Дворянин Венчиков (Брусянин)/ДО

Дворянинъ Вѣнчиковъ
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 126.

I

Мое появленіе въ усадьбѣ Степана Ивановича не произвело особеннаго впечатлѣнія ни на хозяевъ, ни на гостей.

Когда бричка, въ которой я проѣхалъ 30 верстъ по отвратительной дорогѣ, подкатила къ воротамъ усадьбы, насъ съ возницей встрѣтили двѣ лающія дворняжки; въ воротахъ со мною раскланялся какой-то мужиченко въ чепанѣ, наброшенномъ на плечи, а когда бричка остановилась около высокаго крыльца со стеклянной дверью, — на порогѣ появился самъ Степанъ Ивановичъ, кругленькій маленькій человѣкъ, съ брюшкомъ и съ лысиной на неуклюжемъ черепѣ. Онъ улыбнулся, прищуривъ глаза, и сказалъ:

— Пожалуйте-съ, какъ разъ къ завтраку…

Я пожалъ его руку, поздравилъ съ днемъ ангела, и онъ снова улыбнулся, потомъ почему-то покраснѣлъ и тихо проговорилъ:

— Благодарствуйте-съ… Покорно благодаримъ… А у насъ тамъ и гости съѣхались, сосѣди…

Онъ провелъ меня въ залу, съ гардинами на окнахъ, подбѣжалъ къ узенькой двери направо и громко крикнулъ:

— Серафима Васильевна!

Черезъ минуту въ двери появилась низенькая, пухленькая дама въ темномъ платьѣ съ бѣлыми кружевами и въ передникѣ, который она свернула въ трубку и конфузливо припрятывала за бокъ. Я пожалъ ея протянутую руку, и она такъ же, какъ и мужъ, проговорила:

— Пожалуйте-съ, какъ разъ къ завтраку…

Я поздравилъ ее съ именинникомъ, и она, поблагодаривъ меня, попросила пройти на террасу.

На террасѣ были гости, очевидно, такъ же, какъ и я, пріѣхавшіе поздравить хозяина. За столомъ, покрытымъ бѣлой скатертью, сидѣли трое мужчинъ и дама.

Когда хозяинъ представилъ меня дамѣ, она пробормотала что-то вмѣсто фамиліи и улыбнулась, наклонивъ голову, такъ что вмѣсто лица ея я разсмотрѣлъ темную кружевную наколку на сѣдыхъ вьющихся волосахъ. Фамиліи господина въ темномъ сюртукѣ, бѣломъ галстукѣ и съ сѣдыми усами я также не разслышалъ, встрѣтившись съ пристальнымъ взглядомъ его большихъ сѣрыхъ глазъ.

Его сосѣдъ, мужчина лѣтъ 50-ти, обернулъ ко мнѣ свое красное одутловатое лицо съ широкой бородой и залысившимся лбомъ, и безмолвно протянулъ ко мнѣ свою полную руку. Потомъ онъ приподнялся со стула, обдернулъ полы своего сюртука, и снова въ безмолвіи сѣлъ.

Рыжій, съ просѣдью, широкоплечій господинъ въ парусинномъ пиджакѣ, сидѣвшій по другую сторону стола, слегка приподнялся, когда я подошелъ къ нему, и громко произнесъ:

— Дворянинъ Вѣнчиковъ! — и обернувшись къ господину въ сюртукѣ и мѣняя тонъ, добавилъ, — такъ вотъ, я его прямо за шиворотъ да и въ переднюю.

— Кого это? — спросилъ хозяинъ.

— Преображенскаго… судебнаго пристава, — спокойно отвѣтилъ хозяину дворянинъ Вѣнчиковъ. — На ружья хотѣлъ печати наложить. Понимаете, на ружья… Да, вѣдь, это что же такое, чортъ возьми! У меня ружья дороже его… Да, наконецъ, что же я безъ ружей буду дѣлать?.. Со скуки подохнешь, да опять же я и не могу, не могу…

Дворянинъ Вѣнчиковъ посмотрѣлъ на меня какимъ-то испытующимъ взоромъ и нѣсколько спокойнѣе добавилъ:

— Выпроводилъ я его въ переднюю, забралъ свои всѣ ружья и пистолеты, да яхташи, да въ окно съ ними, прямо въ садъ… А потомъ, понимаете, въ ригу съ ними, въ самый дальній уголъ, да тамъ и спряталъ ихъ подъ солому, — самъ чортъ не найдетъ… Прихожу потомъ въ домъ какъ ни въ чемъ не бывало и вижу — сидитъ мой приставъ за письменнымъ столомъ и что-то пишетъ. Покосился на меня, переглянулся съ урядникомъ и хоть бы слово!.. Понимаете, понялъ, собака, что ружья для меня — святыня, неприкосновенность!.. Вотъ видите — и въ немъ сказался благородный человѣкъ…

Говорилъ дворянинъ Вѣнчиковъ такимъ густымъ басомъ, а мнѣ все время казалось, что къ моимъ ушамъ приложены широкіе концы рупора, въ который говоритъ этотъ полный здоровья человѣкъ, съ отвисшимъ брюшкомъ и красными щеками.

Закончивъ свой разсказъ о благородствѣ судебнаго пристава, Вѣнчиковъ отдулся, стеръ платкомъ со лба капли пота и съ улыбкой въ лицѣ проговорилъ, обращаясь къ хозяйкѣ:

— Позволили бы вы мнѣ еще стаканчикъ кофейку… Чудесный у васъ кофе!..

Появившаяся въ эту минуту въ дверяхъ горничная съ подносомъ, на которомъ стояло нѣсколько стакановъ съ чернымъ кофе, съ улыбкой подошла къ Вѣнчикову, а улыбающійся хозяинъ вставилъ:

— Вотъ-съ, пожалуйте… Съ быстротою молніи…

— Да, да… Даша ваша — быстрая дѣвица, быстрая… Замужъ вотъ только не хочетъ итти за моего Панкратова… А онъ, 6ѣдный, все полнѣетъ, да полнѣетъ…

Хозяева, дама съ сѣдыми волосами и гость съ широкой бородой разсмѣялись, а мы съ господиномъ въ сюртукѣ взяли себѣ по стакану кофе и заговорили о породѣ. Скоро къ нашему разговору присоединились и остальные, кромѣ Серафимы Васильевны, которая, извинившись, пошла распоряжаться по хозяйству.

Съ разговора о погодѣ незамѣтно перешли къ охотѣ, чему способствовалъ, главнымъ образомъ, Вѣнчиковъ, встрѣтивъ поддержку со стороны сѣдого худощаваго господина въ сюртукѣ, котораго, какъ оказалось, звали Николаемъ Романовичемъ Постниковымъ.

— А вотъ мы съ Лукою Данилычемъ такъ ничего не понимаемъ въ охотѣ, тяжелы, что ли, на подъемъ, али такъ съ дѣтства не приспособились, — началъ хозяинъ, присаживаясь между мною и человѣкомъ съ темной широкой бородою.

— Когда я былъ мальченкой — съ удочкой любилъ ходить, — вставилъ Лука Данилычъ.

— Когда ты, Чумаковъ, былъ мальчикомъ — рыбку на стальные крючочки ловилъ, а теперь на мѣдныя да на серебряныя ловишь человѣчковъ, — вмѣшался въ нашъ разговоръ Вѣнчиковъ, безцеремонно «тыкая» купца и ехидно улыбаясь…

— Ха-ха!.. и шутникъ же вы, Сергѣй Константиновичъ, — только и нашелся возразить немного разобиженный купецъ.

Степанъ Ивановичъ покраснѣлъ за обиженнаго гостя и, очевидно, съ намѣреніемъ перемѣнить разговоръ, началъ, обращаясь ко мнѣ:

— Вотъ бѣда-то у насъ страшная: все высохло — и хлѣба, и травы полегли да пожелтѣли и въ саду все посохло.

— Я ужъ и не знаю, что съ земной поверхностью дѣлается, — прерывая хозяина, заговорилъ и Николай Романовичъ, — то великій ливень, такъ что хоть наводненіемъ въ пору назвать, то сушь… Богъ знаетъ, что творится…

— Бога прогнѣвили… Бога… Забыли люди заповѣдь его, вотъ и пошли долголѣтнія наказанія, — счелъ необходимымъ высказать свое мнѣніе и Лука Даниловичъ Чумаковъ.

— А вотъ находятся же писаки, бумагомаратели, которые, видите ли, больше насъ знаютъ… Да-съ!.. Они вонъ все на дворянъ да на землевладѣльцевъ сваливаютъ. «Потому, — говорятъ, — дворянская земля и не родитъ, что господа дворяне не умѣютъ ее обрабатывать»… Ты все знаешь, такъ вотъ ты намъ и покажи, — вдругъ перемѣнивъ тонъ, обратился онъ къ какому-то «ты». — Всѣ, изволите ли видѣть, упрекаютъ дворянъ въ томъ, что они разучились обрабатывать землю и живутъ себѣ, проживая послѣднія усадьбы, а того господа ученые да корреспонденты и не сообразятъ, что всему вина стихія. Природа!.. Да-съ, стихія!.. Что ты въ самомъ дѣлѣ съ нею сдѣлаешь? Палитъ солнце цѣлыми днями — и ничего ты съ нимъ не сдѣлаешь. Тоже и дождь: соберутся тучи, загромыхаетъ громъ и польются ручьи… Подставляй ладонь-то, уберегай сѣна́… Пожалуй, убережешь!.. Вы, господа, — почему-то, обратился онъ ко мнѣ, — не землевладѣльцы, природы не наблюдаете и ничего не знаете, что тутъ у насъ дѣлается. Пріѣдете вотъ вы, примѣрно, хоть въ гости къ Степану Иванычу, разсмотрите только одни одностороннія явленія, а потомъ и хвать — корреспонденція!.. И начнутъ газетчики глумиться надъ нашими мѣстами и начнутъ вездѣ критику наводить: тамъ дворяне не умѣютъ землю обрабатывать, тутъ у нихъ усадьбы валятся, тамъ земскіе начальники притѣсняютъ народъ, тутъ еще что-нибудь неладное… Тьфу!.. Пріѣхали бы, пожили съ нами, да въ наши-то шкуры залѣзли бы, вотъ тогда и поняли бы всю подноготную…

Вѣнчиковъ прервалъ потокъ своихъ словоизверженій и тяжело вздохнулъ.

— А батюшка Никандръ обѣщалъ къ вамъ пожаловать? — воспользовавшись молчаніемъ, спросилъ Чумаковъ, обратившись къ Степану Ивановичу.

— Нѣтъ, не будетъ, — съ сокрушеніемъ въ голосѣ отвѣчалъ хозяинъ, — сегодня на панихидѣ по Александрѣ Александровичѣ Хвостовѣ…

Вѣнчиковъ вытеръ губы салфеткой и произнесъ:

— Да, померъ Александръ Александровичъ, царствіе ему небесное!.. Убираются наши столбовые, коренные губернскіе дворяне, убираются… одинъ за другимъ, одинъ за другимъ…

— Да, убираются, — вздохнувъ, произнесъ и Николай Романовичъ.

— И намъ съ вами, Николай Романовичъ, вѣрно, не долго останется проскрипѣть, — снова началъ Вѣнчиковъ.

Наступило мрачное молчаніе, какъ-будто надъ головами присутствующихъ зарѣяли призраки смерти, напугавъ всѣхъ насъ, благодушно настроенныхъ гостей Степана Ивановича.

— Фамилія Хвостовыхъ самая древняя у насъ въ губерніи, — вставила и все время молчавшая Марья Романовна Постникова. — Была я еще подросткомъ, а они всѣ, Хвостовы, служили въ кавалеріи… Бывало, ни одинъ губернскій балъ не пройдетъ безъ нихъ. Красавцы были, танцоры… Въ прошломъ году повстрѣчалась я съ покойнымъ Александромъ Александровичемъ, и такъ же вотъ вспомянули мы съ нимъ прошлое, да оба чуть и не всплакнули… Сидитъ онъ предо мною — худой, старый и чуть дышитъ… Да и я-то тоже чуть ноги таскаю… Братъ его, Николай Александровичъ, былъ еще прекраснѣе… Въ гвардію потомъ перевелся, въ Петербургъ, да тамъ и померъ…

— Да, пожили въ свое время Хвостовы. На всю, да что на всю губернію — на всю Россію гремѣли своимъ богатствомъ да знатностью, — съ паѳосомъ началъ было Вѣнчиковъ, но потомъ какъ-то сразу тонъ его голоса упалъ и онъ не громко добавилъ, — да, пожили мы, пожили…

Вѣнчиковъ налилъ себѣ въ стаканчикъ мадеры, отхлебнулъ нѣсколько глотковъ и, обращаясь къ Степану Ивановичу, началъ:

— Вотъ ваше сословіе, Степанъ Иванычъ, не можетъ пожить такъ, какъ когда-то жили дворяне… Нѣтъ въ васъ во всѣхъ этакого дворянскаго-то духа, смѣлости-то этой не отыщется.

Степанъ Ивановичъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на гостя смущенными глазами, очевидно, затруднившись, какъ поступить — обидѣться ли за все свое сословіе или улыбнуться въ знакъ согласія съ мнѣніемъ прямолинейнаго Вѣнчикова, но потомъ онъ улыбнулся и тихо проговорилъ:

— Не скажите, Сергѣй Константиновичъ. Умѣемъ и мы погулять.

— Да-а, не скажите! — пришелъ на помощь хозяину и Чумаковъ.

— Ну-у, Лука Данилычъ! — не унимался Вѣнчиковъ, — поѣдете вы разъ въ годъ на нижегородскую ярмарку или въ Москву, да и напьетесь такъ, что и не помните ничего и ничего не видите, что у васъ передъ глазами… Это разъ-то въ годъ — какая гулянка!?. А?.. У насъ, бывало, цѣлый годъ нижегородская ярмарка! Да!.. Цѣлый годъ…

Онъ допилъ изъ стакана вино и, повернувъ ко мнѣ лицо, неожиданно для всѣхъ спросилъ:

— А вы, если позволите узнать, къ какому сословію себя причисляете?..

И онъ пристально осмотрѣлъ мои волосы, лицо, руки и костюмъ. Я сказалъ.

— О-о!.. мѣщане!.. Это уже совсѣмъ отсталый народъ, такъ сказать, на задворкахъ цивилизаціи… Вы, конечно, на меня не обидитесь, — перемѣнивъ тонъ, продолжалъ онъ и даже протянулъ черезъ столъ руку и слегка дотронулся до моего рукава, — вы, конечно, на меня не обидитесь, потому рѣчь идетъ не о васъ лично… Вонъ Степанъ Иванычъ говорилъ мнѣ, что вы человѣкъ образованный, въ университетѣ побывали. Вы, такъ сказать, личный дворянинъ по закону, а я говорю о мѣщанахъ, объ этихъ сѣрыхъ мѣщанахъ, которые вонъ у насъ въ городѣ торгуютъ тамъ разными овощами да бубликами, да хатки себѣ этакія крошечныя понастроили и на ставенькахъ пѣтушковъ нарисовали…

— Нынче есть такіе мѣщане, что не хуже господъ живутъ, — вставила хозяйка, появившаяся въ дверяхъ, и въ голосѣ ея послышалась чуть замѣтная обида.

Обида отразилась и на лицѣ Степана Ивановича, и онъ проговорилъ:

— Мы тоже, Сергѣй Константиновичъ, изъ мѣщанъ происходимъ, а вотъ видите — живемъ, слава Богу.

Лука Даниловичъ Чумаковъ чуть слышно барабанилъ пальцами по столу и хмурилъ брови.

Понявъ неловкость своего выраженія, Сергѣй Константиновичъ даже приподнялся со стула и, протянувъ къ Степану Ивановичу и его супругѣ обѣ руки, съ улыбкой на лицѣ воскликнулъ:

— Голубчики! да не вздумайте вы на меня обижаться… Вѣдь, я не про васъ лично, а про сословіе, про цѣлое сословіе. Вѣдь, я никого не хотѣлъ обидѣть, я, такъ сказать, констатирую фактъ… Понимаете, фактъ констатирую, историческій фактъ… Такъ, вѣдь? — обращаясь ко мнѣ, спросилъ онъ.

Я промолчалъ и посмотрѣлъ на обиженныя лица хозяевъ и Чумакова.

Нѣсколько минутъ всѣ мы молчали, заканчивая завтракъ и звякая ножами и вилками. Когда хозяинъ наполнилъ крошечныя рюмки ликеромъ, Сергѣй Константиновичъ началъ расхваливать пирогъ и перечислилъ всѣ блюда, изъ которыхъ состоялъ завтракъ, производя каждому изъ нихъ соотвѣтствующую оцѣнку. Серафима Васильевна приняла похвалы гостя за чистую монету и выраженія обиды на ея лицѣ какъ не бывало. Она старательно угощала насъ и жеманно улыбалась.

II

Гости, кромѣ Серафимы Васильевны, отправились, послѣ завтрака, осматривать усадьбу Степана Иваныча.

Какъ истый кавалеръ, Сергѣй Константиновичъ шелъ впереди всѣхъ, рядомъ съ Марьей Романовной, занимая ее разговорами; сзади нихъ, упираясь на палку, плелся старичокъ Николай Романовичъ, въ парѣ съ Лукою Демьянычемъ, на шарообразной головѣ котораго бѣлѣлъ чесучевый картузъ, а на ногахъ изъ-подъ низу длиннополаго сюртука виднѣлись большіе лакированные сапоги. Сзади всѣхъ, въ хвостѣ, шелъ я со Степаномъ Иванычемъ, который во все время пути чутко прислушивался къ общему разговору и иногда вставлялъ краткія замѣчанія.

Немного замедливъ шаги, Степанъ Иванычъ попридержалъ меня за рукавъ и тихо проговорилъ:

— Кичится дворянствомъ-то… А чѣмъ кичится-то?.. Землишки десятинъ двѣсти осталось — не больше — и никакого хозяйства… Эту усадьбу-то я, вѣдь, у него купилъ, у Сергѣя Константиновича.

Степанъ Иванычъ немного помолчалъ и добавилъ:

— И чѣмъ ему, ей-Богу, кичиться? Чѣмъ?.. Живетъ такъ, что еле душа въ тѣлѣ, а посмотрите-ка вы, куда гнетъ — предками своими похваляется… Мы, мѣщане да купцы, видите ли, не можемъ жить такъ, какъ они жили. Покучивали и мы въ свое время, когда была къ тому охота. Кутнемъ и сейчасъ, если понадобится, и ни у кого денегъ занимать не будемъ… А онъ… — Степанъ Ивановичъ незамѣтно для другихъ ткнулъ рукою въ сторону Вѣнчикова, — и по сей день мнѣ двѣсти семьдесятъ пять рублей не можетъ отдать… Дворяни-инъ…

И онъ съ презрительной миной на лицѣ отвернулся въ сторону огородовъ, мимо которыхъ мы проходили.

— А огороды-то у васъ, Степанъ Иванычъ, важные, чортъ возьми! — громко заявилъ Вѣнчиковъ, пріостановившись и обернувшись назадъ.

— Да, огороды прелестные, — вставила и Марья Романовна.

Мы всѣ столпились около изгороди, на гладко утоптанной широкой тропинкѣ, и сквозь досчатый рѣшетникъ разсматривали огородныя гряды, засаженныя овощами.

— И какой же вы смышленый, Степанъ Иванычъ, чортъ побери!.. Когда я тутъ жилъ, я не зналъ, что мнѣ съ этимъ мѣстомъ дѣлать: трава тутъ не росла, а не то что огороды заводить. Собаки, бывало, бѣгали, да лошадей на привязи гоняли, а вы, посмотрите-ка, какую штуку умудрились соорудить. А!..

— Тысячи двѣ возовъ навоза вывезъ, такъ вотъ и стали огороды, — съ самодовольной улыбкой проговорилъ Степанъ Ивановичъ.

— Да-а, знатно! знатно!.. — подтверждалъ все еще изумленный Вѣнчиковъ.

— Вотъ вы давеча сказали, что мы, купцы да мѣщане, не умѣемъ пожить, а на повѣрку-то выходитъ, что вы, господа дворяне, прогулками-то занимались, а хозяйства вести не умѣли. У васъ вотъ тутъ собаки, говорите, бѣгали, да лошади на привязи гонялись, а у меня рѣпка, картошка, капустка, да и прочій овощъ растетъ…

И, очевидно, для того, чтобы немного сгладить тонъ своего выраженія, Степанъ Ивановичъ засмѣялся дробнымъ смѣхомъ и дружелюбно сжалъ руку Вѣнчикова, съ улыбкой на лицѣ заглядывая ему въ глаза.

— Ну, такъ это что же!.. Мы картошку съ капусткой не кушали, а другимъ пробавлялись, — съ ехидной улыбкой на губахъ произнесъ Сергѣй Константиновичъ и незамѣтно для Степана Ивановича подмигнулъ лѣвымъ глазомъ Николаю Романовичу.

Тотъ улыбнулся сдержанной улыбкой и поправилъ въ правомъ ухѣ вату, какъ бы давая тѣмъ понять спорщикамъ, что онъ не совсѣмъ хорошо слышитъ ихъ препирательства и взаимные уколы самолюбія.

— А что, Николай Романычъ, развѣ я не правду говорю?.. А?.. — обратился Вѣнчиковъ къ старичку.

Тотъ промолчалъ и поправилъ ватку въ лѣвомъ ухѣ.

Все время Николай Романовичъ держалъ себя такъ, какъ бы опасаясь чѣмъ-либо обидѣть хозяина. Когда Сергѣй Константиновичъ былъ рѣзокъ въ своихъ выраженіяхъ, онъ пряталъ голову въ плечи и старался не смотрѣть на Степана Ивановича, а когда Степанъ Ивановичъ отражалъ нападенія Вѣнчикова колкостями, онъ незамѣтно для Вѣнчикова улыбался хозяину и, потупивъ глаза и робко всматриваясь въ лицо Сергѣя Константиновича, молчалъ.

Николай Романовичъ оказался большимъ любителемъ лошадей и все время подбивалъ компанію пойти къ конюшнямъ, гдѣ выстаивались выхоленные кони Степана Ивановича. Я обратился къ старичку съ какимъ-то вопросомъ относительно лошадей и, къ моему изумленію, услышалъ такую тираду:

— Были, батюшка мой, и у меня лошади… были… да что подѣлаешь!..

Мнѣ показалось, что на его глаза навернулись слезы, и я спросилъ:

— Что же, погибли?..

— Нѣтъ… а такъ… Точно вихрь какой налетѣлъ на мое благосостояніе и все поразметалъ — и лошадей, и усадьбу… и все… Теперь вотъ приходится на старости лѣтъ у сестры жить…

Во время обмѣна этими короткими фразами со старичкомъ мы подходили къ обширному молотильному сараю, недавно побѣленныя кирпичныя стѣны котораго, отражая лучи яркаго солнышка, заставили насъ всѣхъ прищуриться.

— Эка, вѣдь, какой сараище-то сбрякалъ! — не удержался и, разведя руками, воскликнулъ Вѣнчиковъ.

Степанъ Ивановичъ самодовольно усмѣхнулся и, вынувъ изъ кармана пиджачка связку громадныхъ ключей, отперъ замокъ на широкой двери сарая.

Мы внимательно осмотрѣли молотилку, проводы и «топчакъ». Вѣнчиковъ все время тыкалъ тростью въ колеса приводовъ, ощупывалъ ремни и говорилъ:

— Нечего сказать, обосновался, Степанъ Иванычъ, колеса да машины завелъ, а у насъ тутъ простая рига стояла и хлѣбъ-то мы молотили цѣпами… да… цѣпами… Бывало, прикажешь съ вечера старостѣ быть завтра по утру столькимъ-то холопамъ на молотьбѣ. Глянь — утромъ работа кипитъ.

Вѣнчиковъ повелъ насмѣшливымъ взглядомъ вокругъ себя и, искоса взглянувъ въ лицо Степана Ивановича, добавилъ:

— Вы вотъ все съ машинами возитесь, а мы — людей своихъ имѣли… своихъ собственныхъ холоповъ… Н-да-съ!..

— И мы людей имѣемъ, Сергѣй Константиновичъ, и мы имѣемъ, — пѣвучимъ голосомъ отвѣтилъ ему Степанъ Ивановичъ и ироническая улыбка скользнула по его губамъ, — человѣкъ сорокъ имѣемъ въ услуженіи — и всѣ у насъ въ повиновеніи, — добавилъ онъ.

Разговоръ на этомъ и прервался. Мы обошли молотильный сарай и въ узкую дверь въ другомъ концѣ его снова вышли на дворъ. Впереди всѣхъ шли Марья Романовна и Николай Романовичъ, за ними слѣдовали Лука Демьяновичъ и любезный хозяинъ, а Вѣнчиковъ отсталъ и, когда я съ нимъ поровнялся, началъ:

— Богатый купчишка-то. Денегъ — куры не клюютъ, опять же и сараи какіе сбухалъ, а вотъ домъ мой совсѣмъ испакостилъ… Видѣли, какая обстановка-то? Все это грубо, неуклюже и не изящно…

Послѣ короткой паузы, Вѣнчиковъ развелъ руками и, перемѣнивъ тонъ, добавилъ:

— Вы знаете… Я, вѣдь, вамъ уже говорилъ, что раньше это моя была усадьба-то… А! Развѣ у меня такая была обстановка въ домѣ и такой порядокъ?.. Мужикъ онъ, такъ мужикъ и есть. Сколько, вѣрно, не наряжай его въ нѣмецкій пиджакъ, а все изъ-подъ полы будетъ виднѣться посконная рубаха… Денегъ у него много — единственная добродѣтель…

Онъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и, поощренный моимъ вниманіемъ, продолжалъ:

— Я бы на его мѣстѣ, чортъ возьми, такую бы обстановку завелъ, да и кралечку-то прихватилъ бы, не чета его Серафимѣ Васильевнѣ… Повара себѣ выписалъ бы изъ Москвы… А они что — жрутъ капусту съ картошкой на постномъ маслѣ и блаженствуютъ, а вмѣсто вина-то пьютъ квасъ… Что это за жизнь?..

Боясь, какъ бы не прервалась интересная рѣчь Вѣнчикова, я старался все время ему поддакивать и слушать его съ большимъ вниманіемъ.

— А попросите-ка вы у него денегъ взаймы — не дастъ, ни за что не дастъ, — продолжалъ онъ. — Сегодня утромъ пріѣхалъ къ нему и первымъ дѣломъ прошу взаймы двѣсти рублей мѣсяца на два или на три… Понимаете: мѣсяца на три! Что это значитъ?.. Такъ нѣтъ же, — не далъ, уперся, какъ упрямый оселъ, и ни за что ты его не убѣдишь. Тѣмъ болѣе, что и дѣло-то вѣрное. Надо, видите ли, мнѣ побывать въ городѣ, немного стряхнуть эту деревенскую-то плѣсень, да и кстати дѣло есть — хочу заложить имѣніе, а онъ, глупый, того не понимаетъ, что, какъ только заложу, деньги получу и ему возвращу… Понимаете?.. Ну, да, думаю я, что его къ вечеру-то уломаю… Нѣтъ, вѣдь, какая, понимаете ли, скотина?.. Развѣ въ наше время такъ сосѣди жили? Помню я — мальчишкой еще былъ — отецъ мой, чуть что денегъ надо, поѣдетъ къ кому-нибудь изъ сосѣдей и сейчасъ же достанетъ… Мы, дворяне, жили по другимъ правиламъ: деньги понадобятся — иди къ сосѣду и занимай; люди понадобятся — опять же иди къ сосѣду и непремѣнно достанешь холоповъ на какую-нибудь срочную работу. Помню я, — лѣтъ семь мнѣ тогда было, — не хватило у насъ въ дворнѣ дѣвокъ… Понимаете: дѣвокъ не хватило!.. Сейчасъ это отецъ мой посланіе къ сосѣду, вотъ къ отцу покойнаго Александра Александровича Хвостова, и что же вы думаете? На другой день встаемъ, а около людской избы ихъ штукъ шесть или семь и все, знаете ли, кровь съ молокомъ, красивыя да здоровеннѣйшія…

Сергѣй Константиновичъ цинично разсмѣялся и чмокнулъ губами.

— Людей давали взаймы, не то что деньги, — минуту спустя, продолжалъ онъ. — А почему былъ такой порядокъ?.. Потому что мы умѣли жить по настоящему. Они, купчишки-то, деньги въ банкъ возятъ, а мы ихъ по лучшимъ магазинамъ Москвы и Петербурга разбрасывали… А почему такъ? А только потому, что они живутъ для банка да для сумы своей поганой, а мы жили для тѣла и души. Понимаете: для тѣла и души, и ни передъ чѣмъ не останавливались… Захочетъ душа вина — пей! Захочетъ какъ-нибудь заморскихъ консервовъ — ѣшь!.. Захочется и еще чего-нибудь такого остального — готово и остальное…

Говоря, Вѣнчиковъ размахивалъ руками и улыбался нехорошей улыбочкой. Я слушалъ его и, недоумѣвая, задавался вопросомъ: «ужели это не сновидѣніе? Ужели въ Бугульминскомъ уѣздѣ, Самарской губерніи, еще живъ Сергѣй Константиновичъ Вѣнчиковъ, представитель прошлаго?» Раньше я слышалъ нѣчто изъ жизни прошлаго, о другомъ читалъ, а теперь слышу живую рѣчь человѣка, который увѣряетъ меня, что когда-то онъ жилъ всей этой минувшей жизнью. Я осмотрѣлъ бритое лицо Вѣнчикова съ сѣдыми усами, осмотрѣлъ его коротко остриженные волоса на жирномъ затылкѣ, осмотрѣлъ и его фуражку съ краснымъ околышемъ и невольно спросилъ:

— Сергѣй Константиновичъ, скользко вамъ лѣтъ?..

— А вы почему это меня спрашиваете? — въ свою очередь спросилъ онъ и, повернувъ ко мнѣ лицо, уставился на меня внимательнымъ взоромъ.

Я не отвѣтилъ.

— Вы, что же это, сомнѣваетесь въ правотѣ моихъ словъ? Вы думаете, что я вру и говорю все это со словъ другихъ?.. Мнѣ — шестьдесятъ три года-съ… да-съ, шестьдесятъ три года, а остальное, пожалуйста, сами соображайте… Мнѣ, милостивый государь, было четырнадцать или пятнадцать лѣтъ, когда я началъ настоящую-то жизнь… Да-съ, мы жили иначе, и вамъ, господа, не понять нашей жизни, не понять-съ!..

— Вы что это тамъ?.. Ха-ха-ха!.. руками-то размахиваете? — улыбаясь во всю ширь своего лица, говорилъ Степанъ Ивановичъ, пріостановившись и поджидая насъ около угла высокаго бревенчатаго зданія, отъ стѣнъ котораго пахло сосновой смолой.

— А вотъ я разсказываю заѣзжему человѣку о томъ, какъ здѣсь жили наши отцы, да какой жизнью пробавлялись мы, ихъ достойные потомки, — громко отвѣчалъ Вѣнчиковъ.

— Ахъ, вы все объ этомъ?.. Что же, пожили да и померли и намъ мѣсто предоставили, — не громко замѣтилъ Степанъ Ивановичъ.

Мы догнали остальныхъ гостей Степана Ивановича и осмотрѣли каретники съ экипажами. Здѣсь никто изъ гостей ничему не удивлялся, ничто не возбуждало и спора. Когда же мы приступили къ осмотру конюшенъ, споръ завязался съ прежней интенсивностью. Спорили, главнымъ образомъ, Николай Романовичъ и Чумаковъ, которые оказались оба большими любителями лошадей. Вѣнчиковъ непосредственнаго участія въ спорѣ не принималъ, сосредоточивъ свое вниманіе на караковомъ жеребцѣ, который высунулъ свою красивую голову въ дверь поверхъ деревянной задвижки и, фыркая, зорко осматривалъ любопытствующихъ. Николай Романовичъ погладилъ рукою красивую морду лошади, а Чумаковъ посмотрѣлъ жеребцу въ зубы и потомъ долго вполголоса говорилъ что-то со Степаномъ Ивановичемъ.

Марья Романовна, видимо, не особенно интересовалась конями. Заслонивъ себя зонтикомъ отъ солнышка, она, медленно шагая, направилась дальше къ узкой калиткѣ въ рѣшетчатой изгороди сада. Я послѣдовалъ за нею.

— У Степана Ивановича, видимо, и садъ большой? — спросилъ я ее, догнавъ у самой изгороди и распахнувъ передъ нею калитку.

Она остановилась, пристально посмотрѣла на меня сощуренными глазами и, поправивъ сѣдой локонъ, сбившійся на високъ, отвѣтила:

— О, да! садъ очень большой, тѣнистый садъ, только въ запустѣньи…

Войдя въ садъ, я скоро убѣдился въ правотѣ замѣчанія Марьи Ивановны.

Толстыя березы, липы и клены образовывали надъ головами сплошной шатеръ вѣтокъ, сквозь который едва-едва пробивались лучи солнца, яркими кружками падая на зелень травы. Прямая и широкая аллея, по которой мы шли въ глубину сада, заросла травою, и только узенькая тропинка, пробитая ногами, извивалась по ея срединѣ. По сторонамъ виднѣлась чаща деревъ, подножіе которыхъ проросло травою и было устлано прошлогоднимъ листомъ и сухими сучьями. Мы пересѣкали поперечныя аллеи, которыя заросли молоденькими сосенками и березками. Кое-гдѣ на главной аллеѣ встрѣчались скамьи, заросшія травою, а въ одномъ мѣстѣ на широкой площадкѣ Марья Романовна указала мнѣ на развалины бесѣдки, отъ которой остались теперь лишь два-три покачнувшихся столба и полъ, прогнившій и обрушившійся.

— Видите, какой же это садъ? — разводя руками, говорила моя спутница, — запустѣнье, унынье… жалость одна… Бывало, всѣ дорожки были расчищены и усыпаны пескомъ, по сторонамъ стояли крашеныя скамейки и диванчики. Тамъ дальше, — указала она рукою, — были прекраснѣйшіе цвѣтники, а у Степана Иваныча ничего не дѣлается, все въ забросѣ. Какъ-то даже говорили, что онъ весь садъ хотѣлъ вырубить на дрова, да, видите ли, батюшки послушался и не посмѣлъ сгубить такія вѣковыя деревья. Дѣйствительно, вѣдь, это было бы преступленіе. Батюшка Никандръ ему и говоритъ: «пока я живъ, не смѣй, Степанъ Иванычъ, губить сада. Оставь, пусть растетъ»… Послушался онъ его, и ничего — дурь-то изъ головы выколотилъ… Конечно, это очень хорошо, что вонъ тамъ, — она указала рукою вправо, — Степанъ Иванычъ посадилъ фруктовыхъ деревьевъ, но, подумайте сами, что же бы это было, если бы онъ вырубилъ всѣ эти прекрасныя березы и клены?..

Я слушалъ Марью Романовну и соглашался съ нею, благословляя неизвѣстнаго мнѣ батюшку, заступившагося за вѣковой садъ.

— Эй, господа!.. Эй, Марья Романовна! — услышали мы и остановились, обернувшись.

Посреди аллеи стояли гости, во главѣ со Степаномъ Ивановичемъ, который махалъ рукою куда-то вправо и кричалъ:

— Сюда! направо!.. Тамъ у меня вишенникъ и крыжевникъ…

Мы вернулись и скоро догнали всю компанію въ той части сада, гдѣ были разсажены фруктовыя деревья.

Гости, поощряемые хозяиномъ, принялись срывать спѣлые плоды съ вишневыхъ деревьевъ, которые правильнымъ четырехугольникомъ занимали довольно обширную площадь сада. Немного дальше начинался такой же четырехугольникъ невысокихъ кустиковъ крыжевника, за нимъ разросся малинникъ, а нѣсколько дальше по склону холма виднѣлись яблони съ вѣтками, склонившимися къ землѣ подъ тяжестью дозрѣвающихъ плодовъ.

Когда проба вишни, крыжевника и малины была въ достаточной степени произведена, всѣ мы столпились около яблонь и Степанъ Ивановичъ довольно охотно объяснялъ намъ, какой породы та или другая изъ яблонь и какія на каждой изъ нихъ созрѣваютъ яблоки. Къ плодамъ, однако, никто не рѣшился прикоснуться, находя ихъ не созрѣвшими, и только Лука Демьяновичъ Чумаковъ, разломивъ поднятое съ земли яблоко, проклиналъ червяка, который поселился въ самой сердцевинѣ свалившагося съ дерева плода.

Пройдя правымъ крыломъ сада, мы дошли до плетня, въ которомъ была сдѣлана узенькая дверца.

Черезъ калитку въ плетнѣ мы вышли въ ржаное поле, осмотрѣли колосья желтѣющей ржи и вышли на дорогу, которая вела отъ усадьбы Степана Ивановича въ лѣсъ, отдаленная грань котораго зубчатой стѣной обрисовывалось на фонѣ безоблачнаго неба. Солнце попрежнему нещадно припекало и отбрасывало на пыльное полотно дороги наши неуклюжія, нѣсколько удлиненныя тѣни.

Разговоръ не вязался, главнымъ образомъ, потому, что какъ только мы вышли изъ тѣни сада, то и принялись жаловаться на невыносимую жару. Не долго совѣщаясь, всѣ мы рѣшили уйти подъ тѣнь широкой террасы дома.

III

Вкусно состряпанный и прилично сервированный обѣдъ прошелъ оживленно. Хозяинъ и хозяйка усиленно угощали гостей, при этомъ Серафима Васильевна передъ каждымъ блюдомъ въ чемъ-то извинялась и сладко улыбалась. Гости одобрили пирогъ, поросенка въ сметанѣ, курицу подъ какимъ-то соусомъ и пирожное, которое, хотя и утратило подъ вліяніемъ жары какую-то форму, но, тѣмъ не менѣе, было вкусное.

Больше другихъ пилъ Вѣнчиковъ и, начавши съ водки, перепробовалъ всѣ вина, находившіяся на столѣ, пока не остановился на хересѣ какой-то высшей марки.

Послѣ обѣда мы часа два сидѣли на террасѣ и пили чай съ лимономъ и коньякомъ. Разговоръ все время велся на крайне разнообразныя темы, что называется, скакалъ съ предмета на предметъ и, судя по утомленнымъ и пресыщеннымъ физіономіямъ присутствовавшихъ, можно было заключить, что всѣ мы за день порядочно надоѣли другъ другу и самое лучшее, что мы должны были сдѣлать, — это разъѣхаться по своимъ домамъ или разойтись. Степанъ Ивановичъ и Серафима Васильевна представлялись мнѣ мучениками. Съ десяти часовъ утра имъ пришлось принарядиться въ свои лучшія платья, держаться все время насторожѣ, чтобы гости не молчали, кушали и пили и, вообще, пріятно проводили время.

Въ седьмомъ часу Марья Романовна съ братомъ Николаемъ Романовичемъ уѣхали. Послѣдній совсѣмъ ослабѣлъ отъ хереса высшей марки и заплетающимся языкомъ старался разсказать мнѣ что-то изъ «историческаго прошлаго ихъ мѣстъ». Онъ взялъ съ меня слово, что когда-нибудь я навѣщу его въ ихъ дворянской усадьбѣ, верстахъ въ десяти отъ усадьбы Степана Ивановича. Вскорѣ послѣ отъѣзда брата съ сестрой, уѣхалъ на своемъ гнѣденькомъ жеребчикѣ и Лука Демьяновичъ Чумаковъ.

Хозяева не особенно охотно отпускали гостей, по крайней мѣрѣ дѣлали видъ, что имъ очень непріятно, если всѣ разомъ поднимутся и разъѣдутся. Вѣнчикову, напротивъ, не хотѣлось уѣзжать, и онъ довольно откровенно высказалъ свое желаніе:

— А вотъ я такъ не двинусь, Степанъ Иванычъ. Сижу вотъ и ни за что не двинусь съ мѣста, пока жара не свалитъ…

— Очень, очень радъ, Сергѣй Константиновичъ, сидите, пожалуйста… Вотъ мы еще вечеркомъ-то по полю пройдемся, сходимъ на пруды и на мельницѣ побываемъ, — говорилъ Степанъ Ивановичъ.

Въ поле и на мельницу мы ходили вчетверомъ. Мнѣ пришлось быть кавалеромъ Серафимы Васильевны, а Степанъ Ивановичъ и Вѣнчиковъ, немного поотставъ отъ насъ, шли медленно и все время говорили о чемъ-то вполголоса. Иногда, впрочемъ, голосъ Вѣнчикова повышался и до моего слуха доносились отдѣльныя слова и фразы. Не трудно было догадаться, что Вѣнчиковъ старается убѣдить въ чемъ-то своего спутника, а тотъ упорно настаиваетъ на своемъ или отдѣлывается молчаніемъ, которое никакъ нельзя было считать признакомъ согласія.

Когда мы вмѣстѣ сошлись на берегу пруда, разговоръ какъ-то не вязался. Степанъ Ивановичъ тономъ утомившагося преподавателя что-то долго и вяло разсказывалъ намъ о прудѣ, о плотинѣ и о мельницѣ и никто изъ слушателей не возражалъ ему и ни о чемъ не разспрашивалъ. Только Серафима Васильевна изрѣдка поддакивала мужу или вносила поправки въ его вялую рѣчь.

Солнце зашло за грань отдаленнаго лѣса и, когда мы вернулись на террасу, на длинномъ столѣ, покрытомъ бѣлой скатертью, уже были разставлены чайные приборы и не успѣли мы занять мѣста, какъ былъ поданъ самоваръ.

«Опять пить и ѣсть», — подумалъ я съ тоскою, и сколько ни старался увѣрить Серафиму Васильевну, что сытъ по горло и не хочу чаю — моя попытка не увѣнчалась успѣхомъ.

Всѣ мы рѣшили пить чай съ коньякомъ, и Вѣнчиковъ прочелъ цѣлую лекцію о пользѣ коньяка съ чаемъ. Часа черезъ полтора или два, когда чай былъ законченъ, Вѣнчиковъ выразилъ желаніе пить коньякъ.

Стемнѣло. Заря заката потухла и на безоблачномъ небѣ одна за другою загорѣлись яркія звѣздочки. Надъ полями и лугами, необъятный просторъ которыхъ разстилался передъ усадьбой, поползли воздушныя волны тумана, и даль закуталась въ сумракъ.

На террасу подали лампу и, когда при свѣтѣ я взглянулъ на Вѣнчикова, онъ показался мнѣ неузнаваемымъ. Лицо его налилось кровью и стало багровымъ, на лбу выступили жилы и въ глазахъ загорѣлся какой-то мрачный огонекъ, словно онъ сердитъ былъ на весь міръ.

То и дѣло подливая въ стаканъ коньяку, Вѣнчиковъ пилъ и по выраженію его лица можно было думать, что онъ собирается сказать что-то, но онъ упорно молчалъ, несмотря на всѣ старанія со стороны Степана Ивановича вовлечь мрачнаго сосѣда въ какой-либо разговоръ.

На Степана Ивановича и его жену мрачное молчаніе Вѣнчикова произвело самое удручающее впечатлѣніе; они, видимо, чувствовали себя такъ, какъ-будто въ чемъ-то провинились передъ нимъ.

— Домой-то ужъ я не поѣду, — наконецъ, произнесъ Вѣнчиковъ.

— Ахъ, пожалуйста, Сергѣй Константиновичъ, мы васъ въ гостиной уложимъ, — точно чему-то обрадовавшись, началъ Степанъ Ивановичъ.

Часу въ одиннадцатомъ вечера мы съ Вѣнчиковымъ пожелали хозяевамъ спокойной ночи и удалились на отдыхъ.

Для Вѣнчикова постель была приготовлена въ гостиной на широкомъ кожаномъ диванѣ, для меня — въ сосѣдней угловой комнатѣ, которая, очевидно, замѣняла Степану Ивановичу кабинетъ.

Все время, пока мы размѣщались и укладывались, Вѣнчиковъ хранилъ глубокое молчаніе и отчаянно сопѣлъ и пыхтѣлъ. Черезъ дверь я видѣлъ, какъ онъ раздѣлся и, оставшись въ бѣлыхъ панталонахъ и красной рубахѣ, закурилъ толстую папиросу и, медленно укрывшись одѣяломъ, улегся. Онъ лежалъ съ высоко приподнятой на подушкѣ головою и пристально всматривался въ пламя свѣчи, стоявшей на столѣ у дивана, и какъ-будто о чемъ-то размышлялъ. Наконецъ, онъ не громко произнесъ:

— А, вѣдь, не далъ мнѣ денегъ-то, проклятый купчишка!.. На два мѣсяца просилъ, только на два мѣсяца…

Онъ сбросилъ съ себя одѣяло и, отдувъ жирныя красныя щеки, тяжело вздохнулъ. Пламя свѣчи затрепетало отъ напора его дыханія и въ комнатѣ по стѣнѣ и потолку задвигались тѣни.

— Человѣку предлагалъ всевозможныя гарантіи, закладывалъ ему свои ружья и ничего это не помогло. Понимаете, — ружья закладывалъ, единственно дорогія мнѣ вещи на свѣтѣ, и хоть бы бровью моргнулъ, песъ проклятый…

Вѣнчиковъ усѣлся на краю дивана и опустилъ на полъ ноги.

— Хоть бы еще коньяку, что ли, выпить, а то все равно не уснешь, — проговорилъ онъ. — Купчишка думаетъ, что я къ нему на именины пріѣхалъ… но ошибается… Плевать я хочу на его именины-то! Пріѣхалъ я къ нему денегъ занимать. Да, слишкомъ большая честь, чтобы дворянинъ Вѣнчиковъ счелъ нужнымъ побывать на именинахъ у купчишки и мужика въ нѣмецкомъ платьѣ.

Вѣнчиковъ поднялся, широкимъ размахомъ рукъ потянулся и, ступая босыми ногами по полу, перешелъ ко мнѣ въ комнату. Признаться, я не особенно доволенъ былъ этимъ вторженіемъ. За весь именинный день я физически и нравственно утомился и мнѣ хотѣлось отдохнуть передъ сномъ съ книгою, которую я предусмотрительно захватилъ съ собою; надоѣлъ мнѣ и Вѣнчиковъ со своей циничной развязностью. Подойдя къ кушеткѣ, на которой я лежалъ, онъ остановился, уперся руками въ собственные бока и сказалъ:

— Вы, можетъ быть, думаете, что эта неудача приведетъ меня въ отчаяніе?..

— Нѣтъ, я этого не думаю, — отвѣчалъ я.

— То-то! Я не привыкъ впадать въ отчаяніе отъ такого пустяка… Мнѣ только страшно досадно, что я заикнулся ему о деньгахъ. Никакихъ отказовъ я не признаю. Понимаете, — не признаю!.. А то — получить отказъ отъ какого-то мужика!.. Чортъ знаетъ, конечно! Но, вѣдь, можетъ же быть, что его дѣдъ тамъ какой-нибудь или прадѣдъ былъ крѣпостнымъ моего дѣда…

Вѣнчиковъ опустился въ кресло у стола и задумался.

— Чортъ знаетъ, какъ-то все странно складывается въ моей жизни! — снова началъ онъ и въ голосѣ его послышались какія-то неувѣренныя и дрожащія нотки. — Какъ-будто я живу-то только для того, чтобы наблюдать собственное умираніе… Понимаете, — умираніе… Въ дѣтствѣ былъ сыномъ крупнѣйшаго помѣщика въ губерніи, потомъ подросъ и наши владѣнія урѣзались. Побылъ четыре года въ драгунахъ, а когда вышелъ въ отставку и пріѣхалъ домой — пришлось снова урѣзать имѣніе. Наконецъ, дѣло до того дошло, что и эту усадьбу пришлось продать поганому купчишкѣ, а самому, извольте-ка, ютиться на хуторѣ, на двухстахъ десятинахъ… Нѣтъ, въ этомъ есть что-то роковое!..

Онъ немного помолчалъ, потомъ грузно поднялся, дошелъ до стола у своей постели и, закуривъ папиросу, снова вернулся ко мнѣ въ комнату и усѣлся въ кресло. Я отложилъ книгу въ сторону и ждалъ, что будетъ дальше.

— Вотъ здѣсь, гдѣ вы изволите почивать, у меня былъ кабинетъ, — началъ онъ снова, разводя руками. — На стѣнахъ висѣли всевозможныя ружья, пистолеты, яхташи и патронташи; у стола лежала медвѣжья шкура, на столѣ альбомы, портреты и разныя тамъ бездѣлушки и все рѣдкостныя-съ, старинныя-съ!.. Вонъ, слышите, въ домѣ тикаютъ часы. Это были мои часы, бронзовые, старинные. Вонъ тамъ, — онъ указалъ на стѣну гостиной, гдѣ надъ диваномъ висѣла какая-то олеографія, — вонъ тамъ висѣлъ портретъ моего отца, гвардейскаго генерала. Кругомъ на стѣнахъ висѣли портреты дѣдовъ и прадѣдовъ, и все заслуженные люди… передовые люди Россіи!.. А обстановка этихъ комнатъ развѣ такая была? Впрочемъ, что все-то вспоминать! Я не могу понять только одного: въ силу какихъ-такихъ причинъ все это измѣнилось?.. Все вокругъ меня умирало съ удивительнѣйшей послѣдовательностью и быстротой: не осталось ни одного родственника, да вотъ и изъ старыхъ-то знакомыхъ только Марья Романовна съ братомъ и осталась; Александръ Александровичъ Хвостовъ умеръ позавчера, и намъ вѣрно пора убираться…

Голосъ его дрогнулъ и онъ замолчалъ. Минуту спустя, Вѣнчиковъ поднялся и съ какой-то радостью въ голосѣ произнесъ:

— А знаете, вѣдь, у меня съ Марьей Романовной былъ когда-то романъ… и какой замѣчательный романъ… Я отбилъ ее у ея покойнаго пентюха, Игнатія Ильича Прозорова. Потѣшный былъ «волкодавъ», какъ мы его звали, и покорно носилъ рога въ теченіе болѣе чѣмъ десяти лѣтъ… Да, такъ вотъ я все-таки вернусь къ старому, къ этому, такъ сказать, собственному вымиранію. Измѣнилась жизнь съ поразительной быстротой, и никакими силами не удержать бы того, чему суждено было измѣниться…

Онъ немного помолчалъ и, впавъ въ какой-то трагическій лиризмъ, продолжалъ:

— Въ сущности, какія мы, — люди, маленькія крупицы, въ сравненіи съ нашей планетой, съ цѣлымъ міромъ! Я часто думаю объ этомъ и, представьте себѣ, въ этихъ думахъ есть что-то утѣшительное… Вамъ никогда не приходилось ночью лежать кверху лицомъ и смотрѣть на звѣзды? — вдругъ неожиданно спросилъ онъ меня и, получивъ утвердительный отвѣтъ, продолжалъ, — ну такъ вотъ: лежишь, смотришь и думаешь: «какая ты микроскопическая песчинка въ сравненіи съ разстояніемъ, ну, хоть до самой ближайшей звѣзды, и какой ты въ сущности наперстокъ въ сравненіи со звѣздной!» Представляете вы себѣ такое сравненіе?.. Подумаешь-подумаешь, посравнишь-посравнишь, да и плюнешь на все… и пойдешь водку или коньякъ пить. Я съ самаго дѣтства былъ подверженъ этимъ размышленіямъ… Бывало, въ дворянскомъ полку всѣ сверстники зубрятъ астрономію, а я смотрю на нихъ и смѣюсь. «Дураки, — молъ, — вы этакіе! Для какого чорта вы учите, какъ какая звѣзда двигается и какого она вѣса и объема; вѣдь, все равно до тѣхъ звѣздъ не долетѣть… А любая изъ звѣздъ захочетъ и весь міръ перевернетъ въ одно мгновеніе ока, а то возьметъ да и превратится въ комету, да своимъ горящимъ хвостомъ и мазнетъ землю»… То же бывало и относительно другихъ наукъ. Ну, на кой чортъ я буду учиться, стремиться знать, когда и мои-то учителя не увѣрены, сколько еще мгновеній или тысячелѣтій просуществуетъ міръ?.. Нѣтъ, вы представьте себѣ: я — маленькая букашка — и весь міръ, этотъ колоссъ. Вѣдь, до меня міръ-то существовалъ и обходился безъ моей науки. На кой же чортъ ему я и моя наука?..

Вѣнчиковъ затянулся папиросой и продолжаетъ:

— Какими-то судьбами кончилъ я дворянскій полкъ и сдѣлали меня офицеромъ. Бывало, гарцую во время ученья на конѣ и думаю: «на кой чортъ міру мой конь и мое ученье?..» Посмотрю на товарищей-офицеровъ и на солдатъ и посмѣюсь надъ ними въ душѣ… «Учитесь, — молъ, — разъѣзжайте на своихъ коняхъ холеныхъ, и она, комета-то, возьметъ въ одно прекрасное время да и слизнетъ васъ всѣхъ вмѣстѣ и съ землей»… Въ самомъ дѣлѣ, трудятся люди, страдаютъ, борются, умираютъ, а для чело?.. Для чего, когда всѣ они, вмѣстѣ взятые-то, ничего не смогутъ подѣлать ни съ міромъ, ни съ его законами? Мнѣ часто приходитъ въ голову мысль: «а что, если бы всѣ люди, которые до сихъ поръ умерли, вдругъ бы всѣ возстали изъ мертвыхъ, что бы изъ того произошло?..» Какъ вы думаете, что?..

Я затруднился отвѣтомъ и молчалъ.

— Мнѣ кажется, они не догадались бы, какъ они всѣ были смѣшны, когда жили, и снова начали бы трудиться, страдать и болѣть… Ну, развѣ не безсмыслица такое существованіе? Я всю жизнь былъ противникомъ такой жизни, я жилъ только ради себя, ради своего тѣла и души: ничего никогда не дѣлалъ и ни къ чему не стремился. Я искалъ въ жизни удовольствій и находилъ ихъ, теперь только иногда трудновато приходится; ну да что, мнѣ шестьдесятъ три года и ужъ недолго осталось жить безъ удовольствій… Степанъ Ивановичъ думаетъ, поди, что несказанно огорчилъ меня своимъ отказомъ. Шалишь, братъ, господинъ купчишка! Въ унынье я не впаду, а ты вотъ всю жизнь проживешь слѣпымъ и ни на минуту не прозрѣешь. Я думаю, за всю жизнь онъ ни разу не задумывался, что онъ есть и что онъ по сравненію съ міромъ?.. Живетъ себѣ ради мошны своей толстой, да ради банка, и никакого духовнаго интереса… Числился я нѣсколько лѣтъ земскимъ гласнымъ и собранія посѣщалъ и всякій разъ въ душѣ смѣялся надъ земцами. Ну, ради чего вы, господа, волнуетесь и горячитесь? Ради мужика, что ли?.. А что такое мужикъ? Что такое человѣкъ вообще?.. Песчинка! Самая крохотная песчинка, и для чего этой песчинкѣ стараться вырасти? Для чего?.. Для того, чтобы потомъ обратиться въ прахъ? Вѣдь, живутъ же животныя и насѣкомыя въ свое удовольствіе и никакими превыспренними мыслями не задаются: плодятся, ѣдятъ, спятъ и умираютъ… Въ этомъ же и назначеніе человѣка… И сколько вы тамъ ни старайтесь убѣдить меня въ противномъ — я ничему не повѣрю. Все вздоръ, — всѣ ваши науки, и знанія и тамъ разныя гуманности, — все это выдумано… все! Ничего нѣтъ этого, все вздоръ!..

Онъ прошелъ въ гостиную и долго ходилъ изъ угла въ уголъ, попыхивая папиросой и отбивая по полу ровный тактъ босыми ногами.

— Если бы всѣ ваши науки дѣйствительно что-нибудь стоили, то не было бы ни болѣзней, ни катастрофъ разныхъ, ничего бы этого не было, и если бы на свѣтѣ была ваша хваленая гуманность — для чего же бы тогда люди жаловались на разныя утѣсненія да на несовершенства жизни?.. Вонъ деревня Угловка, недѣлю назадъ, вся до-тла выгорѣла, и у мужиковъ никакихъ машинъ не оказалось и нечѣмъ было усмирить огня… Опять же вонъ мухинскіе мужики съ голода мрутъ, а ваша наука да гуманность и не подумали притти на помощь, — продолжалъ онъ свою страстную и безпрерывную рѣчь, шагая изъ угла въ уголъ по обширной комнатѣ.

Наконецъ, нервнымъ движеніемъ руки Вѣнчиковъ бросилъ на полъ потухшій окурокъ и съ какой-то необъяснимой поспѣшностью забрался подъ одѣяло.

— А именинникъ нашъ, поди, спитъ сладкимъ сномъ и снится ему банкъ и много въ немъ денегъ… И-ме-нин-никъ! И-ме-нин-никъ! — повторилъ нѣсколько разъ Вѣнчиковъ съ ироніей въ голосѣ. — А спросить бы его, что значитъ — именинникъ?.. Что это за штука такая?.. Хотя бы носъ, что ли, охрой себѣ вымазалъ ради этого дня, все хоть чѣмъ-нибудь отличался бы отъ насъ, а то какъ былъ Степаномъ Иванычемъ, такъ и есть Степанъ Иванычъ, и умретъ имъ…

Вѣнчиковъ сильно дунулъ на свѣчу и вся его полная фигура и диванъ, и обстановка гостиной потонули въ сумракѣ. Скоро я услышалъ его громкое и тяжелое похрапыванье.

Я погасилъ свѣчу и, заложивъ за голову руки, лежалъ съ открытыми глазами и смотрѣлъ въ окно на темное небо іюльской ночи… Я смотрѣлъ на далекія яркія звѣзды, о которыхъ такъ много говорилъ сегодня Вѣнчиковъ и о которыхъ онъ сталъ задумываться съ дней безпечальнаго дѣтства. Тайна ихъ бытія перевернула все его міросозерцаніе, сдѣлавъ его счастливымъ по своему на бо́льшую часть жизни и только теперь ему приходится переживать горечь отказа въ какихъ-то двухстахъ пятидесяти рубляхъ, чѣмъ огорчилъ его сладко почивающій именинникъ…

А звѣзды, далекія, золотыя и безмолвныя, мерцали и красиво переливались разноцвѣтными огнями въ темномъ и пустынномъ небѣ…