Тяжёлые годы (Воронов)/РС 1864 (ДО)
| Тяжелые годы : Повѣсть въ двухъ частяхъ — Часть первая |
| Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на «Русское слово», 1864, № 8, отд. I, с. 253—276 |
ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ.
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьI.
правитьГубернскій городъ Желтогорье широко разбросался въ котловинѣ, на правомъ, нагорномъ берегу Волги. Красотой построекъ, правильностію и чистотой улицъ и площадей, вообще всѣмъ тѣмъ, что извѣстно подъ именемъ благоустройства, Желтогорье особенно похвастаться не можетъ, потому что въ этомъ отношеніи онъ, какъ и большая часть русскихъ городовъ, издавна стремится приблизиться къ общему прототипу — Москвѣ, а Москва, какъ извѣстно, цѣлые вѣка ходитъ неумывкой, и горя мало… Не можетъ также Желтогорье похвастаться и благочиніемъ, ибо имя вора-города, когда-то данное ему приволжскимъ простолюдиномъ, осталось за нимъ доселѣ. Разъ задавшись воромъ-городомъ, упорный приволжецъ стоить на своемъ, не взирая ни на какіе доводы, и, еще издали завидѣвъ высокій шпиль соборной колокольни, спѣшитъ подальше запрятать свою мошну, хорошо зная, что желтогорскій мѣщанинъ-промышленникъ лѣтомъ кормится отъ Волги-матушки, а зимой отъ чего придется.
Лѣто. Іюль мѣсяцъ подвигался къ концу. Душный вечеръ смѣнялъ жаркій день, и въ раскаленномъ воздухѣ густымъ туманомъ носилась ѣдкая пыль, поднятая только что прогнаннымъ стадомъ. Багровое солнце, низко висѣвшее надъ горизонтомъ, представлялось чѣмъ-то въ родѣ большой до красна-разожженной сковороды; послѣдніе лучи его, прорываясь сквозь нависшую надъ землей мглу, слабо освѣщали вершины деревьевъ, крыши домовъ и куполы церквей, дробясь и переливаясь разноцвѣтными огнями въ высокихъ шпицахъ и металлическихъ крестахъ колоколенъ. Жидкій, какъ бы кисейныя, облачка робко ползли тамъ и сямъ по небу, будто раздумывая, куда бы направить путь, и не представляли изъ себя на этотъ разъ ни коровьихъ мордъ, ни свадебныхъ поѣздовъ, ни погребальныхъ кортежей, ни офицерскихъ мундировъ и прочихъ предметовъ, веселящихъ взоръ и сердце провинціальной барышни… Двѣ-три звѣздочки уже перемигнулись было на востокѣ, но подавленныя кровавымъ свѣтомъ солнца, тотчасъ же струсили и поспѣшили скрыться. Мѣсяцъ, блѣдный, блѣдный, стоялъ въ сторонѣ такимъ тихоней, что вовсе ужь не походилъ въ это время на чудную «луну, печальныхъ друга», а скорѣе представлялся какой-то жалкой заплаткой на прохудившейся небесной тверди. Вся природа точно изнемогла, точно изнурена она продолжительной битвой и съ нетерпѣніемъ ожидаетъ прихода освѣжающей ночи… Жаръ подавилъ и оковалъ все. Онъ загналъ въ темные чуланы и на прохладные погреба отцовъ семействъ; онъ смирилъ непокладныя руки матерей и узломъ завязалъ длинные языки всевозможныхъ золовокъ, сношельницъ, жигалихъ, бугрихъ, трегубихъ, четвероюродныхъ тетокъ съ деверьевой стороны и прочаго горластаго провинціальнаго люда; онъ укротилъ рѣзныя ноги школьниковъ, забывшихъ на время и бабки, и змѣй, и мушку, и городки; онъ осквернилъ и перепуталъ вереницу дивныхъ грезъ, выросшихъ было въ воображеніи милой мечтательницы, и подсунулъ ей, вмѣсто ловкачей-офицеровъ и очаровательнаго бала, тихія струи рѣки, голые тѣла, всплески воды и рѣжущіе слухъ вопли купающихся; — онъ запустилъ, наконецъ, свою всенагибающую руку даже въ такую пропасть, какъ сердце злобнаго частнаго пристава, который, вышедши на улицу въ халатѣ и форменной фуражкѣ, съ цѣлью распечь кого-нибудь, вдругъ какъ бы одурѣлъ отъ духоты, почему, противъ обыкновенія, очень скромно вопросилъ проходившаго мимо пастуха съ новорожденнымъ теленкомъ за плечами: «не продаешь-ли скотинку-то?» на что коровій пастырь отвѣчалъ: «никакъ нѣтъ» и, обругавъ ворохнувшагося агнца чортомъ, двинулся далѣе… Только Волгу не сокрушилъ могучій жаръ. По прежнему стучать пароходныя колеса, стонутъ сходни подъ тяжелыми шагами, скрипятъ суда, визжатъ блоки и въ раскаленный воздухъ несутся глухіе, сиплые голоса и лошадиное ржанье; крупнымъ потомъ обливаются бурлацкія лица, деревенѣютъ отъ работы сильныя, мозолистыя руки, и хрипнутъ отъ непрестаннаго крика широкія глотки, однообразно выводя, какъ «дубинушка сама пошла», — а все не наступаетъ часъ отдыха, котораго такъ жаждетъ изнуренное тѣло, и понукающій голосъ «дружнѣй» да «дружнѣй» все дребезжитъ въ ушахъ работающихъ.
Въ эту-то пору всеобщаго раскисанья, забившись въ самый отдаленный уголъ отцовскаго двора, подъ сарай, неутомимо работаетъ Ваня Копьевъ, черноголовый, быстроглазый гимназистикъ, лѣтъ одиннадцати — двѣнадцати. Ваня такъ занятъ своимъ дѣломъ, что не обращаетъ вниманія ни на потъ, ручьями бѣгущій по его дѣтскому лицу, ни на докучныхъ мухъ, ни на неотвязчивую Жучку, поминутно вилявшую хвостомъ у самаго его носа и лизавшую то въ щеки, то въ губы. Нынче вечеромъ онъ уговорился съ нѣсколькими своими пріятелями отправиться ловить рыбу, этой поѣздкѣ сочувствуеть и кучеръ Копьевыхъ, Максимъ, великій другъ Вани, охотно доставшій гдѣ-то бредень; вся бѣда только въ томъ, что бредень весь въ дырахъ, и вотъ починкой-то его и занимается теперь маленькій Копьевъ.
— Поди ты прочь! отталкиваетъ онъ докучную Жучку, ловко повертывая челнокъ то въ ту, то въ другую сторону и кое-какъ захлестывая зіяющія дыры. — Развѣ ты не видишь, что мнѣ некогда, не отрываясь отъ работы, урезониваетъ Ваня Жучку. Тебѣ бы все играть… Поди вонъ съ Арапкой играй — она ничего не дѣлаетъ… Вѣдь, небось, если къ тебѣ начнешь приставать, когда ты ѣшь, или лежишь высуня языкъ, такъ ты сердишься, ворчать начинаешь!.. Ступай, не проѣдайся!
Жучка отошолъ въ сторону и ласково повиливалъ хвостомъ.
— Эй, рыбакъ! окликнулъ Ваню вошедшій Максимъ.
— Что?
— Мотри, бредень-отъ не изорви у меня.
— Рвать-то нечего.
Ваня указалъ на дыры. Максимъ толкнулъ Жучку ногой и заговорилъ наставительнымъ тономъ.
— Да ловить будете, не больно далеко въ воду заходите. Слышь!
— Знаю, знаю.
— То-то: знаю. Рыбу тоже, если наловите, не шевыряйте руками, а то вы сейчасъ и пойдете хватать то тотъ, то другой, ровно невидаль какую.
Ваня молчалъ.
— Да вотъ еще что, подумавъ заговорилъ кучеръ: лодку возьми ты у Вавилы — шестипалаго, а то такъ у коровницина внучонка, — ту, знаешь, которая съ желѣзными кочетками, — въ руль самъ садись, да баловать никому не давай, а то у васъ сейчасъ смѣшки да хахи, да дурачества разныя пойдутъ, того и гляди перевернетесь.
— Хорошо, хорошо.
— Да, мотри, не долго гуляй, а то неравно самъ-отъ хватится, тогда и тебѣ дёру дастъ, да и мнѣ-то достанется, скажетъ: не впущай!
Мальчикъ продолжалъ работать.
— Слышь, что я тебѣ говорю? вопросилъ Максимъ.
— Слышу, слышу, нетерпѣливо отозвался Ваня.
— То-то, братъ, чтобы опосля за меня не прятаться: на кой-сякой, Максимушка, выручи! Я тебѣ все изъяснилъ, какъ надо быть.
Максимъ вышедъ. Скоро загрохоталъ экипажъ, и Копьевъ-отецъ съѣхалъ съ семействомъ со двора. Черезъ нѣсколько времени и Ваня выбрался изъ сарая, потому что бредень былъ совершенно починенъ. Мальчикъ выбѣжалъ за ворота и присѣлъ у калитки, ожидая товарищей.
Солнце уже сѣдо. Улица оживилась: появились гуляющіе, дворня высыпала къ воротамъ барскихъ домовъ. Говоръ, смѣхъ и шутки мѣшались съ звуками гармоникъ и балалаекъ; кое-гдѣ раздавались пѣсни; въ родѣ:
«Съ Соколовой-ли горы
Кочерыжки летятъ,
Мадамински дѣвки, дряни,
Подбираютъ да ѣдятъ».
Вотъ на гауптвахтѣ ужь и зорю пробили. Видитъ Ваня, сидя у воротъ, какъ ветхій будочникъ вышелъ изъ своей ветхой будки и старческимъ голосомъ дребезжитъ: «слушай!» Мальчишки подхватили возгласъ и залились на разныя голоса, завертѣлись колесами, побѣжали на четверенькахъ. Вонъ и мѣсяцъ блестятъ на небѣ, искрятся звѣзды, въ воздухѣ такъ тихо…
— Что же ихъ-то нѣтъ? думаетъ мальчикъ, поглядывая въ конецъ улицы.
Долго, упорно смотрѣлъ онъ въ одномъ направленіи; лицо его то оживлялось, то дѣлалось совершенно неподвижнымъ, отражая поперемѣнно то свѣтлыя, то мрачныя мысли. Самыя разнообразныя картины пробѣгали одна за другой въ его дѣтской головкѣ. То представляется ему полнѣйшій успѣхъ, всеобщая радость. похвалы и одобренія отовсюду. Слышитъ онъ, какъ Максимъ говоритъ кухаркѣ: «Ай да Ваня! гляди-ка, сколько рыбы приволокъ!» какъ мать одобряетъ, какъ радуется братъ Саша и сестры, какъ отецъ даже смягчается, узнавши, что уловъ былъ очень счастливъ, и сурово бормочетъ: «Ну, теперь прощаю, за то что много наловилъ; а въ другой разъ безъ спросу ходить не смѣй — шкуру спущу!..» Но вдругъ представляется Ванѣ другая картина: товарищи обманули, бредень починилъ онъ понапрасну, Максимъ подсмѣивается: «Туда же, говоритъ, совался рыбу ловить», кухарка ядовито улыбается, мать хотя и смотритъ на этотъ разъ какъ-то безразлично, но и въ этомъ безцвѣтномъ взглядѣ Ваня видитъ снисхожденіе, уступку, нежеланіе огорчить его, — а сестры, такъ тѣ прямо хохочутъ въ глаза: «Что, наловилъ! наловилъ!..» Злоба начинаетъ забирать бѣднаго мальчика; онъ наконецъ дошолъ до того, что рѣшается ѣхать одинъ, если только товарищи не придутъ въ теченіи такого-то срока. Но вотъ и они…
Весело перепрыгивая съ ноги на ногу, приближались четверо подростковъ, оглашая воздухъ радостными криками. Ваня забылъ свои мрачныя думы, свое недавнее недовольство и стрѣлой помчался на встрѣчу. Въ пять минутъ удальцы наши обдѣлали все: переговорили съ кѣмъ нужно объ лодки, захватили бредень, ведро для рыбы, и стремглавъ побѣжали по крутому спуску къ Волгѣ.
— Вались въ лодку! скомандовалъ кто-то, и смѣльчаки бойко поскакали одинъ за другимъ; заразъ отпихнулись, размѣстились, кому гдѣ слѣдуетъ, и начали пробираться между судами. Ваня сидѣлъ въ кормѣ, двое другихъ работали веслами, а остальные двое, распластавшись на срединѣ лодки, громко запѣлъ:
«Нашъ учитель Ергаковъ
Изъ породы дураковъ.
Гуси лебеды летѣли,
Дурака смотрѣть хотѣли!..»
Широкая рѣка, гладкая и свѣтлая какъ зеркало, приняла дѣтей какъ-то особенно радушно. Звонкіе голоса ихъ далеко раздавались среди всеобщей тишины, будто съ любовью уносимые тихими водами. Эхо по нѣскольку разъ повторяло ихъ дѣтскіе крики и свистъ, то раздѣльно, то сливая въ длинную гамму. Скоро маленькіе рыбаки выбрались на просторъ изъ за каравана судовъ. Городъ, облитый яркимъ луннымъ свѣтомъ, развернулся передъ ними, какъ на ладони. Справа чернѣлъ чугунный заводъ, точно средневѣковой замокъ, мрачно поглядывая съ крутаго берега; слѣва, на другомъ концѣ, громоздилось на пригоркѣ кладбище Краснаго креста, съ старою полуразрушившеюся церковью. Два-три песчаныхъ острова, усѣянные десятками огней, отражавшихся яркими, длинными волосами въ водѣ, представлялись дѣтямъ какъ бы чудовищами съ пламенными глазами. Запоздалыя рыбацкія лодки словно свѣтляки блестѣли на темной тиши заливовъ и затоновъ. Цѣлый лѣсъ мачтъ на нѣсколько верстъ опушалъ пригородный берегъ. Кругомъ царствовала мертвая тишина, отъ времени до времени нарушаемая крикомъ сторожевыхъ бурлаковъ, да развѣ особенно чуткое ухо могло подслушать еще однообразный говоръ воды, чуть-чуть плещущейся у судовъ.
— А-а-а! заоралъ кто-то, и всѣ напряженно прислушивались къ раскатамъ эхо.
— Какъ въ лѣсу-то, за Волгой, отдалось! Слышите?
— Это лѣшій подхватилъ.
— Ври натощакъ.
— А кто, господа, можетъ натощакъ булку съѣсть?
Всѣ задумались.
— Никто не можетъ, отозвался Ваня: потому что какъ только ты кусокъ проглотилъ, такъ ужь и не натощакъ, а поѣвши.
— Этотъ Копьевъ все знаетъ: ему Максимъ разныя штуки разсказываетъ.
— А ты какъ бы думалъ.
— Ну-ка, скажи правило, которое давеча грамотѣю прочелъ.
— Какое? какое? Ну-ка, скажи! заговорили разомъ.
— «Всѣ имена существительныя, кончащіяся на ны, какъ-то: именины, крестины, похороны, родины, смотрины и проч., требуютъ выпивки, исключая — штаны, кои требуютъ починки», бойко произнесъ Ваня.
Раздался общій, дружный хохотъ.
— Теперь нужно на перевалъ держать. замѣтилъ Ваня и забралъ изъ подъ кормы:
— Смотри, братъ, снесетъ, отозвались гребцы.
— Не снесетъ; разомъ перемахнемъ.
Лодка круто повернулась и пошла въ разрѣзъ теченью, къ острову.
— Батюшки мои, родимые! какъ она прокатилась! вдругъ крикнулъ одинъ изъ лежавшихъ и приподнялся.
— Кто? гдѣ?
— Звѣздочка. Ей богу, господа, вотъ тутъ все стояла! пальчикъ указалъ на небо: все мигала, все мигала, да вдругъ какъ сорвется… и покатилась…
— Эко ты заоралъ, точно съ роду не видѣлъ!
— Онъ, господа, всему удивляется, вставилъ Копьевъ. Я какъ-то мухѣ за ногу привязалъ нитку да и пустилъ ее на инспектора, такъ онъ такъ заоралъ, что инспекторъ оттрепалъ его.
— Меня, братцы, дома всѣ зовутъ: «батюшки мои».
— Вонъ у Масловыхъ всѣмъ дѣтямъ прозвища даны, всѣмъ — и большимъ и маленькимъ, вмѣшался одинъ изъ гребцовъ. Старшаго, который въ шестомъ классѣ, зовутъ оселъ дикій, хвостъ великій, нашего — яичница, старшую сестру — лобастая, другую -- космачь, а третью убогенькая.
Всѣ захохотали.
— И отецъ вмѣстѣ съ ними, продолжалъ разскащикъ: такъ и зоветъ, какъ они придумали: «позвать, говорить, осла дикаго!» или: «поди сюда, космачъ!..» Впрочемъ, и ему тоже имя дали. Онъ толстый такой, тамъ его прозвали сорокоушей, а мать — базарной хлопушей, за то что на базаръ ѣздитъ.
— Батюшки мои! вотъ дураки-то! удивлялся лежавшій въ лодкѣ.
— Во-онъ пароходъ идетъ съ низу, указалъ его сосѣдъ.
— Гдѣ?
— Во-онъ изъ Улешей къ Ильѣ-пророку пробирается. Видите, какъ огонекъ ползетъ по берегу: это фонарь на мачтѣ свѣтится.
Долго всѣ всматривались въ движущуюся свѣтлую точку, наконецъ рѣшили, что дѣйствительно пароходъ идетъ.
Лодка между тѣмъ приближалась къ острову, до котораго осталось наконецъ только нѣсколько саженъ. Тутъ-то закипѣла работа… Гребцы усердно налегали на весла; маленькіе бездѣльники, лежавшіе до сихъ поръ, встали и охотно помогали своимъ товарищамъ; Ваня весь обратился въ зрѣніе, думая только о томъ, какъ бы подальше врѣзаться въ беретъ и такимъ образомъ поддержать завидную репутацію ловкаго кормчаго.
— Принимай весла! скомандовалъ онъ, и лодка съ разбѣга далеко выскочила на песокъ.
Ликованью дѣтей не было конца. Они обнимались, бѣгая взапуски, прыгали, кричали во все горло самыми дикими голосами, обсыпали другъ друга сухимъ, теплымъ пескомъ, угощали одинъ другаго затрещинами, валили подъ ногу, становились на голову, бросали камни въ воду, — словомъ, дѣлая все, что только могли придумать ихъ дѣтскія головки, не стѣсняемыя никѣмъ въ своихъ выдумкахъ. Нѣкоторые, засучивъ брюки выше колѣнъ, бродили по берегу, отыскивая раковъ и улитокъ; другіе купались, ныряли, плавали, мутили воду взявшись за руки, или, сидя голые на берегу, обсыпали мокрое тѣло пескомъ, желая изобразить чертей, арабовъ, негровъ и прочихъ чернотѣлыхъ. Батюшки мои то дивился, глядя на улитку, то приходилъ въ восторгъ отъ найденнаго рака; Ваня отрезвѣлъ раньше другихъ и уже возился съ бреднемъ, осматривая грузила, поплавки, мотню, клячи и прочія принадлежности.
— Ну, господа, полно дурачиться, давайте приниматься за дѣло, провозгласилъ наконецъ Копьевъ, растягивая бредень на пескѣ: все готово.
— Давайте, давайте, запрыгали и закричали товарищи. Компанія отошла отъ лодки на нѣсколько сажень и «принялась за дѣло.» Ваня, какъ болѣе опытный, шелъ въ забродѣ, остальные поочередно вели березовую клячу. Каждая попавшаяся рыба переходила по нѣскольку разъ изъ рукъ въ руки, прежде чѣмъ попадала въ ведро: тотъ цаловалъ ее, тотъ любовался блескомъ чешуи, тотъ внимательно осматривалъ плавники, заглядывалъ въ ротъ и подъ жабры. Рыба ловилась не большей части самая мелкая: ершъ, костюра, небольшой окунь, чахонь, язь и проч. Въ каждой такой пойманной рыбинѣ непремѣнно находили сходство съ кѣмъ нибудь изъ общихъ знакомыхъ, учителей, товарищей и т. д. Щепообразную костюру, напримѣръ, въ одинъ голосъ всѣ назвали учителемъ математики, чахонъ — грамотѣемъ, язь, по общему мнѣнію, очень походилъ на полиціймейстера, ершъ то на извѣстнаго губернскаго франта, то на учителя географіи. Но когда поймали небольшую щуку, восторгъ и дѣтскій хохотъ превзошли всякую мѣру.
— Инспектора поймали! инспектора поймали!
— Зубовъ-то, зубовъ-то сколько! у!!!
— Милые моя, дорогіе! дайте мнѣ, христа ради, подержать инспектора!
— Въ карцеръ его, въ карцеръ его, предлагалъ одинъ, подставляя ведро.
— Взятку ему! кричалъ другой, поднося мнимому инспектору горсть песку.
Бѣднаго щуренка совершенно замучили. То его заставляли разговаривать съ учителями, которыхъ олицетворяли различные окуни, ерши и костюры, то ставили вертикально на хвостъ, утверждали между плавательными перьями прутикъ, и представляли такимъ образомъ, какъ инспекторъ собственноручно сѣчетъ учениковъ, которыхъ изображали всевозможныя маленькія рыбки, въ изобиліи попадавшіяся въ бредень.
А время между тѣмъ сильно подвигалось впередъ. Дѣлая забродъ за забродомъ, дѣти незамѣтно отошли отъ лодки такъ далеко, что она казалась имъ небольшой черной точкой.
— Эхе-хе! гдѣ лодка-то осталась! воскликнулъ батюшки мои.
— Не пора-ли, господа, домой? спохватился Ваня.
— Половимъ еще немножко, упрашивалъ гребецъ.
— Да, тебѣ хорошо толковать, замѣтилъ Копьевъ: — ты придешь домой, мать дастъ подзатыльникъ — и конецъ дѣлу, а у меня не то — отецъ… знаешь…
— Ну, братъ, и мнѣ тоже попадаетъ, да я не робѣю: скроюсь куда нибудь.
— Его тоже мать здорово лупитъ веревкой.
— Нѣтъ, пойдемте, пойдемте, настаивалъ Ваня.
Дѣти нехотя свернули бредень, протащили его сквозь душку ведра, потомъ ухватились за концы клячъ и побрели къ лодкѣ, проклиная батюшки мои, испортившаго все дѣло.
— Не давать ему, господа, за это задачъ списывать.
— И не подсказывать никогда.
— Чтобы не смутьянилъ впередъ, свинья.
— Да еще отбучимъ завтра.
Скоро лодка отвалила отъ острова и быстро пошла къ городу.
— Ваня-а! Ваня-а! раздавался съ берега голосъ брата Вани, Саши.
— Слышите, меня зовутъ.
— Скорѣй! скорѣй! плаксиво вопилъ Саша: — домой зову-у-уи!
У Вани замерло сердце.
— Что-о?
— Папенька зовео-отъ!
Ваня сидѣлъ самъ не свой: онъ зналъ, за чѣмъ зоветъ папенька…
II.
править— Ишь васъ носитъ до коихъ поръ! зарычалъ Максимъ, отворяя дѣтямъ калитку.
— А что? взволнованнымъ голосомъ спросилъ Ваня.
— Что… драть собрался, — вотъ что!
Дѣти совершенно растерялись.
— И ты-то хорошъ, обратился Максимъ къ Сашѣ: — тоже, какъ путный, побѣжалъ: позову! позову!
— Да развѣ тамъ докричишься, прошепталъ Саша.
— Тутъ у тебя и голосу сейчасъ не хватило. Небось, какъ тронетъ кто нибудь, такъ заорешь на всю улицу, какъ зарѣзанный.
— Вотъ, Максимушка, рыбы наловили, мягко вымолвилъ Ваня, указывая на ведро.
Но Максимъ и вниманія не обратилъ.
— Ступайте, ступайте, что стоите.
— Ужинать сѣли?
— А то нешто ждать будутъ.
— А папенька сердитъ?
— Извѣстно, не похвалитъ за этакія дѣла. Даве кнутъ спрашивалъ.
— Ты бы, Максимушка, не давалъ, со слезами заговорили дѣти.
— Какъ же, очень мнѣ нужно… корысть какая…
— Ну, хорошо же, свинья! упрекнулъ Ваня.
— А вы ступайте, ступайте, нечего проклажаться: онъ васъ похлещетъ маленько, не будете бѣгать о сю пору.
Дѣти переминались.
— Ну что толчетесь-то? Блудить ваше дѣло, а какъ къ отвѣту идти, такъ сейчасъ за Максима прятаться.
— Никто не прячется за тебя, уязвилъ Ваня.
— Теперь не прячешься вѣрно, какъ знаешь, что кнутъ-то не далъ.
— Убирайся! Съ тобой и связываться-то никто не желаетъ, скрывая улыбку проговорилъ Ваня и бойко пошолъ къ крыльцу; Саша побрелъ за нимъ.
Дѣти вошли въ небольшую комнату. Семья сидѣла за ужиномъ вокругъ длиннаго стола. Отецъ, сѣдоусый драбантъ, суровый и полупьяный, помѣщался на одномъ концѣ, мать — ни другомъ, старшая сестра и еще двѣ дѣвочки тѣснились ближе къ матери, два пустыхъ стула, плотно придвинутые къ столу и стоявшіе около отцовскаго кресла, предназначались для мальчиковъ. Ваня и Саша остановились у порога, ожидая приказаній, безъ которыхъ не могли занять своихъ мѣстъ.
— Гдѣ вы, канальи, шляетесь! нетвердымъ голосомъ спросилъ отецъ, уставившись на дѣтей посоловѣвшими глазами.
Молчаніе.
— Становитесь тамъ у дверей на колѣни! приказалъ отецъ. Этого каналью, ткнулъ онъ пальцемъ на Сашу: — послали отыскивать брата, а онъ и самъ пропалъ. Я васъ!..
Мальчики опустились на колѣни. Лицо матери искривилось какъ-то болѣзненно, и ложка противъ воли заплясала въ ей рукѣ; сестры молча переглянулись и потупили глаза въ тарелки; даже кухарка какъ-то особенно кашлянула и ни съ того, ни съ сего принялась ругать подвернувшуюся подъ руку кошку.
— Вѣдь не разъ, кажется, говорилъ: «Эй, дѣти, не смѣйте ходить на Волгу! эй, дѣти, не смѣйте ходить на Волгу»! — такъ нѣтъ, не слушаетесь… — Ну, ничего, ничего, ворчалъ сѣдоусый, посылая въ ротъ ложку за ложкой: — какъ простоите на колѣняхъ цѣлую ночь, да еще передеру завтра, такъ послушаетесь.
Дѣти глубоко вздохнули.
— А все ты! зыкнулъ драбантъ на жену,
— Полно, Матвѣй Иванычъ.
— Ты! ты! настаивалъ мужъ: — ты всему заводчица: не будь тебя, я бы ихъ скрутилъ вотъ какъ!
Онъ крѣпко сжалъ кулакъ и тяжело опустилъ его на столъ, такъ то запрыгали тарелки, и вода въ графинѣ заплескалась точно въ хорошую бурю.
— Ну, богъ съ тобой, успокойся! прошептала жена.
— Я все въ домѣ, я все… И денегъ я долженъ добыть, и за хозяйствомъ присмотрѣть, и дѣтей уму разуму научить, — вездѣ я!.. Твое дѣло только барствовать, да изъ мужа послѣднія жилы вытягивать: «давай! давай! сори деньги, куда вздумается! мужъ лошадь — вывезетъ!»
Подали жаркое.
— Нѣтъ, кабы ты была добрая жена, ты бы не такъ вела себя, рокоталъ мужъ, наворачивая тарелку мясомъ.
Молчаніе.
— Я изъ кожи лѣзу…
Фраза прервалась, потому что ротъ былъ слишкомъ занятъ.
— Я ночи не сплю…
Опять та же исторія.
— Я ночи не сплю, все думаю: какъ бы лучше, да какъ бы удобнѣе сдѣлать то или другое, а тебѣ и горя мало: есть работникъ — пускай надрывается.
— Да вѣдь на тебя не скоро угодишь, замѣтила тихо жена.
— На меня?!. какъ: на ме-эня!..
Драбантъ злобно захохоталъ.
— На меня трудно угодить, прошипѣлъ онъ. — Да чего я отъ тебя требую, тварь ты этакая!.. Развѣ ты, не можешь сама понять, что вонъ этихъ своевольниковъ давно передрать нужно?.. — Господи боже мой! на меня трудно угодить, заскрежеталъ Матвѣй Иванычъ. — Развѣ въ твоей башкѣ и на столько-то мозгу нѣтъ, чтобы догадаться, что эту обузу нужно снять съ мужниной шеи, чтобы облегчить его? Ты возьми примѣръ съ другихъ женъ, поучись у нихъ, какъ нужно смотрѣть за дѣтьми, какъ нужно воспитывать ихъ. — Ты кто?..
Жена молчала.
— Кто ты? спрашиваю я тебя.
На глазахъ бѣдной женщины показались слезы.
— Ты крѣпостная дѣвка! Я тебя въ люди вывелъ, я тебя осчастливилъ, я тебѣ жизнь далъ, — и вотъ чѣмъ ты платишь мнѣ за это, хамово отродье!
Всѣ плакали навзрыдъ.
— Ты меня тиранишь! ты заѣдаешь мой вѣкъ!.. Какая ты мнѣ жена и подруга? какая совѣтчица? а? какая?..
Матвѣй Иванычъ побагровѣлъ отъ злости и во всѣ глаза смотрѣлъ на жену, ожидая отвѣта. Тихо плакавшія дѣти смолки и ждали ужаснѣйшей бури. Кухарка нырнула за дверь. Но бури, по счастью, не случилось. Драбантъ бросилъ тарелку на полъ и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.
Дѣти вздохнули свободнѣе; мать тихо плакала, закрывъ лицо платкомъ.
— Реви, реви, тварь! изрекъ внезапно появившійся драбантъ: — только этимъ и отдѣлываешься. — Катя, дай этимъ канальямъ книжки, пусть читаютъ цѣлую ночь, добавилъ онъ, обращаясь къ старшей дочери.
— Вотъ, Ваня, вѣдь говорили тебѣ: не ходи, обратилась къ брату Катя, подавая книги.
Ваня и Саша стали громко читать, одинъ хрестоматію, другой начатки. Минутъ черезъ пять раздался голосъ Матвѣя Иваныча.
— Пусть перестанутъ трещать: надоѣли, чортъ ихъ подери!
Дѣти смолкли.
— Я, Катя, посмотри-ка, какой рыбы принесъ: язи даже есть.
Мать съ улыбкой взглянула на сына.
— Ахъ ты, забавникъ мой, глупенькій! пролепетала она.
— Да еще какой подлещикъ ушелъ: вотъ какой! и Ваня отмѣрилъ руками чуть не аршинъ.
— А Саша-то, маменька, за что тутъ попался? спросила Катя.
— Саша брата ходилъ звать, за то и наказанъ: онъ молодецъ у меня!
Мать встала съ мѣста и, схвативши голову Саши обѣими руками, долго, долго цѣловала его въ глаза, лобъ, щеки и губы.
— Милая маменька! шепталъ растроганный Саша.
Ваня поймалъ руку матери и покрылъ ее поцалуями. Сестры соскочили съ своихъ мѣстъ и сгруппировались вокругъ наказанныхъ братьевъ: Катя поочередно гладила по головѣ то того, то другаго, маленькія висли на шею матери и осыпали ее поцѣлуями. Всѣ оживились и какъ будто забыли общее горе, еще такъ недавно прогремѣвшее надъ ихъ головами. Ваши даже успѣлъ уже показать языкъ маленькой Олѣ и, получивши отъ нее прозваніе языни, обозвалъ Олю, въ свою очередь, куриной слѣпотой.
— Я завтра, маменька, на подпускъ пойду ловить, доложилъ Ваня.
— Ахъ ты, рыбакъ мой дорогой, ужь забылъ!
— И мнѣ удочку купите, просилъ Саша.
— И тебѣ, милый, куплю.
— Мнѣ, маменька, волосяную лесу нужно, докучалъ Ваня.
— Все, все будетъ, головка ты безшабашная, только отъ папаши нужно скрывать.
— Барыня! громогласно изрекла появившаяся кухарка: — покормить бы ихъ надо, что на него смотрѣть.
— Тссъ! погрозила ей барыня.
— Дрыхнетъ поди, прошипѣла кухарка.
— Послѣ, послѣ, Марфа.
— То-то, надо….
— Ну вотъ, я такъ и зналъ, заревѣлъ въ дверяхъ Матвѣй Иванычъ: — такъ и зналъ, что сейчасъ начнетъ лизать своихъ ненаглядныхъ. — Эй, вы! махнулъ рукой дѣвочкамъ: — ступайте Богу молиться.
Маленькія дѣвочки вышли изъ комнаты за отцомъ. Черезъ минуту послышались ихъ звонкіе, дѣтскіе голоса, читавшіе да воскреснетъ Богъ, сиплый баритонъ безпрестанно прерывалъ чтеніе молитвы, выкрикивая: «и расточатся…» «тако да погибнутъ бѣси…» «прогоня-яй…» «прогоня-яй!…» и т. д. Скоро Маша и Оля воротились и бросились на шею матери.
— Ну что?
— Кончили.
— А папаша?
— Легъ.
— Потушилъ свѣчу?
— Потушилъ.
— Ну, и слава Богу!
Мать сдѣлала рукою знакъ кухаркѣ, та вышла.
— Вотъ сейчасъ ужинать подадутъ.
— Охъ, маменька, какъ колѣнки больно! жаловался Саша.
— Погоди, милый, уснетъ папаша, тогда можно будетъ встать.
Марфа вернулась съ ужиномъ и тихонько начала разставлять тарелки передъ колѣнопреклоненными дѣтьми. Каждый неосторожный звукъ, каждый шорохъ, какъ электрическая искра, пробѣгалъ по присутствующимъ, болѣзненно сжималъ сердце и невольно поворачивалъ голову къ двери, изъ которой могъ появиться драбантъ.
— Это что? спросила Катя, указывая на какую-то жирную массу.
— А вонъ дуракъ-отъ вашъ, Максимъ, изъ костей мозговъ натаскалъ — имъ прислалъ: — нетрогъ, говоритъ, протвѣдаютъ.
— Да это ѣсть нельзя, застыло совсѣмъ.
— Пыталась и я, барышня, тоже ему говорятъ, такъ нѣтъ — неси, да и все тутъ! Это онъ вонъ Ваню ублажаетъ, добавила кухарка. — Даве еще что, лѣшій, сдѣлалъ, — просто, смѣхъ на него смотрѣть!.. Какъ потребовалъ у него баринъ кнутъ, такъ онъ и самъ не знаетъ, куда бы его спрятать; прибѣжалъ ко мнѣ на кухню да въ подпечекъ и зашвырнулъ: тутъ, говоритъ, не найдетъ.
Дѣти между тѣмъ аппетитно ужинали, слушая добродушную болтовню кухарки. Скрипнула дверь и показалась голова Максима.
— Ты куда лѣзешь! крикнула ему кухарка и любезно хлопнула ладонью по кудрявымъ волосамъ.
Максимъ скрылся.
— Пусти, пусти его, заговорили всѣ.
Голова опятъ показалась.
— Ваня! это что? подмигивалъ Максимъ, показывая рыбу.
— За чѣмъ же самъ-то мучишь?
— Она уснула… А рыба важная! добродушно изрекъ Maксимъ. — Что же ты мозги-то не ѣшь?
— Я ужь ѣлъ.
— Ну Шашу попоштуй.
— Спасибо, спасибо, всѣ пробовали.
— Вы не брезгайте, у меня руки чистыя, — вонъ какія!…
Максимъ въ доказательство своихъ словъ показалъ руки. Дѣти засмѣялись.
— Барыня! сѣнца бы имъ подъ колѣнки-то подослать.
— А ты ори звончей! напустилась Марфа и ударила его по лбу.
— Не балуй!.. — А то попонку — та мягкая.
— Не надо, не надо, Максимъ, они скоро встанутъ.
— Ну, какъ знаете.
Максимъ скрылся. Дѣти поужинали, и кухарка убрала посуду. Изъ сосѣдней комнаты доносился тяжелый храпъ Матвѣя Иваныча: винные пары душили его, кровь приливала къ головѣ. Долго думала бѣдная мать надъ своими ненаглядными птенцами, долго страхъ и любовь боролись въ ней, наконецъ послѣдняя взяла верхъ: Ваня и Саша спокойно започивали на своихъ дѣтскихъ кроваткахъ.
Сонъ охватилъ весь домъ, только Максимъ и Марфа все еще гуторили на кухнѣ.
— Просто ума не приложу, въ кого этакой песъ уродился! разсуждала кухарка, затѣвая пироги къ завтрашнему дню. — Вѣдь, поглядишь, у другихъ женъ мужья, какъ мужья, а этотъ, ровно чортъ какой рогатый! И дѣти-то все, ровно они отъ другаго отца: ни одинъ въ него не вышелъ… Горюшко, право!
— Ты бы его себѣ въ отцы взяла, осклабясь вставилъ Максимъ.
— Молчалъ бы, дуракъ необузданный!
— А то въ мужья…
— Какъ начну вотъ свата-то мѣшалкой охаживать — замолчишь.
— У него, смотри-ка, усищи какіе здоровые: въ деревнѣ такихъ не попадаетъ.
— Ну, брать, навязался бы на меня въ деревнѣ этакой волкъ, такъ я бы его скоро осадила.
— Хвастай! Онъ бы тебѣ вѣку-то посбавилъ.
— Ступай къ своимъ лошадямъ, протухлый чортъ, пока цѣлъ!
Максимъ повиновался, а Марфа нашла себѣ слушателя въ щурившей глаза кошкѣ и тотчасъ же подробно развила передъ ней цѣлый рядъ картинъ, въ которыхъ изображалось осажденіе Матвѣя Ивановича, еслибъ онъ былъ ея мужемъ.
III.
правитьМатвѣй Иванычъ Копьевъ, теперь поручикъ въ отставкѣ, былъ сынъ какой-то мелкой канцелярской сошки. Объ отцѣ Матвѣя Ивановича свѣденій не имѣется никакихъ, — да они, пожалуй, и не нужны, потому что и на сынѣ-то мы будемъ останавливаться лишь на столько, на сколько это будетъ пригодно для личности, въ которой физическія силы совершенно подавили нравственныя. Что за надобность, въ самомъ дѣлѣ распространяться объ матеріалѣ, изъ котораго сдѣлана оглобля, о мастерѣ, сдѣлавшемъ ее, и проч., когда, не смотря на то, дубъ она или осина, плотникъ или столяръ ее дѣлахъ она предназначена единственно для высаживанія реберъ, перелома ногъ, вывиховъ рукъ и прочихъ уродствъ!.. Итакъ, мы вовсе не печалимся, что не можемъ представить свѣденій о мастерѣ, создавшемъ Матвѣя Иваныча, тѣмъ больше, что по разсказамъ послѣдняго, онъ развился и выросъ помимо всякихъ отцовскихъ вліяній: «отецъ, говорилъ онъ, меня только посѣялъ, въ остальномъ же во всемъ я обязавъ собственной живучести, счастливому случаю да добрымъ людямъ». Объ матери Копьевъ сообщалъ, что она была высокая такая, изъ себя полная, сѣкла его чаще отца — и ничего больше. Лѣтъ тринадцати-четырнадцати, наученный кое-какъ читать и писать, Копьевъ поступилъ въ какой-то судъ, гдѣ бѣгалъ по порученіямъ писцовъ за водкой и закуской, печаталъ и надписывалъ конверты и дралъ копѣечныя взятки съ тѣхъ просителей-новичковъ, которые, не зная судейскихъ обычаевъ, и взятку-то не умѣютъ сунуть, куда слѣдуетъ. До шестнадцати лѣтъ произрасталъ такимъ образомъ Матвѣй Иванычъ, а въ шестнадцать, при помощи кого-то, опредѣленъ юнкеромъ въ одинъ изъ пѣхотныхъ полковъ. Юнкеръ велъ себя примѣрно: былъ почтителенъ къ начальству, радѣлъ къ службѣ, исправно замѣнялъ офицеровъ въ случаѣ нужды и велъ трезвую и добро порядочную жизнь; все это скоро замѣтили, оцѣнили, и юнкера произвели въ офицеры. Тутъ Копьевъ показалъ себя, какъ слѣдуетъ. Онъ сдѣлался грозою солдатъ не только своего взвода, но даже и въ цѣломъ полку былъ извѣстенъ, какъ звѣрь. Такъ какъ прежде отъ офицера требовалось только знаніе службы (шагистика) и строгое обхожденіе съ подчиненными, то Матвѣй Иванычъ, какъ вполнѣ удовлетворявшій этихъ требованіямъ, вошелъ въ гору: похвалы отъ начальства сыпались на него градомъ, а года черезъ два-три ему дали роту. Получивши роту, Копьевъ такъ искусно повелъ свои дѣла, что въ короткое время зашибъ порядочныя деньги, употребляя солдатъ, какъ помѣщикъ своихъ крѣпостныхъ людей, для всякихъ работъ и кромѣ того немилосердно экономничая при расходованіи ротныхъ суммъ. На него объявили претензію; Матвѣй Иванычъ вывернулся и сжалъ солдатъ въ ежевыхъ рукавицахъ; подали въ другой разъ, и дѣло повернулось какъ-то такъ, что упущенія были замѣчены и съ несчастнымъ Матвѣемъ Иванычемъ поступили очень круто: его разжаловали въ солдаты… Опять потянулъ лямку бѣдный Копьевъ; опять началъ перелезать, но уже съ гораздо большимъ трудомъ, изъ примѣрнаго солдата въ примѣрнаго ефрейтора, изъ примѣрнаго ефрейтора въ примѣрнаго унтеръ-офицера и т. д. и т. д., — да лѣтъ десять и протянулъ до перваго офицерскаго чина. Тяжела показалась ему служба, хотя честолюбіе все еще тянуло впередъ. Прослуживши лѣтъ шесть-семь въ чинахъ прапорщика и подпоручика и видя, что нѣтъ никакихъ шансовъ къ полученію роты или другого какого-нибудь хлѣбнаго мѣстечка, Матвѣй Иванычъ вышелъ въ отставку съ чиномъ поручика, мундиромъ и небольшимъ единовременнымъ вспоможеніемъ. Но онъ не горевалъ, потому что деньжонки отъ прошлаго управленія ротой у него оставались еще порядочныя; кромѣ того, отставному офицеру въ то время всегда можно было разсчитывать на полученіе мѣста въ гражданской службѣ, гдѣ таковымъ охотно раздавали должности городничихъ, исправниковъ, различныхъ смотрителей, экономовъ и проч. Одна только забота оставалась у Матвѣя Ивановича, это — обзавестись женой, съ которой, по мнѣнію поручика, теперь-то и пожить всласть.
По пріѣздѣ на новое мѣсто жительства, въ одинъ изъ городовъ средней Россіи, Копьевъ тотчасъ принялся отыскивать жену, засылая свахъ ко всѣмъ существующимъ въ городѣ невѣстамъ. Невѣстъ, разумѣется, было великое множество, но однѣ изъ нихъ не подходили къ разсчетамъ Матвѣя Иваныча, къ разсчетамъ другихъ не подходилъ онъ самъ, — короче, дѣло какъ-то не ладилось, а охота жениться пришла смертная. Особенно злили его отказы, сопровождавшіеся замѣчаніями, въ родѣ того, что за такого стараго вовсе не лестно выйдти молодой дѣвицѣ, или намеки на малочиновность, при которой трудно играть какую нибудь роль въ обществѣ. Думалъ, думалъ Матвѣй Иванычъ, да наконецъ и поступилъ самымъ радикальнымъ образомъ: выкупилъ себѣ у какой-то помѣщицы горничную дѣвушку и женился на ней.
— Эта, по крайней мѣрѣ, любить будетъ, разсуждалъ поручикъ, потому что я ее облагодѣтельствую. — Опять же изъ такой жены не выйдетъ какая нибудь мотовка или бездомница, а мнѣ кромѣ хозяйки да матери дѣтямъ ничего не нужно.
Женившись, Копьевъ перебрался въ Желтогорье — «во избѣжаніе пересудовъ», какъ размышлялъ онъ.
Анна Петровна вышла замужъ семнадцати лѣтъ; она была очень статна и красива, такъ что провинціальные языки не безъ зависти и желчи говорили: «Ну что-жъ. что хороша? — а все-таки мужичка и съ благородной дамой сравниться не можетъ», хотя эти благородныя физическимъ безобразіемъ м нравственнымъ уродствомъ превосходили всякое описаніе. Дѣтство и первые годы юности прошли для Анны Петровны очень не весело: круглой сиротой осталась она еще съ раннихъ лѣтъ, сиротой выросла въ барскомъ домѣ, всѣми мнимая, беззащитная, безотвѣтная, сиротой постоянно казалась она даже и самой себѣ, потому что въ памяти ея не сохранилось никакихъ отрадныхъ воспоминаній, а въ сердцѣ не чувствовалось никакихъ привязанностей, способныхъ хотя на минуту разшевелить ея горькое одиночество. Въ послѣдніе годы своего пребыванія въ барскомъ домѣ она такъ сжилась съ своимъ положеніемъ, что не вѣрила въ возможность другой жизни для себя и, какъ улитка, далеко ушла въ свою раковину и рѣшилась терпѣть до конца. Вышедши замужъ, дѣвушка сразу поняла, что дѣло ея нисколько не измѣнилось, что изъ одного крѣпостнаго состоянія она перешла въ такое же другое, что прежнее угнетеніе смѣнилось новымъ, худшимъ, что и здѣсь ей остается одно — терпѣть. Единственнымъ утѣшеніемъ и отрадой ея была церковь, гдѣ она свободна могла выплакать свое горе и укрѣпиться молитвой. Каждую раннюю обѣдню она спѣшила въ божій храмъ, уединялась и крѣпко, крѣпко молилась, прося защиты и помощи. Сначала все замѣчающіе прихожане обратили на все вниманіе и потирали лобъ, раздумывая, о чемъ молятся и плачетъ жена Копьева; но потомъ, не видя возможности вывести какую нибудь сплетню, перестали чесать языки, увѣряя, что это она «такъ, по глупости, зажирѣла во дворянствѣ, вотъ и привередничаетъ».
— Кто былъ у обѣдни? идутъ разговоры по окончаніи службы.
— Пѣтуховъ былъ; на немъ штаны новые, съ лампасами.
— Нѣтъ, Кобылихина-то дочка отличилась; пошли прикладываться къ кресту, такъ она раньше всѣхъ выперла.
— Ахъ, батюшки мои! вотъ дура-то! .
— Копьиха была.
— Опять поди, рюмила?
— Извѣстно.
— Эта постоянно реветъ, точно ей дома мѣста нѣтъ, на показъ выносятъ свои слезы.
— Цѣлую обѣдню стояла на колѣнахъ, да нюнила.
— Мало вѣрно мужъ-то бьетъ… не такъ бы надо, зазналась за благороднымъ…
Особенно тяжело было житье Анны Петровны въ первые годы замужества.. Матвѣй Иванычъ не имѣлъ еще въ это время никакой должности, потому всѣ свои командирскія наклонности онъ обратилъ на жену, ввязываясь въ мелочныя хозяйственныя дрязги и стараясь во всемъ найдти поводъ къ ссорѣ. Жена, по обыкновенію, молчала, что очень злило поручика, увѣрявшаго, будто она молчитъ только въ его присутствіи, а въ другое время позорить его передъ разными кумушками и сосѣдками, выставляя тираномъ, и проч. и проч. Если и подобныя нелѣпыя обвиненія не развязывали языка бѣдной женщины, Матвѣй Иванычъ прямо доказывалъ, что ей нечѣмъ оправдываться, потому и молчитъ, и устроивалъ домашнюю баталію, считая себя обязаннымъ «учить глупую жену».
Но вотъ Копьевъ подучилъ мѣсто частнаго пристава. Участь Анны Петровны нѣсколько облегчилась, потому что дѣла отвлекали мужа отъ дома, почему и поводовъ къ столкновеніямъ было меньше. Скоро родился первый ребенокъ, дочь, Катя. Отецъ былъ недоволенъ и ворчалъ про себя: «ждалъ мальчишку — принесла дѣвчонку, — чорть знаетъ, что такое!» но радость матери была чрезмѣрна; для вся начиналась новая жизнь, тѣсно связанная съ жизнью ребенка. Забитой, загнанной, кроткой, уступчивой и нѣжной, Аннѣ Петровнѣ приходилось теперь биться не за собственную шкуру, и грудью отстаивать свое дѣтище. Мягкая, какъ воскъ, и робкая, какъ птичка, она съ желѣзной настойчивостью и удивительной храбростью разрушала планы мужа, руководя воспитаніемъ ребенка по собственному опыту, и въ концѣ концовъ, порушеная, втоптанная въ грязь, все-таки съ удовольствіемъ видѣла, какъ дочь идетъ одною дорогою съ нею, повинуясь природному уму матери, а не отцовскому самодурству. Когда, лѣтъ черезъ семь-восемь, родился второй ребенокъ, сынъ Вася, довольный Матвѣй Иванычъ обратился въ женѣ съ такою рѣчью:
— Ну, ужь этого и не думай забрать въ свои руки, потому что будетъ съ тебя: дочь ужь развратила.
— Да чѣмъ же? скажи, ради Бога!
— Какъ чѣмъ?.. Ты еще спрашиваешь: чѣмъ?.. Развѣ ты не видишь, что она вся въ тебя вышла, и меня вовсе не слушаетъ? Развѣ ты не видишь, что когда я волю дѣлать одно, она дѣлаетъ другое, что тебѣ угодно? Развѣ ты не видишь, что она потеряла всякій страхъ?.. О, Богъ тебя покараетъ за то, что возстановила ты дочь противъ роднаго отца, что не позволяла мнѣ научить ее уму-разуму, а давала во всемъ поблажку, да начиняла сама разными мерзостями! восклицалъ поручикъ, чувствуя себя вполнѣ побѣжденнымъ и въ крайнемъ случаѣ хватаясь за Бога. Если же ты меня не послушаешься, и этого приберешь къ рукамъ, такъ я знаю, что сдѣлать… какъ выростетъ, сейчасъ лобъ забрѣю: не нужно мнѣ хамова отродья!
Первыя впечатлѣнія Вани были очень неразнообразны и ограничивались предѣлами отцовскаго двора, гдѣ особенною любовью ребенка пользовалась куча песку, въ которой цѣлые дни возился мальчикъ. Куры и горластый, страшный пѣтухъ были первые знакомцы и друзья его, непосредственно слѣдовавшіе за матерью и няней. Лошади и корова казались ребенку какими-то ужасными существами, смотрѣть на которыхъ можно было только подъ защитою няни или въ щелку высокаго деревяннаго крыльца, куда онъ отважно совершалъ путешествіе на четверенькахъ. Отца Ваня не любилъ, потому что усы, которые нравились ребенку, торчали такъ высоко, что не достанешь, а если и удавалось когда достать, то смѣльчака били по рукамъ, приговаривая что-то непонятное и гронвое такое. Мать — та была добрѣе; ея шелковистые черные волоса Ваня трепалъ съ наслажденіемъ, припѣвая и смѣясь, за что его не только не били, но даже осыпали поцѣлуями и посматривали такъ ласково большими голубыми глазами, что маленькому драчуну даже досадно становилось и очень хотѣлось разбить эти два свѣтлыя окошечка. Но няня была лучше всѣхъ… Куда бы не захотѣлъ пойдти Ванѣ, обвиснувши на ея плечахъ, няня шла безпрекословно; что бы не захотѣлъ онъ достать, няня сейчасъ готова на помощь. Няня кормила его такими сладкими, хорошими кушаньями, какихъ никогда не давала мама; няня поила какимъ-то пріятнымъ, усыпляющимъ питьемъ, носила куда-то далеко со двора, гдѣ Ваня сначала дрожалъ отъ страха, видя вокругъ незнакомыя, страшныя физіономіи, но потомъ привыкалъ и по долгу засиживался на рукахъ постороннихъ людей, въ то время, какъ няня уходила на часокъ другой.
Лѣтъ пяти-шести Ваня почти освободился отъ надзора: на рукахъ и колѣнкахъ появились ссадины, платье почему-то изнашивалось и пачкалось гораздо болѣе прежняго. Ему мало было въ это время отцовскаго двора, и мальчикъ всѣми сила мы рвался на улицу, на Волгу, на сосѣдній дворъ, откуда доносился стукъ бабокъ, крики: постропаемся! не люзъ, жила! битку ставь на конъ! и проч., вопли обиженныхъ, брань обидчиковъ, и т. д. Въ щелку забора мальчикъ успѣлъ уже подсмотрѣть кое-что очень любопытное. Видѣлъ, напримѣръ, какъ играютъ въ бабки, какъ въ мячъ. Какъ катаютъ шары, дерутся на кулачки, и много подобныхъ штукъ запримѣтилъ Ваня, — во какъ познакомиться съ игроками, вотъ вопросъ. Ваня бѣжитъ къ нянѣ.
— Няня, милая, мнѣ съ мальчиками поиграть хочется… Я пойду.
— Куда ты пойдешь, батюшка. Развѣ можно благородному съ мужиками играть!
— Да, ну!
— Что нукаешь-то. Нельзя, нельзя.
Ваня въ первый разъ догадался, что тутъ нужно обратиться къ человѣку, знакомому съ подобнымъ дѣломъ, а не къ нянѣ, которая ничего не смыслятъ; онъ тотчасъ побѣжалъ къ кучеру Максиму, объяснилъ ему свое желаніе и просилъ помощи.
— Это дѣло плевое, сейчасъ объорудуемъ, изрекъ Максимъ и позвалъ мальчишекъ во дворъ — поиграть съ барченкомъ.
Отсюда и начинается дружба Вани съ Максимомъ и болѣе широкая жизнь ребенка.