были это дѣлать. Вѣдь, онъ же хотѣлъ умереть и уйти отъ насъ. Но разъ мы помѣшали ему это сдѣлать, мы и должны были терпѣть его такимъ, какимъ онъ остался жить.

Я помню, первая эту мысль высказала тетка Анна.

— Потерпите, друзья мои, потерпите, — сказала она. — Оставили мы его жить, такъ ужъ и примемъ такимъ, какой онъ есть…

И слова тетки Анны стали для насъ закономъ.

Тетю Анну всѣ мы называли святой женщиной. Чего только она не вынесла, ухаживая за дѣдушкой, какъ за малымъ ребенкомъ. Нѣсколько лѣтъ онъ не диктовалъ своего сочиненія, и чтеніе для него теперь уже не было потребностью. И часто мнѣ казалось, что это только сонъ, что дѣдушка живетъ вмѣстѣ съ нами въ нашемъ старомъ, проклятомъ домѣ на костяхъ. Онъ умеръ тогда въ ваннѣ, истекъ кровью. И страшной казалась мнѣ дѣйствительность. Сижу въ столовой за общимъ обѣдомъ, и мертвый дѣдъ со мной за столомъ. Зубрю латынь въ своей комнаткѣ, а черезъ залу и гостиную, въ комнатѣ съ окнами въ садъ, живетъ мой мертвый дѣдъ. Ложусь въ постель, прячу голову подъ одѣяло, закрываю глаза — и вижу сквозь стѣны: сидитъ онъ въ «вольтеровскомъ» креслѣ, мой мертвый слѣпой дѣдъ… Днемъ слышу его шаги и голосъ, вижу его, когда онъ идетъ, опираясь на руку тети Ани, и вижу его мертвымъ. И слышу его хохотъ таинственной могилы, могилы, утонувшей въ страшномъ молчаніи.

А тетя Аня, милая тетя Аня, отдаетъ всю свою жизнь этому человѣку-мертвецу, и онъ не кажется ей мертвымъ.

Дѣдъ самъ же первый оцѣнилъ самоотверженность тети Ани.

Бывало, кто-нибудь изъ домашнихъ пожалуется на тяготы жизни или на личныя непріятности, а дѣдушка презрительно засмѣется и скажетъ:

— Берите примѣръ съ Ани. Она отказалась отъ личной жизни, упростила свою жизнь ради меня и посмотрите, жалуется ли она когда-нибудь… Великая это радость, когда человѣкъ способенъ отдать себя на служеніе ближнему… Стыдно мнѣ, конечно, говорить это: мнѣ она служитъ, мнѣ одному, и не стою я этого, потому — никому не нуженъ. Но еще больше цѣните ее, если она нашла въ себѣ силы служить и ненужному человѣку, если и въ немъ для нея осталась хоть тѣнь личности… Конечно, лучше бы она сдѣлала, если бы отдала свою жизнь на служеніе всего человѣчества, но еще вопросъ: лучше ли это?.. Человѣчество для насъ — нѣчто дальнее, а Иванъ, Петръ, Анна… это всѣ нити съ концами, погруженными въ нашу душу…

И всѣ мы прониклись къ тетѣ Анѣ уваженіемъ и любовью.

Не одобрялъ ея поведенія только одинъ человѣкъ въ домѣ. Это ея племянникъ, Николай Верстовъ. Въ тѣ времена онъ былъ гимназистомъ восьмого класса, жилъ въ мезонинѣ вмѣстѣ съ теткой и готовился къ университету.

Я самъ слышалъ, какъ Николай Верстовъ говорилъ:

— Я удивляюсь тебѣ, тетя… твоему самоотверженію я удивляюсь! Твоей фантазіи служить мертвому человѣку не понимаю… Твои функціи могла бы выполнить любая сидѣлка, нанятая за деньги…

— Ты съ ума сошелъ! — возражала тетя Аня. — Хоть говори-то тише. Вдругъ услышитъ онъ…

— А ты его боишься?.. Раба!..

И онъ презрительно усмѣхался и уходилъ зубрить уроки.

Странный человѣкъ этотъ Верстовъ. Намъ онъ родной, близкій, а живетъ въ домѣ у насъ чуждымъ намъ всѣмъ, какъ квартирантъ, который ничего не платитъ, и выселить его нѣтъ возможности.

Дѣдъ зналъ объ отношеніи Верстова къ нему и къ намъ всѣмъ и не любилъ его, но всегда говорилъ:

— Подождите, войдетъ и онъ въ жизнь… Молодъ еще и задора много. Это хорошо, что онъ не укладывается въ наши рамки, вѣрно, свои особенныя рамки для себя хочетъ смастерить.

Коля Верстовъ, дѣйствительно, былъ какой-то не укладывавшійся въ рамки нашей жизни. Одинокимъ, угрюмымъ, черствымъ казался онъ. Онъ никого не любилъ, кромѣ себя и своей комнаты и своихъ книгъ. А онъ любилъ книги и учился блестяще, и говорилъ, забивая въ спорахъ даже самого ученаго дѣда.

И когда Верстовъ опредѣлился въ университетъ и уѣхалъ въ Петербургъ, всѣ мы съ радостью передохнули. А когда весною до насъ дошли слухи, что Коля попался въ какой-то политической исторіи и его посадили въ крѣпость, дѣдъ заволновался и все твердилъ:

— Какъ же это такъ?.. Какъ же я его просмотрѣлъ?.. А?.. Вонъ онъ былъ съ какими задатками! Вонъ онъ какія рамки жизни соорудилъ для себя!.. Молодецъ Коля!.. молодецъ!.. Проститъ ли онъ мнѣ мои насмѣшки?..

И сидѣлъ дѣдъ грустный…

XIII

Когда послѣ смерти покойной бабушки Мареміаны вскрыли ея завѣтный ларецъ, въ немъ въ числѣ другихъ бумагъ нашли и духовное завѣщаніе. Въ личномъ владѣніи бабушки были: домъ на костяхъ, а въ этомъ домѣ движимое имущество. Она, какъ и другіе это дѣлаютъ, оставила завѣщаніе. И мнѣ завѣщала «небольшой кованный желѣзомъ сундучекъ подъ кроватью», какъ значилось въ завѣщаніи. Когда вскрыли этотъ сундучекъ, въ немъ оказалось не много имущества: старинная Библія на славянскомъ языкѣ, Четьи-Минеи и еще двѣ-три духовныхъ книги, а на самомъ днѣ сундучка оказался и саванъ. Это — страннаго и страшнаго вида плащъ, широкій, съ рукавами, съ изображеніемъ креста и Адамовой головы на груди. Сшитъ онъ былъ изъ бѣлой, рѣдкой матеріи и казался мнѣ чернымъ и страшнымъ. Таково ужъ свойство неразгаданной могильной жизни, если эта жизнь врывается въ нашу надземную жизнь, озаренную солнцемъ и обласканную луннымъ свѣтомъ и тихимъ мерцаніемъ далекихъ и прекрасныхъ полуночныхъ звѣздъ.

Всѣ, кто былъ при вскрытіи сундука, завѣщаннаго мнѣ бабушкой, какъ-то даже странно примолкли, когда увидѣли саванъ. А дѣдъ взялъ въ руки страшный плащъ, ощупалъ его, разсмѣялся и сказалъ:

— Вотъ, братъ, тебѣ что бабушка-то оставила.

И я ясно разслышалъ въ этой фразѣ насмѣшку: «вотъ, — молъ, — получай духовную дребедень, — какъ дѣдъ всегда отзывался о священныхъ книгахъ, — и саванъ, подарокъ могилъ».

Меня даже жуть взяла, когда я увидѣлъ въ рукахъ дѣда страшный саванъ. Но я скоро нашелся и сказалъ:

— Дѣдушка, очевидно, бабушка завѣщала мнѣ только духовныя книги. Саванъ одѣли бы на нее, если бы она умерла у насъ въ домѣ.

— Совершенно вѣрно! — согласился дѣдъ. — Но вышло такъ оригинально, что я и ума не приложу… Нѣтъ, ты только подумай: есть ли на свѣтѣ еще человѣкъ, кромѣ тебя, которому достался бы саванъ? по завѣщанію… пойми ты!.. по за-вѣ-ща-нію!.. А?.. Въ этомъ есть что-то таинственно-мистическое, сказалъ бы какой-нибудь олухъ, вѣрующій въ сверхъестественное…

— Да, это такъ, — соглашался я, — но что же теперь буду я съ нимъ дѣлать?

— Ха-ха-ха!.. Да, это задача!.. Въ самомъ дѣлѣ, что ты съ нимъ будешь дѣлать?..

И вотъ, прошло уже болѣе двадцати лѣтъ, а бабушкинъ саванъ все еще лежитъ у меня въ чемоданѣ, гдѣ я храню не особенно нужныя вещи. И я не знаю, что мнѣ сдѣлать съ этимъ саваномъ? Куда же мнѣ его дѣвать?

Помнится, лѣтъ десять назадъ, когда у насъ въ домѣ умерла кухарка Авдотья, и когда ея похолодѣвшій трупъ положили въ переднемъ углу кухни, дѣдъ призвалъ меня въ кабинетъ и сказалъ:

— Знаешь что… одѣнь-ка ты этотъ бабушкинъ саванъ на Авдотью… право, а то что онъ у тебя будетъ лежать да тлѣть зря…

Кривая усмѣшка бродила по губамъ дѣда, но это меня не смутило. Слова его осѣнили меня, какъ слова откровенія, и въ первую минуту я согласился съ дѣдомъ и хотѣлъ пойти и передать родственникамъ кухарки подарокъ бабушки. Но я не рѣшился этого сдѣлать.

— Неловко, дѣдушка, какъ же это такъ?.. Бабушка готовила его для себя, а я вдругъ подарю его кухаркѣ… отдамъ его Авдотьѣ, — поправился я.

И въ ту же секунду я понялъ, что слова эти «подарю», «отдамъ» я сказалъ, не подумавъ: какъ же это въ самомъ дѣлѣ можно что-нибудь отдать или подарить мертвецу?

Большими «невишными» глазами посмотрѣлъ на меня дѣдъ и съ негодованіемъ сказалъ:

— Ну, иди!.. Въ тебѣ еще чортова бездна сословныхъ предразсудковъ… Какъ же это можно подарить мужичкѣ саванъ, изготовленный для дворянки, для супруги профессора?.. Эхъ, ты…

И дѣдъ не на шутку разобидѣлся. Но напрасны были его обиды: родственники Авдотьи сшили ей свой саванъ, и въ бабушкиномъ саванѣ не оказалось нужды.

XIV

Авдотья до нѣкоторой степени трагическая женщина. Умерла она молодой, цвѣтущей. Ей было всего лишь двадцать пять лѣтъ, когда ее схоронили. И кто бы могъ подумать, что у нея есть свое большое горе?

Въ нашемъ старомъ домѣ появилась она, когда мнѣ было лѣтъ пятнадцать. Мужа ея угнали на войну съ турками и ей пришлось уѣхать изъ деревни. И всѣ мы удивлялись, почему Авдотья, сильная и бодрая, покинула деревню? Въ семьѣ у нихъ достатковъ хоть отбавляй, хозяйство велось исправно — каждыя рабочія руки дороги, а она пріѣхала въ городъ и нанялась къ намъ въ кухарки.

— Этотъ проклятый городъ всѣ лучшіе деревенскіе соки выжимаетъ! — сердился дѣдъ, когда Авдотья нанималась.

Услышала эти слова Авдотья и сказала:

— Нешто я уѣхала бы изъ деревни?.. Ни въ жисть!.. Свекровь-вѣдьма поѣдомъ съѣла…

И Авдотья разсказала, какъ свекровь-вѣдьма ее поѣдомъ ѣла.

Авдотья любила мужа своего Трофима и, когда его угнали на войну, она затосковала.

— Свѣту Божьяго не взвидѣла, — говорила она. — Проводила Трофима, сама плачу дни и ночи. Точно схоронила его, а не на машину проводила… Хватаюсь за дѣло, думаю, мысли разгоню, а Трофимъ не выходитъ изъ головы. А свекровь бранится: «почему плохо сѣно граблю? отчего хлѣбъ въ печи пригорѣлъ? почему телятъ забыла молокомъ напоить?..» И сама знаю я: и сѣно плохо граблю, и хлѣбы не досмотрѣла, и телятъ не напоила… А что съ собой, съ окаянной, сдѣлаешь? Не выходитъ изъ головы Трофимъ. Дѣло дѣлаешь — изъ рукъ все валится, а ночью уйду въ кутокъ и плачу, лежу съ открытыми глазами до зари и плачу. А поутру свекровь опять поѣдомъ ѣстъ… Со свѣта сживала, вотъ и пошла въ городъ…

Первое время Авдотья понравилась и мамѣ, и тетѣ Анѣ, и всѣмъ намъ. Ловкая она была и расторопная, кушанье научилась готовить быстро, и въ кухнѣ у нея была чистота и опрятность. Грамотная она была и, бывало, вечеромъ сидитъ и читаетъ толстую книгу «Подарокъ молодымъ хозяйкамъ» и усваиваетъ все, что надо, чтобы кушанья господскія готовить.

А дума о Трофимѣ не оставляла ее, и мама говорила:

— Золото эта Авдотья: понятливая и работать мастерица, а ничего съ ней не подѣлать: стоитъ у плиты, а сама Богъ знаетъ о чемъ думаетъ…

— О чемъ?.. О Трофимѣ, развѣ вы не знаете, Клавдія Ивановна? — скажетъ дѣдъ и добавитъ, — любовь — всеобъемлющее начало, и это хорошо, что она такъ умѣетъ любить…

— Позвольте, папаша, а мнѣ развѣ отъ этого лучше? — возражаетъ мама. — Вчера пудингъ засушила, нынче воскресенье, а у нея воздушный пирогъ не удался…

— Ну, Клавденька, надо же понять и человѣка, — вставитъ свое замѣчаніе и тетя Аня, которой такъ понятна сила всеобъемлющей любви.

— Милая Клавдія Ивановна, но не умремъ мы съ вами, если въ воскресенье останемся безъ сладкаго? — продолжаетъ прежнимъ тономъ дѣдушка.

Отецъ, ненавидящій Авдотью, все время молчалъ, сидѣлъ надъ газетой, насупившись и барабаня пальцами по столу. Это былъ признакъ неудовольствія, скрытаго, но тоже всеобъемлющаго.

— Позволь, отецъ, — наконецъ сердито сказалъ онъ, — но почему мы изъ-за кухаркиной любви должны оставаться безъ сладкаго?

— Чу-у-дакъ ты, Евгеній.

— Почему — чудакъ?

— Да вѣдь человѣкъ она, Авдотья-то?..

— И я человѣкъ…

— Тѣмъ болѣе… вы съ нею и должны понять другъ друга. У нея любимый мужъ на войнѣ… Можетъ быть, онъ уже убитъ?..

— Ну, такъ что же, чортъ возьми! — вдругъ стукнулъ папа рукою по столу, да такъ, что посуда зазвенѣла. — У Авдотьи мужъ на войнѣ убитъ, а мы должны остаться на воскресенье безъ сладкаго. Гдѣ тутъ логика?..

Дѣдушка только разсмѣялся, махнулъ рукою и сказалъ:

— Афоризмъ твой замѣчательный. Это ты хорошо сказалъ, у кухарки мужъ на войнѣ убитъ, почему же мы должны остаться на воскресенье безъ сладкаго?.. Это замѣчательно.

— По-моему, тоже надо понять человѣка и простить ему, — вставила и все время молчавшая тетя Аня.

Больше года Авдотья не получала вѣстей о Трофимѣ и все больше и больше сердила своимъ поведеніемъ и маму и отца. Поговаривали даже и о томъ, чтобы замѣнить ее другой прислугой.

И вотъ что-то необычайное случилось съ нашей кухаркой. Вдругъ почему-то она точно переродилась: повеселѣла, стала внимательной у плиты, и сладкое исправно подавалось намъ на столъ ежедневно. Ходила раньше Авдотья въ скромныхъ темныхъ платьяхъ, какъ вдовица, а теперь завела себѣ городского покроя кофточки, купила жакетъ съ большими круглыми пуговицами и ботинки стала носить на большихъ каблукахъ и стройной стала ея талія, затянутая въ корсетъ.

— Слава Богу, выбила изъ головы дурь-то!.. утѣшилась!.. — съ улыбкой и довольная измѣненіемъ въ характерѣ кухарки говорила мама.

— Какимъ-то пожарнымъ, говорятъ, увлеклась, — какъ-то таинственно замѣтилъ и папа.

Дѣдъ молчалъ и думалъ какую-то свою думу, я думалъ о судьбѣ забытаго Трофима, а тетя Аня говорила:

— Такъ всегда бываетъ: съ глазъ долой — изъ сердца вонъ!..

И я видѣлъ, какой скорбью наполнялись глаза тети.

Такъ мы всѣ были довольны Авдотьей около полугода. Потомъ она опять измѣнилась. Работала попрежнему хорошо и не возмущала ни маму, ни папу. Но только почему-то она перестала носить корсетъ и ботинки на высокихъ каблукахъ замѣнила своими старыми башмаками, и жакетъ съ большими пуговицами спрятала въ сундукъ.

Въ дни увлеченія пожарнымъ она такія красивыя задушевныя пѣла пѣсни, деревенскія пѣсни, и въ нихъ я улавливалъ и таинственный шопотъ сосновыхъ боровъ, и звоны ручьевъ, и тихія молитвенныя минуты утреннихъ зорь, и грусть пустынныхъ степей, нашихъ русскихъ степей…

И вотъ перестала Авдотья пѣть эти пѣсни, ходила сумрачной и молчаливой, и въ глазахъ ея я читалъ постоянную тягучую тоску и боль…

И вотъ Авдотья умерла, примирила всѣхъ насъ съ собою и унесла въ могилу тайну своей печали.

Странныя вещи разсказывала объ этой смерти мама. Она какъ бы предчувствовала близкую смерть кухарки.

— Все сны вижу скверные, — говорила она. — Будто Авдотья нарядится въ мое подвѣнечное платье и бѣгаетъ за мною по комнатамъ и все старается поймать меня… Бѣгу я отъ нея, а ноги у меня отнимаются…

— Во снѣ всегда такъ бываетъ, — замѣчаетъ отецъ, — бѣжишь или хочешь бѣжать, а ноги не бѣгутъ… Такъ и наяву иногда бываетъ: хочешь убѣжать куда-нибудь отъ проклятой жизни, а ноги не двигаются.

— Не перебивай, пожалуйста, дай досказать! — сердитымъ тономъ перебиваетъ мама.

— И какіе вы, господа, отсталые люди, — съ усмѣшкой вставляетъ свое замѣчаніе и дѣдъ, — все еще вѣрите въ сны…

Молчаніе. Звонко поетъ въ сосѣдней комнатѣ канарейка. Тикаютъ часы. Отецъ косится на дѣда, мама — на отца… А я смотрю на нихъ и думаю: «Какіе вы мертвые люди»…

По лицу дѣда бродитъ ехидная улыбка, но онъ молчитъ, чуя, что скажи еще слово — и опять начнется грубая ссора между мамой и папой. Дѣдушка любитъ иногда стравливать ихъ и, стравивши, сидитъ тихо и улыбается.

— Какъ бы она, Авдотья-то, не умерла, — тихимъ голосомъ говоритъ тетя Аня, всегда молчаливая и грустная.

— Можетъ быть, и всѣ мы скоро умремъ? Что же объ этомъ говорить! — почему-то сердится папа.

— Тебѣ бы давно пора подохнуть… развратникъ!.. — злобно выкрикиваетъ мама.

— А тебѣ?.. Тебѣ надо остаться жить?.. Да?.. — вскочивъ со стула, забормоталъ весь раскраснѣвшійся отецъ, — тебѣ надо жить, чтобы выйти замужъ на этого… любовника-то твоего… актерика-то.

— Замолчи ты, проклятый!..

Мама встала, бросила на столъ чайныя ложки, которыя передъ тѣмъ перетирала полотенцемъ, вышла въ угловую комнату и бросилась на кушетку.

Опять съ ней случилась истерика. Я подбѣжалъ къ графину съ водой, а тетя Аня бросилась къ мамѣ. Отецъ стоитъ у окна и тяжело дышитъ, а дѣдъ сидитъ покойный, молчаливый, и тихая улыбка застыла на его губахъ.

Молчаніе. Тикаютъ часы. Въ угловой комнатѣ свиститъ и заливается разными трелями канарейка. И странно звучитъ ея радостное пѣнье въ домѣ, гдѣ такъ много враждуютъ между собою близкіе.

XV

Случилось что-то страшное въ нашемъ домѣ… Былъ поздній часъ вечера. Часы только что пробили двѣнадцать… И выла осенняя буря въ саду, и смотрѣла черная ночь въ окна. А въ домѣ у насъ было тихо и тоскливо. Горѣла надъ длиннымъ столомъ большая лампа подъ бѣлымъ абажуромъ. Примолкъ на столѣ потухшій самоваръ. Горничная Глаша мыла чайную посуду. Отецъ читалъ газету. Мама раскладывала пасьянсъ. Дѣдъ, закутанный пледомъ, сидѣлъ въ креслѣ съ высокой спинкой и молчалъ, и не бродила по его губамъ насмѣшливая улыбка.

И всѣ мы молчали и слушали… Гудѣла за окнами осенняя буря, и слышался шопотъ. То тетя Аня стояла въ угловой комнатѣ передъ иконой и молилась… Шопотомъ молилась, и мы всѣ слышали этотъ шопотъ, но не слышали словъ молитвы… Шопотомъ молилась тетя Аня, и только одну фразу улавливали мы всѣ изъ ея молитвы:

«Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи… Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи»…

Вдругъ мама вскочила, бросила въ отца колоду картъ, взвизгнула и крикнула:

— Подлецъ!.. Подлецъ!.. Это ты уморилъ ее… Это ты ей купилъ ботинки на высокихъ каблукахъ. Это ты… ты!.. любовникъ проклятый!.. любовникъ кухаркинъ!..

И она забилась въ истерикѣ, разрывая бахрому на своей кофточкѣ. И были дики и страшны ея глаза.

Тетя Аня увела маму въ ея комнату. Отецъ вышелъ. Дѣдъ прикрылъ глаза рукою, какъ часто дѣлалъ это, когда его безпокоилъ свѣтъ столовой лампы, а я сидѣлъ и не зналъ, что дѣлать…

А полчаса спустя попрежнему молилась тетя Аня въ сосѣдней угловой комнатѣ. Она какъ-будто не замѣтила случившагося въ столовой. Между нею и нами стояло молчаніе нашего дома, то торжественное молчаніе, которое приходитъ въ домъ вмѣстѣ съ покойникомъ. И слышались слова ея молитвы:

«Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Авдотьи»…

И выла за окнами буря, безсильная побороть молчаніе смерти.

И я представлялъ себѣ: лежитъ въ кухнѣ въ переднемъ углу бездыханный трупъ Авдотьи. И стоитъ надъ ней молчаніе съ черными крылами…

Этотъ бездыханный трупъ вскрылъ городской докторъ и нашелъ въ желудкѣ Авдотьи мышьякъ, которымъ она травила крысъ.

Авдотья покончила самоубійствомъ. Все думала и тосковала о своемъ Трофимѣ. Была весела, когда любила пожарнаго… А, можетъ быть, и не любила, и не было никакого пожарнаго въ ея жизни. А что, если правда, что сказала мама?.. А что, если правда, что отецъ жилъ съ Авдотьей?.. И почему она покончила съ собой, если ей было такъ хорошо: и Трофима она забыла, и полюбила папу?.. Одинъ я съ самимъ собою не могъ подыскать отвѣтовъ на эти вопросы…

Никто не могъ и подумать, что Авдотья близка къ самоубійству. Утромъ трагическаго дня встала она раньше всѣхъ, какъ и всегда, подоила коровъ, внесла въ столовую самоваръ, кофейникъ, только что напеченныя розовыя булочки, потомъ сходила на рынокъ и изготовила обѣдъ. Въ четыре часа всѣ мы пообѣдали. Авдотья вымыла посуду, аккуратно составила ее въ буфетъ. Потомъ подмела кухню, подтерла полъ, горшки и кастрюли вычистила и составила на полку надъ плитой. Не забыла даже налить керосинъ во всѣ лампы, налила воду въ самоваръ для вечерняго чая, а потомъ приняла мышьякъ, которымъ морила крысъ, пошла въ чуланъ и тамъ умерла.

Какъ-будто она не хотѣла навсегда уйти отъ насъ, а вышла только «со двора», какъ дѣлала это по воскресеньямъ. Такъ странно было думать, что Авдотья сдѣлала все, что полагается кухаркѣ: откормила господъ, прибрала кухню, а потомъ ушла въ чуланъ и отравилась…

Что же это такое? Что это за жизнь? Что это за смерть? Кто была она, эта Авдотья?..

Трудно разгадать душу человѣка: носитъ онъ въ этой душѣ свою трагедію рядомъ съ заботами о мелочахъ «чужой» жизни.

Какъ жаль, что родственники Авдотьи предупредили меня и нарядили ее въ свой саванъ. Какъ хорошо бы было бы похоронить ее въ саванѣ, доставшемся мнѣ отъ бабушки. Пусть бы мужичка покоилась въ господскомъ саванѣ… Я никогда объ этомъ не забылъ бы, и осталась бы память объ Авдотьѣ «госпожой» моей печали.

XVI

И отецъ мой и мать — тоже трагическіе люди. Повѣнчались они безъ взаимной любви, а такъ какъ-то, точно пришлось имъ обоимъ вступить въ невыгодную сдѣлку.

Какъ-будто ихъ, слабыхъ и опьяненныхъ чѣмъ-то, подвели люди къ самому краю бездны и сказали:

— Перекреститесь!..

И они перекрестились.

— Еще разъ и еще!..

И они опять перекрестились.

— Призовите въ молитвахъ Бога, — говорили имъ, — и дайте клятву жить въ бракѣ, никогда нерушимомъ…

И поклялись они и ринулись въ пропасть, и остались навсегда на ея днѣ съ опустошенными душами. Тѣла ихъ, закаленныя знойной страстью, остались невредимы, а души опустошились, и злоба пропитала ихъ, какъ пропитывается черноземная мать-земля дождевой водою, когда наступитъ часъ произрастанія сѣмени.

И такъ жили они, мои близкіе, «какъ кошка съ собакой», какъ тривіально говорили о нихъ всѣ.

Однажды мама съ пылающими щеками и съ блестящими глазами бросила отцу страшные упреки:

— Ты отравилъ мою жизнь… Ты!.. Думала ли я, что придется жить въ этомъ проклятомъ, глухомъ городишкѣ?.. Ты загубилъ мой талантъ!

Отецъ женился въ Москвѣ. Въ то время мама училась въ какой-то школѣ искусствъ и готовилась быть артисткой. Отецъ обѣщалъ ей оказать въ этомъ отношеніи содѣйствіе, а потомъ, когда окончилъ университетъ, пріѣхалъ на родину и сдѣлался докторомъ, онъ какъ-будто и забылъ объ этомъ обѣщаніи.

— Да куда же тебѣ было еще поступать на сцену… — оправдывался отецъ. — У тебя и талантовъ-то никакихъ нѣтъ…

— Есть! Есть!.. Всѣ говорили, что у меня есть талантъ, а ты его загубилъ.

— Ха-ха! — коротко разсмѣялся отецъ, — ты талантливо родила мнѣ сына, чего же еще тебѣ надо?

Мнѣ жутко было слышать эту циничную фразу, и въ эту минуту я называлъ отца извергомъ.

— Ты извергъ!.. извергъ!.. — вскрикнула мама.

И странно сочеталось это ею выкрикнутое слово съ моими мыслями.

Какъ-то разъ… это было давно, когда мнѣ было не болѣе двѣнадцати лѣтъ, мама и папа странно разрѣшили вопросъ о моемъ происхожденіи.

Помнится, отецъ былъ боленъ, три дня не выходилъ изъ дома и не принималъ больныхъ у себя. Вечеромъ въ воскресенье мама собиралась на балъ къ купцу Бѣлову. Одѣла она свѣтлое платье со шлейфомъ, въ волоса вплела нить жемчуговъ, и на груди ея въ золотѣ блестѣли дорогіе каменья, и на пальцахъ искрились кольца. Молода и прекрасна она была въ бальномъ нарядѣ. А отецъ, сидя у туалетнаго столика, ворчалъ:

— Я думаю, тебѣ слѣдовало бы побыть дома. Я нездоровъ, а ты на балъ ѣдешь…

— Позволь, но не настолько же ты нездоровъ, чтобы караулить тебя… Самъ же всегда говоришь, что инфлуэнца — пустяки! — возражала мама и старалась быть спокойной.

— Инфлуэнца — пустяки, это вѣрно! Но ты, такъ сказать, изъ приличія должна остаться.

— Ха-ха-ха!.. изъ приличія? Вотъ это мило! Ха-ха-ха!..

И она смѣялась, громко, но не весело. И кривились ея губы отъ негодованія и презрѣнія.

Отецъ хмурился, сжималъ руками виски и хрипѣлъ съ какимъ-то скрипучимъ свистомъ. Казалось, тамъ гдѣ-то въ глубинѣ груди рождался потокъ его негодованій, клокоталъ и стремился выбиться наружу.

— Да, я понимаю… понимаю!.. — забормоталъ отецъ. — На балу у Бѣлова, конечно, будетъ и тотъ офицерикъ съ парикмахерскими усами!

— Ты опять говоришь глупости, — возразила мама. — Когда ты разстанешься съ этой своей ревностью?

— Когда умрешь ты! — вспылилъ отецъ и всталъ.

Въ гостиной у стола сидѣлъ дѣдъ. Я не видѣлъ его, но чувствовалъ, что онъ сидитъ тамъ. Я слышалъ его отрывочные смѣшки, которые становились все громче и громче по мѣрѣ того, какъ разгоралась ссора между отцомъ и мамой.

Не успѣлъ отецъ отойти къ двери въ гостиную, какъ послышался голосъ дѣда:

— Клавдія Ивановна, онъ будетъ ревновать васъ и тогда, когда вы умрете… пра-аво!..

Ссорившіеся притихли.

— Сынъ мой весь въ меня… Въ своихъ заблужденіяхъ онъ постоянный человѣкъ… Умрете вы, а на небѣ имѣются ангелы Божіи, вотъ онъ васъ и будетъ ревновать къ нимъ… Ха-ха-ха!..

И дѣдъ смѣялся, и гулко разносился его смѣхъ въ большихъ комнатахъ.

— Николай! перестань Бога гнѣвить… не грѣши!..

Это послышался откуда-то издалека голосъ тети Ани.

Отецъ съ сердцемъ хлопнулъ дверью, чтобы не слышать хохота дѣда и голоса тети Ани, и опять подошелъ къ туалетному столику, около котораго стояла мама и душила тонкій носовой платокъ.

Вотъ онъ подошелъ къ мамѣ, дернулъ ее за кружевной рукавъ платья и выкрикнулъ:

— Чей это сынъ?.. Чей?.. — спрашивалъ онъ, указывая на меня.

Губы его тряслись, дыханіе прерывалось.

— Что ты говоришь глупости при ребенкѣ! — негромко сказала мама.

Я метнулся къ матери, уткнулся лицомъ въ кружева ея платья и этимъ какъ бы хотѣлъ показать, что я ея сынъ, ея.

— Чей, я спрашиваю тебя? Чей?.. Съ кѣмъ ты его прижила?.. А?.. Онъ не мой! не мой!..

Смущенная мама гладила меня по головѣ нѣжными, но холодными руками. Пахло духами отъ этихъ рукъ, а пальцы были холодны: мама недавно умывалась. Вотъ она прижала меня къ себѣ, цѣловала и ласкала. А отецъ кричалъ:

— Емельянъ Иванычъ отецъ Леньки, а не я… Да… онъ…

— Ты съ ума сошелъ! Замолчи!..

Отецъ толкнулъ маму въ грудь, и она едва не упала, увлекая за собой и меня. Звякнули на туалетномъ столикѣ склянки съ духами и притираніями, а отраженная въ зеркалѣ свѣча заколебалась, затряслось и зеркало.

Отецъ вышелъ.

— Проклятый!.. — прошипѣла ему вслѣдъ мама и опять начала ласкать меня нѣжными руками съ холодными пальцами.

Вскрылась тайна моего происхожденія. Ужели же и правда, что мой отецъ не папа мой? Мой папа какой-то Емельянъ Иванычъ. Я цѣлый вечеръ задавался этимъ вопросомъ. Почему-то я повѣрилъ въ слова папы: такъ убѣдительно говорилъ онъ о тайнѣ моего рожденія.

Поутру, передъ тѣмъ, какъ итти въ гимназію, я спросилъ дѣда:

— Дѣдушка, кто былъ Емельянъ Иванычъ?

— Емельянъ Иванычъ?.. Какой?..

И дѣдушка задумался. Брови его сдвинулись, и «невишные» глаза уставились куда-то въ полъ.

— Что же это ты? Емельяна Иваныча забылъ? Да странствующій-то актеръ… Струнскій… — вставила тетя Аня.

— Ахъ, Струнскій!.. помню, помню!.. Это, видишь ли, былъ такой лицедѣй, артистъ, по-нонѣшнему… Артистъ этотъ заѣхалъ къ намъ въ городъ… Тебя тогда еще на свѣтѣ не было… Заѣхалъ къ намъ въ городъ и въ дворянскомъ собраніи ставилъ комедіи и драмы… Мама твоя играла въ его труппѣ въ качествѣ любительницы. Вотъ кто былъ Емельянъ Иванычъ Струнскій… Собственно, фамилія его другая какая-то. Струнскимъ онъ назывался только по сценѣ… А почему тебѣ вздумалось спросить?

Я молчалъ. Ну, какъ я могъ сказать дѣдушкѣ, почему я хочу знать объ Емельянѣ Иванычѣ? Мнѣ казалось, что высказать дѣду всѣ мои думы значитъ совершить какое-то худое дѣло противъ мамы. Высказать все, что волновало меня весь вечеръ и ночью, значитъ коснуться какой-то страшной для меня тайны. Коснусь я этой тайны, и станетъ она предо мною во весь ростъ своего мучительства.

Лукаво «невишными» глазами посмотрѣлъ на меня дѣдушка и ничего не сказалъ, ни о чемъ не спросилъ.

А для меня на всю жизнь остался неразрѣшимымъ вопросъ о моемъ происхожденіи. Кто же мой отецъ? Тотъ ли мужчина съ бритой бородой и большимъ лбомъ, котораго я называю папой, или тотъ неизвѣстный мнѣ Емельянъ Иванычъ Струнскій?

Дѣдушка сказалъ, что онъ не Струнскій. У Емельяна Иваныча другая фамилія. Мама, конечно, знаетъ, какъ настоящая его фамилія, но какъ я спрошу ее объ этомъ послѣ того, свидѣтелемъ чего я былъ? Можетъ быть и отецъ знаетъ…

Какой проклятый нашъ старый домъ. Я не знаю даже, кто мой отецъ? какъ его фамилія? кто онъ? гдѣ? Гдѣ мой настоящій отецъ?..

Нашъ старый домъ на костяхъ хранитъ тайну моего происхожденія, хранитъ и молчитъ…

Есть и у рожденія своя тайна молчанія…

XVII

Отецъ мой трагиченъ по-своему… Докторской работой своей онъ удовлетворялся: любилъ больныхъ и не любилъ насъ, близкихъ: маму, меня, дѣда, бабушку, а тетю Аню называлъ «старой клячей». Любилъ больныхъ, дальнихъ и не любилъ близкихъ, ближнихъ… Ницше любилъ здоровыхъ и бодрыхъ дальнихъ, а онъ любилъ больныхъ… Какъ все странно было въ нашемъ домѣ. Больныхъ можно жалѣть, но какъ ихъ можно любить?

И больные любили отца. Ихъ такъ много бывало у него въ пріемные часы, а сколько ихъ тамъ въ больницѣ, гдѣ работалъ отецъ, а сколько ихъ въ тѣхъ домахъ, куда его приглашаютъ и днемъ, и ночью… Какъ докторъ, отецъ не жалѣлъ своихъ силъ, лѣчилъ успѣшно и зарабатывалъ много денегъ. Но онъ не любилъ денегъ и не ради этой любви отдавалъ свои силы людямъ…

У него была другая страсть: онъ игралъ въ карты и объ этой страсти всегда говорилъ:

— Люблю я карты, чортъ возьми!.. Сидишь за зеленымъ столомъ, держишь въ рукахъ этакія четыреугольныя картонки и чувствуешь въ нихъ дьявольскую силу… Забываешь о Богѣ, о жизни, о смерти. Имя свое забудешь, забудешь честь… И это называется картами, силою моей души…

Отецъ всегда успѣшно игралъ и много приносилъ денегъ домой.

Нѣсколько разъ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ слѣдующаго. Сидишь поутру въ столовой, пьешь чай и наскоро пробѣгаешь урокъ. Изъ клуба возвращается отецъ, веселый, улыбающійся и бодрый, несмотря на безсонную ночь. Поздоровается со всѣми и начнетъ выкладывать деньги и изъ бумажника, и изъ боковыхъ кармановъ, вынетъ изъ жилетныхъ кармановъ золото и разсыплетъ его по столу. Выложитъ деньги, не сосчитаетъ и скажетъ:

— Клавденька, убери-ка ты это…

И это были деньги, которыхъ не любилъ и не чтилъ мой отецъ. Онъ такъ привыкъ къ золоту и кредиткамъ, что онѣ уже перестали имѣть для него то магическое значеніе, во власти котораго всегда была моя мама. Съ горящими глазами она бросалась на деньги, принесенныя отцомъ, считала ихъ и потомъ нарядно одѣвалась и отвозила золото и кредитки въ банкъ. Въ дни большихъ выигрышей она была необычайно ласкова съ папой, и они не ссорились.

Объ этомъ всѣ въ домѣ у насъ знали и только дѣдушка осуждалъ и страсть папы къ картамъ, и то, что мама относитъ «чужія» деньги въ банкъ.

— Вѣдь это же замаскированное, облагороженное жульничество твое занятіе, Николай!.. Какъ тебѣ не стыдно! какъ не противно!..

— Ну, батька, ты… того… зарапортовался на старости лѣтъ… На твои слова даже и сердиться-то не приходится… потому, знаешь…

И отецъ мой, пользуясь тѣмъ, что дѣдъ слѣпъ, сдѣлаетъ около головы такое особенное движеніе рукою, какъ бы окажетъ: «глупъ ты отъ старости… что съ тебя взять»…

И громко, серьезнымъ тономъ добавитъ:

— Что-нибудь страстное нужно мнѣ, отецъ, чтобы забыться… Не буду играть въ карты, буду пить…

— Зачѣмъ же деньги въ банкъ кладешь? — спроситъ дѣдъ.

— Куда же ихъ, проклятыхъ, дѣвать… А потомъ этимъ дѣломъ занимается супружница моя… Ненужны мнѣ эти деньги, чортъ ихъ возьми!..

— Только, пожалуйста, чтобы ни одной копейки изъ этихъ денегъ не давать на общее хозяйство, — строгимъ тономъ говорилъ дѣдушка.

— И не подумаю! — насмѣшливо выкрикивала мама.

Я не жилъ въ нашемъ старомъ домѣ, когда умерла мама.

Въ годъ ея смерти я жилъ въ Петербургѣ, числился студентомъ университета, но наукой мало занимался. Я сидѣлъ въ тюрьмѣ, когда умерла моя мать, а объ ея смерти я узналъ мѣсяца три спустя, когда меня выслали въ Вологодскую губернію. Въ ссылкѣ я получилъ отъ отца письмо и узналъ о смерти матери.

Я никогда не разстаюсь съ этимъ письмомъ, оно страшное это письмо отца. Вотъ оно, дьявольское посланіе, написанное любящей рукой близкаго мнѣ человѣка:

«Леня, не удивляюсь, что ты въ ссылкѣ, не удивлялся, когда ты былъ въ тюрьмѣ. Пошелъ въ станъ рискующихъ собственной свободой и жизнью, такъ ужъ и не бойся ни желѣзныхъ рѣшетокъ, ни глуши отдаленныхъ губерній… Можетъ быть, я и радъ, что все это съ тобою случилось. Когда-то, вѣдь, и я сиживалъ въ тюрьмѣ, и за то же, за что ты сосланъ. Я освинѣлъ, опустился, какъ видишь, а ты тамъ, можетъ быть, и страдаешь, но, если бы ты зналъ, какъ нужны человѣку страданія, чтобы онъ не терялъ образа человѣка… Ну, да ничего, терпи!.. Все это хорошо, береги въ себѣ образъ человѣческій и не будь похожъ на меня съ образомъ свинымъ… Или вотъ, какъ твоя почтенная матушка… Умерла она 30-го сентября, чтобы ей пусто было, проклятой!.. Можешь проклинать меня за это непочтительное отношеніе къ близкому тебѣ человѣку, но выслушай… Выслушай, что она сдѣлала со мною и со всѣми нами. Десять лѣтъ она носила деньги въ банкъ, и я, дуракъ, ее не провѣрялъ ни разу… Дѣло, разумѣется, не въ деньгахъ, ты знаешь, какъ я цѣню ихъ, а дѣло въ той лжи, которой она опутала себя… Деньги всѣ цѣлы и ихъ накопилось тысячъ двадцать… И знаешь ты, что она сдѣлала? Она вкладывала ихъ на имя Емельяна Иваныча Полѣсьина. Былъ у насъ въ городѣ такой актеръ, подъ фамиліей Струнскаго игралъ онъ. Ты теперь уже не мальчикъ, и я буду говорить открыто. Струнскій, онъ же Полѣсьинъ, былъ любовникомъ твоей матери. Слышишь — любовникомъ!.. Какъ теперь оказалось, она все время переписывалась съ нимъ. У нея въ комодѣ я нашелъ послѣ смерти цѣлую пачку писемъ Полѣсьина. Прочелъ я нѣкоторыя эти письма, и о, ужасъ! ужасъ!.. Онъ, мерзавецъ, все время обиралъ твою мать. Есть письма, въ которыхъ онъ упрекалъ Клавдію Ивановну въ томъ, что она ему мало выслала… Слышишь ты, Леня, что онъ дѣлалъ: онъ жилъ на ея счетъ… нѣтъ, на мой счетъ, чортъ возьми!.. Хороша была и она, если могла любить… или тамъ чортъ ее знаетъ что… могла любить этакую гадость!.. Заклинаю тебя, найди этого Струнскаго и вызови его на дуэль!.. нѣтъ, впрочемъ, на дуэли съ негодяями не дерутся… ты просто возьми и убей его. Если самъ не сможешь, найди его адресъ и сообщи мнѣ, а я уже расправлюсь съ нимъ. Трудно мнѣ двинуться съ мѣста, я совсѣмъ обалдѣлъ: пью безпросыпно… Нѣтъ, ты подумай только, что она со мной сдѣлала! Когда она была больна, я примирился съ ней. Когда умерла, я, какъ баба кислая, ревѣлъ у нея на груди. А вышло вонъ что: она притворялась, обманывала меня. О деньгахъ и объ ея перепискѣ я узналъ уже послѣ ея похоронъ. Подумай, что только вышло. Что же я могу сдѣлать, чтобы отомстить ей? Что? Чѣмъ я могу опьянить мою возмущенную душу? На комъ я могу сорвать мою злобу?.. Только бы кровью ея я могъ утолить жажду моего возмущенія! Но теперь уже поздно объ этомъ думать. Черви съѣли ея проклятое, грѣховное тѣло. Въ немъ нѣтъ крови… Нѣтъ крови, которую я хотѣлъ бы высосать до капли. Пойми же мой ужасъ»…

Мнѣ страшно перечитывать это письмо. Силюсь забыть его содержаніе, хочу уничтожить его и не могу. Оно мнѣ кажется написаннымъ кровью моего отца, и, если я его уничтожу, я превращу въ пламень и дымъ кровь моего отца. Я не могу рѣшиться на такое отцеубійство. Сожгу я письмо, написанное кровью моего отца, и кровь его возопіетъ ко мнѣ. И снова отецъ проснется изъ своего вѣчнаго сна, придетъ на землю и снова будетъ жаждать крови матери. Зачѣмъ поднимать изъ могилы эту страшную загробную вражду… Упокой, Господи, ихъ души, если ты есть, мой Богъ, мое утѣшеніе…

И вотъ представляется мнѣ, что отецъ мой жилъ только для того, чтобы оставить мнѣ это страшное письмо. Но стоило ли жить для этого, если это страшное письмо безполезно и мнѣ?

А отца моего родила его мать, моя бабушка, а у бабушки былъ отецъ купецъ Дулинъ. Ужели и они всѣ жили… и предки купца Дулина жили только для того, чтобы мнѣ, послѣднему изъ двухъ родовъ, осталось даже и мнѣ-то ненужное письмо моего отца?.. Какая во всемъ этомъ комедія жизни, пошлая комедія!..

Строился на человѣческихъ или на какихъ-то тамъ костяхъ домъ-особнякъ купца Дулина и строился для того, чтобы какой-то отецъ написалъ какому-то сыну ненужное письмо…

Пусть даже та нелѣпая легенда о томъ, что будто домъ моего прадѣда построенъ на костяхъ человѣческихъ — вздорная легенда невѣжественной черни… Но спрошу я: «какой смыслъ былъ убивать тѣхъ воловъ, коровъ, лошадей, собакъ, кошекъ, на костяхъ которыхъ построенъ домъ? Для чего лилась кровь невинныхъ животныхъ?» И я понимаю теперь разсужденія нашего стараго конюха Евдокима. Онъ понималъ, что крови много полито въ землю, на которой стоитъ и до сихъ поръ нашъ бывшій домъ. Онъ чувствовалъ эту кровь и такъ сантиментально говорилъ о той твердой травкѣ, что росла изъ крови. Онъ чувствовалъ кровь и болѣлъ за то живое, что было принесено въ жертву… Кому?.. Для чего?..

Не все ли равно, кому, для чего?.. Все равно не отвѣтишь на эти вопросы, а, стало быть, о чемъ же и разсуждать?..

Мнѣ важно только мое самосознаніе, а я твердо вѣрю, что люди нелѣпо живутъ, если строятъ свою жизнь на костяхъ другихъ, какъ мой прадѣдъ построилъ свой домъ на костяхъ… Пусть неизвѣстно, на чьихъ костяхъ построенъ этотъ домъ, важно, что онъ взгроможденъ на чьихъ-то костяхъ. Чья-то кровь пролилась прежде, чѣмъ воздвигнуть домъ.

И дѣлалось все это только для того, чтобы отъ двухъ родовъ — дворянскаго и купеческаго — остался никуда не годный писецъ городской управы, служащій за тридцать пять рублей въ мѣсяцъ уже тридцать лѣтъ.

А умру я и ничего отъ двухъ родовъ не останется. Прекратится, исчезнетъ съ земли кровь двухъ родовъ. Останется отъ меня, мертваго, гнилой трупъ, а потомъ черви въ могилѣ объѣдятъ меня, съѣдятъ все, что есть во мнѣ мягкаго и съѣдобнаго, и останутся только однѣ кости. Конечно, никто на моихъ костяхъ не построитъ домъ, потому что онѣ останутся въ землѣ на глубинѣ трехъ аршинъ. Развѣ потомъ только, черезъ десятки вѣковъ, когда люди сожрутъ и этотъ трехаршинный слой земли и истлѣвшій гробъ мой обнаружится, можетъ быть, тогда люди будущаго и на моихъ костяхъ будутъ строить какой-нибудь желѣзный или алюминіевый домъ… Можетъ быть, это и случится, и тогда я могу предсказать, что великій законъ человѣческой несправедливости вѣченъ и нѣтъ силъ измѣнить его или подчинить гуманному закону, ради котораго люди теперь жертвуютъ своей жизнью.

Но скажу я: если безполезно строить дома на костяхъ, то не менѣе безполезно отдавать себя работѣ ради какого-то гуманитарнаго закона, который также никогда не будетъ претворившимся въ жизнь.

Будь что будетъ… О себѣ я скажу, что съ спокойной совѣстью получу чистую отставку изъ своей городской управы и спокойно уйду въ богадѣльню имени моего прадѣда.

Родился я въ домѣ, построенномъ на костяхъ.

Ухожу я въ домъ заживо истлѣвающихъ людей…

Вотъ вамъ и вся комедія жизни!..

Ха-ха-ха!.. Надъ собой и надъ вами смѣюсь я!..

Примѣчанія

1. См. также «Опустошенныя души». Прим. ред.