Уличный папа (Брусянин)/ДО
| ← Дворянинъ Вѣнчиковъ | Уличный папа | «Дымъ отечества» → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 152. |
Инженеръ Суслинъ вошелъ на площадку трамвая на углу Невскаго и Литейнаго, хотѣлъ пройти въ вагонъ, увидѣлъ въ вагонѣ мужа Натальи Дмитріевны и не двинулся съ мѣста…
Мужъ Натальи Дмитріевны — господинъ точный, съ брюшкомъ, съ длинными усами и бритымъ подбородкомъ. Глаза на выкатѣ, большіе, странные, пустые глаза. Щеки у него одутловатыя, со складками у шеи: «какъ она можетъ любить этого урода?» И шляпа у него все такая же, фетровая, широкополая, съ приплюснутымъ верхомъ. Это онъ, мужъ Натальи Дмитріевны, онъ — художникъ Свинцовъ!
Суслинъ подумалъ: «впрочемъ, какой же онъ художникъ? Всего-то учитель рисованія въ какомъ-то училищѣ»…
Купилъ Суслинъ у кондуктора билетъ и, къ изумленію послѣдняго, спрыгнулъ съ площадки на первой же остановкѣ и посмотрѣлъ сквозь вагонное стекло на жирный подбородокъ мужа Натальи Дмитріевны.
Долго стоялъ посреди улицы и ждалъ, когда подойдетъ слѣдующій трамвай… Ждалъ, смотрѣлъ на темныя очертанія молчаливыхъ домовъ подъ ровнымъ покровомъ бѣлой ночи и думалъ о Натальѣ Дмитріевнѣ и… о Леночкѣ. Подошелъ вагонъ трамвая, и какимъ-то страннымъ, точно никому не нужнымъ показался Суслину свѣтъ электрическихъ лампочекъ.
Быстро вошелъ на заднюю площадку, пропустивъ мимо себя даму съ дѣвочкой лѣтъ 8-ми, и внимательно посмотрѣлъ внутрь вагона, направо, и точно боялся — не сидитъ ли и тутъ мужъ Натальи Дмитріевны.
Почему-то Суслинъ даже и въ думахъ своихъ не называлъ художника Свинцова по имени и отчеству или по фамиліи, у него какъ-будто не было ни имени, ни фамиліи, а званіе — мужъ Натальи Дмитріевны.
Суслинъ сидѣлъ въ вагонѣ трамвая противъ дамы съ дѣвочкой и смотрѣлъ на милую семилѣтнюю брюнетку, въ свѣтлой кофточкѣ и въ красивомъ короткомъ платьицѣ. Шляпа на дѣвочкѣ была большая, соломенная, съ широкой лентой, концы которой опускались на спину дѣвочки и, темнѣя, сливались въ одинъ тонъ съ темнымъ цвѣтомъ длинныхъ вьющихся волосъ.
«И Леночкѣ теперь семь лѣтъ… У нея такіе же длинные волосы. Только Леночка блондинка. Она похожа на меня… И онъ, мужъ Натальи Дмитріевны, знаетъ объ этомъ, знаетъ и точно радуется, что его дочь похожа на него, на инженера Суслина»…
Такъ думалъ о Леночкѣ, о мужѣ Натальи Дмитріевны и объ инженерѣ Суслинѣ самъ инженеръ Суслинъ.
А вагонъ трамвая быстро спускался подъ уклонъ Литейнаго моста. Сейчасъ Финляндскій вокзалъ. Мужъ Натальи Дмитріевны сошелъ у этого вокзала, сѣлъ въ поѣздъ, который раньше Бѣлоострова не останавливается, и поѣхалъ къ себѣ на дачу подъ Выборгъ.
Прекрасно знаетъ инженеръ Суслинъ дачу мужа Натальи Дмитріевны. Широкая дорога отъ станціи по финскимъ болотамъ. Потомъ дорога поднимается на изволокъ съ высокими соснами, потомъ поворачиваетъ налѣво въ узкую улицу, съ дачами по обѣ стороны, и вотъ тутъ недалеко бѣлая двухъэтажная дача съ башней. Въ этой дачѣ и живутъ Леночка и ея мама, красивая шатенка.
Леночка — его дочь… И какъ странно: его дочь живетъ тамъ гдѣ-то, подъ Выборгомъ, а онъ, инженеръ Суслинъ, проводитъ лѣто въ городѣ. Живетъ въ богатой и прекрасной квартирѣ на Каменномъ островѣ. И окна его квартиры выходятъ въ садъ, но все же нѣтъ той прелести, что была тамъ, когда онъ жилъ недалеко отъ дачи, гдѣ теперь живетъ его милая дочка Леночка.
Дама и дѣвочка-брюнетка встали, забрали пакеты и сошли у Финляндскаго вокзала. Суслинъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и подумалъ: «И онѣ живутъ на дачѣ… Можетъ быть, онѣ живутъ тамъ же, гдѣ живетъ Леночка… Можетъ быть, эта дѣвочка — подруга Леночки, и онѣ вмѣстѣ играютъ, ходятъ по берегу темнаго озера… Можетъ быть, и эта дама знакома съ Натальей Дмитріевной»…
А вагонъ трамвая быстро несся по Большой Дворянской и увлекалъ инженера Суслина отъ Финляндскаго вокзала все дальше и дальше, къ его холостой квартирѣ…
Прошло уже больше семи лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ это случилось, а онъ все не можетъ осмыслить своего страннаго положенія. Занятый проектами мостовъ, дамбъ и плотинъ, онъ часто забываетъ и о Леночкѣ, и о Натальѣ Дмитріевнѣ, и о ея мужѣ, но какъ только что-нибудь напомнитъ ему о прошломъ — образъ Леночки не даетъ ему покоя. Укоромъ какимъ-то живетъ она тамъ гдѣ-то и точно мститъ ему своими маленькими нѣжными ручками: душитъ его, терзаетъ грудь, холодитъ сердце.
Глупая и, пожалуй, пошлая дачная интрижка вначалѣ, семь лѣтъ назадъ, теперь виситъ надъ нимъ преображенной въ мучительную трагедію. Рѣдко вспоминаетъ инженеръ Суслинъ о художникѣ Свинцовѣ, и вотъ сегодня… Надо же ему было войти на площадку именно того вагона, въ которомъ сидѣлъ, обложенный пакетами, этотъ противный дачный мужъ — мужъ Натальи Дмитріевны… Сегодняшній вечеръ инженеръ Суслинъ вмѣстѣ съ своими товарищами предполагалъ провести на Крестовскомъ. Но развѣ же онъ въ состояніи сдержать данное слово сегодня? Развѣ же можетъ онъ поѣхать въ этотъ садъ, переполненный веселящимися петербуржцами? Когда онъ думаетъ о томъ, что случилось семь-восемь лѣтъ назадъ, когда онъ вспоминаетъ, что на свѣтѣ есть Леночка, русокудрая, голубоокая дѣвочка — ему не хочется видѣть людей, и онъ бѣжитъ отъ нихъ, запирается у себя въ холостой квартирѣ и никого не принимаетъ.
И одинъ, какъ всѣми отверженный, переживаетъ свою душевную драму…
Обыкновенная исторія юности, — исторія, какихъ много. Жилъ онъ лѣтомъ на дачѣ именно тамъ, гдѣ жили художникъ Свинцовъ и его жена Наталья Дмитріевна. То время было на зарѣ его карьеры. Мечталъ онъ объ этой карьерѣ, и хотѣлось ему любить. Ухаживалъ за дамами и за барышнями и слылъ даже за интереснаго кавалера, о которыхъ всю зиму мечтаютъ дачныя и станціонныя барышни. Кто-то познакомилъ его съ Натальей Дмитріевной. Она была стройна, молода, красива, съ соблазнительными коралловыми губами и съ ясными свѣтло-сѣрыми глазами. Вначалѣ онъ не обратилъ на нее вниманія, потому что увлекался въ это время одной барышней, за которой ухаживали почти всѣ дачные кавалеры. Но вышло такъ, что однажды Наталья Дмитріевна пожаловалась ему на одиночество. И узналъ Суслинъ, что у Натальи Дмитріевны есть мужъ, художникъ Свинцовъ, старше ея лѣтъ на десять, обрюзгшій, толстый человѣкъ, думающій только о наживѣ и о своихъ иконописныхъ занятіяхъ.
Въ дачѣ Свинцова висѣли его этюды и картины, и Суслинъ искренно восхищался ими въ тотъ вечеръ, когда добродушный художникъ затащилъ къ себѣ молодого инженера. А поздно ночью послѣ винта втроемъ, когда Суслинъ прощался съ новыми знакомыми, обрюзгшій художникъ сказалъ:
— Ужъ вы, пожалуйста, Артемій Ивановичъ, мѣшайте моей жинкѣ[1] скучать… Я, знаете ли, человѣкъ занятой, только по субботамъ да по воскресеньямъ и бываю у родныхъ пенатовъ…
Сказалъ такъ обрюзгшій занятый человѣкъ и точно благословилъ Суслина на новую жизнь.
Не долго молодой инженеръ ухаживалъ за скучающей женой художника: бѣлыя ночи, уединенныя прогулки на берегу пустыннаго темнаго озера быстро сблизили ихъ… Сблизились они — и порвалась цѣпь безмятежныхъ человѣческихъ отношеній…
Въ началѣ сентября она ему сказала:
— Артемій, я…
Его точно жаромъ обдало, и онъ промолчалъ.
И шли они по темной дорогѣ съ косыми тѣнями елей, въ лучахъ луннаго свѣта и молчали…
— Ты слышишь, Артемій, у меня будетъ ребенокъ…
— Это скверно, — сказалъ онъ.
И опять они помолчали…
— Я не знаю, какъ ко всему этому отнесется мужъ, — сказала она.
— Позволь, что значитъ «отнесется»? Вѣдь вы же мужъ и жена. Что же удивительнаго, что у васъ родится ребенокъ?..
Она расхохоталась и сказала:
— …Да дѣло въ томъ, что у насъ съ моимъ супругомъ вотъ уже семь лѣтъ нѣтъ дѣтей!..
Не зналъ Суслинъ, какъ отнесется мужъ Натальи Дмитріевны къ ея беременности, а потому поспѣшилъ уѣхать съ дачи въ Петербургъ. Его отъѣздъ никого не могъ удивить: въ половинѣ сентября съ дачъ разъѣзжаются даже самые запоздалые дачники.
Передъ отъѣздомъ было свиданіе съ художникомъ Свинцовымъ. Встрѣтилъ Артемій Иванычъ Свинцова по дорогѣ къ станціи. Шелъ художникъ подъ руку съ женою, а въ свободной рукѣ несъ ручной чемоданчикъ.
— А-а-а!.. Что же это васъ не видно?.. Здравствуйте!.. А мы скоро въ городъ… Дня черезъ три пріѣду и жинку[1] увезу…
Потупивъ глаза, выслушивалъ Суслинъ веселую рѣчь художника и боялся взглянуть въ глаза его жены. Взглянулъ и замѣтилъ спокойный и даже насмѣшливый взглядъ.
На прощанье художникъ сказалъ:
— Вотъ вамъ и адресокъ нашъ зимній… пожалуйста, заходите…
И сунулъ въ руки инженера свою карточку.
На обратномъ пути отъ станціи Наталья Дмитріевна была весела и безпечна. Но въ ея улыбкѣ Суслинъ прочелъ что-то новое, и сама она казалась какой-то новой. Лицо Натальи Дмитріевны пополнѣло и стало точно застывшее, и сама она пополнѣла.
Шла она какая-то новая, смѣялась по-новому, глядѣла на Суслина по-новому. Ему хотѣлось разспросить, гдѣ и какъ они будутъ видѣться въ Петербургѣ, и онъ раздумывалъ, слѣдуетъ ли объ этомъ спросить. Шелъ рядомъ съ Натальей Дмитріевной и жалѣлъ, что на улицѣ еще такъ свѣтло, и нельзя обнять красивую женщину и поцѣловать ее, какъ всегда.
— Онъ знаетъ о моей беременности, — вдругъ сказала она.
— Кто онъ? — спросилъ Суслинъ, сознавая ненужность своего вопроса.
— Ха-ха-ха!.. — разсмѣялась она. — Кто онъ?.. Да мужъ, конечно!..
— И что же онъ?
— Онъ радъ…
— Чему?..
— А тому, что у насъ будетъ ребенокъ. Онъ такъ давно желалъ этого, и я даже стала замѣчать, какъ онъ съ каждымъ годомъ все больше и больше охладѣваетъ ко мнѣ… И онъ, какъ мальчикъ, былъ влюбленъ въ меня сегодня…
— Вы сегодня сказали ему? — спросилъ онъ, переходя на «вы».
— Да, утромъ…
И они больше ничего не говорили, пока шли до дачи.
Онъ какъ-то не могъ понять и осмыслить своего положенія. «Какъ же это такъ? Ужели же онъ, этотъ толстый художникъ, не сомнѣвается, что ребенокъ не его? Вотъ глупый и жалкій человѣкъ! И какъ теперь вести себя съ нимъ, съ этимъ глупымъ рогатымъ мужемъ?..»
А Наталья Дмитріевна ни о чемъ не думала. Шла, опустивъ лицо, и улыбалась, и нельзя было понять, почему она такъ странно улыбается.
У рѣшетчатой изгороди бѣлой дачи они остановились. Онъ хотѣлъ зайти къ Свинцовой, а она сказала:
— Сегодня я васъ не приглашаю… что-то нездоровится…
Протянула къ нему руку и добавила:
— Вы, говорятъ, черезъ день уѣзжаете?
— Да.
— Всего лучшаго!.. Заходите къ намъ въ Петербургѣ, мужъ далъ вамъ нашъ адресъ.
Уѣхалъ Суслинъ въ Петербургъ, занялся работами и первое время забылъ и о дачѣ въ Финляндіи и о Натальѣ Дмитріевнѣ. Отнесся къ исторіи съ ея беременностью, какъ къ обычной легонькой интрижкѣ. Былъ съ нею — и жилось хорошо, и теперь нѣтъ ея — и съ глазъ долой, изъ сердца вонъ.
Случайно встрѣтился съ художникомъ Свинцовымъ въ обществѣ архитекторовъ на какомъ-то докладѣ.
— А-а!.. Артемій Ивановичъ, — обрадовался художникъ. — Что же это вы къ намъ не заглянете?.. А вѣдь у меня родилась дочка, недѣлю назадъ окрестили ее, Леночкой назвали… Приходите, пожалуйста, жена будетъ очень рада…
Прошелъ мѣсяцъ и другой… Примчалась новая, веселая, зеленая весна съ бѣлыми ночами, и онъ почему-то не рѣшался побывать у Свинцовыхъ. Бѣлыя ночи будили воспоминанія минувшаго года, и хотѣлось побыть съ Натальей Дмитріевной наединѣ, ласкать ее, цѣловать… и все же онъ не рѣшался пойти къ чудаку-художнику. Не зналъ, какъ держать себя съ нимъ, не зналъ, какъ встрѣтитъ его она, не зналъ, какъ онъ впервые посмотритъ на свою дочку… На свою дочку!.. У него есть дочка. Какое это странное, новое ощущеніе. Зналъ онъ и привычки счастливыхъ родителей: притащатъ ребенка показать гостю, будутъ ему расхваливать свое сокровище, а гость долженъ находить ребенка и милымъ, и румянымъ, и Богъ знаетъ еще какимъ, лишь бы слова гостя были пріятны родителямъ.
Боялся и не шелъ. Но вотъ какъ-то разъ получилъ отъ художника приглашеніе письмомъ и рѣшился и поѣхалъ…
Пріѣхалъ къ Свинцову около часу. Художникъ встрѣтилъ его радушно, провелъ въ кабинетъ и притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату.
— Жена поѣхала въ Гостиный… На дачу собираемся… То надо купить, да другое… Теперь вѣдь у насъ больше заботъ: дѣвочка родилась; то да се… подай ей, тоже вѣдь будущая личность!..
— Что же, большая она? — спросилъ Суслинъ, чувствуя, что что-то надо спросить и о дочкѣ.
— Ого! Четвертый мѣсяцъ намъ!.. Да-съ, четвертый мѣсяцъ!..
Разговоръ о дѣвочкѣ оборвался. Суслину показалось, что художникъ умышленно заговорилъ о томъ проектѣ, докладъ о которомъ они оба слушали въ обществѣ архитекторовъ.
Гдѣ-то въ глубинѣ комнатъ послышался дѣтскій плачъ.
— Ага!.. вотъ и Леночка проснулась!.. Вотъ я ее вамъ сейчасъ покажу!..
Счастливый отецъ быстро метнулся въ сосѣднюю комнату и черезъ минуту принесъ дѣвочку въ конвертикѣ съ оборочками и кружевами.
Протянулъ Суслинъ къ дѣвочкѣ руку и даже произвелъ губами какой-то неопредѣленный звукъ, зная, что съ дѣтьми говорятъ на такомъ особенномъ языкѣ.
— Видите, какая бѣленькая, кудрявенькая, съ голубыми глазками!.. А!.. Леночка, миленокъ ты мой!..
И художникъ безъ числа принялся цѣловать дочку, такъ что та состроила кислую гримасу и расплакалась.
— Ну, ну, не плачь, бѣлобрынчикъ ты мой, мальдашка моя!
Пересталъ папа цѣловать дочку, и дѣвочка успокоилась.
— А!.. Смотрите, какая красавица! Леночки, ты красавица? Бѣлобрынчикъ ты мой, голубоглазикъ!.. На васъ, Артемій Иванычъ, похожа…
Острыя мурашки пробѣжали по всему тѣлу инженера, и онъ опустилъ глаза. Свинцовъ съ дѣвочкой на рукахъ быстро вышелъ въ сосѣднюю комнату и быстро же появился вновь. Осмотрѣлъ смущенную фигуру инженера насмѣшливымъ взглядомъ и сказалъ:
— Да-съ, на васъ похожа, на васъ!.. Да вы не смущайтесь!.. И было время, когда я васъ хотѣлъ убить, а потомъ, какъ собаку, пристрѣлить… Да-съ!
Художникъ стоялъ передъ Суслинымъ съ раскраснѣвшимся лицомъ. Выкатившіеся глаза его налились краской, и губы поблѣднѣли, точно опаленныя его же словами.
— Хотѣлъ и васъ и ее убить!.. А потомъ пришла мнѣ идея отравить вамъ существованіе, такъ сказать, безкровнымъ способомъ… Вотъ вы — отецъ дѣвочки, а я не пущу васъ приласкать ее!.. Да-съ, не пушу васъ въ дѣтскую вашей же дочери!.. А?.. Ха-ха-ха!..
Отошедшее немного лицо художника снова начало наливаться кровью, и глаза запылали злобой.
— Да-съ, вы отецъ и не смѣете войти въ дѣтскую своей дочки!.. Что?.. И ко мнѣ не смѣйте ни ногой… Слышите!? Я и принялъ-то васъ для того, чтобы сказать вамъ это. Жена моя вонъ тамъ, въ столовой. Я приказалъ ей сидѣть у камина и слушать, что я вамъ скажу. А скажу я вамъ слѣдующее: если вы или она будете назначать другъ другу свиданія — убью и васъ, и ее, и Леночку!.. А потомъ уже и съ собой покончу!.. Слышите?..
Художникъ подошелъ къ двери въ столовую, пріотворилъ одну скрипнувшую половинку и сказалъ:
— Слышишь, Наташа?.. А теперь, — добавилъ онъ, обращаясь къ Суслину, — а теперь, какъ говорится, «звольте вамъ выйти вонъ!..» Вонъ!.. вонъ!.. И чтобы никогда у меня не бывать!.. И чтобы вы не смѣли при встрѣчѣ со мною или съ женою раскланиваться!.. Замѣчу — публично морду набью! На улицѣ прибью, въ театрѣ, въ церкви и то не пощажу!..
Онъ говорилъ и шелъ за торопливо удалявшимся къ двери инженеромъ, — шелъ, тяжело дыша и грузно ступая по паркету.
— Я отомщу вамъ… да-съ!.. Вотъ вы — отецъ Леночки, а не смѣете войти въ ея комнату… да-съ!.. потому, она моя дочь, а не ваша!.. Ваша она и не ваша… да-съ!..
Художникъ стоялъ въ двери въ прихожую и насмѣшливо смотрѣлъ на инженера, руки котораго дрожали, и онъ никакъ не могъ попасть въ рукавъ пальто. Свинцовъ помогъ Суслину надѣть пальто и сказалъ:
— Помните же… Леночка моя дочь!.. Моя, не ваша!.. Я ее буду любить, цѣловать буду, ласкать, а вы будете жить, знать, что у васъ есть дочь, и не будете ее ласкать!.. Ого!.. Я отомщу вамъ!..
Эта сцена навсегда осталась въ памяти Суслина. Точно околдовалъ его жирный художникъ своими словами, точно приворожилъ его къ Леночкѣ. И какъ-будто какимъ-то неумолимымъ проклятіемъ нависла надъ нимъ эта дѣвочка, которую онъ не имѣетъ права ласкать и цѣловать. Пусть бы лучше художникъ избилъ его у себя въ кабинетѣ, но лишь бы позволилъ бывать у него въ домѣ, чтобы видѣть Леночку… А теперь онъ живетъ и мучится мечтою о Леночкѣ. Его дочь эта, бѣлокурая, голубоокая дѣвочка, и онъ не можетъ цѣловать ее. Она даже не знаетъ, что онъ ея отецъ, а не этотъ обрюзгшій, толстый художникъ…
Послѣдніе годы онъ только издали рѣшается смотрѣть на Леночку. По воскресеньямъ отправляется на Караванную и долго ходитъ мимо дома № 17. Ходитъ и ждетъ, когда Леночка выйдетъ на улицу въ сопровожденіи бонны.
Бонна — пышная блондинка съ густыми волосами и съ вздернутымъ носикомъ. Одѣвается она франтовато, и, когда Суслинъ идетъ имъ навстрѣчу и смотритъ въ ясные глазки Леночки, нѣмка жеманно и кокетливо заглядываетъ на Артемія Иваныча и что-нибудь веселое разсказываетъ Леночкѣ по-нѣмецки.
Иногда взглядъ Артемія Ивановича встрѣчается съ простодушнымъ и веселымъ взглядомъ милой дѣвочки, и горькое чувство укалываетъ сердце одинокаго инженера. Такъ и хочется наклониться къ дѣвочкѣ и сказать: «Милая моя Леночка… здравствуй!.. Ужели ты не узнаешь своего папу?..»
Смѣшно бы это вышло, а можетъ быть, и грустно, почти трагично!.. Сказалъ бы онъ такъ Леночкѣ, а та съ недоумѣніемъ посмотрѣла бы на «чужого дядю», а можетъ быть, и шарахнулась бы въ сторону. У нея уже есть папа — толстый человѣкъ, съ сѣдыми висками и съ бородой, которая тоже сѣдая. А какія игрушки онъ ей покупаетъ! А какъ смѣшно, когда папа, — большой сѣдѣющій папа, — какъ мальчикъ, начинаетъ бѣгать по комнатамъ и играть съ Леночкой! А лѣтомъ на дачѣ что онъ съ нею дѣлаетъ!.. Научилъ Леночку играть въ крокетъ, купилъ ей бильбокэ, завелъ на озерѣ лодку съ красными каймами по борту и даже лодку эту назвалъ «Леночкой». Большими бѣлыми буквами выведено на носу лодки ея имя. И Леночка, вообще-то еще плохо умѣющая читать, твердо знаетъ семь буквъ въ ея имени, и этому научилъ ее папа, большой толстый и сѣдѣющій папа.
Инженеръ Суслинъ лѣтомъ особенно скучалъ по Леночкѣ. Уѣзжаетъ семья Свинцовыхъ на дачу и увозитъ съ собою бѣлокурую дѣвочку, и онъ прекрасно знаетъ, гдѣ Леночка проводитъ лѣто: въ бѣлой дачѣ, на холмѣ, поросшемъ высокими соснами. Недалеко отъ бѣлой дачи озеро, а на озерѣ лодка съ красными бортами, и на самомъ носу лодки бѣлой краской выведено дорогое Суслину имя, милое, хорошее слово: «Леночка».
Въ воскресенье утромъ спѣшно ѣдетъ инженеръ Суслинъ на Финляндскій вокзалъ, садится въ поѣздъ, и ему кажется, что вотъ именно этотъ поѣздъ, въ который онъ сѣлъ, движется медленнѣе всѣхъ поѣздовъ въ мірѣ. Спѣшитъ онъ въ знакомую дачную мѣстность, къ холму, на которомъ расположена бѣлая дача, а поѣздъ движется медленно. И сидятъ около инженера Суслина и противъ него и за нимъ неизвѣстные ему, чужіе люди. Надоѣдливый, плоскій разговоръ этихъ людей и противный ихъ смѣхъ… и все скверныя рожи, чужія, холодныя, чопорныя, скверныя рожи!.. А въ представленіи рисуются образъ милой Леночки и ея бѣлокурые волосики и ея свѣтло-голубые глазки, милые глазки…
Останавливается поѣздъ у знакомой станціи. Выходитъ изъ вагона инженеръ Суслинъ и идетъ знакомой дорогой къ бѣлой дачѣ на холмѣ съ соснами. А самъ все озирается, опасаясь, какъ бы не встрѣтиться съ Натальей Дмитріевной, съ ея мужемъ или съ Леночкой.
Онъ боится остаться съ глазу на глазъ съ Леночкой. Вѣдь не можетъ же онъ въ самомъ дѣлѣ подойти къ ней и сказать: «Здравствуй, Леночка… милая моя дѣточка!.. Вѣдь я твой папа, настоящій папа!..» Не можетъ онъ сдѣлать это, потому что знаетъ, что Леночка не пойметъ его и скажетъ: «Не знаю я чужого дядю… ай, боюсь, боюсь!..» У нея есть папа, толстый, сѣдѣющій человѣкъ.
Боится Артемій Иванычъ встрѣчаться съ Леночкой, но любитъ смотрѣть на нее издали, когда она играетъ у себя въ саду или идетъ по дорогѣ къ станціи съ бонной, или стоитъ на дебаркадерѣ станціи и поджидаетъ поѣздъ, который привезетъ изъ города ея папу, противнаго толстаго художника. Какъ-то разъ онъ видѣлъ, какъ Леночка и Наталья Дмитріевна и бонна шли на озеро. Онъ шелъ за ними медленно, съ опущенной на грудь головою, и всматривался въ Леночку, идущую рядомъ съ мамой. А по другую сторону Леночки идетъ бонна, кокетливо одѣтая и такая, что вся ея внѣшность и ея близость къ дѣвочкѣ возбуждаютъ въ Суслинѣ глухую и острую непріязнь къ этой чужой женщинѣ, имѣющей право быть такой близкой къ его дочери… Идетъ онъ и думаетъ: «Я и Наталья Дмитріевна около Леночки… это такъ понятно! Но зачѣмъ она, эта бѣлобрысая, противная бонна близка къ ней?..»
Вотъ вышли они на побережье озера, прошли къ лодкѣ, на борту которой написано «Леночка». Бонна оттолкнула лодку, усѣлись онѣ всѣ въ лодку и поплыли. Бонна гребетъ веслами, а Леночка сидитъ рядомъ съ мамой, наклоняется за бортъ лодки и брызжетъ блестящей на солнцѣ водою, опуская въ воду ручонку и выбрасывая ею цѣлые каскады брызгъ. Наталья Дмитріевна потянула къ себѣ Леночку и сказала что-то дѣвочкѣ. А та подняла кверху ручонки и принялась бить въ ладоши…
Стоитъ Суслинъ за угломъ изгороди чьей-то дачи и исподтишка слѣдитъ за тѣмъ, что дѣлается въ лодкѣ.
Плыветъ лодка по тихой, прозрачной поверхности озера, и отражаются въ озерной глади бѣлое платьице Леночки и большая свѣтло-розовая шляпа съ широкими лентами…
Смотритъ Леночка сощуренными глазами въ голубое небо, улыбается солнцу, улыбается тихому озеру съ прозрачной гладью, а ея папа стоитъ у угла чужой дачи, прячется отъ Леночки и груститъ. И яркому солнцу онъ не смѣетъ улыбаться, не смѣетъ улыбаться и ясной и тихой глади озера, въ которой такъ живо отражаются бѣлое платьице Леночки и ея большая розовая шляпа…
Какъ-то разъ, случайно, Артемій Иванычъ повстрѣчался съ Натальей Дмитріевной на углу переулка, по которому никогда не ходятъ Свинцовы. Встрѣча была случайная и неожиданная, и потому, быть можетъ, и онъ и она испугались другъ друга…
— Вы?.. — выкрикнулъ онъ и остановился. — Наталья Дмитріевна?..
Она равнодушно посмотрѣла ему въ глаза, точно въ первый разъ встрѣтила этого страннаго человѣка, который каждое воскресенье ходитъ вблизи ихъ дачи и точно ищетъ чего-то или кого-то… Посмотрѣла Наталья Дмитріевна равнодушно на Суслина и прошла молча и, какъ замѣтилъ онъ, даже быстрѣе пошла къ дачѣ, какъ бы съ желаніемъ поскорѣе убѣжать отъ этого страннаго человѣка.
Грустный, задумчивый шелъ онъ къ озеру и думалъ: «что же это она?.. Ужели забыла?.. Мужъ сказалъ: забудь — и она забыла… Это же невозможно, невозможно!.. Невозможно забыть тѣ бѣлыя ночи, когда мы были счастливы!.. Нельзя забыть того, что Леночка — ихъ дочь, ихъ дочь!..»
Думалъ такъ и шелъ къ озеру…
Лежали придорожныя длинныя тѣни сосенъ и елей дачныхъ садовъ. Вилась вдоль дороги узкая тропа, выбитая ногами дачниковъ. Слышались изъ-за деревьевъ голоса, смѣхъ и дѣтскій визгъ. Взрослые люди спорили на террасѣ коричневой дачи, а можетъ быть, мирно разговаривали, но только громко, а у террасы, на крокетной площадкѣ, дѣти катали шары, лихо махали молотками, весело перекликались, смѣялись…
Дѣти… и опять дума о Леночкѣ… И опять запросы: «Ужели она могла забыть и бѣлыя ночи, и наши встрѣчи, и нашу любовь?.. Ужели же она не знаетъ, что я отецъ Леночки… я?..»
Озерное побережье пустынно. Пестрѣютъ купальныя будки у воды. У пристаней-помостовъ, у кольевъ на отмели привязаны лодки, и тихо покачиваются лодки на озерной глади…
Двѣ жирныя дачницы въ купальныхъ костюмахъ стоятъ въ водѣ недалеко отъ берега и о чемъ-то бесѣдуютъ, какъ-будто встрѣтились на улицѣ и обмѣниваются новостями, и смѣшно выглядятъ на ихъ головахъ какіе-то чепцы. А дальше у отмели купаются финскіе ребятишки, брызжутся водою, гоняются другъ за другомъ, хохочутъ, визжатъ. Имъ весело, имъ радостно!.. Великая земля-мать вдохнула въ нихъ радость и веселье и дала имъ избытокъ силъ для счастья ихъ дѣтскихъ дней… А вотъ и опять дѣтскіе, звонкіе голоса въ ближайшей купальнѣ. Густой мужской голосъ врывается въ хоръ дѣтскихъ голосовъ. Это ихъ папа говоритъ что-то… И въ этихъ невидимыхъ дѣтей, смѣхъ и возгласы которыхъ доносятся изъ купальни, великая земля-мать вдохнула свои радости и свое счастье. Дала она жизнь и тому человѣку, который густымъ, веселымъ голосомъ кричитъ:
— Дима!.. Дима! да чего же ты боишься?.. Зажмурь глаза, сожми крѣпче губы, я тебя окуну…
— Нѣтъ, папочка, нѣтъ!.. Я боюсь!..
— Глупый, чего боишься?.. Видишь!?.
И слышно изъ-за перегородки купальни — опускается въ прохладную воду тучное тѣло того человѣка, котораго какой-то Дима называетъ папой… А Суслинъ стоитъ на берегу озера, смотритъ въ голубую даль водной глади съ отраженными берегами, и ему кажется, что и онъ самъ, со всей своей жизнью, съ своими радостями и горестями, только отраженный… только отраженный въ жизни…
«У этого Димы есть папа… У этого папы есть Дима… Дима… И у меня есть Леночка… И у Леночки есть папа… Я ея папа… Я, а не тотъ противный, толстый, обрюзгшій художникъ… я… я… я»…
Подошелъ ближе къ водѣ и началъ всматриваться въ лодки и все искалъ лодку съ красными бортами. Нашелъ, хотѣлъ было сѣсть на ея бортъ и не посмѣлъ: на красномъ фонѣ у самаго носа было выведено бѣлой краской только одно слово: «Леночка»… Онъ уже не первый разъ видѣлъ это слово, бѣлымъ по красному, но только теперь всматривался въ него, какъ въ новое, никогда не виданное… Подошелъ ближе къ лодкѣ, осмотрѣлся…
Все такъ же, какъ и пять минутъ назадъ, стояли въ водѣ жирныя дачницы въ купальныхъ костюмахъ и все еще о чемъ-то бесѣдовали. А изъ ближайшей купальни доносились дѣтскіе голоса, и слышно было, какъ какой-то Дима кричалъ:
— Папочка!.. Папочка!.. А я не боюсь, не боюсь!.. Смотри!.. Разъ, два, три!..
И слышно было, какъ упало въ воду тѣло Димы, и шумѣла вода и волновалась.
Осмотрѣлся Суслинъ еще разъ и, показывая видъ, будто разсматриваетъ лодку съ красными бортами, опустился колѣнами на песокъ, наклонился и припалъ губами къ слову «Леночка», выведенному бѣлымъ, и шепталъ:
— Леночка!.. Леночка!.. милая моя дѣточка!..
Солнце зашло за грани лѣса. Потемнѣла озерная вода. Упалъ вѣтеръ, примолкъ, притаился, и неподвижной лежала водная гладь, отразившая прибрежныя деревья и зарево закатнаго пожара. Смолкли голоса финскихъ ребятишекъ, ушли жирныя дачницы въ красную купальню, прошли берегомъ Дима и его папа, господинъ въ бѣлой фуражкѣ съ кокардой, и за ними шли еще два мальчика въ гимназическихъ фуражкахъ.
Торжественно тихо на озерѣ… Какъ-будто и лѣсъ, и вода, и купальни, и лодки творятъ молитву уходящему въ вечернія дали солнцу… Ближе къ тому берегу темной полоской показалась лодка, и такъ гулко, такъ непрошенно рѣзко и такъ нежданно противно донеслись со стороны лодки рѣзкіе, крикливые звуки гармоники…
«Гармоника въ этотъ тихій вечеръ молитвы… Какая пошлость!..»
Метнулась въ Суслинѣ эта мысль и оборвалась, точно испуганная рѣзкими, крикливыми голосами гармоники…
Хотѣлось бы молиться въ этотъ тихій, ласковый вечеръ какому-то невѣдомому Богу, который сумѣлъ бы понять тихую грусть больного, пустого сердца Суслина… Вся жизнь прошла въ одиночествѣ и въ поискахъ какого-то призрачнаго счастья, а то счастье, которому только теперь его душа поетъ грустные гимны блаженства, — того счастья нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… и не будетъ… Ощущеніе одиночества теперь для Суслина уже какое-то жизнеощущеніе. Такъ и кажется ему, что и во всемъ мірѣ и во всей жизни людей было и есть и будетъ только одно одиночество, только одинъ грустный гимнъ души невозможному… И хочется ему молиться невѣдомому Богу. И мѣшаютъ этой вечерней молитвѣ крикливые, рѣзкіе звуки гармоники… Дальше отъ этихъ звуковъ, вглубь тихаго лѣса, подъ молчаливыя его сѣни…
И онъ шелъ по дорогѣ отъ озера и думалъ о Леночкѣ и о Натальѣ Дмитріевнѣ, — больше о Леночкѣ… Ему казалось, что его скорбь услышитъ именно тотъ Богъ, который создалъ милую, бѣлокурую дѣвочку. Все остальное въ жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая дѣвочка, его Леночка, его дочка, плодъ матери-земли… Стихія — мать Леночки, а онъ ея отецъ… Наталья Дмитріевна только символъ матери, а настоящая мать — земля… «Изъ земли созданъ человѣкъ, и въ землю возвратится»… Земля — мать Леночки, а онъ ея отецъ, и только онъ и земля имѣютъ право на Леночку…
— Я — отецъ Леночки… я… — твердилъ онъ и шелъ къ бѣлой дачѣ, чтобы увидѣть дѣвочку.
Идутъ навстрѣчу ему студентъ, барышня въ крымской шляпѣ и дѣвочка-подростокъ… Идутъ, хохочутъ и толкаются по дорогѣ и бьютъ другъ друга какими-то зелеными вѣтками. Идутъ за ними слѣдомъ почтенная дама и господинъ съ сигарой во рту.
— Папа, чего же вы отстаете? — кричитъ дѣвочка человѣку съ сигарой.
А тотъ пыхтитъ сизоватымъ табачнымъ дымкомъ и мычитъ что-то, чего и не поймешь.
— Я говорю тебѣ, что эта квартира не подойдетъ намъ, мала, — шепелявымъ голосомъ говоритъ почтенная дама.
Мычитъ что-то про себя человѣкъ съ сигарой, а Суслинъ думаетъ: «Если бы Леночка назвала меня „папой“… Если бы она крикнула мнѣ: „Папа, иди же скорѣй, что ты отстаешь!?.“ Но она не могла бы крикнуть этого: онъ всегда бы былъ съ Леночкой, онъ никогда бы не отставалъ отъ нея».
Перегналъ Суслина извозчикъ, быстро увлекая на вокзалъ господина въ котелкѣ. За деревьями послышался шумъ вагоновъ, — шелъ поѣздъ. Протяжно просвистѣлъ паровозъ, и машинистъ точно надавилъ на послѣднюю нотку, такъ странно она взвизгнула и замерла. И печально пахнуло на него отъ свистка паровоза, точно кто-то большой прощался тамъ, за лѣсомъ, и выкрикнулъ боль разлуки такъ, чтобы всѣ услышали.
«И этотъ — навѣрное отецъ», — подумалъ Суслинъ о господинѣ въ котелкѣ, проѣхавшемъ на вокзалъ.
Дошелъ до рельсовъ, подлѣзъ подъ опущенный шлагбаумъ и пошелъ къ бѣлой дачѣ. Только что промчавшійся поѣздъ стоялъ у станціи. Подумалъ: «не поѣхать ли?..» Рѣшилъ итти дальше, пройти до бѣлой дачи.
А вотъ и Леночка и бонна-нѣмка. Идутъ они со станціи и несутъ какіе-то свертки… Ближе, ближе… что-то невнятное говоритъ нѣмка, Леночка отвѣчаетъ: «nicht! nicht!..»[2] Пошли тише. Нѣмка развернула какой-то пакетикъ, что-то предлагаетъ дѣвочкѣ, а та опять: «nicht! nicht!»[2] Метнулся въ сторону Суслинъ и обернулся. Твердыми шагами перешелъ дорогу и пошелъ навстрѣчу Леночкѣ и боннѣ… Все ближе и ближе къ нимъ. Все сильнѣе и сильнѣе вырастаетъ въ немъ желаніе подойти къ Леночкѣ и сказать, что у него накопилось въ душѣ.
Поравнялся съ ними, подошелъ ближе. И сказалъ трепещущимъ, подавленнымъ голосомъ:
— Леночка, здравствуй… Вѣдь я папа твой!..
Взвизгнула дѣвочка, и глаза ея отъ испуга стали большіе и неподвижные.
— O, mein Gott!..[3] — выкрикнула нѣмка.
И обѣ онѣ шарахнулись отъ него въ сторону и перебѣжали на другую сторону дороги.
— Дѣти пугайтъ нельзя!.. Некорошо! — вскрикнула нѣмка, заслоняя собою перепуганную Леночку, прячущуюся за бонну.
А онъ шелъ за ними быстрѣе и быстрѣе, а онѣ убѣгали отъ него.
И говорилъ онъ:
— Леночка! Леночка!.. Я твой папа!.. Пойми же меня — я твой папа!..
И бѣжали отъ него Леночка и бонна и убѣжали въ ограду бѣлой дачи…
И пошелъ онъ въ сторону, быстро, одинъ…
Пока шли садомъ до террасы, на которой за опущенными занавѣсками блѣдно горѣла при свѣтѣ бѣлой ночи лампа, — нѣмка хохотала, смѣялась и Леночка. Сумасшедшій господинъ только напугалъ, и то не сильно.
— Сумашешщій!.. сумашешщій! — бормотала нѣмка.
— А онъ намъ и худо могъ сдѣлать? — задавалась вопросомъ дѣвочка.
Но нѣмка ничего не сказала.
На террасѣ за чайнымъ столомъ сидѣлъ художникъ Свинцовъ, въ чечунчевомъ пиджакѣ и съ всклокоченными волосами на затылкѣ облысѣвшей головы. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ дачный сосѣдъ, полковникъ въ отставкѣ Ермошинъ. Длиннополый темный сюртукъ съ свѣтлыми пуговицами и съ поперечными погонами былъ на немъ тщательно застегнутъ. Распушивъ сѣдѣющіе длинные усы, полковникъ курилъ папиросу въ янтарномъ мундштукѣ и глубокомысленно смотрѣлъ на доску съ разставленными на ней шахматами. Оба серьезно играли въ шахматы, а Наталья Дмитріевна, въ бѣломъ капотѣ, хлопотала у самовара, заваривая чай.
— Мамочка!.. Мамочка!.. — громко выкрикнула Леночка.
— Тс!.. тише, Леночка!.. Ты же знаешь — папа не велитъ шумѣть, когда играютъ въ шахматы…
— Лена, тише! — грузнымъ голосомъ протянулъ отецъ.
— Мамочка, — шопотомъ продолжала Леночка, — какой-то господинъ… прилично одѣтый… какой-то господинъ…
— O, mein Gott!..[3] Сумашешщій! — повторяла бонна.
— Какой-то приличный господинъ напугалъ насъ посреди дороги…
— Лена, тише!.. — снова послышался окрикъ папы.
— Господи Боже мой!.. Леночка, говорятъ тебѣ, не кричи!.. Ну, что такое?.. Идемъ сюда…
Наталья Дмитріевна положила на плечи Леночки руки и увлекла ее въ полутемную столовую съ большимъ роялемъ въ углу и съ картинами на стѣнахъ.
— Мамочка, онъ подошелъ къ намъ, разставилъ руки во всю дорогу, да какъ крикнетъ мнѣ: «Леночка, здравствуй!.. я твой папа!.. Леночка, я твой папа!» Вотъ смѣшной господинъ!..
— Сумашешщій!.. сумашешщій!.. — твердила бонна.
— Да кто онъ?..
— Господинъ, приличный… въ шляпѣ, съ тросточкой… Развернулъ руки и говоритъ: «Я твой папа, Леночка!.. я твой папа!..» Правда, мама, смѣшной уличный папа?.. Папа мой играетъ съ Александромъ Петровичемъ въ шахматы, а тамъ ходитъ какой-то уличный папа…
Лицо Натальи Дмитріевны точно разомъ опустилось и поблѣднѣло, брови сдвинулись, руки задрожали. Она слышала, что говорила ей бонна, разъясняя подробности происшествія, и не слышала голоса нѣмки.
— Ну, будетъ, дѣточка!.. будетъ!.. Идемъ чайку попьемъ… а то папа разсердится…
Разлила Наталья Дмитріевна по стаканамъ и чашкамъ чай, а бонна перенесла къ тому концу стола, гдѣ Свинцовъ и полковникъ играли въ шахматы. А Леночка, присмирѣвшая и задумавшаяся, сидѣла за столомъ и пила чай съ печеньемъ. Посмотрѣла она въ серьезно-печальное лицо мамы, и ей почему-то вдругъ стало невесело.
А сзади нея сидѣлъ толстый папа и Александръ Петровичъ и играли въ шахматы. Обдумывая ходъ, полковникъ пускалъ въ уголъ губъ струйки сизоватаго табачнаго дыма и барабанилъ пальцами свободной руки по столу.
— А-а… ха-ха!.. матъ! — вдругъ выкрикнулъ Свинцовъ, передвинувъ ладью.
— А-а-а… это неожиданно, — сказалъ полковникъ. — Ну, теперь дѣло проиграно, сдаюсь!..
Они оба ближе подсѣли къ самовару, продолжая разговоръ о проигранной полковникомъ партіи. А Леночкина мама все еще смотрѣла печальными глазами куда-то въ сторону, вслушивалась, о чемъ говорятъ, и какъ-будто не слышала голосовъ мужа и гостя.
— Папочка! — вдругъ выкрикнула Леночка, — а бываютъ уличные папы?
— Довольно, Леночка, довольно!.. Сиди и пей!.. — останавливала ее мать.
— Уличные папы?.. гм!.. не знаю, не видалъ!.. — сказалъ, отпивая изъ стакана чай, художникъ.
— Уличные папы!.. Ха-ха-ха!.. — разсмѣялся полковникъ. — Ну, и дочка же у васъ растетъ… Словечко-то какое удумала: «уличный папа»!..
— Ха-ха-ха!.. — разсмѣялся художникъ, — она у меня умница!..
Свинцовъ потянулъ къ себѣ Леночку, сидѣвшую рядомъ съ нимъ, погладилъ ее по волосамъ и сказалъ:
— Умница моя, попей чайку, да и бай-бай!..
И поцѣловалъ дѣвочку.
А Наталья Дмитріевна сидѣла задумавшаяся и пристально всматриваясь въ свое отраженіе въ хорошо начищенномъ самоварѣ… Какъ странно некрасиво отражалось ея лицо въ чисто вычищенной мѣди…
Быстро прошло лѣто. Медленно тянулась осень. Сырая погода и скучные туманные дни навѣвали тоску на тѣхъ, кто любитъ солнце.
Суслинъ любилъ солнце, и ему было не по себѣ всю осень. Немного прихворнулъ онъ, простудившись на постройкѣ дома, и слегъ. Лежалъ въ одиночествѣ, и никого не хотѣлъ видѣть… Звонили по телефону товарищи по работѣ, и онъ лѣниво бралъ въ руки телефонную трубку и отвѣчалъ на дѣловые вопросы… Иногда справлялись о его здоровьѣ, и тогда онъ лѣниво выслушивалъ заботливые вопросы и отвѣчалъ равнодушно… По вечерамъ лежалъ въ постели съ книгой и читалъ и не читалъ: такъ странно мелькали мимо него чужія мысли. Свои думы прорывались сквозь чужія мысли и бороли послѣднія, отгоняли, разсѣивали. Откладывалъ книгу въ сторону и думалъ… а о чемъ? — все о томъ же… По ночамъ долго не могъ заснуть и все думалъ о томъ, когда можно будетъ встать съ постели и уѣхать. Доктора рекомендуютъ ему заграничную поѣздку, и онъ хочетъ уѣхать отъ своихъ думъ… Какъ это странно — уѣхать отъ своихъ думъ!..
Наканунѣ заграничнаго путешествія, послѣ обѣда, пошелъ Суслинъ на Караванную къ дому № 17.
День выдался ведреный съ яркимъ солнцемъ, но съ тусклымъ, холоднымъ небомъ. Дулъ вѣтеръ съ моря и разгонялъ обрывки тучъ, которыя такъ долго, всю недѣлю занавѣшивали небо и прятали осеннее солнце.
Шелъ Суслинъ по Караванной и думалъ о Леночкѣ. И хотѣлось ему увидѣть ее сегодня, передъ разлукой. Кто знаетъ, когда онъ вернется?
Теперь онъ уже съ бо́льшей осторожностью проходилъ мимо дома № 17. Странная сцена на дачѣ все еще волновала его, и ему было стыдно за свою мальчишескую выходку. И ему не хотѣлось, чтобы Леночка узнавала его на улицѣ, а онъ часто бродитъ по Караванной, заходитъ и въ ближайшій скверъ и часто издали любуется дѣвочкой или съ грустью въ глазахъ слѣдитъ за нею, смотритъ, какъ она играетъ съ большимъ мячомъ или сидитъ, или ходитъ около бонны, этой чужой и близкой ей женщины.
Долго онъ ходилъ по улицѣ и не могъ дождаться Леночки. Заходилъ въ ближайшій скверъ и тамъ все высматривалъ ее. Осторожно обошелъ почти всѣ аллеи, гдѣ обыкновенно встрѣчалъ дѣвочку, и все всматривался въ дѣвочекъ, гулявшихъ съ мамами, боннами, нянями. Надумалъ выйти на Невскій и зайти въ кафе, чтобы отогрѣться…
Къ вечеру, послѣ заката солнца, похолодало. На небо опять надвинулись темныя облака. Вспыхнули на улицахъ фонари, загорѣлось на Невскомъ электричество…
На углу Невскаго и Караванной неожиданно увидѣлъ онъ Леночку и ея нѣмку-бонну. Тутъ же, немного впереди, была и Наталья Дмитріевна. Стояли онѣ у окна магазина и что-то разсматривали.
Суслинъ узналъ Леночку не сразу и придвинулся къ ней ближе и старался спрятаться въ толпѣ гулявшихъ. Неожиданно двинулась отъ окна Леночка, увидѣла его, узнала, бросилась къ мамѣ и боннѣ и крикнула:
— Мамочка!.. Мамочка!.. Вонъ опять уличный папа!..
Увидѣла Суслина бонна и отшатнулась и бросилась къ Леночкѣ. Оглянулась Наталья Дмитріевна, узнала Суслина, смутилась и отвернулась. Встрѣтился взглядъ Натальи Дмитріевны съ взглядомъ Суслина и упалъ… А Леночка все еще съ испугомъ въ глазахъ тѣснилась къ мамѣ и испуганно смотрѣла на Суслина.
И шелъ онъ по Невскому, убѣгая отъ угла Караванной, и въ каждомъ звукѣ шумнаго проспекта слышалъ одни и тѣ же слова:
— Уличный папа!.. Уличный папа!..