Тяжёлые времена (Диккенс; Шишмарёва)/ДО

Тяжелые времена
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Мария Андреевна Шишмарёва

Оригинал: англ. Hard Times, опубл.: 1854. — Источникъ: Тяжелые времена : Роман / Перевод М. А. Шишмаревой. Собрание сочинений Чарльза Диккенса. СПб. Тип. Тов-ва «Просвещение». az.lib.ru

Тяжелыя времена.

Романъ.

Книга первая. — Посѣвъ

Глава I.
Все, что намъ нужно.

— Я требую фактовъ и фактовъ. Научите фактамъ этихъ мальчиковъ и дѣвочекъ; однимъ только фактамъ. Факты — вотъ все, что намъ нужно на этомъ свѣтѣ. Насаждайте факты и искореняйте все остальное. Разумъ мыслящаго существа можетъ быть образованъ только при помощи фактовъ: все остальное ему ни къ чему не послужитъ. На основаніи этого же принципа я воспитываю дѣтей, которыхъ вы видите. Держитесь фактовъ, сэръ.

Сцена происходитъ въ школьной комнатѣ — скучной, голой, мертвенной и неуклюжей; четырехугольный палецъ оратора энергически подчеркивалъ каждую изъ этихъ сентенцій на рукавѣ школьнаго учителя. Выраженіе энергіи усиливалось внушительнымъ четырехугольнымъ лбомъ оратора, напоминающимъ крѣпкую стѣну, съ бровями, вмѣсто фундамента, подъ которыми въ двухъ темныхъ впадинахъ-погребахъ, оттѣненныхъ вышеупомянутой стѣной, съ удобствомъ помѣщались его небольшіе глазки. Выраженіе энергіи усиливалось еще большимъ, тонкимъ, строгимъ ртомъ оратора, его деревяннымъ голосомъ, жесткимъ диктаторскимъ тономъ, волосами, топорщившимися по бокамъ его плѣшивой головы на подобіе сосновой плантаціи, предназначенной предохранять отъ вѣтра блестящую поверхность его черепа, покрытую шишками, точно корочка яблочнаго пирога. Казалось, въ этой головѣ едва хватало мѣста для всѣхъ наполнявшихъ ее основательныхъ фактовъ. Непреклонный видъ, прочная неуклюжая одежда, четырехугольныя ноги, четырехугольныя плечи оратора, все — даже галстукъ, затянутый до послѣдней возможности и державшій, казалось, его за горло, точно упрямый фактъ — все способствовало къ усиленію выраженія энергіи въ его внушительной особѣ.

— Въ этой жизни намъ не нужно ничего, кромѣ фактовъ, сэръ; ничего — кромѣ фактовъ!

Ораторъ, школьный учитель и третье присутствующее здѣсь взрослое лицо отступили немного назадъ, чтобы лучше охватить взглядомъ наклонную плоскость выстроенныхъ въ симметрическомъ порядкѣ, маленькихъ человѣческихъ сосудиковъ, которые надлежало наполнить фактами до самыхъ краевъ.

Глава II.
Избіеніе младенцевъ.

«Томасъ Гредграйндъ, сэръ, — человѣкъ дѣйствительности. Человѣкъ фактовъ и цифръ. Человѣкъ, дѣйствующій на основаніи единаго принципа, что дважды два — четыре, не больше и не меньше; человѣкъ, котораго ничто не заставитъ согласиться на прибавку къ этому итогу даже самой маленькой дроби. Томасъ Гредграйндъ, сэръ (удареніе на крестномъ имени Томасъ), Томасъ Гредграйндъ съ линейкой и вѣсами, и съ таблицей умноженія въ карманѣ, сэръ, всегда готовый взвѣсить и измѣрить первый попавшійся человѣческій тюкъ и дать вамъ о немъ самыя точныя свѣдѣнія. Все это простой вопросъ цифръ, простое ариѳметическое дѣйствіе. Вы можете надѣяться переубѣдить какого-нибудь Джорджа Гредграйнда, Августа Гредграйнда, Джона Гредграйнда или Джозефа Гредграйнда (все воображаемыхъ, не существующихъ людей), но не Томаса Гредграйнда, нѣтъ, нѣтъ, сэръ, только не его!» Мистеръ Гредграйндъ никогда не упускалъ случая представиться мысленно въ этихъ или подобныхъ выраженіяхъ своимъ близкимъ друзьямъ или публикѣ вообще. Въ этихъ самыхъ выраженіяхъ Томасъ Гредграйндъ, замѣнивъ, разумѣется, слово «сэръ» словами «дѣвочки» и «мальчики», представилъ теперь самолично Томаса Гредграйнда маленькимъ сосудикамъ, выстроеннымъ передъ нимъ съ цѣлью быть наполненными фактами по самое горло.

И право, въ то время, какъ онъ жадно сверкалъ на нихъ своими глазками изъ глубины вышеупомянутыхъ погребовъ, онъ имѣлъ видъ пушки, заряженной до самаго дула тяжелыми фактами, которыми онъ готовился выстрѣлить однимъ залпомъ далеко за предѣлы области, доступной ихъ дѣтскому пониманію. Да, онъ положительно напоминалъ пушку или гальваническую батарею, набитую какимъ-то дряннымъ механическимъ составомъ, предназначеннымъ замѣнить въ дѣтскихъ умахъ юную, нѣжную фантазію, которую надлежало обратить въ прахъ.

— Дѣвочка номеръ двадцатый! — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, направивъ свой четырехугольный указательный палецъ на поименованную особу. — Я не знаю этой дѣвочки. Кто она?

— Сесси Джюпъ, сэръ, — отвѣчалъ двадцатый номеръ, краснѣя, поднимаясь съ мѣста и присѣдая.

— Сесси? Такого имени нѣтъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Тебя зовутъ не Сесси, а Сесилія.

— Папа всегда меня такъ зоветъ, сэръ, — отвѣчала дѣвочка дрожащимъ голосомъ, дѣлая новый книксенъ.

— И совершенно напрасно — можешь передать ему отъ меня, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Твое имя Сесилія Джюпъ… Постой-ка: кто твой отецъ?

— Онъ служитъ въ циркѣ, съ вашего позволенія, сэръ.

Мистеръ Гредграйндъ насупилъ брови и оттолкнулъ отъ себя рукой эту неприличную профессію.

— Мы здѣсь не желаемъ знать о подобныхъ вещахъ. Здѣсь не полагается говорить о подобныхъ вещахъ. Твой отецъ выѣзжаетъ лошадей, не такъ ли?

— Да, сэръ, съ вашего, позволенія; когда у насъ есть что выѣзжать, мы выѣзжаемъ въ циркѣ.

— Не говори здѣсь о циркѣ. Вѣдь я уже тебѣ сказалъ разъ — и довольно. Скажи просто, что твой отецъ выѣзжаетъ лошадей. Вѣрно онъ, кромѣ того, лѣчитъ больныхъ лошадей?

— Да, сэръ.

— Очень хорошо. И такъ, твой отецъ ветеринаръ, кузнецъ и берейторъ. Дай мнѣ опредѣленіе лошади (Величайшій ужасъ со стороны Сесси Джюпъ при этомъ вопросѣ).

— Дѣвочка номеръ двадцатый не способна сдѣлать опредѣленіе лошади! — провозгласилъ мистеръ Гредграйндъ въ назиданіе всѣмъ маленькимъ сосудикамъ. — Дѣвочка номеръ двадцатый не знаетъ ни одного факта, относящагося къ самому обыкновенному животному! Пусть который-нибудь изъ мальчиковъ дастъ мнѣ опредѣленіе лошади. Битцеръ — ты!

Четырехугольный указательный палецъ, прогулявшись по рядамъ, устремился на Битцера, можетъ быть потому, что въ эту минуту на него случайно падалъ тотъ же самый лучъ солнца, который, врываясь въ одно изъ голыхъ оконъ нестерпимо выбѣленной комнаты, освѣщалъ своимъ яркимъ блескомъ и Сесси. Дѣти сидѣли на всемъ протяженіи наклонной плоскости двумя плотными отрядами, раздѣленными по срединѣ узкимъ проходомъ, и Сесси, помѣщавшаяся съ краю скамьи на солнечной сторонѣ, освѣщалась началомъ луча, конецъ котораго падалъ на Битцера, сидѣвшаго тоже съ краю нѣсколькими рядами ниже. Но тотъ же самый солнечный лучъ, отъ котораго черные глаза и волосы дѣвочки казались еще чернѣй, еще блестящѣй, окончательно обезцвѣчивалъ бѣлобрысую голову и блѣдно-голубые глаза мальчика. Эти тусклые, водянистые глаза трудно было бы и различить, еслибъ не коротенькія рѣсницы, которыя были еще свѣтлѣе на нѣсколько тѣней и такимъ образомъ обрисовывали ихъ контуръ. Коротко остриженные волосы мальчика можно было принять, безъ особенной натяжки, за продолженіе веснушекъ, покрывавшихъ его лобъ и все лицо. Цвѣтъ его лица былъ такъ блѣденъ и нездоровъ, что, казалось, въ его жилахъ течетъ не красная, а бѣлая кровь.

— Битцеръ, — повторилъ мистеръ Гредграйндъ, — дай намъ опредѣленіе лошади!

— Четвероногое, травоядное. Имѣетъ сорокъ зубовъ, изъ которыхъ двадцать четыре коренныхъ, четыре глазныхъ и двѣнадцать рѣзцовъ. Линяетъ весной; въ болотистыхъ странахъ мѣняетъ также и копыта. Копыта твердыя, но требуютъ ковки. Лѣта узнаются по зубамъ.

Такъ началъ Битцеръ и продолжалъ въ такомъ же родѣ.

— Теперь, дѣвочка номеръ двадцатый, ты знаешь, что такое лошадь, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Дѣвочка сдѣлала книксенъ и покраснѣла еще больше, если только она могла сдѣлаться краснѣй, чѣмъ была. Битцеръ заморгалъ обоими глазами заразъ, глядя на Томаса Гредграйнда. Въ эту минуту солнечный лучъ упалъ на его дрожащія коротенькія рѣсницы, что придало имъ сходство съ усиками цѣлаго роя суетливыхъ насѣкомыхъ. Затѣмъ онъ поднесъ свой кулакъ ко лбу, покрытому веснушками, и, поклонившись такимъ образомъ, опустился на свое мѣсто.

Тутъ выступилъ на сцену третій джентльменъ. Это былъ человѣкъ очень ловкій въ обращеніи съ фактами, правительственный чиновникъ; истый кулачный боецъ въ своемъ родѣ, вооруженный до самаго подбородка, всегда имѣющій въ запасѣ готовую систему, которую публика должна была глотать волей-неволей, какъ какую-нибудь цѣлебную пилюлю; вѣчно разглагольствующій изъ-за своей маленькой офиціальной конторки и готовый вступить въ единоборство съ цѣлой Англіей. Однимъ словомъ, продолжая выражаться слогомъ боксеровъ, это былъ настоящій геній въ рукопашныхъ схваткахъ гдѣ угодно и по какому угодно поводу. Онъ никому не давалъ спуску. Онъ накидывался на каждый новый общественный вопросъ, ошарашивалъ его правымъ кулакомъ, наддавалъ лѣвымъ, парировалъ, отражалъ удары (и все это сражаясь съ цѣлой Англіей), прогонялъ своего противника къ самой веревкѣ и приканчивалъ его безъ дальнѣйшихъ церемоній. Онъ умѣлъ ловко придушить здравый смыслъ, чѣмъ дѣлалъ свою несчастную жертву глухой и слѣпой къ требованіямъ времени. Зато онъ и былъ уполномоченъ высшими властями ускорить пришествіе великаго тысячелѣтія, когда на землѣ наступитъ царство чиновниковъ.

— Очень хорошо, — сказалъ этотъ господинъ, скрестивъ на груди руки и весело улыбаясь. — Это лошадь. Теперь я васъ спрошу, дѣвочки и мальчики, оклеили бы вы свою комнату обоями съ изображеніемъ лошадей?

Послѣ минутнаго молчанія половина дѣтей отвѣчала хоромъ: «Да, сэръ!», а другая половина, прочитавъ на лицѣ вопрошавшаго, что «да» было отвѣтомъ ошибочнымъ, закричала хоромъ же: «Нѣтъ, сэръ!», какъ это всегда дѣлается на такого рода экзаменахъ.

— Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ. А почему?

Гробовое молчаніе. Наконецъ, одинъ толстый неповоротливый мальчикъ рѣшился отвѣтить, громко сопя носомъ:

— Потому что я вовсе не сталъ бы ее оклеивать, а лучше бы выкрасилъ.

— Но ты долженъ оклеить, — проговорилъ съ азартомъ джентльменъ.

— Ты долженъ оклеить, нравится тебѣ это или нѣтъ, — прибавилъ мистеръ Гредграйндъ. — Не говори же намъ больше, чтобы ты ее не оклеилъ.

— Извольте, я вамъ объясню, — сказалъ джентльменъ послѣ новаго унылаго молчанія, — я вамъ объясню, почему вы не должны оклеивать комнаты обоями съ изображеніями лошадей. Случалось ли вамъ когда-либо въ дѣйствительности видѣть лошадей, прогуливающихся по стѣнамъ комнаты? Знаете ли вы такой фактъ?

«Да, сэръ!» съ одной стороны. «Нѣтъ, сэръ!» съ другой.

— Нѣтъ, конечно, нѣтъ, — началъ опять джентльменъ съ негодующимъ взглядомъ въ сторону заблуждающихся. — Вы нигдѣ не должны видѣть того, чего вы не можете видѣть въ дѣйствительности; вы нигдѣ не должны имѣть того, чего вы не можете имѣть въ дѣйствительности; то, что называется вкусомъ — есть только другое названіе факта, дѣйствительности.

Томасъ Гредграйндъ кивнулъ головой въ знакъ одобренія.

— Таковъ новый принципъ, открытіе, великое открытіе, — продолжалъ джентльменъ. — Теперь я задамъ вамъ еще одинъ вопросъ. Предположимъ, что вамъ нуженъ коверъ въ вашу комнату. Выберете ли вы для этой цѣли коверъ съ изображеніями цвѣтовъ?

Такъ какъ аудиторія начала приходить къ заключенію, что «нѣтъ» было наиболѣе подходящій отвѣтъ для этого господина, то хоръ «нѣтъ» былъ на этотъ разъ очень силенъ. Только нѣсколько человѣкъ отсталыхъ, павшихъ духомъ въ этомъ испытаніи, нерѣшительно отвѣтили «да». Въ ихъ числѣ была Сесси Джюпъ.

— Дѣвочка номеръ двадцатый! — возгласилъ джентльменъ съ ясной улыбкой сознанія могущества науки.

Сесси покраснѣла и встала.

— Итакъ, ты украсила бы ковромъ твою комнату или комнату твоего мужа, еслибъ ты была взрослая и у тебя былъ бы мужъ, — ковромъ съ изображеніями цвѣтовъ? — спросилъ джентльменъ. — Почему?

— Я очень люблю цвѣты, сэръ, — отвѣчала дѣвочка.

— И на этомъ основаніи ты поставишь на нихъ столы и стулья и будешь смотрѣть, какъ люди топчутъ ихъ своими тяжелыми сапогами?

— Это бы имъ не повредило, сэръ; ихъ нельзя раздавить, и они отъ этого не завянутъ, съ вашего позволенія, сэръ. Они напоминали бы мнѣ хорошенькіе цвѣты, которые я такъ люблю, и я бы воображала…

— Постой, постой! Вотъ именно воображать-то ты и не должна, — перебилъ ее джентльменъ въ восторгѣ, что такъ счастливо достигъ цѣли, къ которой стремился. — Именно, именно. Ты никогда не должна воображать.

— Слышишь, Сесси Джюпъ? Ты никогда не должна себѣ позволить воображать что бы то ни было, — добавилъ Томасъ Гредграйндъ торжественнымъ тономъ.

— Факты, факты и факты! — возгласилъ первый джентльменъ.

— Факты, факты и факты! — повторилъ за нимъ Томасъ Гредграйндъ.

— Всегда и во всемъ вы должны подчиняться только фактамъ, — продолжалъ джентльменъ. — Мы надѣемся въ скоромъ времени образовать комиссію для разработки фактовъ изъ людей, понимающихъ все значеніе фактовъ, которые заставятъ народъ быть народомъ фактовъ, однихъ только фактовъ. Слово «воображеніе» должно бытъ изгнано, уничтожено. Вы не должны имѣть съ нимъ ничего общаго. Вы не должны имѣть ничего, будь то украшеніе или предметъ необходимости, что бы стояло въ противорѣчіи съ фактами. Въ дѣйствительности вѣдь вы не ходите по цвѣтамъ, — слѣдовательно, вы не должны себѣ позволять ходить и по ихъ изображеніямъ на коврѣ. Въ дѣйствительности вы никогда не видите, чтобы какая-нибудь птица или мотылекъ отдаленной страны садились на вашъ сервизъ, — слѣдовательно, вы не должны позволять себѣ имѣть сервизъ съ разрисованными на немъ невѣдомыми птицами и бабочками. Вы никогда не увидите, чтобъ какое-нибудь четвероногое прогуливалось сверху внизъ по стѣнѣ, — слѣдовательно, вы не должны допускать изображеній четвероногихъ на вашихъ стѣнахъ. Для всѣхъ этихъ цѣлей, — продолжалъ джентльменъ, — вы должны пользоваться различными сочетаніями и видоизмѣненіями математическихъ фигуръ, которыя можно было бы объяснить и доказать. Вотъ въ чемъ состоитъ новое открытіе. Да, это фактъ, это вкусъ.

Дѣвочка сдѣлала книксенъ и сѣла. Она была еще очень молода и, кажется, испугалась той длинной перспективы неумолимыхъ голыхъ фактовъ, въ которой ей представился свѣтъ.

— Теперь, если мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ соблаговолитъ начать свой первый урокъ, — сказалъ въ заключеніе первый джентльменъ, — я буду очень радъ исполнить ваше желаніе, мистеръ Гредграйндъ, и ознакомиться съ его методой преподаванія.

Мистеръ Гредграйндъ поблагодарилъ. «Не угодно ли, мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ, — мы слушаемъ». И мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ началъ урокъ по своей наилучшей методѣ. Онъ и нѣсколько десятковъ другихъ школьныхъ учителей были только что изготовлены на одномъ и томъ же станкѣ, въ одной и той же мастерской, по одному и тому же образцу, вродѣ того, какъ вытачиваются фортепьянныя ножки. Прежде чѣмъ его объявили готовымъ, онъ долженъ былъ продѣлать безчисленное множество оборотовъ и отвѣтить на цѣлые томы вопросовъ, изъ которыхъ каждый былъ настоящей головоломкой. орѳографія, этимологія, синтаксисъ, просодія, астрономія, географія и общая космографія, сложныя пропорціи и алгебра, землемѣріе и нивелировка, пѣніе и черченіе — все было ему извѣстно, какъ свои пять пальцевъ. Его путь былъ тернистъ, но за то онъ пролѣзъ въ члены тайнаго совѣта ея величества (отдѣленія В.). Онъ нахватался верхушекъ различныхъ отраслей высшей математики, физики, французскаго, нѣмецкаго, латинскаго и греческаго языковъ. Онъ зналъ все, что имѣетъ хоть какое-нибудь отношеніе къ водной системѣ вселенной (признаться, самъ я имѣю о ней весьма слабое понятіе); зналъ исторіи всѣхъ народовъ, названія всѣхъ рѣкъ, всѣхъ горъ; произведенія, нравы, обычаи всѣхъ странъ со всѣми ихъ границами и положеніе каждой страны по отношенію ко всѣмъ тридцати двумъ румбамъ компаса. Жаль одно: мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ, кажется, хватилъ черезъ край! Учись онъ немного поменьше, насколько лучше онъ могъ бы учить и насколько большему научилъ бы своихъ учениковъ!

Мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ принялся за свой вступительный урокъ и провелъ его блистательно: какъ Морджіана въ «Сорока разбойникахъ», онъ заглянулъ въ каждую изъ выстроенныхъ передъ нимъ колбочекъ и основательно ознакомился съ ихъ содержаніемъ. Скажи-ка мнѣ, добрый мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ: когда ты наполнишь до краевъ всѣ эти сосудики изъ твоихъ богатыхъ запасовъ, будешь ли ты совершенно увѣренъ, что убилъ въ нихъ разбойницу «фантазію»? Можешь ли ты быть вполнѣ увѣренъ, что убилъ ее наповалъ, а не искалѣчилъ и не изуродовалъ?

Глава III.
Щелка.

Мистеръ Гредграйндъ возвращался домой въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Это была его школа, и онъ хотѣлъ, чтобъ она была образцовой. Онъ хотѣлъ, чтобъ каждый ея воспитанникъ былъ образцовымъ ребенкомъ, по примѣру юныхъ Гредграйндовь, которые всѣ безъ исключенія были образцовыми дѣтьми.

Всѣхъ юныхъ Гредграйндовъ было счетомъ пять штукъ, и всѣ до одного образцовые. Имъ давали уроки чуть не съ младенческихъ дней и заганивали ихъ, какъ молодыхъ зайцевъ. Едва начали они переступать безъ посторонней помощи, какъ ихъ заставляли ходить въ классную комнату. Первымъ ихъ осмысленнымъ воспоминаніемъ была огромная черная доска, на которой огромный тощій людоѣдъ выводилъ мѣломъ какіе-то ужасные бѣлые знаки.

Конечно, я не хочу этимъ сказать, чтобъ юнымъ Гредграйндамъ было извѣстно по имени или по опыту что-нибудь такое, что бы имѣло хоть какое-нибудь отношеніе къ людоѣду. Да сохранятъ ихъ отъ этого факты! Я пользуюсь этимъ словомъ только затѣмъ, чтобъ охарактеризовать имъ чудовище, обитавшее въ этомъ святилищѣ школьной зубряжки, чудовище о безчисленномъ множествѣ головъ, совмѣщавшихся въ одной головѣ, которое обращало дѣтство въ тюремное заключеніе и притягивало дѣтей за волосы въ мрачныя пещеры статистики и цифръ.

Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ никогда не видалъ лица на лунѣ; каждый изъ нихъ зналъ о лунѣ всю подноготную прежде, чѣмъ начиналъ ясно выражаться на своемъ родномъ языкѣ. Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ не зналъ глупой пѣсенки: «Мерцай, о звѣздочка, мерцай!» Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ не испытывалъ ни малѣйшаго любопытства по этому поводу, ибо каждый изъ нихъ, начиная съ пятилѣтняго возраста, могъ разобрать по косточкамъ Большую Медвѣдицу не хуже профессора Оуэна и управлялъ этимъ созвѣздіемъ, какъ машинистъ своимъ локомотивомъ. Ни одному изъ юныхъ Гредграйндовъ никогда не приходило въ голову найти какое-нибудь сходство между обыкновенной коровой на лугу и той знаменитой коровой съ кривымъ рогомъ, которая забодала собаку, которая бросилась на кошку, которая съѣла мышку, которая воровала солодъ, — или съ другой, еще болѣе знаменитой коровой, которая проглотила мальчика-съ-пальчикъ. Ни одинъ изъ юныхъ Гредграйндовъ даже и не слыхалъ никогда объ этихъ знаменитостяхъ; каждый изъ нихъ былъ въ свое время представленъ коровѣ, какъ животному четвероногому, травоядному, жвачному съ нѣсколькими желудками — и только.

И такъ мистеръ Гредграйндъ направилъ стопы къ своему произаическому жилищу, именовавшемуся Каменнымъ Замкомъ. Прежде, чѣмъ выстроить свой Каменный Замокъ, мистеръ Гредграйндъ добродѣтельно удалился отъ дѣлъ (онъ велъ обширную оптовую торговлю желѣзомъ) и теперь выжидалъ только удобнаго случая, чтобы составить своей внушительной персоной нѣкоторую ариѳметическую величину въ парламентѣ. Каменный Замокъ возвышался на пустырѣ миляхъ въ двухъ отъ большого города, который въ нашемъ достовѣрномъ повѣствованіи будетъ носить названіе Коктауна.

Каменный Замокъ былъ замѣчательно правильной чертой на лицѣ земли или, по крайней мѣрѣ, той мѣстности. Ничто не затѣняло, ничто не смягчало этого суроваго факта въ окружающемъ пейзажѣ. Большой квадратный домъ съ тяжеловѣснымъ портикомъ, затемнявшимъ окна фасада совершенно такъ, какъ густыя брови хозяина затѣняли его глаза. Домъ — математическая формула, точная, логически выведенная, провѣренная и доказанная. Шесть оконъ по одну сторону подъѣзда, шесть — по другую, итого двѣнадцать оконъ по фасаду, да двѣнадцать съ противоположной стороны — всего съ двухъ сторонъ двадцать четыре окна. Лужайка и садъ съ молодой аллеей для въѣзда — все выровненное по линейкѣ, какъ счетная книга. Газъ и вентиляція, дренажъ и водопроводъ — все первѣйшаго качества; желѣзныя скобки и брусья до низу для предохраненія отъ огня; подъемныя машины къ услугамъ лакеевъ и горничныхъ, чтобы переносить ихъ изъ этажа въ этажъ со всѣми ихъ щетками и металками; словомъ, все, чего только пожелаетъ душа.

Только все ли? Кажется, все, чего же больше? Не считая всего прочаго, у юныхъ Гредграйндовъ были коллекціи по всевозможнымъ отраслямъ знанія. У нихъ была маленькая конхиліологическая коллекція, маленькая металлургическая коллекція и минералогическая коллекція. Всѣ образцы въ этихъ коллекціяхъ были подъ этикетами и расположены по видамъ и семействамъ, и кусочки минераловъ, изъ которыхъ они состояли, казались оторванными отъ первоначальныхъ массъ такими же грубыми, тяжелыми орудіями, какъ и самыя ихъ названія. Однимъ словомъ, перефразируя старинную сказку о Петрушѣ-Волынщикѣ (которая, надо, впрочемъ, замѣтить, никогда не проникала въ этотъ разсадникъ патентованныхъ юныхъ образцовъ), мы могли бы сказать: «Если этимъ ненасытнымъ маленькимъ Гредграйндамъ и этого было мало, то — ради всего святого — чего же еще было нужно этимъ ненасытнымъ маленькимъ Гредграйндамъ?»

Отецъ юныхъ Гредграйндовъ продолжалъ свой путь все въ томъ же пріятномъ расположеніи духа. Это былъ нѣжный отецъ въ своемъ родѣ; но будь онъ, какъ Сесси Джюпъ, поставленъ въ необходимость дать опредѣленіе — только себѣ, а не лошади, конечно, онъ опредѣлилъ бы себя, какъ замѣчательно «практическаго отца». Онъ не могъ слышать безъ чувства особенной гордости этихъ двухъ словъ: «замѣчательно практическій», которыя, по общему мнѣнію, хорошо подходили къ его особѣ. На каждомъ публичномъ митингѣ въ Коктаунѣ, по какому бы поводу ни собирался этотъ митингъ, можно было быть увѣреннымъ, что кто-нибудь изъ коктаунцевъ не преминетъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобы сдѣлать тонкій намекъ на «замѣчательно практическій умъ нашего друга Гредграйнда», что всегда доставляло большое удовольствіе нашему «замѣчательно практическому другу». Онъ отлично понималъ, что ему воздавали лишь должное, но это все-таки льстила его самолюбію.

По выходѣ изъ города Томасъ Гредграйндъ дошелъ до мѣста, которое не было ни городомъ, ни деревней, но соединяло въ себѣ всѣ непріятныя стороны того и другой. Здѣсь до слуха его долетѣли звуки музыки. Трескучій оркестръ, состоявшій при циркѣ, который расположился въ этихъ краяхъ въ большомъ деревянномъ баракѣ, заливался на всѣ голоса. Флагъ, развѣвавшійся на вершинѣ этого храма искусства, возвѣщалъ человѣчеству, что «циркъ Слири» ввѣряетъ себя его благосклонному покровительству. Самъ мистеръ Слири, въ видѣ статуи новѣйшихъ временъ, и притомъ весьма внушительныхъ размѣровъ, сидѣлъ въ кассѣ, напоминавшей часовню древней готической архитектуры, и собиралъ деньги за входъ. Миссъ Джозефина Слири, какъ возвѣщали длинныя и узкія печатныя афиши, открывала сегодняшнее представленіе своей граціозной тирольской цвѣточной пантомимой на лошади. Въ числѣ другихъ чрезвычайно занимательныхъ, хотя безукоризненно нравственныхъ чудесъ искусства, которыя надо видѣть своими глазами, чтобы вполнѣ оцѣнить, синьоръ Джюпъ долженъ былъ въ этотъ день "показать уважаемой публикѣ забавные таланты своей превосходной ученой собаки «Рѣзвушки». Сверхъ того, синьоръ Джюпъ долженъ былъ «исполнить свой неподражаемый tour de force, а именно, перекинуть себѣ черезъ голову семьдесятъ пять центнеровъ желѣза, перебрасывая желѣзныя гири безпрерывно спереди назадъ и образуя такимъ образомъ въ воздухѣ настоящій желѣзный фонтанъ. Зрѣлище до сихъ поръ невиданное не только въ этомъ городѣ, но и нигдѣ на земномъ шарѣ, вызывающее такіе восторженные аплодисменты восхищенныхъ зрителей, что его приходится повторять по нѣскольку разъ». Тотъ же синьоръ Джюпъ долженъ былъ еще «оживлять представленіе, во время частыхъ антрактовъ, своими остроумными, но всегда приличными, шекспировскими шутками и остротами». Въ заключеніе все тотъ же синьоръ Джюпъ долженъ былъ выступить въ своей любимой роли мистера Вильяма Пуговки изъ Тулей-Стрита, "въ самой новѣйшей изъ новостей волтижерскаго искусства — въ высшей степени смѣхотворномъ фарсѣ на лошади: «Путешествіе портного въ Брентфордъ».

Само собою разумѣется, что Томасъ Гредграйндъ не обратилъ никакого вниманія на весь этотъ вздоръ и продолжалъ свой путь, какъ и подобаетъ такому практическому человѣку, или игнорируя съ полнымъ презрѣніемъ этихъ шумливыхъ букашекъ, или отсылая ихъ въ исправительный домъ. Но вскорѣ дорога, которая въ этомъ мѣстѣ дѣлала поворотъ, привела это почти вплотную къ бараку, и здѣсь взорамъ его представилась слѣдующая картина: нѣсколько человѣкъ дѣтей, столпившись боязливой кучкой у задней стороны барака, старались изо всѣхъ силъ подсмотрѣть въ щели и дыры его досчатыхъ стѣнъ запретныя чудеса цирка.

Томасъ Гредграйндъ остановился какъ вкопаный «Не доставало только», подумалъ онъ, «чтобъ эти бродяги развращали молодое поколѣніе, отвлекая его отъ нашей образцовой школы».

Молодое поколѣніе было отдѣлено отъ Томаса Гредграйнда небольшимъ пространствомъ, заросшимъ бурьяномъ и заваленнымъ мусоромъ. Поэтому онъ вынулъ изъ жилетнаго кармана свой лорнетъ, съ цѣлью узнать, кто могли быть эти дерзкіе преступники, чтобы наказать ихъ по заслугамъ. Каково же было его изумленіе — онъ просто глазамъ своимъ не вѣрилъ, когда увидѣлъ, что его родная дочь, его металлургическая Луиза, припала глазомъ къ дырочкѣ въ еловой доскѣ балагана, и родной сынъ его, математическій Томасъ, лежитъ въ растяжку на брюхѣ и наслаждается интереснымъ зрѣлищемъ копытъ ученаго коня, на которомъ миссъ Джозефина исполняетъ свою граціозную тирольскую пантомиму.

Ошеломленный этимъ зрѣлищемъ, мистеръ Гредграйндъ приближается къ мѣсту, гдѣ его потомство безчеститъ такимъ образомъ свое имя, кладетъ руки на плечи обоихъ преступниковъ и произноситъ:

— Луиза! Томасъ!

Оба поднимаются красные, смущенные. Но Луиза смотритъ на отца смѣлѣе, чѣмъ Томасъ; вѣрнѣе, Томасъ совсѣмъ на него не смотритъ и позволяетъ буксировать себя, какъ автоматъ.

— Боже ты мой! Вѣдь это верхъ лѣности, верхъ глупости и сумасбродства! — воскликнулъ мистеръ Гредграйндъ, уводя за руки обоихъ дѣтей. — Что вы здѣсь дѣлали?

— Хотѣли посмотрѣть, что тамъ такое, — отрѣзала Луиза.

— Что тамъ такое?

— Да, отецъ.

На лицахъ обоихъ дѣтей было выраженіе скуки и недовольства, особенно у дѣвочки. Но у нея сквозь это выраженіе недовольства проступали проблески свѣта, которому не на что было свѣтить, внутренній огонь, который напрасно искалъ себѣ пищи, голодное воображеніе, поддерживавшее свою жизнь какимъ-то непостижимымъ образомъ и оживлявшее все ея лицо. Но это не было веселое, свѣтлое оживленіе юности, а какія-то неровныя, рѣзкія, неувѣренныя вспышки, на которыя было больно смотрѣть и которыя напоминали быструю смѣну выраженій на лицѣ слѣпого, нащупывающаго свой путь.

Дѣвочка была еще почти ребенкомъ пятнадцати, шестнадцати лѣтъ, но этотъ ребенокъ обѣщалъ скоро превратиться въ женщину. Эта мысль пришла въ голову ея отцу, пока онъ глядѣлъ на нее. Она была хорошенькая и могла бы быть своевольной, еслибъ была иначе воспитана, подумалъ этотъ замѣчательно практическій человѣкъ.

— Томасъ, хотя фактъ на-лицо, но я съ трудомъ вѣрю, что ты, съ твоимъ воспитаніемъ и съ твоими богатыми умственными рессурсами, могъ увлечь свою сестру на подобное зрѣлище.

— Отецъ, это моя вина. Томъ тутъ не при чемъ, — съ живостью сказала Луиза. — Это я уговорила его пойти.

— Мнѣ очень прискорбно это слышать, очень прискорбно. Конечно ты виновата, но это нисколько не уменьшаетъ вины Томаса.

Дѣвочка быстро взглянула на отца, но изъ глазъ ея не выкатилось ни слезинки.

— Ты! Томасъ и ты, для которыхъ открыто широкое поле науки! Томасъ и ты, которыхъ можно назвать дѣтьми, пропитанными фактами до мозга костей! Томасъ и ты, воспитанные по всѣмъ правиламъ строгой логики, пріученные къ математической точности! Томасъ и ты — здѣсь, въ этомъ унизительномъ положеніи! — воскликнулъ мистеръ Гредграйндъ — Я совершенно ошеломленъ!

— Я такъ соскучилась, отецъ. Я теперь постоянно скучаю, — сказала Луиза. — Мнѣ такъ надоѣло…

— Надоѣло? Что же тебѣ надоѣло? — спросилъ изумленный отецъ.

— Не знаю, должно быть, все.

— Ни слова больше. Ты просто ребячишься, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ. — Я не хочу слышать подобныхъ вещей.

Мистеръ Гредграйндъ умолкъ и не открывалъ рта въ продолженіе по крайней мѣрѣ полу-мили пути, послѣ чего произнесъ торжественнымъ тономъ:

— Что подумаютъ твои друзья, Луиза? Развѣ же ты не заботишься объ ихъ мнѣніи? Что скажетъ мистеръ Баундерби?

При этомъ имени Луиза скользнула по лицу отца какимъ-то особенно быстрымъ и подозрительнымъ взглядомъ, но онъ ничего не замѣтилъ, потому что, когда онъ взглянулъ на нее, она уже опустила глаза.

— Что скажетъ, — повторилъ онъ опять черезъ нѣсколько минутъ, — что скажетъ мистеръ Баундерби?

И всю дорогу до самаго Каменнаго Замка, торжественно слѣдуя по пятамъ двухъ юныхъ преступниковъ, онъ не переставалъ повторять почти безпрерывно: «Что скажетъ мистеръ Баундерби?», какъ будто мистеръ Баундерби былъ сказочнымъ букой, которымъ няньки пугаютъ дѣтей.

Глава IV.
Мистеръ Баундерби.

Кто же такой былъ этотъ мистеръ Баундерби, если онъ не былъ сказочнымъ букой?

Мистеръ Баундерби былъ закадычный другъ мистера Гредграйнда, то есть насколько человѣкъ, лишенный всякихъ чувствъ, способенъ сблизиться такимъ духовнымъ родствомъ съ другимъ человѣкомъ, не менѣе его лишеннымъ всякихъ чувствъ. И въ этомъ смыслѣ мистеръ Баундерби былъ очень близокъ къ тому, чтобъ его можно было назвать закадычнымъ другомъ мистера Гредграйнда, или очень далекъ отъ этого, если предпочитаетъ читатель.

Мистеръ Баундерби былъ очень богатый человѣкъ: банкиръ, негоціантъ и фабрикантъ и Богъ знаетъ что еще. Человѣкъ крупный и тучный, съ громкимъ голосомъ, нахальнымъ взглядомъ и металлическимъ смѣхомъ. Человѣкъ, сшитый изъ очень грубой и прочной матеріи, которая, казалось, растягивалась по мѣрѣ того, какъ онъ выросталъ и толстѣлъ. Человѣкъ съ очень большой головой, надутымъ лицомъ, вздутыми жилами на вискахъ и такой натянутой кожей на лицѣ, что, казалось, она насильно держала открытыми его глаза, не позволяя закрыться вѣкамъ. Человѣкъ, имѣвшій видъ надутаго шара, который сейчасъ улетитъ. Человѣкъ, который не могъ достаточно нахвалиться тѣмъ, что онъ былъ всѣмъ самъ себѣ обязанъ. Человѣкъ, который своимъ, точно выходящимъ изъ мѣдной трубы, грубымъ голосомъ безъ устали хвастался своимъ прежнимъ невѣжествомъ и нищетой. Однимъ словомъ, человѣкъ, доходившій до наглости въ своемъ самоуничиженіи.

Мистеръ Баундерби былъ нѣсколькими годами моложе своего «замѣчательно практическаго» друга, но казался старше его. Къ его сорока семи-восьми годамъ можно было прикинуть безъ особенной натяжки еще годковъ семь или восемь. На головѣ у него было очень мало волосъ. Казалось, всѣ они разлетѣлись отъ множества словъ, которые онъ бросалъ на вѣтеръ, а то небольшое количество, которое еще оставалось, было вѣчно всклокочено и топорщилось по той же самой причинѣ.

Въ совершенно симметрической, казарменнаго вида гостиной Каменнаго Замка, на коврѣ, спиной къ огню, пылавшему въ каминѣ, стоялъ мистеръ Баундерби; поучая мистрисъ Гредграйндъ по поводу дня годовщины своего собственнаго рожденія. Мистеръ Баундерби расположился передъ каминомъ отчасти потому, что то было холодное весеннее послѣ-обѣда, хотя солнце сіяло очень ярко; отчасти потому, что въ Каменномъ Замкѣ было всегда очень свѣжо, ибо никакое солнце не успѣвало прогрѣвать его сырыхъ каменныхъ стѣнъ; отчасти потому, что стоя, такимъ образомъ, онъ занималъ выгодную позицію, откуда могъ господствовать надъ мистрисъ Гредграйндъ.

— У меня не было башмаковъ; что-же касается чулокъ, то я даже и по имени не зналъ, что это за штука. День я проводилъ въ канавѣ, ночь — въ свиномъ хлѣву. Вотъ какимъ образомъ отпраздновалъ я десятую годовщину своего рожденія. Конечно, канавы не были для меня новостью, потому что я и родился то въ канавѣ.

Мистрисъ Гредграйндъ — настоящій свертокъ шалей, маленькая, худая, бѣленькая съ блѣдно-голубыми глазками особа ни съ чѣмъ не сравненной слабости какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, проводившая все свое время въ глотаньи лѣкарствъ, нисколько ей не помогавшихъ, и которую, какъ только она выражала хоть малѣйшее покушеніе на возвращеніе къ жизни, нѣжный супругъ неминуемо ошарашивалъ ударомъ какого нибудь тяжеловѣснаго факта, — мистрисъ Гредграйндъ выразила надежду, что канава была по крайней мѣрѣ сухая.

— Какъ бы не такъ! Мокрехонька! На футъ воды, если не больше, — отвѣчалъ мистеръ Баундерби.

— Есть отчего схватить насморкъ даже двухмѣсячному ребенку, — разсудила мистрисъ Гредграйндъ.

— Насморкъ? Я, кажется, родился съ воспаленіемъ легкихъ и со всевозможными воспаленіями, какія только существуютъ, — отвѣчалъ мистеръ Баундерби. — Я былъ несчастнѣйшимъ созданіемъ, сударыня, въ продолженіе многихъ лѣтъ моего дѣтства. Я былъ такой слабый и хилый, что вѣчно плакалъ и стоналъ. Я былъ такой грязный и оборванный, что вы бы не рѣшились до меня дотронуться даже щипцами.

Мистрисъ Гредграйндъ бросила томный взглядъ на щипцы. И по совѣсти, это было все, что она могла сдѣлать, принимая въ разсчетъ ея умственное убожество.

— Положительно не знаю, какъ могъ я выдержать все это, — продолжалъ Баундерби. — Должно быть, я твердо рѣшился. У меня вообще очень рѣшительный характеръ; надо полагать, что и тогда уже онъ у меня былъ. Во всякомъ случаѣ, вы видите, мистрисъ Гредграйндъ, что изъ меня вышло, и всѣмъ этимъ я обязанъ себѣ, только себѣ самому и никому больше.

Мистрисъ Гредграйндъ высказала (кроткимъ голосомъ) пріятную надежду, что мать мистера Баундерби…

— Моя мать? Она меня бросила, сударыня! — сказалъ Баундерби.

Мистрисъ Гредграйндъ, ошеломленная, по своему обыкновенію, этимъ новымъ фактомъ, впала опять въ свою апатію и умолкла.

— Моя мать оставила меня бабушкѣ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — а бабушка моя, насколько припоминаю, была самая злая, самая отвратительная старая корга, какую когда-либо видѣлъ свѣтъ. Если бывало мнѣ какимъ-нибудь чудомъ перепадетъ пара башмаковъ, она меня сейчасъ же разуетъ, а башмаки пропьетъ въ кабакѣ. Сколько разъ я видалъ, какъ эта моя почтенная бабушка валяется въ кровати до поздняго утра, пока не вытянетъ до-суха свои обычныя четырнадцать рюмочекъ передъ завтракомъ.

Мистрисъ Гредграйндъ слабо улыбнулась, не обнаруживая никакихъ другихъ признаковъ жизни, и сдѣлалась поразительно похожа на тусклую китайскую тѣнь въ испорченномъ волшебному фонарѣ.

— Она держала маленькую бакалейную лавчонку, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — и выростила меня въ ящикѣ изъ подъ яицъ. Старый ящикъ изъ подъ яицъ — такова была колыбель моего дѣтства. Какъ только я подросъ настолько, что могъ убѣжать, я, конечно, поторопился это сдѣлать. Я сдѣлался маленькимъ бродягой и, вмѣсто того, чтобы голодать и получать побои отъ одной злой старухи, сталъ голодать и получать побои отъ цѣлой кучи людей всевозможныхъ возрастовъ. И эти люди были совершенно правы: ради чего было поступать иначе? Я былъ помѣхой, обузой, настоящей чумой — я это хорошо сознаю.

Гордость, которую онъ испытывалъ, чувствуя, что заслужилъ такое великое соціальное отличіе, какъ названія помѣхи, обузы и чумы, могла быть удовлетворена только громкимъ троекратнымъ повтореніемъ этихъ прекрасныхъ прозвищъ его юности.

— Вѣроятно, мнѣ было предназначено свыше выбиться изъ моего тогдашняго положенія, мистрисъ Гредграйндъ. Но было ли это мнѣ предназначено или нѣтъ, а я выбился, сударыня, хотя никто не протянулъ мнѣ руки. Бродяга, посыльный, опять бродяга, потомъ чернорабочій, приказчикъ, управляющій, директоръ, наконецъ, компаньонъ фирмы, мистеръ Іосія Баундерби изъ Коктауна — вотъ черезъ что я прошелъ. Іосія Баундерби изъ Коктауна выучился грамотѣ по лавочнымъ вывѣскамъ; научился смотрѣть на часы по башеннымъ часамъ на колокольнѣ Сентъ-Джильса, которые онъ изучилъ подъ руководствомъ одного пьянаго калѣки, вора по профессіи и неисправимаго негодяя. Говорите послѣ этого Іосіи Баундерби изъ Коктауна о вашихъ окружныхъ школахъ, о вашихъ образцовыхъ и нормальныхъ школахъ и о какихъ вамъ угодно ученыхъ выдумкахъ въ этомъ родѣ, — Іосія Баундерби изъ Коктауна отвѣтитъ вамъ коротко и ясно: все это очень хорошо, но самъ онъ не пользовался всѣми этими преимуществами. И потомъ: давайте намъ людей съ крѣпкой головой и надежными кулаками. Конечно, воспитаніе, которое онъ получилъ, годится не для всякаго, онъ это хорошо знаетъ, но таково было его воспитаніе. Вы можете сварить его живьемъ, но вы никогда не заставите его утаить ни единаго факта изъ его біографіи.

Послѣ этого горячаго заключенія Іосія Баундерби изъ. Коктауна умолкъ. Онъ умолкъ въ то самое мгновеніе, когда его замѣчательно практическій другъ, все еще въ сопровожденіи двухъ юныхъ преступниковъ, входилъ въ комнату. Увидѣвъ оратора, замѣчательно практическій другъ остановился и бросилъ на Луизу укоризненный взглядъ, ясно говорившій: «Вотъ онъ, твой Баундерби!»

— Что случилось? — спросилъ Баундерби. — Отчего это у нашего юнаго друга Томаса такой надутый видъ? — Онъ говорилъ о Томасѣ, но смотрѣлъ на Луизу.

— Папа поймалъ насъ, когда мы подглядывали въ щелочку, что дѣлается въ циркѣ, — проговорила высокомѣрно Луиза, не поднимая глазъ.

— Да, мистрисъ Гредграйндъ, — съ достоинствомъ вставилъ супругъ этой особы, — и, кажется, я былъ бы менѣе удивленъ, еслибъ засталъ моихъ дѣтей за чтеніемъ стиховъ.

— Милосердный Боже! — захныкала мистрисъ Гредграйндъ. — Луиза, Томъ, какъ вы могли?!. Вы меня удивляете! Есть отчего пожалѣть, что имѣешь дѣтей. Я почти готова сказать, что была бы счастлива вовсе не имѣть дѣтей. Хотѣла бы я знать, что бы тогда съ вами было.

Это остроумное замѣчаніе произвело, казалось, не особенно благопріятное впечатлѣніе на мистера Гредграйнда. Онъ нетерпѣливо нахмурился.

— Точно вы не могли, особенно съ моей теперешней несчастной головой, пойти разсматривать раковины, минералы и другія вещи, которыхъ для васъ накупили, вмѣсто того, чтобы бѣгать по циркамъ! — продолжала мистрисъ Гредграйндъ. — Вамъ извѣстно не хуже моего, что у дѣтей не бываетъ ни учителей изъ цирка, ни циркологическихъ коллекцій, и что нигдѣ не читаютъ лекцій о циркахъ. Рѣшительно не понимаю, чѣмъ могъ заинтересовать васъ циркъ! Дѣла у васъ довольно, если вамъ только этого нужно. Съ моей теперешней больной головой я не могу припомнить и половины названій всѣхъ фактовъ, которые вамъ слѣдуетъ изучить.

— Потому-то все и случилось! — проворчала Луиза.

— Совсѣмъ не потому. И не говори: это не отговорка, — возразила мистрисъ Гредграйндъ. — Сейчасъ же отправляйся и займись чѣмъ-нибудь ологическимъ.

Мистрисъ Гредграйндъ не была ученой особой и, отпуская отъ себя дѣтей, обыкновенно давала имъ это общее указаніе относительно выбора ихъ занятій. Признаться, запасъ фактовъ, бывшихъ въ распоряженіи мистрисъ Гредграйндъ, былъ до жалости ограниченъ; но мистеръ Гредграйндъ, возвысивъ ее до высокаго положенія своей супруги, руководствовался въ этомъ случаѣ двумя соображеніями. Во-первыхъ, относительно цифръ, въ смыслѣ принесеннаго ею приданаго, эта женщина не оставляла желать ничего лучшаго; во-вторыхъ, въ ней не было никакихъ «фанаберій».

Подъ «фанаберіями» мистеръ Гредграйндъ разумѣлъ воображеніе, и, дѣйствительно, что касается подозрѣнія подобнаго рода, то въ этомъ отношеніи мистрисъ Гредграйндъ была такъ чиста и невинна, какъ это только возможно для человѣка, еще не дошедшаго до окончательнаго идіотизма.

Когда мистрисъ Гредграйндъ очутилась опять одна со своимъ мужемъ и мистеромъ Баундерби, то одного этого простого обстоятельства, безъ всякаго совпаденія какихъ-либо иныхъ фактовъ, оказалось вполнѣ достаточно, чтобъ ошеломить эту превосходную женщину. И такъ она опять загасла, какъ нагорѣвшій ночникъ, и никто не обратилъ на нее никакого вниманія.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, придвигая себѣ стулъ къ огню, — вы всегда принимали такое живое участіе въ моей молодежи, особенно въ Луизѣ, что скажу вамъ прямо, безъ стѣсненія: это открытіе чрезвычайно меня огорчило. Вамъ хорошо извѣстно, что я посвятилъ всего себя систематическому развитію разума въ моихъ дѣтяхъ. Разумъ, это — какъ вы знаете — единственная вещь, на которой должно быть основано воспитаніе. А между тѣмъ, Баундерби, сегодняшнее непредвидѣнное происшествіе, хотя само по себѣ и пустяшное, даетъ мнѣ основаніе предполагать, что въ мысли Томаса и Луизы проскользнуло нѣчто… нѣчто такое… не умѣю выразить этого точно… словомъ, нѣчто такое, чего у меня никогда не было намѣренія въ нихъ развивать и что не имѣетъ ничего общаго съ разумомъ.

— Фактъ, разумѣется, тотъ что отнюдь не требуется разума, чтобъ любоваться шайкой бродягъ, — отвѣчалъ Баундерби. — Когда я самъ былъ бродягой, никто не любовался мной, я это хорошо знаю.

— Вопросъ теперь въ томъ, — проговорилъ замѣчательно практическій родитель, устремивъ глаза на огонь, — вопросъ въ томъ, что могло породить въ нихъ такую вульгарную любознательность.

— Я скажу вамъ что: праздное воображеніе.

— Надѣюсь, что нѣтъ, — произнесъ въ отвѣтъ сей замѣчательный практикъ, — но, признаюсь, у меня у самого мелькнуло это опасеніе, когда я шелъ домой.

— Праздное воображеніе, Гредграйндъ, — повторилъ Баундерби. — Прескверная вещь для каждаго изъ насъ и въ тысячу разъ худшая для такой дѣвочки, какъ Луиза. Прошу извиненія у мистрисъ Гредграйндъ за мои, быть можетъ, черезчуръ сильныя выраженія, но мистрисъ Гредграйндъ знаетъ, что я человѣкъ далеко не утонченный. И тотъ, кто думаетъ найти во мнѣ человѣка съ утонченнымъ обращеніемъ — жестоко ошибется. Я не получилъ утонченнаго воспитанія.

— Не слышали ли они чего-нибудь такого отъ кого-нибудь изъ учителей или отъ прислуги? — проговорилъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ, запустивъ руки въ карманы и не сводя съ огня своихъ заспанныхъ глазъ. — Или не прочли ли чего-нибудь, несмотря на всѣ наши предосторожности? Не проникла ли въ нашъ домъ какая-нибудь дурацкая книжонка со сказками? Иначе какъ объяснить себѣ такое любопытное, такое непостижимое явленіе, что въ умахъ, которые съ самой колыбели и до сего дня вырабатывались по самой практической методѣ, по шнурку и по линейкѣ…

— Постойте! — закричалъ Баундерби, который все еще стоялъ передъ огнемъ, до такой степени начиненный своимъ надутымъ смиреніемъ, что, казалось, его сейчасъ разорветъ ко вреду окружающей мебели. — Постойте! У васъ въ школѣ есть дѣвчонка отъ этихъ скомороховъ?

— Да, Сесилія Джюпъ, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ, и глаза его, когда онъ посмотрѣлъ на своего друга, приняли почти виноватое выраженіе.

— Такъ. Постойте еще минутку! — закричалъ опять мистеръ Баундерби. — Какъ она къ вамъ попала?

— Что касается меня, то я самъ въ первый разъ увидалъ эту дѣвочку только на дняхъ — это фактъ. Такъ какъ она не здѣшняя, то должна была съ просьбой о пріемѣ обратиться ко мнѣ на домъ; да вы правы, Баундерби, вы совершенно правы…

— Постойте, постойте! — закричалъ Баундерби въ третій разъ. — Видѣла ее Луиза, когда она приходила сюда?

— Должно быть, видѣла, такъ какъ она же и сообщила мнѣ объ ея просьбѣ. Но я нисколько не сомнѣваюсь, что Луиза видѣла ее въ присутствіи мистрисъ Гредграйндъ.

— Разскажите намъ, мистрисъ Гредграйндъ, прошу васъ, какъ это произошло? — сказалъ Баундерби.

— Ахъ, моя бѣдная голова! — простонала мистрисъ Гредграйндъ. — Дѣвочка желала ходить въ школу. И Луиза съ Томасомъ оба увѣряли, что дѣвочка желаетъ ходить въ школу, и что мистеръ Гредграйндъ желаетъ, чтобъ дѣвочки ходили въ школу. Ну, что я могла имъ возразить, когда все это факты?

— Послушайте, Гредграйндъ, что я вамъ скажу, — проговорилъ мистеръ Браундерби. — Прогоните эту дѣвчонку, и дѣло съ концомъ!

— Я и самъ сильно склоняюсь къ такому рѣшенію.

— И сдѣлайте это немедля! — продолжалъ Баундерби. — Не откладывай на завтра, что можешь сдѣлать сегодня — таковъ былъ мой девизъ съ самаго ранняго дѣтства. Когда я рѣшилъ распрощаться съ моей бабушкой и съ моимъ ящикомъ изъ подъ яицъ, я тотчасъ привелъ въ исполненіе эту мысль. Сдѣлайте то же и вы, и сдѣлайте не откладывая.

— Не хотите-ли немного прогуляться? — спросилъ его другъ. — У меня есть адресъ ея отца. Можетъ быть, вы не откажетесь пройтись со мной до города?

— Разумѣется, не откажусь, — сказалъ мистеръ Баундерби, — идемте, куда хотите, лишь бы дѣло было сдѣлано не откладывая.

Съ этими словами мистеръ Баундерби нахлобучилъ на голову свою шляпу — онъ всегда нахлобучивалъ ее какъ попало, что должно было означать, что онъ человѣкъ слишкомъ занятой, чтобъ учиться носить шляпу — и, засунувъ руки въ карманы, вышелъ въ прихожую. «Я никогда не ношу перчатокъ», имѣлъ онъ обыкновеніе говорить; «я вскарабкался на вершину общественной лѣстницы безъ перчатокъ. Въ перчаткахъ я не взобрался бы такъ высоко».

Пока мистеръ Гредграйндъ ходилъ наверхъ за адресомъ, мистеръ Баундерби пріотворилъ дверь въ учебную и окинулъ взглядомъ это тихое убѣжище… Несмотря на свои шкапы съ книгами, всевозможныя коллекціи и безсчисленное множество научныхъ и философскихъ приспособленій и всякаго рода, эта большая, затянутая клеенкой, унылая комната походила больше всего на залу для стрижки волосъ. Луиза, лѣниво прислонившись головой къ окну, смотрѣла во дворъ, ничего не видя, а юный Томасъ сердито фыркалъ на огонь. Адама Смита и Мальтуса, двухъ младшихъ Гредграйндовъ, не было въ комнатѣ: они были наказаны и сидѣли за уроками въ карцерѣ, а маленькая Дженъ, размазавъ по всему своему лицу липкое тѣсто изъ грифеля и слезъ, крѣпко спала надъ простыми дробями.

— Все уладилось, Луиза, все уладилось, Томасъ. Слышите? — сказалъ мистеръ Баундерби. — Впередъ вы будете умники, я знаю. Отецъ уже больше не сердится, даю вамъ слово. Ну Луиза, а вѣдь за это стоитъ и поцѣловать, какъ ты думаешь?

— Цѣлуйте, если хотите, мистеръ Баундерби, — отвѣчала Луиза, вставая; потомъ въ холодномъ молчаніи медленно перешла комнату и очень нелюбезно, отвернувъ личико, подставила ему свою щеку.

— Ахъ ты моя баловница! — сказалъ мистеръ Баундерби. — Ну прощай, Луиза. И онъ вышелъ. А дѣвочка осталась стоять на томъ же мѣстѣ, вытирая носовымъ платкомъ щеку, которую онъ только что поцѣловалъ. Она терла такъ старательно, что щека разгорѣлась, какъ огонь. Прошло пять минутъ, а она все еще стояла и терла свою несчастную щеку.

— О чемъ ты думаешь, Лу? — проворчалъ, наконецъ, ея братъ. — Вѣдь этакъ ты и до дырки протрешь.

— Ты можешь взять свой перочинный ножикъ и вырѣзать мнѣ это мѣсто, если хочешь, Томъ, я не заплачу.

Глава V.
Основной тонъ.

Коктаунъ, куда направились теперь господа Гредграйндъ и Баундерби, былъ настоящимъ торжествомъ факта. Этотъ городъ такъ же счастливо избѣжалъ заразы воображенія, какъ и сама мистрисъ Гредграйндъ. А такъ какъ Коктаунъ составляетъ основной тонъ нашей мелодіи, то опишемъ его подробнѣй, прежде чѣмъ продолжать нашъ разсказъ.

Это былъ городъ изъ краснаго кирпича, или вѣрнѣе изъ кирпича, который могъ-бы быть краснымъ, еслибы не покрывавшіе его копоть и дымъ. При существующихъ обстоятельствахъ это былъ скорѣе всего пестрый городъ — красный пополамъ съ чернымъ, напоминавшій татуированное лицо дикаря. Это былъ городъ машинъ и высокихъ трубъ, изъ которыхъ безъ перерыва и безъ отдыха ползли безконечные клубы дыма. Въ немъ былъ очень грязный каналъ и рѣка зловонная и совсѣмъ красная отъ попадавшей въ нее въ огромномъ количествѣ краски; въ немъ были огромныя зданія съ нескончаемымъ рядомъ оконъ, дрожавшія и звенѣвшія цѣлые дни напролетъ, — скучныя зданія, гдѣ поршни паровыхъ машинъ поднимались и опускались равномѣрно и монотонно, точно голова слона въ состояніи неизлечимой меланхоліи. Въ немъ было нѣсколько большихъ улицъ, какъ двѣ капли воды похожихъ одна на другую, и много маленькихъ улицъ, еще больше похожихъ между собой. Всѣ онѣ были населены людьми тоже удивительно похожими другъ на друга, людьми, которые уходили изъ дому и возвращались въ одни и тѣ же часы, гранили однѣ и тѣ же мостовыя, были заняты однимъ и тѣмъ же дѣломъ; людьми, для которыхъ любой день въ году походилъ на предыдущій и на слѣдующій, для которыхъ каждый годъ былъ сколкомъ съ предыдущаго года и образцомъ для послѣдующаго.

Въ сущности все это составляло необходимую принадлежность той промышленности, которою жилъ Коктаунъ; за то Коктаунъ прибавлялъ къ общему благу и свои благодѣянія, разливавшіяся по свѣту широкой рѣкой: онъ снабжалъ рынокъ многими дополнительными изящными предметами, составляющими чуть не половину великосвѣтской дамы, передъ которой не осмѣлишься произнести самаго имени этого закоптѣлаго города. Другія внѣшнія черты Коктауна имѣли въ себѣ кое-что мѣстное, особенное. Вотъ онѣ, эти черты:

Вы не встрѣчали здѣсь ничего, что бы не имѣло строго рабочаго отпечатка. Если члены какой-нибудь религіозной общины затѣвали выстроить здѣсь церковь (какъ это сдѣлали члены восемнадцати религіозныхъ общинъ), они возводили нѣчто похожее на складъ благочестія изъ краснаго кирпича, надъ которымъ иной разъ (но только въ образцахъ особенно изысканнаго стиля) возвышался колоколъ, подвѣшенный въ клѣткѣ для попугая. Единственное исключеніе изъ общаго правила составляла новая церковь, оштукатуренное зданіе съ четырехугольной колокольней надъ входными дверями, окончившейся четырьмя небольшими башенками, напоминавшими разукрашенныя деревяшки четырехъ инвалидовъ. Всѣ надписи на общественныхъ зданіяхъ, выведенныя въ строгомъ стилѣ черными и бѣлыми буквами, были совершенно на одинъ манеръ. Тюрьма могла быть больницей, больница — тюрьмой, городская ратуша могла быть тѣмъ или другимъ, иди и тѣмъ и другимъ вмѣстѣ, или чѣмъ угодно, такъ какъ никакая подробность въ изящной архитектурѣ этихъ общественныхъ зданій не указывала противнаго. Факты, факты и факты во внѣшности города; факты, факты и факты въ томъ, что составляло его душу. Школа Макъ-Коакумчайльда была существующій фактъ, и рисовальная школа была такой же фактъ, и отношенія хозяина къ рабочему были ничего больше какъ фактъ; однимъ словомъ, здѣсь не было ничего, кромѣ фактовъ, начиная съ родильнаго дома и кончая кладбищемъ; все же — что не можетъ быть выражено цифрами, чего нельзя купить по самому низкому курсу и продать по самому высокому, — того не существуетъ и не должно существовать во вѣки вѣковъ. Аминь.

Казалось бы, городъ, такъ ревностно преданный факту и такъ успѣшно торжествующій побѣду на стогнахъ своихъ, долженъ бы благоденствовать и процвѣтать. И Коктаунъ, конечно, благоденствовалъ? Нѣтъ, не совсѣмъ. Нѣтъ? Возможно ли, о Боже!

Нѣтъ. Коктаунъ вышелъ изъ своихъ доменныхъ печей не совсѣмъ такимъ чистымъ, какимъ золото выходитъ изъ огня. Прежде всего его мучила одна неразрѣшимая тайна: кто принадлежалъ къ его восемнадцати религіознымъ общинамъ? Но кто бы къ нимъ ни принадлежалъ, это во всякомъ случаѣ не были рабочіе. Странно было видѣть, проходя городомъ въ воскресное утро, до какой степени немногіе изъ этихъ людей откликались на варварскій трезвонъ колоколовъ, который способенъ былъ свести съ ума больного и нервнаго человѣка; странно было видѣть, какъ мало было рабочихъ, которые покидали бы ради этого звона свои кварталы и свои душныя конурки или углы улицъ, гдѣ они торчали, глазѣя со скучающимъ видомъ на прохожихъ, направлявшихся къ церквамъ и часовнямъ, какъ на дѣло, которое нисколько ихъ не касалось.

И не однимъ только пріѣзжимъ этотъ фактъ бросался въ глаза, ибо въ самомъ Коктаунѣ существовала дружная партія, члены которой каждую сессію съ негодованіемъ возвышали свой голосъ, въ палатѣ общинъ, требуя парламентскаго акта, который бы силой заставилъ этихъ людей быть благочестивыми. Затѣмъ слѣдовало общество воздержанія, которое жаловалось, что эти люди упрямо продолжаютъ напиваться; указывало въ своихъ докладахъ съ цифровыми данными, что они дѣйствительно напиваются, и доказывало до очевидности ясно на своихъ чайныхъ вечерахъ, что никакое — ни божеское, ни человѣческое убѣжденіе, развѣ за исключеніемъ медали общества воздержанія, не въ состояніи заставить этихъ людей не напиваться. Затѣмъ слѣдовали аптекарь и дрогистъ съ другими цифровыми данными, свидѣтельствовавшими, что когда эти люди не напиваются виномъ, то напиваются опіемъ. Затѣмъ слѣдовалъ тюремный священникъ, очень опытный человѣкъ, съ новыми цифровыми данными, оставлявшими далеко за собой всѣ предыдущія; онъ показывалъ съ неопровержимой убѣдительностью, что эти люди упрямо посѣщали, скрытно отъ взоровъ общества, непристойные притоны, гдѣ слушали непристойныя пѣсни, смотрѣли на непристойные танцы, въ которыхъ иногда имѣли дерзость участвовать, и гдѣ — какъ увѣряетъ нѣкій А. Б., молодой человѣкъ двадцати-четырехъ лѣтъ отъ роду, приговоренный къ восемнадцатимѣсячному тюремному заключенію и вообще ничѣмъ не показавшій себя особенно достойнымъ довѣрія, — гдѣ началось паденіе вышепоименованнаго А. Б. Ибо онъ вполнѣ увѣренъ, что, не попади онъ въ одинъ изъ этихъ притоновъ, онъ бы остался образцомъ нравственности самой высокой пробы. Затѣмъ слѣдовали мистеръ Гредграйндъ и мистеръ Баундерби, шествующіе въ эту минуту по улицамъ Коктауна, люди въ высшей степени практическіе, которые въ случаѣ надобности, могли бы представить еще сколько угодно цифровыхъ данныхъ — результатъ ихъ личной опытности, подтвержденный случаями, извѣстными имъ отъ другихъ лицъ, и изъ этихъ данныхъ явствовало какъ дважды два — четыре (собственно это одно только и было ясно), что эти люди, господа, не что иное, какъ шайка негодяевъ; что бы вы для нихъ не дѣлали, вы никогда не увидите отъ нихъ благодарности; что они безпокойный народъ, господа; что они сами не знаютъ, чего хотятъ; что они питаются всѣмъ, что ни на есть лучшаго; покупаютъ свѣжее масло, требуютъ моккскаго кофе, отказываются отъ мяса, если оно не перваго сорта, — и все-таки вѣчно недовольны и не идутъ ни на какія уступки. Словомъ, это было все то же старое нравоученіе старой побасенки:

Жила была на свѣтѣ старая бабка,

Жила — не тужила: ѣла да пила;

Но такой ужъ видно норовъ былъ у бабки,

Что она ни ѣла, сколько ни пила —

А все сыта не была.

Но возможно ли, господа, чтобъ было какое-нибудь сходство въ нравственномъ состояніи населенія Коктауна и юныхъ Гредграйндовъ? Неужели кто-нибудь изъ насъ, если только онъ обладаетъ здравымъ смысломъ и твердо знаетъ счетъ, повѣритъ въ настоящее время, что вотъ уже нѣсколько десятковъ лѣтъ, какъ въ Коктаунѣ, съ предвзятымъ намѣреніемъ, перестали брать въ разсчетъ одинъ изъ первѣйшихъ элементовъ существованія рабочаго класса?

Неужели правда, что эти люди сохранили еще извѣстную долю воображенія, надъ которой слѣдовало бы поработать, чтобы дать ей возможность развиться здраво, вмѣсто того, чтобы заставлять ее судорожно бороться и силой пролагать себѣ путь? Неужели правда и то, что въ прямомъ отношеніи съ продолжительностью и однообразіемъ ихъ работы въ этихъ людяхъ растетъ непреодолимая жажда какого-нибудь физическаго облегченія, развлеченія, которое бы поддержало въ нихъ веселость и бодрость духа, какого-нибудь праздника, хотя бы только для того, чтобъ поплясать подъ звуки шумнаго оркестра, какого-нибудь ребяческаго удовольствія вродѣ сладкаго торта къ обѣду (конечно мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ не приложитъ къ этому своихъ рукъ), — и что жажда эта должна быть удовлетворена разумно и правильно, иначе она найдетъ себѣ неразумный исходъ, если только не удастся измѣнить законовъ, по которымъ былъ сотворенъ міръ.

— Этотъ человѣкъ живетъ въ Подсъ-Эндѣ, а я хорошенько не знаю, гдѣ этотъ Подсъ-Эндъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Въ которой онъ сторонѣ, Баундерби?

Мистеръ Баундерби зналъ только, что это гдѣ-то въ нижней части города, и этимъ его свѣдѣнія ограничивались. Они остановились, оглядываясь вокругъ.

Почти въ ту же минуту изъ за угла выбѣжала дѣвочка, которую Гредграйндъ тотчасъ узналъ. Она съ перепуганнымъ лицомъ бѣжала какъ сумасшедшая.

— Стой! — закричалъ мистеръ Гредграйндъ. — Куда ты бѣжишь? Остановись!

Дѣвочка номеръ двадцатый остановилась, вся дрожа, и сдѣлала книксенъ.

— Зачѣмъ ты такъ неприлично бѣгаешь по улицамъ? — спросилъ ее мистеръ Гредграйндъ.

— За мной… за мной гнались, сэръ, — отвѣчала дѣвочка прерывающимся голосомъ, — и я убѣгала.

— Гнались! — повторилъ мистеръ Гредграйндъ. — Кто же могъ гнаться за тобой?

На этотъ вопросъ послѣдовалъ мгновенный и неожиданный отвѣтъ въ лицѣ безцвѣтнаго маленькаго Битцера, который съ такой стремительностью выскочилъ изъ-за угла, очевидно, не ожидая встрѣтить препятствіе на тротуарѣ, что съ размаху попалъ прямо въ животъ мистера Гредграйнда и отскочилъ отъ него на середину улицы.

— Это еще что такое? — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Гдѣ твоя голова, мальчикъ? Какъ ты смѣешь такъ кидаться на… на людей?

Битцеръ поднялъ свою шапку, которая слетѣла на землю отъ толчка, попятился назадъ, потеръ лобъ кулакомъ и сталъ оправдываться, говоря, что это онъ «нечаянно».

— Это онъ бѣжалъ за тобою, Джюпъ? — спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Да, сэръ, — отвѣчала нерѣшительно дѣвочка.

— Неправда, сэръ! — закричалъ Битцеръ. — Она первая пустилась убѣгать. Эти скоморохи врутъ, не краснѣя, сэръ, они этимъ славятся… Ты сама знаешь, какъ ловко они врутъ. (Это относилось уже къ Сесси.) Это всему городу извѣстно и, съ вашего позволенія, сэръ, это такъ же вѣрно, какъ то, что эти скоморохи не знаютъ таблицы умноженія, прибавилъ Битцеръ, обращаясь къ мистеру Баундерби и думая его подкупить.

— Онъ такъ напугалъ меня своими страшными гримасами, — сказала дѣвочка.

— Этого еще не доставало! — закричалъ Битцеръ. — Ты такая же лгунья, какъ и твои пріятели! Настоящая дочь скомороха. Я даже не взглянулъ на нее ни разу, сэръ. Я только ее спросилъ, сумѣетъ ли она завтра дать опредѣленіе лошади, и предложилъ поучить ее, а она пустилась бѣжать, я побѣжалъ за ней, сэръ, чтобы научить ее, какъ ей отвѣчать, если завтра ее спросятъ опредѣленіе лошади… Только дочь скомороха способна на такую ложь.

— Нельзя сказать однако, чтобы ея профессія была тайной въ вашей школѣ, — замѣтилъ мистеръ Баундерби. — Черезъ недѣлю вся ваша школа соберется вокругъ цирка — вотъ увидите.

— Кажется, что такъ, — отвѣчалъ его другъ. — Битцеръ, отправляйся домой. Джюпъ, останься здѣсь на минуту. Если я еще когда-нибудь увижу, Битцеръ, что ты бѣгаешь по улицамъ, ты получишь отъ меня внушеніе черезъ школьнаго учителя. Понимаешь? Ну, теперь ступай.

Мальчикъ пересталъ моргать, раскланялся, приложивъ кулакъ ко лбу, взглянулъ на Сесси, повернулся и пошелъ.

— А теперь, дѣвочка, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — проводи насъ, этого господина и меня, къ твоему отцу; мы идемъ къ нему… Что это у тебя въ бутылкѣ?

— Водка, — сказалъ Баундерби.

— Ахъ нѣтъ, сэръ, это девять сортовъ масла.

— Что?

— Девять разныхъ сортовъ масла, сэръ, отцу для растиранья.

Мистеръ Баундерби рѣзко захохоталъ и спросилъ:

— Да на какого же чорта ты растираешь отца девятью сортами масла?

— Всѣ наши постоянно употребляютъ это средство, сэръ, когда имъ случится ушибиться во время представленія, — отвѣчала Сесси, оглядываясь черезъ плечо, чтобъ удостовѣриться, ушелъ ли ея преслѣдователь. — Они иногда очень сильно ушибаются, знаете…

— И по дѣломъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, — не будь лѣнтяемъ.

Дѣвочка посмотрѣла въ лицо мистеру Баундерби со смѣшаннымъ выраженіемъ изумленія и страха.

— Клянусь Богомъ! — сказалъ мистеръ Баундерби, — когда я былъ четырьмя или пятью годами моложе тебя, тогда я тоже былъ весь покрытъ такими синяками, что ихъ не могли бы залѣчить не то что девять, а двадцать, сорокъ сортовъ разныхъ маслъ. Правда, я получалъ синяки не оттого, что кривлялся, а оттого, что меня колотили. Я не умѣлъ плясать на канатѣ; я плясалъ просто на землѣ, но за то меня подстегивали веревкой.

Мистеръ Гредграйндъ, какъ ни былъ онъ грубъ, былъ все же не такъ грубъ, какъ Баундерби. Въ сущности онъ не былъ золъ отъ природы; онъ даже могъ бы быть очень добръ теперь, если бы позволилъ себѣ въ юности отступить немножко отъ своей ариѳметики, которая совсѣмъ его засушила. Когда они свернули въ одинъ узенькій переулокъ, онъ спросилъ дѣвочку голосомъ, которому хотѣлъ придать ободряющій тонъ.

— Такъ это и есть Подсъ-Эндъ, Джюпъ?

— Да, сэръ, онъ самый; а вотъ и нашъ домъ, сэръ, съ вашего позволенія.

Смеркалось, когда дѣвочка остановилась у дверей отвратительнаго кабачка, изъ оконъ котораго виднѣлся тусклый, красноватый свѣтъ лампъ. Грязная, покосившаяся на одинъ бокъ, эта жалкая лачуга имѣла такой видъ, точно она сама пила запоемъ, за неимѣніемъ другихъ потребителей, и, слѣдуя общей участи пьяницъ, скоро придетъ къ ихъ общему концу.

— Намъ придется пройти общую залу, сэръ, и подняться на лѣстницу, если вамъ все равно: а тамъ вы подождете минутку, пока я зажгу свѣчу. Если услышите лай, не пугайтесь — это «Рѣзвушка»: она не кусается.

— «Рѣзвушка» и девять сортовъ масла! — сказалъ мистеръ Баундерби, входя послѣднимъ и закатываясь своимъ металлическимъ смѣхомъ. Недурно, очень недурно для человѣка положительнаго, обязаннаго всѣмъ самому себѣ.

Глава VI.
Циркъ Слири.

Кабачекъ, о которомъ идетъ рѣчь, назывался «Подъ щитомъ Пегаса». «Подъ ногами^[1] Пегаса» было бы конечно болѣе кстати, но тѣмъ не менѣе на вывѣскѣ, подъ намалеваннымъ на ней крылатымъ конемъ, красовалась очень четкая надпись латинскими буквами «Подъ щитомъ Пегаса», а пониже надписи, на живописно развернутомъ свиткѣ художникъ начерталъ стѣдующія прочувствованныя строчки:

На свѣтѣ такъ ведется:

Добро родить добро.

Коли солодъ хорошъ — такъ и пивцо хорошо,

А не хочешь пивца — есть водка и винцо.

Входи-жъ, о прохожій! Садись! Кликни кличъ

И будешь доволенъ — повѣрь.

Въ полутемной комнатѣ за грязнымъ прилавкомъ красовался на стѣнѣ въ рамкѣ подъ стекломъ другой Пегасъ — театральный — съ настоящими газовыми крыльями, съ разсыпанными по немъ звѣздами изъ золоченой бумаги и эѳирной упряжью изъ краснаго шелка. Такъ какъ на улицѣ было слишкомъ темно, чтобы можно было хорошенько разглядѣть вывѣску, а въ кабачкѣ не довольно свѣтло, чтобы видѣть въ подробностяхъ картинку, то мистеръ Гредграйндъ и мистеръ Баундерби не имѣли случая выразить свое негодованіе по поводу этихъ миѳологическихъ изображеній. По черной, довольно крутой лѣстницѣ они поднялись изъ общей залы куда-то наверхъ, не встрѣтивъ ни души, и здѣсь остались стоять въ темнотѣ, пока дѣвочка ходила за свѣчой. Они ежеминутно ожидали услышать лай «Рѣзвушки»; но прошло нѣсколько минутъ, дѣвочка появилась со свѣчей въ рукѣ, а превосходно выдресированный ученый песъ такъ и не залаялъ.

— Отца нѣтъ въ нашей комнатѣ, сэръ, — сказала Сесси, причемъ лицо ея выразило сильнѣйшее изумленіе. — Потрудитесь войти на минутку, я его сейчасъ разыщу.

Они вошли, и Сесси, пододвинувъ имъ стулья, вышла изъ комнаты быстрыми, легкими шагами.

Это была очень бѣдная, скудно меблированная комната съ кроватью въ одномъ изъ угловъ. На стѣнѣ висѣлъ бѣлый бумажный колпакъ, украшенный двумя павлиньими перьями и торчащей косичкой — головной уборъ, въ которомъ синьоръ Джюпъ не дальше какъ на сегодняшнемъ представленіи увеселялъ публику своими «вполнѣ нравственными шекспировскими шутками и остротами», но больше въ комнатѣ не было ни одной части его гардероба и вообще ничего, что бы указывало на его профессіональныя занятія. Что же касается «Рѣзвушки», то вѣроятно достославный предокъ этого ученаго четвероногаго былъ случайно забытъ во время спасенія отъ потопа и не попалъ въ Ноевъ ковчегъ, по крайней мѣрѣ таверна «Подъ Пегасовымъ щитомъ» не давала ни малѣйшаго доказательства въ противномъ и ничто въ ней не напоминало ни слуху, ни зрѣнію о присутствіи собаки.

Два друга слышали, какъ въ верхнемъ этажѣ хлопали дверьми: это Сесси ходила изъ комнаты въ комнату въ поискахъ за своимъ отцомъ; вскорѣ послышались взволнованные голоса. Дѣвочка сбѣжала съ лѣстницы, прыгая черезъ четыре ступеньки, влетѣла въ комнату, открыла ободранный старый чемоданъ и, убѣдившись, что онъ пустъ, всплеснула въ ужасѣ руками и остановилась посреди комнаты, растерянно озираясь.

— Вѣроятно, отецъ вернулся за чѣмъ-нибудь въ циркъ, сэръ. Не понимаю, что ему тамъ дѣлать, но навѣрно, онъ тамъ; я его сейчасъ приведу.

И она убѣжала, не захвативъ даже шляпы: ея длинные, темные волосы развѣвались за ея спиной.

— Она рехнулась, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Сейчасъ… но вѣдь отсюда до барака больше мили пути!

Мистеръ Баундерби не успѣлъ отвѣтить, какъ на порогѣ появился молодой человѣкъ и, отрекомендовавшись словами: «Съ вашего позволенія, господа!» вошелъ въ комнату, засунувъ руки въ карманы. Его гладко-выбритое лицо, худое и желтое, было обрамлено массой темныхъ волосъ, остриженныхъ въ скобку, съ проборомъ по срединѣ. Ноги у него были крѣпкія, но немного коротки сравнительно съ туловищемъ. За то его грудь и спина переросли въ ширину настолько же, насколько не доросли въ длину ноги. На немъ было платье съ Ньюмаркетскаго рынка; узкіе брюки, на шеѣ вязаный шарфъ. Отъ него пахло деревяннымъ масломъ, соломой, апельсинной коркой, сѣномъ и опилками, и весь онъ имѣлъ видъ какого-то своеобразнаго центавра — произведенія конюшни и балагана. Никто бы не могъ съ увѣренностью сказать, гдѣ начиналось одно и кончалось другое. На афишахъ этотъ джентльменъ значился подъ именемъ М. Е. В. Б. Чайльдерса, справедливо прославившагося своимъ чудеснымъ волтижерскимъ прыжкомъ въ роли дикаря-охотника въ «Сѣверо Американскихъ Преріяхъ» — знаменитый фарсъ, въ коемъ сопровождавшій его въ настоящую минуту мальчикъ, надѣленный крошечнымъ ростомъ и старческой физіономіей, изображалъ его маленькаго сына и былъ осужденъ по ходу пьесы лежать на плечѣ отца, который при этомъ держалъ его за одну ногу внизъ головой, или галопировать по всему цирку, стоя вверхъ ногами на ладони того же отца, согласно нѣсколько жестокому обычаю, принятому, какъ это вамъ извѣстно, у дикарей-охотниковъ для выраженія нѣжной родительской любви. Съ помощью фальшивыхъ локоновъ, гирляндъ, крыльевъ, бѣлилъ и румянъ этотъ подающій надежды ребенокъ превращался въ восхитительнаго купидона, очаровывавшаго всю женскую половину зрителей; но въ кругу близкихъ друзей, гдѣ онъ отличался преждевременно смѣлымъ покроемъ платья, для своего нѣжнаго, дѣтскаго возраста, и хриплымъ голосомъ, онъ становился настоящимъ жокеемъ.

— Съ вашего позволенія, господа, — сказалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, окидывая бѣглымъ взглядомъ комнату. — Это вы спрашивали Джюпа?

— Мы, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Его дочь пошла за нимъ, но мнѣ некогда ждать. Могу я просить васъ передать ему мое порученіе?

— Видите ли, мой другъ, — вставилъ тутъ мистеръ Баундерби, — мы люди, знающіе цѣну времени; вы же изъ того сорта людей, которые не знаютъ ему цѣны.

— Не имѣю чести васъ знать, — отвѣчалъ мистеръ Чайльдерсъ, оглядывая мистера Баундерби съ ногъ до головы, — но если вы вашими словами хотите мнѣ намекнуть, что вы лучше моего умѣете пользоваться вашимъ временемъ, чтобъ сколачивать гроши, я охотно вамъ вѣрю; это видно по первому взгляду.

— И когда вы сколотите ихъ, вы навѣрно сумѣете ихъ припрятать, — добавилъ купидонъ.

— Киддерминстеръ, замолчи! — сказалъ мистеръ Чайльдерсъ.

Киддерминстеръ было земное имя купидона.

— Такъ чего жъ онъ приходитъ сюда издѣваться надъ нами! — закричалъ мистеръ Киддерминстеръ, выказывая признаки вспыльчиваго характера. — Если вамъ такъ нравится надъ нами потѣшаться, такъ ступайте въ кассу, заплатите денежки и тогда смѣйтесь себѣ сколько вашей душѣ угодно.

— Киддерминстеръ! — сказалъ, возвышая голосъ, мистеръ Чайльдерсъ. — Киддерминстеръ, замолчи! — Сэръ (это относилось уже къ мистеру Гредграйнду), я хотѣлъ сказать вамъ слѣдующее. Вы знаете, а можетъ быть, и не знаете, ибо очень возможно, что вы не особенно часто бывали въ числѣ нашихъ зрителей, что бѣдный Джюпъ съ нѣкотораго времени проваливается почти на всѣхъ представленіяхъ.

— Проваливается?.. Какъ это? Я не совсѣмъ понимаю, — проговорилъ мистеръ Гредграйндъ, испрашивая взоромъ помощи у всемогущаго Баундерби.

— Вчера вечеромъ онъ скиксовалъ на лентахъ четыре раза подъ-рядъ, — замѣтилъ мистеръ Киддерминстеръ: — растянулся пластомъ, вмѣсто того, чтобы стать на голову, и не сдѣлалъ ни одного удачнаго прыжка.

— Онъ не могъ исполнить ничего изъ того, что долженъ былъ исполнить по программѣ: не могъ одолѣть ни лентъ, ни обручей, словомъ — скиксовалъ по всей линіи и окончательно провалился, пояснилъ мистеръ Чайльдерсъ.

— Ахъ, такъ вотъ что значитъ у васъ «скиксовалъ», — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Да, у насъ это обыкновенное названіе для такихъ вещей, отвѣчалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ.

— Девять маслъ, «Рѣзвушка», скиксовалъ, провалился!.. Ха! Ха! разразился Баундерби своимъ оглушительнымъ смѣхомъ. — Нечего сказать, чудесная компанія для человѣка, который самъ себѣ обязанъ своимъ высокимъ положеніемъ!

— Такъ слѣзьте съ вашей высоты, когда такъ! — отрѣзалъ купидонъ. — Если вы ужъ вскарабкались такъ высоко, что мы вамъ не компанія, то прошу васъ, сдѣлайте одолженіе, спуститесь немного до насъ.

— Какой назойливый малый! — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, оборачиваясь къ купидону и выразительно сдвигая свои суровыя брови.

— Если бъ вы предупредили насъ о своемъ визитѣ, мы бы достали самаго благовоспитаннаго молодого джентльмена, чтобы васъ занимать, — отрѣзалъ мастеръ купидонъ, нимало не смутившись. — Жаль, что вы не потрудились заранѣе заказать афишъ для вашего представленія, по желанію публики, разъ вы ужъ такъ щепетительны. Вы, вѣрно, пляшете на самомъ тугомъ?

— Что такое мелетъ этотъ маленькій негодяй? — спросилъ мистеръ Гредграйндъ, разглядывая купидона съ нѣкоторымъ отчаяніемъ. — Что онъ хочетъ сказать своимъ «самымъ тугимъ»?

— Убирайся отсюда! — сказалъ мистеръ Чайльдерсъ, выталкивая своего юнаго друга за дверь способомъ, нѣсколько напоминающимъ сѣверо-американскія преріи. — Самый ли тугой или самый слабый — все это вздоръ и пустяки. Это значитъ только туго или слабо натянутый канатъ… Вы хотѣли дать мнѣ порученіе къ Джюпу?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ, — живо подхватилъ мистеръ Чайльдерсъ, — въ такомъ случаѣ я того мнѣнія, что ваше порученіе никогда до него не дойдетъ. Вы хорошо его знаете?

— Я? Да я никогда его не видалъ.

— Ну такъ вы никогда его и не увидите. Онъ бѣжалъ: это ясно, какъ день.

— Неужели вы хотите сказать, что онъ бросилъ свою дочь?

— Именно, — отвѣчалъ мистеръ Чайльдерсъ, утвердительно кивнувъ головой. — Онъ удралъ совсѣмъ; я въ этомъ не сомнѣваюсь. Вчера вечеромъ ему то и дѣло шикали, шикали и третьяго дня, и сегодня. Ему постоянно шикаютъ за послѣднее время, но онъ никакъ не можетъ къ этому привыкнуть.

— Но почему же ему такъ часто шикаютъ? — спросилъ мистеръ Гредграйндъ, торжественно процѣживая слова.

— Потому что его ноги начинаютъ деревенѣть, да и весь онъ становится никуда не годенъ, отвѣчалъ Чайльдерсъ. — Онъ могъ бы еще нравиться въ качествѣ говорильни, но этимъ не прокормишься.

— Говорильни? — повторилъ Баундерби. — Часъ отъ часу не легче! Это еще что за словцо?

— Ну въ качествѣ остряка, если вамъ больше нравится, — пояснилъ черезъ плечо М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, небрежно встряхнувъ своей гривой. — Но вотъ что замѣчательно, сэръ; этому человѣку не такъ больно было, что его ошикали, какъ то, что объ этомъ узнала его дочь.

— Превосходно! — перебилъ его вдругъ Баундерби. — Превосходно, не правда ли, Гредграйндъ? Человѣкъ такъ сильно любитъ свою дочь, что бросаетъ ее на произволъ судьбы! Чертовски хорошо! Ха! Ха! Послушайте, молодой человѣкъ, что я вамъ скажу: я не всегда занималъ въ жизни то высокое положеніе, которое занимаю теперь, я понимаю эти вещи. Васъ, можетъ быть, удивитъ, когда я вамъ скажу, что моя мать тоже меня бросила.

М. Е. В. Б. Чайльдерсъ насмѣшливо объявилъ, что это его ничуть не удивляетъ.

— Прекрасно, — продолжалъ Баундерби. — Я родился въ канавѣ, и моя мать меня бросила. Прощаю ли я ей это? Нѣтъ. Прощалъ ли когда-нибудь? Никогда. Какъ, по вашему мнѣнію, я ее за это называю?.. Я называю ее самой скверной женщиной на свѣтѣ, за исключеніемъ развѣ моей пропойцы-бабушки. Во мнѣ нѣтъ фамильной гордости, я не знаю, что такое воображеніе и всѣ эти сентиментальныя глупости. Я называю вещи ихъ настоящими именами и совершенно безпристрастно назову мать Іосіи Баундерби изъ Коктауна такъ, какъ бы я ее назвалъ, будь она матерью какого-нибудь Петра, Якова или Павла. Такъ же точно поступаю я и съ человѣкомъ, о которомъ идетъ рѣчь. Я говорю: онъ негодяй и бродяга. Вотъ что онъ такое, говоря по просту.

— Пусть онъ будетъ все, что вамъ угодно, по просту или не по просту говоря — мнѣ это совершенно все равно, отрѣзалъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ, оборачиваясь лицомъ къ непріятелю. — Я говорю съ вашимъ другомъ; если вамъ не по вкусу мои слова, можете не слушать. Вы отлично умѣете куражиться, надо отдать вамъ справедливость, но вы лучше бы сдѣлали, если бы куражились у себя дома, проговорилъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ ироническимъ тономъ. — Совѣтую вамъ не пробовать этого здѣсь, когда васъ не просятъ. У васъ, разумѣется, есть собственный домъ?

— Вещь возможная, — отвѣчалъ со смѣхомъ мистеръ Баундерби, позвякивая деньгами въ карманѣ.

— Такъ, будьте любезны, куражьтесь въ вашемъ собственномъ домѣ, — продолжалъ мистеръ Чайльдерсъ. — Этотъ, видите ли, не изъ особенно прочнаго матеріала и чего добраго обрушится, не выдержитъ такого горлана.

Смѣривъ еще разъ мистера Баундерби презрительнымъ взглядомъ, онъ, казалось, рѣшилъ, что теперь съ нимъ покончено, и снова повернулся къ мистеру Гредграйнду.

— Не больше часа тому назадъ Джюпъ услалъ свою дочь подъ какимъ-то предлогомъ. Нѣсколько минутъ спустя видѣли, какъ онъ вышелъ изъ дому въ нахлобученной шляпѣ съ узелкомъ подъ мышкой. Она, конечно, никогда не повѣритъ, но онъ бѣжалъ и бросилъ ее — это вѣрно.

— Почему же не повѣритъ? — спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Потому что они жили душа въ душу, потому что они никогда не разлучались, потому что до сего дня онъ обожалъ свою дочь, — сказалъ мистеръ Чайльдерсъ, отходя въ сторону, чтобы заглянуть въ пустой чемоданъ.

У мистера Чайльдерса, такъ же, какъ и у мистера Киддерминстера, была очень странная походка; оба ставили ноги совсѣмъ не такъ, какъ большинство людей, а гораздо шире и прямѣй, точно ихъ колѣна утратили способность сгибаться. Въ этой походкѣ было что-то дѣланное. Такой походкой отличались всѣ наѣздники труппы Слири, и это должно было означать, что они большую часть своей жизни проводятъ на лошади.

— Бѣдняжка Сесси! Лучше бъ онъ отдалъ ее въ ученье, замѣтилъ мистеръ Чайльдерсъ, и опять встряхнулъ своими кудрями, покончивъ съ осмотромъ пустого чемода. — По крайней мѣрѣ, у нея бы было теперь хоть какое-нибудь положеніе.

— Эти слова дѣлаютъ вамъ честь, особенно если принять во вниманіе, что сами вы никогда не учились, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ одобрительнымъ тономъ.

— Кто? Я не учился? Да я началъ учиться съ семилѣтняго возраста.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, почти раскаиваясь въ вырвавшемся у него одобреніи. — Я и не подозрѣвалъ, что въ числѣ прочихъ наукъ молодые люди обучаются…

— Лѣни, — подсказалъ съ хохотомъ Баундерби. — И я не подозрѣвалъ, чортъ возьми!

— Всегдашнею мечтою этого человѣка, — продолжалъ Чайльдерсъ, совершенно игнорируя существованіе Баундерби, — всегдашнею его мечтою было, чтобъ его Сесси получила хорошее образованіе. Какъ эта мысль вошла ему въ голову, ужъ не могу вамъ сказать; вѣрно одно, что онъ только объ этомъ и мечталъ. Въ послѣднія семь лѣтъ онъ постоянно старался, чтобъ дѣвочка училась; такъ она и научилась понемногу въ одномъ мѣстѣ — читать, въ другомъ — писать, въ третьемъ ариѳметикѣ.

М. Е. В. Б. Чайльдерсъ вынулъ одну руку изъ кармана, потеръ себѣ лицо и подбородокъ и взглянулъ на мистера Гредграйнда съ сомнѣніемъ, смѣшаннымъ съ надеждой. Съ самаго начала этого свиданія онъ всячески старался снискать расположеніе этого джентльмена въ интересахъ покинутаго ребенка.

— Когда Сесси была принята въ школу, — продолжалъ онъ, — ея отецъ радовался, какъ сумасшедшій. Признаюсь, я не понималъ хорошенько этой радости, въ виду нашей бродячей жизни: вѣдь мы повсюду перелетныя птицы. Теперь мнѣ думается, что онъ уже тогда задумалъ бѣжать — онъ былъ всегда немного не въ своемъ умѣ — и радовался, потому что считалъ ее пристроенной. Если вы пришли сегодня, чтобъ объявить ему, что хотите что-нибудь для нея сдѣлать, — продолжалъ мистеръ Чайльдерсъ, снова поглаживая свой подбородокъ и глядя на мистера Гредграйнда съ тѣмъ же нерѣшительнымъ видомъ, — это было бы большое счастіе и пришлось бы очень кстати… очень кстати.

— Напротивъ, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ, — я пришелъ ему сказать, что родство и знакомства дѣвочки дѣлаютъ ея пребываніе въ школѣ очень нежелательнымъ и чтобъ она больше не приходила. Однако, если отецъ дѣйствительно ее бросилъ, не устроивши, я… Баундерби, на одно слово.

При этихъ словахъ мистеръ Чайльдерсъ вѣжливо удалился своей кавалерійской походкой на площадку лѣстницы, гдѣ и остановился, потирая лицо и тихонько посвистывая. Пока онъ старался убить, такимъ образомъ время, до него долетѣли слѣдующія фразы, сказанныя мистеромъ Баундерби: «Нѣтъ и нѣтъ, говорю вамъ. Не дѣлайте этого. Не дѣлайте ни въ какомъ случаѣ, я вамъ совѣтую». Отвѣтъ мистера Гредграйнда, произнесенный гораздо тише тѣмъ не менѣе также достигъ его слуха: «Но даже какъ примѣръ для Луизы, чтобъ показать ей, до чего доводитъ родъ занятій, вызвавшій въ ней такое вульгарное любопытство! Взгляните на вопросъ съ этой точки зрѣнія, Баундерби».

Между тѣмъ члены труппы Слири спустились одинъ за другимъ изъ верхнихъ областей, гдѣ находилась ихъ общая квартира, и столпились на лѣстничной площадкѣ откуда, нагулявшись и наболтавшись вдоволь между собой и съ мистеромъ Чайльдерсомъ, проникли мало-по-малу въ комнату, а съ ними и самъ М. Е. В. Б. Чайльдерсъ. Между ними были двѣ, три хорошенькія женщины съ ихъ двумя, тремя мужьями, ихъ матерями и восемью, девятью штуками дѣтей, изображавшими, смотря по надобности, купидоновъ или эльфовъ. Отецъ одного изъ этихъ семействъ имѣлъ обыкновеніе балансировать на концѣ длиннаго шеста отца другого семейства; отецъ третьяго семейства устраивалъ изъ двухъ предыдущихъ отцовъ пирамиду, вершиной которой служилъ мистеръ Киддерминстеръ, а самъ онъ — основаніемъ. Всѣ эти отцы умѣли плясать на катящейся бочкѣ, ходить по бутылкамъ, перекидывать ножи и шары, вертѣть тарелки, скакать верхомъ на чемъ вамъ угодно, прыгать черезъ что вамъ угодно и ни передъ чѣмъ не останавливаться. Всѣ матери умѣли прекрасно плясать (и плясали) на проволокѣ, на канатѣ, продѣлывали изумительныя штуки на неосѣдланныхъ лошадяхъ; всѣ онѣ ничуть не стѣснялись показывать при этомъ свои ноги; а одна, управляя шестеркой лошадей, въѣзжала на греческой колесницѣ во всѣ города, гдѣ удостаивала останавливаться труппа. Всѣ онѣ старались придать себѣ видъ откровенныхъ мошенниковъ и большихъ хитрецовъ; домашній ихъ туалетъ не отличался опрятностью, домашнее устройство — особеннымъ порядкомъ, а литературныя познанія всей труппы въ совокупности не простирались дальше какого-нибудь слабаго образца корреспонденціи на какую угодно тему. И въ то же время въ этихъ людяхъ было что-то удивительно нѣжное, какое-то дѣтское простодушіе, особенная неспособность ко всему, что смахиваетъ на интригу и низкій разсчетъ, и неисчерпаемая готовность помочь товарищу, утѣшить его и пожалѣть — качества, заслуживающія, быть можетъ, такого же уваженія и, во всякомъ случаѣ, происходящія изъ такого же благороднаго источника, какъ и обыденныя добродѣтели всякаго другого класса людей.

Послѣднимъ появился мистеръ Слири. Это былъ, какъ уже сказано, высокій, плотный человѣкъ; добавьте къ этому одинъ неподвижный, а другой бѣгающій глазъ, голосъ (если только позволительно назвать это голосомъ), напоминающій сломанные раздувающіеся кузнечные мѣхи, одутловатое лицо и нѣсколько спутанныя мысли въ головѣ, которая никогда не бывала ни трезва, ни пьяна.

— Сквайръ, — сказалъ пришепетывая мистеръ Слири, страдавшій одышкой и дыханіе котораго было поэтому слишкомъ ускорено и затруднено, что мѣшало ему произносить нѣкоторыя буквы. — Вашъ слуга, сквайръ. А дѣло-то дрянь. Вы вѣдь уже знаете, что, кажется, мой клоунъ со своей собакой сбѣжали?

Онъ обращался къ мистеру Гредграйнду, и тотъ отвѣтилъ:

— Да.

— Такъ какъ же, сквайръ, продолжалъ онъ, снимая шляпу и вытирая тулью носовымъ платкомъ, хранившимся внутри ея для этой цѣли. — Не имѣете ли вы намѣренія сдѣлать что-нибудь для бѣдной дѣвочки, сэръ?

— Да, я думаю предложить ей кое-что, когда она вернется, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Радъ это слышать, сквайръ. Не потому, чтобы я хотѣлъ избавиться отъ ребенка, но мнѣ не хотѣлось бы становиться ей поперекъ дороги. Я бы охотно оставилъ ее у себя, хотя начинать въ ея годы уже немного поздно. Голосъ у меня хриплый, сквайръ, и съ непривычки меня трудно понять; но если бы вамъ въ ваши молодые годы пришлось, какъ мнѣ, потѣть и замерзать, замерзать и потѣть и опять замерзать въ циркѣ, вашъ голосъ пропалъ бы точно такъ же, какъ и мой, сквайръ.

— Очень возможно, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить, сквайръ, пока дѣвочка придетъ? Чего вамъ угодно? Хересу? Или чего-нибудь другого? Вы только скажите — я мигомъ распоряжусь, упрашивалъ мистеръ Слири съ радушной непринужденностью.

— Благодарю васъ, я ничего не хочу, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Подождите благодарить, сэръ. Вашъ другъ, навѣрно, не откажется. Не угодно ли рюмочку водки, если вы еще не обѣдали?

Тутъ его дочь Джозефина хорошенькая восемнадцатилѣтняя блондиночка, которая съ двухлѣтняго возраста уже скакала, привязанная къ лошади, а на тринадцатомъ году написала завѣщаніе, которое всегда носила при себѣ, гдѣ выражала свою послѣднюю волю, чтобъ пара пѣгихъ пони везла ее къ могилѣ — тутъ Джозефина вдругъ закричала:

— Отецъ! Вотъ она! Вернулась!

Сесси Джюпъ вбѣжала въ комнату такъ же стремительно, какъ и вышла. И когда она увидѣла, что всѣ они въ сборѣ, и прочла по ихъ лицамъ, что они не знаютъ, гдѣ ея отецъ, она отчаянно вскрикнула и бросилась въ объятія одной изъ женщинъ, замѣчательно талантливой канатной плясуньи въ интересномъ положеніи, которая опустилась на колѣни и стала ласкать дѣвочку, плача вмѣстѣ съ ней.

— Какой стыдъ! Какое безчеловѣчіе, клянусь Богомъ! — воскликнулъ Слири.

— Отецъ! отецъ! гдѣ ты? Мой добрый, родной, я знаю, что ты ушелъ ради меня! Ты ушелъ для моего же блага, я увѣрена! Какъ ты будешь одинокъ, несчастенъ, мой бѣдный, бѣдный отецъ, пока рѣшишься, наконецъ, вернуться ко мнѣ!

Эта картина: дѣвочка съ поднятымъ къ небу лицомъ и простертыми впередъ руками, точно старающимися обнять и остановить тѣнь бѣглеца, ея безсвязныя нѣжныя слова — все это было такъ трогательно, что никто не рѣшался заговорить, пока, наконецъ, мистеръ Баундерби, выведенный изъ терпѣнія, не принялся за дѣло самолично.

— Послушайте, добрые люди, — сказалъ онъ, — мы безбожно злоупотребляемъ временемъ! Дѣвочка должна освоиться съ фактомъ. Пусть же она услышитъ его подтвержденіе отъ меня, который былъ тоже брошенъ своими родителями. Слушай, дѣвочка… какъ тамъ тебя зовутъ: твой отецъ бѣжалъ и бросилъ тебя, и для тебя нѣтъ никакой надежды свидѣться съ нимъ, пока ты жива.

Но добрые люди мало заботились о фактахъ; они даже оказались до такой степени развращенными въ этомъ отношеніи, что, вмѣсто того, чтобъ прійти въ восторгъ отъ здраваго смысла оратора, они отнеслись къ его словамъ съ полнѣйшимъ презрѣніемъ. Между мужчинами послышались голоса: «Вонъ его!» кто-то изъ женщинъ проворчалъ: «скотина!» Тутъ мистеръ Слири счелъ своевременнымъ дать мистеру Баундерби слѣдующій совѣтъ à parte.

— Послушайте, сквайръ, что я вамъ скажу. Вы хорошо сдѣлаете, если помолчите, таково мое откровенное мнѣніе. Мои товарищи — люди не злые, но они привыкли не стѣсняться въ выраженіи своихъ чувствъ, и если вы не послѣдуете моему совѣту, то — чортъ меня побери, если я въ состояніи буду помѣшать, чтобъ они не выбросили васъ за окошко!

Это дружеское внушеніе нѣсколько охладило пылъ мистера Баундерби, и мистеръ Гредграйндъ могъ, наконецъ, приступить къ своему въ высшей степени практическому изложенію разбираемаго вопроса.

— Дѣло вовсе не въ томъ, можно ли надѣяться, что этотъ человѣкъ когда-нибудь вернется. Онъ ушелъ, и въ настоящую минуту нѣтъ никакой надежды на его возвращеніе. Полагаю, въ этомъ всѣ со мной согласятся?

— Всѣ согласны, сквайръ, и довольно объ этомъ, — сказалъ Слири.

— Продолжаю. Я пришелъ сюда, чтобы объявить отцу этой дѣвочки Джюпъ, что она не можетъ больше посѣщать школу, по причинѣ нѣкоторыхъ практическихъ соображеній (которыхъ мнѣ нѣтъ необходимости излагать здѣсь), препятствующихъ поступленію въ школу дѣтей, родители которыхъ занимаются извѣстными профессіями. Теперь, въ виду измѣнившихся обстоятельствъ, я готовъ сдѣлать этой дѣвочкѣ одно предложеніе. Я хочу взять тебя къ себѣ, Джюпъ; я дамъ тебѣ воспитаніе и позабочусь о твоей судьбѣ. При этомъ единственнымъ, условіемъ, которое я тебѣ ставлю (конечно, за исключеніемъ твоего хорошаго поведенія), единственнымъ условіемъ будетъ, чтобы ты тотчасъ же рѣшила, идешь ты со мною, или остаешься. И если ты согласна на мое предложеніе, то, само собою разумѣется, ты прекращаешь всякія сношенія съ твоими друзьями, присутствующими здѣсь. Вотъ все, что я имѣлъ тебѣ сказать.

— Съ своей стороны и я скажу ей нѣсколько словъ, — прибавилъ Слири, — чтобы она могла, такъ сказать, видѣть обѣ стороны вопроса. Сесилія, можетъ быть, ты захочешь быть моей ученицей — въ такомъ случаѣ ты знаешь, въ чемъ состоитъ наша работа и знаешь твоихъ товарищей. Эмма Гордонъ, къ которой ты теперь такъ довѣрчиво прижимаешься, будетъ тебѣ матерью, а Джозефина — сестрой. Самъ я не претендую быть ангеломъ, и если бъ тебѣ случилось упасть съ лошади, я не ручаюсь, что удержусь отъ грубостей и брани; но могу сказать одно, сквайръ: добрый я или злой, а за всю свою жизнь я не обидѣлъ даже лошади (брань не идетъ въ счетъ); полагаю, что въ мои годы поздно мѣняться, и я во всякомъ случаѣ не начну съ того, чтобъ обижать моихъ наѣздниковъ. Я никогда не отличался краснорѣчіемъ, сквайръ, но думаю, что сказалъ ей все, что мнѣ слѣдовало сказать.

Послѣдняя часть рѣчи была обращена къ мистеру Гредграйнду, который отвѣтилъ на нее важнымъ наклоненіемъ головы и потомъ сказалъ:

— Я долженъ тебѣ замѣтить, Джюпъ, прежде чѣмъ ты примешь то или другое рѣшеніе, что здоровое практическое воспитаніе очень хорошая вещь, и что отецъ твой (такъ по крайней мѣрѣ я слышалъ) чувствовалъ и понималъ всю важность его для тебя.

Эти слова произвели на дѣвочку видимое впечатлѣніе. Она перестала рыдать и взглянула прямо въ лицо мистера Гредграйнда. Всѣ товарищи были поражены происшедшей въ ней неожиданной перемѣной и всѣ разомъ вздохнули. Этотъ вздохъ говорилъ: " Она согласится! "

— Подумай хорошенько, прежде чѣмъ рѣшаться, Джюпъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Подумай хорошенько.

— Но когда отецъ вернется, какъ онъ меня отыщетъ, если я уйду? — сказала дѣвочка послѣ минутнаго молчанія, снова разражаясь слезами.

— На этотъ счетъ ты можешь быть покойна, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ (онъ высчиталъ все и подвелъ итогъ заранѣе, какъ будто имѣлъ дѣло съ задачей на простое сложеніе). — Можешь быть совершенно покойна. Вѣдь если твой отецъ вернется, то прежде всего, я полагаю, онъ долженъ будетъ разыскать мистера…

— Слири. Мое имя Слири, сквайръ, могу сказать это, не краснѣя. Меня знаетъ вся Англія; я изъѣздилъ ее и вдоль, и поперекъ, и никогда нигдѣ не оставлялъ за собой копейки долга.

— …онъ долженъ будетъ прежде всего разыскать мистера Слири, который и сообщитъ ему, что ты у меня. Конечно, я не стану тебя удерживать противъ воли твоего отца, а мистеру Джюпу будетъ нетрудно во всякій данный моментъ узнать адресъ мистера Томаса Гредграйнда изъ Коктауна. Я здѣсь довольно извѣстенъ.

— Довольно извѣстны, — согласился мистеръ Слири съ одобрительнымъ жестомъ, закатывая свой блуждающій глазъ. — Вы. одинъ изъ тѣхъ людей, сквайръ, благодаря которымъ моя касса лишилась порядочной суммы денегъ… Но теперь дѣло не въ этомъ.

Настала новая пауза. Вдругъ дѣвочка опять зарыдала и наконецъ сказала, закрывая руками лицо:

— Дайте мнѣ поскорѣй мое бѣлье и платье, скорѣй, скорѣй, и отпустите меня, пока я не умерла.

Женщины принялись печально и торопливо собирать ея пожитки, что было скоро окончено, такъ какъ ихъ было очень немного. Собранныя вещи были уложены въ корзину, которая давно уже странствовала вмѣстѣ съ труппой. Во время этихъ сборовъ Сесси, все еще сидя на полу, продолжала рыдать, закрывши лицо руками. Мистеръ Гредграйндъ со своимъ другомъ Баундерби стояли у дверей въ ожиданіи дѣвочки. Мистеръ Слири стоялъ посреди комнаты, окруженный своими наѣздниками совершенно такъ, какъ онъ стоялъ бы на аренѣ цирка во время упражненій своей дочери Джозефины. Ему не доставало только манежнаго арапника.

Когда корзина была уложена, женщины пригладили растрепавшіеся волосы Сесси, принесли и надѣли на нее ея шляпку. Потомъ, сплотившись вокругъ нея, всѣ онѣ ласково наклонились надъ ней, кто цѣлуя ее въ лобъ, кто обнимая за шею, наконецъ привели дѣтей, чтобы съ ней проститься, — словомъ, онѣ вели себя такъ, какъ ведутъ себя въ такихъ случаяхъ всѣ добрыя, простодушныя и немного сумасбродныя женщины.

— Ну, Джюпъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — если ты рѣшилась, идемъ.

Но Сесси еще не простилась съ мужской половиной труппы, и теперь каждый по очереди раскрывалъ свои объятія (ибо въ присутствіи мистера Слири всѣ они считали необходимымъ принимать свою профессіональную позу) и цѣловалъ дѣвочку на прощанье, — всѣ и каждый, за исключеніемъ мастера Киддерминстера. Этотъ молодой человѣкъ не лишенъ былъ нѣкоторой дозы мизантропіи и къ тому же, какъ это было всѣмъ извѣстно, питалъ относительно Сесси матримоніальные виды. Поэтому онъ еще раньше удалился въ очень скверномъ расположеніи духа. Мистеръ Слири долженъ былъ дѣйствовать въ послѣдней картинѣ. По примѣру другихъ, онъ тоже широко раскрылъ свои объятія, потомъ взялъ дѣвочку за обѣ руки и вѣроятно заставилъ бы ее подпрыгнуть нѣсколько разъ, какъ это принято дѣлать у профессоровъ наѣздническаго искусства, когда они поздравляютъ своихъ ученицъ съ успѣшнымъ окончаніемъ какой-нибудь головоломной скачки. Но Сесси не выразила ни малѣйшаго желанія прыгать и стояла передъ нимъ, заливаясь слезами.

— Прощай, моя милочка! — сказалъ Слири. — Ты хорошо устроишься, я надѣюсь, и никто изъ твоихъ прежнихъ товарищей-горемыкъ не станетъ тебѣ докучать — за это я ручаюсь! Жаль, что твой отецъ увелъ съ собой собаку; чертовски скверно, что ея не будетъ больше на афишахъ. Впрочемъ, что жъ это я! Вѣдь все равно она не стала бы дѣлать своихъ штукъ безъ хозяина, такъ что выходитъ все одно, какъ ни поверни.

Заключивъ такимъ образомъ свою рѣчь, онъ внимательно поглядѣлъ на Сесси своимъ неподвижнымъ глазомъ, окинулъ остальную компанію своимъ блуждающимъ глазомъ, поцѣловалъ дѣвочку, покачалъ головой и передалъ ее съ рукъ на руки мистеру Гредграйнду съ такимъ видомъ, какъ будто подсадилъ ее на лошадь.

— Вотъ она, сквайръ! — сказалъ онъ, окидывая дѣвочку послѣднимъ критическимъ взглядомъ, точно хотѣлъ удостовѣриться, твердо ли она сидитъ въ сѣдлѣ. — Она принесетъ вамъ счастье! Прощай, Сесилія!

— Прощай, Сесилія! прощай, Сесси! Да благословитъ тебя Богъ, милочка! — раздались голоса изо всѣхъ угловъ комнаты.

Но тутъ зоркій глазъ профессора наѣздническаго искусства примѣтилъ бутылку съ девятью сортами масла, которую Сесси прижимала къ груди, и онъ заговорилъ опять:

— Оставь бутылку, моя милая, она тяжела и не нужна тебѣ теперь. Дай-ка ее мнѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — закричала дѣвочка съ новымъ приливомъ горя. — Нѣтъ! я сохраню ее для отца. Она ему понадобится, когда онъ вернется. Навѣрно онъ и не думалъ еще уходить, когда послалъ меня за ней. Пожалуйста, оставьте ее мнѣ!

— Какъ хочешь, голубушка (Ничего съ ней не подѣлаешь, сквайръ). — Прощай же, Сесилія! И вотъ тебѣ мой послѣдній совѣтъ: не забывай условій, на которыхъ тебя берутъ; слушайся сквайра и забудь насъ. Но если, когда ты выростешь, выйдешь замужъ и будешь богата, тебѣ случится повстрѣчать труппу наѣздниковъ, не будь съ ними груба, не важничай передъ ними; сдѣлай для нихъ все, что можешь, и помни, какова могла быть твоя судьба. Надо же, сквайръ, чтобы люди какъ нибудь развлеклись, продолжалъ Слири, задыхаясь больше чѣмъ когда-либо отъ такого непривычнаго для него обилія словъ; — нельзя же вѣчно работать, вѣчно учиться. Не думайте же о насъ слишкомъ дурно; мы тоже люди, и въ насъ есть хорошее. Я всю жизнь зарабатывалъ себѣ хлѣбъ волтижерствомъ, но мнѣ сдается, что я философски объясняю вамъ этотъ вопросъ, когда говорю: сквайръ, мы тоже люди, и въ насъ есть хорошее.

Философія мистера Слири провожала джентльменовъ до самаго конца лѣстницы, и вскорѣ оба глаза философа, и здоровый, и блуждающій, потеряли изъ виду трехъ спутниковъ и корзину, исчезнувшихъ въ ночномъ мракѣ.

Глава VII.
Мистрисъ Спарзитъ.

Мистеръ Баундерби былъ холостякъ, вслѣдствіе чего бразды правленія въ его одинокомъ хозяйствѣ находились за извѣстное годовое вознагражденіе въ рукахъ нѣкоей пожилой леди. Эту леди звали мистрисъ Спарзитъ, и она занимала очень видное мѣсто среди домочадцевъ, запряженныхъ въ колесницу мистера Баундерби, когда она каталась съ тріумфомъ, нагруженная до краевъ напыщеннымъ смиреніемъ своего владѣльца. Мистрисъ Спарзитъ не только видѣла на своемъ вѣку лучшіе дни, но имѣла родственныя связи съ высокопоставленными фамиліями. У нея и теперь была еще въ живыхъ бабушка (тетка ея матери), которая называлась леди Скаджерсъ. Покойный мистеръ Спарзитъ, ея супругъ, былъ съ материнской стороны ни больше, ни меньше, какъ «Паулеръ», о чемъ мистрисъ Спарзитъ очень любила доводить до всеобщаго свѣдѣнія. Случалось, что люди съ ограниченнымъ умомъ и малообразованные не знали, что такое «Паулеръ». Нѣкоторые недоумѣвали даже, какъ имъ слѣдуетъ понимать это слово: какъ наименованіе профессіи, политической партіи или какой-нибудь религіозной секты. Однако болѣе возвышеннымъ умамъ было хорошо извѣстно, что Паулеры были представителями очень древней фамиліи, которая такъ далеко насчитывала своихъ предковъ, что иной разъ невольно сбивалась съ прямого пути, что, признаться, случалось довольно часто, благодаря конскимъ скачкамъ, рулеткѣ, закладчикамъ и Суду несостоятельныхъ должниковъ.

Покойный мистеръ Спарзитъ, происходившій по матери отъ Паулеровъ, естественно женился на мистрисъ Спарзитъ, происходившей по отцу отъ Скаджерсовъ. Леди Скаджерсъ (очень толстая старуха съ необузданнымъ пристрастіемъ къ сырому мясу и чудодѣйственной ногой, не желавшей въ продолженіе четырнадцати лѣтъ покидать постели) устроила эту свадьбу еще въ то время, когда вышепоименованный мистеръ Спарзитъ только-что достигъ совершеннолѣтія и былъ замѣчателенъ главнымъ образомъ своимъ тощимъ тѣломъ на длинныхъ жердяхъ, вмѣсто ногъ, и такою слабой головой, что о ней не стоитъ и говорить. Онъ унаслѣдовалъ отъ своего дяди очень хорошее состояніе, которое успѣлъ заложить до послѣдняго фартинга прежде, чѣмъ вступилъ во владѣніе своимъ наслѣдствомъ, и которое, немедленно вслѣдъ за этимъ, умудрился спустить еще два раза подъ-рядъ. Когда онъ умеръ двадцати четырехъ лѣтъ отъ роду (мѣсто происшествія — Калэ, причина — спиртные напитки), то вдова его, съ которой онъ разстался вскорѣ послѣ медоваго мѣсяца, осталась въ очень стѣсненныхъ денежныхъ обстоятельствахъ.

Неутѣшная вдовица, бывшая на пятнадцать лѣтъ, старше своего мужа, не замедлила стать на ножи съ леди Скаджерсъ, единственною оставшеюся у нея въ живыхъ родственницей. Тутъ-то, отчасти въ пику миледи, отчасти ради средствъ къ жизни, она и согласилась поступить въ услуженіе. И вотъ теперь, на старости лѣтъ, она сидитъ со своимъ великолѣпнымъ каріолановскимъ носомъ и густыми черными бровями, покорившими нѣкогда сердце мистера Спарзита, — сидитъ за столомъ мистера Баундерби и готовитъ для него чай, пока онъ завтракаетъ.

Если бы Баундерби былъ побѣдителемъ, а мистрисъ Спарзитъ плѣнной принцессой, которая слѣдовала бы за нимъ въ качествѣ главнаго трофея его тріумфальнаго шествія, онъ и тогда бы не могъ надѣлать больше шума по поводу этой леди, чѣмъ онъ это дѣлалъ теперь. Насколько онъ любилъ въ своемъ хвастовствѣ преувеличивать низменность своего собственнаго происхожденія, настолько же онъ любилъ хвастать высокимъ происхожденіемъ мистрисъ Спарзитъ. Насколько онъ не допускалъ ни одного счастливаго обстоятельства въ своей собственной юности, настолько же ему нравилось украшать всевозможными преимуществами молодые годы мистрисъ Спарзитъ и усыпать жизненный путь этой дамы цѣлыми возами розъ.

— И чѣмъ же все это кончилось? имѣлъ обыкновеніе заключать свою рѣчь мистеръ Баундерби. — Теперь она за сто фунтовъ стерлинговъ въ годъ (я ей плачу сто фунтовъ, и она такъ добра, что считаетъ это великодушіемъ съ моей стороны) смотритъ за хозяйствомъ въ домѣ Іосіи Баундерби изъ Коктауна.

Онъ такъ старательно разглашалъ объ этомъ примѣрѣ своего великодушія, что многіе господа стали въ свою очередь трубить о немъ при всякомъ случаѣ, хвастаясь за счетъ мистера Баундерби съ большою развязностью. Одною изъ отличительнѣйшихъ чертъ характера Баундерби было, что онъ не только любилъ трубить самъ о себѣ, но умѣлъ какъ-то заставить трубить и другихъ. Была какая-то нравственная заразительность въ его возмутительномъ бахвальствѣ. Люди, совершенно ему посторонніе и вообще отличавшіеся скромностью и умѣренностью, на общественныхъ обѣдахъ въ Коктаунѣ храбро поднимались со своихъ мѣстъ и начинали хвастаться мистеромъ Баундерби въ такихъ высокопарныхъ выраженіяхъ, что становилось просто неприлично.

И чѣмъ только они его не называли! Онъ былъ у нихъ и оплотъ королевства, и знамя Англіи, и Великая Хартія, и Джонъ Буль, и habeas corpus, и Bill of Rights, и «домъ англичанина — его крѣпость», и церковь и государство, и «Боже, храни королеву»; все это какимъ-то удивительнымъ образомъ совмѣщалось въ одномъ мистерѣ Баундерби. И всякій разъ (а это случалось очень часто), когда кто-нибудь изъ этихъ ораторовъ произносилъ въ заключеніе своей рѣчи:

«Пускай князья и лорды цвѣтутъ иль увядаютъ —

Отъ мановенія они и возникаютъ, и падаютъ», —

всѣ слушатели были болѣе или менѣе увѣрены, что это былъ намекъ на мистрисъ Спарзитъ.

— Мистеръ Баундерби, сказала мистрисъ Спарзитъ, — вы нынче что-то задумчивы, сэръ; завтракаете гораздо дольше обыкновеннаго.

— Я все думаю о странной причудѣ Тома Гредграйнда, сударыня (Томъ Гредграйндъ произносится развязнѣйшимъ и самымъ независимымъ тономъ, какъ будто кто-нибудь взялъ на себя невыполнимую, задачу предложить мистеру Баундерби сумасшедшія деньги, чтобы заставить его сказать Томасъ, вмѣсто Томъ). Я думаю о странной причудѣ Тома Гредграйнда взять на воспитаніе эту дѣвчонку скомороха.

— Я только-что хотѣла вамъ сказать, сэръ, что дѣвочка ожидаетъ, куда ей прикажутъ идти: прямо ли въ школу, или сперва въ Каменный Замокъ.

— Пусть подождетъ, сударыня, я еще и самъ не знаю, что ей сказать. Я думаю, Томъ Гредграйндъ скоро будетъ здѣсь самъ. Если онъ пожелаетъ, чтобы дѣвчонка осталась у насъ еще день или два, тогда, разумѣется, пусть остается.

— Само собою разумѣется, что она можетъ остаться, если вы этого пожелаете, мистеръ Баундерби.

— Вчера вечеромъ я предложилъ Тому Гредграйнду устроить дѣвчонку у себя на эту ночь, чтобы дать ему время хорошенько подумать, прежде чѣмъ онъ окончательно рѣшитъ свести ее съ Луизой.

— Неужели, мистеръ Баундерби? какъ вы предусмотрительны!

Ноздри каріолановскаго носа мистрисъ Спарзитъ слегка расширились, а черныя брови сдвинулись, въ то время какъ она прихлебывала маленькими глоточками свой чай.

— Мнѣ совершенно ясно, сказалъ Баундерби, — что для нашей маленькой кошечки не будетъ добра отъ подобнаго общества.

— Вы говорите о маленькой миссъ Гредграйндъ, мистеръ Баундерби?

— Да, сударыня, я говорю о Луизѣ.

— Вы упомянули о «маленькой кошечкѣ», сэръ, сказала мистрисъ Спарзитъ, — а такъ какъ рѣчь у насъ шла о двухъ дѣвочкахъ, то я сразу хорошенько и не поняла, о которой изъ двухъ вы говорите.

— О Луизѣ, повторилъ мистеръ Баундерби, — о Луизѣ, о Луизѣ.

— Вы для нея второй отецъ, сэръ.

Мистрисъ Спарзитъ отхлебнула еще глотокъ и, когда она склонила опять свои сдвинутыя брови надъ дымящейся чашкой, ея классическое лицо имѣло такое выраженіе, какъ будто его обладательница вызывала въ эту минуту всѣхъ боговъ преисподней.

— Если бы вы сказали, что я второй отецъ для Тома, я подразумѣваю молодого Тома, а не своего друга Тома Гредграйнда, — вы были бы ближе къ истинѣ: я собираюсь помѣстить Тома въ свою контору; хочу взять его подъ свое крыло, сударыня.

— Неужели? Не слишкомъ ли онъ для этого молодъ, сэръ?

Слово «сэръ», обращенное къ мистеру Баундерби, въ устахъ мистрисъ Спарзитъ было просто признакомъ ея благовоспитанности и употреблялось ею скорѣе для приданія большаго вѣса своей собственной особѣ, чѣмъ изъ уваженія къ этому выскочкѣ.

— Я возьму его не сейчасъ; надо, чтобъ онъ сперва окончилъ свое образованіе, — сказалъ Баундерби. — Чортъ возьми, я думаю, онъ будетъ по горло напичканъ науками! Какъ бы мальчуганъ вытаращилъ глаза, еслибъ узналъ, какъ мало знаній было въ моей головѣ въ его годы. (Къ слову сказать, юный Томъ не могъ не знать этого обстоятельства: ему достаточно часто о немъ повторяли). А знаете, просто невѣроятно, до чего я люблю болтать за панибрата съ первымъ встрѣчнымъ о всякой всячинѣ. Взять хоть васъ, напримѣръ: сегодня я все утро проболталъ съ вами объ этихъ скоморохахъ. Ну развѣ женщина, подобная вамъ, можетъ имѣть понятіе объ этихъ людяхъ? Въ то давнопрошедшее время, когда ремесло скомороха было бы для меня сущей находкой, когда получить нѣсколько грошей за кривлянье посреди улицы равнялось для меня огромному выигрышу въ лотереѣ жизни, въ то время вы слушали итальянскихъ пѣвцовъ, вы выходили изъ оперы въ бѣломъ атласѣ, вся залитая драгоцѣнностями, сіяющая и обворожительная, — у меня же не нашлось бы и двухъ пенсовъ въ карманѣ на покупку факела, чтобъ освѣтить вамъ дорогу до вашей кареты.

— Это правда, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ со спокойнымъ, но грустнымъ достоинствомъ; — я съ самой ранней юности была одною изъ обычныхъ посѣтительницъ итальянской оперы.

— Чортъ возьми, я тоже, — сказалъ Баундерби, — только не съ той стороны. Мостовая подъ ея наружными арками очень твердое ложе — могу васъ увѣрить. Люди, подобные вамъ, сударыня, привыкшіе съ дѣтства спать на пуху, не могутъ и представить себѣ, какъ жестко это ложе. Надо самому испытать, чтобъ знать, что это такое. Нѣтъ, нѣтъ, не стоитъ и говорить о скоморохахъ съ женщиной вашего круга. Будемъ лучше говорить объ иностранныхъ танцовщицахъ, о Вестъ-Эндѣ, о лордахъ, леди и о тому подобныхъ важныхъ господахъ.

— Я думаю, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ со скромною покорностью судьбѣ, — я думаю, нѣтъ никакой надобности, чтобы вы занимали меня такими вещами. Надѣюсь, что я научилась покоряться превратностямъ нашей жизни. Я гораздо охотнѣе слушаю поучительные разсказы о вашихъ испытаніяхъ и никогда не устану ихъ слушать. Говорю это безъ тѣни хвастовства: въ томъ, что ваши разсказы внушаютъ мнѣ такой живой интересъ, нѣтъ для меня никакой заслуги; я имѣю основаніе думать, что они доставляютъ такое же удовольствіе и другимъ.

— Возможно, сударыня, — сказалъ на это патронъ, — возможно, что существуютъ такіе обязательные люди, которые скажутъ вамъ, что они любятъ иногда послушать, несмотря на грубую откровенность его языка, черезъ что прошелъ Іосія Баундерби изъ Коктауна; но вы, сударыня, вы не можете не сознаться, что родились, такъ сказать, на лонѣ роскоши. Да, вы родились на лонѣ роскоши, и вы прекрасно это знаете.

— Не могу этого отрицать, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, кивая головой.

Мистеръ Баундерби почувствовалъ необходимость встать изъ за стола и помѣститься передъ каминомъ спиной къ огню, чтобъ лучше видѣть мистрисъ Спарзитъ, — въ такомъ онъ былъ восторгѣ отъ того блеска, который она ему придавала.

— И вѣдь вы посѣщали самое избранное общество, чертовски образованное общество, — добавилъ онъ, грѣя у огня свои икры.

— Это правда, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ съ притворнымъ смиреніемъ, совершенно впрочемъ противоположнымъ самоуничиженію мистера Баундерби, что исключало всякую возможность обиды съ его стороны.

— Вы вращались среди людей самаго высшаго полета, не такъ ли? — сказалъ Баундерби.

— Да, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, подавленная, такъ сказать, своимъ соціальнымъ положеніемъ аристократической вдовы. — Это совершенно вѣрно.

Мистеръ Баундерби буквально перегнулся пополамъ въ знакъ своего полнѣйшаго удовлетворенія и захохоталъ во все горло. Въ эту минуту доложили о мистерѣ и миссъ Гредграйндъ, и Баундерби привѣтствовалъ перваго пожатіемъ руки, а послѣднюю поцѣлуемъ.

— Можно позвать сюда Джюпъ, Баундерби? спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Разумѣется.

Явилась Джюпъ. Она сдѣлала книксенъ мистеру Баундерби, его другу Тому Гредграйнду и Луизѣ, но бѣдная дѣвочка была такъ смущена, что, къ своему несчастію, забыла мистрисъ Спарзитъ. Баундерби тотчасъ замѣтилъ это упущеніе и счелъ своимъ долгомъ разрѣшиться слѣдующей внушительной рѣчью:

— Послушай-ка, дѣвочка, что я тебѣ скажу. Эта леди возлѣ чайнаго столика — мистрисъ Спарзитъ. Эта леди занимаетъ здѣсь мѣсто хозяйки дома и принадлежитъ къ очень знатной фамиліи. Изъ этого слѣдуетъ, что когда ты входишь въ одну изъ комнатъ этого дома, ты должна отнестись къ этой леди съ должнымъ почтеніемъ, иначе ты скоро отсюда улетишь. Мнѣ рѣшительно все равно, какъ бы ты ни вела себя въ отношеніи лично меня, такъ какъ я не претендую быть чѣмъ-нибудь. У меня не было высокопоставленныхъ родственниковъ, у меня совсѣмъ нѣтъ родственниковъ — я вышелъ изъ подонковъ общества. Но, относительно этой леди, я требую, чтобъ ты вела себя какъ слѣдуетъ. Ты должна относиться къ ней съ полнымъ уваженіемъ и почтеніемъ, или ноги твоей не будетъ у меня въ домѣ.

— Это она просто по оплошности, Баундерби, — замѣтилъ мистеръ Гредграйндъ примирительнымъ тономъ.

— Мистрисъ Спарзитъ, — сказалъ Баундерби. — Мой другъ Томъ Гредграйндъ увѣряетъ, что вся вина этой дѣвочки простая оплошность. Очень возможно. Но вамъ извѣстно, сударыня, что я не позволю относиться къ вамъ неуважительно, хотя бы даже изъ оплошности.

— Вы очень добры, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, кивая головой съ свойственнымъ ей величественнымъ смиреніемъ. — Не стоить объ этомъ говорить.

Все это время Сесси, съ глазами полными слезъ, слабо пыталась оправдаться. Теперь хозяинъ дома жестомъ руки передалъ ее въ распоряженіе мистера Гредграйнда. Дѣвочка стояла неподвижно, устремивъ глаза на своего покровителя. Луиза тоже стояла возлѣ отца со своимъ обычнымъ холоднымъ видомъ, опустивъ глаза въ землю. Мистеръ Гредграйндъ заговорилъ:

— Джюпъ, я рѣшился взять тебя къ себѣ и въ часы, свободные отъ занятій въ школѣ, приставить тебя къ мистрисъ Гредграйндъ, которая очень слаба здоровьемъ. Я разсказалъ миссъ Луизѣ (вотъ она — миссъ Луиза) печальный, но естественный конецъ твоей прежней жизни, и я особенно настаиваю на томъ, чтобъ ты забыла о своемъ прошломъ и даже никогда бы о немъ не заикалась. Твоя жизнь начинается съ сегодняшняго дня. Ты вѣдь, я знаю, круглая невѣжда.

— Да, сэръ, совершенная правда, — отвѣчала дѣвочка, дѣлая книксенъ.

— Я дамъ тебѣ основательное практическое образованіе, и ты будешь служить живымъ примѣромъ преимуществъ такой системы воспитанія для всѣхъ, съ кѣмъ судьба столкнетъ тебя въ твоей жизни. Тебя перевоспитаютъ и разовьютъ твой умъ въ здоровомъ направленіи. Ты, вѣроятно, имѣла обыкновеніе читать вслухъ своему отцу и людямъ, среди которыхъ ты жила? спросилъ мистеръ Гредграйндъ, сдѣлавъ дѣвочкѣ знакъ подойти ближе и слегка понижая голосъ.

— Я читала только отцу да «Рѣзвушкѣ», сэръ. То есть я хотѣла сказать, отцу; только «Рѣзвушка» всегда бывала тутъ же.

— Оставимъ въ покоѣ «Рѣзвушку», Джюпъ, сказалъ мистеръ Гредграйндъ, нахмурившись на секунду. — Вопросъ не въ «Рѣзвушкѣ». Такъ ты часто читала вслухъ отцу?

— О да, сэръ, очень, очень часто! Это были самые счастливые дни… самые счастливые изъ всѣхъ, которые мы прожили вмѣстѣ!

Только теперь, когда горе Сесси прорвалось наружу, Луиза подняла на нее глаза.

— Что же именно читала ты отцу, Джюпъ? спросилъ мистеръ Гредграйндъ почти шопотомъ.

— Волшебныя сказки, сэръ; о карликѣ, о зломъ горбунѣ и о духахъ, — прошептала дѣвочка, рыдая, — и еще…

— Тсъ! — остановилъ ее мистеръ Грейдграйндъ, — довольно! Молчи. Ни слова больше объ этомъ вредномъ вздорѣ. Баундерби, какой прекрасный случай для опыта примѣненія правильнаго воспитанія! Я буду слѣдить за этимъ опытомъ съ живѣйшимъ интересомъ.

— Дѣлайте, какъ знаете, — отвѣчалъ Баундерби. — Я уже высказалъ свое мнѣніе: я поступилъ бы иначе. Ну, да ужъ ладно. Пусть будетъ по вашему, если вы непремѣнно хотите.

Послѣ этого мистеръ Гредграйндъ и его дочь увели Сесилію Джюпъ съ собой въ Каменный Замокъ. Дорогой Луиза не проронила ни одного слова. Проводивъ гостей, мистеръ Баундерби принялся за свои ежедневныя занятія, а мистрисъ Спарзитъ удалилась подъ сѣнь своихъ выразительныхъ бровей и продумала всю ночь напролетъ въ таинственномъ мракѣ этого убѣжища.

Глава VIII.
Никогда ничему не удивляйтесь.

Но мы должны повторить основной тонъ нашей пѣсенки, прежде чѣмъ станемъ ее продолжать.

Однажды, лѣтъ шесть тому назадъ, Луиза была поймана на одномъ очень крупномъ проступкѣ. Она начала разговоръ съ братомъ словами: «Я удивляюсь, Томъ…» какъ вдругъ мистеръ Гредграйндъ, подслушавшій эти слова, выросъ передъ ней какъ изъ подъ земли и сказалъ: «Луиза, никогда ничему не удивляйся, — запомни это разъ навсегда».

Въ этой фразѣ заключалась тайная пружина искусства развивать умъ, не затрагивая въ ребенкѣ ни чувства, ни воображенія. Никогда ничему не удивляйтесь. Устраивайте всѣ свои дѣла съ помощью сложенія, вычитанія, умноженія и дѣленія, и никогда ничему не удивляйтесь. «Отдайте мнѣ», говоритъ Макъ-Коакумчайльдъ, «ребенка, который только что началъ ходить, и я вамъ ручаюсь, что онъ у меня никогда ничему не станетъ удивляться».

А въ Коктаунѣ, кромѣ большого количества дѣтей, едва умѣющихъ ходить, было на лицо цѣлое громадное населеніе и такихъ ребятъ, которые странствовали по бѣлу свѣту лѣтъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ и даже больше. Такъ какъ эти взросслыя дѣти были созданія неуклюжія и причиняли, обществу большое безпокойство своими косолапыми движеніями, то восемнадцать религіозныхъ общинъ не переставали царапаться между собой и выдирать другъ другу волосы въ видахъ скорѣйшаго соглашенія относительно наиболѣе цѣлесообразныхъ мѣръ для исправленія этихъ взрослыхъ дѣтей. Надо впрочемъ замѣтить, что къ соглашенію они никогда не приходили — фактъ поразительный, если принять во вниманіе необыкновенно счастливое соотвѣтствіе средствъ съ намѣченной цѣлью. Какъ бы однако вышеупомянутыя общины ни расходились въ своихъ мнѣніяхъ по всѣмъ другимъ постижимымъ и непостижимымъ (особенно по непостижимымъ) пунктамъ, всѣ онѣ единодушно согласились въ одномъ: въ томъ, что несчастныя взрослыя дѣти никогда не должны удивляться. Община номеръ первый говорила имъ, что они обязаны вѣрить на слово; община номеръ второй — что они должны вѣрить на основаніи принциповъ политической экономіи. Община номеръ третій писала для нихъ тяжеловѣсныя маленькія книжки, доказывающія какъ дважды два четыре, что взрослый ребенокъ, который ведетъ себя хорошо, неизбѣжно достигаетъ благополучія и становится членомъ сберегательной кассы, а взрослый ребенокъ, который ведетъ себя дурно, обязательно попадаетъ въ ссылку. Община номеръ четвертый, дѣлая плачевныя усилія быть забавной и оставаясь на дѣлѣ невыносимо скучной, пыталась прикрыть своимъ плоскимъ краснорѣчіемъ научныя западни, попадать въ которыя лежало на обязанности этихъ несчастныхъ взрослыхъ дѣтей. Одно было неоспоримо, и на этомъ пунктѣ сходились всѣ общины, что взрослыя дѣти никогда ничему не должны удивляться.

Въ Коктаунѣ была библіотека, доступъ въ которую былъ возможенъ для всѣхъ. Мистера Гредграйнда очень заботилъ каталогъ книгъ этой библіотеки. Въ описываемое время каталогъ этотъ составлялъ важный предметъ обсужденія, по поводу котораго цѣлые ручейки докладовъ со статистическими данными низвергались въ тотъ бурный океанъ докладовъ, куда никто и никогда не могъ нырнуть на извѣстную, глубину, не поплатившись за такую смѣлость своимъ разсудкомъ. Итакъ, мистера Гредграйнда очень заботилъ каталогъ книгъ этой библіотеки, ибо — фактъ очень печальный и внушающій серьезныя опасенія въ будущемъ — всѣ ея читатели, несмотря на ни на что, упорно продолжали удивляться! Они удивлялись человѣческой природѣ, человѣческимъ заботамъ, радостямъ и печалямъ жизни и смерти самыхъ обыкновенныхъ людей. Случалось, что, послѣ пятнадцатичасовой работы, эти взрослыя дѣти садились и читали глупыя басни, гдѣ рѣчь шла о мужчинахъ и женщинахъ, похожихъ болѣе или менѣе на нихъ самихъ, о дѣтяхъ — болѣе или менѣе похожихъ на ихъ дѣтей.

Вмѣсто того, чтобы поучаться у Эвклида, они прижимали къ груди Даніэля Дефо и осмѣливались имѣть такой дурной вкусъ, что предпочитали Гольдсмита учебнику ариѳметики. Мистеръ Гредграйндъ постоянно бился (и на словахъ, и въ печати) надъ разрѣшеніемъ этой головоломной задачи и никогда не могъ себѣ уяснить, откуда и какимъ образомъ въ результатѣ его вычисленій получался такой нелѣпый итогъ.

— Я усталъ отъ нашей жизни, Лу. Я ее отъ души ненавижу, я ненавижу весь свѣтъ, кромѣ тебя, — сказалъ однажды безчувственный юноша Томасъ Гредграйндъ. Дѣло было въ сумеркахъ, въ комнатѣ, походившей на залу для стрижки волосъ.

— Надѣюсь, ты не ненавидишь Сесси, Томъ?

— Я ненавижу ея имя Джюпъ. И она меня ненавидитъ, — проговорилъ Томъ ворчливо.

— Вовсе нѣтъ, Томъ, увѣряю тебя.

— Конечно ненавидитъ, — сказалъ Томъ, — иначе и быть не можетъ. Она должна презирать и ненавидѣть насъ всѣхъ, сколько насъ ни на есть. Ей не даютъ ни минуты покоя; она навѣрное спятитъ съ ума, прежде чѣмъ проглотитъ всѣ ихъ умныя книжки. Она ужъ и теперь блѣдна, какъ воскъ, и стала глупа, какъ… почти какъ я.

Юный Томъ высказывалъ эти чувства, сидя передъ каминомъ верхомъ на стулѣ, сложивъ руки на его спинкѣ и опершись на нихъ сердитымъ лицомъ. Сестра его сидѣла въ темномъ уголкѣ возлѣ камина, глядя поперемѣнно то на своего собесѣдника, то на блестящія искорки, падавшія съ рѣшетки камина и быстро потухавшія на золѣ.

— На свой счетъ я не заблуждаюсь, — сказалъ Томъ, отчаянно теребя свои волосы обѣими руками, — я оселъ — вотъ что я такое. Я упрямъ, какъ оселъ, я глупъ, какъ оселъ. Я веселюсь не больше осла. Жаль только, что я не умѣю лягаться, какъ оселъ.

— Надѣюсь, ты не лягнулъ бы меня, Томъ?

— Нѣтъ, Лу, тебѣ бы я никогда не сдѣлалъ вреда. Я съ самаго начала сдѣлалъ исключеніе въ твою пользу. Я даже не знаю, что бы я дѣлалъ безъ себя въ этой… въ этой зачумленной старой тюрьмѣ.

Томъ пріостановился на минуту, отыскивая достаточно лестный и выразительный эпитетъ для обозначенія родительскаго дома. Счастливое сравненіе пришедшее ему на умъ, казалось, успокоило его взволнованныя чувства.

— Неужели, Томъ? Такъ ты въ самомъ дѣлѣ такъ думаешь?

— Честное слово. Но что толку объ этомъ говорить! отвѣчалъ Томъ, съ ожесточеніемъ растирая себѣ лицо рукавомъ куртки, точно хотѣлъ умертвить и свою плоть, чтобъ она была подъ-стать его удрученной душѣ.

— Я тебя потому объ этомъ спросила, Томъ, — сказала его сестра, продолжая внимательно слѣдить за падающими искрами, — что, по мѣрѣ того, какъ я становлюсь старше, я все чаще сижу здѣсь у огня и думаю: какъ жаль, что я не могу примирить тебя съ нашей жизнью здѣсь. Меня не учили ничему, что знаютъ другія дѣвушки. Я не могу ни сыграть тебѣ, ни спѣть. Я не могу поговорить съ тобой о чемъ-нибудь веселомъ, не могу развлечь, потому что я никогда не видѣла ничего занимательнаго, никогда не читала ничего интереснаго, о чемъ бы тебѣ пріятно было поговорить, когда тебѣ скучно.

— Ну, въ этомъ отношеніи я ничуть тебя не опередилъ и, кромѣ того, я еще дуракъ, ты же далеко не дура. Такъ какъ отецъ твердо рѣшилъ, сдѣлать изъ меня или дурака, или негодяя, а я не негодяй, то ясно, что я долженъ быть дуракомъ… да такъ оно и есть, — заключилъ съ отчаяньемъ Томъ.

— Это жаль, Томъ, — проговорила задумчиво Луиза изъ своего темнаго уголка. — Это очень жаль, Томъ; это большое несчастіе для насъ обоихъ.

— Ты дѣвочка, — сказалъ Томъ, — а дѣвочкѣ всегда легче устроиться. Да я собственно и не вижу, чего тебѣ недостаетъ? Ты — моя единственная радость. Ты освѣщаешь своимъ присутствіемъ даже эту темную яму, гдѣ мы съ тобой живемъ, и можешь дѣлать изъ меня все, что захочешь.

— Ты добрый братъ, Томъ, и до тѣхъ поръ, пока а буду въ состояніи хоть немного скрашивать тебѣ жизнь, я не стану слишкомъ сожалѣть о своемъ невѣжествѣ. А между тѣмъ, Томъ, если меня не научили ничему, что бы могло пригодиться тебѣ, за то научили кучѣ вещей, которыхъ бы я охотно согласилась не знать.

Она подошла къ брату, поцѣловала его и снова вернулась въ свой уголокъ.

— Съ какимъ бы наслажденіемъ собралъ я въ одну кучу всѣ эти факты, о которыхъ намъ столько твердятъ, — проговорилъ Томъ, стиснувъ зубы отъ ярости, — всѣ цифры и тѣхъ, кто ихъ выдумалъ, подложилъ бы подъ все это тысячу боченковъ пороху и послалъ бы къ чорту все разомъ. Ну да все равно, когда я буду жить у старика Баундерби, ужъ я возьму свое.

— Возьмешь свое, Томъ?

— Я хочу сказать, что тогда я повеселюсь вволю, увижу свѣтъ и все такое, словомъ — наверстаю потерянное.

— Смотри, не ошибись въ разсчетѣ, Томъ; мистеръ Баундерби однихъ понятій съ отцомъ, только онъ гораздо грубѣй и далеко не такъ добръ, какъ отецъ.

— О, этого я не боюсь! — воскликнулъ Томъ, смѣясь. — Ужъ я найду средство провести и вывести этого стараго хрыча.

На стѣнѣ рисовались тѣни обоихъ дѣтей, а тѣни загромождавшихъ комнату огромныхъ шкафовъ сливались надъ нимъ въ одну сплошную черную массу, такъ что братъ и сестра казались сидящими въ темной пещерѣ. Болѣе сильное воображеніе (если только подобная измѣна могла проникнуть въ это святилище факта) усмотрѣло бы, можетъ статься, въ этой мрачной, надвинувшейся на нихъ тѣни тѣнь предмета ихъ разговора и ожидающей ихъ будущности.

— Какое-же это средство, Томъ? Это не секретъ?

— Если и секретъ, — сказалъ Томъ, — такъ за разгадкой ходить не далеко. Это ты. Ты баловница Баундерби, его любимица, онъ все для тебя сдѣлаетъ. Если онъ скажетъ мнѣ что-нибудь такое что придется мнѣ не по вкусу, я ему отвѣчу: «моя сестра Лу очень огорчится и удивится, мистеръ Баундерби. Она была увѣрена и всегда мнѣ говорила, что вы будете ко мнѣ снисходительнѣй и добрѣй». И если это не заставитъ его сдаться, значитъ ничто не заставитъ.

Подождавъ и не получивъ отвѣта, Томъ спустился въ область настоящаго и предался опять своей скукѣ. Нѣсколько минутъ онъ качался на стулѣ, потягивался, зѣвалъ и отчаянно трепалъ свои волосы; потомъ вдругъ поднялъ голову и спросилъ:

— Лу, ты уснула?

— Нѣтъ, Томъ, я смотрю на огонь.

— Кажется, ты видишь въ немъ много такого, что я никогда не видалъ. Должно быть, это тоже одно изъ преимуществъ дѣвочекъ надъ мальчиками.

— Томъ, — заговорила Луиза какимъ-то страннымъ тихимъ голосомъ какъ будто стараясь прочесть отвѣтъ на свой вопросъ въ огнѣ, гдѣ онъ былъ написанъ недостаточно ясно; — Томъ, тебѣ очень улыбается мысль переселиться къ мистеру Браундерби?

— Во всякомъ случаѣ въ этомъ будетъ для меня выгода, — отвѣчалъ Томъ, поднимаясь со своего стула и отталкивая его въ сторону, — переѣхавъ къ Баундерби, я уйду изъ дому — а это много значитъ.

— Переѣхавъ къ Баундерби, ты уйдешь изъ, дому, — повторила за нимъ Луиза своимъ прежнимъ страннымъ тономъ. — Да, конечно, это что-нибудь да значитъ.

— Конечно, я буду очень скучать, Лу, разставшись съ тобой, да еще зная, что ты остаешься здѣсь. Но вѣдь рано или поздно намъ съ тобой придется разстаться, и лучше ужъ мнѣ идти въ такое мѣсто, гдѣ ты можешь быть мнѣ полезной своимъ вліяніемъ, чѣмъ во всякое другое. Понимаешь?

— Да. Томъ.

Дѣвочка такъ долго не отвѣчала на послѣдній вопросъ, хотя въ ея отвѣтѣ не было и тѣни нерѣшительности, что Томъ подошелъ и облокотился на стулъ за ея спиной, чтобы посмотрѣть на пламя, поглощавшее ея мысли, съ того же пункта, какъ и она, убѣдиться, нѣтъ ли тамъ разгадки ея странной разсѣянности.

— Честное слово, ровно ничего нѣтъ въ этомъ огнѣ, — сказалъ Томъ, — по крайней мѣрѣ мнѣ онъ кажется такимъ же глупымъ и скучнымъ, какъ и все остальное. Что ты въ немъ видишь? Не циркъ ли?

— Я не вижу въ немъ ничего особеннаго, Томъ. Но чѣмъ больше я на него гляжу, тѣмъ больше удивляюсь на насъ съ тобой и все спрашиваю себя, что-то съ нами будетъ, когда мы вырастемъ?

— Ты опять удивляешься! — сказалъ Томъ.

— Что же мнѣ дѣлать, когда у меня такія непокорныя мысли, — отвѣчала Луиза.

— Луиза, прошу тебя не говорить ничего подобнаго, — сказала мистрисъ Гредграйндъ, которая въ эту минуту неслышно отворила дверь. — Ради Бога, не говори такихъ вещей, легкомысленная ты моя дѣвочка, не то отецъ подниметъ цѣлую исторію. Хорошъ и ты, Томасъ! Не стыдно ли тебѣ, когда ты знаешь, что моя бѣдная голова не даетъ мнѣ ни минуты покоя, не стыдно ли тебѣ — мальчику съ твоимъ воспитаніемъ, которое стоило притомъ такую кучу денегъ — подстрекать сестру удивляться, зная, что отецъ запретилъ ей это разъ и навсегда.

Луиза стала было отрицать соучастіе Тома въ этомъ преступленіи, но мать прервала ее слѣдующей заключительной тирадой:

— Луиза, какъ ты можешь говорить мнѣ это при моемъ здоровьѣ! Физически невозможно, чтобы ты позволила себѣ что-либо подобное, если бъ онъ тебя къ этому не подстрекалъ!

— Онъ ни къ чему не подстрекалъ меня, мама, Это огонь навелъ меня на эти мысли. Красныя искры падали съ рѣшетки, блѣднѣли и гасли — и мнѣ, глядя на нихъ, невольно пришло въ голову, какъ коротка моя жизнь и что я умру, ничего не сдѣлавъ.

— Глупости! — сказала мистрисъ Гредграйндъ почти съ энергіей. — Глупости! Не смѣй говорить мнѣ такихъ вещей, Луиза! Развѣ ты не знаешь, что если бъ тебя услышалъ отецъ, не было бы конца разговоровъ. И это послѣ всѣхъ трудовъ, положенныхъ на васъ! Послѣ всѣхъ лекцій, которыя вы переглядѣли! Послѣ того, какъ я своими ушами слышала (еще у меня была отнята тогда вся правая сторона), какъ вы отвѣчали учителю кучу вещей о нагрѣваніи, горѣніи, теплотѣ и о всякой всячинѣ, способной свести съ ума бѣдную больную. И послѣ всего этого ты осмѣливаешься мнѣ говорить такія глупости о какихъ-то падающихъ искрахъ! Я бы хотѣла, — захныкала мистрисъ Гредграйндъ, опускаясь на стулъ и, прежде чѣмъ окончательно изнемочь подъ тяжестью факта, выпаливая своимъ послѣднимъ подавляющимъ аргументомъ, — да, право, я бы хотѣла никогда не имѣть дѣтей. Посмотрѣла бы я тогда, какъ бы вы обошлись безъ меня!

Глава IX.
Успѣхи Сесси.

Благодаря совмѣстнымъ усиліямъ мистера Макъ-Коакумчайльда и мистера Гредграйнда, Сесси Джюпъ вела очень печальную жизнь и въ продолженіе первыхъ мѣсяцевъ своего пребыванія въ Каменномъ Замкѣ не разъ испытывала сильное желаніе убѣжать. Цѣлые дни на нее сыпался такой градъ фактовъ, и вся ея жизнь въ этомъ домѣ была до такой степени похожа на аккуратно разграфленную ариѳметическую тетрадь, что она бы не преминула спастись бѣгствомъ если бы ее не останавливала одна мысль.

Къ сожалѣнію, приходится сознаться, что нравственная узда, сдерживавшая дѣвочку въ этомъ случаѣ не была результатомъ никакой ариѳметической выкладки; напротивъ, эта мысль завладѣла ею наперекоръ всѣмъ вычисленіямъ и совершенно противорѣчила всякой таблицѣ вѣроятности, какую только можно было построить на существующихъ данныхъ. Дѣвочка твердо вѣрила, что отецъ бросилъ ее не навсегда; она жила надеждой, что онъ когда-нибудь вернется, и думала, что онъ будетъ счастливъ, когда узнаетъ, что она живетъ у мистера Гредграйнда.

Жалкое невѣжество, съ которымъ Сесси Джюпъ цѣплялась за эту утѣшительную надежду, съ упорствомъ отталкивая высшее утѣшеніе — убѣдиться на прочныхъ математическихъ основаніяхъ, что отецъ ея безсердечный негодяй и бродяга, возбуждало въ мистерѣ Гредграйндѣ чувство искренней жалости. А между тѣмъ, что ему было дѣлать. Макъ-Коакумчайльдъ говорилъ, что у дѣвочки необыкновенно тупая голова, что цифры ей рѣшительно не даются; что, напримѣръ, усвоивъ себѣ общую идею объ образованіи земного шара, она не обнаружила ни малѣйшаго интереса къ подробному ознакомленію съ его точными размѣрами; что она до жалости трудно заучиваетъ хронологическія числа, если они не связаны съ какимъ-нибудь трогательнымъ событіемъ; что она принимается горько рыдать, когда ее заставляютъ рѣшать въ умѣ, что будутъ стоить двѣсти сорокъ семь кисейныхъ чепчиковъ по четырнадцати съ половиной пенсовъ за штуку; что по ученью она въ школѣ послѣдняя; что, наконецъ, не дальше какъ вчера, послѣ того какъ въ продолженіе цѣлыхъ восьми недѣль она изучала основные законы политической экономіи, одна изъ ея товарокъ, маленькая ростомъ, поправила ее, когда на вопросъ: «Какой основной принципъ этой науки?» она дала безсмысленный отвѣтъ: «Дѣлать для другихъ то, что ты хочешь, чтобъ они дѣлали для тебя».

Мистеръ Гредграйндъ замѣтилъ, качая головой, что все это грустно и доказываетъ неотложную необходимость радикально переработать умъ этого ребенка въ горнилѣ знанія, какъ то предписываютъ: система, синяя книга, доклады и статистическія таблицы отъ А до Z включительно, и что на дѣвочку надо «приналечь». На нее и приналегли, и послѣдствіемъ этого было то что она еще больше заскучала, нисколько впрочемъ не поумнѣвъ.

— Какъ бы я хотѣла быть вами, миссъ Луиза! — сказала Сесси какъ-то разъ вечеромъ, когда Луиза старалась помочь ей въ приготовленіи уроковъ къ завтрашнему дню. — Въ самомъ дѣлѣ! Я бы столько знала тогда! Все, что теперь для меня такъ трудно, давалось бы мнѣ такъ легко!

— Врядъ ли ты бы отъ этого что-нибудь выиграла.

На это Сесси, послѣ минутной нерѣшительности, смиренно отвѣчала:

— Во всякомъ случаѣ я бы ничего не проиграла.

Но миссъ Луиза замѣтила, что она даже и за это не поручится.

Оттого ли, что жизнь обитателей Каменнаго Замка катилась съ такой однообразной, механической правильностью, что способна была убить всякій сердечный порывъ, или же благодаря условію, запрещавшему всякій намекъ на прошлое Сесси, но отношенія этихъ двухъ дѣвочекъ были такъ далеки, что онѣ до сихъ поръ едва другъ друга знали. Сесси съ удивленіемъ подняла на Луизу свои большіе глаза и была въ нерѣшимости — продолжать ли ей разговоръ, или лучше замолчать.

— Ты полезнѣй моей матери и умѣешь развлекать ее гораздо лучше, чѣмъ я, — снова начала Луиза. — У тебя и характеръ лучше моего.

— Но, миссъ Луиза, — жалобно замѣтила Сесси, — я такъ глупа!

Луиза, противъ своего обыкновенія, весело разсмѣялась и сказала, что со временемъ она навѣрно поумнѣетъ.

— Нѣтъ, вы не знаете, — проговорила Сесси, почти плача,: — вы не знаете, до чего я глупа. За уроками, въ школѣ, я только и дѣлаю, что ошибаюсь. Видно такъ ужъ мнѣ на роду написано — вѣчно ошибаться.

— Надо думать, что мистеръ и мистрисъ Коакумчайльдъ никогда не ошибаются, Сесси, не такъ ли?

— О, нѣтъ, — отвѣчала дѣвочка съ живостью. — Они знаютъ рѣшительно все.;,;

— Въ чемъ же ты ошибаешься, Сесси? Разскажика мнѣ.

— Мнѣ просто совѣстно, — сказала Сесси съ отвращеніемъ. — Ну вотъ сегодня, напримѣръ, мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ объяснялъ намъ природное благосостояніе…

— То есть народное; вѣроятно, онъ сказалъ народное, Сесси, — замѣтила Луиза.

— Да народное… Но развѣ это не одно и то же? — спросила дѣвочка робко.

— Такъ какъ онъ сказалъ «народное», то лучше и тебѣ употреблять это слово, — отвѣчала Луиза со своей обычной сдержанностью.

— Народное благосостояніе. Представьте себѣ, сказалъ онъ, что этотъ классъ — народъ. Народъ Этотъ имѣетъ пятьдесятъ милліоновъ денегъ. Какъ вы думаете, можно ли сказать про такой народъ, что онъ благоденствуетъ? Дѣвочка номеръ двадцатый, можно ли назвать этотъ народъ благоденствующимъ, и можешь ли ты считать себя довольной, принадлежа къ нему?

— Что же ты отвѣтила? — спросила Луиза.

— Миссъ Луиза, я отвѣтила, что не знаю. Я думала, что не могу знать — можетъ ли народъ назваться благоденствующимъ и могу ли я считать себя довольной, не узнавши напередъ, кому принадлежатъ эта деньги и есть ли тамъ и моя доля. Но дѣло не въ томъ. Все дѣло было въ цифрахъ, — сказала Сесси, утирая глаза.

— Это была очень грубая ошибка съ твоей стороны, — замѣтила Луиза.

— Да, миссъ Луиза, теперь я это знаю. Тогда мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ сказалъ, что постарается навести меня на отвѣтъ. «Представь себѣ», сказалъ онъ, «что эта комната — большой городъ съ милліоннымъ населеніемъ, и среди этого милліона только двадцать пять человѣкъ въ годъ умираетъ на улицахъ съ голоду. Что ты можешь сказать по этому поводу?» Я только и могла сказать — такъ какъ не могла придумать ничего лучшаго, — что, каково бы ни было населеніе этого города, милліонъ или милліонъ милліоновъ людей, умирающимъ голодною смертью отъ этого не легче. И опять я ошибаюсь.

— Разумѣется.

— Тогда мистеръ Макъ-Коакумчайльдъ попытался еще разъ навести меня на отвѣтъ: «вотъ гимнастика», — сказалъ онъ.

— Статистика, поправила Луиза.

— Да, миссъ. (Это слово всегда напоминаетъ мнѣ гимнастику; это тоже одна изъ моихъ постоянныхъ ошибокъ.) «Вотъ статистика несчастныхъ случаевъ на морѣ. Оказывается, что въ данное время ушло въ дальнее плаваніе сто тысячъ человѣкъ. Какой это по твоему составитъ процентъ?» Я отвѣчала, миссъ, — и Сесси горько разрыдалась, подавленная раскаяніемъ въ этой грубѣйшей изъ своихъ ошибокъ, — я отвѣчала, что это все равно…

— Какъ все равно, Сесси?

— Да, миссъ, все равно для родныхъ и друзей погибшихъ. Нѣтъ, видно, я никогда этому не выучусь, — сказала съ отчаяньемъ Сесси. — И что всего хуже, это что, несмотря на то, что отецъ желалъ, чтобъ я училась и что я и сама страшно хочу учиться, потому что ему этого хотѣлось, — я боюсь, что я не люблю учиться.

Луиза не спускала глазъ съ хорошенькой, скромной головки, низко склонившейся передъ ней въ своемъ смущеніи, пока Сесси не подняла ее опять, чтобы заглянуть въ лицо своей собесѣдницы. Тогда Луиза спросила:

— Вѣрно твой отецъ былъ очень ученый человѣкъ, если онъ такъ сильно желалъ дать тебѣ образованіе?

Сесси молчала, не рѣшаясь вступить на запрещенную почву; смущеніе ея было такъ ясно, что Луиза прибавила:

— Никто насъ не услышитъ, да если бъ и услышали, то что же такого непозволительнаго могутъ найти въ моемъ вопросѣ?

— Нѣтъ, миссъ, — отвѣчала Сесси, ободренная этимъ замѣчаніемъ; — мой отецъ совсѣмъ не ученый. Онъ едва умѣетъ писать и врядъ ли кто разберетъ его писанье, кромѣ меня: я-то отлично разбираю.

— А твоя мать?

— Отецъ говорилъ, что моя мать была образованная. Она умерла, когда я родилась. Она была…

Сесси страшно взволновалась, дѣлая это ужасное признаніе, — она была танцовщица.

— Твой отецъ ее любилъ?

Луиза задавала свои вопросы со свойственнымъ ей страстнымъ, порывистымъ любопытствомъ, тѣмъ любопытствомъ, которое, будучи задавлено въ человѣкѣ, мечется во всѣ стороны въ поискахъ за какимъ-нибудь выходомъ.

— О да, онъ любилъ ее такъ же горячо, какъ и меня. Да и меня-то онъ сначала любилъ только изъ любви къ ней. Онъ возилъ меня съ собой, когда я была еще совсѣмъ крошка; мы съ нимъ никогда не разставались.

— Однако, онъ тебя бросилъ, Сесси?

— Да, для моего блага, миссъ. Никто не понимаетъ отца, никто не знаетъ его такъ, какъ я. Если онъ и рѣшился покинуть меня для моего же блага (иначе онъ никогда бы со мной не разстался), то это было для него смертельнымъ горемъ, я увѣрена. Онъ будетъ очень несчастливъ, пока не вернется ко мнѣ.

— Разскажи мнѣ про него еще что-нибудь, — сказала Луиза, — и я больше никогда не буду тебя разспрашивать. Гдѣ вы съ нимъ жили?

— Мы бродили съ мѣста на мѣсто, у насъ нигдѣ не было постояннаго жилья. Мой отецъ — клоунъ.

Сесси шопотомъ произнесла это ужасное слово.

— Это который смѣшитъ публику? — перебила Луиза, давая понять кивкомъ головы, что она поняла.

— Да. Но иногда публика не хотѣла смѣяться, тогда отецъ начиналъ плакать. Съ нѣкоторыхъ поръ публика почти совсѣмъ перестала смѣяться, и отецъ былъ въ большомъ горѣ. Отецъ совсѣмъ не такой, какъ другіе. Тѣ, кто не зналъ его такъ близко, какъ я, и не любилъ, какъ я люблю, думали иногда, что у него голова не въ порядкѣ. Надъ нимъ часто потѣшались въ циркѣ, но никто не зналъ, какъ это его огорчало и въ какомъ онъ бывалъ отчаяніи, когда мы оставались съ нимъ одни. Публика и не подозрѣвала, до чего онъ былъ застѣнчивъ, бѣдный отецъ!

— И ты была для него утѣшеніемъ въ его горѣ?

Сесси кивнула головой и залилась слезами.

— Надѣюсь, что такъ: по крайней, мѣрѣ онъ постоянно мнѣ это твердилъ. Онъ сознавалъ, что онъ старится и слабѣетъ и что онъ круглый невѣжда (его собственныя слова), потому-то онъ и хотѣлъ, чтобы я много училась и много знала: онъ не хотѣлъ, чтобъ я была на него похожа. Я, бывало, часто читала ему вслухъ, и онъ очень это любилъ. Книги были нехорошія, мнѣ даже запретили о нихъ говорить, но тогда мы этого не знали.

— А ему онѣ нравились? — спросила Луиза, глядя на Сесси испытующимъ взглядомъ.

— Очень. Онѣ удерживали его отъ многаго такого, что бы въ самомъ дѣлѣ могло ему повредить. Сколько разъ забывалъ онъ за ними и горе свое, и заботы и все только спрашивалъ — дастъ ли султанъ своей султаншѣ кончить разсказъ, или велитъ отрубить ей голову до его окончанія.

— И твой отецъ всегда былъ добръ съ тобой? До самаго послѣдняго дня? — снова спросила Луиза, окончательно нарушая отцовское запрещеніе и начиная все больше и больше удивляться.

— Всегда, всегда! — отвѣчала Сесси, стискивая руки. — Онъ былъ такъ добръ ко мнѣ, такъ добръ, что я не сумѣю и передать! Я помню его сердитымъ одинъ единственный разъ, вечеромъ, да и то онъ сердился не на меня, а на «Рѣзвушку». «Рѣзвушка» (она шепотомъ сообщила этотъ потрясающій фактъ) — это его ученая собака.

— За что же онъ разсердился на собаку? — спросила Луиза.

— Вернувшись изъ цирка, отецъ велѣлъ «Рѣзвушкѣ» вспрыгнуть на спинки двухъ стульевъ и стать такъ, чтобы двѣ лапы были на одной, а двѣ другія на другой спинкѣ. Это одинъ изъ ея фокусовъ. «Рѣзвушка» не сразу его послушалась. Отцу были все неудачи въ тотъ день, и публика осталась имъ недовольна. Когда «Рѣзвушка» его не послушалась, онъ вышелъ изъ себя и закричалъ: «Даже собака и та видитъ, что я никуда не гожусь, и не хочетъ меня пожалѣть!» Онъ сталъ ее бить, а я испугалась и закричала: «Отецъ, не бей ее, пожалуйста, не бей, она такъ тебя любитъ! Отецъ, перестань, что ты дѣлаешь!» Онъ пересталъ, но собака уже была вся въ крови. Тогда онъ легъ на полъ, обнялъ собаку и заплакалъ, а она лизала ему лицо.

Услышавъ подавленныя рыданія, Луиза подошла, поцѣловала дѣвочку, взяла ее за руки и сѣла возлѣ нея.

— Разскажи мнѣ, какъ отецъ ушелъ отъ тебя, Сесси, и больше я ничего не спрошу. Разъ я уже задала тебѣ столько вопросовъ, ты можешь отвѣтить и на этотъ послѣдній вопросъ. Всю вину, если тутъ есть какая-нибудь вина, я беру на себя.

— Дорогая миссъ Луиза, — сказала Сесси, закрываясь руками и не переставая рыдать, — когда я въ тотъ день пришла изъ школы, бѣдный отецъ только что вернулся изъ цирка. Онъ сидѣлъ передъ огнемъ, раскачиваясь на своемъ стулѣ, точно отъ боли. Я спросила: «Не ушибся ли ты, отецъ?» (съ нимъ это случалось иногда, какъ и съ другими) и онъ отвѣчалъ: «Немножко, милочка». А когда я наклонилась и заглянула ему въ лицо, я увидѣла, что онъ плачетъ. Чѣмъ больше я старалась его утѣшить, тѣмъ крѣпче онъ закрывалъ свое лицо и сперва весь дрожалъ и все только повторялъ: «Дорогая моя дѣвочка! Голубка моя!»

Въ эту минуту въ комнату лѣнивой походкой вошелъ Томъ и уставился на дѣвочекъ съ убійственнымъ равнодушіемъ, ясно говорившимъ, что если что и можетъ интересовать этого юношу, то развѣ его собственная особа, но что въ настоящее время даже и этотъ предметъ ему надоѣлъ.

— Мы здѣсь разговорились съ Сесси, Томъ, — сказала Луиза, — можешь остаться, только не мѣшай намъ, дай намъ еще немного поболтать, голубчикъ.

— Ладно, — отвѣчалъ Томъ. — Только внизу сидитъ старикашка Баундерби, и я шелъ, чтобы попросить тебя сойти въ гостиную, потому что если ты сойдешь, то я держу пари, что онъ пригласитъ меня обѣдать, а если нѣтъ, тогда я ничего не дождусь.

— Я сейчасъ приду.

— Я подожду тебя, — сказалъ Томъ, — для вѣрности, чтобъ ты не забыла.

Сесси заговорила опять, но голосъ ея былъ теперь тише:

— Наконецъ, бѣдный отецъ сказалъ, что публика была имъ сегодня недовольна, что теперь онъ ей никогда не можетъ угодить, и что для меня стыдъ и срамъ называться его дочерью и что я бы гораздо лучше могла устроиться безъ него. Я стала ласкаться къ нему и говорила все, что тогда приходило мнѣ въ голову, и мало-по-малу онъ успокоился. Тогда я сѣла съ нимъ рядомъ и стала ему разсказывать про нашу школу: что мы тамъ говорили, что дѣлали. Когда я кончила, онъ обнялъ меня за шею и долго цѣловалъ; потомъ попросилъ сходить за лѣкарствомъ, которое онъ всегда употреблялъ отъ ушибовъ и велѣлъ мнѣ взять это лѣкарство непремѣнно въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ всегда его бралъ — на другомъ концѣ города. Тутъ онъ поцѣловалъ меня еще разъ и отпустилъ. Сойдя внизъ, я снова вернулась, чтобъ еще разъ на него взглянуть, пріотворила дверь и спросила: «брать-ли мнѣ съ собой „Рѣзвушку“, отецъ?» Онъ покачалъ головой. «Нѣтъ, Сесси, нѣтъ; не бери съ собой ничего, что мнѣ принадлежитъ, моя голубушка». Я ушла, оставивъ его сидящимъ у огня. Тутъ-то, навѣрно, онъ и надумался (бѣдный, бѣдный отецъ!) уйти, чтобы попробовать меня устроить. Когда я вернулась, его уже не было.

— Послушай, Лу, не забудь про Баундерби, — проворчалъ Томъ.

— Вотъ и все, миссъ, больше мнѣ нечего разсказывать, развѣ только — что я до сихъ поръ берегу для него бутылку съ лѣкарствомъ, потому что я убѣждена, что онъ вернется. Всякій разъ, какъ я вижу въ рукахъ мистера Гредграйнда письмо, я чуть не падаю отъ волненія: мнѣ такъ и представляется, что оно отъ отца или отъ мистера Слири объ отцѣ. Мистеръ Слири обѣщался написать, какъ только узнаетъ о немъ что-нибудь, а ужъ мистеръ Слири ни за что не обманетъ.

— Что же ты, Лу? Ты забыла о старомъ хрычѣ? — сказалъ еще разъ Томъ, нетерпѣливо посвистывая. — Онъ такъ и уйдетъ, если ты къ нему не выйдешь!

Съ этого дня всякій разъ, какъ Сесси, въ присутствіи Луизы, спрашивала мистера Гредграйнда съ почтительнымъ книксеномъ и немного дрожащимъ голосомъ: «Извините, сэръ, за безпокойство… но… нѣтъ ли у васъ письма для меня?» Луиза отрывалась отъ своего занятія, каково бы оно ни было, и ждала отвѣта такъ же напряженно, какъ и сама Сесси. И когда мистеръ Гредграйндъ неизмѣнно отвѣчалъ на этотъ вопросъ: «Нѣтъ, Джюпъ, для тебя ничего нѣтъ», нервная дрожь, пробѣгавшая по губамъ Сесси, повторялась и на лицѣ Луизы, и взглядъ молодой дѣвушки съ участіемъ провожалъ сироту до дверей. Мистеръ Гредграйндъ каждый разъ пользовался этимъ случаемъ, чтобы преподать отеческое наставленіе своимъ дѣтямъ, и, какъ только за Джюпъ закрывалась дверь, замѣчалъ, что, получи она съ ранняго дѣтства разумное воспитаніе, она давно бы отказалась отъ своихъ фантастическихъ надеждъ. А между тѣмъ оказывалось повидимому (конечно не для мистера Гредграйнда: онъ ничего подобнаго не видѣлъ) — оказывалось, что фантастическая надежда могла завладѣть человѣческимъ сердцемъ такъ же сильно и прочно, какъ и дѣйствительный фактъ.

Но если мистеръ Гредграйндъ не могъ постигнуть этой нелѣпости, за то его дочь давно ее поняла. Что касается Тома, то онъ, подобно многимъ своимъ предшественникамъ на этомъ пути, достигъ того полнаго торжества счетнаго искусства, гдѣ всѣ вычисленія сводятся къ номеру первому.

О мистрисъ Гредграйндъ не стоитъ и говорить. Если ей и приходила иногда фантазія сказать что-нибудь по этому поводу, то она высовывалась немного изъ-подъ своихъ одѣялъ и шалей, точно сурокъ изъ норы, и говорила:

— Боже милосердый, моя бѣдная голова готова разсыпаться на куски, когда я слышу, какъ эта дѣвочка такъ настойчиво долбитъ о своихъ несносныхъ письмахъ. Видно, мнѣ ужъ на роду написано и предопредѣлено самимъ Богомъ вѣчно жить среди вещей, о которыхъ нѣтъ конца разговорамъ. Не странно ли въ самомъ дѣлѣ, что я, кажется, никогда не дождусь послѣдняго слова о чемъ бы то ни было?

Въ этомъ мѣстѣ своей рѣчи мистрисъ Гредграйндъ обыкновенно чувствовала на себѣ суровый взоръ своего супруга и, подъ вліяніемъ этого леденящаго факта, быстро впадала въ свое обычное оцѣпенѣніе..

Глава X.
Стефенъ Блэкпулъ.

Я имѣю слабость думать, что англійскій народъ трудится не меньше всякаго другого народа въ подсолнечномъ мірѣ. Эта слабость, если хотите, очень смѣшна, но я не могу отъ нея отдѣлаться; благодаря ей, я даже принимаю особенно горячее участіе въ судьбѣ этого народа и желалъ бы для него немного побольше досуга.

Въ одномъ изъ самыхъ трудовыхъ кварталовъ Коктауна, за центральными укрѣпленіями этой безобразной цитадели, откуда груды кирпича безслѣдно вытѣснили природу, замуровавъ наглухо самый воздухъ, пропитанный міазмами и удушливымъ запахомъ газа; въ самомъ центрѣ лабиринта тѣсныхъ дворовъ и узенькихъ улицъ, выроставшихъ, какъ попало, одна за другой, ради поспѣшнаго удовлетворенія личныхъ цѣлей какого-нибудь предпринимателя, и составлявшихъ въ цѣломъ какую-то чудовищную, противоестественную семью, члены которой толкались, давили и топтали другъ друга; въ самой глубинѣ этого огромнаго грязнаго вертепа, гдѣ трубы, за недостаткомъ воздуха для тяги, должны были принимать самыя искривленныя уродливыя формы, какъ будто каждый домъ хотѣлъ наглядно показать, что за люди въ немъ рождались, жили и умирали; среди главной массы населенія Коктауна, именуемаго въ общежитіи «рабочими руками» (особая порода людей, къ которымъ многіе изъ насъ отнеслись бы съ большой благосклонностью, если бы Провидѣніе заблагоразсудило сотворить ихъ въ видѣ однѣхъ рукъ, или, самое большее, въ видѣ рукъ съ прибавкой желудка, на подобіе моллюсковъ, населяющихъ моря), жилъ нѣкто Стефенъ Блэкпуль, сорока лѣтъ отъ роду.

Стефенъ казался старше своихъ лѣтъ, но жизнь давалась ему не легко. Говорятъ, въ жизни каждаго человѣка есть свои розы и шипы; но въ жизни Стефена, по какой-то странной случайности или ошибкѣ природы, выходило такъ, какъ будто кто-то другой завладѣлъ всѣми его розами, подаривъ ему за это всѣ свои шипы въ придачу къ его собственнымъ. Вся его жизнь, выражаясь его собственными словами, была одно сплошное мытарство. И, должно быть, отдавая дань уваженія этому печальному факту, всѣ, его знавшіе, звали его не иначе, какъ «старикъ Стефенъ».

Это былъ человѣкъ, немного сгорбленный, съ изрытымъ морщинами лбомъ, съ задумчивымъ лицомъ и большой головой, обрамленной длинными, сѣдыми, рѣдкими волосами. Казалось, старикъ Стефенъ по своему развитію долженъ бы выдаваться среди людей своего класса; однако онъ не игралъ между ними выдающейся роли. Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ замѣчательныхъ «рабочихъ рукъ», которыя, пользуясь изъ году въ годъ каждой рѣдкой свободной минутой, ухитряются изучить какую-нибудь трудную науку и вообще пріобрѣсти какія-нибудь неподходящія знанія. Онъ не былъ однимъ изъ тѣхъ рабочихъ, которые умѣютъ говорить рѣчи и вести пренія на митингахъ. Тысячи его товарищей сумѣли бы при случаѣ лучше его выразить свои мысли. Онъ былъ прекрасный ткачъ въ механической мастерской и человѣкъ высокой честности. Чѣмъ же еще былъ этотъ человѣкъ? И какія отличительныя свойства были у него еще, если только они у него были? Пусть онъ самъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ.

Огни въ окнахъ громадныхъ фабрикъ, походившихъ по ночамъ на заколдованные замки (по крайней мѣрѣ по мнѣнію пассажировъ курьерскаго ночного поѣзда), только-что погасли; колокола прозвонили, возвѣщая окончаніе рабочаго дня, и умолкли; «рабочія руки» — мужчины и женщины, мальчики и дѣвочки — расходились по домамъ, и шаги ихъ звонко раздавались по мостовой. Старикъ Стефенъ стоялъ на улицѣ въ томъ странномъ состояніи духа, которое въ немъ всегда вызывалось остановкой машинъ: ему казалось, что мысли остановились у него въ головѣ, какъ остановились машины.

— А Рахили все еще нѣтъ, — пробормоталъ онъ.

Шелъ дождь, и мимо него проходили женщины, группа за группой, въ накинутыхъ на голову платкахъ, которые онѣ придерживали у подбородка, чтобы защитить себя отъ дождя. Должно быть, онъ хорошо зналъ Рахиль, потому-что ему достаточно было одного взгляда на каждую изъ этихъ группъ, чтобы убѣдиться, что ея тутъ не было. Наконецъ всѣ разошлись, и улица опустѣла; тогда онъ пустился въ путь, бормоча про себя съ замѣтнымъ огорченіемъ: «Должно быть, я ее пропустилъ».

Но не прошелъ онъ и трехъ улицъ, какъ замѣтилъ впереди еще одну закутанную фигуру, въ которую онъ всматривался такъ пристально, что, казалось, чтобъ ее узнать, ему довольно было бы одной ея тѣни, неясно мелькавшей на мокрой мостовой, если бъ ея быстрая походка не мѣшала ему хорошенько разглядѣть эту тѣнь. Ускоривъ шаги, онъ нагналъ эту женщину и, поровнявшись съ ней, окликнулъ:

— Рахиль!

Она обернулась (они въ это время проходили подъ фонаремъ), приподняла немного платокъ и открыла продолговатое, смуглое лицо съ тонкими чертами, большими нѣжными глазами и прекрасными, гладко причесанными черными волосами. Это было лицо тридцатипятилѣтней женщины, уже утратившей блескъ первой молодости.

— Ахъ, это ты!

Она сказала это съ улыбкой, такъ ярко освѣтившей все ея лицо, что вы угадали бы, что она улыбается, если бъ даже не видѣли ничего, кромѣ ея глазъ; потомъ опустила на лобъ свой платокъ, и они пошли рядомъ.

— А я думалъ, ты еще не выходила, Рахиль.

— Нѣтъ, вышла, какъ видишь.

— Сегодня ты рано.

— Я выхожу, какъ случится, Стефенъ, то немножко раньше, то позже. Я никогда не могу заранѣе сказать, когда пойду домой.

— Ни когда выйдешь изъ дому, не такъ ли, Рахиль?"

— Да, Стефенъ.

Онъ посмотрѣлъ на нее съ видомъ обманутаго ожиданія, но въ то же время съ выраженіемъ уваженія, покорности и убѣжденія въ ея правотѣ. Это выраженіе не ускользнуло отъ Рахили, и она легонько коснулась плеча своего товарища, точно хотѣла его поблагодарить.

— Мы съ тобой такіе старые и близкіе друзья, Стефенъ, да и сами становимся такими стариками…

— Это ты-то старуха, Рахиль! Да ты совсѣмъ еще молодая.

— Скверно было бы для обоихъ насъ, Стефенъ, если бы только одинъ изъ насъ старился, — отвѣчала она, смѣясь, — но, во всякомъ случаѣ, мы настолько старые друзья, что намъ было бы грѣшно лгать другъ другу. Лучше чтобъ мы не гуляли вдвоемъ слишкомъ часто. Не пугайся, Стефенъ, придетъ наше время, конечно. Было бы слишкомъ жестоко потерять эту надежду, — сказала она съ кроткой улыбкой, стараясь развеселить своего друга.

— Да и теперь нелегко, Рахиль.

— Старайся не думать объ этомъ, и тебѣ будетъ легче.

— Много разъ старался, Рахиль, да толку-то мало. Но ты права: начнутъ еще, пожалуй, сплетничать на твой счетъ; люди такъ злы, что найдутъ что сказать, даже про тебя. Ты была для меня такимъ утѣшеніемъ всѣ эти годы, ты сдѣлала мнѣ столько добра, ты меня столько разъ ободряла и воскрешала, что твоя воля для меня законъ, гораздо болѣе человѣчный и справедливый, чѣмъ многое множество нашихъ писанныхъ законовъ.

— Оставь въ покоѣ законы, Стефенъ, — отвѣчала она съ живостью, бросая безпокойный взглядъ на его лицо. — Они насъ не касаются.

— Да, да, — сказалъ онъ, слегка покачивая головой. — Они насъ не касаются, оставимъ ихъ въ покоѣ. Оставимъ въ покоѣ это болото, пусть все идетъ, какъ шло до сихъ поръ.

— Попрежнему болото, Стефенъ, — сказала Рахиль и снова нѣжно коснулась его плеча, какъ будто затѣмъ, чтобъ вывести его изъ задумчивости.

Онъ шелъ углубленный въ свои мысли, покусывая концы длиннаго, небрежно повязаннаго шейнаго платка. Ея прикосновеніе не замедлило произвести свое дѣйствіе. Онъ оставилъ въ покоѣ платокъ и, повернувшись къ ней, сказалъ, добродушно улыбаясь:

— Да, мой другъ, попрежнему болото, изъ котораго мнѣ нѣтъ выхода. Сколько я ни карабкаюсь, мнѣ изъ него не выбраться — я это знаю.

Они уже шли довольно долго и теперь подходили къ своимъ домамъ. Квартира Рахили была ближе. Рахиль жила въ одной изъ тѣхъ многочисленныхъ узенькихъ улицъ, къ услугамъ которыхъ самый модный похоронныхъ дѣлъ мастеръ (онъ извлекалъ порядочный доходъ отъ похоронъ въ этой мѣстности) держалъ траурную лѣстницу, чтобы бѣдняки, покончившіе наконецъ свое земное странствіе, все пройденное ощупью по темнымъ, узкимъ лѣстницамъ, могли покидать этотъ міръ скорбей и печали болѣе короткимъ путемъ — прямо черезъ окна. Рахиль остановилась на углу и простилась со своимъ спутникомъ, пожавъ ему руку.

— Прощай, дорогая, прощай.

Она пошла впередъ по темной улицѣ своею легкой, граціозной походкой. Онъ слѣдилъ за ней глазами, пока она не скрылась поблизости въ одномъ изъ самымъ бѣдныхъ домишекъ. Не было, казалось, ни одной складки ея грубаго платка, которая бы не имѣла особеннаго интереса въ его глазахъ, ни одного звука ея голоса, который бы не отдавался радостью въ его сердцѣ.

Когда она исчезла изъ его глазъ, онъ двинулся дальше своей дорогой, поглядывая по временамъ на быстро бѣгущія по небу облака. Погода стала понемногу проясняться, дождь пересталъ, и луна съ любопытствомъ заглядывала въ высокія Коктаунскія трубы, въ самую глубь громадныхъ доменныхъ печей, рисуя на внутреннихъ стѣнахъ фабрикъ тѣни гигантскихъ отдыхающихъ машинъ. Стефенъ шелъ все впередъ, и лицо его постепенно прояснялось вмѣстѣ съ погодой.

Квартира Стефена, въ такой же узенькой улицѣ, если не уже той, гдѣ жила Рахиль, помѣщалась надъ небольшой лавчонкой. Откуда брались люди, находившіе выгоднымъ покупать и продавать плохенькія игрушки, выставленныя въ окнѣ этой лавчонки между дешевыми газетами и окорокомъ, который долженъ былъ на другой день разыгрываться въ лотерею — не въ этомъ вопросъ. Стефенъ досталъ съ полки свой огарокъ, зажегъ его отъ свѣчи, горѣвшей на прилавкѣ, не потревоживъ хозяйку, которая крѣпко спала рядомъ въ коморкѣ, и поднялся по лѣстницѣ въ свою квартиру.

Она состояла изъ одной комнатки, и нѣкоторые изъ ея прежнихъ обитателей свели уже знакомство съ траурной лѣстницей, о которой было говорено выше, но теперь комнатка была такъ чиста и уютна, какъ это только было возможно для такой крошечной коморки. Въ одномъ углу стоялъ небольшой старый письменный столъ, съ разложенными на немъ книгами и писанными листами бумаги; мебель была приличная и въ достаточномъ количествѣ, и вся комната имѣла опрятный видъ, только воздухъ былъ очень спертый.

Стефенъ направился къ камину, чтобы поставить свѣчу на стоявшій подлѣ небольшой столикъ, и вдругъ на что-то наткнулся. Онъ попятился назадъ, опустивъ свѣчу, и свѣтъ отъ нея упалъ на женскую фигуру, сидѣвшую на полу.

— Боже милосердый, жена! — вскрикнулъ онъ, отступая. — Ты опять вернулась?

Что это была за женщина? Отвратительное пьяное существо. Она съ трудомъ удерживала свое тѣло въ сидячемъ положеніи, упираясь въ полъ одной рукой, въ то время какъ другая, свободная старалась невѣрными движеніями откинуть съ лица спутанные волосы и только размазывала по нимъ покрывшую ее грязь. Омерзительное созданіе въ лохмотьяхъ, грязи, въ синякахъ; вдвойнѣ омерзительное своимъ нравственнымъ безобразіемъ.

Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ поправить волосы и двухъ-трехъ нетерпѣливыхъ ругательствъ, ей удалось наконецъ отодвинуть ихъ съ лица настолько, чтобы взглянуть на Стефена. Продолжая сидѣть на полу, она принялась раскачиваться взадъ и впередъ, выдѣлывая безсильной рукой какіе-то странные жесты, которымъ предназначалось, повидимому, служить аккомпаниментомъ веселому смѣху, хотя лицо ея оставалось попрежнему безсмысленнымъ и соннымъ.

— Такъ это ты, дружокъ?

Эти слова вырвались изъ горла пьяной женщины какимъ-то хриплымъ, насмѣшливымъ звукомъ. Потомъ голова ея снова безсильно упала на грудь.

— Вернулась? — завизжала она черезъ нѣсколько секундъ, какъ будто только теперь услышала, какъ

Стефенъ произнесъ это слово. — Да, вернулась и опять вернусь. Опять, и опять, и всегда. Да, вернулась. А почему бы мнѣ и не вернуться?

Разбуженная своимъ собственнымъ безсмысленнымъ крикомъ, она кое-какъ поднялась съ полу, прислонилась къ стѣнѣ, размахивая за завязки жалкимъ обрывкомъ шляпки, и глядѣла на Стефена, стараясь придать своему лицу презрительное выраженіе.

— Я пришла, чтобъ еще разъ продать все твое добро, и опять приду, и опять, и опять, — свирѣпо прокричала она съ угрожающими пьяными жестами. — Пошелъ вонъ съ кровати! (Стефенъ, закрывъ лицо руками, опустился было на постель.) Убирайся! Это моя кровать, и я въ правѣ на нее лечь, когда хочу.

Она пошла, шатаясь, къ постели: онъ, вздрогнувъ, попятился отъ нея и перешелъ на другой конецъ комнаты, продолжая закрываться руками. Она бросилась на постель, и вскорѣ раздался храпъ. Онъ опустился на стулъ, на которомъ просидѣлъ всю ночь, почти не шевелясь. Онъ поднялся одинъ только разъ, чтобы прикрыть ее одѣяломъ, какъ будто даже въ окружающей его темнотѣ ему казалось мало однѣхъ рукъ, которыми онъ закрывался, чтобы не видѣть этой женщины.

Глава XI.
Безъ выхода.

Заколдованные замки загораются огнями еще раньше, чѣмъ можно различить при свѣтѣ блѣднаго утра змѣи дыма, ползущія надъ Коктауномъ. По тротуарамъ стучатъ деревянные башмаки; фабричные колокола неугомонно трезвонятъ, и огромныя машины — эти одержимые меланхоліей слоны — вычищенныя и смазанныя — начинаютъ однообразную дневную работу.

Стефенъ стоитъ согнувшись надъ своимъ станкомъ, спокойный и внимательный, какъ всегда. Какъ и всѣ люди, работающіе въ этомъ лѣсу ткацкихъ станковъ, Стефенъ представляетъ странный контрастъ съ шумной, грохочущей машиной, за которой онъ работаетъ. Не бойтесь, добрые люди, вы — которые всего боитесь — не бойтесь: никогда искусство не заставитъ забыть природу. Поставьте, гдѣ хотите, рядомъ дѣло рукъ Божіихъ и дѣло рукъ человѣческихъ, и первое, хотя бы то была небольшая кучка простыхъ, скромныхъ рабочихъ, всегда выиграетъ въ достоинствѣ при этомъ сравненіи.

Въ такой-то мастерской работаетъ столько-то человѣкъ рабочихъ и паровая машина во столько-то лошадиныхъ силъ. Извѣстно съ точностью до одного фунта, что можетъ сработать каждая машина; но всѣ счетчики въ мірѣ, взятые вмѣстѣ, не скажутъ мнѣ — на что способна въ отношеніи добра или зла, любви или ненависти, патріотизма или духа возмущенія, добродѣтели или порока душа одного изъ этихъ спокойныхъ рабочихъ съ терпѣливыми лицами и размѣренными движеніями, — изъ этихъ покорныхъ слугь грубой механической силы. Въ машинѣ нѣтъ тайны, но въ каждомъ ничтожномъ изъ этихъ людей кроется вѣчная, непроницаемая тайна… Итакъ, не оставить ли намъ наши вычисленія для предметовъ неодушевленныхъ и не поискать ли какихъ-нибудь другихъ средствъ, чтобъ покорить эту неизвѣстную, страшную силу?

День понемногу вступалъ въ свои права, и на дворѣ стало свѣтлѣть, несмотря на газъ, горѣвшій въ стѣнахъ фабрики. Но вотъ газъ погасили, и работа продолжается. Пошелъ дождь, и змѣи дыма, повинуясь проклятію, поразившему весь ихъ родъ при сотвореніи міра, поползли по землѣ. Во дворѣ для разгрузки, паръ изъ трубъ, груды боченковъ и стараго желѣза, кучи блестящаго угля, пепелъ, покрывавшій слоемъ всѣ предметы — все было затянуто, какъ дымкой, дождемъ и туманомъ.

Работа шла непрерывно, пока не зазвонилъ обѣденный колоколъ. Опять деревянные башмаки застучали по тротуарамъ. Насталъ часовой отдыхъ для рукъ, колесъ и станковъ.

Стефенъ вышелъ изъ мастерской на холодный вѣтеръ, усталый и угрюмый. Онъ вышелъ изъ фабричнаго квартала и, закусывая по дорогѣ небольшимъ кускомъ хлѣба, направился къ холму, гдѣ жилъ его принципалъ. Этотъ джентльменъ жилъ въ красномъ кирпичномъ домѣ съ черными ставнями и зелеными шторами, съ бѣлымъ крыльцомъ и черной входной дверью, гдѣ на мѣдной дощечкѣ было четко выведено «Баундерби» (буквами, очень похожими на него самого), а пониже торчала шарообразная дверная ручка, имѣвшая видъ огромной, внушительной точки.

Мистеръ Баундерби завтракалъ. Стефенъ на это и разсчитывалъ. Не передастъ ли слуга своему господину, что одинъ изъ его рабочихъ хочетъ съ нимъ говорить? Въ отвѣтъ на это порученіе пришло приказаніе узнать имя рабочаго. Стефенъ Блэкпуль. Противъ Стефена Блэкпуля не было никакихъ жалобъ: онъ можетъ войти.

Стефенъ Блэкпуль въ столовой. Мистеръ Баундерби, котораго онъ едва зналъ въ лицо, кушаетъ котлетку, запивая ее хересомъ. Мистрисъ Спарзитъ, возлѣ камина, вяжетъ филе въ позѣ амазонки съ ногою въ стремени изъ мотка вязальной бумаги. Чувство собственнаго достоинства и служебныхъ обязанностей мистрисъ Спарзитъ не дозволяли ей завтракать, она только наблюдала за этой трапезой въ качествѣ офиціальнаго лица, но давала понять всѣмъ своимъ видомъ, что смотритъ на завтракъ, какъ на недостойную слабость.

— Ну, Стефенъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, — что тамъ такое? Что вамъ отъ меня нужно?

Стефенъ поклонился (это не былъ рабскій поклонъ; такіе поклоны не въ ходу у этихъ людей — нѣгъ, сэръ, на этомъ вы ихъ никогда не поймаете, прослужи они у васъ хоть двадцать лѣтъ!) и, изъ уваженія къ присутствію дамы, заправилъ за жилетъ концы своего шейнаго платка.

— Я васъ немножко знаю, — продолжалъ мистеръ Баундерби, прихлебывая хересъ. — Съ вами намъ, кажется, никогда не было хлопотъ; вы не изъ тѣхъ головорѣзовъ, что хотятъ разъѣзжать въ собственныхъ каретахъ шестерикомъ и кушать черепаховый супъ золотою ложкой. (Мистеръ Баунберди всегда предполагалъ, что такова была единственная цѣль, къ которой стремился всякій недовольный рабочій.) Поэтому вы пришли сюда не съ жалобой, я въ этомъ заранѣе убѣжденъ.

— Нѣтъ, сэръ, я вовсе не за этимъ, могу васъ увѣрить.

Мистеръ Баунберди былъ видимо пріятно пораженъ этимъ сообщеніемъ, несмотря на только что выраженную имъ твердую увѣренность.

— Прекрасно. Вы хорошій рабочій, я въ васъ не ошибся. Въ чемъ же дѣло? Вы ни на что не жалуетесь, въ чемъ же ваше дѣло? Что вамъ нужно? Говорите, мой другъ.

Стефенъ случайно взглянулъ въ сторону мистрисъ Спарзитъ.

— Я могу удалиться, мистеръ Баундерби, если вы желаете, — произнесла эта самоотверженная леди, дѣлая видъ, что вынимаетъ ногу изъ стремени.

Мистеръ Баундерби, съ кускомъ котлеты во рту, протянулъ лѣвую руку, удерживая ее на мѣстѣ; потомъ проглотилъ свою котлету и сказалъ, обращаясь къ Стефену.

— Знайте, мой другъ, что эта леди знатной фамиліи, очень знатной фамиліи. Вы не должны думать только потому, что она смотритъ за моимъ домомъ, что она не высоко стоитъ на общественной лѣстницѣ — скажу больше — что она не достигла вершины! Итакъ, если вы имѣете сообщить мнѣ что-либо такое, что не можетъ выслушать женщина хорошей фамиліи, эта леди выйдетъ изъ комнаты. Если же то, что вы имѣете мнѣ сообщить, можетъ быть выслушано дамой хорошей фамиліи, мистрисъ Спарзитъ останется здѣсь.

— Надѣюсь, сэръ, что я никогда во всю свою жизнь не говорилъ ничего такого, чего бы не могла выслушать леди, — былъ отвѣтъ, сопровождаемый легкой краской въ лицѣ говорившаго.

— Прекрасно, — сказалъ мистеръ Баундерби, отодвигая свою тарелку и усаживаясь поглубже въ свое кресло. — Выпаливайте, Блэкпуль!

— Я пришелъ, — началъ Стефенъ, послѣ минутнаго размышленія подымая глаза (до сихъ поръ онъ, казалось, усердно разглядывалъ полъ), — я къ вамъ пришелъ за совѣтомъ, въ которомъ очень нуждаюсь. Въ понедѣльникъ на Святой исполнится девятнадцать долгихъ, печальныхъ лѣтъ со дня моей свадьбы. Я женился на молоденькой, хорошенькой работницѣ. Всѣ отзывались о ней хорошо. Но скоро моя жена пошла по дурной дорогѣ. Не по моей винѣ; Богъ свидѣтель, что я не былъ для нея дурнымъ мужемъ.

— Я слышалъ эту исторію, — сказалъ мистеръ Баундерби. — Она стала пьянствовать, перестала работать, пропила все ваше имущество, заложила ваше платье, словомъ взбѣсилась.

— Я былъ съ ней очень терпѣливъ.

— Это доказываетъ только вашу глупость, по моему мнѣнію, — сказалъ мистеръ Баундерби, обращаясь къ своему стакану.

— Я былъ съ ней очень терпѣливъ; пробовалъ ее вразумить, убѣждалъ ее на тысячу ладовъ и такъ, и этакъ; я все съ ней перепробовалъ. Сколько разъ, вернувшись съ работы, я заставалъ, что все мое имущество исчезало! Сколько разъ я находилъ свою жену на полу мертвецки-пьяною! Это повторялось со мной не разъ и не два, а сотни разъ!

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, его лицо становилось все мрачнѣй и печальнѣй, представляя трогательное доказательство перенесенныхъ имъ страданій.

— Такъ шло все хуже, да хуже. Наконецъ, она меня бросила. Она опустилась такъ низко, какъ это только возможно для женщины: стала пропащей во всѣхъ отношеніяхъ. И хоть бы ушла совсѣмъ; а то нѣтъ: гуляетъ, гуляетъ, а тамъ опять пришла. Какъ я могъ ей помѣшать? Случалось, я бродилъ по улицамъ цѣлыя ночи, лишь бы не возвращаться домой. Нѣсколько разъ ходилъ на мостъ съ мыслью броситься въ воду и покончить все разомъ. Я столько выстрадалъ, что состарился, когда по годамъ былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ.

Мистрисъ Спарзитъ, продолжая подвигаться медленной иноходью на своихъ вязальныхъ спицахъ, подняла свои коріолановскія брови и покачала головой, какъ бы говоря: «У великихъ міра сего, какъ и у малыхъ, есть свои горести. Стоитъ вамъ только обратить взглядъ въ мою сторону».

— Я сталъ откупаться отъ нея деньгами. Вотъ уже пять лѣтъ, какъ я ей плачу. Я кое-какъ опять оперился. Все это время я жилъ скудно и бѣдно, но, по крайней мѣрѣ, я не краснѣлъ, не дрожалъ каждую минуту. Вчера вечеромъ прихожу домой и застаю ее опять у себя! Лежитъ пьяная на полу передъ каминомъ. Она и теперь у меня.

Въ приливѣ горя и охватившаго его отчаянія, этотъ человѣкъ на минуту весь выпрямился, и въ его взглядѣ промелькнуло выраженіе гордости. Но, спустя минуту, онъ уже снова стоялъ, какъ стоялъ до сихъ поръ: сгорбившись, по своему обыкновенію, повернувшись къ мистеру Баундерби задумчивымъ лицомъ не то со смущеніемъ, не то съ проницательнымъ выраженіемъ, какъ будто онъ былъ занятъ рѣшеніемъ какой-то трудной задачи. Лѣвой рукой онъ упирался въ бокъ, придерживая ею смятую шапку, а правой дѣлалъ энергическіе, но смягченные чувствомъ приличія жесты, сопровождая ими свой разсказъ; по временамъ, когда онъ смолкалъ, эта рука оставалась неподвижной, но все-таки протянутой впередъ и краснорѣчивой даже безъ словъ.

— Мнѣ уже давно извѣстно все это, кромѣ послѣдняго происшествія, — сказалъ мистеръ Баундерби. — Плохо ваше дѣло. Чѣмъ такъ жениться, лучше бы было оставаться холостымъ, хотя теперь поздно объ этомъ говорить.

— Не былъ ли этотъ бракъ неравнымъ въ смыслѣ возраста, сэръ? — освѣдомилась мистрисъ Спарзитъ.

— Слышите, что спрашиваетъ эта леди? Не было ли это несчастное дѣло, въ которое вы впутались, неподходящимъ въ смыслѣ возраста? — сказалъ Баундерби.

— Нѣтъ, даже и этого не было. Мнѣ шелъ двадцать второй годъ, ей было около двадцати.

— Неужели, сэръ? — сказала мистрисъ Спарзитъ, устремляя равнодушный взоръ на своего патрона. — Слушая разсказъ объ этомъ несчастномъ супружествѣ, я заключила, что, по всей вѣроятности, оно было неподходящимъ въ смыслѣ возраста.

Мистеръ Баундерби кинулъ на благородную леди косвенный взглядъ, въ которомъ было какое-то странное смущеніе, и отхлебнулъ для храбрости хересу.

— Что же дальше? — спросилъ онъ, сердито оборачиваясь къ Стефену.

— Я пришелъ спросить вашего совѣта, сэръ, какъ мнѣ избавиться отъ этой женщины.

Стефенъ ждалъ отвѣта съ торжественнымъ выраженіемъ вниманія на своемъ серьезномъ лицѣ.

У мистрисъ Спарзитъ вырвалось сдержанное восклицаніе ужаса.

— Что вы говорите! — воскликнулъ Баундерби, поднимаясь со своего мѣста и облокачиваясь спиной о каминъ. — О чемъ вы толкуете! Вы взяли ее въ жены, чтобъ дѣлить съ ней и радость, и горе.

— Я долженъ отъ нея освободиться. Я больше не могу этого выносить. Если я терпѣлъ это до сихъ поръ, то только благодаря поддержкѣ, которую я нашелъ въ состраданіи и добротѣ лучшей изъ дѣвушекъ во всемъ мірѣ. Для меня это было истиннымъ счастьемъ, потому что иначе я бы взбѣсился.

— Боюсь, сэръ, что онъ хотѣлъ стать свободнымъ, чтобы жениться на этой дѣвушкѣ, — замѣтила вполголоса мистрисъ Спарзитъ, глубоко потрясенная безнравственностью простого народа.

— Да, именно этого я и хочу. Эта леди права: этого-то я и хочу. Я только что хотѣлъ это сказать. Я читалъ въ газетахъ, что знатные люди (пошли имъ Богъ всякаго счастья, я имъ нисколько не завидую) не связаны бракомъ навѣки, хотя и они тоже берутъ себѣ женъ на радость и горе, и что они могутъ расторгать свои несчастные браки и жениться опять. Или, если они несчастливы по несходству характеровъ, у нихъ въ домахъ довольно комнатъ, чтобы жить, не мѣшая другъ другу; мы же располагаемъ всего одной комнатой и не можемъ жить порознь. А если и этого имъ мало, такъ у нихъ есть деньги, и они могутъ сказать другъ другу: «Вотъ это тебѣ, а это мнѣ» и разойтись въ разныя стороны. Мы и этого не можемъ. Ко всему этому они могутъ еще формально разойтись за гораздо меньшую вину, чѣмъ та, отъ которой страдаю я. Я долженъ избавиться отъ этой женщины и хочу знать, можно ли это какъ-нибудь устроить?

— Нѣтъ, нельзя, — отрѣзалъ мистеръ Баундерби.

— А если я сдѣлаю ей какое-нибудь зло, сэръ, есть такой законъ, чтобы меня наказать?

— Разумѣется.

— Если я ее брошу, меня тоже накажутъ?

— Разумѣется.

— Или если я, женатый, женюсь на другой — на моей любушкѣ — и на это есть законъ, чтобы меня наказать?

— Разумѣется.

— А если я стану съ нею жить, не вѣнчавшись — предполагая, что это могло бы случиться, хотя этого никогда не можетъ быть: она для этого слишкомъ честна — покараетъ ли меня законъ въ каждомъ изъ маленькихъ, невинныхъ созданій, которыя родятся отъ этого союза?

— Разумѣется.

— Въ такомъ случаѣ, ради самого Бога, укажите мнѣ такой законъ, который можетъ прійти мнѣ на помощь.

— Гмъ! Въ супружескихъ отношеніяхъ есть нѣчто священное, — сказалъ мистеръ Баундерби, — и… и… словомъ, святыню брака слѣдуетъ охранять.

— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ. Ее нельзя охранить такимъ способомъ. Нѣтъ, только не этимъ способомъ, этакъ ее можно только разрушить. Я — простой ткачъ и былъ не выше вотъ этого ростомъ, когда уже работалъ на фабрикѣ; но у меня есть глаза, чтобы видѣть, — и уши, чтобъ слышать. Въ каждой газетѣ, въ отдѣлѣ уголовныхъ хроникъ, я читаю, да и вы также (я знаю, вы читаете съ ужасомъ), какъ предполагаемая невозможность развода ни за какія деньги и ни при какихъ условіяхъ обагряетъ кровью нашу страну и служитъ причиной убійствъ и самоубійствъ въ средѣ бѣдняковъ. Нѣтъ человѣка, который бы этого не зналъ. Мое положеніе очень печально, и я хотѣлъ бы знать такой законъ, который бы могъ прійти мнѣ на помощь.

— Ну, такъ слушайте же, — сказалъ мистеръ Баундерби, засовывая руки въ карманы, — такой законъ есть.

Стефенъ мгновенно успокоился и, кивнувъ головой, сталъ внимательно ждать объясненія.

— Но только этотъ законъ не про васъ писанъ, совсѣмъ не про васъ. Это стоитъ денегъ, кучу денегъ.

— Сколько же именно? — спросилъ спокойно Стефенъ.

— Сперва вамъ бы пришлось обратиться съ прошеніемъ въ Докторскую Общину, затѣмъ начать процессъ въ судебной палатѣ, потомъ другой — въ палатѣ лордовъ, потомъ вы должны бы были еще добиваться парламентскаго акта, разрѣшающаго вамъ жениться вторично, и, предполагая даже, что дѣло пошло какъ по маслу, вамъ бы это обошлось отъ тысячи до полуторы тысячъ фунтовъ, а можетъ быть, и вдвое больше.

— А другого закона нѣтъ?

— Никакого.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Стефенъ, поблѣднѣвъ и дѣлая правой рукой такой жестъ, какъ будто онъ хотѣлъ развѣять по вѣтру всѣ законы на свѣтѣ, — въ такомъ случаѣ — все, что у насъ дѣлается, просто болото, стоячее болото съ начала и до конца, и чѣмъ скорѣе я умру, тѣмъ будетъ лучше.

Мистрисъ Спарзитъ еще разъ поразилась безбожіемъ простого народа.

— Полно, полно! — сказалъ мистеръ Баундерби. — Не говорите глупостей о вещахъ, въ которыхъ вы ничего не смыслите, и не совѣтую вамъ называть болотомъ учрежденія вашей страны, иначе вы рискуете въ одинъ прекрасный день завязнуть въ настоящемъ болотѣ. Законы и учрежденія вашей страны нисколько васъ не касаются; ваша работа — вотъ единственная вещь, которой вы должны крѣпко держаться. Вы брали себѣ жену на радость и горе, вы не можете ее оставить у себя или выгнать вонъ, по своему произволу. Вы ее взяли такою, какова она есть. Если она пошла по дурной дорогѣ, то, клянусь честью, все, что я могу на это сказать, это — что она могла бы пойти по хорошей.

— Болото, — повторилъ Стефенъ, направляясь къ двери. — Болото и ничего больше.

— Послушайте, что я вамъ скажу, — такъ началъ мистеръ Баундерби свой прощальный спичъ. — Ваши беззаконныя убѣжденія — иначе я не могу ихъ назвать — совершенно шокировали эту леди, и — чего я еще вамъ не говорилъ — эта леди была также несчастлива въ своемъ бракѣ, гдѣ дѣло шло о десяткахъ тысячъ фунтовъ. (Онъ повторилъ цифру съ великимъ наслажденіемъ.) До сихъ поръ вы всегда были порядочнымъ рабочимъ, но мнѣ сдается, — говорю вамъ откровенно — сдается, что вы вступили на дурную дорогу. По всей вѣроятности, вы находитесь подъ вліяніемъ какого-нибудь негодяя (у насъ ихъ не мало), и лучшее, что вы можете сдѣлать, это бросить этотъ путь, не теряя времени. Я долженъ вамъ сказать (здѣсь черты мистера Баундерби приняли необыкновенно лукавое выраженіе) — я долженъ вамъ сказать, что вижу немного дальше своего носа, можетъ быть дальше, чѣмъ многіе, такъ какъ мнѣ пришлось кое-что испытать въ своей жизни: я въ свое время былъ въ порядочной-таки передѣлкѣ. Во всей этой вашей болтовнѣ я вижу слѣды черепаховаго супа и золотой ложки. Положительно такъ! — закричалъ мистеръ Баундерби, лукаво покачивая головой. — Да, чортъ возьми, я не могу ошибаться!

Совсѣмъ иначе покачалъ головой Стефенъ Блэкпуль, когда, въ отвѣтъ на рѣчь своего патрона, онъ произнесъ съ тяжелымъ вздохомъ:

— Благодарю васъ, сэръ. Добраго дня.

И онъ оставилъ мистера Баундерби пыжиться и раздуваться передъ собственнымъ портретомъ, висѣвшимъ въ столовой. А мистрисъ Спарзитъ продолжала трусить рысцой на своихъ спицахъ, держа ногу въ стремени и являя всѣмъ своимъ видомъ глубокое сокрушеніе по поводу порочныхъ наклонностей простого народа.

Глава XII.
Старуха.

Старикъ Стефенъ спустился по бѣлымъ ступенямъ крыльца, притворилъ за собой черную дверь съ мѣдной дощечкой съ помощью ея большой мѣдной ручки, которую на прощаніе потеръ рукавомъ своего пальто, замѣтивъ, что ея блескъ потускнѣлъ отъ прикосновенія его горячей руки. Онъ перешелъ на другую сторону улицы, не подымая глазъ отъ земли, и пошелъ было дальше въ печальномъ раздумьѣ, какъ вдругъ почувствовалъ чью-то руку на своемъ плечѣ.

Это не была та рука, которая была ему такъ нужна въ ту минуту, — рука, которая бы разомъ успокоила бурю, кипѣвшую въ его душѣ, какъ та простертая рука Бога высшей любви и терпѣнія, что усмирила нѣкогда бушующее море, — но тѣмъ не менѣе это была рука женщины. Когда онъ остановился и обернулся, взглядъ его упалъ на фигуру старухи, высокой и очень сохранившейся для своихъ лѣтъ, но все-таки совсѣмъ старой старухи. Она была очень просто, но чисто одѣта, хотя башмаки были покрыты грязью и было видно, что она пришла издалека. Ея волненіе среди непривычнаго ей уличнаго шума, большой развернутый платокъ на ея рукѣ, тяжелый зонтикъ и маленькая корзина, большія перчатки съ черезчуръ длинными пальцами, къ которымъ, очевидно, были непривычны ея руки — все обличало въ ней разодѣтую по праздничному провинціалку, явившуюся въ Коктаунъ по какому-нибудь экстренному дѣлу.

Все это Стефенъ замѣтилъ съ перваго взгляда съ проницательностью, свойственной людямъ его класса. Съ тѣмъ напряженнымъ вниманіемъ въ лицѣ, которымъ отличаются глухіе и многіе рабочіе, принужденные усиленно работать руками и въ то же время напрягать свое зрѣніе среди оглушительнаго грохота и стука машинъ, онъ нагнулся къ старушкѣ, чтобы лучше разслышать, что она ему говоритъ.

— Извините, сэръ, не вы ли сейчасъ вышли вонъ изъ того дома? — спросила старуха, указывая на домъ мистера Баундерби. — Мнѣ кажется, что это вы, если только, на мое несчастіе, я не принимаю васъ за другого.

— Да, мистрисъ, это я.

— А видѣли ли вы… простите любопытство старухи… видѣли вы хозяина?

— Да, мистрисъ.

— Скажите, пожалуйста, каковъ онъ на видъ? Высокій такой, статный, съ открытымъ ласковымъ видомъ?

Пока она говорила, вся выпрямляясь и гордо поднимая голову, чтобы наглядно пояснить свой вопросъ, Стефену показалось, что онъ уже гдѣ-то видѣлъ эту старуху, и это воспоминаніе было не изъ пріятныхъ.

— Да, — отвѣчалъ онъ, — внимательно къ ней присматриваясь. — Да, мистриссъ, онъ именно такой.

— А здоровъ онъ? — продолжала допрашивать старуха. — Свѣжъ и румянъ, какъ красное яблочко?

— Да, — отвѣчалъ Стефенъ. — Какъ разъ, когда я тамъ былъ, онъ пилъ и ѣлъ за обѣ щеки. Брюхо у него какъ большой барабанъ и почти такая же громогласная глотка.

— Благодарю васъ, — сказала старуха съ безконечнымъ удовольствіемъ. — Благодарю.

Теперь у Стефена не было больше никакого сомнѣнія, что онъ въ первой разъ видитъ эту старуху. И все-таки въ душѣ его мелькало какое-то смутное воспоминаніе, какъ-будто точно такая же старуха являлась ему когда-нибудь во снѣ.

Она пошла съ нимъ рядомъ, и онъ спросилъ, желая быть любезнымъ:

— Не правда ли, какой суетливый городокъ Коктаунъ?

На что она отвѣтила:

— Да, да, ужасно суетливый.

Тогда онъ замѣтилъ, что, судя по ея виду, она навѣрно изъ деревни, и она отвѣчала:

— Да, изъ деревни. Я пріѣхала утромъ съ пассажирскимъ поѣздомъ. Я проѣхала сегодня сорокъ миль и сегодня же поѣду назадъ; до станціи пришлось пройти девять миль пѣшкомъ, и вечеромъ опять пройду тѣ же девять миль, если никого не встрѣчу по дорогѣ, и меня не подвезутъ до дому. Недурно для моихъ лѣтъ, не правда ли, сэръ? заключила сообщительная путешественница, и глаза ея заблистали гордостью.

— Очень недурно. Но вамъ не слѣдуетъ позволять себѣ такія вещи слишкомъ часто, мистриссъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не часто — разъ въ годъ, — отвѣчала старуха, качая головой. — Разъ въ годъ я позволяю себѣ тратить на это мои сбереженія. Я пріѣзжаю сюда аккуратно каждый годъ, чтобъ погулять по улицамъ и посмотрѣть на господъ.

— Только посмотрѣть?

— Съ меня и этого довольно, — отвѣчала старуха съ большимъ одушевленіемъ. — Больше мнѣ ничего и не надо! Я давно тутъ брожу на этой сторонѣ улицы: все поджидала, когда выйдетъ тотъ господинъ, — и она кивнула головой на домъ мистера Баундерби. — Но внѣ что-то запоздалъ въ этомъ году; я такъ и не дождалась; вмѣсто него вышли вы. Дѣлать нечего, приходится вернуться, не видавши его; по крайней мѣрѣ хоть васъ-то удалось повидать, а вы видѣли его; придется удовольствоваться хоть этимъ.

И она посмотрѣла на Стефена такъ, точно хотѣла запечатлѣть въ своей памяти его черты, и ея глаза потускнѣли.

При всей терпимости Стефена къ различію человѣческихъ вкусовъ и при всемъ его миролюбивомъ отношеніи къ порицаніямъ города Коктауна, онъ нашелъ чрезвычайно страннымъ, чтобы мистеромъ Баундерби можно было интересоваться до такой степени. Но ему некогда было задумываться надъ этимъ вопросомъ: какъ разъ въ эту минуту они проходили мимо церкви и, взглянувъ на часы, Стефенъ прибавилъ шагу.

— Вы, вѣрно, идете на работу? — спросила старуха и, въ свою очередь, ускорила шаги безъ всякаго затрудненія.

— Да, я только что поспѣю къ началу работы.

И когда онъ сказалъ ей, гдѣ онъ работаетъ, ея обращеніе сдѣлалось еще вдвое страннѣй.

— Скажите, вы счастливы? — спросила она.

— У всякаго есть свое горе, мистрисъ.

Онъ отвѣчалъ уклончиво, потому что старуха казалась до такой степени убѣжденной въ его полномъ счастіи, что у него не хватило мужества ее разубѣждать. Онъ хорошо зналъ, сколько горя на свѣтѣ, и если эта женщина, проживши такъ долго, могла еще считать кого-нибудь вполнѣ счастливымъ, тѣмъ лучше было для нея: зачѣмъ выводить ее изъ этого заблужденія.

— Да, да! Конечно у васъ, какъ и у всякаго, есть свое домашнее горе, хотѣли вы сказать? — спросила она.

— Не безъ того, — отвѣчалъ онъ небрежно.

— Но зато вы совершенно счастливы на вашей фабрикѣ съ такимъ хозяиномъ, каковъ вашъ?

— Конечно, — отвѣчалъ Стефенъ. — На фабрикѣ все въ порядкѣ, тамъ ничто не хромаетъ.

Но онъ не прибавилъ, — не рѣшился прибавить, даже въ угоду своей спутницѣ, что тамъ такъ хорошо, какъ у Господа Бога на небѣ, хотя мнѣ за послѣдніе годы приходилось иногда слышать кое-что въ этомъ родѣ.

Они вошли теперь въ темный переулокъ, который велъ на фабрику; здѣсь уже была цѣлая толпа рабочихъ. Колоколъ звонилъ, змѣи дыма развивали безконечныя кольца, и слонъ былъ готовъ приняться за свое дѣло. Странная старуха восторгалась всѣмъ, даже звономъ колокола. По ея словамъ, это былъ лучшій колоколъ, какой она когда-либо слышала: у него былъ такой внушительный звонъ.

Когда Стефенъ остановился и со своимъ обычнымъ добродушіемъ протянулъ ей руку на прощанье, она его спросила, давно ли онъ здѣсь работаетъ.

— Двѣнадцать лѣтъ, — отвѣчалъ онъ.

— Я должна поцѣловать руку, проработавшую двѣнадцать лѣтъ на такой фабрикѣ! — воскликнула старуха и, какъ онъ ни отбивался, она таки поймала его руку и поднесла ее къ своимъ губамъ.

Въ этой женщинѣ, независимо отъ ея возраста и простоты обращенія, было что-то притягательное, въ чемъ онъ никакъ не могъ себѣ отдать отчета. Странная вещь, но даже въ этомъ послѣднемъ ея романтическомъ поступкѣ не было ничего неумѣстнаго: никто бы, казалось, не могъ сдѣлать этого такъ просто, естественно и трогательно, какъ сдѣлала она.

Прошло уже болѣе получаса, какъ Стефенъ ткалъ на своемъ станкѣ, раздумывая о странной встрѣчѣ, когда, обходя кругомъ станка, чтобы исправить въ немъ какую-то погрѣшность, онъ нечаянно взглянулъ въ окно и увидѣлъ, что старуха стоитъ на томъ же мѣстѣ и все съ тѣмъ же глубокимъ восторгомъ разглядываетъ зданіе фабрики. Не замѣчая ни дыма, ни грязи, ни обдававшей ее сырости, забывая длинный путь, который ей предстоялъ, она созерцала это зданіе съ такимъ счастливымъ лицомъ, какъ будто однообразный ревъ, гудѣвшій изъ всѣхъ его этажей, былъ для нея упоительной музыкой.

Немного погодя, она исчезла, а вмѣстѣ съ нею исчезъ и дневной свѣтъ; на фабрикѣ зажглись огни, и курьерскій поѣздъ, какъ молнія, промчался мимо заколдованнаго замка по сосѣднему мосту; стукъ его былъ едва слишенъ среди грома и треска машинъ и станковъ. Мысли Стефена давно уже унеслись въ темную комнатку надъ лавочкой, къ постыдному образу пьяной женщины на его кровати, тяжелымъ бременемъ лежавшему у него на сердцѣ.

Машина замедляетъ свой ходъ, слабо вздрагиваетъ, подобно пульсу больного, и останавливается. Опять звонитъ колоколъ, газовый свѣтъ потухаетъ, жара въ зданіи фабрики постепенно смѣняется прохладой, и въ сыромъ сумракѣ ночи неясно рисуются ея массивныя формы, а высокія трубы тянутся къ небу, словно соперничая съ Вавилонскою башней.

Съ тѣхъ поръ, какъ Стефенъ говорилъ съ Рахилью и провожалъ ее домой, прошло не болѣе сутокъ; но съ тѣхъ поръ у него было новое горе, которое могла облегчить только одна она. Зная, какъ ему необходимо услышать единственный голосъ, который могъ усмирить его злобу, онъ рѣшился, несмотря на ея запрещеніе, подождать ее еще разъ. Онъ долго ее ожидалъ, но опять напрасно: она ушла. Никогда еще не казалось ему такъ тяжело, какъ теперь, не видѣть ея милаго, кроткаго лица.

Не въ тысячу ли разъ лучше было бы вовсе не имѣть крова, чѣмъ имѣть жилище, въ которое не смѣешь вернуться? Стефенъ поѣлъ и выпилъ, потому что былъ совсѣмъ разбитъ, но даже не замѣтилъ, что онъ ѣлъ и что пилъ; потомъ пошелъ бродить подъ холоднымъ дождемъ, раздумывая о своемъ горѣ, и его голову стали осаждать черныя, очень черныя мысли. Между нимъ и Рахилью никогда не поднималось вопроса о женитьбѣ; но много лѣтъ тому назадъ Рахиль выказала ему горячее участіе. Съ тѣхъ поръ онъ только передъ ней одной открывалъ свою душу, только ей одной повѣрялъ свое тяжелое горе. Онъ зналъ, что, будь онъ свободенъ, она бы вышла за него. Онъ представлялъ себѣ семейный очагъ, куда бы онъ могъ теперь спѣшить, счастливый и гордый; онъ думалъ о своемъ бракѣ съ Рахилью, который бы могъ сдѣлать его совсѣмъ другимъ человѣкомъ, о томъ счастіи, которое бы наполняло его сердце, полное теперь такого безграничнаго отчаянія, о томъ чувствѣ собственнаго достоинства, о томъ мирѣ душевномъ и уваженіи къ себѣ самому, которые бы снова обрѣлъ — и которые теперь обращались въ развалины. Онъ думалъ о безвозвратной утратѣ лучшихъ лѣтъ своей жизни; о той гибельной перемѣнѣ, которую онъ самъ въ себѣ сознавалъ; объ ужасномъ существованіи человѣка, прикованнаго навѣки къ женщинѣ, давно для него умершей, человѣка — терзаемаго демономъ въ образѣ этой женщины. Онъ думалъ о Рахили, о томъ, какъ она была молода, когда они сблизились, благодаря его семейному несчастью, и о томъ, что теперь она уже близка къ тому возрасту, когда люди начинаютъ старѣться. Онъ вспомнилъ, сколько молодыхъ дѣвушекъ вышло замужъ на ея глазахъ, сколько семей выросло вокругъ нея за эти годы; вспомнилъ, какъ терпѣливо она шла ради него своей одинокой дорогой и какъ порой на этомъ дорогомъ лицѣ мелькало облачко печали, наполнявшее его душу угрызеніемъ и отчаяніемъ.

Онъ старался вызвать передъ собой ея черты, чтобъ сопоставить ихъ съ тѣмъ позорнымъ образомъ, который преслѣдовалъ его со вчерашняго дня и спрашивалъ себя, возможно ли, чтобы вся жизнь такого кроткаго, добраго, такого самоотверженнаго существа была принесена въ жертву такой презрѣнной твари.

Совершенно подавленный этими мыслями, съ сердцемъ, до того переполненнымъ отчаяніемъ, что оно готово было разорваться на куски, не замѣчая ничего окружающаго, съ кровавыми кругами въ глазахъ, онъ побрелъ наконецъ къ своему жилищу.

Глава XIII.
Рахиль.

Слабый свѣтъ свѣчи мерцалъ въ окнѣ, къ которому не разъ приставлялась траурная лѣстница, чтобы спустить по ней самое дорогое на свѣтѣ существо для бѣдной жены, осужденной отнынѣ на вѣчную работу для прокормленія своихъ голодныхъ дѣтей, и къ печальнымъ мыслямъ Стефена прибавилась еще одна мрачная мысль о томъ, что изъ всѣхъ нашихъ земныхъ испытаній самое несправедливое — смерть. Въ сравненіи съ нею — ничто даже самое неравенство рожденія. Положимъ, что сегодня ночью въ одинъ и тотъ же часъ родились сынъ короля и сынъ простого ткача. Что значитъ подобный контрастъ въ сравненіи съ тою жестокостью судьбы, когда она уноситъ человѣческое существо, полезное и любимое, и оставляетъ жить эту никому не нужную пьяницу?

Унылый и мрачный, задерживая дыханіе, онъ поднялся по лѣстницѣ, подошелъ къ двери, отворилъ ее и очутился въ своей комнатѣ.

Тишина, миръ и спокойствіе вернулись къ нему, Рахиль была тутъ; она сидѣла возлѣ постели.

Она повернулась къ нему лицомъ, и одинъ ея взглядъ разсѣялъ мракъ, царившій въ его душѣ. Она сидѣла у постели, она пришла ухаживать за его женой. То есть Стефанъ зналъ, что тамъ лежитъ его жена, но онъ не видѣлъ ея, такъ какъ заботливая рука задернула пологъ, чтобы скрыть ее отъ его глазъ. Безобразныя лохмотья также куда-то исчезли и были замѣнены вещами Рахили. Все было въ порядкѣ, все на своихъ обычныхъ, мѣстахъ; огонь разведенъ и очагъ начисто выметенъ. Онъ увидѣлъ все это, только взглянувъ въ ея лицо; ему незачѣмъ было смотрѣть по сторонамъ. И вотъ онъ почувствовалъ, что это лицо, въ которое онъ глядѣлъ, не въ силахъ отъ него оторваться, застилается точно туманомъ отъ слезъ нѣжности, наполнявшихъ его глаза. Но онъ успѣлъ замѣтить, что она смотрѣла на него съ безпокойствомъ, и что ея глаза были полны слезъ.

Она повернулась на минуту къ постели и, убѣдившись, что тамъ все тихо, заговорила вполголоса спокойнымъ, почти веселымъ тономъ:

— Я ряда, что ты наконецъ вернулся, Стефенъ. Ты запоздалъ сегодня.

— Я немного прошелся по улицамъ.

— Такъ я и думала. Но сегодня такая скверная погода. Дождь льетъ, какъ изъ ведра, и подымается вѣтеръ.

Вѣтеръ? Да, правда, на дворѣ завывала настоящая буря. Въ трубѣ такъ и гудѣло отъ вѣтра. Ходить по улицамъ въ такую бурю, и даже не замѣтить вѣтрено ли на дворѣ!

— Я здѣсь уже второй разъ сегодня, — продолжала Рахиль. — Хозяйка пришла мнѣ сказать, что здѣсь есть больная, за которой нуженъ уходъ. Она сказала правду, Стефенъ… Больная въ безпамятствѣ; кромѣ того, она вся изранена и избита.

Стефенъ медленно подошелъ къ стулу и опустился на него, склонивъ голову передъ этой дѣвушкой.

— Я пришла, чтобы помочь, чѣмъ могу, Стефенъ. Пришла, во-первыхъ, потому, что мы когда-то, когда были молоды, работали съ ней вмѣстѣ, и еще потому, что ты любилъ ее и женился на ней, когда она была моей подругой…

Онъ оперся на руку своей склоненной головой и изъ груди его вырвался подавленный стонъ.

— И потомъ я знаю твое сердце и увѣрена, что ты слишкомъ добръ и не захочешь, чтобъ она умерла или страдала безъ помощи. Ты знаешь, что сказано: «Кто изъ васъ безъ грѣха, пусть броситъ въ нее первый камень!» Не мало было людей, которые это дѣлали. Но ты не такой человѣкъ, Стефенъ, чтобъ бросить въ нее послѣднимъ камнемъ: ты видишь, въ какомъ она положеніи.

— Рахиль! Рахиль!

— Ты жестоко страдалъ. Господь да вознаградитъ тебя за это! — сказала она нѣжно. — Я навсегда твой другъ отъ всего моего сердца и отъ всей души.

Раны добровольной отверженницы, о которыхъ говорила Рахиль, оказались на шеѣ несчастной. Рахиль принялась ихъ перевязывать, но не открывая полога. Она намочила тряпочку въ чашкѣ, куда налила нѣсколько капель какой-то жидкости изъ пузырька, и приложила тряпочку къ ранѣ. Возлѣ самой постели стоялъ небольшой столикъ и на немъ два пузырька. Въ одномъ изъ нихъ и было лекарство, которымъ Рахиль только что примачивала рану.

Слѣдя глазами за ея рукой, когда она ставила пузырекъ на прежнее мѣсто, Стефенъ невольно прочелъ крупную надпись на его этикеткѣ. Онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть, и весь задрожалъ.

— Я посижу здѣсь до трехъ часовъ, Стефенъ, — сказала Рахиль, спокойно опускаясь на свое мѣсто. — Въ три часа придется сдѣлать еще одну перевязку и тогда можно будетъ оставить ее до утра.

— Но тебѣ нужно отдохнуть, вѣдь ты должна работать завтра, голубушка.

— Я выспалась вчера и могу не спать нѣсколько ночей кряду въ случаѣ надобности. Вотъ тебѣ такъ сонъ необходимъ: ты смотришь страшно усталымъ. Постарайся заснуть, пока я здѣсь. Навѣрно ты не спалъ вчера, а твоя работа труднѣе моей.

Въ эту минуту на дворѣ опять завыла буря, и ему почудилось, что это бѣсъ его недавней злобы носится надъ домомъ, ища лазейки, чтобы снова пробраться къ нему. Рахиль отогнала отъ него этого бѣса, и онъ вѣрилъ, что она можетъ его защитить отъ себя самого.

— Она меня не узнаетъ, Стефенъ, по временамъ открываетъ глаза, но, кажется, ничего не видитъ и только что-то безсвязно бормочетъ про себя. Я пробовала съ ней заговаривать, но она ничего не понимаетъ. Можетъ быть, и къ лучшему. Когда она очнется, мое дѣло будетъ уже сдѣлано, и она ничего не узнаетъ.

— А долго ли она будетъ въ безпамятствѣ, Рахиль?

— Докторъ говоритъ, что, вѣроятно, завтра она совсѣмъ очнется.

Стефенъ опять невольно взглянулъ на пузырекъ и вдругъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Рахиль подумала, что онъ простудился.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — это не то. Я испугался.

— Испугался?

— Да, да. Возвращаясь… Когда я ходилъ по улицамъ… Когда я думалъ… когда я…

Онъ опять весь задрожалъ и поднялся на ноги, цѣпляясь за каминъ. Рука, которою онъ хотѣлъ поправить свои смоченные холоднымъ потомъ волосы, дрожала, точно разбитая параличемъ.

— Стефенъ!

Она было бросилась къ нему, но онъ протянулъ руку, удерживая ее.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! Прошу тебя, останься тамъ, гдѣ ты сидѣла, останься тамъ! Я хочу тебя видѣть возлѣ этой постели. Я хочу вѣчно видѣть тебя такою доброю и всепрощающею. Я хочу тебя видѣть тамъ, гдѣ увидѣлъ, когда входилъ сюда. Я всегда хочу тебя видѣть такою. Всегда! Всегда! Всегда!

Онъ упалъ на стулъ совершенно обезсиленный. Спустя нѣкоторое время ему удалось немного успокоиться. Облокотившись локтемъ на колѣно и опершись головой на руку, онъ наконецъ снова взглянулъ на Рахиль. При тускломъ свѣтѣ свѣчи, сквозь слезы, застилавшія его глаза, ему казалось, что онъ видитъ сіяніе вокругъ ея головы. Онъ почти вѣрилъ, что въ самомъ дѣлѣ видитъ это сіяніе; да онъ и видѣлъ его, прислушиваясь, какъ вѣтеръ стучитъ въ оконную раму, потрясаетъ наружною дверь и бушуетъ вокругъ дома со стономъ и завываніемъ.

— Когда она поправится, Стефенъ, можетъ быть, она оставитъ тебя въ покоѣ и не станетъ тебѣ больше досаждать. Во всякомъ случаѣ будемъ надѣяться. А теперь я не буду больше говорить; попробуй уснуть.

Онъ закрылъ глаза больше затѣмъ, чтобы доставить ей удовольствіе, чѣмъ изъ желанія отдохнуть, но мало по малу, продолжая прислушиваться къ шуму вѣтра, онъ пересталъ его слышать; минутами этотъ шумъ переходилъ въ стукъ станка, или тысячу людскихъ голосовъ, которые онъ слышалъ въ теченіе дня (въ томъ числѣ былъ и его собственный голосъ), и въ тысячи произнесенныхъ ими словъ. Но скоро въ немъ исчезло и это послѣднее слабое сознаніе дѣйствительности: онъ забылся долгимъ, тяжелымъ сномъ.

Ему снилось, что онъ въ церкви, и его вѣнчаютъ съ какою-то женщиной, которую онъ давно любилъ. Но то не была Рахиль, и это его удивляло даже во снѣ, хотя онъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ. Во время обряда/ когда онъ разглядывалъ зрителей, различая между ними людей, которые, онъ зналъ, были еще въ живыхъ, и другихъ, которые, давно умерли, въ церкви вдругъ настала полная тьма и вслѣдъ затѣмъ разлился ослѣпительный свѣтъ. Свѣтъ исходилъ отъ одной строки скрижалей съ десятью заповѣдями надъ престоломъ, и слова той строки освѣщали все кругомъ. Вдругъ эти слова прозвучали на всю церковь, какъ будто ихъ огненныя буквы были одарены голосами. Тутъ все вокругъ разомъ измѣнилось; все исчезло, остались только онъ да священникъ. Былъ яркій день. Священникъ и онъ стояли передъ огромной толпой народа, такой огромной, что, если бъ собрать всѣхъ людей со всего свѣта, она и тогда не могла бы быть многочисленнѣй — такъ ему по крайней мѣрѣ подумалось. И всѣ эти люди смотрѣли на него съ ужасомъ; среди этихъ милліоновъ глазъ, устремленныхъ на его лицо, не было ни одного дружескаго, даже просто сострадательнаго взгляда. Онъ стоялъ на высокомъ помостѣ подлѣ своего собственнаго ткацкаго станка. Поднявъ глаза, чтобъ разглядѣть странную перемѣну, совершившуюся вдругъ со станкомъ, онъ услышалъ похоронное чтеніе и понялъ, что онъ приговоренъ къ смерти. Еще минута, и помостъ, на которомъ онъ стоялъ, рухнулъ подъ нимъ, и онъ провалился.

Онъ рѣшительно не могъ постичь, какимъ образомъ онъ вернулся къ своей обыкновенной жизни и снова очутился въ знакомыхъ ему мѣстахъ, но такъ или иначе, а это случилось. Онъ опять жилъ, но надъ нимъ тяготѣлъ приговоръ: онъ никогда не долженъ былъ видѣть лица Рахили, никогда не долженъ былъ больше слышать ея голоса ни въ этой жизни, ни въ будущей, ни во вѣки вѣковъ. Вѣчно скитаясь съ мѣста на мѣсто, безъ всякой надежды впереди, онъ безустанно что-то разыскивалъ, самъ не зная, чего онъ ищетъ (онъ зналъ только одно, что онъ долженъ искать). Невыразимый ужасъ, роковой страхъ какого-то ужаснаго призрака, являвшагося ему безпрерывно, леденилъ его сердце. Все, на что онъ ни взглядывалъ — принимало видъ этого страшнаго предмета. Единственною цѣлью его жалкаго существованія было стараніе не допустить, чтобъ кто-нибудь изъ окружавшихъ его людей увидѣлъ этотъ призракъ. Напрасный трудъ! Онъ уводилъ всѣхъ изъ комнаты, гдѣ былъ призракъ, запиралъ ящики, шкапы, двери, за которыми тотъ прятался, оттаскивалъ людей далеко отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ, какъ ему казалось, находился призракъ, выводилъ ихъ на улицу, но и здѣсь фабричныя трубы принимали все ту же ужасную форму, а надъ ними было написано крупными буквами то страшное слово.

Но вотъ опять задулъ вѣтеръ, дождь забарабанилъ по крышамъ, и безконечныя пространства, по которымъ странствовалъ Стефенъ, сузились опять въ четыре стѣны его комнаты. Ничто въ ней не измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ онъ закрылъ глаза, только огонь въ каминѣ потухъ. Рахиль спала на стулѣ возлѣ кровати, закутавшись въ свой платокъ. Столикъ стоялъ на прежнемъ мѣстѣ, и на немъ, въ своемъ дѣйствительномъ видѣ, былъ тотъ самый страшный предметъ, который преслѣдовалъ его во снѣ.

Пологъ надъ кроватью зашевелился. Онъ вглядѣлся попристальнѣй: пологъ продолжалъ шевелиться. Показалась рука, нащупывавшая что-то вокругъ, и лежавшая женщина, откинувъ пологъ, приподнялась и сѣла на кровати.

Ея безумный, испуганный взглядъ обошелъ всю комнату, скользнулъ мимо стула, гдѣ сидѣлъ Стефенъ, и остановился на его лицѣ. Прикрывъ глаза рукой отъ свѣчи, она стала пристально въ него вглядываться; затѣмъ еще разъ обвела всю комнату своимъ блуждающимъ взглядомъ и, не обративъ вниманія на Рахиль, уставилась опять въ тотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ Стефенъ, не видя его, но инстинктивно чувствуя возлѣ себя его присутствіе.

Стефенъ смотрѣлъ на нее и думалъ о томъ, до какой степени ни въ этомъ поблекшемъ лицѣ, ни въ этой несчастной душѣ, омраченной порокомъ, не осталось и слѣда той женщины, на которой онъ женился восемнадцать лѣтъ тому назадъ. Если бы онъ самъ не былъ свидѣтелемъ ея постепеннаго паденія, онъ бы не повѣрилъ, что это та же самая женщина.

Все это время Стефенъ былъ точно подъ вліяніемъ какихъ-то чаръ: онъ чувствовалъ себя совершенно безсильнымъ и не могъ пошевельнуться;, онъ могъ только смотрѣть на нее. Опершись головой на руки, она просидѣла еще нѣсколько времени не то въ полуснѣ, не то въ раздумьи. Но вскорѣ ея глаза стали опять оглядывать комнату, и тутъ она въ первый разъ замѣтила столикъ съ пузырьками. Она еще разъ недовѣрчиво, по вчерашнему, взглянула въ сторону Стефена и съ жадностью, но тихо и осторожно, протянула руку къ столику; взяла съ него чашку и съ минуту просидѣла неподвижно, соображая, который изъ пузырьковъ ей выбрать. Наконецъ схватилась за тотъ, который заключалъ въ себѣ вѣрную и быструю смерть, и вытащила пробку зубами.

Былъ то сонъ или дѣйствительность, но Стефенъ не могъ ни заговорить, ни пошевельнуться. Если это не сонъ, и часъ этой несчастной еще не пробилъ, тогда проснись, Рахиль! Проснись!

Должно быть больная тоже это подумала: она глядѣла на Рахиль, не спуская глазъ, и медленно, осторожно наливала свою чашку. Но вотъ она поднесла ее къ губамъ. Еще мгновеніе — и она погибла, хотя бы весь міръ проснулся и бросился ее спасать. Но въ этотъ моментъ Рахиль вскочила съ подавленнымъ крикомъ. Несчастная отбивалась, ударила Рахиль, схватила ее за волосы, но Рахиль уже держала чашку въ рукахъ.

Чары спали со Стефена; онъ, какъ безумный, сорвался со своего стула.

— Что это — сонъ или дѣйствительность? Какая страшная ночь, Рахиль!

— Успокойся, Стефенъ. Слава Богу, ничего не случилось. Я тоже уснула… Постой, часы бьютъ.

Вѣтеръ донесъ въ окно бой часовъ сосѣдней церкви: пробило три. Стефенъ, взглянувъ на Рахиль, увидѣлъ, какъ она блѣдна, замѣтилъ ея растрепанные волосы, слѣды ногтей, выступившіе красными полосами на ея лицѣ, и убѣдился, что его зрѣніе и слухъ бодрствовали. Рахиль все еще держала чашку въ рукѣ.

— Я такъ и думала, что теперь около трехъ, — сказала Рахиль, спокойно переливая жидкость изъ одной чашки въ другую, гдѣ она уже раньше намачивала бинты. — Какъ я рада, что осталась! Положу послѣднюю примочку, и тогда можно идти. Вотъ она и успокоилась. Я вылью отсюда остатки: это слишкомъ опасная вещь, чтобы ее оставлять, даже такую малость.

Съ этими словами она выплеснула жидкость въ каминъ и разбила пузырекъ о рѣшетку. Теперь ей осталось только хорошенько укутаться въ свой платокъ и выйти на дождь и на вѣтеръ.

— Рахиль, ты мнѣ позволишь проводить тебя въ этотъ поздній часъ.

— Нѣтъ, Стефенъ, мнѣ вѣдь всего нѣсколько шаговъ до дому.

— Ты не боишься оставить меня вдвоемъ съ ней? — сказалъ онъ шепотомъ, провожая, ее до дверей.

Она только взглянула на него и сказала: «Стефенъ!» и онъ опустился передъ ней на колѣни на этой старой, грязной лѣстницѣ и поднесъ край ея платья къ своимъ губамъ.

— Ты ангелъ. Благослови тебя, Господь!

— Стефенъ, я твой другъ и ничего больше какой я ангелъ? Между ангелами и бѣдной, грѣшной работницей лежитъ цѣлая пропасть. Моя бѣдная сестренка теперь среди нихъ, но и она тамъ стала другою.

При этихъ словахъ она подняла на минуту глаза, и затѣмъ ея взглядъ снова съ нѣжностью остановился на его лицѣ.

— Ты совершенно перерождаешь меня. Ты заставляешь меня стремиться хоть немного походить на тебя. Я боюсь одного — потерять тебя въ будущей жизни. Благодаря тебѣ я выхожу чистымъ изъ грязи. Ты ангелъ, ты и не знаешь, отъ какогогрѣха ты меня спасла.

Она взглянула на его колѣнопреклоненную фигуру, все еще державшую въ рукѣ конецъ ея шали, на его взволнованное лицо, — и упрекъ замеръ на ея губахъ.

— Я пришелъ домой съ яростью въ душѣ. Я былъ готовъ съ ума сойти отъ мысли, что за одно только слово жалобы съ моей стороны меня сочли какимъ-то заговорщикомъ. Я тебѣ сказалъ тогда, что я испугался. Я испугался пузырька съ ядомъ, что стоялъ на столѣ. Я никогда не сдѣлалъ зла ни одной живой душѣ, но когда я увидѣлъ вдругъ этотъ пузырекъ, я подумалъ: «могу ли я поручиться, что не сдѣлаю чего-нибудь надъ собой, надъ ней или надъ нами обоими?»

Блѣдная отъ ужаса, она закрыла ему ротъ руками, чтобъ заставить его замолчать. Своей свободной рукой онъ схватилъ эти руки и, все еще продолжая держать ее за конецъ платка, быстро продолжалъ:

— Но я увидѣлъ тебя у постели, Рахиль. Я видѣлъ тебя тамъ цѣлую ночь. Даже и во снѣ я зналъ, что ты тамъ сидишь. Такою теперь я тебя всегда буду видѣть. Впередъ я никогда не взгляну на нее, не подумаю о ней, не вспомнивъ тебя возлѣ нея. Я не взгляну ни на что, не подумаю ни о чемъ, что меня волнуетъ и сердитъ, не вспомнивъ тебя, не вспомнивъ, что ты всегда со мной, чтобъ меня усмирить. Я постараюсь терпѣливо ждать, постараюсь надѣяться, что настанетъ счастливый часъ, когда мы съ тобой уйдемъ вмѣстѣ далеко отсюда въ ту страну, куда ушла твоя маленькая сестра.

Онъ еще разъ поцѣловалъ край ея шали и выпустилъ его изъ рукъ. Она простилась съ нимъ взволнованнымъ голосомъ и вышла на улицу.

Вѣтеръ дулъ съ той стороны, откуда скоро долженъ былъ показаться свѣтъ дня, и дулъ очень сильно. Онъ разогналъ облака, дождь пересталъ или перешелъ въ другое мѣсто, и на небѣ засіяли звѣзды. Стефенъ стоялъ на улицѣ съ непокрытой головой и глядѣлъ вслѣдъ Рахили. Въ грубомъ воображеніи этого человѣка, среди будничныхъ событій его жизни, она была для него тѣмъ же, чѣмъ былъ яркій блескъ звѣздъ рядомъ съ тусклымъ свѣтомъ свѣчи въ его окнѣ.

Глава XIV.
Великій фабрикантъ.

Время въ Коктаунѣ шло совершенно такъ, какъ его машины: переработано столько-то сырыхъ матеріаловъ, израсходовано столько-то топлива, истрачено столько-то силъ, заработано столько-то денегъ. Но, менѣе непреклонное, чѣмъ желѣзо, сталь и мѣдь, оно приносило съ собой перемѣны даже въ эту пустыню изъ кирпича и дыма, и только оно одно и стояло въ противорѣчіи съ убійственнымъ однообразіемъ жизни этого города.

— Луиза становится совсѣмъ взрослой молодой дѣвицей, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время продолжало работать, пуская въ ходъ все свое несчетное множество лошадиныхъ силъ и не удостаивая замѣчать, что говорили господа Гредграйнды, и въ настоящую минуту сдѣлало изъ юнаго Тома большого верзилу на цѣлый футъ выше, чѣмъ тогда, когда его родитель въ послѣдній разъ обратилъ на него свое милостивое вниманіе.

— Томасъ становится совсѣмъ взрослымъ молодымъ человѣкомъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время еще разъ перемололо Томаса на своей мельницѣ, пока отецъ его размышлялъ на эту тему, и вотъ Томасъ ходитъ уже во фракѣ съ длинными фалдами и въ тугонакрахмаленныхъ воротничкахъ.

— Томасу положительно пора поступать къ мистеру Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Время продолжало обрабатывать Томаса: вотъ онъ уже въ банкѣ Баундерби, живетъ въ домѣ Баундерби; вотъ онъ принужденъ истратиться на покупку первой бритвы и все прилежнѣе упражняется въ разсчетахъ и вычисленіяхъ, имѣющихъ предметомъ его собственную особу.

Время — все тотъ же великій фабрикантъ, у котораго вѣчно на рукахъ безчисленное множество работы въ различныхъ степеняхъ готовности, — переработало на своей фабрикѣ и Сесси Джюпъ и сдѣлало изъ нея дѣйствительно прелестную вещицу.

— Мнѣ кажется, Джюпъ, тебѣ теперь совершенно безполезно ходить въ школу, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Боюсь, что вы правы, сэръ, — отвѣчала Джюпъ, дѣлая книксенъ.

— Не скрою отъ тебя, Джюпъ, — добавилъ мистеръ Гредграйндъ, слегка сдвигая брови, — что результаты моего опыта съ тобой обманули мои надежды, совершенно обманули мои надежды. Ты далеко не усвоила себѣ подъ наблюденіемъ мистера и мистрисъ Коакумчайльдъ той суммы положительныхъ знаній, на которую я разсчитывалъ. Ты очень мало подвинулась въ изученіи фактовъ. Твои ариѳметическія познанія очень ограниченны. Ты очень отстала, гораздо больше, чѣмъ я могъ предполагать.

— Мнѣ очень жаль, сэръ, — отвѣчала Джюпъ, — но это вѣрно, я знаю. А между тѣмъ я очень старалась, сэръ.

— Да, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — ты очень старалась; я наблюдалъ за тобой, и въ этомъ отношеніи не могу на тебя пожаловаться.

— Благодарю васъ, сэръ. Мнѣ приходило иногда въ голову… (тутъ Сесси замѣтно робѣетъ) не слишкомъ ли я много учусь, что, можетъ быть, если бъ мнѣ позволили учиться не такъ много, я бы могла…

— Нѣтъ, Джюпъ, нѣтъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, качая головой съ самымъ своимъ глубокомысленнымъ и практическимъ видомъ. — Тебя учили по извѣстной системѣ, по системѣ — этимъ все сказано. Остается предположить, что обстоятельства твоего первоначальнаго воспитанія были слишкомъ неблагопріятны для развитія твоего разума, и что мы принялись за тебя слишкомъ поздно. Какъ бы то ни было, ты обманула мои надежды.

— Я бы хотѣла, сэръ, лучше отблагодарить васъ за вашу доброту къ бѣдному, покинутому ребенку, котораго вы пріютили.

— Не плачь, Джюпъ, не плачь, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Я на тебя не жалуюсь. Ты хорошая, добрая, признательная дѣвочка и… и придется намъ этимъ удовольствоваться.

— Благодарю васъ, сэръ, благодарю, — сказала Сесси искреннимъ тономъ и опять сдѣлала книксенъ.

— Ты очень полезна мистрисъ Гредграйндъ, да и вообще всей семьѣ, по словамъ миссъ Луизы; впрочемъ я и самъ это замѣчаю. Надѣюсь, что при такихъ условіяхъ ты сумѣешь быть счастливой.

— Я и не желала бы ничего большаго, сэръ, если бы…

— Понимаю, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — это ты опять объ отцѣ. Я знаю отъ миссъ Луизы, что ты все еще хранишь свою знаменитую бутылку. Что жъ! Если бъ ты сумѣла извлечь большую пользу изъ занятій, дающихъ средство достигать точныхъ результатовъ, ты бы знала, чего тебѣ слѣдуетъ держаться. Больше на этотъ счетъ мнѣ нечего тебѣ сказать.

Въ сущности онъ слишкомъ любилъ Сесси, чтобъ относиться къ ней съ презрѣніемъ; иначе онъ бы навѣрно сталъ ее презирать: такъ мало питалъ онъ уваженія къ ариѳметическимъ способностямъ своей протежэ.

Такъ или нѣтъ, но въ головѣ мистера Гредграйнда сложилось убѣжденіе, что въ Сесси было что-то такое, что не поддавалось никакимъ цифрамъ, никакой классификаціи. Ея способность къ опредѣленіямъ могла быть выражена очень низкою цифрой, ея математическія познанія — нулемъ; тѣмъ не менѣе мистеръ Гредграйндъ съ недоумѣніемъ задавалъ себѣ вопросъ, въ который изъ столбцовъ помѣстилъ бы онъ эту дѣвочку, если бъ ему понадобилось заставить ее фигурировать въ одномъ ихъ своихъ офиціальныхъ докладовъ.

Великій фабрикантъ человѣчества — время въ нѣкоторыхъ стадіяхъ своей фабричной работы работаетъ со страшною быстротой. Юный Томасъ и Сесси находились теперь именно въ этой стадіи фабрикаціи: всѣ описанныя перемѣны произошли съ ними въ одинъ, два года, тогда какъ мистеръ Гредграйндъ стоялъ, казалось, все на одной точкѣ и нисколько не измѣнился за это время.

Спѣшу оговориться; не измѣнился за однимъ исключеніемъ, не имѣющимъ, впрочемъ, никакого отношенія къ работѣ времени. Время втянуло его въ дѣла другой, очень маленькой, но шумной и довольно неопрятной фабрики: онъ былъ выбранъ депутатомъ въ парламентъ отъ города Коктауна и сдѣлался однимъ изъ уважаемыхъ членовъ цѣлой коллекціи калѣкъ, почтительныхъ поклонниковъ аптекарскихъ вѣсовъ и мѣръ, однимъ изъ представителей таблицы умноженія, однимъ изъ числа тѣхъ уважаемыхъ джентльменовъ, которые нѣмы, слѣпы, хромы на обѣ ноги и мертвы во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло не касается вѣсовъ и мѣръ; мертвы, къ счастью для насъ, иначе стоило ли бы и родиться на свѣтъ божій восемнадцать столѣтій спустя послѣ нашего Божественнаго Учителя?

Между тѣмъ Луиза тоже подвигалась впередъ. Все такая же спокойная и сдержанная, все такъ же вѣрная своей старой привычкѣ заглядываться въ сумеркахъ на красныя искры каминнаго огня, она не привлекала на себя особеннаго вниманія отца съ того времени, какъ онъ сказалъ ей, что она становится почти взрослой. Мистеру Гредграйнду казалось, что это было такъ недавно, не дальше вчерашняго дня, когда въ одно прекрасное утро онъ замѣтилъ, что она и въ самомъ дѣлѣ стала совсѣмъ взрослой.

— Да, она совсѣмъ взрослая женщина, — сказалъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ. — Какъ время-то идетъ!

Нѣсколько дней спустя послѣ этого открытія онъ казался задумчивѣе обыкновеннаго и былъ видимо поглощенъ какою-то мыслью. Однажды вечеромъ онъ собирался куда то идти, и дочь пришла съ нимъ проститься, такъ какъ онъ долженъ былъ вернуться довольно поздно, и Луиза не разсчитывала его увидѣть раньше завтрашняго утра. Онъ обнялъ ее, посмотрѣлъ на нее со всею нѣжностью, на какую только онъ былъ способенъ, и сказалъ;

— Луиза, голубка моя, ты уже теперь не дитя!

— Да, отецъ.

Она бросила на него тотъ же быстрый, подозрительный взглядъ, какъ и тогда, когда онъ поймалъ ее у цирка, и опустила глаза.

— Дорогая моя, я бы хотѣлъ поговорить съ тобой серьезно и наединѣ, — продолжалъ мистеръ Гредграйндъ. — Зайди завтра ко мнѣ въ кабинетъ послѣ завтрака.

— Хорошо, отецъ.

— Отчего у тебя такія холодныя руки, Луиза? Здорова ли ты?

— Совершенно здорова, отецъ.

— И счастлива?

Она опять быстро взглянула на него и отвѣчала со своей своеобразной улыбкой:

— Какъ всегда, отецъ, не больше и не меньше, чѣмъ всегда.

— Въ добрый часъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

Послѣ этого онъ поцѣловалъ ее и ушелъ, а Луиза вернулась въ мирную комнату, такъ походившую на залъ для стрижки волосъ, и, подперевъ голову рукой, принялась по обыкновенію разглядывать недолговѣчныя красныя искры, такъ быстро превращавшіяся въ пепелъ.

— Ты здѣсь, Лу? — спросилъ ея братъ, появляясь въ дверяхъ.

Мистеръ Томъ сдѣлался совсѣмъ свѣтскимъ молодыми человѣкомъ, не слишкомъ-то привлекательнымъ, правду сказать.

— Голубчикъ Томъ, — сказала Луиза, приподнимаясь и цѣлуя его, — какъ я тебя давно не видала!

— Видишь ли, Лу, это оттого, что у меня были разобраны всѣ вечера, а днемъ старикъ Баундерби держитъ меня на привязи. Хорошо еще, что я могу усмирять его тобой/ когда онъ заходитъ слишкомъ далеко, такъ что въ концѣ концовъ мы съ нимъ не ссоримся. Лу! говорилъ съ тобой отецъ о чемъ-нибудь особенномъ вчера или сегодил?

— Нѣтъ, Томъ. Но онъ мнѣ сказалъ, что поговоритъ со мною завтра;

— Ну да, объ этомъ-то я и говорю, — сказалъ Томъ. — Знаешь ли ты, куда онъ сейчасъ пошелъ? — прибавилъ онъ съ особеннымъ выраженіемъ.

— Нѣтъ.

— Такъ я тебѣ скажу: теперь онъ въ банкѣ у старика Баундерби; они держатъ тамъ совѣтъ по всѣмъ правиламъ искусства. А какъ ты думаешь, отчего именно въ банкѣ? Чтобы быть какъ можно дальше отъ ушей мистрисъ Спарзитъ.

Луиза держитъ руку на плечѣ брата и не отводитъ глазъ отъ огня. Томъ заглядываетъ ей въ лицо съ гораздо большимъ интересомъ, чѣмъ обыкновенно, и, обнявъ ее за талію, ласково притягиваетъ къ себѣ.

— Ты меня очень любишь, Лу?

— Очень люблю, Томъ, несмотря на то, что ты такъ рѣдко приходишь ко мнѣ.

— Слушай же, моя дорогая, милая сестренка, объ этомъ-то я и думалъ сейчасъ. Мы бы могли видѣться съ тобой гораздо чаще, не такъ ли? Мы бы могли всегда, или почти всегда, быть вмѣстѣ, не такъ ли? Какъ бы было хорошо для меня, если бъ ты рѣшилась, Лу, — ты знаешь на что… Для меня бы это было восхитительно, великолѣпно!

Ея задумчивое лицо совершенно сбило его съ толку: онъ ничего не могъ прочесть на этомъ непроницаемомъ лицѣ. Онъ крѣпче прижалъ ее къ себѣ и поцѣловалъ; она отвѣтила на его поцѣлуй, но не отвела глазъ отъ огня.

— Послушай, Лу, мнѣ казалось, что я сдѣлаю хорошо, шепнувъ тебѣ на ушко объ ихъ затѣяхъ, хотя, я думаю, ты и безъ того давно обо всемъ догадалась. Прощай, я тороплюсь: мнѣ нужно повидаться кое-съ-кѣмъ изъ моихъ друзей. Не забудь же, что ты меня любишь, Лу.

— Нѣтъ, голубчикъ Томъ, не забуду.

— Славная ты дѣвочка, — сказалъ Томъ. — Прощай, Лу!

Она нѣжно съ нимъ простилась и проводила его на дорогу, откуда виднѣлись огни Коктауна, озарявшіа горизонтъ краснымъ свѣтомъ. Она долго стояла, устремивъ глаза на это отдаленное зарево и прислушиваясь къ удаляющимся шагамъ брата. Онъ шелъ быстро, почти бѣжалъ, какъ будто торопился разстаться съ Каменнымъ Замкомъ. Онъ былъ уже далеко, шумъ отъ его шаговъ давно смолкъ, а она все еще стояла. Казалось, что въ огненномъ заревѣ, подымавшемся надъ Коктауномъ, какъ передъ тѣмъ въ потухающемъ пламени камина, она искала отвѣта на какой-то вопросъ. Должно быть, она пыталась прочесть въ этомъ заревѣ, какую новую ткань соткетъ время, этотъ древнѣйшій и искуснѣйшій ткачъ, изъ тѣхъ нитей, изъ которыхъ онъ уже выткалъ взрослую женщину изъ ребенка. Но никто не знаетъ, гдѣ фабрика этого великаго ткача: машины его работаютъ безшумно, и его рабочіе нѣмы.

Глава XV.
Отецъ и дочь.

Хотя мистеръ Гредграйндъ ничуть не походилъ на Синюю Бороду, тѣмъ не менѣе его кабинетъ былъ совсѣмъ синій отъ множества собранныхъ въ немъ синихъ книгъ^[2]. Эта многочисленная синяя армія, постоянно пополняемая новыми рекрутами, доказывала все, что только можетъ быть доказано съ помощью докладовъ. Въ этой волшебной комнатѣ были самые запутанные соціальные вопросы, разрѣшенные разъ и навсегда. (Подозрѣваютъ ли объ этомъ тѣ, кто заинтересованъ въ этихъ вопросахъ?) Представьте себѣ обсерваторію безъ единаго окна и въ ней астронома, пытающагося привести въ порядокъ всю звѣздную систему на бумагѣ съ помощью чернилъ и пера. Такъ точно и мистеръ Гредграйндъ въ своей обсерваторіи (на свѣтѣ мирго такихъ астрономовъ) не имѣлъ нужды останавливать свои взоры на милліонахъ копошащихся вокругъ него человѣческихъ существъ, а разрѣшалъ ихъ судьбу на простой грифельной доскѣ и утиралъ ихъ слезы маленькимъ кусочкомъ грязной губки.

Въ эту-то обсерваторію — печальную комнату съ мрачными статистическими стѣнными часами, отмѣчавшими каждую секунду истекшаго времени похороннымъ ударомъ, напоминавшимъ стукъ молотка въ гробовую крышку, — вошла Луиза въ то утро, о которомъ идетъ наша рѣчь. Одно изъ оконъ выходило въ сторону Коктауна, и когда Луиза сѣла возлѣ отцовскаго письменнаго стола, она увидѣла въ это окно высокія фабричныя трубы и длинныя змѣи дыма въ темной дали.

— Дорогая Луиза, — началъ мистеръ Гредграйндъ, — вчерашнія мои слова должны были подготовить тебя къ тому, что разговоръ нашъ будетъ серьезенъ. Ты такъ хорошо воспитана и дѣлаешь такую честь своему воспитанію (признаюсь въ этомъ съ живѣйшей радостью), что я вполнѣ полагаюсь на твой здравый смыслъ. Въ тебѣ нѣтъ никакихъ слабостей: ты не романтична, ты привыкла на все смотрѣть съ безпристрастной точки зрѣнія разума и разсчета. И я увѣренъ, что именно съ этой точки зрѣнія посмотришь ты и на то, что я имѣю тебѣ сообщить.

Онъ пріостановился, какъ будто ожидая услышать отъ нея что-нибудь. Но она молчала.

— Луиза, голубка моя, тебѣ дѣлаютъ предложеніе.

Онъ опять замолчалъ, ожидая, что она скажетъ, но Луиза и на этотъ разъ не проронила ни слова. Это молчаніе очень его удивило, и онъ повторилъ тихимъ голосомъ:

— Тебѣ дѣлаютъ предложеніе, голубушка.

На что она отвѣтила совершенно хладнокровно:

— Слышу, отецъ. Слушаю съ большимъ вниманіемъ, увѣряю тебя.

— Однако, Луиза, ты отлично владѣешь собой, — сказалъ съ улыбкой мистеръ Гредграйндъ послѣ минутнаго недоумѣнія, — ты даже безстрастнѣе, чѣмъ я ожидалъ. Или, можетъ быть, ты подготовлена къ этому извѣстію?

— Не могу тебѣ отвѣтить на этотъ вопросъ, отецъ, пока не знаю, въ чемъ дѣло. Подготовлена я или нѣтъ, я хочу слышать отъ тебя, хочу, чтобы ты самъ мнѣ сказалъ.

Странная вещь: мистеръ Гредграйндъ въ эту минуту волновался гораздо больше своей дочери. Онъ взялъ со стола большой ножъ для разрѣзыванія бумаги, повертѣлъ его въ рукахъ, положилъ на мѣсто, взялъ опять въ руки и принялся внимательно разглядывать его лезвіе, прежде чѣмъ приступить къ продолженію разговора.

— Твои слова въ высшей степени благоразумны, Луиза. И такъ, я взялся сообщить тебѣ… Словомъ, мистеръ Баундерби объявилъ мнѣ, что онъ уже давно слѣдилъ за твоимъ развитіемъ, надѣясь, что настанетъ день, когда онъ предложитъ тебѣ свою руку. Этотъ день, котораго онъ ждалъ такъ долго, и надо отдать ему справедливость, съ такимъ постоянствомъ, наконецъ насталъ. Онъ передалъ мнѣ свое предложеніе и просилъ меня передать его тебѣ вмѣстѣ съ его надеждой, что ты примешь его благосклонно.

Отецъ и дочь молчатъ. Мрачно статистическіе часы отбиваютъ свои похоронные удары. Дымъ стелется вдали тяжелый и черный.

— Отецъ, — начала наконецъ Луиза, — ты думаешь, я люблю мистера Баундерби?

Этотъ неожиданный вопросъ очень смущаетъ мистера Гредграйнда.

— Дитя мое, — говоритъ онъ, — я право… не могу взять на себя отвѣчать на этотъ вопросъ.

— Отецъ, — продолжаетъ Луиза съ тѣмъ же выраженіемъ въ голосѣ, — требуешь ли ты, чтобы я любила мистера Баундерби?

— Нѣтъ, нѣтъ голубушка, я ничего не требую.

— Отецъ, — повторяетъ Луиза въ третій разъ, — требуетъ ли мистеръ Баундерби, чтобъ я любила его?

— Дорогая моя, — говоритъ мистеръ Гредграйндъ, — на этотъ вопросъ очень трудно отвѣтить…

— Трудно отвѣтить простымъ да или нѣтъ, отецъ?

— Разумѣется, моя милая. Видишь ли… (здѣсь требовалась довольно сложная аргументація, и это обстоятельство нѣсколько ободряетъ мистера Гредграйнда). Видишь ли, отвѣтъ на твой вопросъ совершенно зависитъ отъ того, въ какомъ смыслѣ мы употребляемъ это слово. Мистеръ Баундерби относится къ этому вопросу совершенно правильно и не претендуетъ ни на какія романтическія фантастическія вещи, или (что одно и то же) ни на какія сентиментальности. Мистеръ Баундерби былъ бы совершенно слѣпъ, если бы, видя, какъ ты росла на его глазахъ, онъ не замѣтилъ твоего здраваго смысла и заговорилъ съ тобой въ такомъ тонѣ. Очень возможно — я хочу только навести тебя на правильную точку зрѣнія — очень возможно, что ты выразилась не совсѣмъ точно.

— Какое же другое выраженіе ты мнѣ посовѣтуешь, отецъ?

— Душа моя, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, который теперь совершенно овладѣлъ собой, — я бы тебѣ посовѣтовалъ (разъ ты спрашиваешь моего совѣта) взглянуть на это дѣло такъ, какъ ты пріучена вообще смотрѣть на вещи, то есть, какъ на положительный фактъ. Невѣжды и сумасброды могли бы облечь подобнаго рода фактъ разными безсмысленными фантазіями, которыя въ сущности вовсе не существуютъ, совершенно не существуютъ. Но ты не сдѣлаешь этой ошибки — могу сказать это тебѣ безъ лести. Посмотримъ теперь, каковы въ настоящемъ случаѣ факты. Тебѣ двадцать лѣтъ — я беру круглымъ числомъ, мистеру Баундерби — пятьдесятъ, тоже круглымъ числомъ. Въ этихъ цифрахъ есть нѣкоторое неравенство, но за то относительно состоянія и положенія въ свѣтѣ неравенства нѣтъ; напротивъ, въ этомъ отношеніи вы какъ нельзя болѣе подходите другъ къ другу. Затѣмъ слѣдуетъ вопросъ: можетъ ли это неравенство лѣтъ — въ данномъ случаѣ единственное — служить препятствіемъ къ предполагаемому браку? Разсматривая этотъ вопросъ, будетъ не лишнимъ обратиться къ статистикѣ браковъ (насколько она выработана до сего дня) въ Англіи и Валлисѣ. Справившись съ цифрами, я нахожу, что громадное число браковъ въ этихъ странахъ было заключено между людьми очень неравнаго возраста, и что въ огромномъ большинствѣ случаевъ (болѣе трехъ четвертей) мужъ оказывается старшею изъ сочетающихся сторонъ. И замѣчательно (фактъ, доказывающій, насколько вообще распространенъ этотъ законъ), что подобный же результатъ даютъ цифры, собранныя путешественниками среди туземцевъ нашихъ индійскихъ колоній, среди большинства населенія Китая и даже у калмыковъ. Такимъ образомъ неравенство лѣтъ, о которомъ я говорилъ, почти перестаетъ быть неравенствомъ, его почти не существуетъ.

— Какое же ты мнѣ посовѣтуешь слово, отецъ, — еще разъ спросила Луиза, самообладаніе которой ничуть не колебалось этими утѣшительными свѣдѣніями. — Какое слово ты мнѣ посовѣтуешь, вмѣсто того, которое я сейчасъ употребила, если оно недостаточно ясно.

— Луиза, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ, — мнѣ кажется, ничего не можетъ быть проще. Довольствуясь простымъ разсмотрѣніемъ существующихъ фактовъ, ты задаешь себѣ слѣдующій вопросъ: выходить ли мнѣ за него? Мнѣ кажется, ничего не можетъ быть проще.

— Выходить ли мнѣ за него? — повторила Луиза съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ.

— Вотъ именно. И мнѣ, какъ отцу, очень пріятно думать, дорогая Луиза, что ты приступаешь къ обсужденію этого вопроса совсѣмъ не такъ, какъ это дѣлаетъ большинство молодыхъ дѣвушекъ.

— Ты правъ, отецъ, совсѣмъ не такъ.

— Теперь рѣшай сама, это твое дѣло, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Я представилъ тебѣ фактъ, какъ это обыкновенно дѣлается между практическими людьми; я представилъ его тебѣ, какъ въ свое время онъ былъ представленъ мнѣ и твоей матери. Остальное — твое дѣло, Луиза, рѣшай сама.

Все это время, съ самаго начала разговора, она смотрѣла на отца, не спуская глазъ. Откинувшись на спинку стула, и онъ теперь обратилъ на нее свои впалые глаза. Замѣтилъ ли онъ въ ней въ эту минуту колебаніе, одну секунду колебанія, когда ей такъ хотѣлось броситься къ нему на грудь и излить ему все горе бѣднаго сердца? Но для того, чтобы это замѣтить, онъ долженъ былъ бы разомъ перескочить черезъ искусственныя преграды, такъ давно и такъ старательно воздвигнутыя имъ между собой и тѣми тонкостями человѣческаго чувства, которыя не поддаются никакимъ алгебраическимъ вычисленіямъ и не поддаются никогда до той самой минуты, когда трубный гласъ съ неба обратитъ въ ничто и самую алгебру. Преграды были слишкомъ многочисленны и слишкомъ высоки, чтобъ ихъ преодолѣть однимъ прыжкомъ. Его безстрастное, прозаическое лицо охладило порывъ молодой дѣвушки: минута колебанія канула въ бездну прошедшаго и потонула въ ней вмѣстѣ съ другими погибшими мгновеніями.

Луиза отвела глаза отъ лица мистера Гредграйнда и стала молча смотрѣть въ сторону города. Она смотрѣла такъ долго и пристально, что наконецъ онъ спросилъ:

— Не ищешь ли ты совѣта у фабричныхъ трубъ, Луиза?

— Теперь тамъ ничего не видно, кромѣ скучнаго чернаго дыма, отецъ, но ночью онѣ пылаютъ огнемъ! — отвѣчала она, быстро оборачиваясь.

— Всѣ это знаютъ, Луиза; но я. рѣшительно не вижу, какое отношеніе имѣетъ твое замѣчаніе къ предмету нашего разговора.

И надо отдать ему справедливость: онъ этого дѣйствительно не видѣлъ.

Луиза сдѣлала легкій жестъ рукой, точно отъ чего то отмахиваясь, и снова внимательно посмотрѣла на отца.

— Отецъ, мнѣ часто приходило въ голову, что жизнь такъ коротка…

Эти слова такъ живо затрагивали область мистера Гредграйнда, что онъ перебилъ ее на полусловѣ:

— Разумѣется, коротка, мой другъ, хотя средняя продолжительность человѣческой жизни за послѣдніе годы замѣтно возросла — это вопросъ доказанный. Этотъ фактъ положительно подтверждается вычисленіями нѣкоторыхъ компаній страхованія жизни и доходовъ, такъ же какъ и многими другими непогрѣшимыми цифрами.

— Я говорю о своей жизни, отецъ.

— Да? Но мнѣ нѣтъ надобности напоминать тебѣ, Луиза, что и твоя жизнь подчинена общимъ законамъ человѣческой жизни.

— Мнѣ бы хотѣлось, пока я живу, сдѣлать хоть то немногое, что въ моей власти и на что я гожусь… Не все ли равно?..

Мистеръ Гредграйндъ былъ въ недоумѣніи, какъ ему понимать это послѣднее восклицаніе.

— Все равно? — переспросилъ онъ. — Что все равно, мой другъ?

— Мистеръ Баундерби, — продолжала Луиза спокойнымъ, рѣшительнымъ тономъ, не обращая вниманія на вопросъ отца, — мистеръ Баундерби предлагаетъ мнѣ выйти за него замужъ. Единственный вопросъ, который я должна теперь себѣ задать, это — выходить ли мнѣ за него? Вѣдь такъ, отецъ? Это ли ты хотѣлъ сказать?

— Разумѣется, мой другъ.

— Пусть будетъ такъ. Итакъ, мистеру Баундерби угодно жениться на мнѣ при такихъ условіяхъ; я готова принять его предложеніе. Передай же ему мой отвѣтъ, когда найдешь нужнымъ. Повтори его слово Въ слово, если можно: мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ зналъ его въ точности.

— Ты совершенно права, моя милая, хорошо быть точнымъ всегда и во всемъ, — замѣтилъ мистеръ Гредграйндъ одобрительнымъ тономъ. — Твоя просьба будетъ исполнена. Нѣтъ ли у тебя какого-нибудь желанія относительно времени вашей свадьбы, мой другъ?

— Никакого, отецъ. Не все ли равно?

Мистеръ Гредграйндъ придвинулъ свой стулъ поближе къ дочери и взялъ ее за руку; но повтореніе этихъ странныхъ словъ, казалось, было ему несовсѣмъ пріятно. Онъ поглядѣлъ на нее молча съ минуту и снова началъ, не выпуская ея руки:

— Луиза, у меня есть еще одинъ вопросъ, который я считалъ безполезнымъ, такъ какъ заключающаяся въ немъ возможность казалась мнѣ почти невѣроятной. Но, можетъ быть, мнѣ все-таки слѣдуетъ предложить тебѣ этотъ вопросъ… Тебѣ никто никогда не дѣлалъ предложенія безъ моего вѣдома?

— Отецъ, — отвѣчала она почти презрительно, — какое предложеніе могло быть сдѣлано мнѣ? Кого я вижу? Гдѣ бываю? Знаю ли я людей?

— Ты права, мой другъ, — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ совершенно успокоенный, — я былъ не вправѣ задавать тебѣ подобный вопросъ, но я хотѣлъ исполнить свою обязанность.

— Какъ могу знать я, что такое любовь, что такое мечты, страсти, увлеченія? — продолжала она со своимъ обычнымъ спокойствіемъ. — Развѣ во мнѣ не задавлена эта часть моей природы, гдѣ могли бы развиться такія легкомысленныя чувства? Могла ли я въ моей жизни хоть на минуту отрѣшиться отъ проблемъ, подлежащихъ демонстрированью, отъ осязаемыхъ фактовъ?

Съ этими словами она машинально сжала руку, какъ будто ощущая въ ней какое-то твердое тѣло, и потомъ медленно разжала, какъ будто высыпая изъ нея пыль или пепелъ.

— Совершенно справедливо, мой другъ, — одобрилъ замѣчательно практическій отецъ свою благоразумную дочь, — совершенно справедливо.

— Да я послѣдняя изъ людей, къ кому бы можно было обратиться съ подобнымъ вопросомъ, отецъ, — продолжала Луиза. — Въ моемъ сердцѣ никогда не было мѣста дѣтской любви и дѣтскимъ воспоминаніямъ, хотя даже я знаю о нихъ кое-что по наслышкѣ. Ты такъ старательно оберегалъ меня, отецъ, что я никогда не знала, что такое дѣтскія мечты. Ты велъ меня такъ разумно, отецъ, что съ самой колыбели и по сей день я не знала даже, что такое дѣтская вѣра и дѣтскій страхъ.

Мистеръ Гредграйндъ былъ тронутъ до глубины души такимъ блестящимъ доказательствомъ своего успѣха.

— Мой другъ, — сказалъ онъ, — ты меня съ излишкомъ вознаградила за всѣ мои заботы и хлопоты. Поцѣлуй меня, моя милая дѣвочка.

Луиза поцѣловала отца. Онъ на минуту удержалъ ее въ своихъ объятіяхъ и сказалъ:

— Теперь я могу сказать тебѣ, мое дорогое дитя, что я совершенно счастливъ твоимъ разумнымъ рѣшеніемъ. Мистеръ Баундерби человѣкъ замѣчательный, и небольшое неравенство вашихъ лѣтъ — если еще тутъ есть какое-нибудь неравенство — вполнѣ уравновѣшивается той дисциплиной, которую пріобрѣлъ твой умъ, благодаря разумному воспитанію. Я всегда имѣлъ въ виду воспитать тебя такъ, чтобы ты съ самаго ранняго дѣтства была (если я могу такъ выразиться) внѣ всякаго возраста. Поцѣлуй меня еще разокъ, Луиза, и пойдемъ къ твоей матери.

Отецъ и дочь спустились въ гостиную, гдѣ эта почтенная леди, чуждая всякихъ фантазій, покоилась, по своему обыкновенію, въ растяжку на одномъ изъ дивановъ. Сесси сидѣла возлѣ нея за работой. Когда они вошли, мистрисъ Гредграйндъ обнаружила нѣкоторые признаки возвращенія къ жизни, и въ слѣдующую минуту китайская тѣнь очутилась въ сидячемъ положеніи.

— Мистрисъ Гредграйндъ, — сказалъ ея супругъ, ожидавшій съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ конца этого превращенія, — позволь тебѣ представить мистрисъ Баундерби.

— А! значитъ дѣло покончено, — сказала мистрисъ Гредграйндъ. — Надѣюсь, что ты будешь пользоваться хорошимъ здоровьемъ, Луиза, потому что, если твоя голова начнетъ раскалываться на куски съ самаго начала твоего замужества, какъ было со мной, участь твоя будетъ далеко не завидна, хотя, можетъ быть, теперь ты думаешь какъ разъ наоборотъ, какъ это думаютъ всѣ молодыя дѣвушки. Ну, все равно. Я все таки поздравляю тебя, голубушка, и надѣюсь, что теперь ты сумѣешь какъ слѣдуетъ примѣнить ологическія познанія! Поцѣлуй меня, Луиза, только осторожнѣй, не запѣнь моего праваго плеча, его сегодня невыносимо стрѣляетъ. Теперь одна бѣда, — продолжала мистрисъ Гредграйндъ, приводя въ порядокъ свою кучу шалей послѣ этой трогательной церемоніи: — я буду съ утра до ночи мучиться вопросомъ, какъ мнѣ его называть?

— Мистрисъ Гредграйндъ, — произнесъ торжественно супругъ, — что вы хотите этимъ сказать?

— Какъ мнѣ его называть, мистеръ Гредграйндъ, когда онъ станетъ мужемъ Луизы? Надо же мнѣ будетъ какъ-нибудь его называть. Невозможно же, — продолжала мистрисъ Гредграйндъ тономъ личной обиды, — невозможно же постоянно съ нимъ говорить и никакъ его не называть. Я не могу звать его Іосіей, я не выношу этого имени. Объ уменьшительномъ Джо — не можетъ быть и рѣчи, ты и самъ этого не допустишь. Неужели же я должна говорить «мистеръ» моему собственному зятю? Конечно нѣтъ, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока мои родные и моя собственная семья не станутъ топтать меня ногами въ качествѣ несчастной калѣки. Какъ же прикажете мнѣ его называть?

Такъ какъ никто изъ присутствующихъ не могъ прійти на помощь мистрисъ Гредграйндъ въ этомъ затруднительномъ обстоятельствѣ, то эта почтенная леди поспѣшила угаснуть, прибавивъ къ высказаннымъ ею замѣчаніямъ слѣдующій заключительный пунктъ:

— Что касается свадьбы, Луиза, то единственное, о чемъ я тебя прошу, прошу съ сердечнымъ трепетомъ, пронизывающимъ меня съ головы до самыхъ пятъ, это — чтобъ она была возможно скорѣй, иначе я знаю, это будетъ одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, о которыхъ я никогда не слышу конца:

Когда мистеръ Гредграйндъ представилъ своей женѣ мистрисъ Баундерби, Сесси быстро повернула голову и устремила на Луизу печальный, удивленный, недовѣрчивый взглядъ. Луиза, не глядя на Сесси, видѣла, угадала этотъ взглядъ. Съ этого дня она держала Сесси въ почтительномъ отдаленіи, была съ ней холодна, горда, высокомѣрна, словомъ — совершенно перемѣнилась къ ней.

Глава XVI.
Мужъ и жена.

Первою непріятностью мистера Баундерби въ его счастливомъ положеніи жениха была необходимость сообщить эту новость мистрисъ Спарзитъ. Онъ рѣшительно не зналъ, какъ взяться за это дѣло, и не могъ себѣ ясно представить всѣхъ могущихъ отсюда произойти послѣдствій. Покинетъ ли она его домъ съ оружіемъ въ рукахъ и переѣдетъ къ леди Скаджерсъ, или упрямо откажется очистить позицію? Заплачетъ ли она, или начнетъ браниться? Выплачетъ ли всѣ свои глаза, или заставитъ его самого разрыдаться? Разобьется ли ея сердце, или она перебьетъ зеркала? Мистеръ Баундегби не могъ ничего сказать въ точности. Какъ бы то ни было, дѣло должно быть сдѣлано; слѣдовательно надо было рѣшиться къ нему приступить съ этимъ, Баундерби началъ нѣсколько писемъ, онъ рвалъ ихъ всѣ и наконецъ рѣшился объясниться устно.

Въ вечеръ, предназначенный имъ для выполненія этого важнаго проекта, по пути домой, мистеръ Баундерби предусмотрительно зашелъ въ аптеку и запасся флакономъ очень сильныхъ нюхательныхъ солей.

— Чортъ возьми, — размышлялъ мистеръ Баундерби, — если, ей вздумается упасть въ обморокъ, я по крайней мѣрѣ буду имѣть удовольствіе спустить ей кожу съ ея длиннаго носа.

Но напрасно мистеръ Баундерби храбрился: несмотря на такое сильное вооруженіе, онъ далеко не имѣлъ геройскаго вида, переступая порогъ своего собственнаго дома, и, появившись передъ предметомъ своихъ заботъ, былъ очень похожъ на провинившуюся собаку, только что занимавшуюся воровствомъ въ хозяйской кладовой.

— Добрый вечеръ, мистеръ Баундерби.

— Добрый вечеръ, сударыня, добрый вечеръ.

Онъ подвинулъ себѣ стулъ къ огню, а она отодвинулась со своимъ стуломъ, какъ будто говоря: «Это ваше мѣсто, мистеръ Баундерби, я это знаю. Занимайте же его цѣликомъ, если вамъ это нравится».

— Не уѣзжайте къ сѣверному полюсу, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣтила мистрисъ Спарзитъ, придвигая свой стулъ къ огню, но не такъ близко, какъ прежде.

Мистеръ Баундерби молча глядѣлъ, какъ она концами длинныхъ тонкихъ ножницъ усердно прорѣзывала для какой-то таинственной цѣли круглыя дыры въ кускахъ батиста. Эта операція, въ соединеніи <испорчено> и римскимъ носомъ мистрисъ Спарзитъ, <испорчено> наводила на мысль о ястребѣ, выклевывающей глаза у какой-нибудь бѣдной маленькой птички. Она была такъ занята своей работой, что прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ она подняла голову. Тутъ мистеръ Баундерби постарался привлечь на себя ея вниманіе, многозначительно качнувъ головой.

— Мистрисъ Спарзитъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, засовывая руки въ карманы и удостовѣрившись съ помощью своей правой руки, что флаконъ съ солями откупоривается достаточно легко, — мнѣ нѣтъ нужды вамъ повторять, что вы не только леди образованная и хорошей фамиліи, но еще и чертовски умная женщина.

— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — я уже не впервые слышу подобную похвалу изъ вашихъ устъ.

— Мистрисъ Спарзитъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — я васъ сейчасъ удивлю.

— Неужто, сэръ? — произнесла мистрисъ Спарзитъ въ вопросительномъ тонѣ, но съ величайшимъ спокойствіемъ.

Мистрисъ Спарзитъ носила обыкновенно митэнки; теперь она отложила въ сторону работу и принялась поглаживать свои митэнки.

— Мистрисъ Спарзитъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — я женюсь на дочери мистера Гредграйнда.

— Неужто, сэръ? — повторила мистрисъ Спарзитъ. — Будьте счастливы, мистеръ Баундерби! Я надѣюсь, сэръ, что вы будете счастливы.

Она произнесла это тономъ такого снисхожденія и состраданія къ своему патрону, что мистеръ Баундерби, гораздо болѣе озадаченный этимъ тономъ, чѣмъ если бъ она запустила въ зеркало своимъ рабочимъ ящикомъ или растянулась бы въ обморокѣ на коврѣ, крѣпко закупорилъ флаконъ въ своемъ карманѣ и подумалъ:

"Вотъ дьяволъ, а не женщина! Кто бы могъ думать, что она такъ это приметъ! "

— Желаю вамъ отъ всего сердца, сэръ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ тономъ неизмѣримаго превосходства, какъ будто она въ одну минуту отвоевала себѣ право сострадать о его горькой участи на вѣчныя времена, — желаю вамъ отъ всего сердца быть счастливымъ во всѣхъ отношеніяхъ.

— Благодарствую, сударыня, — отвѣчалъ мистеръ Баундерби съ нѣкоторой досадой въ голосѣ, который онъ впрочемъ замѣтно понизилъ, не сознавая того, — премного вамъ благодаренъ. Надѣюсь, ваше желаніе исполнится.

— Неужели, сэръ? — произнесла мистрисъ Спарзитъ съ величайшею любезностью. — Впрочемъ, конечно, вы надѣетесь — это совершенно понятно.

Послѣдовала довольно неловкая пауза. Мистрисъ Спарзитъ снова принялась за свою работу, изрѣдка покашливая многозначительнымъ кашлемъ человѣка, сознающаго свою силу и великодушіе.

— Такъ вотъ какъ, сударыня, — началъ опять мистеръ Баундерби. — Не думаю, чтобы леди, подобная вамъ, пожелала при такихъ обстоятельствахъ оставаться въ этомъ домѣ, при всемъ удовольствіи, которое вы доставляете мнѣ своимъ пребываніемъ у меня.

— О Боже мой! Конечно, нѣтъ, сэръ; объ этомъ нечего и думать.

Мистрисъ Спарзитъ покачала головой все съ тѣмъ же величественнымъ видомъ, немного впрочемъ измѣнивъ интонацію своего кашля; теперь это былъ кашель человѣка, одержимаго пророческимъ духомъ, который онъ старается въ себѣ подавить.

— Во всякомъ случаѣ, сударыня, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — въ банкѣ — въ моемъ банкѣ — имѣется квартира, гдѣ присутствіе въ качествѣ завѣдующей домомъ леди, образованной и хорошей фамиліи было бы сущимъ благодѣяніемъ. Если вы согласны, то же жалованье .

— Прошу извинить, сэръ, но вы были такъ добры, что обѣщали замѣнить это выраженіе словами «ежегодные подарки».

— Очень хорошо, сударыня; пусть будутъ ежегодные подарки. Если, при измѣнившихся условіяхъ, вы согласны принимать отъ меня ежегодные подарки въ ихъ прежнемъ размѣрѣ, то я не вижу причины намъ разставаться.

— Это предложеніе достойно васъ, сэръ, и если положеніе, которое я должна буду занять въ вашемъ банкѣ, таково, что я могу его принять, не опасаясь спуститься еще ниже по общественной лѣстницѣ…

— Нѣтъ, нѣтъ, этого не бойтесь; иначе, повѣрьте, сударыня, я никогда не рѣшился бы предложить его леди, вращавшейся въ высшемъ свѣтѣ. Не потому, чтобы самъ я цѣнилъ этотъ свѣтъ, понимаете, но вы — это другая статья.

— Вы очень внимательны, мистеръ Баундерби.

— У васъ будетъ квартира, отопленіе, освѣщеніе, женщина для услугъ и разсыльный въ качествѣ сторожа. Словомъ, вамъ будетъ, извините за выраженіе, чертовски покойно.

— Ни слова больше, прошу васъ, сэръ. Сложивъ съ себя мою теперешнюю почетную обязанность, я не могу избѣжать печальной необходимости зарабатывать мой хлѣбъ (она бы могла сказать «мои телячьи котлеты», такъ какъ это деликатное блюдо съ приправой вкуснаго соуса было ея любимѣйшимъ ужиномъ), и я охотнѣй приму этотъ хлѣбъ отъ васъ, чѣмъ отъ всякаго другого. Сэръ, я принимаю ваше предложеніе съ сердечной признательностью и искренно благодарю васъ за всю вашу прежнюю доброту ко мнѣ. Желаю вамъ, сэръ, — заключила мистрисъ Спарзитъ съ усиленнымъ оттѣнкомъ состраданія въ голосѣ, — отъ души желаю, чтобы миссъ Гредграйндъ оказалась женой, какую вы сами желаете и заслуживаете.

Съ этого дня ничто уже не могло сбить мистрисъ Спарзитъ съ этой позиціи. Тщетно мистеръ Баундерби возмущался, тщетно старался возстановить свои прежнія права усиленнымъ бахвальствомъ; мистрисъ Спарзитъ твердо рѣшилась смотрѣть на него, какъ на жертву, и жалѣла его отъ всей души. Она была вѣжлива, обязательна, весела, исполнена надеждъ;, но чѣмъ вѣжливѣй, обязательнѣй, веселѣй, чѣмъ примѣрнѣе вела себя она, тѣмъ достойнѣе сожалѣнія былъ онъ — жертва. Она такъ нѣжно жалѣла его въ его горькой участи, что при одномъ ея взглядѣ холодный потъ выступалъ на его толстомъ, красномъ лицѣ.

Между тѣмъ свадьба была назначена черезъ восемь недѣль, и мистеръ Баундерби каждый вечеръ посѣщалъ Каменный Замокъ въ качествѣ жениха. Любовь его при этихъ посѣщеніяхъ выражалась обыкновенно въ формѣ браслетовъ и по мѣрѣ приближенія свадьбы принимала все болѣе фабричный характеръ. Шились платья, заказывались брилліанты, покупались пироги, перчатки, фабриковался свадебный контрактъ съ подобающимъ аккомпаниментомъ идущихъ къ дѣлу фактовъ. Все это сватовство было однимъ сплошнымъ фактомъ съ начала до конца. Счастливые часы влюбленныхъ и не воображали выдѣлывать тѣхъ сентиментальныхъ нелѣпостей, которыя такъ любятъ имъ приписывать глупые поэты, и маятникъ качался ни тише, ни быстрѣй, чѣмъ обыкновенно. Мрачные статистическіе часы обсерваторіи мистера Гредграйнда попрежнему били по головѣ каждую новую нарождающуюся секунду и тутъ же хоронили ее со своей обычной аккуратностью.

Насталъ наконецъ день свадьбы, ничѣмъ не отличающійся отъ другихъ дней для тѣхъ, кто умѣетъ слушаться только голоса разсудка, и когда онъ насталъ — въ извѣстной читателю церкви съ деревяшками инвалида, вмѣсто колонокъ (весьма популярный родъ архитектуры въ настоящее время), были соединены узами брака Іосія Баундерби изъ Коктауна и Луиза, старшая дочь Томаса Гредграйнда изъ Каменнаго Замка, члена парламента отъ вышеназваннаго города. А когда священная церемонія была совершена подобающимъ образомъ, молодые поѣхали завтракать въ вышеупомянутый Каменный Замокъ.

Въ Каменномъ Замкѣ, по случаю счастливаго событія, собралось избранное общество. Каждому члену этого общества было до тонкости извѣстно, изъ чего были приготовлены напитки и блюда, которые онъ пилъ и ѣлъ, были ли они продуктами ввоза или вывоза, въ какомъ количествѣ ввозились или вывозились и на какихъ судахъ, на англійскихъ или иностранныхъ. Подружки невѣсты, считая въ томъ числѣ и маленькую Дженъ Гредграйндъ, съ точки зрѣнія интеллектуальнаго развитія были достойными соперницами знаменитаго ребенка-математика, и не было ни одной души въ этомъ избранномъ обществѣ, которую бы можно было заподозрить въ какой-либо сентиментальной глупости.

Послѣ завтрака молодой обратился къ гостямъ съ слѣдующей рѣчью:

— Леди и джентльмены! Такъ какъ вы сдѣлали намъ честь, мнѣ и моей женѣ, выпивъ за наше здоровье и счастье, то я, Іосія Баундерби изъ Коктауна, считаю себя обязаннымъ васъ поблагодарить. Всѣ здѣсь присутствующіе хорошо меня знаютъ; знаютъ, кто я и откуда вышелъ, и никто, надѣюсь, не станетъ ожидать рѣчи отъ человѣка, который, когда видитъ столбъ, говоритъ — «вотъ это столбъ», а когда видитъ насосъ, говоритъ — «это насосъ», и котораго никто на свѣтѣ на заставитъ назвать столбъ насосомъ, или насосъ столбомъ, или то и другое зубочисткой. Если вамъ непремѣнно нужна рѣчь — вотъ вамъ мой другъ и тесть Томъ Гредграйндъ, членъ парламента — обратитесь къ нему: я на это не мастеръ. Тѣмъ не менѣе смѣю надѣяться, что вы меня извините, если я, окинувъ взглядомъ присутствующее здѣсь общество, почувствую себя немного гордымъ моею независимостью и вспомню, какъ мало могъ я разсчитывать стать мужемъ дочери Тома Гредграйнда въ то время, когда я былъ оборванцемъ, уличнымъ мальчишкой, который никогда не умывался иначе, какъ подъ насосомъ, да и то въ двѣ недѣли разъ. И такъ надѣюсь, вы извините мое чувство. А нѣтъ — какъ хотите. Это не помѣшаетъ мнѣ чувствовать себя независимымъ. Съ сегодняшняго дня, какъ я уже говорилъ, и какъ вы сами говорили, когда выражали намъ ваши пожеланія, съ сегодняшняго дня я — мужъ дочери Тома Гредграйцда. Я этимъ очень счастливъ, я давно этого желалъ. Она росла, воспитывалась на моихъ глазахъ, и я думаю, что она достойна меня. Съ другой стороны, я думаю — не стану съ вами лукавить — что и я достоинъ ея. И такъ, благодарю васъ отъ своего имени и отъ имени моей жены за ваши добрыя пожеланія. Обращаюсь, съ своей стороны, ко всѣмъ присутствующимъ здѣсь неженатымъ лицамъ со слѣдующимъ лучшимъ, какое только я могъ придумать, пожеланіемъ: желаю отъ души всѣмъ холостякамъ такихъ же прекрасныхъ женъ, какъ моя, и всѣмъ дѣвицамъ такихъ мужей, какъ я.

Вскорѣ послѣ этой рѣчи счастливая парочка укатила на желѣзную дорогу. Молодые должны были совершить небольшую свадебную поѣздку въ Ліонъ, такъ какъ мистеръ Баундерби хотѣлъ воспользоваться удобнымъ случаемъ и взглянуть, какъ вели себя въ чужихъ краяхъ «рабочія руки», и добивались ли онѣ и тамъ черепаховаго супа и золотой ложки. Спускаясь по лѣстницѣ въ своемъ дорожномъ нарядѣ, молодая столкнулась съ Томомъ, который поджидалъ ее тутъ, сильно взволнованный своими братскими чувствами, а можетъ быть, и выпитымъ за завтракомъ виномъ.

— Какой ты молодецъ, Лу! Ты лучшая изъ сестеръ, — шепнулъ ей на ухо Томъ.

Она прижалась къ нему такъ нѣжно, какъ должна бы была прижаться въ этотъ день къ другому, болѣе дорогому существу, и ея холодное спокойствіе въ первый разъ какъ будто поколебалось

— Старый Баундерби тебя ждетъ! — сказалъ Томъ. — Прощай! Я буду тебя ждать и встрѣчу, когда ты вернешься. Не правда ли, голубушка Лу, какъ все великолѣпно устроилось?

Книга вторая. — Жатва.

Глава I.
Событіе въ банкѣ.

Былъ чудесный лѣтній день: солнце ярко блистало на небѣ. Это случалось иногда даже въ Коктаунѣ.

Если въ такой день взглянуть на Коктуанъ съ извѣстнаго разстоянія — онъ кажется окруженнымъ кольцомъ тумана, непроницаемымъ для солнечныхъ лучей. Города не видно, можно только догадываться объ его присутствіи, такъ какъ только присутствіемъ города можно себѣ объяснить это печальное пятно на веселомъ пейзажѣ. Облако копоти и дыма тянется то въ ту, то въ другую сторону, то поднимается чуть не до свода небеснаго, то уныло стелется по землѣ, смотря по силѣ и направленію вѣтра. Большая темная масса, безформенная, густая, прорѣзанная кое-гдѣ яркими полосами свѣта, дѣлающими еще мрачнѣе окружающій мракъ, — Коктаунъ, даже издали, прежде еще, чѣмъ можно было разсмотрѣть хоть одинъ изъ его кирпичей, казался именно тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности.

Но чудо было не въ этомъ, а въ томъ, что онъ и вообще стоялъ тамъ, гдѣ стоялъ. Его такъ часто разоряли, что было поистинѣ удивительно, какъ онъ могъ все-таки уцѣлѣть. Не было еще на свѣтѣ такого хрупкаго фарфора, какъ тотъ, изъ котораго были вылѣплены коктуанскіе фабриканты. Стоило вамъ прикоснуться къ нимъ однимъ пальцемъ, и они разлетались вдребезги съ такою легкостью, что у васъ невольно возникало подозрѣніе, не были ли они надтреснуты раньше. Они разорялись, когда ихъ заставляли посылать въ школу работающихъ на фабрикѣ дѣтей; они разорялись, когда присылали инспекторовъ ревизовать ихъ мастерскія; они разорялись, когда эти инспектора находили нѣсколько сомнительнымъ ихъ право крошить людей на куски своими машинами; они погибали безъ остатка, когда имъ осмѣливались намекнуть, что, можетъ быть, ихъ трубы могли бы иногда поменьше дымить. Кромѣ «золотой ложки» мистера Баундерби, получившей въ Коктаунѣ права гражданства, въ немъ держалась еще и другая, довольно распространенная фикція. Эта фикція принимала обыкновенно форму угрозы. Какъ только коктаунскій гражданинъ чувствовалъ, что его обижаютъ, то есть какъ только ему не позволяли творить свою волю и пытались сдѣлать его отвѣтственнымъ за его поступки, онъ непремѣнно выступалъ съ угрозой, что «лучше ужъ онъ выброситъ все свое имущество въ Атлантическій океанъ». Самъ министръ внутреннихъ дѣлъ не разъ пугался до полусмерти этой страшной угрозы.

Впрочемъ коктаунцы были слишкомъ хорошими патріотами и не только не бросали своего имущества въ Атлантическій океанъ, но, напротивъ, пеклись о немъ съ самымъ похвальнымъ усердіемъ. Такимъ образомъ городъ продолжалъ стоять на своемъ мѣстѣ, плодясь и множась въ своемъ туманномъ кольцѣ.

Въ описываемый лѣтній день на улицахъ Коктауна было жарко и пыльно, и солнце сіяло такъ ярко, что на него было больно смотрѣть даже сквозь тяжелый туманъ, висѣвшій надъ городомъ. Кочегары выползали изъ своихъ подземелій и сидѣли во дворахъ фабрикъ, кто на ступенькахъ, кто на перилахъ, утирая свои потныя бронзовыя лица и созерцая блестящія кучи угля. Весь городъ какъ будто жарился въ маслѣ. Отовсюду несся удушливый запахъ горячаго масла. Масломъ лоснились машины, масломъ было пропитано платье рабочихъ, масло сочилось и капало во всѣхъ многочисленныхъ этажахъ фабричныхъ зданій. Атмосфера этихъ заколдованныхъ замковъ напоминала дыханіе самума, и обитатели ихъ, изнемогая отъ жары, вяло двигались среди этой пустыни. Но никакая температура не могла ни усмирить, ни оживить меланхолическихъ слоновъ — машины. Ихъ головы поднимались и опускались равномѣрнымъ, однообразнымъ движеніемъ, не справляясь съ тѣмъ, холодная или жаркая, сырая или сухая, хорошая или скверная погода на дворѣ. Движущая тѣнь, отбрасываемая машинами на стѣнахъ фабрикъ, была единственною тѣнью, которая замѣняла коктуанцу тѣнь шумящихъ лѣсовъ, а вмѣсто жужжанья насѣкомыхъ вы могли здѣсь наслаждаться круглый годъ съ утренней зари понедѣльника и до вечерней зари субботы трескомъ и гуломъ поршней и колесъ.

Уныло стучали они въ этотъ солнечный день, и пѣшеходу, проходившему мимо гудящихъ стѣнъ фабрики, становилось еще жарче и еще больше клонило его ко сну отъ этого однообразнаго, скучнаго гула. Спущенныя шторы и поливка нѣсколько охлаждала большія улицы и магазины, но фабрики, дворы и переулки жарились, какъ въ огнѣ. Подальше, на рѣкѣ, совсѣмъ черной и густой отъ стекавшей въ нее краски, нѣсколько коктаунскихъ мальчишекъ, гулявшихъ безъ дѣла (очень рѣдкое зрѣлище въ этихъ мѣстахъ), катались на старой лодчонкѣ, оставлявшей за собой пѣнистый слѣдъ, и съ каждымъ ударомъ веселъ отъ воды поднимался отвратительный смрадъ. Даже само благодатное солнце было для Коктауна злѣе мороза, и когда его рѣдкіе лучи проникали въ сокровенные закоулки этого города, они приносили съ собой скорѣй смерть, чѣмъ жизнь. Такъ даже взглядъ небеснаго ока становится проклятіемъ, когда неумѣлые или низкіе люди становятся между нимъ и тѣми, на кого оно хочетъ излить свою благодать.

Мистрисъ Спарзитъ сидѣла въ своей послѣобѣденной гостиной, въ зданіи банка, на тѣнистой сторонѣ залитой солнцемъ улицы. Банкъ былъ уже закрытъ, и въ этотъ часъ дня въ теплую погоду мистрисъ Спарзитъ имѣла обыкновеніе украшать своимъ присутствіемъ залу засѣданій, расположенную во второмъ этажѣ, надъ конторой банка. Собственная гостиная мистрисъ Спарзитъ помѣщалась въ верхнемъ этажѣ. Изъ окна этой гостиной, служившаго ей наблюдательнымъ пунктомъ, она каждое утро, когда мистеръ Баундерби переходилъ улицу, неизмѣнно встрѣчала его соболѣзнующимъ поклономъ, какой и подобаетъ несчастной загубленной жертвѣ. Прошелъ ужъ годъ съ того дня, какъ мистеръ Баундерби женился, и мистрисъ Спарзитъ, встрѣчаясь съ нимъ ежедневно, ни разу не забыла выразить ему такъ или иначе свое безпощадное состраданіе.

Наружный видъ банка ничѣмъ не нарушалъ благотворнаго однообразія города. Это былъ только еще одинъ лишній домъ изъ краснаго кирпича, съ черными ставнями снаружи и зелеными шторами внутри, съ черной входной дверью надъ невысокимъ бѣлымъ крыльцомъ, съ мѣдной дощечкой и мѣдной ручкой въ видѣ большой точки на дверяхъ. Онъ былъ вдвое меньше дома мистера Баундерби, который, въ свою очередь, былъ впятеро или вшестеро больше всѣхъ остальныхъ домовъ города. Во всемъ остальномъ онъ былъ, какъ двѣ капли воды похожъ на другіе дома.

Мистрисъ Спарзитъ была твердо убѣждена, что, спускаясь по вечерамъ въ общество конторокъ и другихъ принадлежностей счетоводства, она этимъ самымъ придавала конторѣ извѣстную долю женственнаго, чтобы не сказать аристократическаго, обаянія. Сидя у окна съ вышивкой или вязаніемъ въ рукахъ, она льстила себя надеждой, что служитъ украшеніемъ этого вульгарнаго мѣста, посвященнаго исключительно дѣловымъ операціямъ. Благодаря такому взгляду на свою интересную миссію, мистрисъ Спарзитъ считала себя въ нѣкоторомъ родѣ феей банка. Но горожане, проходившіе мимо, не совсѣмъ сходились съ мистрисъ Спарзитъ во взглядахъ на этотъ предметъ и называли ее обыкновенно дракономъ, приставленнымъ сторожить сокровища этого учрежденія.

Что это были за сокровища, мистрисъ Спарзитъ знала такъ же мало, какъ и любой изъ прохожихъ. Золото и серебро въ монетахъ, цѣнныя бумаги, тайны, разоблаченіе которыхъ должно было навлечь невѣдомыя бѣды на невѣдомыхъ особъ (по большей части впрочемъ изъ тѣхъ, кого она не любила) — таковы были главныя статьи въ ея мысленномъ каталогѣ этихъ сокровищъ. Съ достовѣрностью ей было извѣстно только одно; она твердо знала, что послѣ закрытія банка она царила полновластной хозяйкой надъ всѣмъ, что въ немъ было, включая сюда окованный желѣзомъ чуланъ съ тройнымъ замкомъ, къ дверямъ котораго каждый вечеръ прислонялся головой сторожъ-разсыльный, растянувшись на своей складной койкѣ, безслѣдно исчезавшей при первомъ крикѣ пѣтуха. Кромѣ того, она была верховной владычицей одного небольшого подвала, оберегаемаго тяжелыми засовами отъ вторженія алчныхъ представителей внѣшняго міра, и неограниченной распорядительницей надъ остатками отъ текущихъ занятій, въ видѣ чернильныхъ пятенъ, испорченныхъ перьевъ, обломковъ сургуча и обрывковъ бумаги, такихъ мелкихъ, что ей ни разу не удалось почерпнуть изъ нихъ ни одного интереснаго факта, сколько она ни старалась. Наконецъ, ей же была ввѣрена охрана цѣлаго арсенала кинжаловъ и винтовокъ, развѣшанныхъ въ грозномъ порядкѣ надъ каминомъ одной изъ конторъ, равно какъ и верховный надзоръ надъ однимъ изъ тѣхъ почтенныхъ традиціонныхъ приспособленій, о коихъ отнюдь не должны забывать учрежденія, претендующія на извѣстную долю благосостоянія, а именно надъ цѣлой шеренгой пожарныхъ ведеръ, заслуга которыхъ въ данномъ случаѣ совсѣмъ не соотвѣтствовала ихъ дѣйствительному назначенію, ибо единственной цѣлью этой интересной коллекціи было производить на публику ошеломляющее впечатлѣніе, вродѣ того, какое производитъ на большинство людей видъ золотыхъ слитковъ того же калибра.

Глухая служанка и разсыльный дополняли царство мистрисъ Спарзитъ. Глухая служанка слыла богачкой, и среди рабочаго класса Коктауна уже давно толковали, что когда-нибудь ночью ее непремѣнно убьютъ и ограбятъ. Многіе даже думали, что это уже давно пора было сдѣлать и что исполненіе пророчества въ этомъ случаѣ нѣсколько запоздало. Тѣмъ не менѣе глухая служанка продолжала сохранять за собой мѣсто на этомъ свѣтѣ, равно какъ и въ банкѣ, и притомъ съ такимъ постоянствомъ, которое далеко не доказывало ея хорошаго характера и причиняло много огорченій ея недоброжелателямъ.

Чай мистрисъ Спарзитъ былъ только что поданъ на маленькомъ вертлявомъ столикѣ о трехъ ножкахъ, который эта леди, когда банкъ закрывался, имѣла обыкновеніе приносить въ общество длиннаго, офиціальнаго вида стола, обитаго клеенкой, гордо занимавшаго середину залы засѣданій. На этомъ-то треножникѣ разсыльный и поставилъ подносъ съ чайнымъ приборомъ, послѣ чего поднесъ ко лбу кулакъ въ знакъ своего особеннаго уваженія къ мистрисъ Спарзитъ.

— Благодарствуйте, Битцеръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Это я долженъ васъ благодарить, сударыня, — отвѣчалъ разсыльный.

Битцеръ былъ разсыльный очень тщедушнаго вида и такой же бѣлобрысый, какъ и въ тѣ времена, когда онъ такъ усердно моргалъ глазами, давая опредѣленіе лошади въ назиданіе дѣвочки номеръ двадцатый.

— Все ли на запорѣ, Битцеръ? — спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Все, сударыня.

— Не слышно ли чего новенькаго, Битцеръ? — продолжала мистрисъ Спарзитъ, наливая себѣ чай.

— Ничего особеннаго, сударыня; не стану хвастать, ничего не слышалъ. Людишки здѣсь дрянь, сударыня, но это не новость, къ несчастью.

— Что жъ они дѣлаютъ, эти негодяи? Опять мутятъ? — спросила мисТрисъ Спарзитъ.

— Старая исторія, сударыня. Собираются на сходки, устраиваютъ союзы и клянутся стоять другъ за друга.

— Весьма печально, — сказала мистрисъ Спарзитъ, и ея носъ принялъ еще болѣе римское выраженіе, а коріолановскія брови сдвинулись еще строже, если это возможно, — весьма печально, что господа фабриканты терпятъ подобные союзы въ средѣ своихъ рабочихъ.

— Совершенно справедливо, сударыня, — сказалъ Битцеръ.

— Принадлежа къ союзу фабрикантовъ-хозяевъ, они должны бы были рѣшиться разъ и навсегда ни въ какомъ случаѣ не принимать къ себѣ ни одного человѣка, который принадлежитъ къ другому союзу.

— Они и пытались это сдѣлать, сударыня, — отвѣчалъ Битцеръ, — но ихъ попытка ни къ чему не привела.

— Я не претендую на пониманіе этихъ вещей, — сказала съ. достоинствомъ мистрисъ Спарзитъ, — такъ какъ по волѣ судьбы я родилась и выросла въ совершенно иной сферѣ, да и мистеръ Спарзитъ, какъ Паулеръ, также не имѣлъ отношенія къ подобнаго рода дѣламъ. Я знаю только одно — что слѣдуетъ обуздать этихъ людей, и что давно пора сдѣлать это разъ и навсегда.

— Вы правы, сударыня, — отвѣтилъ Битцеръ, высказывая всѣмъ своимъ видомъ величайшее уваженіе къ пророческому авторитету мистрисъ Спарзитъ. Вы какъ разъ попали въ цѣль, сударыня.

Такъ какъ это былъ обычный часъ конфиденціальной бесѣды между Битцеромъ и мистрисъ Спарзитъ, и такъ какъ Битцеръ прочелъ уже во взглядѣ этой леди, что она желаетъ его о чемъ-то спросить, то онъ продолжалъ торчать въ комнатѣ, дѣлая видъ, что приводитъ въ порядокъ линейки и чернильницы. Мистрисъ Спарзитъ прихлебывала свой чай, кидая отъ времени до времени разсѣянные взгляды на окно.

— Много было дѣла сегодня, Битцеръ? — спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Не особенно много, миледи, посредственно.

У Битцера вырывалось иногда это слово «миледи», вмѣсто «сударыня», въ видѣ какъ бы невольнаго признанія личныхъ достоинствъ мистрисъ Спарзитъ и ея правъ на особое уваженіе.

— Наши клерки все такъ же надежны, исполнительны и усердны къ работѣ? — продолжала мистрисъ Спарзитъ, снимая почти непримѣтную для глазъ крошку хлѣба со своей лѣвой митэнки.

— Да, ни на кого не могу пожаловаться, сударыня, за обычнымъ исключеніемъ, разумѣется.

Битцеръ исполнялъ въ банкѣ почетную обязанность всеобщаго шпіона и доносчика, и въ вознагражденіе за эту добровольную послугу получалъ подарокъ къ Рождеству сверхъ своего постояннаго еженедѣльнаго жалованья. Изъ него вышелъ юноша весьма дальновидный, осторожный и предусмотрительный, имѣвшій всѣ шансы сдѣлать себѣ карьеру. Его умъ былъ такъ хорошо дисциплинированъ, что онъ не зналъ ни страстей, ни привязанностей. Всѣ его поступки были результатомъ точнаго хладнокровнаго разсчета, и мистрисъ Спарзитъ, не безъ основанія, говорила о немъ, что она не встрѣчала еще молодого человѣка съ такими твердыми принципами. Убѣдившись послѣ смерти своего отца, что мистрисъ Битцеръ имѣла нѣкоторыя права на Коктаунъ, этотъ превосходный молодой экономистъ, на основаніи своихъ твердыхъ принциповъ, съ такимъ рвеніемъ отстаивалъ эти права, что его мать была наконецъ пожизненно заключена въ домъ призрѣнія. Правда, Битцеръ отпускалъ своей матери по полу-фунту чая ежегодно, что было съ его стороны непростительной слабостью: во-первыхъ, потому, что всякое подаяніе неизбѣжно ведетъ къ размноженію нищихъ; во-вторыхъ, потому, что единственная разумная вещь, которую ему надлежало сдѣлать, это — купить вышеназванный колоніальный товаръ по самой дешевой цѣнѣ и продать по самой дорогой. Недаромъ же доказали намъ философы съ такою поразительною ясностью, что таковъ основной принципъ, въ которомъ заключаются всѣ человѣческія обязанности — не часть ихъ только, а именно всѣ.

— Ни на кого не могу пожаловаться, сударыня, за обычнымъ исключеніемъ, — повторилъ Битцеръ.

— А-а! — многозначительно протянула мистрисъ Спарзитъ, покачивая головой надъ своей чашкой и втягивая большой глотокъ чая.

— Я говорю о мистерѣ Томасѣ, сударыня. Я въ большомъ сомнѣніи относительно мистера Томаса, сударыня: мнѣ очень не нравится его поведеніе.

— Битцеръ, — произнесла мистрисъ Спарзитъ внушительнымъ тономъ, — Битцеръ, вы, вѣроятно, забыли замѣчаніе, которое я вамъ сдѣлала относительно употребленія именъ.

— Прошу извинить, сударыня. Вы были совершенно правы, запретивъ мнѣ употреблять имена: всего лучше этого избѣгать.

— Прошу васъ помнить, что я занимаю здѣсь довѣренный постъ, — проговорила мистрисъ Спарзитъ своимъ самымъ величественнымъ тономъ. — Я здѣсь довѣренное лицо отъ мистера Баундерби. Какъ ни невѣроятно могло бы показаться нѣсколько лѣтъ тому назадъ мистеру Баундерби, да и мнѣ самой, что онъ будетъ когда-нибудь моимъ патрономъ, и я буду получать отъ него годовое вознагражденіе, въ настоящее время я не могу смотрѣть на него иначе, какъ на своего патрона. Мистеръ Баундерби, зная обстоятельства моего рожденія и мое соціальное положеніе, былъ ко мнѣ всегда такъ внимателенъ, какъ только можно было желать, — гораздо внимательнѣе, чѣмъ я могла разсчитывать. Точно такъ же и я хочу быть безусловно вѣрна своему патрону. И я не думаю, не могу думать, не должна думать, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, пуская въ дѣло весь свой наличный запасъ чести и нравственности, — что останусь ему вѣрной, если допущу, чтобъ подъ этой кровлей назывались имена, которыя, къ несчастью — къ величайшему несчастью, безъ сомнѣнія — такъ близко связаны съ его именемъ.

Битцеръ еще разъ поднесъ ко лбу кулакъ и еще разъ извинился въ своей неосторожности.

— Такъ-то, Битцеръ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, — скажите: субъектъ, и я васъ выслушаю, но разъ вы говорите: мистеръ Томасъ, то ужъ извините: я становлюсь глуха и нѣма.

— За обычнымъ исключеніемъ одного субъекта, сударыня, — началъ опять Битцеръ свое донесеніе, вставивъ въ него требуемую поправку.

— А-а! — повторила мистрисъ Спарзитъ, и опять покачала головой надъ своей чашкой и втянула въ себя новый большой глотокъ чая, какъ будто затѣмъ, чтобы начать разговоръ какъ разъ съ того мѣста, гда онъ прервался.

— Этотъ субъектъ, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — никогда не былъ тѣмъ, чѣмъ бы ему слѣдовало быть, никогда — съ самаго дня своего появленія у насъ. Этотъ субъектъ — мотъ и шелопай. Онъ не стоитъ своего хлѣба, сударыня. Да онъ бы его никогда не получилъ, не будь у него друга и близкой родни у насъ при дворѣ, которая тянетъ его руку.

— А-ахъ! — вздохнула мистрисъ Спарзитъ съ новымъ меланхолическимъ покачиваніемъ головой.

— Желаю только одного, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — чтобы этотъ другъ и родня не снабжала его средствами къ мотовству. А не то мы будемъ знать, сударыня, изъ чьего кармана идутъ эти деньги.

— А-ахъ! — вздохнула опять мистрисъ Спарзитъ, повторяя свои меланхолическіе кивки.

— Онъ достоинъ сожалѣнія, сударыня. Послѣднее лицо, на которое я намекнулъ, достойно сожалѣнія, сударыня, — сказалъ Битцеръ.

— Да, Битцеръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — я всегда о немъ сожалѣла, всегда оплакивала его ослѣпленіе.

— Что же до субъекта, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, понижая голосъ и приближаясь къ своей собесѣдницѣ, — то онъ безразсуднѣй всякаго рабочаго, — а вамъ хорошо извѣстно, сударыня, до какой степени безразсуденъ у насъ этотъ народъ. Никто не можетъ знать этого лучше васъ — дамы такого высокаго положенія.

— Имъ бы слѣдовало брать примѣръ съ васъ, Битцеръ.

— Благодарствуйте, сударыня. И разъ ужъ вы заговорили обо мнѣ, то я вамъ вотъ что скажу. Я уже успѣлъ отложить кое-что. Я откладываю цѣликомъ все, что получаю. Я даже не трачу всего своего жалованья, хотя оно и не велико, сударыня. Почему бы имъ не дѣлать того же? Что возможно для одного, возможно и для другого.

Это была тоже одна изъ коктаунскихъ фикцій. Каждый тамошній капиталистъ, нажившій шестьдесятъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ изъ шести пенсовъ, искренно удивлялся, отчего каждый изъ шестидесяти тысячъ коктаунскихъ рабочихъ не могъ нажить шестидесяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, разъ у него имѣлось въ запасѣ шесть пенсовъ, и болѣе или менѣе упрекалъ каждаго рабочаго за неумѣнье продѣлать этотъ маленькій фокусъ. Что сдѣлалъ я, можете сдѣлать и вы. Отчего же вы этого не дѣлаете?

— А что имъ нуженъ досугъ, сударыня, — продолжалъ Битцеръ, — такъ это просто безсмыслица! Развѣ мнѣ нуженъ досугъ? Я никогда въ немъ не нуждался и никогда не буду нуждаться, я не люблю досуга. Или взять теперь хоть ихъ союзы и стачки: въ ихъ средѣ навѣрно много такихъ, которые, если бъ только захотѣли, могли бы отлично доносить на товарищей и заработать малую толику на улучшеніе своего положенія. Отчего же они этого не хотятъ? Улучшить свое положеніе — вѣдь это первое, о чемъ должно думать разумное существо, и какъ разъ то самое, чего они добиваются, по ихъ словамъ!

— Ну да, по ихъ словамъ! — повторила съ презрѣніемъ мистрисъ Спарзитъ.

— Меня просто тошнитъ, когда я слушаю ихъ вѣчное нытье по поводу женъ и дѣтей. Взять хоть меня, сударыня: мнѣ не нужно ни жены, ни дѣтей. Отчего же они не могутъ обойтись безъ семьи?

— Оттого что они безразсудны, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Вотъ именно, сударыня, — подтвердилъ Битцеръ. — Будь они предусмотрительнѣй и не будь они такъ развращены, что бы они сдѣлали? Они бы сказали себѣ: одна голова не бѣдна, одинъ ротъ всегда сытъ, и этотъ-то именно ротъ мнѣ пріятнѣй всего накормить.

— Совершенно вѣрно, — согласилась мистрисъ Спарзитъ, закусывая гренкомъ.

— Благодарствуйте, сударыня, — сказалъ Битцеръ, прикладывая кулакъ ко лбу, въ знакъ того, что онъ вполнѣ цѣнитъ назидательный разговоръ мистрисъ Спарзитъ. — Не нужно ли вамъ еще кипятку, сударыня, или не угодно ли будетъ чего-нибудь приказать?

— Пока ничего, Битцеръ.

— Благодарствуйте, сударыня. Мнѣ бы не хотѣлось васъ безпокоить, сударыня, особенно за чаемъ, зная какъ вы его любите, — сказалъ Битцеръ, вытягивая шею точно журавль, чтобы заглянуть со своего мѣста на улицу, — но вотъ уже нѣсколько минуть, какъ какой-то джентльменъ смотритъ на ваше окно; вотъ онъ переходитъ улицу, не сюда ли?.. Такъ и есть, стучится: это навѣрное онъ.

Съ этими словами Битцеръ подошелъ къ окну и, высунувшись на минутку на улицу, поспѣшилъ подтвердить свое предположеніе.

— Онъ самый, сударыня. Прикажете принять?

— Рѣшительно не знаю, кто бы это могъ быть, — сказала мистрисъ Спарзитъ, утирая ротъ и оправляя митэнки.

— Видно, что не здѣшній, сударыня.

— Что можетъ быть нужно чужому человѣку въ этотъ часъ въ банкѣ? Вѣроятно по дѣлу, но онъ опоздалъ. Какъ бы то ни было, я здѣсь довѣренное лицо отъ мистера Баундерби и сумѣю исполнить свою обязанность. Итакъ, если въ кругъ моихъ обязанностей входитъ принять этого джентльмена, я его приму. Идите, Битцеръ, и поступайте, какъ найдете нужнымъ.

Между тѣмъ неожиданный посѣтитель, въ своемъ полнѣйшемъ невѣдѣньи великодушныхъ словъ мистрисъ Спарзитъ, повторилъ свой стукъ съ такой энергіей, что разсыльный бросился со всѣхъ ногъ ему отворять, а мистрисъ Спарзитъ тѣмъ временемъ предусмотрительно запрятала въ большой шкапъ свой треножникъ вмѣстѣ съ остальными уликами своей трапезы и отретировалась наверхъ, чтобы появиться, въ случаѣ надобности, съ большимъ достоинствомъ.

— Сударыня, джентльменъ желаетъ васъ видѣть, возвѣстилъ Битцеръ, прикладывая свой безцвѣтный глазъ къ замочной скважинѣ дверей мистрисъ Спарзитъ.

Тогда мистрисъ Спарзитъ, воспользовавшаяся этимъ временемъ, чтобы поправить чепецъ, снова перенесла свои классическія черты въ нижній этажъ и поплыла въ залу засѣданій на манеръ римской матроны, переступающей стѣны осажденнаго города для переговоровъ съ непріятельскимъ вождемъ.

Но, къ сожалѣнію, этотъ эффектный выходъ пропалъ совершенно даромъ, такъ какъ посѣтитель стоялъ въ эту минуту у окна и беззаботно поглядывалъ на улицу. Онъ Стоялъ, не снимая шляпы, и преспокойно насвистывалъ какой-то мотивъ съ лѣнивымъ видомъ утомленнаго человѣка, что было отчасти послѣдствіемъ жары, отчасти признакомъ хорошаго воспитанія, ибо съ перваго же взгляда было видно, что это настоящій джентльменъ самоновѣйшаго современнаго образца, пресыщенный и извѣрившійся во все на свѣтѣ не хуже самого Люцифера.

— Вы хотѣли видѣть меня, сэръ? — спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Виноватъ, — сказалъ незнакомецъ, оборачиваясь и снимая шляпу. — Прошу извинить.

«Гмъ!» подумала мистрисъ Спарзитъ, отвѣчая важнымъ кивкомъ на поклонъ незнакомца. «Тридцать пять лѣтъ, недуренъ собой, фигура стройная, прекрасные зубы, пріятный голосъ, хорошо воспитанъ, изящно одѣтъ, темные волосы, смѣлые глаза».

Все это мистрисъ Спарзитъ подмѣтила чисто по женски въ одинъ моментъ, пока она дѣлала свой церемонный кивокъ — вродѣ того султана, которому довольно было взглянуть въ ведро съ водой, чтобъ увидѣть вселенную.

— Не хотите ли присѣсть, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Благодарю. Позвольте вамъ служить (съ этими словами незнакомецъ подвинулъ стулъ мистрисъ Спарзитъ, но самъ остался стоять, прислонившись спиной къ столу въ небрежной позѣ.) Я оставилъ своего слугу на дебаркадерѣ ожидать вещей, — огромный поѣздъ и пропасть багажа, — а самъ пошелъ побродить по городу. Престранный городъ. Позвольте васъ спросить, онъ всегда такой черный?

— Обыкновенно гораздо чернѣй, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ своимъ непреложнымъ тономъ.

— Быть не можетъ! Простите мое любопытство, вы, кажется, не здѣшняя уроженка?

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ. — До того, какъ я овдовѣла, я имѣла счастіе, или несчастіе — зовите, какъ хотите — вращаться въ совершенно иной сферѣ. Мой мужъ былъ Паулеръ.

— Извините, не понимаю, честное слово! — сказалъ незнакомецъ. — Вашъ мужъ былъ?…

Мистрисъ Спарзитъ повторила:

— Паулеръ.

— Изъ фамиліи Паулеровъ? — освѣдомился незнакомецъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія.

Мистрисъ Спарзитъ кивнула головой. Незнакомецъ имѣлъ теперь, казалось, еще болѣе усталый видъ.

— Должно быть, вы здѣсь очень скучаете? — былъ единственный выводъ, который онъ сдѣлалъ изъ полученнаго генеалогическаго свѣдѣнія.

— Я раба обстоятельствъ, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ, — и умѣю подчиняться роковой судьбѣ.

— Вполнѣ философское замѣчаніе, — отвѣчалъ незнакомецъ, — весьма глубокомысленное и похвальное, и…

Онъ, вѣроятно, рѣшилъ, что не стоило труда кончать фразу, и принялся со скучающимъ видомъ играть своей цѣпочкой.

— Смѣю васъ спросить, сэръ, — заговорила мистрисъ Спарзитъ, — чему я обязана честью…

— Ахъ да, — перебилъ незнакомецъ. — Благодарю, что напомнили. У меня рекомендательное письмо къ мистеру Баундерби-банкиру. Прогуливаясь по необычайно чернымъ улицамъ этого города, пока мнѣ готовили обѣдъ въ моей гостиницѣ, я спросилъ у одного субъекта… вѣроятно, фабричнаго рабочаго… на немъ былъ такой взъерошенный костюмъ — должно быть, изъ сырого матеріала .

Міистрисъ Спарзитъ одобрительно кивнула головой.

--… Изъ сырого матеріала. Такъ я спросилъ у него, гдѣ живетъ мистеръ Баундерби-банкиръ! И должно быть слово «банкиръ» сбило его съ толку, потому что онъ направилъ меня въ банкъ. Вѣдь мистеръ Баундерби-банкиръ не живетъ, я полагаю, въ этомъ зданіи, гдѣ я имѣю честь съ вами бесѣдовать?

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — онъ здѣсь не живетъ.

— Благодарю васъ. У меня не было, да и нѣтъ никакого намѣренія передавать ему мое рекомендательное письмо теперь же. Но прохаживаясь мимо банка, чтобъ убить время, я имѣлъ счастіе увидѣть въ окнѣ (онъ указалъ на окно лѣнивымъ жестомъ и поклонился въ сторону мистрисъ Спарзитъ) — увидѣть въ окнѣ особу очень пріятной и благородной наружности и невольно подумалъ, не взять ли мнѣ на себя смѣлость спросить у этой особы, гдѣ живетъ мистеръ Баундерби-банкиръ. Вотъ съ этой-то именно просьбой и со всевозможными извиненіями за мое вторженіе я и осмѣливаюсь къ вамъ обратиться.

Небрежная, разсѣянная манера незнакомца вполнѣ выкупалась въ глазахъ мистрисъ Спарзитъ его непринужденной любезностью въ отношеніи къ ней. Въ эту минуту, напримѣръ, онъ, почти сидя на столѣ, безцеремонно наклонился къ ней, какъ будто притягиваемый какими-то тайными чарами.

— Банки всегда нѣсколько подозрительны къ людямъ, и это, разумѣется, ихъ обязанность, — продолжалъ незнакомецъ (Его живая и гладкая рѣчь звучала тоже очень пріятно, заставляя предполагать въ его словахъ гораздо больше остроумія и смысла, чѣмъ они имѣли въ дѣйствительности), — поэтому будетъ, можетъ быть, нелишнимъ замѣтитъ, что это письмо — вотъ оно — отъ депутата этого города мистера Гредграйнда, съ которымъ я имѣлъ удовольствіе познакомиться въ Лондонѣ.

Мистрисъ Спарзитъ узнала почеркъ письма и объявила, что эта гарантія совершенно излишняя, и дала адресъ мистера Баундерби со всѣми необходимыми разъясненіями.

— Премного благодаренъ, — сказалъ незнакомецъ. — Вы, конечно, хорошо, знаете банкира?

— Да, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ. — Я имѣю съ нимъ дѣло вотъ уже скоро десять лѣтъ.

— Цѣлая вѣчность! Кажется, онъ женатъ на дочери мистера Гредграйнда?

— Да, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, поджимая губы. — Да, онъ имѣлъ эту… честь.

— Его супруга настоящій философъ, какъ говорятъ?

— Въ самомъ дѣлѣ, сэръ? — сказала мистрисъ Спарзитъ. — Я что-то не слыхала.

— Извините мое нескромное любопытство, — продолжалъ незнакомецъ заискивающимъ тономъ, скользнувъ глазами по ея сдвинутымъ бровямъ, — но вы знаете семью и знаете свѣтъ. Мнѣ предстоитъ познакомиться съ этой семьей, и, очень возможно, что наши отношенія будутъ довольно продолжительны. Неужели эта госпожа такъ ужасна, какъ о ней говорятъ? Ея отецъ такъ много говоритъ объ ея учености, о здравомъ умѣ, что я горю желаніемъ знать, какъ мнѣ держаться. Правда ли, что она тверда и недоступна, какъ гранитная скала, и такъ убійственно умна, что страшно съ ней говорить? А-а, я вижу по вашей лукавой улыбкѣ, что все это вздоръ. Благодарю васъ, вы пролили цѣлительный бальзамъ въ мою смущенную душу. Сколько же ей можетъ быть лѣтъ? Лѣтъ сорокъ? Тридцать пять?

Мистрисъ Спарзитъ расхохоталась.

— Дѣвчонка, сэръ, — сказала она, — ей не было и двадцати, когда она вышла замужъ.

— Ну, мистрисъ Паулеръ, — сказалъ незнакомецъ, отдѣляясь отъ стола, — даю вамъ честное слово, что никогда во всю мою жизнь я не былъ такъ удивленъ.

И въ самомъ дѣлѣ онъ казался удивленнымъ, по крайней мѣрѣ настолько, насколько это было возможно для него. Онъ уставился на свою собесѣдницу и глядѣлъ на нее добрыхъ двѣ минуты, прежде чѣмъ опомнился отъ своего удивленія.

— Могу васъ увѣрить, мистрисъ Паулеръ, — заговорилъ онъ наконецъ съ видомъ человѣка, совсѣмъ ослабѣвшаго отъ усталости, — могу васъ увѣрить, что ея отецъ совершенно сбилъ меня съ толку: я думалъ встрѣтить въ лицѣ мистрисъ Баундерби суровую даму зрѣлаго возраста. Очень вамъ благодаренъ за то, что вы избавили меня отъ моего нелѣпаго заблужденія. Извините, если я вамъ помѣшалъ. Очень вамъ благодаренъ, прощайте.

Онъ поклонился и вышелъ, и мистрисъ Спарзитъ, спрятавшись за занавѣску, видѣла изъ своего окна, какъ онъ шелъ по тѣнистой сторонѣ улицы своей лѣнивой, небрежной походкой, обращая на себя вниманіе всего города.

— Что вы думаете объ этомъ джентльменѣ, Битцеръ? — спросила она разсыльнаго, когда тотъ пришелъ убрать со стола.

— Онъ долженъ много тратить на свои туалеты, сударыня.

— Онъ одѣтъ съ большимъ вкусомъ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— Ваша правда, сударыня, — отвѣтилъ Битцеръ, — но вопросъ въ томъ, стоитъ ли швырять на это деньги? Кромѣ того, сударыня, — продолжалъ онъ, усердно вытирая столъ, — мнѣ сдается, что онъ игрокъ.

— Игра вещь безнравственная, — произнесла мистрисъ Спарзитъ.

— Глупая вещь, сударыня, — отвѣчалъ Битцеръ, — потому что всѣ шансы всегда на сторонѣ банкомета.

Жара ли мѣшала мистрисъ Спарзитъ приняться за работу, или она была просто не расположена работать, только въ этотъ вечеръ она больше не дотронулась до своего вязанья. Она сидѣла у окна, когда солнце стало прятаться за облаками дыма; она все еще сидѣла тамъ, когда дымъ принялъ кроваво-красный оттѣнокъ, когда онъ мало-по-малу потемнѣлъ, когда ночная мгла медленно поднялась отъ земли и поползла все выше и выше, забралась на кровли домовъ, охватила церковную колокольню, верхушки фабричныхъ трубъ и наконецъ все небо. Мистрисъ Спарзитъ сидѣла у окна въ темной комнатѣ, сложивъ руки на колѣняхъ, не видя и не слыша ничего: ни криковъ уличныхъ мальчишекъ, ни лая собакъ, ни пронзительныхъ голосовъ разносчиковъ, ни стука колесъ, ни шаговъ пѣшеходовъ, ни звонкаго постукиванья деревянныхъ башмаковъ по тротуарамъ послѣ окончанія фабричныхъ работъ, ни хлопанья запиравшихся ставенъ. Мистрисъ Спарзитъ очнулась отъ своихъ грезъ только тоіда, когда Битцеръ пришелъ доложить, что готовъ ея ужинъ изъ вѣчныхъ телячьихъ котлетъ. Тутъ мистрисъ Спарзитъ встала и перенесла въ верхній этажъ свои густыя черныя брови, взъерошенныя долгимъ раздумьемъ до такой степени, что онѣ такъ и напрашивались, чтобъ ихъ разгладили утюгомъ.

— О, дуракъ! — сказала мистрисъ Спарзитъ, оставшись одна со своею котлеткой.

Она не сказала, къ кому относились эти слова, но едва ли они могли относиться къ невинной котлеткѣ.

Глава II.
Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Партія Гредграйнда нуждалась въ подкрѣпленіи: ей были необходимы новые адепты, чтобъ окончательно придушить Грацій. Партія вербовала рекрутовъ, гдѣ только могла, а гдѣ же было найти ей лучшихъ, какъ не въ средѣ тѣхъ изящныхъ джентльменовъ, которые, соскучившись всѣмъ на свѣтѣ, были готовы рѣшительно на все? Къ тому же эти здоровые умы, возвысившіеся до степени полнѣйшаго безразличія, имѣли свою привлекательность въ глазахъ большинства приверженцевъ школы Гредграйнда.

Гредграйндовцы любили изящныхъ джентльменовъ; любили, дѣйствительно, хотя и въ тайнѣ. Они выбивались изъ силъ въ своемъ стараніи имъ подражать: они такъ же, какъ и тѣ, растягивали слова въ разговорѣ и съ такимъ же разслабленнымъ видомъ раздавали заплѣсневѣлыя крошки политической экономіи своимъ послѣдователямъ и ученикамъ. Свѣтъ никогда еще не видалъ такой удивительной породы людей, какъ та, которую создала эта странная помѣсь. Среди изящныхъ джентльменовъ, не принадлежавшихъ, строго говоря, къ школѣ Гредграйнда, былъ одинъ — хорошей фамиліи, красивой наружности, человѣкъ со счастливой жилкой юмора. Однажды этотъ юморъ произвелъ даже настоящій фуроръ въ Нижней Палатѣ, когда его обладатель объяснялъ со своей точки зрѣнія (а также съ точки зрѣнія администраціи) одно происшествіе на желѣзной дорогѣ. Происшествіе было невѣроятное: желѣзнодорожные служащіе — самые добросовѣстные люди на жалованьи у самыхъ щедрыхъ директоровъ, и съ помощью самыхъ лучшихъ когда-либо изобрѣтенныхъ механическихъ приспособленій (причемъ дѣло происходило на превосходнѣйшей въ свѣтѣ желѣзнодорожной линіи) — убили до смерти цѣлыхъ пять пассажировъ и ранили тридцать два, по несчастной случайности, безъ которой превосходство принятой ими системы оставалось бы положительно неполно. Между пострадавшими была одна корова, а между найденными и никѣмъ непризнанными вещами — вдовій чепецъ. И вышеупомянутый уважаемый членъ такъ насмѣшилъ всю Палату (отличающуюся, какъ извѣстно, тонкимъ пониманіемъ юмора), украсивъ чепцомъ голову коровы, что собраніе и слышать не захотѣло о возбужденіи слѣдствія и поспѣшило оправдать желѣзную дорогу при всеобщихъ крикахъ «браво» и сумасшедшемъ смѣхѣ.

У этого-то джентльмена былъ младшій братъ еще болѣе красивой наружности. Онъ началъ свое знакомство съ жизнью драгунскимъ корнетомъ, и нашелъ ее скучной. Тогда, ради разнообразія, онъ уѣхалъ за границу въ свитѣ англійскаго посланника, но и это показалось ему скучнымъ. Онъ отправился путешествовать, проѣхалъ вплоть до Іерусалима и опять соскучился, и наконецъ, объѣздивъ чуть не весь свѣтъ на собственный счетъ, окончательно заскучалъ. Вотъ къ этому-то скучающему молодому человѣку обращается однажды его братъ — юмористъ, уважаемый членъ Нижней Палаты, со слѣдующимъ братскимъ совѣтомъ.

— Джимъ, тебѣ представляется случай сдѣлать карьеру государственнаго человѣка въ качествѣ сторонника положительныхъ фактовъ: эти господа вербуютъ себѣ рекрутовъ. Отчего бы тебѣ не пуститься въ статистику.

Джимъ, прельщенный новизной идеи, сулившей ему нѣкоторое разнообразіе, былъ готовъ пуститься въ «статистику», какъ и во все другое. И пустился; онъ начинился наскоро сентенціями изъ двухъ-трехъ синихъ книгъ, а братецъ шепнулъ господамъ сторонникамъ положительныхъ фактовъ:

— Если вамъ нуженъ для какого-нибудь мѣстечка молодецъ съ хорошо подвѣшеннымъ языкомъ, возьмите моего брата Джима. Это какъ разъ то, что вамъ нужно.

Послѣ нѣсколькихъ опытовъ на публичныхъ митингахъ, Джимъ былъ одобренъ мистеромъ Гредграйндомъ и совѣтомъ политическихъ мудрецовъ. Рѣшили послать его въ Коктаунъ, чтобы онъ могъ популяризировать себя въ этомъ городѣ и окрестностяхъ. Такова исторія письма, которое Джимъ показывалъ наканунѣ вечеромъ мистрисъ Спарзитъ и которое въ настоящую минуту находилось въ рукахъ мистера Баундерби.

Письмо было адресовано: Іосіи Баундерби, эсквайру, банкиру въ Коктаунѣ, и гласило: «Особенно рекомендую Джемса Гартхауза, эсквайра. Томасъ Гредграйндъ».

Часъ спустя послѣ полученія этого краткаго посланія вмѣстѣ съ карточкой мистера Джемса Гартхауза, мистеръ Баундерби надѣлъ шляпу и отправился въ гостиницу, гдѣ нашелъ мистера Гартхауза смотрящимъ въ окно въ такомъ безутѣшномъ состояніи духа, что онъ уже почти подумывалъ, не пуститься ли ему на поиски чего-нибудь другого.

— Сэръ, — сказалъ посѣтитель, — мое имя Іосія Баундерби изъ Коктауна.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ былъ въ восторгѣ (чего никакъ нельзя было заключить по его виду) отъ этой встрѣчи, которой онъ такъ давно искалъ.

— Коктаунъ, сэръ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, безцеремонно усаживаясь на стулъ, — Коктаунъ мало походитъ на то, къ чему вы привыкли. Поэтому, если вы мнѣ позволите — впрочемъ для меня безразлично, позволите вы или нѣтъ, ибо я человѣкъ прямой — я разскажу вамъ о немъ нѣкоторыя подробности, прежде чѣмъ мы пойдемъ дальше.

Мистеръ Гартхаузъ объявилъ, что онъ будетъ въ восторгѣ ихъ выслушать.

— Не очень спѣшите, — сказалъ Баундерби. — Я не могу вамъ этого обѣщать. Вы видите нашъ дымъ. Этотъ дымъ — наша пища. Дымъ самая полезная вещь на свѣтѣ, особенно для легкихъ. Если вы изъ тѣхъ людей, которые хотятъ насъ заставить поменьше дымить, мы никогда не поймемъ другъ друга. Мы не намѣрены портить наши паровики больше, чѣмъ это необходимо, что бы тамъ ни вопили всѣ крикуны Соединеннаго Королевства.

Чтобы уже разомъ «пуститься» въ новое предпріятіе на всѣхъ парусахъ, Гартхаузъ отвѣтилъ:

— Мистеръ Баундерби, я вполнѣ раздѣляю вашу точку зрѣнія, могу васъ увѣрить; раздѣляю по убѣжденію.

— Тѣмъ лучше, — сказалъ Баундерби. — Вы, конечно, наслышались много вздора о работѣ на нашихъ фабрикахъ? Не такъ ли? Прекрасно. Такъ слушайте же: это самая пріятная, самая легкая изъ существующихъ работъ, и нѣтъ на свѣтѣ труда, который оплачивался бы лучше, скажу болѣе: устроить фабрики удобнѣе и гигіеничнѣе нашего — невозможно, остается развѣ устлать ихъ персидскими коврами. Но этого мы не сдѣлаемъ.

— Вы совершенно правы, мистеръ Баундерби.

— Наконецъ, о рабочихъ рукахъ. Всѣ рабочіе этого города, сэръ, мужчины, женщины и дѣти, всѣ безъ исключенія, имѣютъ одну цѣль въ жизни: питаться дичью и черепаховымъ супомъ съ золотой ложки. Но никогда никто изъ нихъ не ѣстъ дичи и черепаховаго супа съ золотой ложки. Вотъ каковъ нашъ Коктаунъ; теперь вы его знаете.

Мистеръ Гартхаузъ объявилъ, что онъ почерпнулъ много интереснаго и поучительнаго въ этомъ сжатомъ изложеніи коктаунскаго вопроса.

— Видите ли, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — знакомясь съ человѣкомъ, особенно съ общественнымъ дѣятелемъ, я прежде всего объясняюсь съ нимъ на чистоту. Мнѣ остается прибавить только одно, мистеръ Гартхаузъ, прежде чѣмъ увѣрить васъ въ томъ удовольствіи, съ какимъ я отвѣчу, по мѣрѣ моихъ слабыхъ силъ, на рекомендательное письмо моего друга Тома Гредграйнда. Вы человѣкъ хорошей фамиліи. Я просто оборвышъ, вышедшій изъ нѣдръ народныхъ.

Если только что-нибудь могло возвысить мистера Баундерби въ глазахъ Джемса Гартхуаза, такъ это именно подобное обстоятельство, такъ онъ ему по крайней мѣрѣ сказалъ.

— Теперь мы можемъ пожать другъ другу руку на правахъ полнаго равенства. Я говорю равенства, ибо хотя никто не знаетъ лучше меня, кто я таковъ, и какъ глубока грязь, откуда я вышелъ, — я такъ же гордъ, какъ и вы, такъ же гордъ, какъ и вы, сэръ. А теперь, когда моя независимость въ безопасности, могу я васъ спросить: какъ вы поживаете? Надѣюсь, прекрасно?

Пожимая руку мистеру Баундерби, мистеръ Гартхаузъ объяснилъ, что онъ чувствуетъ себя превосходно, въ особенности благодаря здоровому воздуху Коктауна. Мистеръ Баундерби принялъ это извѣстіе весьма благосклонно.

— Вамъ, можетъ быть, извѣстно, а можетъ быть и нѣтъ, что я женатъ на дочери Тома Гредграйнда, — сказалъ Баундерби. — Если у васъ не предвидится ничего лучшаго, не пожелаете ли вы пройтись со мной по городу? Я буду очень радъ представить васъ дочери Тома Гредграйнда.

— Мистеръ Баундерби, — отвѣчалъ Джимъ, — вы угадали мое пламеннѣйшее желаніе.

На этомъ разговоръ былъ поконченъ. Они вышли, и мистеръ Баундерби отконвоировалъ своего новаго знакомаго (составлявшаго съ нимъ такой разительный контрастъ) къ красному кирпичному дому, съ наружными черными ставнями, съ зелеными шторами и съ черной входною дверью и бѣлымъ крылечкомъ. Въ гостиной этого пышнаго дома къ нимъ скоро вышла странная женщина, самая странная, какую только приводилось видѣть мистеру Джемсу Гартхаузу. Она была такъ ненатуральна и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ равнодушна, такъ сдержана и осторожна, такъ холодна, такъ горда и въ то же время такъ чуствительна къ фанфаронству своего мужа, каждое слово котораго заставляло ее вздрагивать, точно отъ удара, что при видѣ этой женщины мистеръ Гартхаузъ испыталъ совершенно новое для себя ощущеніе. Ея лицо было не менѣе замѣчательно, чѣмъ обращеніе. Это лицо было очень красиво, но выраженіе его было такъ непроницаемо, что на немъ невозможно было что-нибудь уловить. Самоувѣренная, равнодушная ко всему окружающему, ни отъ чего не смущавшаяся и вмѣстѣ съ тѣмъ постоянно бывшая какъ будто насторожѣ, она была здѣсь, но мысли ея — гдѣ-то далеко. Однимъ словомъ, пускаться въ догадки относительно этой женщины было совершенно безполезно; она сбивала съ толку самый проницательный взглядъ.

Съ хозяйки дома наблюденія гостя перешли на его обстановку. Въ комнатѣ не было ничего, что бы доказывало постоянное присутствіе въ домѣ женщины: ни одной хорошенькой бездѣлушки, никакого украшенія. Холодная, неуютная, безвкуснороскошная, она била въ глаза своимъ богатствомъ; въ ней не было и слѣда женскаго вниманія и старанія хоть что-нибудь смягчить. Каковъ былъ мистеръ Баундерби среди своихъ домашнихъ пенатовъ, таковы же были и его грубые напыщенные домашніе боги; они гармонировали между собой какъ нельзя больше.

— Моя жена, сэръ, — сказалъ Баундерби, — мистрисъ Баундерби, старшая дочь Тома Гредграйнда. Лу, позволь тебѣ представить мистера Джемса Гартхауза. Мистеръ Гартхаузъ сталъ подъ знамя твоего отца. Если онъ не сдѣлается вскорѣ однимъ изъ сотоварищей Тома Гредграйнда, надѣюсь, мы услышимъ о немъ, когда начнутся выборы въ сосѣднихъ городахъ. Какъ видите, мистеръ Гартхаузъ, моя жена моложе меня. Не знаю, что она нашла во мнѣ такого, чтобъ пожелать меня въ мужья, но, вѣроятно, что-нибудь да нашла, разъ она за меня вышла. Она очень свѣдуща, сэръ, въ политикѣ и во многомъ другомъ. Если вамъ понадобится начинить свою голову для вашей будущей рѣчи какой угодно премудростью, я не могу рекомендовать вамъ лучшаго профессора, чѣмъ Луиза Баундерби.

Мистеръ Гартхаузъ увѣренъ, что онъ, во всякомъ случаѣ, не могъ бы найти болѣе пріятнаго и интереснаго профессора.

— Эге! — сказалъ хозяинъ. — Если вы такъ ловки на комплименты, то говорю напередъ — ваша карьера упрочена: здѣсь вы въ этомъ не встрѣтите соперниковъ. Я совсѣмъ не мастеръ на комплименты, да никогда и не учился этому искусству. Откровенно говоря, я ихъ презираю. Но вы — другое дѣло, чортъ возьми! Вы человѣкъ воспитанный, не то, что я. Вы джентльменъ, я на это не претендую; я Іосія Баундерби изъ Коктауна, и этого съ меня довольно. Впрочемъ, если хорошія манеры и положеніе въ свѣтѣ ничего не значатъ въ моихъ глазахъ, Луиза Баундерби можетъ смотрѣть на эти вещи иначе. Она не имѣла счастья (можетъ быть, по вашему, несчастья — я думаю иначе) быть воспитанной жизнью, какъ я, такъ что ваши таланты не пропадутъ даромъ, я въ этомъ не сомнѣваюсь.

— Мистера Баундерби, — сказалъ Джимъ, съ улыбкой поворачиваясь къ Луизѣ, — можно сравнить съ благороднымъ животнымъ, оставшимся почти въ своемъ естественномъ состояніи и свободнымъ отъ всей этой условной упряжи, которую осуждена влачить такая кляча, какъ я.

— Характеръ мистера Баундерби внушаетъ вамъ, какъ видно, большое уваженіе, — отвѣчала хладнокровно Луиза, — и это совершенно понятно.

Гартхаузъ, при всемъ своемъ знаніи свѣта, былъ совершенно сраженъ этимъ отвѣтомъ и рѣшительно недоумѣвалъ, какъ слѣдуетъ его понимать.

— Вы, кажется, посвятили себя службѣ отечеству, какъ я поняла изъ словъ мистера Баундерби. Вы хотите, — продолжала Луиза, оставаясь стоять на томъ же мѣстѣ, гдѣ она поздоровалась съ гостемъ, и все съ тою же независимой гордой манерой, представлявшей такой странный контрастъ съ ея очевидной неискренностью, — вы хотите указать нашей странѣ способъ выйти изъ всѣхъ ея затрудненій?

— Нѣтъ, нѣтъ, мистрисъ Баундерби, — отвѣчалъ со смѣхомъ Гартхаузъ, — честное слово, у меня нѣтъ и въ помышленіи ничего подобнаго; не смѣю васъ въ этомъ увѣрять. Я кое-что видѣлъ на своемъ вѣку и немного знаю свѣтъ, и знаю, что онъ немногаго стоитъ. Вѣдь въ этомъ всѣ убѣждены: только одни сознаются, а другіе нѣтъ. Я хочу служить убѣжденіямъ вашего уважаемаго отца единственно потому, что для меня всѣ мнѣнія безразличны, и мнѣ лично все равно, за какія ни стоять.

— Развѣ у васъ нѣтъ своихъ мнѣній? — спросила Луиза.

— У меня нѣтъ и тѣни пристрастія къ какимъ бы то ни было мнѣніямъ. Я не придаю имъ никакой важности. Тысячи способовъ, которыми я пытался убить мою скуку, привели меня къ убѣжденію (если только это слово не слишкомъ серьезно для выраженія того чувства, которое я вынесъ изъ своего опыта), что каждая мысль можетъ принести столько же добра или зла, какъ и всякая другая. Я знаю одну аристократическую англійскую фамилію съ прекраснымъ итальянскимъ девизомъ: «Будь, что будетъ». Это единственная неоспоримая истина изъ всѣхъ существующихъ на землѣ.

Это откровенное сознаніе въ своей безчестности (такой опасный и такой распространенный порокъ) произвело на нее, какъ ему показалось, нѣкоторое благопріятное для него впечатлѣніе. Онъ не преминулъ воспользоваться этой удачей, добавивъ самымъ беззаботнымъ тономъ (она могла придать его словамъ какой ей угодно смыслъ):

— Партія, которая можетъ доказать все на свѣтѣ рядомъ единицъ, десятковъ, сотенъ и тысячъ, сулитъ, во всякомъ случаѣ, много развлеченія и даетъ человѣку нѣкоторые шансы на успѣхъ въ свѣтѣ, и я готовъ попытать въ ней свои силы съ такимъ же рвеніемъ, какъ если бы я былъ ея вѣрнымъ сторонникомъ. Да если бъ я имъ и былъ, могъ ли бы я сдѣлать большее?

— Вы единственный въ своемъ родѣ политикъ, мистеръ Гартхаузъ.

— Извините, за мной нѣтъ даже и этой заслуги. Повѣрьте, что если бъ мы покинули ряды, къ которымъ пристали отъ скуки, и сформировались бы въ одну армію, мы бы оказались самой многочисленной партіей въ государствѣ.

Тутъ мистеръ Баундерби, которому грозила опасность лопнуть — такъ онъ раздулся отъ своего вынужденнаго молчанія — вмѣшался въ разговоръ, предложивъ отложить обѣдъ до половины седьмого, чтобъ успѣть обойти съ мистеромъ Джемсомъ Гартхаузомъ наиболѣе интересныхъ и вліятельныхъ горожанъ Коктауна и его предмѣстій. Обходъ былъ совершенъ, и мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, благодаря своему скромному знакомству съ синими книгами, вышелъ побѣдителемъ изъ этого испытанія, хотя съ замѣтно усилившимся ощущеніемъ скуки.

Столъ былъ накрытъ на четыре персоны, но одно изъ мѣстъ оставалось пустымъ. Мистеръ Баундерби не преминулъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобъ похвалить копченыхъ угрей по два пенса за порцію, которыми онъ восьми лѣтъ отъ роду лакомился на улицахъ, и вспомнить отвратительную воду (предназначенную собственно для поливки мостовыхъ), которой онъ запивалъ это лакомство. За супомъ и рыбой онъ занималъ своего гостя интереснымъ вычисленіемъ, въ результатѣ котораго оказалось, что онъ, Баундерби, во дни своей юности съѣлъ, по крайней мѣрѣ, трехъ лошадей въ формѣ сосисекъ. Джемсъ выслушивалъ эти занимательныя подробности съ видомъ непобѣдимой усталости, вставляя время отъ времени какое-нибудь словечко вродѣ «прелестно» или «удивительно», и вѣроятно, въ концѣ концовъ, онѣ бы привели его къ отчаянному рѣшенію «пуститься» опять въ Іерусалимъ не дальше какъ завтра утромъ, если бы онъ до такой степени не заинтересовался Луизой.

«Неужели-же», думалъ онъ, глядя, какъ она сидѣла на своемъ почетномъ мѣстѣ, гдѣ ея фигурка — юная, тоненькая, нѣжная и хрупкая — казалось, такъ неумѣстна, «неужели нѣтъ ничего, что бы могло вызвать волненіе на этомъ лицѣ?»

Клянусь Юпитеромъ, есть! Вотъ оно въ самой неожиданной формѣ: въ дверяхъ появился Томъ. Она разомъ преобразилась, счастливая улыбка освѣтила ея черты.

Прелестная улыбка. Мистеру Джемсу Гартхаузу она казалась особенно привлекательной, онъ такъ долго дивился непроницаемости этого безстрастнаго лица. Она протянула руку — хорошенькую, маленькую, нѣжную ручку — и ея пальцы крѣпко обхватили руку брата, какъ будто ей хотѣлось прижать ее къ губамъ.

«Такъ вотъ оно что», подумалъ гость. «Этотъ оболтусъ — единственное существо, которымъ она интересуется. Примемъ къ свѣдѣнію!»

Оболтусъ былъ представленъ гостю и усѣлся за столъ. Не особенно лестное прозвище, надо сознаться, но нельзя сказать, чтобы оно было незаслуженно.

— Когда я былъ въ твоихъ лѣтахъ, юный Томъ, я никогда не опаздывалъ; а если опаздывалъ, то оставался безъ обѣда.

— Когда вы были въ моихъ лѣтахъ, — отрѣзалъ Томъ, — вамъ не приходилось провѣрять ошибки въ балансѣ и послѣ этого совершать еще свой туалетъ.

— Ну хорошо, довольно объ этомъ, — сказалъ Баундерби.

— Такъ и вы не кричите на меня, — проворчалъ Томъ.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ Гартхаузъ, прекрасно разслышавшій весь этотъ интимный діалогъ, — у лицо вашего брата мнѣ ужасно знакомо.

Не встрѣчались ли мы съ нимъ гдѣ-нибудь за границей?

— Нѣтъ, — отвѣчала она съ живостью, — онъ никогда еще не путешествовалъ и воспитывался здѣсь, дома. Томъ, я говорю мистеру Гартхаузу, что онъ не могъ встрѣчать тебя за границей.

— Я никогда не имѣлъ удовольствія путешествовать, сэръ, — сказалъ Томъ.

Что было такого въ этомъ надутомъ молодомъ шелопаѣ, что заставляло такъ сіять ея личико?

Его манеры были рѣзки и обращеніе грубо, даже съ сестрой. Должно быть, ужъ очень пусто и одиноко было ея сердце, если она отдавала его такъ безъ разбора.

«Такъ вотъ почему она такъ дорожитъ этимъ оболтусомъ», размышлялъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, перебирая въ умѣ свои наблюденія. «Въ этомъ весь секретъ: теперь это ясно, какъ день».

Между тѣмъ, «оболтусъ» и въ присутствіи сестры, и послѣ ея ухода изъ столовой ничуть не старался скрывать своего презрѣнія къ мистеру Баундерби, насколько онъ могъ выразить это презрѣніе гримасами и подмигиваньемъ, незамѣтно для этой независимой личности. Не отвѣчая на эти телеграфическіе знаки, мистеръ Гартхаузъ былъ тѣмъ не менѣе весь вечеръ очень предупредителенъ къ Тому и выказывалъ ему особенное расположеніе. И когда, наконецъ, онъ сталъ прощаться и выразилъ при этомъ опасеніе, что, пожалуй, не найдетъ ночью дороги въ гостиницу, «оболтусъ» тотчасъ предложилъ ему свои услуги, и они вмѣстѣ вышли на улицу.

Глава III.
Оболтусъ.

Не странно ли, что молодой человѣкъ, воспитанный по самой разумной системѣ постояннаго обузданія, могъ сдѣлаться лицемѣромъ? А между тѣмъ, Томъ былъ лицемѣромъ. Не странно ли, что человѣкъ, за которымъ такъ неусыпно слѣдили, не оставляя ему ни минуты свободы, могъ совершенно утратить способность управлять собой? Однакожъ этото именно и случилось съ Томомъ. Не поразительно ли, что человѣкъ, въ которомъ съ колыбели было задавлено всякое воображеніе, былъ вѣчно осаждаемъ его призракомъ въ формѣ самой грубой чувственности? Тѣмъ не менѣе, такимъ именно чудовищемъ былъ Томъ.

— Вы курите? — спросилъ Джемсъ Гартхаузъ, когда они подошли къ дверямъ гостиницы.

— Еще бы! — отвѣчалъ Томъ.

Гартхаузу ничего больше не оставалось, какъ пригласить Тома войти, и Тому, съ своей стороны, не оставалось ничего больше, какъ принять приглашеніе. Благодаря ли нѣкоторому прохладительному напитку, который оказался скорѣе прохладителенъ нежели слабъ, или табаку лучшаго качества, чѣмъ какой можно было достать въ тѣхъ мѣстахъ, — только Томъ скоро почувствовалъ себя, какъ дома въ уголкѣ дивана и былъ болѣе чѣмъ когда-либо способенъ удивляться своему новому другу, пристроившемуся въ другомъ уголкѣ того же дивана.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ обоюднаго молчанія, въ теченіе которыхъ Томъ наслаждался сигарой, онъ отмахнулъ немного облако дыма и принялся разсматривать своего хозяина.

«Вѣдь кажется, какъ будто онъ совсѣмъ не заботится о своемъ туалетѣ, а какъ онъ одѣтъ! Какъ онъ умѣетъ одѣться!» думалъ Томъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ случайно взглянулъ на Тома и, замѣтивъ, что онъ не пьетъ, наполнилъ его стаканъ со своей обычной небрежной манерой.

— Благодарствуйте, — сказалъ Томъ. — Ну что, мистеръ Гартхаузъ, надѣюсь, вы нынче по горло сыты старикашкой Баундерби?

Томъ произнесъ эти слова, прищуривъ одинъ глазъ и лукаво посматривая на собесѣдника изъ-за своего стакана.

— Онъ, кажется, предобродушный малый, — отвѣчалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Вы думаете? — сказалъ Томъ, прищуривая другой глазъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ улыбнулся, поднялся съ дивана, сталъ прямо противъ Тома и, прислонившись спиной къ камину съ сигарой въ зубахъ, сказалъ:

— Какой вы однако уморительный шуринъ!

— Какой уморительный зять старикашка Баундерби, хотите вы сказать, — поправилъ Томъ.

— Шутникъ же вы, Томъ, какъ я посмотрю, — замѣтилъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

Во всемъ этомъ было что-то необыкновенно пріятное: стоять на такой дружеской ногѣ съ такимъ жилетомъ, слышать какъ этотъ барскій голосъ зоветъ тебя запросто Томомъ, стать, въ такой короткій срокъ, за панибрата съ парой такихъ бакенбардъ… Томъ начиналъ не на шутку гордиться собой.

— Я всегда потѣшаюсь надъ этимъ старымъ хрычемъ, если вы это хотѣли сказать. Я всегда его такъ называлъ и всегда на него такъ смотрѣлъ. Не теперь же мнѣ начинать съ нимъ любезничать. Это было бы немножко поздно.

— Мнѣ-то все равно, — отвѣчалъ Джемсъ, — но при женѣ, знаете ли, надо остерегаться.

— При женѣ? — повторилъ Томъ. — Это при сестрѣ-то, при Лу? Еще что!

Онъ весело засмѣялся и прихлебнулъ прохладительнаго.

Джемсъ Гартхаузъ продолжалъ стоять у камина въ той же небрежной позѣ и, покуривая сигару, созерцалъ оболтуса съ любезнымъ видомъ демона искусителя, увѣренный напередъ, что стоитъ ему немного постараться, и этотъ дуракъ отдастъ ему всю свою душу. И въ самомъ дѣлѣ оболтусъ испытывалъ нѣчто подобное такому желанію. Сперва онъ только украдкой разглядывалъ своего собесѣдника, затѣмъ сталъ глядѣть на него съ восхищеніемъ, наконецъ храбро взглянулъ ему прямо въ лицо и развязно протянулъ одну ногу во всю длину дивана.

— Сестра Лу, — сказалъ Томъ. — Да она никогда не любила стараго Баундерби.

— Это время прошедшее, Томъ, — отвѣчалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, стряхивая мизинцемъ пепелъ со своей сигары, — а мы живемъ въ настоящемъ.

— Не любить — глаголъ дѣйствительный; наклоненіе изъявительное, настоящаго времени, первое лицо, единственнаго числа: я не люблю; второе лицо — ты не любишь; третье лицо — она не любитъ, — сказалъ Томъ.

— Очень остроумно! — замѣтилъ его другъ. — Но вы, конечно, этого не думаете?

— Думаю! Честное благородное слово! — воскликнулъ Томъ. — Не станете же вы меня увѣрять, мистеръ Гартхаузъ, что вы и въ самомъ дѣлѣ допускаете, чтобъ сестра Лу любила стараго хрыча?

— Другъ мой, — отвѣчалъ мистеръ Гартхаузъ, — отчего же мнѣ этого и не допустить, когда я вижу мужа и жену, живущихъ согласно и счастливо?

Обѣ ноги Тома были уже на диванѣ. Если бы его вторая нога не была уже удобно протянута, когда мистеръ Гартхаузъ назвалъ его своимъ другомъ, онъ бы не преминулъ ее вытянуть въ этомъ интересномъ мѣстѣ разговора. Чувствуя тѣмъ не менѣе потребность выразить чѣмъ-нибудь свои чувства, онъ вытянулся во всю свою длину, примостился головой на ручку дивана и, продолжая курить съ безконечной небрежностью свѣтскаго фата, обратилъ свое пошлое лицо и несовсѣмъ трезвые глаза къ другому лицу, глядѣвшему на него такъ беззаботно и вмѣстѣ такъ властно.

— Вы вѣдь знакомы съ родителемъ, мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, — и слѣдовательно, не должны удивляться замужеству Лу. Она ни въ кого не была влюблена; родитель предложилъ ей выйти за стараго Баундерби, и она согласилась.

— Весьма похвальное послушаніе со стороны вашей прелестной сестры, — замѣтилъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ.

— Да, — отвѣчалъ Томъ, — но моя прелестная сестра не была бы такъ покорна и это не такъ-то легко бы уладилось, — если бы не я.

Демонъ искуситель поднялъ брови въ видѣ нѣмого вопроса, и этого было довольно, чтобы Томъ продолжалъ.

— Я заставилъ ее рѣшиться, — сказалъ онъ съ хвастливымъ видомъ сознанія своего превосходства. — Меня втиснули въ банкъ стараго хрыча (куда, признаюсь, меня совсѣмъ не тянуло), и я зналъ, что мнѣ придется круто, если Лу не исполнитъ его фантазіи. Я сказалъ ей объ этомъ, и она дала ему свое согласіе. Для меня она готова на что угодно. Не правда ли, какъ это мило съ ея стороны?

— Восхитительно, что и говорить.

— Хотя, разумѣется, для нея это было далеко не такъ важно, какъ для меня, — спокойно продолжалъ Томъ. — Вѣдь тутъ была поставлена на карту моя свобода, можетъ быть, вся моя будущность; она же все равно никого не любила, да и оставаться дома было для нея все равно, что сидѣть въ тюрьмѣ, особенно безъ меня. Въ сущности, она, конечно, ничѣмъ для меня не жертвовала, но все же это было очень мило съ ея стороны.

— Въ высшей степени мило и любезно. И теперь она спокойна и счастлива?

— О! она настоящая дѣвченка! — сказалъ Томъ презрительно-снисходительнымъ тономъ. — Дѣвченки всегда сумѣютъ устроиться. Она привыкла къ своей новой жизни, и ей все равно; она ко всему равнодушна. Надо вамъ впрочемъ сказать, что хотя Лу и дѣвченка, но не заурядная. Она способна замкнуться въ себѣ и думать безъ конца; я часто видѣлъ ее, какъ она сидѣла у огня и цѣлыми часами о чемъ-то мечтала.

— Вотъ какъ! Имѣетъ, значитъ, свои собственные рессурсы, — сказалъ спокойно Гартхаузъ, затягиваясь сигарой.

— Ну, этого нельзя сказать, — отвѣчалъ Томъ. — Родитель, правда, напичкалъ ее всякою премудростью, но все это такая сушь, точно опилки. У него такая система.

— Воспиталъ дочку по своему образцу? — вставилъ Гартхаузъ.

— Дочку? Кабы только ее, а то и другихъ тоже. Я самъ былъ такъ воспитанъ, — повѣрите ли вы этому?

— Быть не можетъ.

— Ну да, — подтвердилъ Томъ, качая головой. — Увѣряю васъ, мистеръ Гартхаузъ, что когда я разстался съ родительскимъ домомъ и поступилъ къ старику Баундерби, я былъ глупѣй новорожденнаго щенка и зналъ жизнь не больше устрицы.

— Ну полноте, Томъ! Я вамъ не вѣрю, вы шутите.

— Даю вамъ честное слово! — отвѣчалъ оболтусъ. — Увѣряю васъ, я говорю совершенно серьезно.

Онъ курилъ еще съ минуту съ большою важностью и достоинствомъ и затѣмъ прибавилъ съ самодовольнымъ видомъ:

— Конечно, съ тѣхъ поръ я понабрался опыта — я этого и не отрицаю; но этимъ я обязанъ самому себѣ, родитель тутъ не при чемъ.

— А ваша ученая сестра?

— Моя ученая сестра застряла тамъ же, гдѣ и была. Она, бывало, постоянно жаловалась мнѣ, что ей нечѣмъ будетъ помянуть молодость, не такъ, какъ другимъ дѣвушкамъ. Не знаю, помирилась ли она съ этимъ теперь. Но ей все равно, — добавилъ онъ съ проницательнымъ видомъ, попыхивая сигарой. — Дѣвченки всегда сумѣютъ приспособиться.

— Вчера я заходилъ въ банкъ справиться объ адресѣ мистера Баундерби и видѣлъ тамъ одну довольно древнюю леди, которая, кажется, очень восхищается вашей сестрой, — замѣтилъ мистеръ Гартхаузъ, бросая въ каминъ окурокъ своей сигары.

— Тетушка Спарзитъ? — сказалъ Томъ. — Такъ вы уже видѣли ее?

Мистеръ Гартхаузъ кивнулъ головой. Томъ вынулъ изо рта сигару, чтобы съ большимъ удобствомъ прищурить свой выразительный глазъ (которымъ онъ уже плохо владѣлъ), и похлопалъ себя по носу кончиками пальцевъ.

— Чувство, которое питаетъ къ сестрѣ тетушка Спарзитъ, мало назвать восхищеніемъ, — отвѣтилъ онъ. — Это скорѣе любовь, беззавѣтная преданность. Тетушка Спарзитъ никогда не ловила старикашку Баундерби, когда онъ былъ холостымъ. О, нѣтъ, никогда!

Это были послѣднія слова, произнесенныя оболтусомъ. На этомъ мѣстѣ разговора всѣми его чувствами овладѣла головокружительная дремота, за которой послѣдовало полное забытье. Его вывелъ изъ этого состоянія очень мучительный сонъ: ему приснилось, что кто-то толкаетъ его сапогомъ и чей-то голосъ кричитъ надъ нимъ:

— Эй вы! Уже поздно. Вставайте!

— Однако надо, кажется, уходить, — сказалъ Томъ, поднимаясь съ дивана и пытаясь, не совсѣмъ удачно, устоять на ногахъ. — Послушайте… у васъ славный табакъ… Жаль только — слабъ.

— Да, очень слабъ, — согласился хозяинъ.

— …Удивительно… удивительно слабъ, просто до смѣшного. Гдѣ же тутъ была дверь? До свиданья.

Тутъ ему опять приснилось, будто трактирный слуга ведетъ его куда-то въ полной темнотѣ, которая, причинивъ ему много безпокойства и непріятностей, внезапно разсѣялась на главной улицѣ, гдѣ онъ очутился совершенно одинъ. Тогда онъ пошелъ домой довольно бодрымъ шагомъ, но продолжая испытывать на себѣ вліяніе своего новаго друга, какъ будто тотъ все еще былъ тутъ, какъ будто онъ носился надъ нимъ гдѣ-то въ воздухѣ, въ той же небрежной позѣ, и смотрѣлъ на него все тѣмъ же равнодушно-властнымъ взглядомъ.

Оболтусъ добрелъ до дому и повалился въ постель. Если бъ онъ только могъ понять, что онъ сдѣлалъ, если бъ онъ былъ немного меньше оболтусомъ и немного больше братомъ, онъ выбѣжалъ бы на улицу, бросился бы къ зловонной черной рѣкѣ и похоронилъ бы навѣки свой стыдъ въ ея мутныхъ волнахъ.

Глава IV.
Братья-рабочіе.

— О друзья мои, угнетенные рабочіе Коктауна! Друзья мои и соотечественники, жертвы желѣзной руки деспотизма! О друзья мои и собратья, товарищи по труду и страданіямъ! Говорю вамъ: часъ насталъ. Мы должны сплотиться воедино, какъ одна могучая сила, и смести съ лица земли притѣснителей. Они слишкомъ долго жирѣли отъ разоренія нашихъ семей, питались нашимъ потомъ и кровью, трудомъ рукъ нашихъ, мозгомъ нашихъ костей, попирая ногами божественныя права человѣчества, священныя и вѣчныя привилегіи братства!

«Хорошо»! «Слушайте! Слушайте»! «Ура»! Эти и тому подобныя восклицанія неслись изо всѣхъ угловъ залы, гдѣ было удушливо-жарко. Сплошная толпа народу наполняла эту залу, внимательно слушая оратора, который взобрался на эстраду и выпускалъ оттуда накопившіеся въ немъ пѣну и паръ. Онъ былъ очень разгоряченъ собственной декламаціей, голосъ его хрипѣлъ, а лицо стало совсѣмъ пунцовое. Стоя подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ газоваго рожка, онъ такъ безпощадно надсаживалъ свои легкія, такъ неистово сжималъ кулаки, морщилъ брови, стискивалъ зубы и махалъ руками, что совсѣмъ выбился изъ силѣ и принужденъ былъ пріостановиться и испросить себѣ стаканъ воды.

Пока ораторъ стоитъ на эстрадѣ, заливая жажду водой и стараясь освѣжить свое пылающее лицо, онъ представляетъ странный контрастъ съ массой обращенныхъ къ нему внимательныхъ лицъ, и нельзя не сознаться, что сравненіе далеко не въ его пользу. Ростомъ онъ едва ли превышаетъ толпу своихъ слушателей, развѣ на высоту эстрады, на которой стоитъ; во многихъ другихъ отношеніяхъ онъ гораздо ниже ихъ. Онъ далеко не такъ честенъ, не такъ чистосердеченъ и добродушенъ, какъ они; ихъ простота и вѣрный здравый смыслъ замѣняются въ немъ лукавствомъ и напыщенностью. Дурно сложенный, сутуловатый, съ угрюмымъ взглядомъ и кислымъ выраженіемъ въ напряженно-стянутыхъ чертахъ, этотъ человѣкъ, несмотря на свой франтоватый костюмъ, представляетъ непріятный контрастъ съ большинствомъ изъ присутствующихъ въ простыхъ рабочихъ курткахъ. Всегда странно видѣть, какъ цѣлое собраніе людей безпрекословно преклоняется передъ диктатурой какой-нибудь одной высокомѣрной личности — будь то аристократъ или простолюдинъ, — высокомѣрный въ своей глупости и въ интеллектуальномъ отношеніи стоящій гораздо ниже трехъ четвертей этого собранія; но видѣть эту толпу съ серьезными, напряженными лицами, которую уже во всякомъ случаѣ ни одинъ безпристрастный наблюдатель не обвинилъ бы въ недостаткѣ честности, видѣть ее до такой степени взволнованную подобнымъ вождемъ, — было и странно, и грустно.

«Очень хорошо! Слушайте! Слушайте! Ура!»

Напряженное вниманіе и сильная воля, написанныя на всѣхъ этихъ лицахъ, производили на зрителя сильное впечатлѣніе. Здѣсь не было ни равнодушія, ни скуки, ни празднаго любопытства; ни одного изъ признаковъ безразличнаго отношенія къ дѣлу, столь обыкновенныхъ во всѣхъ другихъ сборищахъ. Каждый изъ этихъ людей сознавалъ, что его положеніе въ томъ или другомъ отношеніи хуже, чѣмъ оно могло бы быть; каждый считалъ своимъ долгомъ стоять за товарищей и стараться общими силами улучшить общую участь; каждый чувствовалъ, что вся его надежда въ поддержкѣ товарищей, среди которыхъ онъ жилъ, и вся эта толпа сильно, глубоко вѣрила въ правоту своего рѣшенія, что бы оно ей ни приносило. Все это было видно съ перваго взгляда для всякаго, кто хотѣлъ видѣть, какъ были видны въ этой комнатѣ деревянныя голыя балки потолка и выбѣленныя кирпичныя стѣны. Каждый безпристрастный зритель не могъ бы точно такъ же не сознаться въ глубинѣ души, что всѣ эти люди, даже тогда, когда они ошибались, проявляли высокія качества, которыя могли бы быть направлены къ другимъ, благотворнымъ цѣлямъ; онъ не могъ бы не сознаться, что предполагать на основаніи ходячихъ аксіомъ — какъ бы ни казались онѣ непреложны — будто эти люди заблуждаются безъ всякой причины, только потому, что они безразсудны, упрямы и любятъ безпорядки, значило предполагать существованіе дыма безъ огня, смерти безъ жизни, жатвы безъ посѣва, или говорить, что все можетъ произойти изъ ничего.

Освѣжившись водой, ораторъ вытеръ сморщенный лобъ слѣва направо скатаннымъ въ комочекъ носовымъ платкомъ и разразился горькимъ, презрительнымъ хохотомъ.

— Но, о друзья мои и братья! Братья мои и соотечественники, угнетенные рабочіе Коктауна! Что намъ сказать объ этомъ человѣкѣ, объ этомъ рабочемъ? Увы! зачѣмъ мнѣ приходится позорить это славное имя, давая его подобному субъекту! Что намъ сказать о томъ, кто, зная по собственному опыту все горе, всѣ несправедливости, отъ которыхъ страдаете всѣ вы, вы — соль земли, сила нашей страны, — и кто, узнавъ о вашемъ рѣшеніи (благородномъ, славномъ, единодушномъ рѣшеніи, которое заставитъ трепетать тирановъ), о вашемъ рѣшеніи стать членами Общества Соединеннаго Судилища и безпрекословно повиноваться каждому приказанію Общества, направленному къ вашему же благу; что скажете вы, о братья, объ этомъ рабочемъ (волей-неволей я долженъ признать его таковымъ), который въ такую минуту покидаетъ свой постъ, который въ такую минуту становится измѣнникомъ и подлымъ ренегатомъ; который въ такую минуту не стыдится объявлять о своемъ трусливомъ и низкомъ желаніи держаться въ сторонѣ и отказывается присоединиться къ благородному союзу на защиту правъ, равенства и братства.

Нельзя сказать, чтобы въ этомъ мѣстѣ рѣчи возгласы одобренія отличались особеннымъ единодушіемъ. Послышались, правда, бранныя слова и свистки, но въ массѣ этихъ людей было слишкомъ сильно развито чувство справедливости, чтобы позволить обвинить человѣка, не выслушавъ его оправданій.

— Смотрите, не ошибитесь, Слэкбриджъ!

— Гдѣ этотъ человѣкъ?

— Пусть говоритъ!

Такія восклицанія раздавались со всѣхъ сторонъ. Наконецъ чей-то громкій голосъ закричалъ:

— Гдѣ этотъ человѣкъ? Если онъ здѣсь, Слэкбриджъ, помолчите — пусть онъ самъ говоритъ за себя.

Это предложеніе было встрѣчено громомъ рукоплесканій. Слэкбриджъ — ораторъ съ горькой улыбкой окинулъ взглядомъ толпу, и вытянулъ впередъ правую руку (какъ это дѣлаютъ всѣ Слэкбриджи), чтобъ усмирить бушующій океанъ, онъ ждалъ до тѣхъ поръ, пока въ залѣ не воцарилось глубокое молчаніе.

— О, мои братья по человѣчеству! — сказалъ онъ тогда, потрясая головой съ видомъ глубокаго презрѣнія. — Я не удивляюсь, что вы, простосердечныя дѣти земли, сомнѣваетесь въ существованіи подобнаго человѣка. Но, вспомните, существовалъ же тотъ, кто продалъ свое первородство за чечевичную похлебку; существовалъ Іуда Искаріотъ; существовалъ лордъ Кэстльри — точно также существуетъ и этотъ человѣкъ.

Тутъ у подмостковъ произошло нѣкоторое замѣшательство и давка. Человѣкъ, о которомъ шла рѣчь, появился на эстрадѣ и сталъ рядомъ съ ораторомъ. Онъ былъ блѣденъ и очень взволнованъ; его губы сильно дрожали, но онъ стоялъ неподвижно, поглаживая лѣвой рукой подбородокъ и спокойно ожидая, когда его выслушаютъ. Въ собраніи былъ, какъ водится, предсѣдатель, и теперь дѣло перешло въ руки этой почтенной особы.

— Друзья мои, — сказалъ предсѣдатель, — въ силу моихъ обязанностей, какъ вашего предсѣдателя, я прошу нашего друга Слэкбриджа, который, кажется, слишкомъ далеко зашелъ въ этомъ дѣлѣ, присѣсть, пока мы выслушаемъ Стефена Блэкпуля. Всѣ вы знаете Стефена Блэкпуля, знаете его горе и его безупречную репутацію.

Съ этими словами предсѣдатель дружески пожалъ руку Стефена и опустился на свое мѣсто. Слэкбриджъ тоже сѣлъ, утирая платкомъ потный лобъ попрежнему слѣва направо.

— Друзья, — началъ Стефенъ среди гробового молчанія. — Я слышалъ, что обо мнѣ говорилось, и очень возможно, что я только хуже напорчу себѣ своими оправданіями. Но все равно: лучше, чтобъ вы услышали правду отъ меня, чѣмъ отъ другого, хотя я не привыкъ говорить въ такомъ большомъ собраніи и чувствую себя теперь очень неловко.

Слэкбриджъ покачалъ головой съ такимъ свирѣпымъ отчаяніемъ, какъ будто хотѣлъ, чтобъ она отвалилась.

— Я единственный рабочій на фабрикѣ Баундерби, не пожелавшій принять предложенныхъ постановленій. Я не могу ихъ принять. Друзья, я сомнѣваюсь, чтобы они принесли вамъ какую-нибудь пользу; боюсь, что они только вамъ повредятъ.

Слэкбриджъ засмѣялся, скрестилъ на груди руки и сдвинулъ брови съ саркастическимъ видомъ.

— Но я не объ этомъ хочу съ вами говорить. Если бъ только это одно, я бы присоединился къ вамъ. Но у меня есть другія причины, — причины, касающіяся лично меня, — которыя не позволяютъ мнѣ быть съ вами заодно въ этомъ дѣлѣ, и не только теперь, но никогда… никогда, пока я живъ.

Слэкбриджъ вскочилъ съ мѣста и сталъ рядомъ со Стефеномъ, скрежеща зубами отъ бѣшенства.

— О мои друзья! Не говорилъ ли я вамъ? О мои соотечественники, не предупреждалъ ли Я васъ противъ измѣнника? Что вы думаете о гнусномъ поведеніи человѣка, который — мы всѣ хорошо это знаемъ — самъ такъ жестоко страдалъ отъ неравенства человѣческихъ правъ? О англичане! Спрашиваю васъ, что думаете вы о подобной измѣнѣ одного изъ вашихъ собратьевъ, который своимъ малодушіемъ губитъ себя, губитъ васъ, вашихъ дѣтей, дѣтей вашихъ дѣтей?

Послышались отдѣльные аплодисменты; чей-то одинъ голосъ закричалъ: «Долой измѣнника!» но большинство оставалось спокойно. Всѣ взгляды были устремлены на истомленное, трогательно-печальное лицо Стефена; въ добротѣ своихъ простодушныхъ сердецъ всѣ эти люди были полны скорѣй сожалѣнія, чѣмъ негодованія къ своему товарищу.

— Говорить — ремесло этого делегата, — сказалъ Стефенъ. — Ему за это платятъ, и онъ знаетъ свое дѣло. Пусть онъ говорить. Какое ему дѣло до моего горя? Это его не касается. Никого не касается, кромѣ меня.

Въ этихъ словахъ было столько порядочности, столько достоинства, что слушатели разомъ затихли. Тотъ же громкій голосъ, что говорилъ и раньше, опять закричалъ:

— Слэкбриджъ, замолчите! Пусть онъ говоритъ!

Въ комнатѣ воцарилась мертвая тишина.

— Братья, — началъ Стефенъ, тихій голосъ котораго отчетливо раздался теперь по всей залѣ, — братья и товарищи! Развѣ я не въ правѣ такъ васъ назвать? Развѣ я не былъ вашимъ товарищемъ въ трудѣ и въ горѣ? Думаю, что господинъ делегатъ не можетъ этого сказать о себѣ. Мнѣ остается прибавить одно только слово; большаго я не могу вамъ сказать, говори я хоть до Суднаго дня. Я хорошо знаю, что меня ожидаетъ. Я знаю, что вы твердо рѣшились не имѣть никакого дѣла съ тѣмъ изъ рабочихъ, кто откажется быть съ вами заодно. Я знаю, что, если бъ я умиралъ на дорогѣ, каждый изъ васъ счелъ бы своимъ долгомъ пройти мимо, все равно какъ если бъ я былъ вамъ совсѣмъ чужой. Что дѣлать! Я зналъ, на что иду и долженъ съ этимъ мириться.

— Стефенъ Блэкпуль, — сказалъ предсѣдатель, вставая, — подумайте хорошенько. Подумайте хорошенько, мой другъ, прежде чѣмъ рѣшитесь оттолкнуть отъ себя своихъ старыхъ друзей.

Въ толпѣ пронесся взволнованный ропотъ, въ которомъ ясно выразилось то же желаніе, хотя никто не проронилъ ни слова. Всѣ глаза были устремлены на Стефена. Стоило ему только измѣнить свое рѣшеніе, и у всѣхъ бы свалился камень съ души. Онъ ясно это понялъ, оглянувши толпу. Въ его сердцѣ не было и капли злобы противъ этихъ людей: онъ ихъ зналъ слишкомъ хорошо, чтобъ ставить имъ въ упрекъ ихъ слабости и заблужденія, зналъ такъ, какъ можетъ знать только собратъ по труду.

— Я много объ этомъ думалъ, сэръ. Я не могу быть съ вами заодно, вотъ и все. Я долженъ идти своей дорогой: я долженъ съ вами со всѣми проститься.

Онъ обернулся къ толпѣ и сдѣлалъ что-то въ родѣ поклона, протянувъ впередъ обѣ руки. Съ секунду онъ простоялъ въ этой позѣ, затѣмъ руки его медленно опустились и онъ снова заговорилъ:

— Сколько дружескихъ словъ слышалъ я въ былое время отъ многихъ изъ васъ, господа! Сколько знакомыхъ лицъ вижу я здѣсь, памятныхъ мнѣ еще съ того времени, когда я былъ моложе и счастливѣй. Съ тѣхъ поръ какъ себя помню, я ни разу не ссорился ни съ кѣмъ изъ товарищей. Видитъ Богъ, что и теперь не я ищу ссоры. Вы назвали меня измѣнникомъ — я это вамъ говорю, — и онъ обернулся къ Слэкбриджу, — это легче сказать, чѣмъ доказать. Но дѣлать нечего, пусть такъ оно и будетъ.

Онъ пошелъ было прочь, но, вспомнивъ что-то, снова вернулся.

— Возможно, — сказалъ онъ, оборачиваясь къ толпѣ своимъ изможденнымъ лицомъ и медленно обводя ее взглядомъ, какъ будто хотѣлъ обратиться отдѣльно къ каждому изъ слушателей, — возможно, что при обсужденіи этого вопроса вы станете угрожать хозяину стачкой, если меня оставятъ работать среди васъ. Надѣюсь, что я не доживу до этого, надѣюсь, что я раньше умру: но, если бъ это случилось, я все-таки останусь и буду работать: долженъ такъ поступить, друзья, не съ тѣмъ чтобъ сдѣлать вамъ на зло, но чтобы жить. Я зарабатываю хлѣбъ своими руками, у меня больше ничего нѣтъ, а гдѣ же мнѣ искать новой работы? Вѣдь я здѣсь работаю съ самаго дѣтства. Я знаю, что съ нынѣшняго дня вы всѣ отъ меня отвернетесь, но надѣюсь, что вы позволите мнѣ хоть работать. Это мое право, друзья, если только есть еще какія-нибудь права на землѣ.

Въ залѣ царила попрежнему мертвая тишина: ни слова, ни звука, кромѣ слабаго шороха отъ движенія толпы, раздавшейся въ стороны, чтобъ пропустить человѣка, котораго они съ этихъ поръ не должны были больше считать своимъ товарищемъ. Глядя прямо передъ собой, прокладывая себѣ въ толпѣ дорогу съ видомъ рѣшимости, которая ничего не требуетъ, ни въ чемъ не раскаивается, старикъ Стефенъ вышелъ изъ залы, унося съ собой всю тяжесть своего новаго горя.

Тогда Слэкбриджъ, который все это время стоялъ въ ораторской позѣ, вытянулъ впередъ пра вую руку, словно онъ рѣшительно, но съ громаднымъ трудомъ сдерживалъ бушующія страсти толпы, и снова принялся воодушевлять своихъ слушателей.

— О друзья мои, вспомните римлянина Брута, осудившаго на смерть своего родного сына: вспомните, друзья мои и сотоварищи о побѣдѣ въ близкомъ будущемъ, вспомните матерей спартанокъ, посылавшихъ своихъ сыновей, обращенныхъ въ бѣгство, снова навстрѣчу непріятельскимъ мечамъ. И теперь рѣшайте: прогнать измѣнника изъ своего лагеря, изъ лагеря, разбитаго съ такой божественной цѣлью, — развѣ не въ этомъ священный долгъ гражданъ Коктауна, имѣющихъ позади себѣ предковъ, кругомъ — изумленный міръ, и впереди — потомство, которое должно оцѣнить ихъ? Само небо отвѣчаетъ: «да!», отвѣчаетъ съ сѣвера, юга, съ востока и запада. Итакъ: «Ура!» Трижды «ура!» за Общество Соединеннаго Судилища!

Слэкбриджъ, какъ капельмейстеръ, подалъ оркестру знакъ начинать. Вся эта масса лицъ, полныхъ сомнѣнія и смутныхъ угрызеній, оживилась при этомъ возгласѣ и подхватила его. Личное чувство должно стушевываться въ общемъ дѣлѣ. «Ура!» Крыша дрожала еще отъ крика, когда собраніе начало расходиться по домамъ.

Вотъ какъ легко и просто началъ вести Стефенъ Блэкпуль самую одинокую жизнь, жизнь отшельника среди толпы. Чужестранецъ, который ищетъ среди тысячно незнакомой толпы хоть одного взгляда участія и никогда его не находитъ — живетъ въ веселомъ обществѣ сравнительно съ тѣмъ несчастнымъ, который ежедневно видитъ десятокъ когда-то дружескихъ, теперь отвернувшихся отъ него лицъ. Таково было новое испытаніе Стефена, испытаніе ежедневное, ежеминутное, преслѣдовавшее его повсюду: стоялъ ли онъ за работой, шелъ ли по улицѣ, сидѣлъ ли дома у окна, вездѣ, вездѣ одно и то же. Товарищи съ общаго согласія избѣгали даже той стороны улицы, по которой онъ обыкновенно ходилъ, предоставляя ее въ его полное и исключительное пользованіе.

Стефенъ былъ человѣкъ покойнаго характера и давно уже привыкъ къ уединенію: онъ не искалъ людского общества и привыкъ довольствоваться своими мыслями. До сихъ поръ онъ и не подозрѣвалъ, какъ велика въ немъ потребность постояннаго общенія съ людьми, какъ онъ нуждался въ простомъ поклонѣ, въ дружескомъ взглядѣ, въ дружескомъ словѣ; онъ и не подозрѣвалъ, какое громадное облегченіе вливали въ его душу капля за каплей всѣ эти мелочи. Онъ никогда бы не повѣрилъ, какъ трудно отдѣлить въ душѣ это изгнаніе, на которое его осудили, отъ ложнаго чувства стыда и безчестія.

Первые четыре дня испытанія показались ему такъ безконечно длинны, такъ тяжки, что онъ содрогнулся Передъ ожидающей его перспективой. Въ эти четыре дня онъ не только не видѣлъ Рахили, но всячески старался избѣгать съ ней встрѣчи, такъ какъ хотя ему и было извѣстно, что до сихъ поръ запрещеніе еще не распространялось на фабричныхъ работницъ, но онъ замѣтилъ, что обращеніе съ нимъ нѣкоторыхъ изъ нихъ совершенно измѣнилось и дрожалъ за Рахиль, боясь и для нея той жей участи, если бъ ихъ увидѣли вмѣстѣ. И такъ онъ прожилъ эти дни въ полномъ одиночествѣ, не перемолвившись ни словомъ ни съ единой душой, когда (это было на четвертый день: онъ возвращался домой съ работы) къ нему подошелъ на улицѣ какой-то бѣлобрысый молодой человѣкъ.

— Ваше имя Блекпуль, не такъ ли? — спросилъ онъ.

Стефенъ невольнымъ движеніемъ снялъ шляпу и весь вспыхнулъ, когда это замѣтилъ: было ли вызвано это чувствомъ благодарности къ тому, кто съ нимъ заговорилъ, или же онъ просто смутился отъ неожиданности, иди и то и другое вмѣстѣ, только онъ сдѣлалъ видъ, что поправляетъ въ шляпѣ подкладку, и сказалъ:

— Да.

— Вы тотъ человѣкъ, котораго рабочіе изгнали изъ своей среды? — продолжалъ Битцеръ. (Онъ-то и былъ этотъ бѣлобрысый молодой человѣкъ.) Стефенъ опять сказалъ:

— Да.

— Я сразу догадался, видя, какъ отъ васъ всѣ сторонятся. Мистеръ Баундерби хочетъ съ вами поговорить. Вы вѣдь знаете, гдѣ онъ живетъ?

Стефенъ въ третій разъ сказалъ:

— Да.

— Такъ ступайте сейчасъ же. Васъ ждутъ, скажите только слугѣ свое имя. Я разсыльный изъ банка, меня послали за вами, и если вы пойдете одинъ, вы избавите меня отъ лишняго конца.

Стефенъ, направлявшійся было въ противоположную сторону, немедленно повернулъ и пошелъ къ красному кирпичному замку великаго Баундерби.

Глава V.
Рабочіе и хозяева.

— Послушайте, Стефенъ, — сказалъ Баундерби своимъ оглушительнымъ голосомъ, — что я слышу? Что съ вами сдѣлали эти негодяи? Входите же и разсказывайте.

Стефена ввели въ столовую. На столѣ былъ приготовленъ чай, а за столомъ сидѣли: молодая жена мистера Баундерби, ея братъ и красивый господинъ изъ Лондона. Стефенъ имъ поклонился и притворилъ за собой дверь, возлѣ которой и остался стоять со шляпой въ рукѣ.

— Вотъ человѣкъ, о которомъ я вамъ говорилъ, Гартхаузъ, — сказалъ мистеръ Баундерби.

Господинъ, къ которому онъ обращался, сидѣлъ въ это время на диванѣ, болтая съ мистрисъ Баундерби. При этихъ словахъ онъ всталъ, сказалъ со скучающимъ видомъ: «А, въ самомъ дѣлѣ» и подошелъ лѣнивой походкой къ камину, гдѣ стоялъ мистеръ Баундерби.

— Ну, Стефенъ, теперь говорите, — повторилъ мистеръ Баундерби.

Послѣ четырехъ дней одиночества и непрерывнаго молчанія, эти слова прозвучали для Стефена очень дико и больно рѣзнули его по сердцу: они не только грубо задѣвали его свѣжую рану, но какъ будто подтверждали, что онъ дѣйствительно заслуживалъ названіе измѣнника, въ чемъ его обвиняли товарищи.

— Что вамъ отъ меня угодно, сэръ, — спросилъ онъ.

— Я же вамъ сказалъ, — отвѣчалъ Баундерби. — Говорите, не бойтесь; говорите, какъ подобаетъ мужчинѣ, разъ вы ведете себя, какъ мужчина, и разскажите намъ, какъ все это произошло въ этомъ вашемъ рабочемъ союзѣ.

— Извините, сэръ, мнѣ нечего разсказывать, — сказалъ Стефенъ.

Мистеръ Баундерби, уподоблявшійся бурѣ, какъ только встрѣчалъ малѣйшее препятствіе на своемъ пути, медленно принялся бушевать.

— Смотрите, Гартхаузъ, вотъ вамъ хорошенькій образчикъ нашихъ рабочихъ. Этотъ человѣкъ былъ здѣсь недавно, и тогда уже я его предостерегалъ отъ негодяевъ, которые вѣчно рыскаютъ въ нашихъ мѣстахъ и которыхъ понастоящему слѣдовало бы вѣшать на первой осинѣ; я говорилъ этому человѣку, что онъ идетъ по дурной дорогѣ. Смотрите же: даже теперь, когда они его заклеймили, онъ все еще до такой степени ихъ рабъ, что боится открыть рогъ въ ихъ осужденіе.

— Я и не думалъ говорить вамъ, сэръ, что боюсь открыть ротъ; я только сказалъ, что мнѣ нечего разсказывать.

— Я сказалъ, я сказалъ! Я самъ отлично знаю, что вы сказали, знаю даже, что вы хотѣли сказать. А это не всегда одно и то же, чортъ побери! Напротивъ, это двѣ совершенно различныя вещи. Ужъ лучше скажите прямо, что этого мерзавца Слэкбриджа вовсе нѣтъ въ городѣ, что онъ не возмущаетъ народъ, что онъ не извѣстный вашъ вожакъ, другими словами — негодяй и подлецъ. Что жъ вы молчите? Меня не надуете. Вѣдь вы это хотѣли сказать? Что жъ вы не говорите?

— Мнѣ такъ же грустно, сэръ, какъ и вамъ, когда у народа такіе дурные вожаки, — сказалъ Стефенъ, качая головой. — Мы беремъ тѣхъ, кто намъ себя предлагаетъ. Въ томъ-то и горе наше, что мы не знаемъ, гдѣ намъ взять хорошихъ вождей.

Буря начинала свирѣпѣть.

— Недурное начало, Гартхаузъ, какъ вы находите? — сказалъ мистеръ Баундерби. — Сильно сказано, не такъ ли? Не правда ли, чудесный образчикъ людей, съ которыми приходится имѣть дѣло нашимъ друзьямъ? Но это еще что! Послушайте теперь: я предложу ему одинъ вопросъ. — Позвольте васъ спросить, мистеръ Блэпкуль (буря бушуетъ), какимъ образомъ случилось, что вы отказались отъ этой стачки?

— Какимъ образомъ?

— Да, — произнесъ мистеръ Баундерби, закладывая большіе пальцы за проймы жилета, качая головой и конфиденціально подмигивая противоположной стѣнѣ. — Да, какимъ образомъ.

— Мнѣ бы не хотѣлось объ этомъ разсказывать, но разъ вы спрашиваете, я не хочу быть неучтивымъ и, пожалуй, отвѣчу. Оттого, что я далъ обѣщаніе.

— Не мнѣ, я надѣюсь? (Порывы вѣтра съ промежутками обманчиваго затишья, въ настоящую минуту мертваго штиля.)

— Нѣтъ, сэръ, не вамъ.

— Не мнѣ, разумѣется: до меня вамъ нѣтъ никакого дѣла, какъ будто я и не существую, — сказалъ Баундерби, продолжая обращаться къ стѣнѣ. — Если бъ дѣло шло только объ одномъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна, вы бы, конечно, вошли въ стачку, нисколько не стѣсняясь?

— Вошелъ бы, сэръ, это вѣрно.

— И вѣдь онъ прекрасно знаетъ, — продолжалъ мистеръ Баундерби, разражаясь ураганомъ, — что эти люди ничего больше, какъ шайка негодяевъ и бунтовщиковъ, для которыхъ мало пожизненной ссылки. Послушайте, мистеръ Гартхаузъ, вы видѣли свѣтъ: встрѣчали вы гдѣ-нибудь что-либо подобное, кромѣ нашей благословенной страны?

Съ этими словами мистеръ Баундерби свирѣпо ткнулъ пальцемъ въ сторону Стефена.

— Нѣтъ, сударыня, нѣтъ, — сказалъ Стефенъ Блэкпуль, храбро протестуя противъ эпитетовъ, употребленныхъ его патрономъ, и инстинктивно обращаясь къ Луизѣ, какъ только замѣтилъ ея лицо. — Они не бунтовщики и не негодяи. Совсѣмъ нѣтъ. Они поступили со мной невеликодушно, сударыня, я это знаю и чувствую. Но между ними нѣтъ и десяти человѣкъ… что я — десяти? и одного не найдется, который бы не думалъ, что честно исполнилъ свой долгъ относительно себя и другихъ. Сохрани, Боже, чтобъ я покривилъ душой, говоря о нихъ. Никто не знаетъ ихъ, сударыня, лучше меня: я прожилъ съ ними всю свою жизнь, пилъ и ѣлъ съ ними, съ ними работалъ и всѣхъ ихъ любилъ. Сохрани меня Богъ не вступиться за нихъ, сколько бы зла они мнѣ ни сдѣлали!

Онъ говорилъ съ грубой искренностью, свойственной этому классу людей. Рѣзкость его тона, можетъ быть, нѣсколько усиливалась гордымъ сознаніемъ, что онъ оставался вѣренъ своимъ, несмотря на ихъ недовѣріе къ нему; но онъ ни на минуту не забылся, онъ даже не возвысилъ голоса.

— Нѣтъ, сударыня, нѣтъ. Они честно относятся другъ къ другу, они вѣрны другъ другу, любятъ другъ друга, готовы умереть другъ за друга. Свой братъ бѣднякъ или больной, или несчастный — а горе, сударыня, часто стучится въ двери бѣдняка — всегда найдетъ въ нихъ ласку, сочувствіе, самое христіанское милосердіе. Вѣрьте мнѣ, сударыня. Они дадутъ разрѣзать себя на куски, а отъ этого не отступятся.

— Однимъ словомъ, — сказалъ Баундерби, — оттого-то они и выкинули васъ за бортъ, что такъ добродѣтельны. Ну, что же, продолжайте. Разсказывайте до конца, разъ уже начали.

— Какъ оно такъ выходитъ, сударыня, — снова началъ Стефенъ, попрежнему ища какъ бы защиты въ лицѣ молодой женщины, — какъ оно выходитъ, что все, что есть лучшаго въ насъ, бѣднякахъ, служитъ только причиной вѣчныхъ недоразумѣній и приноситъ намъ одно горе — я не знаю. Но это такъ же вѣрно, какъ то, что надо мною есть небо, хотя я его и не вижу за дымомъ. А между тѣмъ насъ нельзя упрекнуть въ недостаткѣ терпѣнія, и мы стараемся поступать справедливо, и я никогда не повѣрю, чтобы причина всему была только въ насъ.

— Послушайте, мой другъ, — сказалъ мистеръ Баундерби, выведенный изъ себя этимъ обращеніемъ къ третьему лицу, хотя Стефенъ объ этомъ и не подозрѣвалъ, — если вы удостоите меня на минуту вашимъ вниманіемъ, я бы желалъ сказать вамъ пару словъ. Вы говорили сейчасъ, что не имѣете ничего намъ сообщить объ этомъ дѣлѣ. Вполнѣ ли вы въ этомъ увѣрены?

— Вполнѣ увѣренъ, сэръ.

— Вотъ джентльменъ изъ Лондона (мистеръ Баундерби черезъ плечо указалъ на мистера Джемса Гартхауза), членъ парламента. Я бы хотѣлъ, чтобъ этотъ джентльменъ самъ выслушалъ нашъ разговоръ, вмѣсто того, чтобы потомъ передавать ему его сущность — не потому, чтобъ я не зналъ напередъ, что вы скажете — все это я отлично знаю, знаю, можетъ быть, лучше, чѣмъ всякій другой, предупреждая все заранѣе, — но мнѣ хотѣлось бы, чтобъ онъ васъ слышалъ своими ушами и не имѣлъ надобности вѣрить мнѣ на слово.

Стефенъ наклонилъ голову въ видѣ привѣтствія джентльмену изъ Лондона, наружность котораго далеко не способствовала проясненію его мыслей, и невольно перевелъ глаза на юное личико, въ которомъ и раньше искалъ подкрѣпленія; но быстрый, выразительный взглядъ Луизы заставилъ его снова повернуться къ мистеру Баундерби.

— Ну, говорите теперь, на что вы собственно жалуетесь?

— Я не затѣмъ пришелъ сюда, чтобы жаловаться, — напомнилъ Стефенъ. — Я пришелъ потому, что за мной прислали.

— Я спрашиваю, — повторилъ мистеръ Баундерби, скрестивъ руки, — на что собственно жалуются рабочіе вообще?

Стефенъ смотрѣлъ на него съ видимымъ колебаніемъ, но затѣмъ очевидно на что-то рѣшился.

— Сэръ, я никогда не былъ мастеръ на объясненія, хотя страдалъ вмѣстѣ съ другими отъ общей бѣды. Всѣ мы завязли въ какомъ-то болотѣ, право такъ, сэръ. Оглянитесь кругомъ: взгляните на этотъ городъ — вѣдь онъ богатъ, — и на всѣхъ этихъ людей — поденщиковъ, ткачей, волночесовъ: есть ли у нихъ хоть какая радость въ жизни, съ колыбели и до самой могилы? Посмотрите, какъ мы живемъ и гдѣ мы живемъ, какъ мы перебиваемся со дня на день. И это всегда, постоянно. Посмотрите на эти фабрики, которыя все богатѣютъ, все идутъ впередъ, а мы развѣ только и подвигаемся, что къ могилѣ. Вспомните, какъ вы на насъ смотрите, что вы о насъ пишете, что говорите; вспомните ваши депутаціи къ государственному секретарю и что вы всегда правы, а мы виноваты и всегда были въ вашихъ глазахъ круглыми дураками съ тѣхъ поръ, какъ существуемъ на свѣтѣ. Посмотрите, какъ зло все растетъ и растетъ, расходится все шире и шире, какъ оно ожесточается изъ года въ годъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе. Кто, видя все это, не сознается въ глубинѣ души, что всѣ мы завязли въ болотѣ?

— Разумѣется, — сказалъ мистеръ Баундерби. — А теперь не будете ли вы такъ любезны и не объясните ли этому джентльмену, какимъ способомъ вы хотѣли бы выкарабкаться изъ этого болота, какъ вы его называете? И какъ бы вы за это взялись?

— Этого я не знаю, сэръ. Да и откуда мнѣ знать? Не мое дѣло рѣшать эти вещи; это дѣло тѣхъ, кто надо мною поставленъ, кто поставленъ надъ всѣми нами. Для чего же, какъ не для этого, сэръ, они и поставлены?

— Скажу вамъ во всякомъ случаѣ, что мы сдѣлаемъ для начала, — отвѣчалъ мистеръ Баундерби. — Мы покажемъ примѣръ на десяткѣ Слэкбриджей. Мы привлечемъ этихъ мерзавцевъ къ суду за измѣну и сошлемъ ихъ въ колоніи для преступниковъ.

Стефенъ серьезно покачалъ головой,

— И сошлемъ, непремѣнно сошлемъ! — закричалъ Баундерби, превращаясь опять въ бушующій ураганъ. — Даю вамъ слово, что мы это сдѣлаемъ.

— Сэръ, — гсказалъ Стефенъ со спокойствіемъ непоколебимаго убѣжденія, — возьмите хоть сотню Слэкбриджей, хоть всѣхъ, сколько ихъ ни на есть, завяжите ихъ всѣхъ въ одинъ мѣшокъ и бросьте въ самое глубокое море, это ничего не измѣнитъ — болото останется все-таки болотомъ. Подстрекатели! — продолжалъ Стефенъ съ грустной улыбкой. — Я слышу о нихъ съ тѣхъ поръ, какъ себя помню! Зло не въ нихъ, сэръ, не они его начали. Я не люблю ихъ — мнѣ не за что ихъ любить, — но мечтать, чтобъ они бросили свое ремесло — безполезно: надо сдѣлать такъ, чтобъ они не видѣли выгоды въ такомъ ремеслѣ. Все, что есть въ этой комнатѣ, было въ ней и до моего прихода и тутъ и останется, когда я уйду. Поставьте эти часы на корабль и пошлите корабль хоть на островъ Норфолькъ, и все-таки время будетъ идти своимъ чередомъ. Вотъ такъ-то и Слэкбриджи.

Повернувшись въ эту минуту къ своему прежнему прибѣжищу, Стефенъ замѣтилъ, что молодая женщина, желая его предостеречь, указываетъ ему глазами на дверь. Онъ подался назадъ и взялся за ручку двери. Но онъ еще не все сказалъ; чувствуя въ душѣ тайное удовлетвореніе, что остается вѣренъ до конца товарищамъ, которые его оттолкнули, онъ на минуту пріостановился, чтобъ излить до конца все, что у него лежало на сердцѣ.

— Сэръ, я такъ мало знаю, что не могу указать джентльмену, какимъ путемъ можно исправить зло, хотя не всѣ мы такіе невѣжды; между нами есть люди, которые могли бы все это ему объяснить. Но зато я твердо знаю — и это я могу ему сказать, — что не исправитъ зла, а только ухудшитъ. Насиліе — никуда не годится; торжество и побѣда — никуда не годятся. Рѣшить и подписать, что одна сторона всегда права, а другая всегда виновата, тоже нехорошо — нехорошо потому, что неправда. Оставить всё идти, какъ оно шло до сихъ поръ — тоже нельзя. Бросьте эти тысячи рабочихъ на произволъ судьбы, предоставьте имъ увязать все въ томъ же болотѣ — и они обратятся наконецъ въ особую породу людей, и между ними и вами ляжетъ бездонная пропасть, а такое положеніе долго не продлится. Насиліемъ, грубостью ничего не подѣлаешь съ тѣми, кто съ такою нѣжностью, съ такимъ участіемъ спѣшитъ облегчить чужое горе, кто готовъ подѣлиться послѣднимъ съ товарищемъ въ нуждѣ. Не знаю, приводилось ли видѣть джентльмену что-либо подобное въ своихъ странствіяхъ. Нѣтъ, этимъ средствомъ ничего не возьмешь никогда, пока надъ нами свѣтитъ солнце. А хуже всего, когда на нихъ смотрятъ, какъ на грубую силу, какъ на какія-то цифры или машины: какъ-будто у нихъ нѣтъ ни страстей, ни привязанностей, ни воспоминаній, ни души, способной къ отчаянію и надеждѣ, какъ будто въ нихъ нѣтъ никакихъ человѣческихъ чувствъ. И когда они спокойны, на нихъ такъ смотрятъ, — а когда волнуются, такъ ихъ же упрекаютъ въ недостаткѣ человѣческихъ чувствъ. Нѣтъ, сэръ, такія средства не исправятъ зла, пока не будетъ пересозданъ міръ Божій.

Стефенъ стоялъ, держась за ручку двери и ожидая, когда ему разрѣшатъ идти.

— Подождите минутку, — сказалъ мистеръ Баундерби, красный какъ ракъ. — Въ послѣдній разъ, когда вы были у меня, я васъ предупреждалъ, что скоро вы начнете жаловаться, — что лучше вамъ бросить этотъ опасный путь. Я васъ предупреждалъ также, если вы припомните, что я отлично понимаю ваши требованія относительно золотой ложки.

— Я тутъ и самъ-то ничего не понимаю, сэръ, могу васъ увѣрить.

— Теперь мнѣ ясно, — продолжалъ мистеръ Баундерби, — что вы одинъ изъ тѣхъ молодцовъ, которые вѣчно жалуются. Вы всюду сѣете недовольство и смуту. Вы только этимъ и заняты, мой другъ.

Стефенъ покачалъ головой, безмолвно протестуя противъ поклепа на человѣка, который живетъ трудами своихъ рукъ.

— Вы такой безпокойный, такой неуживчивый человѣкъ, что даже въ вашей средѣ, ваши собственные товарищи, которые такъ васъ близко знаютъ, принуждены были прервать съ вами всякія отношенія. Я никогда не думалъ до сихъ поръ, что эти негодяи могутъ быть въ чемъ-нибудь правы, но теперь я вамъ вотъ что скажу: на этотъ разъ я съ ними совершенно согласенъ — одинъ разъ не въ счетъ — и поступлю съ вами такъ же, какъ и они.

Стефенъ быстро обернулся къ мистеру Баундерби и посмотрѣлъ ему въ лицо.

— Можете кончать начатую работу, — сказалъ Баундерби, многозначительно кивая головой, — и затѣмъ — вы свободны.

— Сэръ, — сказалъ Стефенъ, — вы хорошо знаете, что если вы мнѣ откажете въ работѣ, я больше ея нигдѣ не найду.

Отвѣтъ гласилъ:

— Я знаю, что знаю. А вы знайте свое. Больше мнѣ нечего сказать. Можете идти.

Стефенъ еще разъ взглянулъ на Луизу; но его взглядъ не встрѣтилъ больше взгляда молодой женщины. Онъ вздохнулъ, пробормоталъ чуть слышно: «Господи, сжалься надъ нами!» и вышелъ.

Глава VI.
Пропалъ безъ вѣсти.

На дворѣ была уже почти ночь, когда Стефенъ вышелъ отъ мистера Баундерби. Онъ пошелъ вдоль улицы, не глядя по сторонамъ, да ему и трудно было бы что-нибудь разглядѣть въ обступившемъ его мракѣ. Не было, кажется, предмета, который былъ бы такъ далекъ отъ его мыслей, какъ странная старуха, съ которой онъ встрѣтился въ свое первое посѣщеніе этого дома, когда за нимъ послышались шаги, которые онъ тотчасъ узналъ и, быстро обернувшись, очутился лицомъ къ лицу съ той самой старухой и Рахилью.

— Рахиль, голубушка! Какъ, и вы, мистрисъ? Вмѣстѣ?

— Вы удивлены, да и есть чему, — отвѣчала старуха. — Да, опять я, какъ видите.

— Но какъ вы очутились съ Рахилью? — спросилъ Стефенъ, продолжая путь между двухъ женщинъ, приноравливаясь къ ихъ шагу и переводя вопросительный взглядъ съ одной на другую.

— Я познакомилась съ этой милой дѣвушкой почти такъ же, какъ и съ вами, — отвѣчала весело старуха. — Я нѣсколько запоздала въ этомъ году со своей обычной ежегодной поѣздкой: меня мучила моя одышка, и я все поджидала, когда станетъ теплѣй. По той же причинѣ я уже не рѣшаюсь теперь совершать моего путешествія въ одинъ день: я ночую сегодня въ «Трактирѣ для пріѣзжихъ» (прекрасный, очень опрятный трактиръ) возлѣ самой станціи и вернусь завтра утромъ съ шестичасовымъ пассажирскимъ поѣздомъ. Вы спросите, какое же все это имѣетъ отношеніе къ этой милой дѣвушкѣ? А вотъ какое. Недавно я узнала о женитьбѣ мистера Баундерби. Прочла въ газетахъ. И какъ это тамъ выходило торжественно… ахъ, какъ торжественно и важно! (Она произнесла эти слова съ какимъ-то особеннымъ энтузіазмомъ). Вотъ я и пріѣхала посмотрѣть на его жену. Я ея никогда не видала. И представьте, она сегодня не выходила изъ дому съ самаго полдня. Я все ее поджидала — не хотѣлось мнѣ уходить, не повидавши ея, — все прогуливалась передъ домомъ, нѣсколько разъ прошла мимо этой дѣвушки и замѣтила какое у нея доброе личико и заговорила съ ней, а она мнѣ отвѣтила. Остальное угадывайте сами, — докончила старуха. — Навѣрно вы угадаете скорѣе, чѣмъ я сумѣю вамъ разсказать, не такъ ли?

И теперь, какъ и въ первую свою встрѣчу, Стефену пришлось побѣдить въ себѣ инстинктивное отвращеніе къ этой женщинѣ, а между тѣмъ ея обращеніе было такъ открыто и просто, что не оставляло желать ничего лучшаго. Со своей обычной добротой (которой онъ въ себѣ не сознавалъ и которую такъ высоко цѣнилъ въ своей подругѣ), Стефенъ заговорилъ о предметѣ наиболѣе интересовавшемъ старуху.

— Я видѣлъ его жену, мистрисъ; она очень молода и хороша собой, съ большими темными, серьезными глазами, и вся она, Рахиль, такая спокойная, тихая, что я никогда ничего подобнаго не видалъ.

— Молода, хороша. Еще бы! — воскликнула восхищенная старуха. — И свѣжа, какъ роза! Какая она должна быть счастливая жена!

— Да, мистрисъ, конечно, должно быть она счастлива, — сказалъ Стефенъ, но въ его взглядѣ, обращенномъ къ Рахили, сквозило сомнѣніе.

— Должно быть? Да въ этомъ не можетъ быть и тѣни сомнѣнія! Развѣ она не жена вашего хозяина? — возразила старуха.

Стефенъ кивнулъ головой.

— Что же касается хозяина, — сказалъ онъ, снова взглянувъ на Рахиль, — такъ онъ уже мнѣ больше не хозяинъ. Между нами все кончено.

— Ты бросилъ его фабрику, Стефенъ? — спросила съ тревогой Рахиль.

— Я ли бросилъ его фабрику, она ли меня, оно выходитъ одно на одно, Рахиль. Все дѣло въ томъ, что я разстаюсь съ его фабрикой — можетъ быть, и къ лучшему. Объ этомъ-то именно я и думалъ, когда встрѣтился съ вами. Останься я здѣсь, я принесъ бы только лишнія непріятности и горе себѣ и другимъ. Многіе будутъ рады, что я ухожу; да можетъ и для меня самого это будетъ лучше. Во всякомъ случаѣ мнѣ нѣтъ выбора, голубушка: я долженъ уйти изъ Коктауна на время и снова попытать счастья гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.

— Куда же ты пойдешь, Стефенъ?

— Не знаю еще, — отвѣчалъ онъ и, снявъ шляпу, пригладилъ ладонью свои рѣдкіе волосы. — Во всякомъ случаѣ я ухожу не сегодня, Рахиль, и не завтра. Дѣло дѣлается не такъ-то легко. Но не бойся, я не падаю духомъ.

И въ самомъ дѣлѣ онъ даже почерпалъ особое мужество въ той мысли, что приносилъ себя въ жертву для блага своихъ ближнихъ. Не успѣлъ онъ еще закрыть за собой двери дома Баундерби, какъ уже думалъ о томъ, что необходимость его ухода изъ Коктауна принесетъ Рахили только пользу; что теперь она не будетъ подвергаться преслѣдованіямъ за то, что не порвала съ нимъ сношеній. Ему была тяжела даже мысль о разлукѣ съ ней; онъ навѣрное зналъ, что постигшій его приговоръ послѣдуетъ за нимъ всюду, гдѣ бы онъ ни устроился; но все же это вынужденное бѣгство было для него облегченіемъ, сравнительно со страданіями, перенесенными имъ въ эти четыре дня.

Итакъ онъ могъ сказать отъ души:

— Я, кажется, перенесу это легче, чѣмъ думалъ, Рахиль.

Не ей было прибавлять ему горя. Она ласково ему улыбалась, и всѣ трое продолжали свой путь.

Старость, особенно, когда она старается быть веселой и никого не утруждаетъ своими немощами, пользуется большимъ уваженіемъ у бѣдныхъ людей. Эта старуха казалась такой скромной и непритязательной, такъ мало, повидимому, заботилась о своихъ недугахъ, хотя она очень подалась со времени послѣдняго своего разговора со Стефеномъ, что оба ея спутника приняли въ ней самое живое участіе. Она не хотѣла причинять имъ хоть малѣйшее неудобство и старалась приладиться къ ихъ шагу, чтобы не задерживать ихъ, но она была очень довольна, что съ ней разговариваютъ, и болтала безъ умолку. Такимъ образомъ всѣ трое дошли наконецъ, до той улицы, гдѣ жилъ Стефенъ.

— Зайдите, мистрисъ, въ мою скромную квартирку и выпейте чашку чаю. Если вы согласитесь зайти, тогда и Рахиль не откажется; а потомъ я обѣщаю благополучно васъ доставить въ вашу гостиницу. Пройдетъ, можетъ быть, много времени, Рахиль, прежде чѣмъ намъ съ тобой удастся опять провести вечерокъ вмѣстѣ.

Обѣ женщины отвѣчали согласіемъ, и всѣ трое направились къ квартирѣ Стефена. Они вошли въ узкую улицу, и Стефенъ съ невольнымъ страхомъ поднялъ глаза на окно своей комнаты: его одинокое жилище всегда внушало ему этотъ страхъ, но окно стояло открытымъ, какъ онъ его оставилъ, и въ немъ никого не было видно. Злой демонъ его жизни вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ какъ улетѣлъ, и съ тѣхъ поръ онъ о ней ничего не слыхалъ. Единственными слѣдами ея послѣдняго посѣщенія были еще болѣе посѣдѣвшіе волосы на его головѣ да нѣкоторый недочетъ въ его движимомъ имуществѣ.

Онъ зажегъ свѣчу, накрылъ свой маленькій столъ, принесъ изъ кухни кипятку и купилъ въ ближайшей лавочкѣ пакетикъ чаю, немного сахару, хлѣба и свѣжаго масла. Хлѣбъ былъ хорошо выпеченъ, масло — самое свѣжее и сахаръ лучшаго качества; словомъ, все подтверждало излюбленную фразу коктаунскихъ магнатовъ: сэръ, эти люди живутъ, какъ цари.

Рахиль разливала чай (по случаю такого многочисленнаго общества пришлось занять у сосѣдей одну чайную чашку), и гостья нашла его превосходнымъ. Хозяинъ, въ первый разъ за многіе дни наслаждавшійся обществомъ себѣ подобныхъ, тоже сдѣлалъ честь угощенію, позабывъ предстоявшія ему новыя испытанія — еще аргументъ въ пользу всегдашней темы магнатовъ: примите къ свѣдѣнію, сэръ, что у нихъ нѣтъ ни малѣйшей предусмотрительности.

— А я и не подумалъ до сихъ поръ спросить ваше имя, мистрисъ, — сказалъ Стефенъ.

Старая леди назвалась мистрисъ Пеглеръ.

— Вы, вѣроятно, вдова? — спросилъ Стефенъ.

— Давнымъ давно!

Мужъ мистрисъ Пеглеръ (лучшій изъ мужей) умеръ уже, по ея расчету, когда Стефенъ еще не родился.

— Большое горе, мистрисъ, лишиться такого славнаго мужа. Много у васъ дѣтей?

Чашка, которую мистрисъ Пеглеръ держала въ рукахъ, задрожала и задребезжала на блюдечкѣ: почтенная леди казалась взволнованной.

— Нѣтъ, — отвѣчала она. — У меня ихъ нѣтъ больше, нѣтъ больше.

— Умерли, Стефенъ, — шепнула Рахиль.

— Простите, что я объ этомъ заговорилъ, — сказалъ Стефенъ; — я бы долженъ былъ раньше догадаться, что могу васъ разстроить этимъ вопросомъ. Простите… простите… пожалуйста.

Пока онъ извинялся, чашка въ рукѣ старой леди дрожала все сильнѣй и сильнѣй.

— У меня былъ сынъ, — сказала она грустно, но это была какая-то особенная тихая грусть, въ которой не было и слѣда стараго горя. — Онъ хорошо пошелъ, очень хорошо! Только не говорите больше о немъ, прошу васъ. — Онъ… — она оставила чашку и сдѣлала рукой такой жестъ, какъ будто хотѣла сказать: умеръ, но докончила вслухъ: — я его потеряла.

Стефенъ все еще не могъ забыть своей невольной неловкости, когда на лѣстницѣ раздались чьи-то шаги. Въ комнату заглянула хозяйка и вызвала Стефена въ сѣни, гдѣ шепнула ему на ухо нѣсколько словъ. Должно быть, мистрисъ Пеглеръ не была глуха, такъ какъ она разслышала кое-что изъ этого шепота.

— Баундерби! — вскрикнула она сдавленнымъ шепотомъ и выскочила изъ-за стола. — Спрячьте меня! Я не хочу, чтобъ онъ меня видѣлъ! Нѣтъ, ни за что на свѣтѣ. Не позволяйте ему входить, пока я не уйду. Пожалуйста! Ради Бога!

Она вся дрожала и пряталась за Рахиль, которая всячески старалась ее успокоить, совершенно, повидимому, не понимая, что та ей говоритъ.

— Успокойтесь, мистрисъ, успокойтесь! — говорилъ удивленный Стефенъ. — Это не мистеръ Баундерби, это его жена. Вы вѣдь ея не боитесь? Вы только-что такъ усердно ее расхваливали.

— Вы навѣрное знаете, что это его жена, что это не онъ самъ? — спросила старуха, все еще дрожа.

— Навѣрное.

— Въ такомъ случаѣ оставьте меня вотъ здѣсь, въ этомъ углу, и пожалуйста, прошу васъ, не говорите со мной, не смотрите на меня, не обращайте на меня никакого вниманія.

Стефенъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и вопросительно взглянулъ на Рахиль, но и она не могла ему дать объясненія. Тогда онъ взялъ свѣчу, сошелъ внизъ, и вскорѣ опять появился на порогѣ, освѣщая дорогу Луизѣ, которую сопровождалъ оболтусъ. Рахиль поднялась съ мѣста и отошла въ сторону, съ платкомъ и шляпой въ рукахъ. Стефенъ, пораженный этимъ неожиданнымъ посѣщеніемъ, поставилъ свѣчу и сталъ у стола, не отнимая руки отъ подсвѣчника и ожидая, когда съ нимъ заговорятъ.

Въ первый разъ въ своей жизни Луиза входила въ жилище рабочаго; въ первый разъ въ своей жизни стояла она лицомъ къ лицу съ отдѣльнымъ человѣкомъ изъ всей этой массы. Ей было хорошо извѣстно, что сотни, тысячи рабочихъ составляютъ одно цѣлое. Ей въ точности было извѣстно, сколько работы въ данное время можетъ произвести данное количество рабочихъ. Она видѣла рабочихъ и раньше, какъ они, словно муравьи, входили и выходили изъ своихъ норъ. Но все таки она ихъ не знала. Изъ чтенія она почерпнула гораздо больше свѣдѣній о нравахъ и обычаяхъ рабочихъ людей. Она знала, что коктаунскіе рабочіе — это люди, которые должны работать столько-то часовъ въ сутки и получать за это такую-то плату; она знала, что вся эта масса неизбѣжно сообразуется съ законами спроса и предложенія и, нарушая эти законы, попадаетъ впросакъ; она знала, что эта масса способна голодать, когда хлѣбъ дорогъ, и объѣдаться до болѣзней, когда онъ дешевъ; что эта масса — живое существо, которое размножается въ такой-то пропорціи на сто, и даетъ такой-то процентъ преступленій, такой-то — пауперизма; что это — оптовый товаръ, которымъ наживаются несмѣтныя богатства; что это нѣчто цѣлое, что иногда волнуется, какъ море, производитъ опустошеніе, (по большей части себѣ же во вредъ) и затѣмъ входитъ опять въ свои берега. Все это она знала. Но ей никогда не приходило въ голову раздѣлить это цѣлое на отдѣльныя единицы, какъ не пришло бы въ голову разсмотрѣть въ отдѣльности каждую каплю моря.

Съ минуту она стояла неподвижно, осматриваясь. Скользнувъ взглядомъ по стульямъ, по кровати, по немногимъ книгамъ и дешевымъ картинкамъ, она перевела глаза на обѣихъ женщинъ и на Стефена.

— Я пришла поговорить съ вами по поводу только-что случившагося. Мнѣ бы хотѣлось помочь вамъ, если вы позволите. Это ваша жена.

Рахиль подняла глаза, въ которыхъ ясно читалось «нѣтъ», и снова потупилась.

— Я припоминаю теперь, — сказала Луиза, краснѣя отъ своей ошибки, — я слышала о вашемъ семейномъ несчастіи, но тогда не обратила вниманія на подробности. Я не хотѣла обидѣть своимъ вопросомъ никого изъ присутствующихъ. Если бы случилось, что я въ нашемъ разговорѣ сдѣлала бы еще какую-нибудь неловкость, — знайте, что это безъ умысла, единственно по невѣдѣнію.

Какъ раньше, у мистера Баундерби, Стефенъ инстинктивно обращался къ Луизѣ, такъ теперь и она, въ свою очередь, обращалась къ Рахили. Она говорила быстро и отрывисто, но было видно, что она конфузится и робѣетъ.

— Онъ вамъ разсказалъ, что произошло между нимъ и моимъ мужемъ? Мнѣ кажется, что онъ долженъ былъ разсказать это вамъ первой.

— Я знаю, чѣмъ все это кончилось, сударыня, — сказала Рахиль.

— Не знаю, такъ ли я поняла, но мнѣ кажется, онъ сказалъ, что если мой мужъ ему откажетъ, то никто изъ хозяевъ его не возьметъ. Кажется, онъ это сказалъ?

— Сударыня, для рабочаго, дурно аттестованнаго хозяиномъ, очень мало шансовъ какъ-нибудь устроиться.

— Я хорошенько не понимаю, что вы хотите этимъ сказать; что значитъ: дурно аттестованный?

— Тотъ, кто заслужилъ славу безпокойнаго человѣка.

— Значитъ, благодаря предубѣжденію противъ него и товарищей, и хозяевъ, онъ очутился между двухъ огней? Неужели эти два класса до такой степени разъединены въ нашемъ городѣ, что между ними нѣтъ мѣста для честнаго рабочаго?

Рахиль молча покачала головой.

— Онъ возбудилъ подозрѣніе товарищей, — продолжала Луиза, — потому что далъ слово не присоединяться къ нимъ. Вѣроятно, вамъ-то онъ и далъ слово. Могу ли я спросить, что его къ этому побудило?

Рахиль залилась слезами.

— Я не требовала этого отъ него, отъ бѣдняги. Я только просила его быть осторожнѣе, для его же собственной пользы. Думала ли я, что это причинитъ ему столько зла? Но я знаю, что теперь ничто не измѣнитъ его рѣшенія. Онъ тысячу разъ готовъ умереть, но не нарушитъ даннаго слова. Я его хорошо знаю.

Стефенъ стоялъ, внимательно слушая, въ своей обычной задумчивой формѣ, поглаживая подбородокъ рукой. Теперь онъ заговорилъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ.

— Никто никогда не узнаетъ, какъ я люблю и уважаю Рахиль, какъ я ей признателенъ, — ни того, какъ много у меня къ этому поводовъ. Давая ей это обѣщаніе, я ей сказалъ (и это правда), что она мой ангелъ хранитель. Это было торжественное обѣщаніе; ничто не заставитъ меня ему измѣнить.

Луиза обернулась къ рабочему и опустила передъ нимъ голову съ совершенно новымъ для нея чувствомъ почтенія; потомъ взглянула на Рахиль, и выраженіе ея лица смягчилось.

— Что вы теперь будете дѣлать? — спросила она Стефена. И голосъ ея также сдѣлался мягче.

— Когда я кончу работу, — отвѣчалъ Стефенъ, стараясь улыбнуться, — придется уходить отсюда и поискать работы гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Счастливъ человѣкъ или несчастливъ, онъ долженъ работать, если не хочетъ умереть съ голода.

— Какъ вы намѣрены путешествовать?

— Пѣшкомъ, сударыня.

Луиза покраснѣла, и въ ея рукахъ очутился кошелекъ. Послышался шелестъ банковаго билета, который она положила на столъ.

— Рахиль, скажите ему (вы знаете, какъ это сдѣлать, не обижая его), скажите, что это принадлежитъ ему, что это его собственность. Эти деньги облегчатъ ему его путешествіе. Упросите принять ихъ.

— Я не могу этого сдѣлать, сударыня, — сказала Рахиль, отворачиваясь. — Благослови васъ, Господи за вашу доброту къ бѣдному Стефену! Но это его дѣло: пусть самъ рѣшаетъ, какъ ему поступать.

Испуганная, растроганная, смущенная Луиза почти не вѣрила своимъ глазамъ, когда этотъ сильный человѣкъ, такъ хорошо умѣвшій собою владѣть, казавшійся такимъ спокойнымъ и рѣшительнымъ въ разговорѣ съ мистеромъ Баундерби, разомъ потерядъ все свое самообладаніе и закрылъ лицо руками. Луиза протянула было руку, точно хотѣла до него дотронуться, но удержалась и опустила руку.

Онъ открылъ наконецъ лицо и заговорилъ:

— Сама Рахиль не могла бы сдѣлать такого предложенія съ большею деликатностью и добротой. Чтобъ доказать вамъ, что я не безразсудный и не неблагодарный человѣкъ, я возьму у васъ два фунта. Я беру ихъ взаймы и отдамъ, когда буду въ состояніи. Я буду съ радостью работать, чтобы выплатить вамъ долгъ и доказать вамъ свою благодарность за ваше доброе дѣло.

Луиза была принуждена взять обратно свой билетъ и замѣнить его гораздо меньшею, названной имъ, суммой. Стефенъ далеко не былъ красивъ, у него не было ни свѣтскихъ манеръ, ни элегантности, но онъ принялъ деньги съ такимъ достоинствомъ, его благодарность была полна такого благородства, какому самъ лордъ Честерфильдъ не могъ бы научить своего сына въ цѣлое столѣтіе.

Все это время Томъ сидѣлъ на кровати, болтая ногой, обсасывая набалдашникъ своей тросточки и относясь, повидимому, съ полнѣйшимъ равнодушіемъ ко всему происходившему. Замѣтивъ, что сестра уходитъ, онъ съ живостью вскочилъ съ мѣста и сказалъ:

— Подожди немного, Лу! Я бы хотѣлъ съ нимъ поговорить, прежде чѣмъ мы уйдемъ. Мнѣ пришла въ голову одна мысль. Выйдемъ на минутку въ сѣни, Блэкпуль, я вамъ кое-что скажу. Не надо брать свѣчи, совсѣмъ не надо. (Томъ обнаружилъ какое-то странное нетерпѣніе, когда Стефенъ хотѣлъ было взять свѣчу.) Мы обойдемся и безъ свѣта.

Стефенъ вышелъ вслѣдъ за нимъ съ сѣни. Томъ притворилъ за собою дверь и все время придерживалъ ее за ручку.

— Послушайте, — прошепталъ онъ, — кажется, я могу оказать вамъ небольшую услугу.. Не спрашивайте, въ чемъ дѣло, такъ какъ это можетъ еще не удасться. Но попытаться никогда не бѣда.

Его дыханіе обожгло Стефену ухо, такъ оно было горячо.

— Замѣтили вы нашего разсыльнаго, который передалъ вамъ сегодня послѣ обѣда порученіе мистера Баундерби? Я говорю нашего, потому что и я тоже служу въ банкѣ.

Стефенъ подумалъ: «Какъ онъ торопится!» Томъ говорилъ очень быстро и очень безсвязно.

— Послушайте, — продолжалъ Томъ. — Когда вы уходите?

— Позвольте, — отвѣчалъ Стефенъ, соображая. — Сегодня у насъ понедѣльникъ; вѣроятно, отправлюсь въ пятницу или въ субботу, сэръ.

— Въ пятницу, или въ субботу, — повторилъ Томъ. — Видите ли, я не знаю, удастся ли мнѣ сдѣлать для васъ то, что мнѣ хочется… Это моя сестра тамъ, у васъ, знаете?… Но это можетъ удасться, а если не удастся, — бѣда не велика. Послушайте, вотъ что! Вы навѣрное узнаете нашего разсыльнаго?

— Конечно, — отвѣчалъ Стефенъ.

— Ладно. Такъ вы сдѣлайте вотъ что: навѣдывайтесь въ банкъ эти нѣсколько дней, что вы тутъ пробудете, то есть не въ самый банкъ, а только ходите каждый вечеръ, этакъ около часа подъ рядъ, гдѣ-нибудь около банка. Если разсыльный васъ замѣтитъ, не обращайте на него вниманія: я скажу ему что-нибудь только въ томъ случаѣ, если будетъ успѣхъ. Тогда я ему передамъ или записку на ваше имя, или порученіе на словахъ; въ противномъ случаѣ ничего не передамъ. Вы меня поняли?

Онъ просунулъ свой палецъ въ петличку стефеновой куртки и теребилъ ее съ какимъ-то непонятнымъ ожесточеніемъ.

— Прекрасно понялъ, сэръ, — отвѣчалъ Стефенъ.

— Послушайте! — повторилъ опять Томъ. — Смотрите же, не забудьте, что я сказалъ. Я разскажу свой проектъ сестрѣ, и увѣренъ, что она его одобритъ. Такъ рѣшено, не правда ли? Вы меня поняли? Ладно. Лу, идемъ!

Съ этими словами онъ распахнулъ дверь, но не вошелъ больше въ комнату и сбѣжалъ съ лѣстницы, не дожидаясь, чтобы ему посвѣтили. Онъ былъ уже внизу, когда Луиза начала спускаться, и только на улицѣ она могла взять его подъ руку.

Мистрисъ Пеглеръ оставалась въ своемъ углу, пока братъ и сестра не ушли и пока не вернулся Стефенъ со свѣчей. Она не знала, какъ выразить свое восхищеніе молодой мистрисъ Баундерби, и, какъ настоящая чудачка, принялась проливать слезы надъ тѣмъ, что «эта хорошенькая леди такая милая голубушка». Тѣмъ не менѣе она такъ волновалась, чтобы предметъ ея восхищенія не вздумалъ вернуться, или не явился бы какой-нибудь другой посѣтитель, что все ея оживленіе и веселость совсѣмъ пропали. Да и часъ былъ поздній для людей, которые встаютъ рано и работаютъ цѣлый день. Итакъ, компанія разошлась: Стефенъ и Рахиль отвели свою таинственную знакомую до самыхъ дверей «Трактира для пріѣзжающихъ», гдѣ и пожелали ей доброй ночи.

Они шли вдвоемъ до той улицы, гдѣ жила Рахиль, и по мѣрѣ того, какъ они подвигались впередъ, ихъ бесѣда смолкала. Когда они дошли до темнаго угла, гдѣ всегда оканчивались ихъ рѣдкія встрѣчи, они оставались въ глубокомъ молчаніи, точно оба боялись заговорить.

— Я постараюсь, Рахиль, увидѣться съ тобой еще разъ, но если мы не увидимся…

— Мы не увидимся, Стефенъ. Лучше ужъ прямо такъ и говорить.

— Ты права, такъ будешь лучше. Я и самъ думалъ, голубушка, что для тебя будетъ лучше, чтобы тебя не встрѣчали со мной въ эти два, три дня, которые остаются. Это могло бы только тебѣ повредить.

— Не это меня останавливаетъ, Стефенъ. Но ты помнишь нашъ прежній уговоръ.

— Хорошо, хорошо. Во всякомъ случаѣ такъ будетъ лучше.

— Ты будешь мнѣ писать обо всемъ, Стефенъ?

— Да. Теперь мнѣ остается только тебѣ сказать: да будетъ надъ тобой милость Божія, да хранитъ тебя Богъ, да воздастъ Онъ тебѣ за все, что ты для меня сдѣлала.

— Да хранитъ Онъ и тебя, Стефенъ, въ твоихъ странствіяхъ и да ниспошлетъ Онъ тебѣ миръ и покой.

— Я говорилъ тебѣ, дорогая, — помнишь, въ ту ночь, — что ты всегда будешь въ моихъ мысляхъ, всегда будешь со мной, когда я увижу или подумаю о чемъ-нибудь такомъ, что будетъ меня волновать и сердить. Ты и теперь со мной. Ты помогаешь мнѣ спокойнѣе переносить мое горе. Благослови тебя, Богъ! Прощай!

Что могло быть проще этого торопливаго прощанья посреди безлюдной темной улицы? И однако это прощанье навсегда осталось священнымъ воспоминаніемъ для этихъ двухъ бѣдныхъ людей. Вы — политико-экономы и утилитаристы, вы — высохшіе остовы школьной науки, вы — собиратели фактовъ, вы — извѣрившіеся, разочарованные львы, вы — всѣ, проповѣдующіе свои заплѣсневѣлыя доктрины для пользы народной — бѣднякъ всегда съ вами. Воспитывайте же въ немъ, пока есть еще время, чувство и воображеніе, чтобы скрасить его жизнь, которая такъ сильно въ этомъ нуждается; иначе — когда настанетъ день вашего торжества и побѣды, когда идеализмъ, благодаря вамъ, будетъ вырванъ съ корнемъ изъ его простодушнаго сердца, и жизнь явится ему во всей своей безобразной наготѣ — дѣйствительность превратится въ голоднаго волка, который пожретъ васъ всѣхъ до единаго.

Стефенъ работалъ на другой день, и на третій, и попрежнему никто съ нимъ не заговаривалъ, и всѣ его избѣгали. Къ концу второго дня онъ кончилъ работу; на третій день его станокъ опустѣлъ.

Въ каждый изъ предыдущихъ вечеровъ онъ выстаивалъ по часу слишкомъ на улицѣ подлѣ банка, но безъ всякаго результата. Чтобъ его не могли обвинить въ томъ, что онъ не исполняетъ своихъ обѣщаній, онъ рѣшилъ прождать два часа въ этотъ послѣдній вечеръ.

Пожилая леди, хозяйничавшая прежде въ домѣ мистера Баундерби, сидѣла въ первомъ этажѣ у окна, гдѣ онъ ее видѣлъ и раньше. Разсыльный былъ тамъ же: онъ или болталъ съ этой леди, или выглядывалъ изъ-за шторы, или выходилъ на подъѣздъ подышать воздухомъ. Въ первый разъ, когда онъ показался на порогѣ, Стефенъ, думая, что онъ его ищетъ, прошелъ мимо совсѣмъ близко, но разсыльный только мелькомъ взглянулъ на него своими моргающими глазами и ничего не сказалъ.

Два часа — большой срокъ, особенно послѣ цѣлаго дня непрерывной работы. Стефенъ садился на крылечко какого-то дома; стоялъ, прислонясь спиной къ воротамъ; прислушивался къ бою церковныхъ часовъ; останавливался поглядѣть на дѣтей, игравшихъ на улицѣ. Такая безцѣльная прогулка естественно обращала на него всеобщее вниманіе. Къ концу перваго часа самъ Стефенъ началъ испытывать непріятное чувство, представляя себѣ, что въ глазахъ прохожихъ онъ долженъ имѣть видъ подозрительной личности.

Фонарщикъ сталъ зажигать фонари, оставляя за собой въ длинной перспективѣ улицы двойной рядъ огней, которые сливались въ одну линію и терялись въ отдаленіи. Мистрисъ Спарзитъ закрыла окно въ первомъ этажѣ, спустила на немъ штору и поплыла наверхъ въ свои апартаменты. Вскорѣ показался свѣтъ въ окошечкѣ надъ входной дверью, затѣмъ въ двухъ окнахъ надъ лѣстницей, и наконецъ въ верхнемъ этажѣ, по мѣрѣ того какъ она поднималась. Въ одномъ изъ оконъ наверху приподнялся уголокъ шторы, какъ будто оттуда смотрѣлъ глазъ мистрисъ Спарзитъ, потомъ и другой уголокъ: должно быть, здѣсь былъ глазъ разсыльнаго. Какъ бы тамъ ни было, Стефенъ снова не получилъ никакихъ извѣстій. Онъ почувствовалъ сильное облегченіе, когда наконецъ прошли два часа, и онъ быстрымъ шагомъ пошелъ домой, чтобъ наверстать потерянное время.

Теперь ему оставалось только проститься съ хозяйкой и заснуть до утра на полу, такъ какъ всѣ его вещи были увязаны въ узелъ, и все было готово въ дорогу. Ему хотѣлось пораньше выбраться изъ города, прежде чѣмъ рабочіе выйдутъ на фабрику.

Свѣтъ еле брезжилъ, когда, простившись взглядомъ со своей комнатой и съ грустью спрашивая себя, увидитъ ли онъ ее когда-нибудь, Стефенъ вышелъ на улицу. Городъ былъ точно пустыня: можно было подумать, что жители покинули его, чтобъ не имѣть никакихъ сношеній съ отверженцемъ. Все имѣло какой-то печальный, мрачный видъ въ этотъ ранній часъ дня. Даже близкій восходъ солнца превращалъ небо въ одну сплошную бѣлую пустыню, напоминавшую безлюдную гладь моря.

Минуя домъ, гдѣ жила Рахиль, хотя это было ему совсѣмъ не по дорогѣ; минуя длинныя, красныя, кирпичныя улицы, большія фабрики, тихія и безмолвныя въ этотъ ранній часъ, станцію желѣзной дороги, гдѣ красные сигналы быстро блѣднѣли въ свѣтѣ наступающаго дня, безпорядочныя пристройки, принадлежащія той же дорогѣ, на половину разоренныя, на половину отстроенныя вновь; минуя разбросанныя тамъ и сямъ красныя кирпичныя виллы, окруженныя закопченными и запыленными кустиками, напоминавшими неряшливыхъ нюхателей табаку; минуя дороги, покрытыя густымъ слоемъ мелкаго угля, и массу другихъ непріятныхъ для глаза предметовъ, Стефенъ достигъ наконецъ вершины холма и обернулся взглянуть на городъ.

День уже ярко сіялъ, и колокола звонили на работу. Въ домахъ еще нигдѣ не разводили огня, и высокія фабричныя трубы гордо вздымались къ небу, которое должно было вскорѣ исчезнуть въ громадныхъ клубахъ ихъ ядовитаго дыма. Но пока окна домовъ блестѣли, какъ золото, при свѣтѣ зари. Въ это время дня жители Коктауна всегда могли видѣть солнце, — но черезъ закопченныя стекла ихъ оконъ оно казалось точно въ затменіи.

Какая громадная перемѣна — прямо отъ фабричныхъ трубъ перейти къ вольнымъ птицамъ! Какъ странно чувствовать подъ ногой дорожную пыль, вмѣсто скрипучаго угля! Какъ странно было Стефену въ это лѣтнее утро начинать жизнь сначала съ пятью десятками лѣтъ на плечахъ. Съ такими мыслями въ головѣ, съ узелкомъ подъ мышкой, шелъ Стефенъ вдоль по дорогѣ. И деревья, смыкаясь надъ нимъ своимъ зеленымъ сводомъ, шептали ему, что онъ оставлялъ за собой любящее, вѣрное сердце.

Глава VII.
Порохъ.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, все еще не потерявшій желанія попытать свои силы на пользу своей партіи, начиналъ насчитывать уже порядочно голосовъ. Благодаря поверхностному знакомству съ кое-какими поучительными книгами, прочитанными имъ по желанію его политическихъ друзей, благодаря свѣтскому равнодушію къ обществу вообще и извѣстной откровенности въ своихъ недостаткахъ, которою онъ умѣлъ такъ ловко пользоваться (одинъ изъ самыхъ распространенныхъ и самыхъ почитаемыхъ смертныхъ грѣховъ свѣтскаго общества), онъ вскорѣ прослылъ за человѣка, подающаго большія надежды. Его беззаботное отношеніе ко всему на свѣтѣ было для него очень выгоднымъ, такъ какъ позволяло ему съ такимъ легкимъ сердцемъ пристать къ партіи собирателей фактовъ, какъ будто онъ принадлежалъ къ ней съ самаго дѣтства, и смотрѣть на всѣ остальныя партіи, какъ на шайку сознательныхъ лицемѣровъ.

— Да, дорогая мистрисъ Баундерби, — лицемѣры, которымъ никто не вѣритъ, въ томъ числѣ и сами они. Единственная разница между нами и этими проповѣдниками добродѣтели, или милосердія, или филантропіи — дѣло не въ названіи — единственная между нами разница въ томъ, что мы считаемъ все это вздоромъ и сознаемся въ этомъ; они же, зная это такъ же хорошо, какъ и мы, не хотятъ въ этомъ сознаться.

Что могло возмутить или встревожить Луизу въ этой исповѣди? Развѣ принципы мистера Гартхауза шли такъ сильно въ разрѣзъ съ принципами ея отца или съ даннымъ ей воспитаніемъ, чтобъ они могли ее ужаснуть? Была ли какая-нибудь разница между этими двумя направленіями? Вѣдь и то, и другое приковывало ее къ матеріальной дѣйствительности и не давало ей вѣры ни во что иное. Насадилъ ли Томасъ Гредграйндъ въ ея чистой дѣтской душѣ что-нибудь такое, что бы Джемсу Гартхаузу пришлось искоренять?

Она была тѣмъ болѣе достойна сожалѣнія, что въ ея душѣ (это чувство жило въ ней еще раньше, чѣмъ ея практическій отецъ принялся за ея воспитаніе) жила таинственная жажда вѣры въ болѣе благородное, болѣе возвышенное человѣчество, чѣмъ то, которое ей старались показать. Въ ея душѣ шла вѣчная борьба, ее постоянно осаждали сомнѣнія, ее терзалъ гнѣвъ: сомнѣнія, потому что въ ней съ дѣтства было задавлено все благородное, все великодушное; гнѣвъ — при мысли о томъ злѣ, которое ей было сдѣлано, если только голосъ сердца, который ей слышался порой среди окружавшаго ее хаоса, былъ дѣйствительно голосомъ истины. На эту исковерканную, раздвоенную натуру, издавна привыкшую подавлять въ себѣ всякій порывъ, философія Гартхауза дѣйствовала, какъ утѣшеніе, какъ оправданіе. Если дѣйствительно все на свѣтѣ было такъ пусто и ничтожно, то, значитъ, и она ничего не потеряла, ничѣмъ не пожертвовала. Не все ли равно! сказала она отцу, когда онъ ей предложилъ избраннаго имъ мужа. Не все ли равно! говорила она и теперь. Съ презрительной самоувѣренностью спрашивала она себя: не все ли равно? и продолжала идти своей дорогой.

Куда? Шагъ за шагомъ подвигалась она впередъ, все ближе къ неизбѣжному концу, но подвигалась такъ медленно, такъ незамѣтно, что ей казалось, будто она не трогается съ мѣста.

Что касается мистера Гартхауза, то онъ и не задавалъ себѣ такого вопроса и мало заботился о томъ, куда онъ идетъ. У него не было въ виду никакого опредѣленнаго намѣренія, никакого разсчитаннаго плана: порокъ въ немъ не былъ настолько энергиченъ, чтобы смутить его безпечный покой. Пока его знакомство съ Луизой было для него лишь простымъ развлеченіемъ (какъ оно и полагается для изящнаго джентльмена), а можетъ быть, чѣмъ-нибудь и побольше, что уже нѣсколько противорѣчило его репутаціи свѣтскаго льва. Вскорѣ по пріѣздѣ онъ Писалъ своему брату-забавнику, достопочтенному члену парламента, писалъ въ самомъ скучающемъ Тонѣ и упоминалъ между прочимъ, что Баундерби «пресмѣшная чета», сама же мистрисъ Баундерби не только не похожа на Горгону, какъ онъ воображалъ, но очень молода и замѣчательно хороша собой. Послѣ того онъ уже ни словомъ не обмолвился въ своихъ письмахъ о нихъ, но проводилъ у нихъ всѣ свободные часы. Онъ часто къ нимъ заѣзжалъ во время своихъ разъѣздовъ по выборамъ въ Коктаунскомъ округѣ, и мистеръ Баундерби поощрялъ эти посѣщенія. Мистеръ Баундерби, всегда вѣрный себѣ, любилъ хвастать передъ знакомыми, что самъ онъ не придаетъ никакого значенія знакомству со знатными людьми, но что если его жена, дочь Тома Гредграйнда, любить это общество, онъ не желаетъ ее стѣснять.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ начиналъ находить, что для него было бы совершенно новымъ ощущеніемъ, если бы юное лицо, которое могло такъ прекрасно преображаться для оболтуса-брата, преобразилось бы для него.

Онъ былъ хорошій наблюдатель, у него была отличная память, и онъ ни слова не забылъ изъ разоблаченій Тома. Онъ сопоставлялъ то, что слышалъ отъ брата, съ тѣмъ, что видѣлъ въ сестрѣ, и вскорѣ научился ее понимать. Само собою разумѣется, что лучшая и самая глубокая часть ея натуры была недоступна его пониманію, ибо душа человѣческая — то же море: не всякимъ орудіемъ его можно измѣрить; но онъ научился по крайней мѣрѣ довольно вѣрно читать то, что всплывало на поверхность.

Мистеръ Баундерби вступилъ во владѣніе загороднымъ домомъ съ садомъ и паркомъ въ пятнадцати миляхъ отъ города и въ одной или двухъ миляхъ отъ желѣзной дороги, пролегавшей черезъ многочисленные мосты по дикой, суровой мѣстности, изрытой по всѣмъ направленіямъ старыми, заброшенными шахтами и пестрѣвшей по ночамъ огнями и темными очертаніями огромныхъ машинъ. По мѣрѣ приближенія къ помѣстью мистера Баундерби, картина становилась менѣе суровой и наконецъ превращалась въ очаровательный сельскій ландшафтъ, весною позлащенный верескомъ и бѣлѣвшій боярышникомъ, осѣненный лѣтомъ густою листвой, трепетавшей отъ вѣтра. Банкъ Баундерби завладѣлъ этимъ имѣніемъ, бывшимъ у него въ залогѣ, подъ тяжестью котораго палъ одинъ изъ коктаунскихъ магнатовъ: онъ слишкомъ поторопился въ своемъ нетерпѣніи удесятерить свое состояніе и немного ошибся въ разсчетѣ, тысячъ на двѣсти фунтовъ — не больше. Такія приключенія случались по временамъ съ самыми уважаемыми семьями Коктауна, но, какъ извѣстно, банкротство не имѣетъ никакого отношенія къ непредусмотрительности низшихъ классовъ общества.

Мистеръ Баундерби съ величайшимъ наслажденіемъ устроился въ этомъ прекрасномъ имѣньицѣ и принялся со своимъ обычнымъ фанфаронствомъ сажать капусту въ его цвѣтникахъ. Ему нравилось вести свой казарменный образъ жизни среди всей этой роскоши: здѣсь онъ еще больше чванился своимъ плебействомъ, находя себѣ повсюду поводъ къ бахвальству.

— Знаете ли, сэръ, — говорилъ онъ какому-нибудь гостю, — меня увѣряли, будто Никкитсъ (прежній владѣлецъ) заплатилъ за этотъ вотъ морской видъ семьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Говоря откровенно, чортъ меня побери, если я во всю свою жизнь взгляну на эту картину хоть семь разъ; значитъ, каждый взглядъ обойдется итого — въ сотню фунтовъ! Нѣтъ, чортъ возьми, я не забываю, что я Іосія Баундерби изъ Коктауна. Много, много лѣтъ кряду я только и видѣлъ картинъ (если не хотѣлъ воровать), что изображеніе человѣка, который брѣется, смотрясь въ вычищенный сапогъ вмѣсто зеркала. Это изображеніе было наклеено на банкахъ съ ваксой, которой я чистилъ на улицахъ сапоги господамъ. Пустыя банки я продавалъ по фартингу за штуку и какъ еще радовался такимъ капиталамъ!

Въ томъ же тонѣ онъ обращался и къ мистеру Гартхаузу.

— Гартхаузъ, у васъ здѣсь пара лошадей. Приведите, если хотите, еще хоть полдюжины: мы всѣмъ найдемъ мѣсто. У насъ здѣсь конюшня на двѣнадцать лошадей, и если только о Никкитсѣ говорятъ правду, лошади были у него въ полномъ комплектѣ. Двѣнадцать лошадей, сэръ, — шутка сказать! Когда Никкитсъ былъ мальчишкой, онъ воспитывался въ Вестминстерской школѣ, воспитывался по-царски; а я въ то время питался отбросами и спалъ въ корзинахъ базарныхъ торговокъ. Если бъ мнѣ даже взбрела фантазія завести дюжину лошадей (но этого не случится: съ меня довольно и одной), я, право, не могъ бы равнодушно ихъ видѣть въ этой конюшнѣ, вспоминая, гдѣ и какъ самому мнѣ приходилось когда-то проводить ночи. Я бы не могъ ихъ видѣть, сэръ; я приказалъ бы ихъ вывести. Вотъ какъ все на свѣтѣ мѣняется! Вы видѣли это имѣнье, вы его знаете. Врядъ ли найдется другое такое благоустроенное въ цѣлой Англіи, или гдѣ бы то ни было. Пари держу, что вы не найдете другого такого же. Кто же завладѣлъ имъ? Кто въ немъ устроился, какъ червякъ въ сердцевинѣ орѣха? Іосія Баундерби, сэръ. А Никкитсъ (мнѣ говорили вчера въ конторѣ) — Никкитсъ, декламировавшій когда-то по-латыни цѣлые монологи изъ пьесъ, что разыгрываются въ Вестминстерской школѣ, причемъ ему аплодировалъ самъ главный судья и вся аристократія, этотъ Никкитсъ превратился въ полуидіота — да, сэръ, въ полуидіота, и живетъ гдѣ-то въ пятомъ этажѣ въ одномъ изъ самыхъ грязныхъ переулковъ Антверпена.

Въ этомъ-то убѣжищѣ, подъ густолиственной сѣнью его высокихъ деревъ, въ ясные, теплые лѣтніе дни мистеръ Гартхаузъ началъ производить свои опыты надъ юнымъ лицомъ, которое вначалѣ такъ его удивило: онъ хотѣлъ испытать, не преобразится ли это лицо для него.

— Мистрисъ Баундерби, какъ я радъ счастливой случайности, встрѣчая васъ здѣсь одну. Я уже давно хотѣлъ поговорить съ вами.

Сказать правду, въ этомъ не было никакой особенно счастливой случайности: въ это время дня она всегда бывала одна, и мѣсто, гдѣ онъ ее нашелъ, было любимымъ мѣстомъ ея прогулокъ. Это была небольшая прогалина въ темномъ лѣсу, гдѣ лежало нѣсколько срубленныхъ деревьевъ, и гдѣ она сидѣла цѣлыми часами, заглядываясь на прошлогодніе опавшіе листья, какъ она заглядывалась когда-то на красныя искры въ каминѣ.

Онъ опустился на пень рядомъ съ ней и заглянулъ ей въ лицо.

— Вашъ братъ… мой молодой другъ Томъ…

Ея лицо просіяло, и она съ живостью повернулась къ нему.

«Никогда въ жизни не видѣлъ ничего привлекательнѣй этого хорошенькаго личика, когда оно разомъ мѣняется, точно освѣщенное молніей», подумалъ мистеръ Гартхаузъ.

Его лицо выдало его тайную мысль, не выдавая его тайныхъ разсчетовъ.

— Простите меня, выраженіе вашего сестринскаго участія такъ восхитительно… Томъ долженъ былъ бы гордиться… Я знаю, что такое восхищеніе съ моей стороны непростительно, но оно невольно.

— Конечно, вы такъ впечатлительны… — спокойно сказала Луиза.

— Нѣтъ, мистрисъ Баундерби, передъ вами я не могу притворяться. Вы знаете, что я считаю себя дряннымъ человѣкомъ, готовымъ продать себя во всякое время за приличную сумму; вы знаете, что я не способенъ ни къ какимъ идиллическимъ чувствамъ аркадскихъ пастушковъ.

— Я жду, что вы мнѣ сообщите по поводу брата.

— Вы очень суровы со мной, и я этого заслуживаю. Я знаю, что я дрянной человѣкъ, но я не лицемѣръ — съ этимъ вы не можете не согласиться. Однако, благодаря вамъ, я совсѣмъ отвлекся отъ цѣли, которую имѣлъ въ виду: вернемся къ вашему брату. Я принимаю въ немъ большое участіе.

— Такъ, значитъ, вы можете интересоваться хоть чѣмъ-нибудь, мистеръ Гартхаузъ? — спросила она не то съ недовѣріемъ, не то съ благодарностью.

— Если бъ вы задали мнѣ этотъ вопросъ, когда я только что пріѣхалъ сюда, я бы отвѣтилъ — нѣтъ. Теперь, даже съ рискомъ быть заподозрѣннымъ во лжи и возбудить въ васъ совершенно естественное недовѣріе, я говорю — да.

Она сдѣлала легкое движеніе, какъ будто хотѣла заговорить, но, казалось, у нея не хватало голоса. Наконецъ она сказала:

— Мистеръ Гартхаузъ, я вѣрю, что вы интересуетесь моимъ братомъ.

— Благодарю васъ и смѣю надѣяться, что въ этомъ отношеніи я заслужилъ ваше довѣріе. Вы такъ много сдѣлали для Тома… Вы такъ его любите… Вся ваша жизнь, мистрисъ Баундерби — одно сплошное самоотверженіе для брата… Еще разъ простите: я опять удалился отъ предмета нашего разговора. Словомъ, одно вѣрно: я интересуюсь ради него самого.

Она сдѣлала опять почти непримѣтное движеніе, точно хотѣла встать и уйти, не давъ ему договорить. Онъ это замѣтилъ и поспѣшилъ придать другой смыслъ своимъ словамъ. Она осталась.

— Мистрисъ Баундерби, — началъ онъ уже другимъ, безпечнымъ тономъ, который, однако, стоилъ ему, повидимому, большихъ усилій и былъ поэтому еще выразительнѣй его прежней, серьезной манеры, — не правда ли, вѣдь это не преступленіе для такого юноши, какъ вашъ братъ, если онъ немного вѣтренъ, легкомысленъ и склоненъ къ разсѣянной жизни; словомъ, какъ говорится, если онъ любитъ кутнуть? Такъ ли я говорю?

— Да.

— Позвольте мнѣ быть откровеннымъ. Не думаете ли вы, что онъ играетъ?

— Кажется, онъ играетъ на пари.

Мистеръ Гартхаузъ ждалъ, казалось, дальнѣйшихъ объясненій, и она прибавила:

— Я это навѣрное знаю.

— И разумѣется, проигрываетъ?

— Да.

— Когда держишь пари, всегда можешь быть увѣреннымъ, что проиграешь. Смѣю ли я спросить, давали ли вы ему когда-нибудь денегъ на это.

Она сидѣла потупившись; но при этомъ вопросѣ взглянула на него съ недоумѣніемъ и какъ будто съ досадой.

— Вѣрьте, дорогая мистрисъ Баундерби, что это не праздное любопытство. Я боюсь, что Томъ мало-по-малу запутывается и хочу подать ему руку помощи, какъ человѣкъ, имѣющій за собой большой запасъ печальной опытности. Надо ли повторять, что я это дѣлаю ради него самого? Необходимо ли это повторять?

Она опять хотѣла отвѣчать, но опять промолчала.

— Простите за откровенность, — снова заговорилъ Джемсъ Гартхаузъ, переходя все съ тѣмъ же дѣланнымъ усиліемъ въ свой беззаботный тонъ, — я говорю это только вамъ одной: мнѣ кажется, что во всемъ виновато его воспитаніе. Я сомнѣваюсь, чтобы между нимъ и его уважаемымъ отцомъ существовало когда-нибудь особенное довѣріе.

— Этого никогда не было, — сказала Луиза, краснѣя при воспоминаніи, которое невольно пробудили въ ней эти слова.

— Или между нимъ и… (я убѣжденъ, что вы поймете мою мысль) и его уважаемымъ шуриномъ?

— Она вспыхнула, какъ зарево, и отвѣчала слабымъ голосомъ:

— Не думаю, чтобъ это было возможнымъ.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ Гартхаузъ послѣ короткой паузы, — позволите ли вы мнѣ разсчитывать на ваше довѣріе? Томъ занялъ у васъ значительную сумму?

— Вы поймите, мистеръ Гартхаузъ, — отвѣчала Луиза послѣ нѣкотораго колебанія. Она была очень нерѣшительна, очень взволнована съ самаго начала ихъ разговора, но все-таки не теряла своего самообладанія. — Вы поймете, что если я и отвѣчу на вашъ вопросъ, то не затѣмъ, чтобы жаловаться, или о чемъ-нибудь сожалѣть. Я никогда не жалуюсь и нисколько не раскаиваюсь въ томъ, что я сдѣлала.

«Какъ горда!» подумалъ Джемсъ Гартхаузъ.

— Когда я вышла замужъ, я сдѣлала открытіе, что уже и тогда братъ много задолжалъ; я разумѣю, много для человѣка въ его положеніи. Онъ задолжалъ настолько, что мнѣ пришлось продать нѣкоторыя изъ моихъ золотыхъ вещей. Это не было жертвой съ моей стороны. Я продала ихъ очень охотно: онѣ не имѣли никакой цѣны въ моихъ глазахъ.

Прочла ли она въ его взглядѣ догадку, что она говорила о подаркахъ своего мужа или ея собственная совѣсть подсказала ей, что онъ могъ объ этомъ догадаться; но только она умолкла и снова вся вспыхнула. Если онъ не догадывался раньше, этотъ яркій румянецъ открылъ бы ему глаза, будь онъ даже гораздо менѣе наблюдателенъ и опытенъ, чѣмъ онъ былъ.

— Потомъ я давала брату въ разное время все, чѣмъ я могла располагать. Довѣряясь вамъ, потому что, по вашимъ словамъ, вы принимаете въ немъ участіе, я не хочу довѣряться наполовину. Съ тѣхъ поръ какъ вы здѣсь, ему понадобилось разомъ около ста фунтовъ стерлинговъ. Я не могла ему дать такой большой суммы. Все это очень меня безпокоило, но я хранила свою тайну; теперь я довѣряю ее вашей чести. Я никому не говорила о своихъ тревогахъ, потому что — вы сами знаете почему.

И она замолчала.

Какъ человѣкъ ловкій, Гартхаузъ умѣлъ соблюдать свои выгоды; и теперь онъ поспѣшилъ вос пользоваться случаемъ, чтобъ набросать Луизѣ ея собственный портретъ, подъ видомъ портрета ея брата.

— Мистрисъ Баундерби, хоть я и пустой человѣкъ, свѣтскій кутила и ничего больше, но то, что вы мнѣ говорите, трогаетъ меня до глубины души, могу васъ увѣрить. Я не могу строго судить Тома. Я вполнѣ понимаю и раздѣляю ваше благоразумное отношеніе къ его ошибкамъ и заблужденіямъ, но при всемъ моемъ уваженіи къ мистеру Гредграйнду и къ мистеру Баундерби, я не могу не сказать, что его воспитаніе не изъ удачныхъ. Лишенный всякихъ рессурсовъ, чтобы съ успѣхомъ бороться со свѣтомъ, въ которомъ онъ долженъ вращаться, онъ естественно бросается въ излишества, противоположныя тому крайнему принужденію, подъ которымъ его держали такъ долго — конечно, съ самыми лучшими намѣреніями, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. При всей благородной прямотѣ мистера Баундерби, при всей его вполнѣ національной независимости и несмотря на всю восхитительную оригинальность такого характера, его манера не вызываетъ довѣрія — въ этомъ мы съ вами согласны. Если я осмѣлюсь прибавить, что ему недостаетъ той деликатности, которая могла бы привлечь къ нему молодую неопытную душу, непонятый характеръ, дурно направленныя способности, — недостаетъ снисходительности, къ которой бы легко было обратиться за совѣтомъ и утѣшеніемъ, вамъ будетъ вполнѣ понятна моя точка зрѣнія.

Она смотрѣла прямо передъ собой поверхъ измѣнчивыхъ бликовъ солнца, скользившихъ на травѣ, въ самую глубь чернаго лѣса, — и онъ читалъ на ея лицѣ, что она примѣняла къ себѣ его слова; да впрочемъ, онъ и не старался скрывать, что говоритъ по ея адресу.

— Нельзя судить его строго, — продолжалъ онъ. — Но въ Томѣ есть одинъ большой, непростительный недостатокъ, за который я не могу его не обвинять.

Луиза взглянула ему въ лицо и спросила, что это за недостатокъ.

— Можетъ быть, мнѣ слѣдуетъ промолчать; можетъ быть, было бы лучше, если бъ я объ этомъ совсѣмъ не заговаривалъ.

— Вы меня пугаете, мистеръ Гартхаузъ. Скажите, въ чемъ дѣло.

— Чтобъ не заставлять васъ понапрасну тревожиться и такъ какъ, благодаря вашему брату, вы отнеслись ко мнѣ съ такимъ довѣріемъ, которымъ я дорожу больше всего на свѣтѣ — я повинуюсь. Я не могу простить ему его равнодушія, прорывающагося въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ поступкѣ, — равнодушія къ нѣжной привязанности его лучшаго друга — сестры, къ ея преданности, къ ея безкорыстной любви, ко всѣмъ жертвамъ, которыя она для него принесла. Не могу простить его легкаго отношенія къ вамъ. То, что вы для него сдѣлали, заслуживаетъ вѣчной любви, вѣчной благодарности, а не досады и капризовъ. При всей моей кажущейся беззаботности, я не настолько черствъ, мистрисъ Баундерби, чтобы спокойно отнестись къ этому недостатку вашего брата и смотрѣть на него, какъ на простительный грѣхъ.

Лѣсъ поплылъ передъ ея глазами отъ залившихъ ихъ слезъ. Эти слезы полились изъ глубокаго затаеннаго источника, и сердце ея пронизала острая боль, которую онѣ не облегчили.

— Однимъ словомъ, мистрисъ Баундерби, отъ этого-то недостатка мнѣ бы и хотѣлось излѣчить вашего брата; на это будутъ направлены всѣ мои усилія. Мое знакомство съ его дѣлами и обстоятельствами, мои старанія выпутать его изъ затрудненій и совѣты, которые, надѣюсь, онъ будетъ цѣнить, ибо получитъ ихъ отъ такого же и даже худшаго повѣсы, доставятъ мнѣ надъ нимъ нѣкоторое вліяніе, которымъ я и воспользуюсь для своей цѣли. Я сказалъ довольно, быть можетъ, слишкомъ много. Это имѣетъ такой видъ, точно я хочу показаться вамъ добрымъ малымъ, но даю вамъ слово — у меня не было и въ мысляхъ ничего подобнаго.

— А вотъ и вашъ братъ, — добавилъ онъ, озираясь (до этой минуты онъ не спускалъ глазъ съ ея лица), — вонъ тамъ между деревьями. Вѣроятно онъ только что пріѣхалъ. Кажется, онъ идетъ сюда; не пойдемъ ли мы ему навстрѣчу? Съ нѣкоторыхъ поръ онъ очень молчаливъ и угрюмъ. Можетъ быть, его братская совѣсть заговорила таки наконецъ — если только въ людяхъ есть еще совѣсть; честное слоьо, слишкомъ часто о ней слышишь, чтобъ увѣровать въ нее.

Онъ помогъ ей подняться; она взяла его подъ руку, и они пошли навстрѣчу оболтусу. Тотъ лѣниво брелъ по дорогѣ, безцѣльно похлопывая по вѣткамъ своей тросточкой, или останавливался и ковырялъ ею мохъ, одѣвавшій древесные стволы. Поглощенный этимъ послѣднимъ занятіемъ, онъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, когда къ нему подошли.

— Откуда вы? Я и не зналъ, что вы здѣсь.

— Чье это имя вы такъ старательно выписывали на деревьяхъ, Томъ? — спросилъ его мистеръ Гартхаузъ, положивъ ему руку на плечо и поворачивая его въ сторону дома, чтобъ имъ идти всѣмъ вмѣстѣ.

— Чье имя? — отозвался Томъ. — Вы подразумѣваете женское имя?

— Да. У васъ такой подозрительный видъ, что я подумалъ, не хотите ли вы вырѣзать имя какой-нибудь красотки на древесной корѣ.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до красотокъ, мистеръ Гартхаузъ, развѣ только какой-нибудь изъ нихъ, обладательницѣ кругленькаго состоянья, взбредетъ фантазія втюриться въ меня. Она можетъ быть заранѣе увѣрена въ побѣдѣ, будь она безобразна, какъ смертный грѣхъ, лишь бы была богата. Тогда я готовъ вырѣзывать ея имя на всѣхъ здѣшнихъ дубахъ хоть по сту разъ на день, если она захочетъ.

— А вы таки корыстолюбивы, Томъ.

— Корыстолюбивы? — повторилъ Томъ. — Кто же не корыстолюбивъ въ нынѣшнее время? Спросите-ка сестру.

— Развѣ я чѣмъ-нибудь доказала присутствіе въ себѣ этого недостатка, Томъ? — сказала Луиза. Это былъ единственный упрекъ брату съ ея стороны.

— Тебѣ лучше знать — доказала ты, или нѣтъ, — угрюмо отвѣтилъ Томъ.

— Томъ нынче въ мизантропическомъ настроеніи; это случается отъ времени до времени со всѣми скучающими людьми, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ. — Не вѣрьте ему, мистрисъ Баундерби, онъ и самъ не вѣритъ тому, что говоритъ. Чтобы открыть вамъ его истинныя чувства, я вамъ выдамъ нѣкоторыя его мнѣнія на вашъ счетъ, если онъ сейчасъ же передъ вами не покается.

— Во всякомъ случаѣ, мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, немного смягчаясь подъ вліяніемъ своего восхищенія мистеромъ Гартхаузомъ, но все еще капризно покачивая головой, — во всякомъ случаѣ вы не можете ей сказать, чтобы я хвалилъ ее за корыстолюбіе. Если я ее и хвалилъ, то за качества совершенно противоположныя. Я бы охотно сдѣлалъ это и теперь, если бъ имѣлъ къ тому поводъ. Но довольно объ этомъ: васъ это не можетъ интересовать, а мнѣ надоѣло до портиковъ.

Они подошли къ дому, и Луиза, выпустивъ руку своего гостя, стала подниматься на лѣстницу. Гартхаузъ слѣдилъ за ней глазами, пока она не скрылась въ дверяхъ; потомъ опустилъ руку на плечо ея брата и дружескимъ жестомъ пригласилъ его пройтись по саду.

— Томъ, мой другъ, мнѣ надо съ вами поговорить.

Они остановились возлѣ запущенной куртины розовыхъ кустовъ. (Мистеръ Баундерби хвастался тѣмъ, что онъ не желаетъ заботиться о розахъ Никкится, прежняго владѣльца.) Томъ присѣлъ на перила террасы и принялся срывать розовые бутоны и ощипывать по листку, а его демонъ-искуситель стоялъ возлѣ него одной ногой на ступенькѣ террасы и, граціозно согнувшись всѣмъ тѣломъ впередъ, опирался на руку, лежавшую на его согнутомъ колѣнѣ. Ихъ было видно изъ оконъ мистрисъ Баундерби; очень возможно, что она на нихъ смотрѣла.

— Томъ, что съ вами?

— Ахъ, мистеръ Гартхаузъ, если бъ вы знали, — сказалъ со вздохомъ Томъ. — Я такъ измучился, что просто жизнь не мила.

— Честное слово, мой другъ, и я тоже.

— Вы! — изумился Томъ. — Да вы воплощенная беззаботность! Мистеръ Гартхаузъ, я въ ужасныхъ тискахъ. Вы и представить себѣ не можете, какъ я увязъ… и подумать только, что стоило бы сестрѣ захотѣть — и я былъ бы спасенъ!

Онъ кусалъ и разрывалъ бутоны зубами; его руки дрожали, какъ у стараго паралитика. Съ минуту его собесѣдникъ внимательно его наблюдалъ и затѣмъ снова заговорилъ самымъ беззаботнымъ тономъ.

— Томъ, вы неразсудительны: вы требуете отъ сестры слишкомъ многаго. Вы уже получили отъ нея кучу денегъ, повѣса вы этакій; развѣ не правда?

— Получилъ и сознаюсь въ этомъ, мистеръ Гартхаузъ. Да гдѣ же мнѣ было ихъ и достать? Не у старикашки ли Баундерби, который только и дѣлаетъ, что хвастается, какъ онъ въ мои годы жилъ на два пенса въ мѣсяцъ или что-то въ этомъ родѣ? Не у отца ли, который заранѣе намѣтилъ для меня путь, какъ онъ выражается, и связалъ меня по рукамъ и ногамъ чуть не съ колыбели? Не у матери ли, у которой нѣтъ ничего, кромѣ ея болѣзней? Гдѣ же мнѣ больше и достать денегъ, какъ не у сестры?

Онъ чуть не плакалъ и уничтожалъ розы цѣлыми дюжинами. Мистеръ Гартхаузъ дотронулся до его плеча, въ видѣ ободренія.

— Томъ, голубчикъ, но если у вашей сестры ихъ нѣтъ?

— Если нѣтъ? Да я и не думаю, чтобы они у нея были. Можетъ быть, мнѣ надо больше, чѣмъ у нея есть; но въ такомъ случаѣ она должна достать. Она всегда можетъ достать. Безполезно что-нибудь отъ васъ скрывать послѣ того, что я вамъ уже говорилъ. Вы знаете, что она вышла за Баундерби не ради себя и не ради него, а ради меня. Такъ отчего же она не хочетъ добиться отъ него изъ любви ко мнѣ того, что мнѣ надо? Ничто ее не обязываетъ говорить, зачѣмъ ей нужны деньги: она не дура и могла бы вытянуть ихъ лаской. Но она не хочетъ, хоть и знаетъ, какъ это важно для меня. Она холодна съ нимъ, какъ камень, вмѣсто того чтобы полюбезничать съ нимъ ради меня. Не знаю, какъ вы это назовете; по-моему — это просто безсовѣстно.

По ту сторону террасы былъ бассейнъ съ водой, и у мистера Гартхауза явилось непреодолимое желаніе швырнуть въ этотъ бассейнъ мистера Томаса Гредграйнда-младшаго, швырнуть такимъ же способомъ, какъ угрожали это сдѣлать оскорбленные фабриканты Коктауна со своими капиталами. Но онъ остался стоять все въ той же граціозной позѣ, и по ту сторону баллюстрады падали только одни истребленные Томомъ бутоны, плававшіе теперь на поверхности воды цѣлымъ островомъ.

— Голубчикъ Томъ, позвольте мнѣ быть вашимъ банкиромъ, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Ради Бога не напоминайте мнѣ о банкирахъ, — проговорилъ съ живостью Томъ и сталъ блѣднѣе бѣлыхъ розъ, которыя держалъ въ рукѣ.

Какъ человѣкъ превосходно воспитанный и привыкшій къ лучшему обществу, мистеръ Гартхаузъ не могъ себѣ позволить словеснаго выраженія изумленія, какъ не могъ себѣ позволить словеснаго выраженія какихъ бы то ни было чувствъ. Но онъ невольно чуть-чуть приподнялъ брови съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ удивленія, хотя удивленіе не менѣе противорѣчило принципамъ его школы, чѣмъ принципамъ школы Гредграйнда.

— Сколько вамъ сейчасъ нужно, Томъ? Все дѣло въ трехъ цифрахъ? Что же вы молчите? Назовите ваши три цифры.

— Мистеръ Гартхаузъ, — сказалъ Томъ, который теперь и въ самомъ дѣлѣ плакалъ (эти слезы были лучше его жалобъ, хотя и придавали ему очень плачевный видъ), — теперь уже поздно; теперь деньги мнѣ не помогутъ. Они могли спасти меня раньше. Тѣмъ не менѣе я вамъ очень обязанъ; вы мой истинный другъ.

Истинный другъ!

«Оболтусъ, оболтусъ!» безпечно подумалъ мистеръ Гартхаузъ. «Какой же ты оселъ!»

— Я принимаю ваше предложеніе, какъ доказательство искренней дружбы, — продолжалъ Томъ, пожимая ему руку.

— Ну ладно, можетъ быть, моя дружба приводится вамъ въ другой разъ, — отвѣчалъ мистеръ Гартхаузъ. — И имѣйте въ виду, мой милѣйшій, если вы захотите обратиться ко мнѣ, когда вамъ придется очень ужъ круто, я, можетъ быть, сумѣю выручить васъ и во всякомъ случаѣ помогу вамъ совѣтомъ.

— Благодарю, — отвѣчалъ Томъ, мрачно качая головой и разжевывая цѣлую горсть бутоновъ. — Ахъ, зачѣмъ я не зналъ васъ раньше, мистеръ Гартхаузъ!

— Видите ли, Томъ, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ, бросая въ свою очередь нѣсколько бутоновъ въ даръ розовому острову, который упорно бился о стѣну террасы, какъ будто желая во что бы то ни стало пристать къ твердой землѣ, — видите ли: каждый человѣкъ всегда прежде всего эгоистъ, и я ничуть не составляю исключенія изъ общаго правила. Я горячо желаю… (вялость его горячаго желанія была по истинѣ тропическая) желаю, чтобы вы не были такъ холодны съ вашей сестрой — это вашъ долгъ — и чтобы вы были для нея болѣе нѣжнымъ и любящимъ братомъ — это тоже вашъ долгъ.

— Я сдѣлаю все, что вы хотите, мистеръ Гартхаузъ.

— Знаете ли, Томъ, настоящее время самое важное: не говорите же въ будущемъ. Начните сейчасъ же.

— Конечно начну. Лу не замедлитъ вамъ это подтвердить.

— Итакъ, Томъ, нашъ союзъ заключенъ, — сказалъ Гартхаузъ, похлопавъ его по плечу съ такимъ видомъ, который заставлялъ предполагать (какъ и поспѣшилъ сдѣлать оболтусъ), что это условіе было поставлено ему добрымъ малымъ, не желавшимъ выслушивать изліяній его благодарности. — А пока до свиданья — до обѣда.

Когда Томъ явился къ обѣду, его грусть не помѣшала ему быть очень бодрымъ и подвижнымъ, и онъ пришелъ въ гостиную раньше мистера Баундерби.

— Я не хотѣлъ огорчить тебя, Лу, — сказалъ онъ, протягивая руку сестрѣ и цѣлуя ее. — Я знаю, что ты меня любишь, и я тебя тоже очень люблю.

Въ этотъ день на лицѣ Луизы явилась улыбка, обращенная къ другому. Увы! къ другому!

«Нѣтъ, нѣтъ, нельзя сказать, чтобъ она интересовалась однимъ только оболтусомъ», думалъ мистеръ Гартхаузъ, вспоминая свои прежнія мысли, когда онъ въ первый разъ увидѣлъ это красивое лицо. «Нѣтъ, нѣтъ, не только имъ однимъ».

Глава VIII.
Взрывъ.

Слѣдующее утро было слишкомъ хорошо, чтобы валяться въ постели. Джемсъ Гартхаузъ всталъ очень рано и усѣлся у окна своего будуара, съ наслажденіемъ покуривая свой рѣдкій табакъ, который когда-то произвелъ такое благотворное дѣйствіе на его молодого друга. Нѣжась въ теплыхъ лучахъ лѣтняго солнца, окруженный благовоннымъ дымомъ своей восточной трубки, который лѣниво таялъ въ воздухѣ, напоенномъ весенними благоуханіями, Гартхаузъ взвѣшивалъ свое положеніе, какъ игрокъ въ ожиданіи очереди взвѣшиваетъ шансы на выигрышъ. Въ настоящую минуту онъ забылъ о существованіи скуки и весь отдался своимъ размышленіямъ.

Между нимъ и Луизой существовала тайна, о которой мужъ не подозрѣвалъ. Эта тайна еще больше отталкивала ее отъ мужа и увеличивала разстояніе между ними, которое и всегда-то было велико. Онъ, Гартхаузъ, доказалъ ей очень ловко и ясно, что изучилъ ея сердце до глубочайшихъ его изгибовъ; онъ искусно воспользовался ея единственной нѣжной привязанностью, чтобы сблизиться съ ней. И какъ успѣшно шло это сближеніе. Онъ сдѣлалъ видъ, что глубоко сочувствуетъ этой ея привязанности, и раздѣлявшая ихъ преграда исчезла, какъ по волшебству. Все это было очень интересно, очень забавно.

И все таки, даже теперь, у него не было въ душѣ какого-нибудь злого умысла. Въ интересахъ общества, какъ и въ интересахъ семьи, было бы гораздо выгоднѣй для чести того вѣка, въ которомъ жилъ мистеръ Гартхаузъ, если бъ весь безчисленный легіонъ молодыхъ повѣсъ, къ которымъ принадлежалъ и онъ, былъ бы откровенно пороченъ, вмѣсто того, чтобъ прикрываться равнодушіемъ и безпечностью. Пловучія льдины, носящіяся по волѣ теченія, пускаютъ ко дну большую часть изъ погибающихъ кораблей.

Когда дьяволъ надѣваетъ личину рыкающаго льва, онъ привлекателенъ развѣ для однихъ дикарей да охотниковъ. Но когда онъ причесанъ, приглаженъ и одѣтъ по послѣдней модѣ, когда онъ одинаково пресыщенъ порокомъ и добродѣтелью, муками ада и райскимъ блаженствомъ, тогда онъ настоящій дьяволъ, котораго надо страшиться и трепетать.

Итакъ, Джемсъ Гартхаузъ нѣжился у своего окна, безпечно покуривая и взвѣшивая свои шансы преуспѣть на томъ пути, на которомъ онъ очутился по волѣ счастливой случайности. Цѣль, къ которой велъ этотъ путь, была ему совершенно ясна, но онъ не давалъ себѣ труда задумываться надъ ней. Будь, что будетъ.

Такъ какъ въ этотъ день ему предстояла длинная поѣздка верхомъ (въ нѣсколькихъ миляхъ отъ имѣнія мистера Баундерби предполагалось политическое сборище, гдѣ ему представлялся прекрасный случай попытать свои силы въ пользу партіи Гредграйнда), то онъ одѣлся пораньше и сошелъ къ завтраку. Его очень занималъ вопросъ, какъ на него взглянетъ Луиза: попрежнему ли онъ высоко стоитъ въ ея глазахъ, или за ночь его шансы опять упали. Нѣтъ, онъ былъ на томъ же мѣстѣ, что и вчера; онъ тотчасъ это замѣтилъ по ея взгляду.

Не безъ нѣкотораго ощущенія скуки, мистеръ Гартхаузъ убилъ кое-какъ свое время до вечера въ этотъ утомительный день и около шести часовъ возвращался обратно.

Между домомъ и оградой сада тянулась на полъмили гладкая, усыпанная пескомъ аллея, вырощенная еще предмѣстникомъ Баундерби, мистеромъ Никитсомъ. Гартхаузъ ѣхалъ шагомъ по этой аллеѣ, когда вдругъ изъ за кустовъ стремительно выскочилъ мистеръ Баундерби. Пугливая лошадь шарахнулась въ сторону.

— Гартхаузъ! — кричалъ мистеръ Баундерби. — Слышали новость?

— Какую новость? — спросилъ Гартхаузъ, успокаивая свою лошадь и посылая мистера Баундерби въ глубинѣ души ко всѣмъ чертямъ.

— Такъ вы ничего не слышали?

— Я слышалъ васъ, и лошадь моя слышала и даже испугалась на смерть; а больше ничего не слыхалъ.

Мистеръ Баундерби, весь красный и въ поту, сталъ посреди дороги, вплотную передъ лошадиной головой, чтобы выстрѣлить своею новостью съ большимъ эффектомъ.

— Банкъ обокраденъ!

— Ну что вы!

— Обокраденъ вчера вечеромъ, сэръ; обокраденъ необычайнымъ способомъ: съ помощью поддѣльнаго ключа.

— На большую сумму?

Мистеръ Баундерби, которому хотѣлось придать происшествію какъ можно больше важности, былъ непріятно задѣтъ этимъ вопросомъ и долженъ былъ отвѣтить:

— Нѣтъ, сумма невелика, но могла бы быть изрядной.

— Сколько же именно украдено?

— Ну, ужъ если вамъ непремѣнно нужно точную цифру, то извольте: она не превышаетъ полутораста фунтовъ, — сказалъ съ нетерпѣніемъ мистеръ Баундерби. — Но дѣло не въ суммѣ, а въ фактѣ. Банкъ обокраденъ, вотъ что важно. Какъ вы этого не понимаете.

— Дорогой мистеръ Баундерби, — сказалъ Джемсъ, слѣзая съ лошади и передавая поводья своему слугѣ, — я отлично понимаю, мало того — совершенно оглушенъ этимъ ужаснымъ происшествіемъ. Тѣмъ не менѣе вы мнѣ, надѣюсь, позволите отъ души васъ поздравить: вѣдь вы рисковали понести гораздо большую потерю.

— Благодарю, — отвѣчалъ Баундерби сердитымъ, отрывистымъ тономъ. — Разумѣется, я могъ бы потерять гораздо больше: могъ бы потерять двадцать тысячъ фунтовъ.

— Охотно вѣрю.

— Вѣрите! Чортъ возьми, еще бы не вѣрить! Клянусь честью, — продолжалъ мистеръ Баундерби, грозно кивая головой, — клянусь честью, я могъ бы потерять вдвое, втрое больше. Чортъ знаетъ, сколько бы я могъ потерять, если бъ ворамъ не помѣшали.

Въ эту минуту къ нимъ подошли Луиза, мистрисъ Спарзитъ и Битцеръ.

--: Да вотъ вамъ дочь Тома Гредграйнда: она прекрасно знаетъ, сколько бы я могъ потерять, если вамъ это неизвѣстно, — бушевалъ Баундерби. — Она такъ и грохнулась объ полъ, точно подстрѣленная, когда я ей сообщилъ эту новость. Насколько я ее знаю, это случилось съ ней въ первый разъ въ ея жизни и дѣлаетъ ей честь, по моему мнѣнію.

Она и теперь еще была слаба и блѣдна. Джемсъ Гартхаузъ предложилъ ей руку и, подвигаясь впередъ медленнымъ шагомъ, спросилъ, при какихъ обстоятельствахъ была совершена кража.

— Я только что хотѣлъ вамъ разсказать, — гаркнулъ съ раздраженіемъ Баундерби, подавая руку мистрисъ Спарзитъ. — Если бъ вы не любопытствовали такъ насчетъ суммы, я бы вамъ давно разсказалъ. Вы знаете эту леди (потому что она настоящая леди) — мистрисъ Спарзитъ?

— Я имѣлъ уже честь…

— Очень хорошо. Вы видѣли, кажется, тогда же и этого молодого человѣка — Битцера?

Мистеръ Гартхаузъ утвердительно кивнулъ головой, а Битцеръ приложилъ руку ко лбу въ видѣ поклона.

— Превосходно. Оба они живутъ въ банкѣ. Вы, можетъ быть, знаете, что они живутъ въ банкѣ? Прекрасно. Вчера вечеромъ, въ обычный часъ, когда занятія кончились, все было, по обыкновенію, заперто. Въ главной кассѣ, у дверей которой спитъ вотъ этотъ субъектъ, было… все равно сколько. Въ маленькомъ желѣзномъ шкапу въ комнатѣ Тома, гдѣ лежатъ деньги на мелкіе расходы, было полтораста слишкомъ фунтовъ…

— Сто пятьдесятъ четыре фунта, семь шиллинговъ и одинъ пенни, — поправилъ Битцеръ.

— Слушайте, вы! — отрѣзалъ мистеръ Баундерби, круто оборачиваясь. — Не смѣйте меня перебивать! Довольно того, что меня обокрали, пока вы храпѣли, наѣвшись до отвала; не лѣзьте еще со своими четырьмя фунтами и семью шиллингами. Я не храпѣлъ въ ваши годы; я слишкомъ мало ѣлъ, для того чтобы храпѣть, и никого не прерывалъ на полусловѣ своими поправками. Никогда, даже если зналъ точную цифру.

Битцеръ приложилъ кулакъ ко лбу съ раболѣпнымъ видомъ и, казалось, былъ глубоко пораженъ и тронутъ этимъ примѣромъ воздержанія изъ юности мистера Баундерби.

— Полтораста съ чѣмъ-то фунтовъ, — началъ опять мистеръ Баундерби. — Томъ заперъ эту сумму въ своей кассѣ; касса не изъ прочныхъ, надо сознаться, но объ этомъ надо было думать раньше. Все было въ полномъ порядкѣ. Ночью, пока этотъ субъектъ изволилъ храпѣть… Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, вѣдь вы слышали его храпъ?

— Сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — не могу сказать, чтобы я точно слышала его храпъ, "потому не смѣю утверждать самаго факта. Но зимой по вечерамъ, когда онъ засыпалъ, сидя за столомъ въ своей каморкѣ, я слышала, какъ онъ издавалъ какіе-то звуки, которые я лучше всего опредѣлю, назвавъ ихъ удушьемъ. Нѣсколько разъ въ подобныхъ же случаяхъ я слышала, какъ онъ хрипѣлъ на манеръ стѣнныхъ часовъ съ гирями. Я говорю это не съ тѣмъ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ съ величайшимъ достоинствомъ и съ полнымъ сознаніемъ своей обязанности дать вполнѣ точное и правдивое показаніе, — я говорю это не съ тѣмъ, чтобъ очернить его нравственность. Напротивъ, я всегда считала Битцера молодымъ человѣкомъ съ самыми твердыми принципами, что и спѣшу засвидѣтельствовать.

— Ну хорошо, — проговорилъ съ досадой Баундерби. — Однимъ словомъ, пока онъ храпѣлъ, или задыхался, или подражалъ часамъ съ гирями, проще сказать — пока онъ спалъ, какіе-то молодцы какимъ-то образомъ (спрятались ли они заранѣе въ домѣ, или явились потомъ — это еще не выяснено) взломали кассу Тома и вытащили все, что тамъ было. Тутъ имъ, должно быть, что-нибудь помѣшало, и они убѣжали черезъ парадную дверь, заперевъ ее за собой на двойной замокъ (она и раньше была заперта, и ключъ лежалъ подъ подушкой у мистрисъ Спарзитъ) съ помощью поддѣльнаго ключа, который былъ поднятъ сегодня возлѣ самаго банка. Никто и не хватился до сегодняшняго утра, до самаго того момента, когда Битцеръ изволилъ подняться и принялся за уборку конторы. Тутъ онъ увидѣлъ, что дверца кассы Тома отворена, замокъ сломанъ и деньги исчезли.

— Кстати, гдѣ же Томъ? — спросилъ Гартхаузъ, оглядываясь.

— Онъ помогаетъ полиціи въ ея розыскахъ, оттого и остался въ банкѣ. Посмотрѣлъ бы я, какъ эти мерзавцы обокрали бы меня, когда я былъ въ лѣтахъ Тома. Затрать они на это предпріятіе не больше восемнадцати пенсовъ, они и то были бы въ убыткѣ — вотъ все, что я могу сказать.

— Подозрѣваютъ ли кого-нибудь въ этой кражѣ?

— Подозрѣваютъ ли? Я думаю! Нельзя же ограбить банкъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна и выйти сухимъ изъ воды! — отвѣчалъ Баундерби, бросая руку мистрисъ Спарзитъ, чтобъ обтереть свой потный лобъ. — Нѣтъ, нѣтъ, такая вещь никому не сойдетъ даромъ — ужъ не взыщите!

Мистеръ Гартхаузъ осмѣлился спросить, на кого именно падаетъ подозрѣніе.

— Слушайте, — сказалъ Баундерби, поворачиваясь лицомъ ко всему обществу, — я вамъ скажу. Но это секретъ. Смотрите же не разболтайте, иначе эти разбойники (ихъ должна быть цѣлая шайка) станутъ остерегаться. И такъ, я говорю вамъ по секрету. Погодите минутку (онъ еще разъ вытеръ свой пылающій лобъ). Что вы скажете, когда узнаете (тутъ ораторъ заревѣлъ во всю силу своихъ легкихъ), что въ этомъ дѣлѣ замѣшанъ одинъ изъ рабочихъ?

— Надѣюсь, — промямлилъ Гартхаузъ, — что это не нашъ пріятель Блэкпотъ.

— Скажите пуль, вмѣсто потъ — и вы попадете въ самую точку, — отрѣзалъ Баундерби.

У Луизы вырвалось легкое восклицаніе удивленія и сомнѣнія.

— Ну да, конечно, такъ я и зналъ, — сказалъ Баундерби, схватывая на лету этотъ слабый протестъ, — такъ я и зналъ! Я давнымъ давно къ этому привыкъ. Извѣстное дѣло: это честнѣйшіе люди въ свѣтѣ. Спору нѣтъ, они рѣчисты. Они хотятъ только одного, чтобъ имъ растолковали ихъ права. Только меня-то имъ не провести! Каждый недовольный рабочій способенъ на все… да, на все!

Это также была одна изъ популярныхъ коктаунскихъ фикцій, которую старались распространить всякими правдами и неправдами, и дѣйствительно находились добрыя души, искренно ей вѣрившія.

— Но я-то хорошо знаю этихъ молодцовъ, — продолжалъ Баундерби. — Я читаю въ ихъ сердцахъ, какъ въ открытой книгѣ. Мистрисъ Спарзитъ, будьте свидѣтельницей, что я говорилъ этому Блэкпулю еще въ первый разъ, когда онъ былъ въ моемъ домѣ, когда онъ пришелъ ко мнѣ съ цѣлью узнать, какъ ему лучше ниспровергнуть религію и подставить ножку установленной у насъ церкви? Мистрисъ Спарзитъ, по своему рожденію вы съ полнымъ правомъ можете считать себя въ рядахъ нашей аристократіи. Не говорилъ ли я тогда этому субъекту: «Меня вы не надуете; вы — человѣкъ не въ моемъ вкусѣ, вы дурно кончите»?

— Разумѣется, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — вы сдѣлали ему именно это замѣчаніе и, притомъ такимъ тономъ, который не могъ не произвести на него сильнаго впечатлѣнія.

— Помните, онъ еще оскорбилъ васъ тогда, — сказалъ Баундерби, — оскорбилъ ваши чувства?

— Да, сэръ, совершенно вѣрно, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, скромно покачивая головой. — Возможно, впрочемъ, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ у меня слишкомъ деликатныя… слишкомъ наивныя чувства (если вамъ больше нравится это выраженіе), чѣмъ могли бы быть, если бъ я всегда занимала то положеніе въ свѣтѣ, какое занимаю теперь.

Мистеръ Баундерби устремилъ на мистера Гартхауза хвастливо-гордый взглядъ, ясно говорившій: «Эта женщина — моя собственность. Надѣюсь, она достойна вашего вниманія, сэръ».

Затѣмъ онъ продолжалъ свой прерванный разсказъ.

— Вспомните сами, Гартхаузъ, что я говорилъ ему при васъ. Я ему рѣзалъ одну правду-матку, я съ ними не очень-то церемонюсь. Я слишкомъ хорошо ихъ знаю. И что же, сэръ? Черезъ три дня онъ исчезаетъ: уѣзжаетъ — никто не знаетъ, куда. Совершенно, какъ сдѣлала когда-то моя мать, только моя мать была все-таки лучше него, если это возможно. Что же онъ дѣлаетъ передъ своимъ отъѣздомъ? Вы просто не повѣрите… (Мистеръ Баундерби держалъ шляпу въ рукѣ и хлопалъ по ней съ каждой новой фразой, какъ по тамбурину.) Нѣсколько вечеровъ подъ-рядъ его видѣли возлѣ банка, видѣли, какъ онъ бродилъ подъ окнами банка и по противоположному тротуару. У мистрисъ Спарзитъ тогда же явилось подозрѣніе. Она указываетъ на него Битцеру, и оба замѣчаютъ этого субъекта, а по наведеннымъ сегодня справкамъ оказывается, что и сосѣди замѣтили его.

Дойдя до этого кульминаціоннаго пункта своей рѣчи, мистеръ Баундерби, по примѣру восточныхъ танцовщицъ, напялилъ на голову свой тамбуринъ.

— Все это, конечно, довольно подозрительно, — замѣтилъ Джемсъ Гартхаузъ.

— Еще бы, сэръ! — подхватилъ Баундерби вызывающимъ тономъ. — Еще бы. Но Блэкпуль. замѣшанъ здѣсь не одинъ. Ходятъ слухи о какой-то старухѣ. Эти вещи всегда узнаются, когда зло уже непоправимо: если у васъ украдутъ лошадь, будьте увѣрены, что окажется виновата дверь конюшни, которая не запиралась. Теперь точно съ неба сваливается эта старуха; кажется, она прилетала въ городъ верхомъ на помелѣ. Старуха сторожитъ домъ цѣлый день, а потомъ ее смѣняетъ Блэкпуль. Въ тотъ вечеръ, когда мы видѣли его у меня, они уходятъ вмѣстѣ — совѣщаются; вѣроятно, она отдаетъ ему отчетъ въ своихъ наблюденіяхъ… Чортъ бы ее побралъ!

«Да, въ тотъ вечеръ въ комнатѣ была какая-то старуха, которая все время держалась въ сторонѣ», подумала Луиза.

— Но и это еще не все; про нихъ и еще кое-что извѣстно, — продолжалъ Баундерби, таинственно кивая головой. — Но сегодня я больше ничего не скажу. Надѣюсь, вы будете молчать и ни слова никому не скажете. Пройдетъ, можетъ быть, порядочно времени, но въ концѣ концовъ мы ихъ все-таки сцапаемъ. Надо имъ сперва опустить немного поводья — это всегда хорошая мѣра въ такихъ случаяхъ.

— Разумѣется, они будутъ наказаны по всей строгости закона, какъ обыкновенно гласятъ полицейскія объявленія, — замѣтилъ мистеръ Гартхаузъ. — И подѣломъ. Тѣ, кто желаетъ обкрадывать банки, должны нести на себѣ послѣдствія своихъ дѣйствій, иначе мы всѣ принялись бы обкрадывать банки.

Онъ нѣжно взялъ изъ рукъ Луизы ея зонтикъ и раскрылъ его надъ ея головой, хотя они шли въ тѣни.

— А теперь, Луиза Баундерби, — сказалъ ея мужъ, — займитесь-ка мистрисъ Спарзитъ. У нея сильно потрясены нервы всей этой исторіей, и она останется у насъ денька на два. Позаботьтесь объ ея удобствахъ.

— Очень вамъ благодарна, сэръ, — отвѣчала эта скромная леди, — пожалуйста не думайте обо мнѣ: мнѣ ничего не надо.

Вскорѣ для всѣхъ стало совершенно очевиднымъ, что если мистрисъ Спарзитъ можно было въ чемъ-нибудь упрекнуть во время ея пребыванія въ домѣ мистера Баундерби, то развѣ только въ томъ, что она слишкомъ мало заботилась о себѣ и слишкомъ много о другихъ. Благодаря этой ея слабости, она становилась подчасъ просто невыносимой. Когда ей показали отведенную для нея комнату, она была до такой степени растрогана ея уютнымъ видомъ, что, казалось, предпочла бы устроиться на ночлегъ на кухонномъ столѣ.

— Правда, Паулеры и Скаджерсы были пріучены къ роскоши, но моя обязанность помнить, что я больше не то, чѣмъ была когда-то, — говорила съ величавой простотой мистрисъ Спарзитъ. Она особенно любила дѣлать такія замѣчанія въ присутствіи кого-нибудь изъ слугъ. — Право же, — добавляла она обыкновенно, — право, если бъ я могла изгладить изъ моей памяти, что мой мужъ былъ Паулеръ и что сама я принадлежу къ фамиліи Скаджерсовъ, или если бъ я могла измѣнить порядокъ вещей и сдѣлаться женщиной простого происхожденія, я бы охотно это сдѣлала. Я думаю, что была бы обязана такъ поступить въ виду существующихъ обстоятельствъ.

За столомъ тотъ же духъ самоотреченія заставлялъ эту леди отказываться отъ самыхъ вкусныхъ блюдъ и отъ винъ, пока мистеръ Баундерби не приказывалъ ей рѣшительно пить или ѣсть. Тогда она обыкновенно отвѣчала: «Вы слишкомъ добры, сэръ», и съ покорностью отказывалась отъ своего объявленнаго во всеуслышаніе, твердаго рѣшенія подождать «ломтика жареной баранины». Она разсыпалась въ извиненіяхъ, обращаясь съ просьбой передать ей соль, и была слишкомъ внимательна къ мистеру Баундерби, чтобъ не постараться подтвердить на дѣлѣ его замѣчаніе о состояніи ея нервовъ; имѣя въ виду эту послѣднюю цѣль, она отъ времени до времени откидывалась на спинку стула и принималась проливать безмолвныя слезы; въ такихъ случаяхъ можно было видѣть (или, вѣрнѣе, нельзя было не видѣтьтакъ какъ она обращала на себя всеобщее вниманіе), какъ крупная слеза величиной съ хрустальную серьгу, скользила вдоль ея римскаго носа.

Но главной отличительной чертой всего поведенія мистрисъ Спарзитъ, съ начала и до конца, была ея твердая рѣшимость оплакивать мистера Баундерби. Случалось, что, при взглядѣ на него, она не могла удержаться, чтобъ не вздохнуть и не покачать головой, какъ будто говоря: «Увы! бѣдный Іорикъ!» Обнаруживъ противъ воли этими внѣшними признаками свое душевное волненіе, она вызывала на свое лицо насильственную улыбку и любезно заявляла, съ нѣкоторымъ проблескомъ одушевленія: «Слава Богу, сэръ, вы все еще сохранили свое веселое расположеніе духа», давая понять, что смотритъ, какъ на истинную милость Божію, на то обстоятельство, что мистеръ Баундерби еще не палъ подъ бременемъ обрушившихся на него бѣдъ. Была еще одна замѣчательная особенность въ поведеніи мистрисъ Спарзитъ, — маленькая слабость, за которую она безпрестанно извинялась, но которую никакъ не могла преодолѣть. Она постоянно ошибалась, называя мистрисъ Баундерби миссъ Гредграйндъ, и повторяла эту ошибку и свои извиненія разъ по шестидесяти въ теченіе вечера. При каждой новой ошибкѣ она неизмѣнно скромно конфузилась, но, право, она «такъ привыкла» къ прежнему имени миссъ Гредграйндъ, что ей казалось почти невозможнымъ, чтобы молодая особа, которую она знала съ дѣтства, была дѣйствительно мистрисъ Баундерби. Дальнѣйшая странность этой постоянной ошибки заключалась въ томъ, что чѣмъ больше мистрисъ Спарзитъ думала объ этомъ обстоятельствѣ, тѣмъ больше оно казалось ей невозможнымъ. «Слишкомъ ужъ велика разница», говорила она.

Послѣ обѣда, въ гостиной, мистеръ Баундерби разсмотрѣлъ дѣло въ послѣдней инстанціи: допросилъ свидѣтелей, записалъ ихъ показанія, нашелъ обвиняемыхъ безусловно виновными и приговорилъ ихъ къ самому строгому наказанію. По окончаніи разбирательства, Битцеръ былъ командированъ въ Коктаунъ съ приказаніемъ передать Тому, чтобъ онъ пріѣзжалъ съ курьерскимъ поѣздомъ.

Когда принесли свѣчи, мистрисъ Спарзитъ нѣжно прошептала:

— Не будьте такъ печальны, сэръ. Я бы хотѣла видѣть васъ такимъ же веселымъ, какъ въ былое время.

Мистеръ Баундерби, котораго всѣ эти утѣшенія начинали приводить въ глупо-сентиментальное настроеніе духа, вздохнулъ, какъ тюлень.

— Я не могу васъ видѣть такимъ, — продолжала мистрисъ Спарзитъ. — Не попробуете ли, сыграть партію въ триктракъ, сэръ, какъ въ былое время, когда я имѣла счастіе жить подъ вашей кровлей?

— Съ тѣхъ поръ я ни разу не игралъ въ триктракъ, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби.,

— Знаю, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ успокоительнымъ тономъ. — Кажется, эта игра нисколько не интересуетъ миссъ Гредграйндъ. Но я почту себя счастливой, если вамъ будетъ угодно…

Они усѣлись играть у окна, выходившаго въ садъ. Вечеръ былъ прекрасный: темный, но теплый и благоуханный. Луиза и мистеръ Гартхаузъ бродили по саду, откуда въ ночной тишинѣ долетали ихъ голоса, хотя словъ не было слышно. Мистрисъ Спарзитъ, сидя за игорнымъ столикомъ, старалась со своего мѣста пронизать глазами ночную темноту.

— Что тамъ такое, сударыня? Ужъ не пожаръ чи? — спросилъ мистеръ Баундерби.

— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ. Меня безпокоитъ роса, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ.

— А какое вамъ дѣло до росы, сударыня? — отрѣзалъ мистеръ Баундерби.

— Мнѣ лично — никакого, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — но я боюсь, не простудилась бы миссъ Гредграйндъ.

— Она никогда не простуживается, — заявилъ мистеръ Баундерби.

— Неужто, сэръ, — произнесла мистрисъ Спарзитъ и сильно закашлялась.

Передъ отходомъ ко сну мистеръ Баундерби спросилъ себѣ стаканъ воды.

— Какъ, сэръ! — воскликнула мистрисъ Спарзитъ. — А что же вашъ горячій хересъ съ лимономъ и мускатнымъ орѣхомъ?

— Я давно отсталъ отъ этой привычки, сударыня, — отвѣчалъ мистеръ Баундерби.

— Тѣмъ хуже, сэръ, — замѣтила мистрисъ Спарзитъ. — Вѣдь этакъ мало по малу отстанете отъ всѣхъ своихъ добрыхъ старыхъ привычекъ. Послушайте, сэръ, если миссъ Гредграйндъ мнѣ позволитъ, я предлагаю вамъ свои услуги и приготовлю вашъ хересъ, какъ я, бывало, всегда это дѣлывала.

Миссъ Гредграйндъ охотно разрѣшила мистрисъ Спарзитъ дѣлать все, что ей было угодно, и эта заботливая леди приготовила напитокъ и торжественно поднесла его мистеру Баундерби.

— Это вамъ очень полезно. Это васъ согрѣетъ: какъ разъ то, что вамъ нужно. Вамъ бы вовсе не слѣдовало бросать этой привычки.

И когда мистеръ Баундерби сказалъ: «Ваше здоровье, сударыня», она отвѣчала съ большимъ чувствомъ:

— Благодарствуйте, сэръ. Желаю и вамъ здоровья и счастья.

Въ концѣ концовъ она еще пожелала ему доброй ночи, и притомъ самымъ патетическимъ тономъ, и мистеръ Баундерби ушелъ спать, убѣжденный, что его разобидѣли въ самыхъ нѣжныхъ его чувствахъ, совершенно, впрочемъ, не понимая, въ чемъ состояла эта обида, и кто ее причинилъ.

Долго послѣ того, какъ Луиза раздѣлась и легла въ постель, она все еще поджидала брата. Она знала, что онъ не могъ пріѣхать раньше часа ночи, но въ мертвой тишинѣ деревенской ночи, мало способствовавшей успокоенію ея мыслей, часы тянулись для нея безконечно. Наконецъ, когда тишина и мракъ, казалось ей, еще усилились, раздался звонокъ у подъѣзда. Теперь ей хотѣлось замедлить время, хотѣлось, чтобы этотъ звонокъ раздавался вплоть до утра: но звукъ колокольчика, постепенно замирая, замолкъ, и тишина ночи снова охватила ее.

Она прождала еще около четверти часа, по ея соображеніямъ, потомъ встала, накинула пенюаръ, осторожно выскользнула впотьмахъ изъ своей комнаты и поднялась въ комнату брата. Дверь была заперта; она тихонько ее отворила и окликнула Тома, пробираясь на ципочкахъ къ его кровати.

Она опустилась возлѣ него на колѣни, обняла его за шею и прижалась лицомъ къ его лицу. Она знала, что онъ не спитъ, что онъ притворяется, но продолжала молчать.

Наконецъ онъ вздрогнулъ, точно спросонокъ.

— Кто здѣсь? — спросилъ онъ. — Что случилось?

— Томъ, развѣ тебѣ нечего мнѣ сказать? Если ты любилъ меня когда-нибудь въ жизни и если у тебя есть что-нибудь на душѣ, чего ты никому не можешь довѣрить — скажи мнѣ.

— Я не понимаю тебя, Лу. Ты, вѣрно, спала и говоришь спросонокъ или бредишь.

— Голубчикъ мой! (Она положила голову къ нему на подушку, и ея волосы закрыли его лицо, какъ будто она хотѣла спрятать это лицо отъ всего міра). Развѣ тебѣ нечего мнѣ сказать? Подумай, развѣ нѣтъ ничего, что бы ты могъ мнѣ сказать, если бъ хотѣлъ? Ничто на свѣтѣ не измѣнитъ моей любви къ тебѣ, ты это знаешь; Бога ради, Томъ, скажи мнѣ всю правду.

— Что ты такое говоришь, Лу? Я ничего не понимаю.

— Вспомни, Томъ, настанетъ когда-нибудь день, когда ты будешь лежать вотъ такъ, какъ лежишь теперь, окруженный черной непроницаемой ночью, и даже я — твоя сестра, если только буду жива до тѣхъ поръ, принуждена буду покинуть тебя; я не буду съ тобой. И я такъ же, какъ теперь, босая, неодѣтая, невидимая въ темнотѣ, буду покоиться вѣчнымъ сномъ, пока не обращусь въ прахъ. Заклинаю тебя этой вѣчной ночью, Томь, которая должна настать для насъ обоихъ, — скажи мнѣ правду!

— Что же ты хочешь знать?

— Вѣрь мнѣ, — я не стану тебя упрекать! (Съ сожалѣніемъ любви она крѣпко прижала его къ своей груди, какъ малаго ребенка.) Вѣрь, что я тебя пожалѣю и не отвернусь отъ тебя. Вѣрь, что я тебя спасу, чего бы это мнѣ ни стоило. Томъ, голубчикъ, развѣ тебѣ нечего мнѣ сказать? Шепни мнѣ на ухо одно только слово; скажи мнѣ «да», и я тебя пойму.

Она приложилась ухомъ къ его губамъ, но онъ упорно молчалъ.

— Ты молчишь, Томъ?

— Какъ я могу тебѣ отвѣчать да или нѣтъ, когда не знаю, о чемъ ты спрашиваешь. Лу, ты добрая, славная дѣвочка, достойная лучшаго брата, чѣмъ я; теперь я это вижу. Но мнѣ нечего тебѣ сказать… Ступай, ложись спать; ступай и ложись.

— Ты усталъ, — прошептала она черезъ нѣсколько минутъ почти своимъ обыкновеннымъ тономъ.

— Да, я смертельно усталъ.

— Ты былъ огорченъ и очень занятъ сегодня. Нѣтъ ли еще какихъ-нибудь новыхъ уликъ?

— Ничего, кромѣ того, что ты уже слышала отъ… отъ него.

— Томъ, говорилъ ты кому-нибудь, что мы были у этихъ людей и видѣли ихъ всѣхъ троихъ?

— Нѣтъ. Ты вѣдь сама просила меня, когда я тебя провожалъ, никому объ этомъ не разсказывать.

— Да, но тогда я не знала того, что случится.

— Да вѣдь и я не зналъ; какъ мнѣ было знать?

Въ этомъ отвѣтѣ слышалось нѣкоторое раздраженіе.

— Говорить ли имъ всѣмъ, что я тамъ была? — начала опять Луиза, стоя возлѣ кровати (она постепенно отодвинулась отъ брата и поднялась на ноги). — Надо ли сказать, послѣ того, что случилось? Какъ мнѣ сдѣлать?

— Боже мой, Лу! Спрашивать моего мнѣнія вовсе не въ твоихъ привычкахъ, — отвѣчалъ ея братъ. — Дѣлай, какъ знаешь; говори, что хочешь. Если ты будешь молчать, то и я сдѣлаю то же; если ты скажешь, такъ и прекрасно.

Было слишкомъ темно, чтобъ они могли видѣть другъ друга, но оба, казалось, внимательно слѣдили другъ за другомъ, оба обдумывали каждое свое слово.

— Томъ, неужели ты думаешь, что этотъ человѣкъ дѣйствительно замѣшанъ въ кражѣ?

— Право, не знаю. Но почему бы и нѣтъ?

— Онъ показался мнѣ такимъ честнымъ.

— Мало ли такихъ, которыхъ ты считаешь безчестными, а между тѣмъ они вовсе не то, за что ты ихъ принимаешь.

Томъ замолчалъ; онъ былъ видимо чѣмъ-то смущенъ и колебался, но Ротомъ заговорилъ рѣшительнымъ тономъ.

— Словомъ, знаешь ли, что я тебѣ скажу: я былъ тогда настолько далекъ отъ хорошаго о немъ мнѣнія, что вызвалъ его въ сѣни, помнишь? только затѣмъ, чтобъ ему сказать, что онъ долженъ быть счастливъ твоимъ посѣщеніемъ и подаркомъ и постараться сдѣлать изъ него возможно лучшее употребленіе. Вѣдь ты помнишь, какъ я его вызывалъ? Впрочемъ, я ничего противъ него не имѣю, у меня нѣтъ никакого основанія считать его подлецомъ; надѣюсь, что онъ не при чемъ во всемъ этомъ дѣлѣ.

— А какъ онъ принялъ тогда твои слова? Не обидѣлся?

— Ничуть. Отвѣтилъ очень вѣжливо. Гдѣ ты, Лу? — Онъ приподнялся въ постели и поцѣловалъ ее. — Покойной ночи, голубушка, покойной ночи!

— Больше ты ничего мнѣ не скажешь?

— Нѣтъ. Что же мнѣ еще говорить? Не хочешь же ты, чтобъ я тебѣ лгалъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, сегодня меньше, чѣмъ когда-нибудь. Если бы ты солгалъ, я бы слишкомъ боялась за твое спокойствіе въ будущемъ. Покойной ночи, Томъ.

— Покойной ночи, моя голубушка. Я такъ усталъ, что просто удивительно, какъ я не наболталъ тебѣ всякаго вздора, чтобы только отдѣлаться. Ступай, ложись спать!

Поцѣловавъ сестру еще разъ, онъ повернулся къ ней спиной, натянулъ себѣ на голову одѣяло и затихъ такъ, какъ будто для него настала та ночь, которою она его только что заклинала. Она постояла еще нѣсколько минутъ возлѣ кровати, потомъ медленно пошла къ выходу. Въ дверяхъ она пріостановилась, обернулась назадъ и спросила, не звалъ ли онъ ее. Но онъ не шевелился. Она тихонько притворила дверь и вернулась въ свою комнату.

Тогда несчастный юноша осторожно поднялъ голову и, убѣдившись, что Луиза ушла, выскользнулъ изъ кровати, заперъ дверь на ключъ и бросился опять на постель. Онъ горько плакалъ, рвалъ на себѣ волосы, съ любовью и вмѣстѣ съ гнъвомъ вспоминалъ о сестрѣ, проклиналъ себя въ безсильной злобѣ, но безъ раскаянія, и такъ же злобно и безплодно проклиналъ все, что есть добраго и честнаго на свѣтѣ.

Глава IX.
Мистрисъ Гредграйндъ въ первый и послѣдній разъ въ жизни «видитъ конецъ».

Отдыхая на лонѣ природы въ имѣніи мистера Баундерби для возстановленія своихъ потрясенныхъ нервовъ, мистрисъ Спарзитъ учредила подъ сѣнью своихъ коріолановскихъ бровей такой бдительный надзоръ надъ всѣми и вся, что уже однихъ ея глазъ, свѣтившихся подобно двумъ маякамъ на неприступной скалѣ, было бы вполнѣ достаточно, чтобъ предупредить всякаго осторожнаго мореплавателя объ опасности столкновенія съ ея ужаснымъ римскимъ носомъ и мрачными окружающими его рифами — бровями, если бъ не ея сладкая манера обращенія. Хотя очень трудно было повѣрить, чтобъ ея ежедневный отходъ ко сну былъ только одной простою формальностью, тѣмъ не менѣе всякому невольно напрашивалось это предположеніе при видѣ ея строгихъ бдительныхъ очей и гордаго носа, который врядъ ли могъ подчиниться вліянію благодѣтельнаго сна. И при всемъ томъ во всей ея особѣ: въ манерѣ садиться, поглаживать митэнки (не отличавшіяся особенной мягкостью, хотя онѣ и были связаны весьма воздушно, на манеръ рѣшетокъ для предохраненія провизіи въ кладовыхъ), въ ея манерѣ гарцовать на стулѣ къ неизвѣстной цѣли съ ногою въ стремени изъ мотка вязальной бумаги — во всемъ этомъ сквозила невозмутимая ясность, такъ что самый подозрительный наблюдатель не могъ въ концѣ концовъ не согласиться, что это настоящая голубка, принявшая на себя по какой-то странной игрѣ природы личину хищной птицы.

Удивительно, какъ эта женщина умѣла вездѣ поспѣвать. Какимъ образомъ она появлялась чуть не разомъ во всѣхъ этажахъ дома — оставалось для всѣхъ неразрѣшимой загадкой. Нельзя же было заподозрить даму, у которой чувство приличія было чуть не врожденнымъ, и притомъ даму съ такимъ знатнымъ родствомъ, въ томъ, что она скачетъ черезъ десять ступенекъ заразъ, или съѣзжаетъ для скорости по периламъ, — и однако необычайная скорость передвиженія этой леди съ мѣста на мѣсто невольно наводила на это дикое подозрѣніе. Другое замѣчательное свойство мистрисъ Спарзитъ заключалось въ томъ, что она, повидимому, никогда не торопилась. Она переносилась съ чердака вплоть до нижней прихожей со скоростью бомбы и при этомъ никогда не задыхалась и не теряла своего достоинства въ моментъ прибытія. Сомнѣваюсь, видѣлъ ли хоть одинъ смертный, чтобъ мистрисъ Спарзитъ ходила быстрѣй, чѣмъ это требовалось приличіями.

Съ мистеромъ Гартхаузомъ она была очень мила и зачастую обмѣнивалась любезностями. Вскорѣ послѣ своего водворенія въ домѣ мистера Баундерби, однажды утромъ она встрѣтилась съ нимъ въ саду и раскланялась своимъ величественнымъ реверансомъ.

— Какъ быстро летитъ время! — сказала мистрисъ Спарзитъ. — Мнѣ кажется, не дальше какъ вчера я имѣла честь принимать васъ въ банкѣ, когда вы такъ любезно обратились ко мнѣ за адресомъ мистера Баундерби.

— Обстоятельство, которое я навѣрно никогда не забуду во всю мою жизнь, — отвѣчалъ мистеръ Гартхаузъ, склоняя голову въ сторону мистрисъ Спарзитъ съ самымъ безконечно-простодушнымъ видомъ, какой только можно вообразить.

— Свѣтъ, въ которомъ мы живемъ, полонъ странностей, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ.

— По странному совпаденію мыслей, которымъ я вѣчно буду гордиться, я какъ-то разъ имѣлъ уже честь сдѣлать подобное же замѣчаніе, хотя и не въ столь элегантной формѣ.

— Я говорю, сэръ, что свѣтъ полонъ странностей, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, отвѣтивъ на комплиментъ выразительнымъ движеніемъ бровей, которое придало ея лицу что-то Такое, что совершенно противорѣчило ея медовому голосу. — Подумать только, что сегодня мы такъ близки съ людьми, которые не дальше, какъ вчера были намъ совершенно чужіе. Я невольно вспоминаю, сэръ, какъ вы тогда признались мнѣ, что миссъ Гредграйндъ васъ пугаетъ.

— Ваша память дѣлаетъ мнѣ больше чести, чѣмъ того заслуживаетъ моя ничтожная личность. Я поспѣшилъ воспользоваться вашими разъясненіями, чтобы избавиться отъ моей глупой робости; безполезно, я думаю, добавлять, что они оказались вполнѣ точными. Необычайный талантъ мистрисъ Спарзитъ къ… словамъ, ко всему, что требуетъ точности и… и высокихъ нравственныхъ качествъ въ соединеніи съ фамильной честью — слишкомъ часто выказываетъ себя, чтобы въ немъ можно было усомниться.

Можно было подумать, что мистеръ Гартхаузъ заснетъ, отпуская эту любезность, такимъ разсѣяннымъ тономъ она была высказана и столько ему понадобилось времени, чтобы довести ее до конца.

— Не правда ли, вы нашли миссъ Гредграйндъ (никакъ не могу привыкнуть называть ее мистрисъ Баундерби, хотя это очень глупо съ моей стороны), не правда ли вы нашли ее такой же юной, какъ я вамъ ее описала? — спросила мистрисъ Спарзитъ сладкимъ голоскомъ.

— Вы превосходно нарисовали ея портретъ, — отвѣтилъ мистеръ Гартхаузъ. — Сходство поразительное.

— Какая прелестная особа, не правда ли, сэръ? — сказала мистрисъ Спарзитъ, потирая митенки.

— Восхитительная.

— Многіе находили прежде, — продолжала мистрисъ Спарзитъ, — что миссъ Гредграйндъ не хватаетъ оживленія; но я нахожу, что она сдѣлала большіе успѣхи въ этомъ отношеніи: я просто была поражена. А! вотъ и самъ мистеръ Баундерби! — воскликнула мистрисъ Спарзитъ съ многократными поклонами, какъ будто она только и думала, только и говорила, что о немъ одномъ. — Какъ вы сегодня себя чувствуете, сэръ? Будьте же повеселѣе, сэръ.

Твердая рѣшимость мистрисъ Спарзитъ утѣшить во что бы то ни стало своего дорогого хозяина и облегчить по возможности его тяжелое горе начинала производить на мистера Баундерби нѣкоторое дѣйствіе: онъ значительно смягчился по отношенію къ этой леди и сдѣлался значительно грубѣй со всѣми остальными, начиная съ жены. И теперь, когда мистрисъ Спарзитъ сказала ему съ принужденной веселостью: «Вамъ пора завтракать, сэръ; вѣроятно миссъ Гредграйндъ не замедлитъ занять свое мѣсто за столомъ», онъ отвѣчалъ:

— Если бъ я вздумалъ ждать, чтобъ моя жена позаботилась обо мнѣ, то, какъ вы знаете, сударыня, мнѣ пришлось бы ждать до второго пришествія. Прошу васъ, будьте такъ добры, разлейте намъ чай.

Мистрисъ Спарзитъ немедленно согласилась и заняла свое прежнее мѣсто за столомъ.

Случай былъ весьма удобный, и превосходная женщина не преминула имъ воспользоваться, чтобъ высказать свои нѣжныя, деликатныя чувства. Она была такъ изысканно-вѣжлива, что, при появленіи Луизы, немедленно встала съ заявленіемъ, что ни въ какомъ случаѣ не осмѣлилась бы занять это мѣсто при существующихъ обстоятельствахъ, хотя когда-то имѣла честь разливать чай для мистера Баундерби въ теченіе многихъ лѣтъ, но это было прежде, чѣмъ миссъ Гредграйндъ (простите, она хотѣла сказать мистрисъ Баундерби… она надѣется, что ее извинятъ; право она никакъ не можетъ привыкнуть, но разсчитываетъ скоро освоиться съ этимъ именемъ), прежде еще, чѣмъ мистрисъ Баундерби согласилась занять то положеніе, которое она занимаетъ теперь. Она рѣшилась на это только потому, что миссъ Гредграйндъ немного запоздала, а время мистера Баундерби драгоцѣнно… словомъ, такъ какъ ей давно извѣстно, какъ важно для мистера Баундерби завтракать во время, то она и взяла на себя смѣлость исполнить желаніе Баундерби, воля котораго всегда была для нея закономъ.

— Останьтесь на своемъ мѣстѣ, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби, — останьтесь на своемъ мѣстѣ: мистрисъ Баундерби, я увѣренъ, будетъ въ восторгѣ, что вы избавите ее отъ хлопотъ.

— Не говорите этого, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ почти строго, — такія слова могутъ быть оскорбительны для мистрисъ Баундерби; не въ вашемъ характерѣ оскорблять кого бы то ни было.

— На этотъ счетъ можете быть спокойны, сударыня… Не правда ли, Лу, тебѣ вѣдь все равно? — обратился мистеръ Баундерби къ женѣ довольно ворчливымъ тономъ.

— Разумѣется. Что же тутъ такого?

— Разумѣется. Что же тутъ такого, мистрисъ Спарзитъ? — повторилъ мистеръ Баундерби, весь раздуваясь отъ чувства оскорбленнаго достоинства. — Видите ли, вы приписываете слишкомъ много важности такимъ пустякамъ. Клянусь Богомъ, сударыня, здѣсь васъ заставятъ отказаться отъ самыхъ вашихъ дорогихъ семейныхъ традицій. Вы слишкомъ отстали отъ вѣка, сударыня! Не то, что дѣти Тома Гредграйнда!

— Что съ вами сегодня? — спросила Луиза съ холоднымъ удивленіемъ. — Чѣмъ вы обижены?

— Обиженъ! — повторилъ Баундерби. — Какъ бы не такъ! Неужто вы думаете, что если бъ я былъ обиженъ, я бы этого не сказалъ? Или что я бы позволилъ обидѣть себя? Я всегда рѣжу напрямикъ и терпѣть не могу всякихъ подвоховъ.

— Я думаю, никто еще не имѣлъ случая найти васъ скрытнымъ или черезчуръ деликатнымъ въ выраженіи вашихъ чувствъ, — отвѣчала спокойно Луиза. — По крайней мѣрѣ я, съ своей стороны, какъ въ дѣтствѣ, такъ и теперь, не могла васъ въ этомъ упрекнуть и рѣшительно не понимаю, чего вамъ надо.

— Чего мнѣ надо? Ровно ничего, — отрѣзалъ мистеръ Баундерби. — Иначе неужели вы думаете, Лу Баундерби, что я — Іосія Баундерби изъ Коктауна — не добился бы того, что мнѣ нужно?

И онъ ударилъ по столу кулакомъ съ такой силой, что всѣ чашки задребезжали. Она подняла на него глаза, и лицо ея вспыхнуло румянцемъ оскорбленной гордости. «Еще новая перемѣна», подумалъ мистеръ Гартхаузъ.

— Вы сегодня непостижимы, — сказала она. — Но довольно объ этомъ, прошу васъ. Я не любопытна и не требую отъ васъ никакихъ объясненій.

Такъ какъ этотъ сюжетъ былъ исчерпанъ, то мистеръ Гартхаузъ принялся болтать о разныхъ разностяхъ со своей обычной безпечной веселостью. Но съ этого дня вліяніе мистрисъ Спарзитъ на мистера Баундерби еще усилилось, и разстояніе между молодой женщиной и ея мужемъ еще увеличилось. Въ то же время возросла и близость между Луизой и Джемсомъ Гартхаузомъ, усилилось ея опасное довѣріе къ этому чужому для нея человѣку, довѣріе, которое такъ незамѣтно закралось въ ея душу, что теперь она бы не могла отъ него отрѣшиться, если бъ даже захотѣла. Но хотѣла ли она? Объ этомъ знало только ея сердце.

Мистрисъ Спарзитъ была такъ взволнована вышеописаннымъ происшествіемъ, что послѣ завтрака, когда она помогала мистеру Баундерби отыскивать его шляпу и осталась съ нимъ наединѣ въ прихожей, она запечатлѣла чистый поцѣлуй на его рукѣ, прошептавъ чуть слышно: «Мой благодѣтель»! и быстро скрылась, потрясенная горемъ. Тѣмъ не менѣе (фактъ неопровержимый, достовѣрно извѣстный автору этой правдивой исторіи), пять минутъ спустя послѣ того, какъ мистеръ Баундерби вышелъ изъ дому въ этой самой шляпѣ, та же самая мистрисъ Спарзитъ, внучка Скаджерсовъ и родня по мужу Паулерамъ, потрясала своей правой митэнкой передъ портретомъ своего благодѣтеля и продѣлала эту штуку съ самой презрительной гримасой и со словами:

— Подѣломъ тебѣ, дураку; такъ тебѣ и надо.

Едва успѣлъ выйти мистеръ Баундерби, какъ явился Битцеръ. Битцеръ явился посломъ изъ Каменнаго Замка; онъ пріѣхалъ съ поѣздомъ, который въ настоящую минуту, громыхая и пыхтя, мчался по мостамъ, надъ безчисленными шахтами этой пустынной мѣстности. Онъ привезъ наскоро набросанную записку съ извѣстіемъ о болѣзни мистрисъ Гредграйндъ. Бѣдная женщина никогда не пользовалась хорошимъ здоровьемъ съ тѣхъ поръ, какъ могла запомнить ея дочь, но за послѣдніе нѣсколько дней ей стало хуже, и въ эту ночь ея положеніе сдѣлалось безнадежнымъ. Въ настоящую минуту она была настолько близка къ смерти, насколько это допускала ея ограниченная способность сдѣлать усиліе воли, чтобы испустить духъ изъ бреннаго тѣла.

Сопровождаемая самымъ бѣлобрысымъ на свѣтѣ разсыльнымъ (настоящимъ блѣднымъ привратникомъ у дверей смерти, въ которыя стучалась мистрисъ Гредграйндъ), Луиза, минуя старыя и новыя шахты, покатила въ Коктаунъ, гдѣ вскорѣ была поглощена его продымленною пастью. Здѣсь она отпустила посла, сѣла въ экипажъ и приказала вести себя въ отчій домъ.

Со дня своего замужества она тамъ почти не бывала. Ея отецъ постоянно былъ въ Лондонѣ, гдѣ просѣвалъ парламентскій мусоръ (хотя никто не видѣлъ, чтобъ онъ когда-нибудь нашелъ въ немъ хоть одну песчинку чистаго золота), и теперь онъ былъ совершенно поглощенъ очисткой національной мусорной ямы. Мать, вѣчно лежавшая на своей кушеткѣ, принимала всякій визитъ дочери, какъ лишнюю помѣху. Къ дѣтямъ Луиза не чувствовала особенной страсти и не умѣла ихъ занимать. Съ Сесси онѣ даже не заговаривали съ того самаго дня, когда дочь скомороха взглянула глазами, полными сожалѣнія, на нареченную мистрисъ Баундерби. Словомъ, ее не тянуло въ родительскій домъ, и она туда почти не ѣздила. И теперь приближеніе къ родительскому дому не возбудило въ ней ни одного изъ тѣхъ нѣжныхъ чувствъ, сладкихъ воспоминаній, которыя вообще бываютъ связаны съ дѣтствомъ. Дѣтскія мечты, дѣтская вѣра, воздушные волшебные замки, украшающіе въ юномъ воображеніи еще неизвѣданную жизнь, всѣ эти невозможныя, глубоко человѣчныя прекрасныя иллюзіи — прекрасныя въ юности, прекрасныя и въ воспоминаніяхъ старости, когда человѣкъ уже утрачиваетъ въ нихъ вѣру, какое значеніе могли онѣ имѣть для нея?

При видѣ родного дома въ ея душѣ не поднимался рой воспоминаній; ея младенческіе годы не знали того райскаго сада, которымъ чистыя дѣтскія руки насаждаютъ тернистый путь дѣйствительной жизни, — райскаго сада, куда бы не мѣшало почаще заглядывать всѣмъ дѣтямъ Адама, чтобы въ чистыхъ, ясныхъ, теплыхъ воспоминаніяхъ дѣтства черпать силы для борьбы и разочарованій, вмѣсто того, чтобы кичиться своей мудростью, почерпнутой въ морѣ житейскомъ. Всѣ эти воспоминанія были чужды Луизѣ. Она не знала въ своемъ дѣтствѣ волшебныхъ дорогъ воображенія, которыя ведутъ къ разуму. Разумъ не пришелъ къ ней постепенно, смутно прозрѣваемый сквозь мягкій свѣтъ фантазіи; онъ не являлся ей благодатнымъ божествомъ, преклоняющимся передъ другими не менѣе могущественными богами. Нѣтъ, онъ явился ей разомъ въ видѣ мрачнаго, холоднаго, суроваго идола, въ видѣ жестокаго тирана, требующаго жертвъ, связанныхъ по рукамъ и ногамъ, жертвъ, душу которыхъ онъ убиваетъ своимъ ледянымъ незрячимъ взглядомъ. Вотъ каковы были воспоминанія дѣтства Луизы. Если она и вспоминала еще о тѣхъ источникахъ живой воды, которые были заложены природой въ ея юное сердце, то только для того, чтобы вспомнить, какъ безбожно были изсушены эти источники, просившіеся наружу. Куда исчезла въ ея душѣ ихъ благодатная влага, способная оплодотворить самую неблагодарную почву и возростить виноградъ на терновникѣ, смоквы — на чертополохѣ?

Озлобленная, съ новой тяжестью на душѣ она вошла въ домъ и въ комнату матери. Съ того дня, какъ она переселилась въ домъ мужа, Сесси жила въ семьѣ, какъ родная. Сесси сидѣла возлѣ больной, и здѣсь же была маленькая сестра Луизы, дѣвочка лѣтъ двѣнадцати — Дженъ.

Очень трудно было растолковать мистрисъ Гредграйндъ, что къ ней пріѣхала ея старшая дочь. Вся обложенная подушками, она, по старой привычкѣ, лежала на кушеткѣ въ полусидячемъ положеніи, насколько это позволяла ея слабость. Она рѣшительно отказалась лечь въ постель, боясь, что, разъ она ляжетъ, «этому не будетъ конца».

Слабый звукъ ея голоса, доносившійся изъ-подъ груды шалей, долеталъ, казалось, откуда-то издалека, и слова, обращенныя къ ней, такъ медленно достигали ея слуха, словно она лежала гдѣ-то на днѣ глубокаго колодца. Бѣдная женщина была въ эту минуту ближе къ правдѣ, чѣмъ во всю свою прежнюю жизнь.

Когда ей сказали, что пріѣхала мистрисъ Баундерби, она отвѣтила совершенно некстати, что никогда не называла такъ своего зятя съ той самой поры, какъ онъ женился на Луизѣ, а всегда звала его просто Б, и не намѣрена пока измѣнять этой привычки, такъ какъ не нашла еще подходящаго имени, чтобъ окончательно замѣнить имъ этотъ иниціалъ.

Луиза долго сидѣла возлѣ больной и заговаривала съ ней нѣсколько разъ, прежде чѣмъ та наконецъ поняла, кто съ ней говоритъ. Тогда она разомъ точно пробудилась отъ сна.

— Ну что, голубушка, надѣюсь, у тебя все идетъ хорошо? Твое замужество было дѣломъ рукъ твоего отца. Это было его давнишнее желаніе. Вѣроятно онъ устроилъ все къ лучшему.

— Теперь рѣчь не обо мнѣ, мама; скажи лучше, какъ ты себя чувствуешь?

— Какъ я себя чувствую, моя милая? Меня это удивляетъ! Никто здѣсь, кажется, не заботится обо мнѣ. Мнѣ совсѣмъ скверно, Луиза: сильная слабость, и голова кружится.

— Не болитъ ли у тебя что-нибудь, дорогая мама?

— Мнѣ кажется, боль носится гдѣ-то въ этой комнатѣ, — сказала мистрисъ Гредграйндъ, — не знаю только навѣрное — гдѣ.

Послѣ этого страннаго отвѣта она замолчала на нѣсколько минутъ. Луиза держала въ своихъ рукахъ ея руку: пульса уже не было слышно. Цѣлуя эту руку, она еще замѣтила въ ней тонкую дрожащую нить жизни.

— Ты рѣдко видишь сестру, — снова заговорила мистрисъ Гредграйндъ. — Она съ годами становится все больше и больше похожей на тебя. Взгляни на нее. Сесси, подведи ее сюда.

Дженъ подошла и подала сестрѣ руку; другой рукой она крѣпко обнимала Сесси за шею. Луизу невольно поразилъ контрастъ этой холодной встрѣчи старшей сестры съ нѣжностью, которую дѣвочка выказывала къ Сесси.

— Не правда ли, она вылитая ты, Луиза?

— Да, мама, только…

— Да, да, я всегда говорю то же, — подхватила мистрисъ Гредграйндъ съ неожиданнымъ оживленіемъ. — Кстати, я вспомнила… Я… мнѣ надо съ тобой поговорить. Сесси, милочка, уйди отсюда, оставь насъ однѣхъ.

Луиза выпустила руку Дженъ.

Она подумала, что лицо ея сестры казалось счастливѣе и веселѣе, чѣмъ было когда-нибудь ея собственное лицо. Она замѣтила на этомъ лицѣ (не безъ горькаго чувства, даже здѣсь — въ комнатѣ умирающей матери) какъ бы отблескъ нѣжности другого лица, которое было тутъ же, — кроткаго лица съ довѣрчивыми глазами, поблѣднѣвшаго отъ безсонныхъ ночей и казавшагося еще блѣднѣй отъ контраста съ роскошными черными волосами.

Когда Луиза осталась одна съ матерью, на лицѣ умирающей стало мало по малу проступать торжественное выраженіе покоя, точно она уже покончила со всѣми земными заботами и печалями и спокойно отдалась теченію какой-то громадной, уносящей ее рѣки. Луиза поднесла къ губамъ ея блѣдную, исхудалую руку и заговорила съ ней, стараясь вывести ее изъ забытья.

— Мама, ты хотѣла мнѣ что то сказать?

— Что? Да, да, голубушка. Ты вѣдь знаешь, что отца теперь никогда нѣтъ дома. Мнѣ надо ему объ этомъ написать.

— О чемъ, мама? Не тревожься такъ. О чемъ написать?

— Ты вѣрно помнишь, моя дорогая, что стоило мнѣ о чемъ-нибудь заговорить — и этому никогда не было конца; поэтому я разъ и навсегда рѣшила молчать.

— Я слушаю, мама.

Но ей удавалось схватить смыслъ слабыхъ, отрывистыхъ звуковъ, только наклонившись къ умирающей совсѣмъ близко и внимательно слѣдя за движеніемъ ея губъ.

— Ты и Твой братъ — вы много учились; зубрили всякія ологіи съ утра до ночи. Если есть еще какая-нибудь ологія, которая не была бы истрепана въ клочки въ этомъ домѣ, то я надѣюсь, что никогда о ней не услышу — вотъ все, что я могу сказать.

— Я слушаю и понимаю тебя, мама. Что же еще ты хотѣла сказать?

Луиза произнесла эти слова, чтобъ задержать немного потокъ, слишкомъ быстро уносившій ея мать.

— Но во всемъ этомъ есть что-то — только совсѣмъ не ологія — что твой отецъ упустилъ изъ вида или забылъ. Я не знаю, что это такое. Я часто объ этомъ думала, когда Сесси сидѣла возлѣ меня. Но твой отецъ навѣрное вспомнитъ. Это меня безпокоитъ. Я хочу ему написать, чтобъ онъ, ради Бога, вспомнилъ, что это такое. Дай мнѣ перо, дай мнѣ перо.

Но она уже больше не шевелилась; только ея бѣдная голова продолжала еще двигаться изъ стороны въ сторону.

Ей представилось, что она держитъ перо, о которомъ просила и котораго ея ослабѣвшіе пальцы все равно не могли бы держать, и она принялась выводить что-то рукой на своихъ одѣялахъ. Скоро и эта рука сдѣлалась неподвижной; свѣтъ, который и всегда-то лишь слабо мерцалъ за этой китайской тѣнью женщины — угасъ, и мистрисъ Гредграйндъ, освободившись изъ мрака, гдѣ человѣкъ влачитъ свое существованіе и мечется напрасно и безцѣльно, облеклась торжественной величавостью мудрецовъ и патріарховъ.

Глава X.
Лѣстница мистрисъ Спарзитъ.

Потрясенные нервы мистрисъ Спарзитъ никакъ не могли прійти въ порядокъ; поэтому эта достойная леди осталась на нѣсколько недѣль въ имѣньѣ мистера Баундерби, гдѣ, несмотря на свои отшельническія привычки — результатъ никогда не покидавшаго ее похвальнаго сознанія ея измѣнившагося общественнаго положенія — она согласилась наконецъ расположиться и питаться чисто по-царски. Во все продолженіе этого неожиданнаго отдыха отъ своихъ занятій при банкѣ, мистрисъ Спарзитъ оставалась вѣрной взятой ею на себя роли и продолжала оплакивать мистера Баундерби въ глаза съ такимъ настойчивымъ участіемъ, какое рѣдко достается на долю одного человѣка, а за глаза — обзывать дуракомъ его портретъ съ величайшею горечью и презрѣніемъ.

Мистеръ Баундерби, забравъ въ свою упрямую голову, что мистрисъ Спарзитъ очень умна, такъ какъ отъ нея не ускользнуло всеобщее незаслуженное неуваженіе къ его особѣ (которое онъ теперь и самъ постоянно замѣчалъ, хотя не могъ съ точностью опредѣлить, въ чемъ оно выражалось), и зная, кромѣ того, что Луиза едва ли бы согласилась на частыя посѣщенія этой леди, если бы его собственное величіе допускало какое-нибудь противорѣчіе, рѣшилъ, что онъ не такъ-то легко разстанется съ мистрисъ Спарзитъ.

Поэтому, когда нервы этой леди пришли въ равновѣсіе настолько, что она могла опять пробавляться въ уединеніи своими телячьими котлетками, онъ ей сказалъ за обѣдомъ, наканунѣ ея отъѣзда:

— Знаете, сударыня, что я вамъ скажу: пока стоитъ такая хорошая погода, вы будете пріѣзжать сюда по субботамъ и оставаться до понедѣльника.

На это мистрисъ Спарзитъ, хотя она и не исповѣдывала магометанской религіи, отвѣтила въ такомъ смыслѣ, что слышать — значитъ повиноваться.

Мистрисъ Спарзитъ нё была поэтической натурой; тѣмъ не менѣе въ головѣ ея сложилась одна очень любопытная идея или, вѣрнѣе, фантастичнаяи аллегорія. Надо полагать, что постоянныя наблюденія надъ Луизой и ея загадочнымъ поведеніемъ, возбуждавшимъ до послѣдней степени любопытство мистрисъ Спарзитъ, изощрили воображеніе этой леди и подняли ее на высоту творчества. Она воздвигла мысленно гигантскую лѣстницу съ черной пучиной стыда и безчестія у ея подножія и видѣла, какъ Луиза изо дня въ день, съ часа на часъ опускается по этой лѣстницѣ все ниже и ниже.

Мистрисъ Спарзитъ теперь только и дѣлала цѣлые дни, что созерцала эту лѣстницу и слѣдила, какъ Луиза спускается по ней то тише, то быстрѣй, то перескакивая по нѣсколько ступенекъ заразъ, то останавливаясь, но все-таки безповоротно спускается все ниже и ниже. Если бъ она хоть разъ отступила назадъ, мистрисъ Спарзитъ была бы способна заболѣть сплиномъ или умереть отъ огорченія.

Она спускалась безостановочно до самаго того дня и весь тотъ день, когда мистеръ Баундерби обратился къ мистрисъ Спарзитъ съ вышеупомянутымъ приглашеніемъ. Мистрисъ Спарзитъ была въ этотъ день въ прекрасномъ расположеніи духа и въ весьма сообщительномъ настроеніи.

— Кстати, сэръ, — сказала она, — могу я предложить вамъ маленькій вопросъ объ одномъ предметѣ, относительно котораго вы соблюдаете большую осторожность? Этотъ вопросъ — большая смѣлость съ моей стороны: ваша осторожность имѣетъ, конечно, полное основаніе, такъ какъ, я знаю, вы никогда не дѣйствуете безъ достаточнаго основанія. Не открыли ли вы чего-нибудь насчетъ участниковъ кражи?

— Нѣтъ, сударыня, нѣтъ. Еще ничего не открыто, да я этого и не ожидалъ такъ скоро въ виду существующихъ обстоятельствъ. Римъ выстроился не въ одинъ день, сударыня.

— Справедливое замѣчаніе, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ, качая головой.

— И не въ недѣлю, сударыня.

— Нѣтъ, конечно, нѣтъ, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ съ легкой меланхоліей въ голосѣ.

— Значитъ и я могу подождать, сударыня, разъ это необходимо. Ждали же Ромулъ и Ремъ, почему же не подождать и Іосіи Баундерби изъ Коктауна? А вѣдь ихъ дѣтство было счастливѣй моего: у нихъ вмѣсто кормилицы была хоть волчица. Меня, правда, тоже воспитала волчица — моя бабушка, только она кормила меня не молокомъ, а пинками. Въ этомъ отношеніи она была настоящая Ольдернейская корова.

— О, Боже мой! — мистрисъ Спарзитъ содрогнулась отъ ужаса и тяжко вздохнула.

— Нѣтъ, сударыня, — продолжалъ Баундерби, — мы еще ничего не открыли. Тѣмъ не менѣе дѣло въ надежныхъ рукахъ, и юный Томъ, который работаетъ теперь довольно усердно (это для него новость: онъ не былъ воспитанъ въ той школѣ, гдѣ воспитался Іосія Баундерби), Томъ много помогаетъ полиціи въ розыскахъ. Я имъ постоянно твержу: поменьше шума; дѣлайте видъ, какъ будто вы объ этомъ забыли. Дѣйствуйте подъ сурдинку, не подавайте признаковъ жизни, иначе они сплавятъ этого негодяя, такъ что не найти и концовъ. Притихните, умрите: мошенники мало-по-малу успокоятся, и тогда то мы ихъ сцапаемъ.

— Превосходная мысль, сэръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ. — Все это такъ интересно. А та старуха, о которой вы тогда говорили, она…

— Старуха, о которой я говорилъ, — рѣзко перебилъ Баундерби (ибо этотъ предметъ не представлялъ особенно богатаго матеріала для хвастовства), — старуха еще не нашлась. Но ее найдутъ, непремѣнно найдутъ, негодяйку. А пока, сударыня, я такого мнѣнія — если вы интересуетесь моимъ мнѣніемъ, — что чѣмъ меньше говорить, тѣмъ лучше.

Въ этотъ самый вечеръ мистрисъ Спарзитъ сидѣла въ своей комнатѣ у окна, отдыхая отъ укладки вещей, созерцала свою гигантскую лѣстницу и видѣла, что Луиза все продолжаетъ спускаться.

Луиза сидѣла съ мистеромъ Гартхаузомъ въ саду, въ тѣнистой бесѣдкѣ, и они о чемъ-то тихо разговаривали; онъ наклонился къ ней очень близко, такъ, что почти касался лицомъ ея волосъ. «Не спустилась ли совсѣмъ?» подумала мистриссъ Спарзитъ, напрягая до послѣдней степени свои ястребиные глаза. Она сидѣла слишкомъ далеко и не только не могла слышать словъ, но даже не знала, говорятъ ли они громко или вполголоса; по ихъ позамъ она догадывалась, что разговоръ велся шепотомъ. Вотъ о чемъ они говорили:

— Вы хорошо помните этого человѣка, мистеръ Гартхаузъ?

— Очень хорошо.

— Его лицо, его манеры и что онъ говорилъ?

— Отлично помню. Онъ произвелъ на меня впечатлѣніе чего-то очень скучнаго, обыденнаго и пошлаго. Впрочемъ онъ тогда очень ловко воспользовался случаемъ и весьма краснорѣчиво распространился о своихъ добродѣтеляхъ, но увѣряю васъ, что я тогда же подумалъ: «Однако, братецъ, ты пересаливаешь».

— Признаюсь, мнѣ очень трудно повѣрить о немъ чему-нибудь дурному.

— Но, дорогая моя Луиза, — какъ говоритъ Томъ (Томъ, кстати сказать, никогда этого не говорилъ), — вѣдь вы не знаете о немъ и ничего хорошаго?

— Не знаю, это правда.

— Ни о немъ и ни о комъ изъ людей этого класса?

— Что же я могу о нихъ знать хорошее или дурное, когда и вообще-то я ихъ совсѣмъ не знаю? — отвѣчала она почти прежнимъ своимъ тономъ, какимъ уже давно перестала съ нимъ говорить.

— Дорогая моя Луиза, выслушайте же въ такомъ случаѣ мнѣніе вашего преданнѣйшаго друга, который довольно хорошо изучилъ всевозможныя разновидности своихъ ближнихъ, въ томъ числѣ и этого превосходнаго сорта людей. Они прекрасные люди, готовъ съ этимъ согласиться — прекрасные, несмотря на кой-какія маленькія слабости, напримѣръ, слабость прикарманивать все, что плохо лежитъ. Этотъ человѣкъ умѣетъ говорить громкія фразы. Это всякій умѣетъ. Онъ проповѣдуетъ нравственность. Начиная съ палаты общинъ и кончая исправительнымъ домомъ, всѣ сплошь проповѣдуютъ нравственность, всѣ, кромѣ нашей братіи — прожигателей жизни, и, право, мнѣ сдается, что это дѣлаетъ насъ все-таки менѣе снотворными и скучными. Вы достаточно слышали объ этомъ дѣлѣ. Рабочій, которому мой многоуважаемый другъ мистеръ Баундерби указалъ его мѣсто (а мистеръ Баундерби, какъ мы съ вами хорошо знаемъ, не отличается деликатностью и, разумѣется, не позаботился позолотить свою пилюлю), этотъ рабочій выходитъ изъ вашего дома оскорбленный, обиженный, разсерженный; по дорогѣ встрѣчается съ кѣмъ-то, кто предлагаетъ ему соучастіе въ этомъ дѣлѣ; онъ соглашается и преспокойно кладетъ малую толику въ свой пустой карманъ, да вдобавокъ еще удовлетворяетъ своему чувству мести. Вотъ и все. И, откровенно говоря, этотъ Блэкпотъ былъ бы человѣкомъ слишкомъ выдающимся изъ общаго уровня смертныхъ, если бъ онъ не воспользовался такимъ удобнымъ случаемъ. А можетъ быть, онъ былъ даже зачинщикомъ кражи, если у него хватило на это ума.

— Мнѣ просто совѣстно, — сказала Луиза послѣ минутнаго раздумья, — что я почти готова вѣрить вашимъ словамъ. Если бъ вы знали, какую тяжесть снимаете вы съ моей души.

— Все это, конечно, только мои догадки; но онѣ весьма правдоподобны. Мы много разъ говорили объ этомъ съ Томомъ (Томъ очень откровененъ со мной), и мы вполнѣ сходимся во взглядахъ на этотъ счетъ… Не хотите ли немного пройтись?

Они вошли въ аллею, начинавшую темнѣть. Они шли подъ руку, и Луиза едва ли думала о томъ, что она спускается все ниже и ниже по лѣстницѣ мистрисъ Спарзитъ.

День и ночь мистрисъ Спарзитъ стояла на стражѣ, наблюдая за своимъ фантастическимъ сооруженіемъ. Разъ Луиза будетъ внизу и исчезнетъ въ зіяющей безднѣ, лѣстница можетъ обрушиться, но до тѣхъ поръ она должна стоять во всей своей красѣ и неприкосновенности, чтобъ услаждать взоры мистрисъ Спарзитъ. И Луиза все тамъ, на этой фантастической лѣстницѣ, и съ каждымъ днемъ спускается все ниже, ниже и ниже.

Мистрисъ Спарзитъ видѣла, какъ мистеръ Гартхаузъ приходилъ и уходилъ, слышала о немъ со всѣхъ сторонъ; такъ же, какъ и онъ, она наблюдала перемѣну выраженій въ лицѣ Луизы, такъ же, какъ и онъ, изучила до тонкости, когда и почему затуманивалось это лицо, когда и почему оно прояснялось. Она была вся поглощена любопытствомъ и зорко, безжалостно слѣдила своими ястребиными глазами, какъ молодая женщина подвигалась все ближе и ближе къ подножію воображаемой лѣстницы, къ черной безднѣ, гдѣ уже ничто не могло ее спасти.

При всемъ ея уваженіи къ мистеру Баундерби (котораго она никогда не смѣшивала съ его портретомъ), у мистрисъ Спарзитъ не было ни малѣйшаго намѣренія помѣшать Луизѣ спускаться. Она терпѣливо ожидала конца, какъ счастливаго завершенія самыхъ своихъ страстныхъ надеждъ, а въ ожиданіи не спускала глазъ со своей лѣстницы, да изрѣдка, ради развлеченія, потрясала своей правой митэнкой по адресу спускавшейся жертвы.

Глава XI.
Все ниже и ниже.

Луиза спускалась по фантастической лѣстницѣ быстро и безостановочно, какъ камень, брошенный въ воду и идущій ко дну.

Получивъ извѣстіе о смерти жены, мистеръ Гредграйндъ пріѣхалъ изъ Лондона и похоронилъ ее, какъ подобаетъ практичному человѣку, послѣ чего немедленно вернулся къ отечественной мусорной кучѣ и принялся опять просѣвать мусоръ и пускать пыль въ глаза своимъ противникамъ, однимъ словомъ — вернулся опять къ своимъ парламентскимъ обязанностямъ.

А тѣмъ временемъ мистрисъ Спарзитъ продолжала свои наблюденія. Отдаленная отъ своей лѣстницы на всю длину желѣзной дороги между Коктауномъ и дачей мистера Баундерби, она тѣмъ не менѣе подстерегала каждое движеніе Луизы, какъ кошка подстерегаетъ свою добычу. Мужъ, братъ Луизы, мистеръ Гартхаузъ, письма, посылки, всякій одушевленный или неодушевленный предметъ, имѣвшій хоть какое-нибудь отношеніе къ ея лѣстницѣ, снабжалъ ее полезными свѣдѣніями. «Вотъ мы и на послѣдней ступенькѣ, голубушка», говорила мистрисъ Спарзитъ, грозя своей митэнкой спускающейся юной фигурѣ. «И что бы ты тамъ ни дѣлала, твои уловки меня не проведутъ».

Но было ли то искуснымъ отводомъ глазъ, или выходило безсознательно, являлось ли естественнымъ послѣдствіемъ природнаго характера Луизы или окружающихъ ее условій, только ея странная сдержанность сбивала съ толку проницательность мистрисъ Спарзитъ и тѣмъ сильнѣе подстрекала ея любопытство. Бывали минуты, когда самъ мистеръ Гартхаузъ не былъ вполнѣ увѣренъ, что понимаетъ Луизу. Бывали минуты, когда и онъ ничего не могъ прочесть на лицѣ, которое такъ долго изучалъ, — когда эта одинокая женщина становилась для него такой непроницаемой загадкой, какъ никакая другая женщина въ мірѣ, будь она окружена хоть цѣлой толпой тѣлохранителей.

Между тѣмъ мистеръ Баундерби долженъ былъ уѣхать куда-то по дѣлу на нѣсколько дней. Онъ сообщилъ мистрисъ Спарзитъ эту новость въ пятницу, въ одно изъ своихъ посѣщеній банка.

— Но вы все-таки поѣдете завтра на дачу, сударыня, — прибавилъ онъ. — Вы поѣдете, какъ всегда, какъ будто я и не уѣзжалъ. Тамъ я, или нѣтъ — для васъ это не дѣлаетъ разницы.

— Прошу васъ, сэръ, не говорите мнѣ этого, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ тономъ упрека. — Ваше присутствіе дѣлаетъ для меня огромную разницу; надѣюсь, что вы и сами это знаете.

— Ну такъ постарайтесь устроиться насколько можете пріятнѣй въ мое отсутствіе, сударыня, — сказалъ Баундерби, польщенный въ глубинѣ души этимъ упрекомъ.

— Мистеръ Баундерби, ваша воля для меня законъ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ, — иначе я, можетъ быть, отказалась бы исполнить ваше любезное требованіе, такъ какъ не вполнѣ увѣрена, что миссъ Гредграйндъ раздѣляетъ ваше ко мнѣ расположеніе. Но — ни слова больше, сэръ: я ѣду — разъ вы этого желаете.

— Надѣюсь, сударыня, — сказалъ мистеръ Баундерби, до невозможности тараща глаза, — надѣюсь, вы и не нуждаетесь больше ни въ чьемъ приглашеніи, коль скоро я приглашаю васъ къ себѣ въ домъ?

— Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ, сэръ, — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ. — Не будемъ объ этомъ больше говорить. Я бы желала только видѣть васъ опять такимъ веселымъ, какъ бывало прежде.

— Что вы хотите этимъ сказать, сударыня? — вспылилъ мистеръ Баундерби.

— Сэръ, въ вашемъ характерѣ была прежде нѣкоторая, такъ сказать, эластичность, которую теперь вы, къ сожалѣнію, утратили. Будьте живѣе, сэръ.

Подъ вліяніемъ этого трудно выполнимаго совѣта, сопровождавшагося самымъ сострадательнымъ взглядомъ, мистеръ Баундерби только въ смущеніи почесалъ себѣ затылокъ. Зато потомъ онъ постарался сорвать свою досаду на своихъ подчиненныхъ и на всѣхъ маленькихъ людишкахъ съ которыми сталкивала его судьба въ этотъ день.

— Битцеръ, — сказала мистрисъ Спарзитъ въ тотъ же день послѣ обѣда, вскорѣ послѣ того, какъ ея патронъ отправился въ путь, и банкъ былъ по обыкновенію запертъ. — Битцеръ, сходите къ мистеру Томасу, кланяйтесь ему отъ меня и спросите, не зайдетъ ли онъ ко мнѣ скушать баранью котлету съ орѣховымъ соусомъ и выпить стаканъ элю.

Мистеръ Томасъ, всегда готовый принять приглашеніе этого рода, прислалъ очень любезный отвѣтъ и вслѣдъ затѣмъ явился и самъ собственной персоной.

— Мистеръ Томасъ, не соблазнитесь ли вы моимъ скромнымъ ужиномъ?

— Благодарствуйте, мистрисъ Спарзитъ, — отвѣчалъ оболтусъ и съ мрачнымъ видомъ принялся за ѣду.

— А что подѣлываетъ теперь мистеръ Гартхаузъ, мистеръ Томъ? — спросила мистрисъ Спарзитъ.

— Ничего особеннаго; кажется, здравствуетъ, — отвѣчалъ Томъ.

— Не знаете ли, гдѣ онъ въ настоящую минуту? — спросила мистрисъ Спарзитъ легкимъ разговорнымъ тономъ, посылая мысленно оболтуса ко всѣмъ чертямъ за его несообщительность.

— Онъ охотится гдѣ-то въ Іоркширѣ, — сказалъ Томъ. — Вчера онъ прислалъ Лу корзину дичи величиной съ церковную колокольню.

— Съ перваго взгляда видно, — замѣтила сладкимъ голосомъ мистрисъ Спарзитъ, — что мистеръ Гартхаузъ прекрасный стрѣлокъ.

— Превосходный, — пробурчалъ Томъ.

Томъ съ дѣтства имѣлъ дурную привычку не смотрѣть въ глаза людямъ, но съ нѣкотораго времени эта привычка настолько усилилась, что онъ почти совсѣмъ не поднималъ своихъ глазъ. Такимъ образомъ мистрисъ Спарзитъ могла теперь вволю наблюдать за оболтусомъ, если это только доставляло ей удовольствіе.

— Мистеръ Гартхаузъ большой мой любимецъ, — сказала мистрисъ Спарзитъ. — Впрочемъ онъ, кажется, общій любимецъ. Скоро ли мы его увидимъ опять, мистеръ Томасъ?

— Очень скоро; я жду его завтра, — отвѣчалъ оболтусъ.

— Вотъ такъ пріятная новость! — воскликнула въ восторгѣ мистрисъ Спарзитъ.

— Мы условились, что я встрѣчу его на вокзалѣ, а потомъ мы, вѣроятно, пообѣдаемъ вмѣстѣ. Онъ не можетъ быть на дачѣ на этой недѣлѣ; онъ говоритъ, что долженъ куда-то ѣхать. Но я нисколько не удивлюсь, если онъ застрянетъ здѣсь на все воскресенье и проѣдетъ на дачу.

— Ахъ, кстати, — сказала мистрисъ Спарзитъ, — не забудете вы передать мое порученіе вашей сестрѣ, мистеръ Томасъ?

— Гмъ, порученіе?.. Постараюсь не забыть, если только оно не будетъ слишкомъ длинно, — отвѣчалъ оболтусъ не особенно любезно.

— Нѣтъ, нѣтъ; передайте ей только мой почтительный поклонъ и скажите, что я не наскучу ей своимъ присутствіемъ на этой недѣлѣ; у меня все еще разстроены нервы, и мнѣ можетъ быть лучше провести недѣльку въ привычномъ для меня одиночествѣ.

— Ахъ, если только это, такъ особеннаго несчастія не случится, если я и забуду ваше порученіе: врядъ ли Лу вспомнитъ о васъ, если вы не пріѣдете.

Заплативъ этой любезностью за баранью котлетку хозяйки, Томъ онѣмѣлъ до той минуты, пока не изсякла бутылка съ элемъ; тогда онъ сказалъ: «Теперь мнѣ надо идти, мистрисъ Спарзитъ», и ушелъ.

На слѣдующій день, въ субботу, мистрисъ Спарзитъ просидѣла весь день у окна, наблюдая прохожихъ, кліентовъ банка, почтальоновъ, уличную суматоху, размышляя о разныхъ разностяхъ, но ни на минуту не теряя изъ вида своей лѣстницы. Когда стало смеркаться, она надѣла шляпку и шаль и вышла на улицу.

Вѣроятно, у нея были свои причины кружить возлѣ станціи, куда долженъ былъ прибыть одинъ путешественникъ изъ Іоркшира, и избирать своими наблюдатель:, пунктами мѣста за колоннами, темные углы и;, сна дамской комнаты; но достовѣрно одно: мистрисъ Спарзитъ не высовывала своего носа ни на платформу, ни въ общую залу.

Томъ былъ здѣсь; онъ слонялся по вокзалу въ ожиданіи поѣзда. Поѣздъ пришелъ, но не привезъ мистера Гартхауза. Томъ подождалъ, пока толпа разсѣялась и суета улеглась; тогда онъ просмотрѣлъ расписаніе поѣздовъ, навелъ справки у носильщиковъ, лѣниво побродилъ по залѣ, вышелъ на улицу, посмотрѣлъ направо, налѣво, снялъ шляпу, опять надѣлъ, зѣвнулъ, потянулся, однимъ словомъ — обнаружилъ всѣ признаки смертельной скуки человѣка, обреченнаго ждать слѣдующаго поѣзда, то есть еще ровно часъ и сорокъ минутъ.

«Это одна уловка, чтобъ отдѣлаться отъ Тома», подумала мистрисъ Спарзитъ, покидая темную оконную нишу — свой послѣдній наблюдательный пункть. «Гартхаузъ теперь съ его сестрой».

Эта мысль была вдохновеніемъ свыше, и мистрисъ Спарзитъ постаралась ею воспользоваться со всей быстротой, на какую только была способна Вокзалъ желѣзной дороги, которая вела на дачу, былъ на другомъ концѣ города. Времени оставалось мало, дорога была не изъ лучшихъ, но мистрисъ Спарзитъ съ такой стремительностью завладѣла пустымъ кэбомъ, такъ проворно вскочила въ него, расплатилась съ извозчикомъ, взяла билетъ и вскочила въ вагонъ, что пролетѣла по мостамъ надъ безчисленными шахтами, дѣйствующими и упраздненными, съ такой быстротой, какъ будто ее подхватило и унесло облако.

Всю дорогу передъ ея умственнымъ окомъ такъ же осязаемо носился образъ ея лѣстницы и той, которая спускалась по ней, какъ передъ ея черными классическими глазами мелькали телеграфныя проволоки, выдѣляясь на сѣромъ фонѣ вечерняго неба, точно безконечныя линейки на колоссальномъ листѣ нотной бумаги. Она ни на минуту не теряла изъ вида ни лѣстницы, ни спускавшейся по ней жертвы, и когда поѣздъ пришелъ на станцію, Луиза была на послѣдней ступенькѣ, на самомъ краю бездны.

Пасмурная осенняя ночь, полуоткрывъ свои тусклые глаза, могла видѣть, какъ мистрисъ Спарзитъ выскользнула изъ вагона, спустилась по деревянной лѣсенкѣ съ платформы на каменистую дорогу, пересѣкла эту дорогу и исчезла въ густой еще листвѣ кустовъ и деревьевъ зеленой аллеи. Двѣ-три запоздалыя птицы лѣниво щебетали въ своихъ гнѣздахъ, летучая мышь, шурша крыльями, тяжело шарахнулась въ сторону надъ ея головой, ея собственные шаги въ густой пыли, въ которой нога тонула, какъ въ бархатѣ, глухо отдавались въ ея ушахъ, и это было все, что видѣла и слышала мистрисъ Спарзитъ до самаго того момента, когда она безшумно открыла садовую калитку.

Она осторожно подошла къ дому, прячась въ кустахъ, и обошла его кругомъ, заглядывая во всѣ окна. Большая часть изъ нихъ стояли настежь, какъ всегда въ такую теплую погоду, но въ комнатахъ еще не зажигали огня, и все было тихо. Мистрисъ Спарзитъ обѣжала весь садъ съ такимъ же успѣхомъ. Тогда она вспомнила про лѣсъ и направила туда свои осторожные шаги, не обращая вниманія на высокую траву и колючки, на червей, улитокъ, ящерицъ и прочую пресмыкающуюся тварь. Посылая впередъ въ видѣ развѣдчиковъ пронзительные взгляды своихъ черныхъ очей и свой орлиный носъ, мистрисъ Спарзитъ осторожно продиралась сквозь густой кустарникъ, до такой степени поглощенная своей цѣлью, что, будь этотъ лѣсъ лѣсомъ ехиднъ, она бы, кажется, и тогда подвигалась впередъ такъ же храбро.

Чу! Маленькіе птенчики могли бы выпасть изъ гнѣздъ, очарованные блескомъ глазъ мистрисъ Спарзитъ — до такой степени ярко загорѣлись въ темнотѣ эти глаза, когда ихъ владѣлица остановилась, прислушиваясь.

Совсѣмъ близко раздавались голоса — ихъ голоса. Такъ и есть! Свиданіе, назначенное Тому, было уловкой: они здѣсь, сидятъ рядомъ на срубленномъ деревѣ.

Мистрисъ Спарзитъ нагнулась, осторожно пробираясь по мокрой травѣ, прошла въ такой позѣ нѣсколько шаговъ и стала за дерево, какъ Робинзонъ Крузо въ засадѣ противъ дикарей. Она была теперь такъ близко отъ нихъ, что еще одинъ шагъ — и она бы достала до нихъ рукой. Нѣтъ никакого сомнѣнія: Гартхаузъ пробрался сюда тайкомъ, не показываясь въ домѣ; онъ пріѣхалъ верхомъ, въ объѣздъ по сосѣднимъ полямъ; его лошадь была привязана въ нѣсколькихъ шагахъ, на лугу, по ту сторону изгороди.

— Голубка моя, что же мнѣ было дѣлать! Я зналъ что вы одна, и не могъ оставаться вдали отъ васъ.

«Прячь, прячь свое лицо, сколько тебѣ угодно, чтобъ казаться привлекательнѣй», подумала мистрисъ Спарзитъ, «рѣшительно не понимаю, что хорошаго находятъ они въ твоемъ лицѣ, но ты и не подозрѣваешь, моя голубка, чьи глаза слѣдятъ за тобой».

Что она прятала свое лицо, это была совершенная правда. Она просила его, приказывала ему уйти, но не оборачивалась къ нему и даже не поднимала головы. Но замѣчательная вещь — восхитительная леди, сидѣвшая въ засадѣ, была просто поражена: никогда Луиза не казалась до такой степени спокойной, какъ въ эту минуту; ея руки лежали на колѣняхъ неподвижно, какъ у статуи, и голосъ не выдавалъ ни малѣйшаго испуга.

— Дорогое мое дитя, — говорилъ мистеръ Гартхаузъ (мистрисъ Спарзитъ съ восторгомъ увидѣла, что его рука обнимала ея станъ), — позвольте побыть съ вами еще хоть минутку!

— Только не здѣсь.

— Гдѣ же, Луиза?

— Не здѣсь.

— Но у насъ такъ мало времени впереди, я пріѣхалъ издалека… вы нидите мою любовь, мое отчаяніе. Никогда ни съ однимъ рабомъ не поступали такъ жестоко, какъ вы поступаете со мной. Послѣ сладкой надежды, надежды, воскресившей меня къ жизни, этотъ холодный пріемъ… У меня сердце готово разорваться!

— Сколько разъ мнѣ вамъ повторять, что я хочу остаться одна?

— Но намъ необходимо видѣться, дорогая Луиза. Гдѣ мы встрѣтимся?

Они разомъ вздрогнули. Мистрисъ Спарзитъ тоже вздрогнула, какъ виноватая: ей показалось, что въ кустахъ шпіонитъ еще кто-то другой. Но то былъ только шумъ дождя, начинавшаго падать крупными каплями.

— Хотите, я сяду на лошадь и немного погодя явлюсь въ домъ въ наивномъ убѣжденіи, что хозяинъ будетъ въ восторгѣ отъ моего визита?

— Нѣтъ!

— Всѣ ваши жестокія приказанія будутъ исполнены буквально. Но знайте: я несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ. Оставаться равнодушнымъ ко всѣмъ женщинамъ только для того, чтобы пасть, наконецъ, къ ногамъ прелестнѣйшей, очаровательнѣйшей и самой жестокой изъ всѣхъ! Дорогая моя, я не въ силахъ ни уйти отъ васъ, ни пустить васъ одну, пока ваша власть надо мной такъ сильна!

Мистрисъ Спарзитъ видѣла, какъ онъ удерживалъ ее, обнимая, и слышала (она не проронила ни одного звука его голоса), какъ онъ говорилъ, что любитъ ее, что она — единственная цѣль его желаній, для которой онъ готовъ рисковать всѣмъ, даже жизнью. Самыя заманчивыя перспективы въ будущемъ, его успѣхи, его карьера — ничто въ сравненіи съ ея любовью. Все это имѣетъ для него значеніе лишь настолько, насколько можетъ помочь ихъ сближенію. Онъ съ радостью откажется отъ всего; онъ увезетъ ее отсюда, если она захочетъ, окружитъ ихъ любовь тайной, если она прикажетъ, съ радостью приметъ всякую ея волю, всякое ея желаніе — каковы бы они ни были. Ему все равно, какова будетъ его дальнѣйшая судьба, лишь бы она подарила свою любовь ему — человѣку, который сразу понялъ все ея одиночество, ея самопожертвованіе, — которому она съ перваго взгляда внушила такое восхищеніе, такое участіе, на какое онъ не считалъ себя даже способнымъ, — человѣку, добившемуся ея довѣрія и заслужившему его своею преданностью, своею любовью.

Все это говорилось торопливо, сбивчиво. Мистрисъ Спарзитъ слушала вся охваченная волненіемъ отъ своей удавшейся хитрости, въ страхѣ быть открытой, среди усилившагося шума дождя и приближающейся грозы. Она слышала все, но слова долетали до нея, какъ въ туманѣ, такъ что, когда Джемсъ Гартхаузъ, перепрыгнувъ, наконецъ, черезъ изгородь, сѣлъ на лошадь и поѣхалъ, достойная леди не была вполнѣ увѣрена ни насчетъ мѣста, ни насчетъ часа назначеннаго влюбленными свиданія: она знала только, что свиданіе назначено въ эту ночь.

Но Луиза была еще здѣсь: стоило только ее прослѣдить, и тогда ошибки быть не могло.

«О, моя голубка», думала мистрисъ Спарзитъ, «ты и не подозрѣваешь, какая у тебя вѣрная охрана!»

Мистрисъ Спарзитъ видѣла, какъ Луиза вышла изъ лѣсу и вошла въ домъ. Что было дѣлать дальше? Дождь превратился въ настоящій потокъ. Бѣлые чулки мистрисъ Спарзитъ сдѣлались пестрыми съ преобладающей зеленой окраской: въ башмаки набились колючки; на платьѣ въ разныхъ мѣстахъ раскачивались гусеницы въ гамакахъ собственнаго издѣлія; со шляпы и съ римскаго носа ручьями бѣжала вода. Въ такомъ видѣ стояла мистрисъ Спарзитъ, прячась съ гущинѣ частаго кустарника, и соображала на досугѣ, что ей дѣлать дальше.

А! Луиза выходитъ изъ дома. Она успѣла только накинуть пальто. Бѣжитъ — къ любовнику. Она на послѣдней ступенькѣ лѣстницы… Она падаетъ въ бездну!

Не замѣчая ливня, Луиза идетъ быстрымъ, рѣшительнымъ шагомъ, выходитъ изъ аллеи и сворачиваетъ на тропинку. Мистрисъ Спарзитъ, стараясь держаться въ тѣни деревьевъ, крадется вслѣдъ за ней чуть не по пятамъ: она слишкомъ боится потерять ее изъ вида въ этой темнотѣ.

Луиза остановилась и осторожно притворила за собой калитку сада; мистрисъ Спарзитъ тоже остановилась. Луиза двинулась дальше, — пошла и мистрисъ Спарзитъ. Луиза шла тою же дорогой, которой пришла мистрисъ Спарзитъ; оставивъ въ сторонѣ аллею, она пересѣкла каменистую дорогу и поднялась по деревянной лѣсенкѣ на платформу воккала. Мистрисъ Спарзитъ знала, что скоро долженъ былъ пройти поѣздъ на Коктаунъ; значитъ въ Коктаунѣ они съѣдутся.

Костюмъ мистрисъ Спарзитъ, мокрый и измятый, представлялъ такой плачевный видъ, что эта леди была почти неузнаваема; но все-таки она, не доходя до станціи, остановилась подъ стѣнкой, сняла свою шаль и накинула ее поверхъ шляпки. Переодѣтая такимъ образомъ, она могла, безъ опасенія быть узнанной, взойти на платформу и взять себѣ билетъ въ маленькой кассѣ. Луиза сидѣла и ждала въ одномъ углу залы, мистрисъ Спарзитъ усѣлась въ другомъ. Обѣ прислушивались къ страшнымъ раскатамъ грома и къ шуму дождя, ручьями стекавшаго съ крыши и хлеставшаго въ окна вокзала. Два, три фонаря на платформѣ погасли отъ вѣтра и дождя, и молнія блистала во всемъ своемъ великолѣпіи, отражаясь дрожащими зигзагами на мокрыхъ рельсахъ.

Но вотъ вся станція затряслась отъ грохота подходившаго поѣзда. Дождь искръ, клубы пара, красный фонарь паровоза, рѣзкій свистокъ, суматоха, звонъ колокола, крикъ кондуктора, Луиза сидитъ въ вагонѣ, мистрисъ Спарзитъ въ другомъ, и маленькая опустѣвшая станція теряется среди грозы и бури.

У мистрисъ Спарзитъ стучали зубы отъ пронизывавшихъ ее насквозь сырости и холода, но сердце ея прыгало отъ радости. Луиза лежала на днѣ пропасти, и благородной леди казалось, что теперь ей приходится сторожить только одинъ ея трупъ. Какъ же ей было не радоваться, когда послѣ, столькихъ усилій она достигла наконецъ этого торжества!

«Она будетъ въ Коктаунѣ гораздо раньше его, какъ бы быстро ни скакалъ его конь», думала мистрисъ Спарзитъ. «Гдѣ она будетъ его ждать? Куда они пойдутъ? Терпѣніе — въ свое время узнаемъ».

Дождь лилъ, какъ изъ ведра, и когда поѣздъ прибылъ къ мѣсту своего назначенія, въ городѣ былъ цѣлый потопъ. Водосточныя трубы и желоба полопались, канавы переполнились, и улицы затопило водой. Выйдя изъ вагона, мистрисъ Спарзитъ съ отчаяніемъ поглядѣла въ ту сторону, гдѣ стояли извозчики и куда пассажиры хлынули безпорядочной толпой. «Она сядетъ въ кэбъ и уѣдетъ прежде, чѣмъ я успѣю захватить себѣ другой», подумала мистрисъ Спарзитъ. «Но пусть лучше меня раздавятъ въ этой давкѣ, а ужъ я замѣчу номеръ кэба и подслушаю, какой адресъ она дастъ кучеру».

Но мистрисъ Спарзитъ ошиблась въ разсчетѣ: Луиза не взяла кэба; она уже ушла пѣшкомъ. Классическія очи сторожили ея вагонъ недостаточно бдительно. Черезъ нѣсколько минутъ, видя, что дверца не открывается, мистрисъ Спарзитъ прошлась мимо вагона раза два и наконецъ заглянула въ окошко: вагонъ былъ пустъ. Промокшей до костей, въ стоптанныхъ башмакахъ, пропитанныхъ водой и шлепающихъ на ногахъ при каждомъ ея шагѣ, съ потоками дождя на классической физіономіи, въ шляпѣ измятой и сморщенной, какъ перезрѣлая фига, съ отпечаткомъ всѣхъ крючковъ, застежекъ и завязокъ своего костюма на аристократической спинѣ, съ зеленоватой липкой плѣсенью, покрывавшей всю ея величественную фигуру, точно какой-нибудь старый заборъ, мистрисъ Спарзитъ, послѣ всѣхъ вынесенныхъ ею страданій, не оставалось ничего больше, какъ разразиться горькими слезами и воскликнуть: «Я прозѣвала ее!»

Глава XII.
Паденіе.

Отечественные мусорщики, позабавившись между собой нѣсколькими маленькими, но очень шумными стычками, разсѣялись въ разныя стороны, и мистеръ Гредграйндъ проводилъ дома свое вакаціонное время.

Онъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ (въ той комнатѣ, гдѣ были похоронные статистическіе часы) и что-то доказывалъ на бумагѣ — вѣроятно, ту истину, что милосердый самарянинъ въ сущности былъ плохой экономистъ. Шумъ дождя ему не мѣшалъ, но все-таки отвлекалъ его вниманіе настолько, что онъ поднималъ иногда голову, какъ бы излагая свои аргументы стихіямъ. Когда громъ раскатывался съ особеннымъ трескомъ, онъ поглядывалъ въ сторону Коктауна, вспоминая высокія фабричныя трубы, куда легко могла ударить молнія.

Громъ гремѣлъ уже вдалекѣ, но дождь еще лилъ потоками. Вдругъ дверь его комнаты отворилась. Мистеръ Гредграйндъ выглянулъ изъ-за лампы и, къ своему удивленію, увидѣлъ въ дверяхъ свою старшую дочь.

— Луиза!

— Отецъ, мнѣ надо съ тобой поговорить.

— Что случилось? Какой у тебя странный видъ! Боже мой, неужели ты пришла пѣшкомъ въ эту бурю! — говорилъ мистеръ Гредграйндъ, удивляясь все больше и больше.

Она потрогала руками свое платье, какъ будто не знала до сихъ поръ, что оно мокро, откинула съ лица капюшонъ, сбросила пальто прямо на полъ и стояла передъ нимъ такая блѣдная, растрепанная, съ такимъ отчаяніемъ и вызовомъ въ глазахъ, что онъ испугался.

— Что случилось? Бога ради, Луиза, что случилось?

Она опустилась на стулъ рядомъ съ нимъ и положила свою холодную руку ему на плечо.

— Отецъ, ты воспитывалъ меня съ самой колыбели.

— Да, Луиза.

— Будь проклятъ тотъ часъ, когда я родилась на такую участь!

Онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на нее, безсмысленно повторяя:

— Будь проклятъ тотъ часъ! Будь проклятъ тотъ часъ!

— Какъ ты могъ дать мнѣ жизнь и лишить меня тѣхъ безцѣнныхъ сокровищъ, которыя возвышаютъ ее надъ состояніемъ сознательной смерти? Гдѣ моя дѣтская вѣра? Гдѣ мое сердце? Отецъ, отецъ, что ты сдѣлалъ съ тѣмъ садомъ, который могъ бы такъ роскошно цвѣсти? зачѣмъ ты превратилъ его въ эту пустыню?

Она ударила себя въ грудь обѣими руками.

— Если бъ онъ хоть когда-нибудь цвѣлъ здѣсь, въ моей душѣ, одного этого воспоминанія было бы довольно, чтобы спасти меня отъ пустоты, которая губитъ теперь всю мою жизнь. Я бы никогда тебѣ этого не сказала, отецъ; но помнишь ты нашъ послѣдній разговоръ въ этой комнатѣ?

Онъ былъ такъ пораженъ всѣмъ, что слышалъ, что едва собрался съ силами отвѣтить:

— Да, Луиза.

— То, что ты слышишь отъ меня теперь, ты бы услышалъ тогда, если бы хоть на минутку пришелъ мнѣ на помощь. Я не хочу упрекать тебя, отецъ! Чего ты не развивалъ во мнѣ, ты не могъ развивать и въ себѣ; но, Боже мой, если бъ ты это сдѣлалъ, если бы даже ты предоставилъ меня самой себѣ, насколько бы теперь я была лучше и счастливѣй!

Услышавъ эти слова — печальную награду за всѣ его заботы, мистеръ Гредграйндъ грустно поникъ головой и застоналъ.

— Отецъ, если бы ты зналъ въ послѣдній разъ, когда мы съ тобой были здѣсь вмѣстѣ, если бы ты зналъ тогда, чего я страшилась, что я старалась въ себѣ побороть (вѣдь съ самаго дѣтства я только и дѣлала, что боролась со всѣми естественными порывами моего сердца)… если бы ты зналъ, что въ моей душѣ еще жили чувства, привязанности, влеченія, слабости, просившіяся наружу, — чувства и слабости, такъ же не поддающіяся никакому человѣческому разсчету и такъ же мало доступныя его вычисленіямъ, какъ недоступно ему познаніе Творца, — если бъ ты зналъ все это, далъ ли бы ты мнѣ въ мужья человѣка, котораго я теперь сознательно ненавижу?

Онъ отвѣчалъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, бѣдное дитя мое.

— Обрекъ ли бы ты меня на это холодное, мертвящее воспитаніе, которое меня испортило и ожесточило? Лишилъ ли бы ты меня — не съ тѣмъ, чтобы обогатить кого-нибудь другого, а только затѣмъ, чтобъ этотъ міръ сталъ для меня еще пустыннѣе и печальнѣе — лишилъ ли бы ты меня духовной стороны моей жизни, моей дѣтской вѣры, единственнаго убѣжища отъ всей мелочности, отъ всего зла окружающей меня среды, той вѣры, которая научила бы меня быть снисходительнѣй, довѣрчивѣй къ людямъ, дала бы мнѣ силы дѣлать добро въ скромной сферѣ жизни, которая была отведена мнѣ судьбой?

— Нѣтъ, нѣтъ! О, нѣтъ, Луиза!

— А между, тѣмъ, отецъ, если бъ я была слѣпой отъ рожденія, если бъ я только по осязанію знала внѣшній видъ всего окружающаго, дополняя эти скудныя свѣдѣнія своимъ воображеніемъ, я была бы въ милліонъ разъ умнѣе, счастливѣй, добрѣй и человѣчнѣй во всѣхъ отношеніяхъ, чѣмъ теперь съ моими зрячими глазами. Но выслушай, отецъ, что я еще пришла тебѣ сказать.

Она встала, и онъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ ее поддержать. Они стояли теперь совсѣмъ близко другъ къ другу: онъ обнималъ ее одной рукой, она положила руку ему на плечо и не отводила глазъ отъ его лица.

— Страдая вѣчной нравственной жаждой, ни на секунду не находившей себѣ удовлетворенія, съ горячими порываніями къ иному міру, гдѣ правила, цифры, опредѣленія не царствуютъ непогрѣшимыми богами, я росла въ страшной, постоянной, ежечасной борьбѣ.

— Я не подозрѣвалъ, что ты такъ несчастна, дитя мое.

— А я это всегда понимала, отецъ. Эта борьба превратила моего ангела-хранителя въ демона моей жизни. Все, чему я училась, только сильнѣе возбуждало во мнѣ сомнѣніе, презрѣніе, недовѣріе и заставляло меня жалѣть о томъ, чему меня никогда не учили. Единственнымъ печальнымъ моимъ утѣшеніемъ была мысль, что жизнь человѣческая коротка и что въ ней нѣтъ ничего такого, изъ за чего бы стоило бороться.

— Такая мысль въ твои годы, Луиза! — простоналъ отецъ.

— Да, въ мои годы, — повторила она. — Вотъ какова я была, отецъ, — теперь я безъ страха, безъ всякой надежды открываю тебѣ смертельныя раны моего сердца — когда ты предложилъ мнѣ въ мужья мистера Баундерби. Я вышла за него. Ни ты, ни онъ не можете меня упрекнуть въ притворствѣ: ни я, ни ты, ни онъ самъ, ни на минуту не сомнѣвались въ томъ, что я его никогда не любила и не люблю. Я согласилась за него выйти ради Тома, думая быть ему полезной. Я ухватилась за эту надежду, какъ утопающій хватается за соломинку: я слишкомъ скоро поняла, какъ призрачна была эта надежда. Я всегда, съ дѣтства, нѣжно любила Тома, можетъ быть потому, что научилась его жалѣть. Теперь дѣло не въ этомъ, не въ моей любви къ Тому, развѣ только одно: можетъ быть, это заставитъ тебя снисходительнѣй отнестись къ его заблужденіямъ.

Отецъ притянулъ ее еще ближе къ себѣ, она положила ему на плечо другую руку и все такъ же пристально смотрѣла на него.

— Когда я была уже замужемъ, и мнѣ не было возврата, во мнѣ поднялась прежняя борьба; все во мнѣ возмущалось противъ этихъ узъ; борьба эта еще болѣе ожесточилась, благодаря полному несходству нашихъ характеровъ — несходству, которое не въ состояніи будутъ уничтожить никакія общія правила до тѣхъ поръ, пока анатомія не научится проникать своимъ скальпелемъ въ самыё сокровенные уголки человѣческаго сердца.

— Луиза! — сказалъ отецъ умоляющимъ тономъ: онъ вспомнилъ все, что произошло между ними тогда въ этой комнатѣ.

— Я тебя ни въ чемъ не упрекаю, отецъ, я не жалуюсь. Я пришла сюда не для этого.

— Что я могу сдѣлать, дитя мое? Что я могу для тебя сдѣлать? Скажи, чего ты хочешь.

— Сейчасъ, отецъ… Тогда-то я случайно свела новое знакомство. Я познакомилась съ человѣкомъ, какого я еще никогда не видала, съ человѣкомъ свѣтскимъ, веселымъ, элегантнымъ, который выдавалъ себя за то, что онъ есть на самомъ дѣлѣ, который во всеуслышаніе признавался въ своемъ полномъ презрѣніи ко всему, о чемъ я едва смѣла подумать. Съ перваго же дня нашего знакомства этотъ человѣкъ далъ мнѣ почувствовать (я и теперь не знаю какъ, какими средствами онъ этого достигъ), что онъ видитъ меня насквозь, что онъ читаетъ всѣ мои мысли. Онъ не былъ хуже меня: мы очень близко подходили другъ къ другу. Меня только удивляло, какъ онъ, не интересующійся ничѣмъ на свѣтѣ, могъ заинтересоваться мной.

— Тобой, Луиза?

Онъ выпустилъ бы ее изъ рукъ, если бъ не замѣтилъ во время, что силы ее оставляютъ и что въ ея неподвижныхъ, широко раскрытыхъ глазахъ сверкнулъ какой-то дикій огонь.

— Я не скажу, какимъ путемъ онъ добился моего довѣрія; да и не все ли равно? Довольно того, что онъ его добился. Все, что ты знаешь объ исторіи моего замужества, все скоро стало извѣстно и ему.

Лицо отца покрылось смертельной блѣдностью, и онъ еще крѣпче прижалъ къ себѣ свою дочь.

— Вотъ и все, отецъ. Я не обезчестила твоего имени, но если ты меня спросишь, любила ли я этого человѣка, люблю ли я его еще и теперь, я тебѣ откровенно отвѣчу: не знаю; можетъ быть, и люблю.

Она сняла руки съ плечъ отца и крѣпко прижала ихъ къ своему сердцу. Было ли это ея прежнее лицо, когда-то такое холодное и непроницаемое, а теперь полное огня и горя? Выпрямившись во весь свой ростъ, она стояла гордая и рѣшительная: она рѣшилась сдѣлать послѣднее усиліе, чтобъ окончить начатое и дать исходъ чувствамъ, такъ долго рвавшимся наружу.

— Сегодня вечеромъ — мужа не было — онъ пришелъ ко мнѣ и сказалъ, что любитъ меня. Онъ ждетъ меня въ эту минуту; у меня не было другого средства заставить его уйти. Не знаю, стыжусь ли я себя, огорчена ли я; не знаю, чувствую ли я себя униженной въ собственныхъ глазахъ. Знаю только, что теперь никакая ваша философія, никакія ваши лекціи меня не спасутъ Отецъ, ты самъ меня къ этому привелъ; спаси же меня, если можешь!

Онъ крѣпко прижалъ ее къ груди, какъ разъ во время, чтобы не дать ей упасть; но она пронзительно вскрикнула:

— Пусти меня, иначе я умру! Пусти!

Онъ осторожно выпустилъ ее изъ рукъ и увидѣлъ, какъ его гордость, торжество его воспитательной системы, его любимая дочь упала безчувственной массой къ его ногамъ.

Книга третья. — Уборка.

Глава I.
Что намъ нужно еще?

Луиза очнулась отъ своего оцѣпенѣнія въ постели, въ своей прежней комнатѣ, и медленно открыла глаза. Въ первую минуту ей показалось, что все, что случилось съ того времени, когда она, просыпаясь, каждый день видѣла эту комнату со всей ея привычной обстановкой, было лишь смутнымъ сномъ; но мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ окружающіе предметы яснѣе вырисовывались передъ ея глазами, прошлыя событія стали все болѣе и болѣе принимать въ ея мысляхъ форму дѣйствительности.

Она едва могла шевелить отъ боли своей отяжелѣвшей головой; глаза тоже болѣли, и она чувствовала сильную слабость во всемъ тѣлѣ. Странная апатія до такой степени овладѣла ею, что она не сразу замѣтила присутствіе въ комнатѣ своей маленькой сестры. Даже когда глаза ихъ встрѣтились, и Дженъ подошла къ кровати, Луиза молча смотрѣла на нее нѣсколько минутъ и только, когда дѣвочка робко взяла ея холодную руку, спросила:

— Когда меня перенесли сюда?

— Вчера вечеромъ, Луиза.

— Кто меня перенесъ?

— Должно быть, Сесси.

— Отчего ты такъ думаешь?

— Оттого, что сегодня утромъ я застала ее здѣсь. Она не разбудила меня сегодня, какъ дѣлаетъ всегда, и я пошла ее отыскивать. Въ ея комнатѣ ея не было; я стала искать ее по всему дому и наконецъ нашла здѣсь: она ухаживала за тобой, примачивала тебѣ голову. Хочешь видѣть отца? Сесси велѣла сказать ему, когда ты проснешься.

— Какое у тебя милое веселое личико, Дженъ! — сказала Луиза, когда ея сестренка робко потянулась ее поцѣловать.

— Правда? Я рада, что ты это находишь. Это благодаря Сесси.

Рука Луизы, поднявшаяся было, чтобы обнять дѣвочку, опустилась.

— Можешь сказать отцу, что я проснулась, если хочешь, — и когда дѣвочка повернулась идти, она удержала ее за руку. — Это ты такъ славно убрала мою комнату?

— Нѣтъ, Луиза, она была уже убрана, когда я пришла. Это…

Луиза отвернулась къ стѣнѣ, не дослушавъ.

Когда Дженъ ушла, она снова легла въ прежнюю позу и лежала, глядя на дверь, пока въ ней не показался мистеръ Гредграйндъ.

Онъ имѣлъ какой-то жалкій, усталый видъ, и рука его, обыкновенно такая твердая, дрожала въ рукѣ дочери. Онъ сѣлъ возлѣ ея постели, сталъ нѣжно разспрашивать, какъ она себя чувствуетъ, и совѣтовалъ ей соблюдать полный покой послѣ вчерашняго волненія и риска простуды, которому она такъ неосторожно подвергла себя въ прошлую ночь. Его голосъ былъ мягокъ и нѣженъ и нисколько не походилъ на его обыкновенный диктаторскій тонъ; онъ говорилъ неувѣренно, точно подыскивая слова для своихъ мыслей.

— Дорогая моя, бѣдная дѣвочка!…

Онъ остановился въ смущеніи.

— Мое несчастное дитя!..

Онъ опять умолкъ: казалось, онъ съ трудомъ выговаривалъ слова. Наконецъ онъ оправился и началъ опять.

— Безполезно говорить тебѣ, Луиза, какъ я былъ огорченъ вчера, какъ я огорченъ и сегодня вчерашнимъ открытіемъ. Почва ускользаетъ изъ подъ моихъ ногъ. Единственная моя опора, въ прочности которой я никогда не сомнѣвался, да и теперь еще не хочу сомнѣваться, разомъ рухнула подо мной. Я оглушенъ тѣмъ, что узналъ отъ тебя. Во мнѣ нѣтъ тѣни себялюбивой досады, но ударъ, поразившій меня, слишкомъ тяжелъ, слишкомъ тяжелъ!

Она не могла его утѣшить: вся ея жизнь была разбита въ дребезги о тотъ же самый утесъ.

— Безполезно говорить, Луиза, что если бы ты раньше открыла мнѣ глаза, это было бы гораздо лучше и для твоего, и для моего спокойствія. Безполезно теперь объ этомъ и говорить: пріобрѣсти довѣріе дѣтей не входило въ мою систему, я и самъ это знаю. Я заранѣе разсчиталъ, провѣрилъ мою… мою систему и старался строго ее примѣнять; я теперь долженъ нести всѣ послѣдствія моихъ ошибокъ. Объ одномъ прошу тебя, мое дорогое дитя, вѣрь, что я дѣйствовалъ по своему крайнему разумѣнію и имѣлъ въ виду твое благо.

Онъ говорилъ горячо и, надо отдать ему справедливость, говорилъ искренно. Мѣряя все на свѣтѣ на свой маленькій аршинъ, прикладывая ко всему существующему свой заржавѣвшій циркуль, онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что создаетъ нѣчто великое. Онъ топтался на одномъ мѣстѣ, попирая ногами цвѣты человѣческаго существованія, но дѣлалъ это съ болѣе честными и цѣльными побужденіями, чѣмъ большинство крикуновъ его партіи.

— Я вѣрю тебѣ. Я знаю, что всегда была твоей любимицей, и ни на минуту не сомнѣваюсь, что ты хотѣлъ сдѣлать меня счастливой. Я никогда тебя не упрекала и никогда не упрекну.

Онъ взялъ ея протянутую руку и удержалъ въ своихъ.

— Родная моя, я просидѣлъ всю ночь за сто, ломъ, передумывая обо всемъ, чѣо ты мнѣ говорила. Когда я подумаю о тебѣ, о твоемъ характерѣ, о томъ, что ты такъ долго отъ меня скрывала и что я узналъ такъ недавно, когда я подумаю о томъ страшномъ отчаяніи, которое вырвало у тебя наконецъ это признаніе, я не могу не видѣть, что я ошибался и не смѣю больше себѣ довѣрять.

Онъ могъ бы сказать еще больше, могъ бы признаться въ своемъ полномъ безсиліи, глядя въ это обращенное къ нему жалкое лицо. Онъ нѣжно дотронулся рукой до ея головы, какъ будто затѣмъ, чтобъ поправить падавшіе ей на лицо спутанные волосы. Эта простая ласка, простая для всякаго другого, была весьма многозначительна для мистера Гредграйнда, и дочь приняла ее, какъ слова раскаянія съ его стороны.

— Но если у меня есть основаніе не довѣрять себѣ въ прошломъ, Луиза, — продолжалъ мистеръ

Гредграйндъ, запинаясь (въ своей мучительной безпомощности онъ выговаривалъ слова съ видимымъ трудомъ), — то значитъ я не могу довѣрять себѣ больше ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. И я не довѣряю себѣ — не скрою отъ тебя. Не дальше какъ вчера еще я бы не сказалъ тебѣ этого, но сегодня говорю прямо: я далекъ отъ увѣренности, что способенъ оправдать твое довѣріе, что сумѣю отвѣтить какъ слѣдуетъ на горячую мольбу, съ которой ты обратилась ко мнѣ, что у меня есть вѣрный инстинктъ — предполагая, что такой инстинктъ существуетъ — который научилъ бы меня, чѣмъ тебѣ пособить, какъ помочь тебѣ справиться съ твоимъ горемъ и выйти изъ твоего ужаснаго положенія, дитя мое.

Она лежала отвернувшись къ стѣнѣ и закрывъ лицо рукой, такъ что отецъ не могъ его видѣть. Отчаяніе и гнѣвъ улеглись въ ея душѣ, и хоть теперь она смягчилась, у нея еще не было слезъ; а между тѣмъ отецъ — кто бы этому повѣрилъ — почти желалъ видѣть ее въ слезахъ.

— Есть люди, — продолжалъ онъ, все тѣмъ же нерѣшительнымъ тономъ, — которые утверждаютъ, что человѣку въ жизни мало одной головы, что ему нужно и сердце. Я никогда этого не думалъ, но, какъ я ужъ говорилъ, теперь я не вѣрю себѣ. Я всегда полагалъ, что человѣкъ можетъ прожить одной головой, — теперь я вижу, что тутъ могутъ быть исключенія. Имѣю ли я право утверждать противное послѣ того, что было вчера! Что если въ этой жизни-то сердца и заключается другая, высшая мудрость, которую я упустилъ изъ вида, но которая такъ же нужна человѣку, Луиза, какъ…

Его слова все еще звучали нерѣшительно, какъ будто даже въ эту минуту онъ съ отвращеніемъ допускалъ такую догадку. Луиза не отвѣчала: она лежала отвернувшись, полуодѣтая, такая, какою онъ видѣлъ ее на полу вчера ночью.

— Луиза, съ нѣкотораго времени я рѣдко бываю дома (и его рука опять опустилась на ея голову) и хотя твоя сестра воспитывается по той же… системѣ (онъ выговорилъ это слово съ видимымъ отвращеніемъ), но у нея есть подруга, вліяніе которой началось съ ранняго ея дѣтства… Сознаюсь въ своемъ полномъ невѣдѣніи и смиренно спрашиваю тебя, дочь моя, не къ лучшему ли это для твоей сестры?

— Отецъ, — отвѣчала Луиза, продолжая лежать все такъ же неподвижно, — если въ ея дѣтской душѣ пробудилась гармонія, молчавшая въ моемъ сердцѣ до той минуты, когда она разрѣшилась диссонансомъ, пусть Дженъ возблагодаритъ за это Бога и идетъ своей дорогой, считая себя счастливой, что избѣгла моей участи.

— Дитя мое, дитя мое! — простоналъ онъ въ отчаяніи. — Видя тебя такою — я несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Что мнѣ въ томъ, что ты меня не упрекаешь, когда самъ я такъ горько упрекаю себя… — Онъ нагнулся къ ней и заговорилъ шепотомъ: — Луиза, мнѣ сдается, что въ этомъ домѣ, да и во мнѣ самомъ уже началась какая-то перемѣна, и что этой перемѣной я обязанъ единственно любви и благодарности одного такого существа. Луиза, скажи: могло ли сдѣлать сердце то, чего бы никогда не достигнуть одному разуму. Думаешь ли ты, что это возможно?

Луиза молчала.

— Я не торжусь этой перемѣной, Луиза. Да и могу ли я чѣмъ-нибудь гордиться, видя тебя передъ собой, видя, въ какомъ ты положеніи, и зная, кому ты этимъ обязана? Но считаешь ли ты, что такая перемѣна возможна?

Онъ еще разъ взглянулъ на нее, убитую горемъ — и, не прибавивъ больше ни слова, вышелъ изъ комнаты. Какъ только онъ ушелъ, она услыхала легкіе шаги за дверью и догадалась — чьи эти шаги.

Она не подняла головы. При одной мысли о томъ, что Сесси увидитъ ее въ этомъ положеніи, при одномъ воспоминаніи о жалобномъ соболѣзнующемъ взглядѣ, когда-то ее такъ возмущавшемъ, глухой гнѣвъ загорался въ душѣ ея опаснымъ и нездоровымъ огнемъ. Всякая сила, когда она не имѣетъ исхода, производитъ разрушеніе. Воздухъ, благодѣтельный для земли, вода и тепло, оплодотворяющія ее, приносятъ ей гибель, когда рвутся на просторъ, лишенные выхода. Такъ было и съ Луизой: ея лучшія душевныя качества, такъ долго въ ней подавляемыя, перешли теперь въ мрачное ожесточеніе и заставили ее возмутиться противъ любящаго сердца друга.

Нѣжная рука обвилась вокругъ ея шеи: Луиза поняла, что Сесси считаетъ ее спящей. Эта рука помимо ея воли успокоила гнѣвъ въ ея душѣ: пускай же она ее обнимаетъ.

И любящая рука обнимала ее, пробуждая къ жизни дремавшія въ ней нѣжныя чувства и вызывая невольныя жгучія слезы на ея глаза. Любящее лицо коснулось ея лица, и она почувствовала на своей щекѣ слезы — слезы, проливаемыя за нее.

Луиза сдѣлала видъ, что она только что проснулась, и сѣла въ кровати. Сесси отняла руку и спокойно стояла возлѣ нея.

— Надѣюсь, я васъ не обезпокоила? Я пришла васъ спросить, не остаться ли мнѣ съ вами?

— Зачѣмъ тебѣ оставаться со мной? Ты нужна сестрѣ, ты — все для нея.

— Не знаю, — отвѣчала Сесси, качая головой, — но я бы хотѣла быть чѣмъ-нибудь и для васъ, если могу.

— Чѣмъ же? — спросила Луиза почти грубо.

— Чѣмъ хотите, въ чемъ вы больше всего нуждаетесь. Я бы хотѣла быть вамъ полезной, насколько это въ моихъ силахъ. Позвольте мнѣ попытаться, и вы увидите, что мнѣ никогда не наскучитъ. Позволите?

— Это отецъ послалъ тебя ко мнѣ?

— Нѣтъ, право, нѣтъ. Онъ мнѣ только сказалъ, что я могу войти, а поутру онъ даже самъ выслалъ меня отсюда, то есть…

Она замолчала въ смущеніи.

— Я и сама думала, что мнѣ лучше уйти: я не знала, какъ вы примете мое присутствіе.

— Развѣ ты замѣчала когда-нибудь, что я ненавижу тебя?

— Нѣтъ, нѣтъ; я всегда васъ такъ любила и всегда желала вамъ доказать мою любовь. Но вы немножко измѣнились ко мнѣ — незадолго передъ тѣмъ, какъ уѣхали отъ насъ. Меня это ничуть не удивило. Вы такая ученая, а я круглая невѣжда… это было такъ естественно: у васъ съ вашимъ замужествомъ явились новыя знакомства, новые друзья и… не подумайте, что я жалуюсь или считаю себя обиженной — нисколько.

Сесси говорила торопясь и робѣя и вся вспыхнула, когда кончила говорить. Луиза поняла всю деликатность этой маленькой хитрости и невольно была ею тронута.

— Такъ какъ же позволите? — сказала Сесси, осмѣливаясь обнять склонившуюся къ ней гордую голову.

Луиза взяла обнимавшую ее руку и сказала:

— Знаешь ли ты, Сесси, кому ты это говоришь, знаешь ли ты, что я такое? Я такъ горда, такъ озлоблена, такъ ожесточена и несправедлива къ себѣ и къ другимъ, что все во мнѣ — одинъ мракъ, гнѣвъ и ненависть. Развѣ это тебя не пугаетъ?

— Нѣтъ!

— Я такъ несчастна: все, что было во мнѣ добраго и хорошаго, превратилось теперь въ такую пустыню, что если бъ я была круглой невѣждой, а не такой ученой, какъ ты воображаешь, я бы и тогда не нуждалась до такой степени въ изученіи простѣйшихъ истинъ, которыя ведутъ къ счастію, миру, душевному спокойствію, ко всему честному и хорошему, чего во мнѣ нѣтъ. И это тебя не отталкиваетъ?

— Нѣтъ!

Въ невинности своей мужественной юной души, въ избыткѣ страстной любви къ человѣку, любви — которой вся несправедливость Луизы не могла оттолкнуть, эта покинутая дѣвочка сіяла яркой путеводной звѣздой въ душевномъ мракѣ другого существа.

Луиза выпустила изъ своихъ рукъ руку Сесси, которая сейчасъ же обвилась вокругъ ея шеи, стала на колѣни и, крѣпко прижавшись къ дочери скомороха, смотрѣла на нее почти съ благоговѣніемъ.

— Прости меня, пожалѣй меня, помоги мнѣ! Сжалься надъ моимъ страшнымъ несчастіемъ и позволь мнѣ склонить мою бѣдную голову къ твоему любящему сердцу!

— Прижмись ко мнѣ вотъ такъ. Успокойся, моя дорогая! — отвѣтила Сесси.

Глава II.
Очень странная.

Мистеръ Джемсъ Гартхаузъ провелъ всю ночь и весь слѣдующій день въ такомъ волненіи, что большой свѣтъ, даже вооружившись самыми лучшими очками, съ трудомъ призналъ бы въ этомъ сумасшедшемъ молодомъ человѣкѣ Джима, брата извѣстнаго юмориста, достопочтеннаго члена парламента. Положительно, мистеръ Джемсъ былъ сильно взволнованъ. Бывали даже моменты, когда онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, что его рѣчь начинала очень походить на обыкновенную разговорную рѣчь всѣхъ смертныхъ. Онъ поминутно входилъ и выходилъ изъ своей комнаты, какъ человѣкъ, который не знаетъ, что ему дѣлать; скакалъ, очертя голову, по дорогамъ; словомъ, скучалъ и томился въ настоящую, такъ что у него даже вылетѣло изъ головы то соображеніе, что порядочные люди даже скучать должны по извѣстнымъ правиламъ, предписаннымъ компетентными авторитетами въ дѣлѣ моды.

Примчавшись, сломя голову, въ Коктаунъ въ страшную грозу, онъ не спалъ всю Ночь. Чуть не черезъ каждые полчаса онъ съ бѣшенствомъ звонилъ и принимался ругать являвшагося на его звонокъ слугу, обвиняя его и всѣхъ ихъ въ нерадивости, доказывая, что они навѣрное забыли передать письмо или порученіе на словахъ, которое онъ, мистеръ Гартхаузъ, долженъ былъ непремѣнно получить, и приказывая немедленно справиться, нѣтъ ли чего на его имя.

Занялась заря, наступило утро, день — ни письма, ни извѣстій нѣтъ, какъ нѣтъ. Тогда мистеръ Гартхаузъ отправился на дачу и узналъ, что мистеръ Баундерби еще не возвращался, а мистрисъ Баундерби въ городѣ, куда неожиданно отправилась вчера вечеромъ. Никто въ домѣ даже не подозрѣвалъ объ ея отъѣздѣ, когда было получено приказаніе не ожидать ея скоро.

Мистеру Гартхаузу не оставалось ничего больше, какъ послѣдовать за нею въ городъ. Онъ отправился на ея городскую квартиру. Мистрисъ Баундерби тамъ не было. Онъ зашелъ въ банкъ. Мистеръ Баундерби не возвращался, мистрисъ Спарзитъ тоже не было. Какъ! И мистрисъ Спарзитъ нѣтъ дома? Должно быть, какому-нибудь несчастному пришлось очень круто, если ему понадобилось общество этого дракона.

— Честное слово, ничего не знаю, — сказалъ Томъ, у котораго были свои причины безпокоиться отсутствіемъ этой леди. — Она отправилась куда-то сегодня съ разсвѣтомъ. Удивительно таинственная особа. Я ее ненавижу, да и этого бѣлобрысаго парня тоже; онъ вѣчно что-нибудь высматриваетъ своими мигающими глазками.

— Гдѣ вы были вчера вечеромъ, Томъ?

— Гдѣ я былъ? Это мнѣ нравится! — воскликнулъ Томъ. — Ждалъ васъ, мистеръ Гартхаузъ, пока дождь лилъ, какъ изъ ведра. Гдѣ я былъ? Вотъ это мило! Это я долженъ бы васъ спросить, гдѣ были вы, сэръ!

— Я не могъ пріѣхать… меня задержали.

— Задержали! — проворчалъ Томъ. — Выходитъ, что обоихъ насъ задержали; меня по крайней мѣрѣ до такой степени задержали, что я пропустилъ всѣ поѣзда, кромѣ товарнаго. Нечего сказать, веселая перспектива ѣхать съ товарнымъ поѣздомъ по такой бурѣ, да потомъ еще шлепать по грязи до самаго дома. Дѣлать нечего, пришлось переночевать въ городѣ.

— Гдѣ?

— Какъ гдѣ? Да на собственной кровати, у старика Баундерби.

— Видѣли вы сестру?

— Чортъ возьми, какъ я могъ ее видѣть, когда она была отъ меня въ пятнадцати миляхъ? — отвѣчалъ Томъ, выпучивъ глаза.

Проклиная въ душѣ ворчливые отвѣты молодого джентльмена, къ которому онъ питалъ такую нѣжную дружбу, мистеръ Гартхаузъ отдѣлался отъ него безъ дальнѣйшихъ церемоній, въ сотый разъ спрашивая себя, что все это могло значить? Одно было для него ясно: была ли Луиза въ городѣ, или за городомъ, было ли его признаніе преждевременнымъ, несмотря на всѣ его старанія понять эту женщину, или она просто струсила въ послѣднюю минуту, или все было открыто, или наконецъ случилось что-нибудь непредвидѣнное — одно было ясно: онъ долженъ ждать и быть готовымъ храбро встрѣтить все, что бы тамъ ни случилось. Онъ не могъ двинуться изъ гостиницы: всѣ знали, что онъ остановился здѣсь на все время своего пребыванія въ этой трущобѣ. Онъ былъ привязанъ къ этой гостиницѣ, какъ осужденный къ столбу. А все остальное — чортъ возьми! Будь, что будетъ.

«Во всякомъ случаѣ, предстоитъ ли мнѣ вызовъ или свиданіе, упреки красавицы или импровизованная партія бокса съ моимъ другомъ Баундерби по ланкаширской модѣ — что весьма возможно при настоящемъ положеніи дѣла, — начнемъ съ того, что пообѣдаемъ», сказалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ. «Баундерби имѣетъ надо мной преимущество въ вѣсѣ, и если между нами должно произойти объясненіе на англійскій ладъ, мнѣ не мѣшаетъ приготовиться къ нему солиднымъ обѣдомъ».

Онъ позвонилъ и, небрежно развалившись на диванѣ, приказалъ:

— Обѣдъ къ шести часамъ, да не забудьте бифштекса.

Въ ожиданіи обѣда онъ старался убить время, какъ могъ. Сдѣлать это въ его положеніи было не особенно легко, и по мѣрѣ того, какъ часы шли, не принося съ собой никакого объясненія, тревога его все росла.

Впрочемъ онъ принималъ весь казусъ настолько хладнокровно, насколько это возможно для человѣческой натуры при такихъ обстоятельствахъ и даже много разъ возвращался къ забавной мысли, что для него въ настоящее время было бы не дурно поупражняться въ боксѣ. «Что если дать здѣшнему лакею пять шиллинговъ и попробовать на немъ свою силу?» размышлялъ онъ, зѣвая, а немного погодя спрашивалъ себя: «Не нанять ли для пробы по часамъ какого-нибудь молодца пудовъ этакъ въ пятнадцать вѣсомъ? Я думаю, мой другъ Баундерби вѣситъ не больше?» Но всѣ эти шутки мало сокращали томительное послѣ-обѣда и нисколько не обманывали его тревожнаго ожиданія. Словомъ, я выражусь очень слабо, если скажу, что время тянулось для него томительно долго.

Еще передъ обѣдомъ мистеръ Гартхаузъ принялся прогуливаться по узорамъ ковра, безпрестанно выглядывая въ окошко; невольно прислушивался ко всякому шуму за дверьми, и его всего бросало въ жаръ, когда онъ слышалъ приближающіеся шаги. Но послѣ обѣда, когда день смѣнился сумерками, сумерки — ночью, а извѣстій все не было, онъ началъ испытывать, какъ выразился про себя: «всѣ пытки инквизиціи». Тѣмъ не менѣе, оставаясь вѣрнымъ тому принципу (единственному, какой у него былъ), что настоящая порядочность выражается беззаботностью и равнодушіемъ ко всему, онъ выбралъ именно самую критическую минуту своего настроенія, чтобъ потребовать себѣ свѣчей и газету.

Прошло около получаса, что мистеръ Гартхаузъ тщетно пытался углубиться въ чтеніе, когда въ дверяхъ показался слуга и доложилъ почтительнымъ и въ то же время таинственнымъ тономъ:

— Извините, сэръ, васъ спрашиваютъ.

Смутное воспоминаніе объ общей формулѣ полицейскихъ агентовъ, когда они арестуютъ мошенниковъ, невольно промелькнуло въ головѣ мистера Гартхауза, и онъ накинулся на Лакея:

— Какого чорта вы хотите этимъ сказать? Кто меня спрашиваетъ?

— Извините, сэръ. Тамъ ждетъ какая-то молодая леди, сэръ.

— Гдѣ тамъ?

— Въ коридорѣ, сэръ.

— Чортъ бы тебя побралъ, дуракъ! — закричалъ мистеръ Гартхаузъ и со всѣхъ ногъ бросился въ коридоръ.

Тамъ стояла какая-то молодая особа, которой онъ никогда не видѣлъ раньше. Она была хорошенькая, одѣта очень скромно и держалась замѣчательно спокойно. Мистеръ Гартхаузъ пригласилъ ее въ свою комнату, подалъ ей стулъ и при свѣчахъ замѣтилъ, что она была еще лучше, чѣмъ показалась ему сначала. Она была очень молода, и ея дѣтское невинное личико было чрезвычайно симпатично. Она не казалась ни взволнованной, ни испуганной, ни смущенной; было видно, что она совершенно поглощена цѣлью своего посѣщенія и въ эту минуту совсѣмъ не думаетъ о себѣ.

— Я говорю съ мистеромъ Гартхаузомъ? — спросила она, когда они остались одни.

— Да, я Гартхаузъ.

И онъ добавилъ про себя: «Какіе однако у тебя милые, честные глазки и какой увѣренный голосокъ, несмотря на всю его нѣжность».

— Если мнѣ не совсѣмъ твердо извѣстно — откровенно сознаюсь въ этомъ, сэръ, — сказала Сесси, — къ чему вообще обязываетъ джентльмена его честь (густая краска залила все лицо мистера Гартхауза при такомъ вступленіи), — то надѣюсь, я во всякомъ случаѣ могу положиться на вашу честь настолько, что вы сохраните въ тайнѣ мое посѣщеніе и все, что я сейчасъ вамъ скажу. Я довѣрюсь вамъ, если вы мнѣ обѣщаете…

— На этотъ счетъ можете быть покойны, даю вамъ слово.

— Какъ видите, сэръ, я молода, одинока и пришла къ вамъ не подъ вліяніемъ чьего-либо совѣта, а по собственному побужденію, въ надеждѣ, что мое посѣщеніе не останется безплоднымъ.

«Видно, однако, что эта надежда не изъ слабыхъ», подумалъ мистеръ Гартхаузъ, поймавъ ея мимолетный взглядъ. «Престранное начало. Интересно, куда оно насъ приведетъ».

— Вѣроятно вы уже догадались, отъ кого я пришла, — сказала Сесси.

— Вотъ уже двадцать четыре часа, показавшіеся мнѣ цѣлою вѣчностью, что я нахожусь въ величайшей тревогѣ насчетъ одной леди. Надѣюсь, меня не обманываетъ надежда, что вы пришли именно отъ нея?

— Я видѣла ее съ часъ тому назадъ.

— Гдѣ?

— У ея отца.

Лицо мистера Гартхауза вытянулось, несмотря на все его самообладаніе; недоумѣніе его возростало.

«Теперь я уже окончательно ничего не понимаю», подумалъ онъ.

— Вчера вечеромъ она пришла къ отцу страшно взволнованная и всю ночь провела въ безпамятствѣ. Я живу у ея отца; я за ней ухаживала. Сэръ, можете быть вполнѣ увѣрены, что вы ее больше не увидите.

Мистеръ Гартхаузъ глубоко перевелъ духъ. Если вамъ случалось когда-нибудь видѣть человѣка, который не знаетъ, что ему сказать, то мистеръ Гартхаузъ былъ теперь именно въ такомъ положеніи. Дѣтская искренность Сесси, ея наивность, прямота, полное самозабвеніе и спокойствіе, съ которыми она шла прямо къ цѣли, все это въ соединеніи съ его обѣщаніемъ — обѣщаніемъ, даннымъ на вѣтеръ и котораго онъ теперь почти стыдился, давали всему разговору такой неожиданный оборотъ, что опытный свѣтскій джентльменъ чувствовалъ себя совсѣмъ обезоруженнымъ и не могъ найти ни одного слова въ свое оправданіе.

Наконецъ, онъ сказалъ:

— Такая ошеломляющая новость, высказанная съ такою увѣренностью такими хорошенькими губками, повергаетъ меня въ полное Отчаяніе. Осмѣлюсь спросить, поручила ли вамъ леди, о которой мы говоримъ, передать мнѣ все это именно въ такихъ не оставляющихъ никакой надежды выраженіяхъ?

— Она ничего мнѣ не поручала.

— Утопающій хватается за соломинку. Нисколько не сомнѣваясь ни въ вашей искренности, ни въ вашемъ благоразуміи, я все-таки позволяю себѣ сказать, что я все еще не теряю надежды: смѣю думать, что не все еще потеряно для меня.

— Для васъ нѣтъ ни малѣйшей надежды, сэръ. Первая цѣль моего посѣщенія — увѣрить васъ, что вы должны навсегда отказаться отъ надежды ее видѣть: для васъ она умерла со вчерашняго дня, съ тѣхъ поръ, какъ вернулась къ своему отцу.

— Отказаться отъ надежды?.. Но если я не могу или если я настолько упрямъ и настойчивъ, что не хочу отъ нея отказаться.

— Тѣмъ не менѣе надежды для васъ все-таки нѣтъ.

Джемсъ Гартхаузъ посмотрѣлъ на нее съ недовѣрчивой улыбкой, но эта улыбка пропала даромъ: Сесси была слишкомъ углублена въ свои мысли. Онъ закусилъ губы и помолчалъ, что-то соображая.

— Хорошо, — сказалъ онъ наконецъ, — если, на мое несчастье и несмотря на всѣ мои старанія заслужить благосклонность этой леди, я приду къ убѣжденію, что мои надежды напрасны, я, конечно, не буду преслѣдовать ее. Но вы, кажется, сказали, что вамъ не давали никакихъ порученій?

— Я пришла сюда и говорю съ вами единственно на основаніи моей любви къ ней и ея — ко мнѣ. У меня нѣтъ на это никакихъ другихъ правъ, кромѣ того, что я была съ ней все это время, съ тѣхъ поръ, какъ она вернулась; никакихъ другихъ правъ, кромѣ ея довѣрія, кромѣ того, что я близко знаю ея характеръ и ея замужнюю жизнь. Ахъ, мистеръ Гартхаузъ, вѣдь и вы, кажется, знали ихъ достаточно хорошо!

Онъ былъ тронутъ искренностью этого упрека, какъ ни пусто было то мѣсто, гдѣ должно бы быть его сердце и гдѣ горѣлъ бы небесный огонь, если бъ онъ не погасилъ его самъ въ своемъ легкомысліи.

— Я никогда не былъ человѣкомъ строгой нравственности, — сказалъ онъ, — и никогда не старался выдавать себя за такового. Напротивъ, я человѣкъ вполнѣ безнравственный. Но если я причинилъ хоть малѣйшее огорченіе молодой леди, о которой идетъ рѣчь, если я имѣлъ несчастіе ее скомпрометировать, если я позволилъ себѣ высказать ей чувства не совсѣмъ совмѣстимыя съ… съ тѣмъ, что называется семейнымъ очагомъ, если я злоупотребилъ тѣмъ обстоятельствомъ, что ея отецъ — машина, братъ — оболтусъ, а мужъ — грубое животное, то — вѣрьте мнѣ — все это я сдѣлалъ безъ всякаго злого умысла. Я летѣлъ внизъ безъ оглядки съ такою дьявольской быстротой, что и не подозрѣвалъ, какъ великъ каталогъ моихъ преступленій, пока вы не заставили меня на него оглянуться. Теперь я вижу, что онъ разросся въ огромный, многотомный романъ.

Онъ говорилъ своимъ обыкновеннымъ безпечнымъ и легкомысленнымъ тономъ, но на этотъ разъ было ясно, что этотъ тонъ ничего больше, какъ сознательная уловка, которой онъ старается укрыть весьма неблаговидныя вещи. Онъ замолчалъ на минуту и затѣмъ продолжалъ уже спокойнѣе, хотя и въ тонѣ его, и въ манерѣ все еще сквозили разочарованіе и досада, которыхъ онъ не могъ скрыть.

— Послѣ того, что вы мнѣ сообщили, сообщили въ такой формѣ, которая не оставляетъ мнѣ ни малѣйшаго сомнѣнія (право, не знаю, согласился ли бы я выслушать все это изъ другихъ устъ), я считаю себя обязаннымъ сказать вамъ, такъ какъ вы пользуетесь довѣріемъ этой леди, что я поневолѣ принужденъ покориться невозможности когда-либо увидѣться съ ней, хотя для меня это совсѣмъ неожиданный и очень тяжелый ударъ. Я одинъ виноватъ въ томъ, что дѣло зашло такъ далеко, но не могу не сказать… (Онъ былъ слишкомъ смущенъ, чтобы закончить свою рѣчь съ подобающимъ эфектомъ) не могу не сказать, что я никогда не питалъ розовой надежды сдѣлаться нравственнымъ, да и не вѣрю въ существованіе такого баснословнаго феномена, какъ нравственный человѣкъ.

По лицу Сесси было видно, что она еще не кончила.

— Вы сказали, — заговорилъ онъ опять, когда она подняла на него глаза, — вы сказали, что это первая цѣль вашего посѣщенія. Изъ того я долженъ заключить, что еще есть и вторая?

— Да.

— Не будете ли такъ добры изложить ея сущность?

— Мистеръ Гартхаузъ, — отвѣчала Сесси, и несмотря на всю мягкость ея тона, въ немъ чувствовались настойчивость, окончательно сбившая его съ толку, и какая-то наивная увѣренность, что онъ, не колеблясь, исполнитъ ея требованіе — увѣренность, ставившая его въ весьма затруднительное положеніе. — Мистеръ Гартхаузъ, единственное, чѣмъ вы можете загладить сдѣланное вами зло, это — немедленно и навсегда оставить этотъ городъ. Я вполнѣ убѣждена, что при настоящихъ обстоятельствахъ вы не можете сдѣлать ничего лучшаго. Это единственный выходъ, который вамъ теперь остается. Согласитесь, я требую немногаго, но хоть это немногое вы должны исполнить: иначе нельзя. Я не имѣю никакого права приказывать вамъ, кромѣ того, которое вы уже знаете; все это я говорю вамъ лично отъ себя и все-таки требую, чтобы вы уѣхали сегодня съ обѣщаніемъ никогда больше сюда не возвращаться.

Если бъ она постаралась подѣйствовать на него страхомъ или задѣть его самолюбіе, чтобъ вѣрнѣй добиться успѣха, если бы ея слова не дышали такой простотой и чистосердечіемъ, если бъ въ ея тонѣ прорвалось хоть малѣйшее сомнѣніе или нерѣшительность, если бъ она, хотя бы съ самыми лучшими намѣреніями, прибѣгла къ скрытности или хитрости, если бъ она обнаружила хоть самый легкій страхъ передъ его насмѣшкой, отказомъ или возраженіями, онъ конечно не преминулъ бы воспользоваться всѣмъ этимъ въ своихъ интересахъ. Но теперь онъ совсѣмъ спасовалъ. Его изумленный, недоумѣвающій взглядъ ничуть не смутилъ довѣрчивой души Сесси, какъ не могъ бы онъ затмить лазури яснаго неба.

— Но понимаете ли вы, чего вы отъ меня требуете? — проговорилъ онъ растеряннымъ тономъ. — Вы, можетъ быть, не знаете, что я живу въ этомъ городѣ, такъ сказать, въ качествѣ общественнаго дѣятеля. Очень смѣшная дѣятельность сама по себѣ, но я взялся за дѣло и долженъ довести его до конца: я обѣщалъ дать себя четвертовать за него, если понадобится. Всѣ эти обстоятельства вамъ, вѣроятно, неизвѣстны, но тѣмъ не менѣе это фактъ.

Фактъ или нѣтъ, но Сесси не обратила на него ни малѣйшаго вниманія.

— И потомъ это вышло бы страшно нелѣпо, — продолжалъ мистеръ Гартхаузъ, расхаживая изъ угла въ уголъ: онъ видимо начиналъ колебаться. — Я разыграю преглупую роль, если теперь окажется, что я самъ же навязался этимъ господамъ только затѣмъ, чтобъ самымъ непостижимымъ образомъ обратиться въ бѣгство.

— Но это единственное, что вамъ остается, сэръ, — повторила Сесси. — Я въ этомъ твердо убѣждена, иначе я не пришла бы къ вамъ.

Онъ быстро взглянулъ на нее и снова зашагалъ по комнатѣ.

— Честное слово, я не знаю, какъ мнѣ быть. Все это до невозможности глупо!

Теперь насталъ его чередъ довѣриться Сесси.

— Если я и соглашусь исполнить такое смѣшное требованіе, — сказалъ онъ послѣ небольшого раздумья, останавливаясь и облокачиваясь на каминъ, — то только подъ условіемъ полнаго молчанія съ вашей стороны.

— Я довѣрилась вамъ, сэръ, значитъ, вы можете довѣриться мнѣ, — отвѣчала Сесси.

Мистеръ Гартхаузъ, стоялъ у камина, и ему невольно пришелъ на память первый его разговоръ съ оболтусомъ здѣсь, въ этой самой комнатѣ; но сегодня оболтусомъ оказался онъ самъ. Положительно, дѣла его сложились весьма неудачно.

— Я увѣренъ, что никто еще не бывалъ въ такомъ глупомъ положеніи, — сказалъ мистеръ Гартхаузъ. Онъ поглядѣлъ на коверъ, на потолокъ, улыбнулся, нахмурился и опять зашагалъ взадъ и впередъ. — Но я не вижу другого выхода. Будь, что будетъ, а будетъ, кажется, именно то, чего вы желаете. Мнѣ придется сдаться… Словомъ, обѣщаю вамъ исполнить ваше требованіе.

Сесси поднялась съ мѣста. Она нисколько не была удивлена результатомъ своего посѣщенія, но казалась счастливой, и ея личико сіяло отъ удовольствія.

— Вы мнѣ позволите прибавить, — продолжалъ мистеръ Гартхаузъ, — что я сильно сомнѣваюсь, чтобъ какой-нибудь другой посланный или посланная могли бы добиться отъ меня такого же успѣха. Откровенно сознаюсь, что вы не только поставили меня въ смѣшное положеніе, но и разбили на всѣхъ пунктахъ. Не окажете ли вы мнѣ по крайней мѣрѣ милость сообщить имя моего врага и побѣдителя?

— Вы хотите знать мое имя? — спросила Сесси.

— Это единственное имя, которымъ я могу еще интересоваться сегодня.

— Сесси Джюпъ.

— Извините мое любопытство — вѣдь мы больше не увидимся: вы не родная той молодой леди?

— Нѣтъ, я бѣдная дѣвушка, сирота, — отвѣчала Сесси. — Мой отецъ былъ клоунъ, онъ меня бросилъ, мистеръ Гредграйндъ взялъ меня къ себѣ, и съ тѣхъ поръ я живу у него въ домѣ.

Съ этими словами Сесси исчезла.

«Только этого и не доставало для моего полнаго пораженія», сказалъ мистеръ Джемсъ Гартхаузъ, простоявъ нѣсколько секундъ въ полнѣйшемъ столбнякѣ и падая затѣмъ на диванъ съ видомъ покорности судьбѣ. «Стыдъ и срамъ. Бѣдная дѣвушка, дочь клоуна! По-дѣломъ тебѣ, Джемсъ Гартхаузъ, изволь-ка теперь изображать великую пирамиду рухнувшихъ надеждъ».

Тутъ «великой пирамидѣ» пришло въ голову, что ей было бы, пожалуй, полезно совершить путешествіе на Нилъ. Не откладывая дѣла въ дальній ящикъ, мистеръ Гартхаузъ вооружился перомъ и написалъ подобающими гіероглифами слѣдующее посланіе своему брату:

«Милый Джекъ, съ Коктауномъ покончено. Я смертельно соскучился и отправляюсь къ верблюдамъ.

Любящій тебя Джимъ".

Онъ позвонилъ.

— Пошлите моего человѣка.

— Онъ легъ спать, сэръ.

— Такъ разбудите его и скажите, чтобъ онъ уложилъ чемоданы.

Мистеръ Гартхаузъ написалъ еще двѣ записки: одну мистеру Баундерби (онъ извѣщалъ его о своемъ отъѣздѣ и прилагалъ адресъ, по которому его можно будетъ найти въ продолженіе двухъ слѣдующихъ недѣль), другую, такого же содержанія, мистеру Гредграйнду. И не успѣли еще чернила хорошенько просохнуть на конвертахъ этихъ посланій, какъ онъ уже оставилъ за собой высокія трубы Коктауна, и поѣздъ громыхая и сверкая, мчалъ его по темнымъ полямъ.

Поборники строгой нравственности могутъ, пожалуй, вообразить, что мистеръ Джемсъ Гартхаузъ извлекъ впослѣдствіи нѣсколько утѣшительныхъ размышленій изъ этого казуса, что онъ вспоминалъ о своемъ бѣгствѣ изъ Коктауна, какъ объ одномъ изъ рѣдкихъ поступковъ въ своей жизни, который могъ загладить многіе недочеты, и который помогъ ему въ свое время выпутаться изъ очень скверной исторіи. Но въ дѣйствительности ничего подобнаго не было. Мистеръ Гартхаузъ вынесъ изъ своего приключенія одно лишь горькое сожалѣніе о своихъ несбывшихся надеждахъ, непріятное сознаніе смѣшного положенія, въ которое онъ себя поставилъ, и страхъ насмѣшекъ такихъ же повѣсъ, какъ и онъ самъ, въ случаѣ, если бъ эта исторія дошла до ихъ свѣдѣнія — вотъ и все. Онъ всегда стыдился этого — быть можетъ, самаго благороднаго — поступка въ своей жизни и ни за что бы не сознался въ немъ самому близкому другу.

Глава III.
Очень рѣшительная.

Несмотря на сильную простуду, превратившую въ хриплый шопотъ ея внушительный голосъ и заставившую ее чихать съ такимъ ожесточеніемъ, что ея величественной особѣ грозила опасность разсыпаться, неутомимая мистрисъ Спарзитъ поскакала за своимъ патрономъ и гналась за нимъ по пятамъ, пока не настигла его въ столицѣ. Разыскавъ его здѣсь въ гостиницѣ на улицѣ Сентъ Джемсъ, она предстала предъ нимъ во всемъ своемъ величіи и выпалила, какъ изъ пушки, своей оглушительной новостью. Выполнивъ съ безконечнымъ наслажденіемъ эту высокую миссію, достойная леди упала въ обморокъ въ объятія мистера Баундерби.

Первымъ движеніемъ мистера Баундерби было стряхнуть съ себя мистрисъ Спарзитъ и предоставить ей продѣлывать, какъ она найдетъ нужнымъ, всѣ перипетіи ея истерики на полу. Затѣмъ онъ прибѣгнулъ къ весьма дѣйствительнымъ средствамъ: дергалъ ее за пальцы, хлопалъ по ладонямъ, окатилъ ей голову водой и набилъ полный ротъ соли. Когда, благодаря этимъ нѣжнымъ заботамъ, она очнулась (на что не потребовалось особенно много времени), онъ безъ дальнѣйшихъ церемоній усадилъ ее на курьерскій поѣздъ и привезъ въ Коктаунъ скорѣе мертвую, чѣмъ живую.

Когда они добрались до цѣли своего путешествія, мистрисъ Спарзитъ представляла довольно интересное зрѣлище въ качествѣ классической развалины; но, со всякой другой точки зрѣнія, она понесла весьма значительный ущербъ, сильно умалявшій ея права на всеобщее восхищеніе. Равнодушный къ плачевному состоянію костюма и здоровья бѣдной леди, глухой, какъ скала, къ ея патетическому чиханью, мистеръ Баундерби, не медля ни минуты, запихалъ ее въ кэбъ и доставилъ въ Каменный Замокъ.

— Ну-съ, Томъ Гредграйндъ, — сказалъ Баундерби, влетая среди ночи въ комнату своего тестя, — вотъ эта леди… вы вѣдь знакомы съ мистрисъ Спарзитъ… сообщитъ вамъ кое-что, что васъ совершенно огорошитъ.

— Вы не получили моего письма! — восклицаетъ мистеръ Гредграйндъ, пораженный этимъ неожиданнымъ визитомъ.

— Какія тамъ письма, сэръ! — закричалъ мистеръ Баундерби. — Нашли время говорить о письмахъ съ Іосіей Баундерби изъ Коктауна въ теперешнемъ состояніи его духа.

— Баундерби, — началъ мистеръ Гредграйндъ въ примирительномъ тонѣ, — я говорю объ очень важномъ письмѣ по поводу Луизы.

— Томъ Гредграйндъ, — огрызнулся Баундерби, стуча ладонью по столу изо всѣхъ силъ, — а я говорю объ очень важномъ извѣстіи по поводу Луизы. Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, пожалуйте сюда!

Несчастная леди дѣлала тщетныя попытки говорить: у нея не было голоса. Неизвѣстно, какъ долго гримасничала бы она, указывая горестными жестами на свое воспаленное горло, если бъ мистеръ Баундерби, выведенный, наконецъ, изъ терпѣнія, не схватилъ ее за руку и не встряхнулъ, какъ какой нибудь куль.

— Если вы не можете говорить толкомъ, сударыня, такъ позвольте, я буду говорить за васъ. Вы выбрали, смѣю сказать, не совсѣмъ удачный моментъ для того, чтобы заставлять насъ выслушивать отъ леди, хотя бы и съ высокими связями, икоту, да перхоту, словно она подавилась! Томъ Гредграйндъ, мистрисъ Спарзитъ только что привелось случайно выслушать разговоръ между вашей дочерью и вашимъ драгоцѣннымъ другомъ, мистеромъ Джемсомъ Гартхаузомъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — отозвался мистеръ Гредграйндъ.

— Ну да! И въ этомъ разговорѣ…

— Безполезно его повторять, Баундерби; я его знаю.

— Знаете? Въ такомъ случаѣ, — заоралъ Баундерби, выведенный изъ себя возмутительнымъ хладнокровіемъ своего тестя, — разъ вамъ уже извѣстно такъ много, не можете ли вы мнѣ сообщить, гдѣ находится ваша дочь въ настоящую минуту?

— Конечно могу. Она здѣсь.

— Здѣсь?

— Мой дорогой Баундерби, позвольте мнѣ прежде всего попросить васъ въ нашихъ общихъ интересахъ быть не такимъ громогласнымъ. Луиза здѣсь. Послѣ своего разговора съ джентльменомъ, о которомъ мы говоримъ и котораго я познакомилъ съ вами, о чемъ теперь глубоко сожалѣю, Луиза сейчасъ же пріѣхала сюда подъ мое покровительство. Я самъ только что вернулся изъ Лондона, когда она явилась ко мнѣ, въ эту самую комнату. Она пріѣхала въ Коктаунъ съ первымъ же поѣздомъ и прибѣжала ко мнѣ въ страшную грозу въ состояніи, близкомъ къ помѣшательству. Незачѣмъ, я думаю, прибавлять, что съ тѣхъ поръ она не покидала этого дома. Поэтому прошу васъ, въ ея и въ вашемъ собственномъ интересѣ, постарайтесь отнестись къ дѣлу спокойнѣе.

Мистеръ Баундерби молча осмотрѣлся кругомъ; онъ смотрѣлъ во всѣ стороны, кромѣ той, гдѣ была мистрисъ Спарзитъ, и вдругъ, круто обернувшись къ племянницѣ леди Скаджерсъ, прокричалъ этой несчастной женщинѣ:

— Ну-съ, сударыня! Что вы намъ скажете въ извиненіе вашей сумасшедшей скачки на скорыхъ поѣздахъ съ цѣлымъ коробомъ вздора и выдумокъ, вмѣсто багажа?

— Сэръ, — прохрипѣла мистрисъ Спарзитъ, — мои нервы такъ потрясены, и здоровье мое такъ надорвано на вашей службѣ, что въ настоящую минуту мнѣ не остается другого утѣшенія, кромѣ слезъ.

И она поспѣшила прибѣгнуть къ этому утѣшенію.

— Прекрасно, сударыня, — произнесъ мистеръ Баундерби, — но вотъ что я могу вамъ сказать: отнюдь не желая оскорблять васъ замѣчаніями, которыя были бы, можетъ быть, несовмѣстимы съ приличіями по отношенію къ дамѣ изъ хорошей фамиліи, я все-таки нахожу, что кромѣ слезъ у васъ есть еще и другое прибѣжище, а именно карета. Нашъ кэбъ ждетъ у подъѣзда, и вы мнѣ позволите васъ проводить. Отправляйтесь-ка домой, поставьте ноги въ самую горячую воду, какую только въ состояніи терпѣть, ложитесь поскорѣе въ постель, да выпейте передъ сномъ стаканъ горячаго рома съ масломъ.

Съ этими словами мистеръ Баундерби вѣжливо подставилъ правый локоть и проводилъ до вышеупомянутой колымаги огорченную леди, которая, кстати сказать, жалобно чихала всю дорогу вплоть до самаго дома; самъ же вернулся назадъ.

— Послушайте, Томъ Гредграйндъ, я пришелъ, такъ какъ замѣтилъ по вашему лицу, что вы желаете со мной говорить. Но предупреждаю васъ заранѣе, что я настроенъ не слишкомъ-то пріятно: вся эта исторія, говорю вамъ откровенно, мнѣ не по вкусу, даже въ томъ видѣ, въ какомъ вы мнѣ ее представили. Я вижу теперь, что ваша дочь не относилась ко мнѣ съ тѣмъ уваженіемъ и покорностью, какихъ Іосія Баундерби изъ Коктауна въ правѣ ожидать отъ своей жены. Вы имѣете, конечно, свое мнѣніе на этотъ счетъ, я — свое. И если вы намѣрены сказать мнѣ что-нибудь такое, что противорѣчитъ моему взгляду на этотъ предметъ, то лучше намъ и не начинать.

Мистеръ Гредграйндъ, какъ могъ видѣть читатель, старался вести бесѣду въ примирительномъ тонѣ, и на этомъ основаніи мистеръ Баундерби выходилъ изъ себя: такова была одна изъ отличительныхъ чертъ его пріятнаго характера.

— Любезный другъ, — началъ было мистеръ Гредграйндъ…

— Постойте, — перебилъ его Баундерби. — Начнемъ съ того, что я совсѣмъ не желаю быть любезнымъ другомъ, для кого бы то ни было. Когда я становлюсь любезнымъ другомъ, я такъ и знаю, что меня хотятъ одурачить. Говорить это, конечно, не слишкомъ-то вѣжливо съ моей стороны; но вы меня знаете, и знаете, что я не отличаюсь вѣжливостью. Если вамъ нужна вѣжливость, вы знаете, куда за ней обратиться. У васъ есть друзья джентльмены, у которыхъ непочатый коробъ этого товара; а я имъ не торгую.

— Баундерби, — продолжалъ мягко мистеръ Гредграйндъ, — всѣ мы можемъ ошибаться…

— Только не вы, я полагаю? — перебилъ Баундерби.

— Я самъ недавно такъ думалъ. Но теперь я говорю: всѣ мы можемъ ошибаться, и я вамъ буду очень признателенъ за вашу деликатность, если вы избавите меня отъ вашихъ намековъ на Гартхауза. Обѣщаю вамъ ни однимъ словомъ не обмолвиться въ нашемъ разговорѣ насчетъ вашей съ нимъ дружбы и нашихъ поощреній его визитовъ, но прошу и васъ, съ своей стороны, не попрекать меня больше этимъ джентльменомъ.

— Да я даже не называлъ его имени! — сказалъ Баундерби.

— Ну, хорошо, хорошо! — отвѣчалъ мистеръ Гредграйндъ съ удивительнымъ терпѣніемъ и покорностью. Онъ задумался на минуту. — Баундерби, я начинаю сильно сомнѣваться, что мы когда-нибудь понимали Луизу.

— Что вы хотите сказать вашимъ мы?

— Ну, я, если хотите, — проговорилъ спокойно мистеръ Гредграйндъ въ отвѣтъ на этотъ грубый вопросъ. — Я сомнѣваюсь, что понималъ Луизу. Сомнѣваюсь, что я далъ ей подходящее воспитаніе.

— Въ добрый часъ! Наконецъ-то догадались, — отвѣчалъ Баундерби. — Въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ. Такъ вы кончили-таки тѣмъ, что сдѣлали это интересное открытіе. Воспитаніе! Да знаете ли вы, что такое правильное воспитаніе? Воспитать ребенка, какъ слѣдуетъ, это значитъ — выгнать его на улицу, держать впроголодь и щедро награждать колотушками. Вотъ что я называю воспитаніемъ.

— Полагаю, что вашъ здравый смыслъ долженъ вамъ подсказать, что каковы бы ни были преимущества такой системы воспитанія, она во всякомъ случаѣ непримѣнима къ дѣвочкамъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ тономъ увѣщанія.

— Я этого вовсе не вижу, — отрѣзалъ упрямый Баундерби.

— Хорошо, — вздохнулъ мистеръ Гредграйндъ, — не будемъ спорить: у меня нѣтъ къ этому ни малѣйшей охоты. Я такъ огорченъ и несчастенъ, что мнѣ хотѣлось бы только исправить сдѣланное мною зло, насколько это возможно. Надѣюсь, вы мнѣ въ этомъ охотно поможете, Баундерби.

— Я все еще васъ не понимаю, — сказалъ Баундерби съ прежнимъ упорствомъ, — и потому ничего не могу вамъ обѣщать.

— Мнѣ сдается, дорогой Баундерби, — продолжалъ мистеръ Гредграйндъ все тѣмъ же покорнымъ, примирительнымъ тономъ, — что въ эти нѣсколько часовъ времени я лучше понялъ характеръ Луизы, чѣмъ во всѣ предыдущіе годы. Не могу похвастаться, чтобъ я самъ сдѣлалъ это открытіе: я имъ обязанъ весьма прискорбнымъ обстоятельствамъ. Мнѣ кажется — вы, конечно, удивитесь, что я это говорю — мнѣ кажется, что въ характерѣ Луизы кроются нѣкоторыя качества, которыя… которыми я слишкомъ пренебрегалъ. Я… я хотѣлъ вамъ только сказать, что если вы будете такъ добры и согласитесь прійти мнѣ на помощь, мы бы могли попробовать общими силами сдѣлать еще что возможно; мы бы предоставили Луизу на нѣкоторое время самой себѣ и попытались бы заботой и лаской пробудить въ ней лучшія стороны ея натуры. Такъ было бы лучше для нашего общаго благополучія. Луиза, вы знаете, всегда была моей любимицей, — прибавилъ мистеръ Гредграйндъ, прикрывъ глаза ладонью.

При этихъ словахъ вспыльчивый Баундерби весь побагровѣлъ и такъ раздулся, что можно было опасаться удара; у него даже уши совсѣмъ посинѣли. Однако онъ сдержался.

— Вы хотите, чтобъ она осталась на время у васъ? — сказалъ онъ.

— Да, я хотѣлъ просить васъ, дорогой Баундерби, чтобы вы разрѣшили Луизѣ погостить у меня. Она будетъ здѣсь на попеченіи Сесси — вы ее знаете: Сесилія Джюпъ; онѣ очень дружны.

— Изъ всего этого я заключаю, Томъ Гредграйндъ, — сказалъ Баундерби, вставая и засовывая руки въ карманы, — что вы того мнѣнія, будто Лу Баундерби и я несовсѣмъ подходимъ другъ къ другу?

— Боюсь, что Луизѣ больше всего не подходитъ то положеніе, въ которое я ее поставилъ, — было печальнымъ отвѣтомъ отца.

— Послушайте, Томъ Гредграйндъ, — сказалъ Баундерби, красный какъ ракъ и дико уставившись на своего тестя. Онъ стоялъ теперь разставивъ ноги, еще глубже засунувъ руки въ карманы, и голова его больше, чѣмъ когда-нибудь, напоминала жиденькую полянку, взъерошенную ураганомъ. — Вы сказали свое, теперь мой чередъ. Я коктаунскій гражданинъ Іосія Баундерби; я знаю каждый кирпичъ въ этомъ городѣ, его фабрики, его трубы, его дымъ, его рабочія руки; все это я знаю, какъ свои пять пальцевъ; все это видимо, осязаемо; все это существуетъ въ дѣйствительности. Но когда со мною начинаютъ говорить о какихъ-то воображаемыхъ качествахъ характера и тому подобныхъ нѣжностяхъ, я не могу не сказать моему собесѣднику, кто бы онъ ни былъ, что я вижу во всемъ этомъ ничего больше, какъ черепаховый супъ, дичь, золотую ложку и карету шестерней. Вотъ чего хочетъ ваша дочь. И если вы того мнѣнія, что всѣ ея желанія должны быть исполнены, то совѣтую вамъ позаботиться объ этомъ самому, такъ какъ — заранѣе васъ предупреждаю, Томъ Гредграйндъ — я не намѣренъ ихъ исполнять.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — я надѣялся, что послѣ высказанной мною просьбы, вы заговорите въ другомъ тонѣ.

— Постойте, отрѣзалъ Баундерби, — надѣюсь, вы вволю наговорились? Я все выслушалъ; потрудитесь теперь выслушать и меня. Довольно того, что вы сдѣлались непослѣдовательны; не будьте же по крайней мѣрѣ несправедливы, ибо какъ ни горько мнѣ видѣть Тома Гредграйнда въ его теперешнемъ положеніи, мнѣ будетъ вдвое горше узнать, что онъ палъ еще ниже. Итакъ, между мной и вашей дочерью существуетъ какое-то несходство или несогласіе, какъ вы дали мнѣ понять. На это я вамъ скажу, что несогласіе — и не маленькое — дѣйствительно существуетъ, и происходитъ оно оттого, насколько я понимаю, что ваша дочь не цѣнитъ какъ должно своего мужа, не цѣнитъ чести быть женой такого человѣка, какъ я. Надѣюсь, я выражаюсь достаточно ясно.

— Баундерби, но вѣдь въ томъ, что вы говорите, нѣтъ смысла, — попробовалъ возразить мистеръ Гредграйндъ.

— Неужто? — пробурчалъ Баундерби. — Очень радъ отъ васъ это слышать: разъ Томъ Гредграйндъ, въ его теперешнемъ просвѣтленномъ настроеніи, утверждаетъ, что я говорю безсмыслицу, это можетъ служить мнѣ лучшимъ ручательствомъ, что мои слова въ высшей степени разумны. Вы мнѣ позволите продолжать? Вы знаете мое происхожденіе, знаете, что я много лѣтъ кряду не нуждался въ слугѣ, который бы снималъ мнѣ сапоги, по той простой причинѣ, что у меня и сапогъ-то не было. Ну-съ, и несмотря на все это (можете вѣрить или нѣтъ — это какъ вамъ будетъ угодно), несмотря на все это есть дамы… природныя аристократки… дамы, принадлежащія къ прекраснымъ фамиліямъ, сэръ!.. которыя готовы цѣловать слѣды моихъ ногъ.

Онъ, какъ ракетой, пустилъ этой фразой прямо въ голову тестю.

— А ваша дочь — вы и сами это знаете — никогда не была природной аристократкой, — продолжалъ Баундерби. — Я ни мало не забочусь обо всѣхъ этихъ глупостяхъ; но тѣмъ не менѣе это фактъ, который вы не въ силахъ измѣнить, Томъ Гредграйндъ. Какъ вы думаете, зачѣмъ я все это вамъ говорю?

— Во всякомъ случаѣ не затѣмъ, чтобы меня пощадить, — проговорилъ вполголоса мистеръ Гредграйндъ.

— Выслушайте меня до конца, — сказалъ Баундерби, — и не прерывайте, пока не придетъ вашъ чередъ говорить. Я сказалъ вамъ все это потому, что дамы съ высокими связями изумлялись, видя, какъ обращается со мной ваша дочь, — изумлялись ея безчувственности и тому, какъ я все это терплю. Да я и самъ теперь удивляюсь, какъ я могъ допускать это такъ долго, и больше не намѣренъ этого терпѣть.

— Баундерби, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, вставая, — мнѣ кажется, что чѣмъ скорѣе мы кончимъ этотъ разговоръ, тѣмъ будетъ лучше.

— Напротивъ, Томъ Гредграйндъ, я нахожу, что чѣмъ подробнѣе мы обсудимъ этотъ вопросъ, тѣмъ будетъ лучше. По крайней мѣрѣ, — оговорился онъ, немного подумавъ, — по крайней мѣрѣ обсудимъ настолько, чтобъ я успѣлъ высказать все, что собираюсь сказать. А затѣмъ мы можемъ покончить, когда вы пожелаете. Я предложу вамъ одинъ вопросъ, который можетъ очень упростить все дѣло. Что хотѣли вы сказать давеча своимъ предложеніемъ?

— Какимъ предложеніемъ, Баундерби?

— Ну, да вашимъ предложеніемъ, чтобы Луиза оставалась у васъ, — докончилъ Баундерби, покачивая своей всклокоченной головой.

— Я хотѣлъ только сказать, что надѣюсь на вашу доброту и на то, что вы охотно разрѣшите Луизѣ немного успокоиться и поразмыслить на свободѣ, такъ какъ это было-бы весьма желательно для всѣхъ насъ.

— То есть дать ей время одуматься и позабыть о несходствѣ нашихъ характеровъ? — сказалъ Браундерби.

— Можете, если хотите, поставить вопросъ въ этой формѣ.

— Что внушило вамъ эту мысль? — спросилъ Баундерби.

— Я уже вамъ говорилъ, что мы съ вами не поняли Луизу. Неужели же я требую отъ васъ слишкомъ много? Вы такъ много старше Луизы — неужели вы не захотите ей помочь? Вы приняли на себя большую отвѣтственность, женившись на ней; вы взяли ее на горе и радость и…

Мистеру Баундерби было не очень-то пріятно выслушать буквально тѣ же самыя слова, которыми онъ самъ когда-то увѣщевалъ Стефена Блэкпуля, и онъ съ досадой перебилъ мистера Гредграйнда.

— Я не намѣренъ выслушивать ваши наставленія. Я и самъ знаю, для чего я ее бралъ. Это не ваше дѣло и нисколько васъ не касается.

— Я хотѣлъ только замѣтить вамъ, Баундерби, что человѣку свойственно ошибаться, и вамъ такъ же, какъ и всякому другому, и что небольшая уступка съ вашей стороны, въ виду отвѣтственности, которую вы на себя приняли, была бы нетолько добрымъ дѣломъ, но и доказала бы, можетъ быть, что вы понимаете свой долгъ въ отношеніи своей жены.

— Я этого вовсе не думаю, — проворчалъ Баундерби, — и намѣренъ покончить все это дѣло, какъ самъ знаю. Я не хочу съ вами ссориться, Томъ Гредграйндъ. Говоря откровенно, я считалъ бы унизительнымъ для своей репутаціи ссориться изъ-за такихъ пустяковъ. Этотъ джентльменъ, вашъ другъ, чортъ бы его побралъ, можетъ проваливать куда ему заблагоразсудится. Если онъ еще разъ встрѣтится на моей дорогѣ, я ему выскажу все, что я о немъ думаю; въ противномъ случаѣ я ему ничего не скажу — не стоитъ труда. Что же касается вашей дочери, мистрисъ Луизы Баундерби (лучше бы было ей оставаться Луизой Гредграйндъ), то можете ей передать, что, если она не вернется домой завтра къ двѣнадцати часамъ дня, я пойму это въ томъ смыслѣ, что она предпочитаетъ жить въ другомъ мѣстѣ, пришлю ей ея пожитки, — и на будущее время вы можете уже сами заботиться о ней. А вотъ вамъ и мое объясненіе этому несходству характеровъ, которое заставило меня наконецъ поставить мой ультиматумъ. Я — Іосія Баундерби изъ Коктауна былъ воспитанъ такъ-то и такъ-то, моя жена, дочь Тома Гредграйнда получила воспитаніе совершенно противоположное моему, и мы не могли идти въ одной упряжкѣ. Надѣюсь, всѣмъ здѣсь достаточно извѣстно, что я человѣкъ необыкновенный; итакъ каждому безъ словъ будетъ ясно, что мнѣ была нужна не совсѣмъ обыкновенная жена, для того чтобы удовлетворять всѣмъ моимъ требованіямъ.

— Баундерби, подумайте хорошенько, прежде чѣмъ выскажете свое окончательное рѣшеніе, — настаивалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Я всегда скоръ на рѣшенія, — отвѣтилъ Баундерби, напяливая свою шляпу, — и всякое свое рѣшеніе немедленно привожу въ исполненіе. Развѣ вы еще мало знаете Іосію Баундерби изъ Коктауна. Меня просто удивляетъ такой совѣтъ отъ васъ, Томъ Гредграйндъ, если меня еще можетъ въ васъ что-нибудь удивить послѣ того, какъ вы ударились въ эти сентиментальныя бредни. Я вамъ сказалъ свое рѣшеніе; больше намъ не о чемъ говорить. Прощайте.

Мистеръ Баундерби отправился домой на свою городскую квартиру и легъ спать. На слѣдующій день въ пять минутъ перваго онъ отдалъ приказаніе старательно уложить всѣ вещи мистрисъ Баундерби и отвезти ихъ къ Тому Гредграйнду; затѣмъ послалъ въ газеты объявленіе о продажѣ своего дачнаго дома „по сходной цѣнѣ“ и зажилъ опять своей прежней холостой жизнью.

Глава IV.
Пропалъ.

Дѣло о кражѣ въ банкѣ не было забыто; но, начиная съ вышеописаннаго дня, оно заняло собою все вниманіе главы этого учрежденія. Желая доказать, что онъ не напрасно хвалился своею рѣшительностью и неутомимою дѣятельностью, мистеръ Баундерби, въ качествѣ человѣка необыкновеннаго, пробившаго себѣ дорогу собственными силами, въ качествѣ восьмого чуда въ коммерческомъ мірѣ, болѣе замѣчательнаго, чѣмъ сама Венера, которая вышла толь ко изъ пѣны морской, тогда какъ онъ умудрился выйти изъ уличной грязи, — мистеръ Баундерби изъ кожи лѣзъ, стараясь убѣдить весь свѣтъ, что домашнія непріятности не имѣютъ никакого вліянія на его рвеніе къ дѣламъ. На этомъ основаніи первыя нѣсколько недѣль своего возврата къ холостой жизни онъ суетился и кричалъ даже больше обыкновеннаго и поднималъ такую суматоху по поводу розысковъ о кражѣ, что полицейскіе агенты, которымъ было поручено это дѣло, начинали втайнѣ желать, чтобъ оно никогда не возникало.

Къ тому же они съ самаго начала сдѣлали ошибку и теперь потеряли всякій слѣдъ. Правда, когда кража обнаружилась, они держали себя очень ловко и вели слѣдствіе втихомолку, такъ что всѣ начинали уже думать, что дѣло совсѣмъ оставлено за неимѣніемъ уликъ. Но, несмотря на эту хитрость, новаго ничего не узнали. Виновные, кто бы они ни были, не сдѣлали ни одного промаха, ничѣмъ не выдали себя. Но еще удивительнѣе было то, что о Стефенѣ Блэкпулѣ не было ни слуху, ни духу: онъ какъ въ воду канулъ. Кромѣ того, таинственная старуха оставалась попрежнему загадкой для всѣхъ.

Въ такомъ безнадежномъ, повидимому, положеніи было дѣло, когда мистеръ Баундерби, выведенный изъ терпѣнія, рѣшился на слѣдующій смѣлый шагъ. Онъ велѣлъ отпечатать объявленіе, предлагавшее двадцать фунтовъ вознагражденія тому, кто задержитъ или поможетъ арестовать Стефена Блэкпуля, подозрѣваемаго въ соучастіи по дѣлу о кражѣ, совершенной въ Коктаунскомъ банкѣ въ ночь на такое-то число. Въ этомъ объявленіи онъ подробно описалъ всѣ примѣты поименованнаго Стефена Блэкпуля, его костюмъ, лицо, приблизительный ростъ и манеры; объяснялъ, при какихъ обстоятельствахъ рабочій покинулъ городъ, и указывалъ направленіе, куда онъ ушелъ. Все это было отпечатано большими черными буквами на огромныхъ листахъ и, по приказанію мистера Баундерби, расклеено ночью на всѣхъ углахъ, въ разсчетѣ поразить изумленіемъ коктаунскихъ гражданъ.

Въ этотъ день фабричные колокола должны были звонить во всю мочь, чтобы напомнить о себѣ кучкамъ рабочихъ, которые съ разсвѣта толпились вокругъ объявленій, перечитывая ихъ съ жаднымъ любопытствомъ. Самыми любопытными при этомъ оказывались неграмотные; прислушиваясь къ услужливому голосу, читавшему объявленіе вслухъ (такіе обязательные люди всегда найдутся въ толпѣ), они созерцали таинственныя буквы со смѣшаннымъ чувствомъ благоговѣнія и страха, которые были бы смѣшны, если бы народное невѣжество не было всегда и во всемъ зрѣлищемъ грознымъ и зловѣщимъ.

Сколько людей въ этотъ день подъ жужжаніе веретенъ, стукъ и грохотъ колесъ и станковъ безъ устали думало объ этомъ объявленіи, рисуя въ своемъ воображеніи чуть не каждую его букву; а когда вечеромъ рабочіе снова высыпали на улицы, толпы зѣвакъ передъ объявленіями были нисколько не рѣже, чѣмъ утромъ.

Делегатъ Слэкбриджъ въ тотъ же вечеръ созвалъ свою аудиторію. Онъ добылъ въ типографіи и принесъ въ карманѣ одинъ совсѣмъ свѣжій экземпляръ. „О, мои друзья и соотечественники, угнетенные рабочіе Коктауна, братья мои по человѣчеству и по труду, мои дорогіе сограждане!“ Какой поднялся невообразимый шумъ и гвалтъ, когда Слэкбриджъ развернулъ свой, какъ онъ выразился, „адскій документъ“ и выставилъ на позоръ передъ глазами рабочей лиги!

— О мои братья по человѣчеству! Взгляните, на что способенъ измѣнникъ, дезертирующій изъ стана великихъ сердецъ, ставшихъ подъ святое знамя союза и справедливости! О мои друзья, дорогіе поруганные товарищи, несущіе на выѣ своей ярмо тираніи, попираемые желѣзной пятой деспотизма — вы, которыхъ хотятъ принудить влачить свое существованіе, пресмыкаясь въ пыли, подобно змію въ земномъ раю — братья мои, и не прибавить ли мнѣ, какъ мужчинѣ: и сестры мои! Что скажете вы теперь объ этомъ Стефенѣ Блэкпулѣ, объ этомъ человѣкѣ, слегка сутуловатомъ, приблизительно пяти футовъ и семи дюймовъ ростомъ, какимъ онъ описывается въ этой гнусной бумагѣ, въ этомъ позорномъ документѣ, въ этомъ ужасномъ объявленіи? Съ какимъ величественнымъ, единодушнымъ презрѣніемъ готовы вы раздавить теперь ехидну, пятнающую честь вашего славнаго, священнаго сословія, которое, по счастью, уже исторгло ее изъ своей среды и оттолкнуло отъ себя навсегда! Помните ли вы тотъ вечеръ, когда этотъ человѣкъ явился передъ вами здѣсь, на этой самой эстрадѣ? Помните, какъ я лицомъ къ лицу, шагъ за шагомъ преслѣдовалъ его во всѣхъ его уверткахъ? Помните, какъ онъ, наконецъ, былъ принужденъ со стыдомъ сложить свое оружіе? Какъ онъ ломался, изворачивался, стараясь выскользнуть изъ моихъ рукъ, обвиняя меня во лжи, пока я не приперъ его къ стѣнѣ. Тутъ почва рухнула подъ его ногами, и мы вышвырнули его, какъ негодную гадину, заклейменную вѣчнымъ презрѣніемъ всѣхъ свободомыслящихъ и честныхъ людей. А теперь, друзья мои, мои братья рабочіе (радуюсь и горжусь этимъ наименованіемъ), всѣ вы, добывающіе насущный, но независимый хлѣбъ въ потѣ лица своего, трудомъ, но не преступленіемъ — спрашиваю васъ, какого названія заслуживаетъ этотъ подлый трусъ, который теперь, сбросивъ, наконецъ, маску, предсталъ передъ вами во всемъ безобразіи своей наготы? Кто онъ? Воръ! Разбойникъ! Измѣнникъ! Бѣглый каторжникъ, голова котораго оцѣнена! Гнилой нарывъ, язва на благородномъ тѣлѣ общины коктаунскихъ ткачей! Итакъ, о братья мои, сплотившіеся въ тѣсный союзъ за святое дѣло, за которое суждено постоять не только вашимъ дѣтямъ, но дѣтямъ дѣтей вашихъ, еще не родившимся на свѣтъ, предлагаю вамъ отъ имени Общества Союзнаго Судилища, которое всегда ревностно блюдетъ ваши интересы и выгоды, предлагаю вамъ объявить на этомъ митингѣ, что Стефенъ Блэкпуль, ткачъ, о которомъ идетъ рѣчь въ этомъ объявленіи, еще раньше навсегда и окончательно изгнанъ изъ рабочей общины Коктауна, и что, слѣдовательно, эта община не причастна позору его преступленія и неможетъ быть отвѣтственна, какъ сословіе, за его безчестные поступки.

Такъ ораторствовалъ Слэкбриджъ, скрежеща зубами и обливаясь потомъ. Два-три суровыхъ голоса закричали: „Мы не согласны!“ и съ полсотни другихъ голосовъ подтвердили эту оппозицію возгласомъ: „Слушайте! Слушайте!“

Одинъ рабочій обратился даже къ оратору съ увѣщаніемъ: „Не слишкомъ ли вы хватили, Слэкбриджъ? Можно бы и потише!“ Но это были голоса нѣсколькихъ пигмеевъ противъ цѣлой арміи великановъ; огромное большинство вполнѣ раздѣляло взгляды Слэкбриджа и поспѣшило поддержать его предложеніе.

Дружное троекратное ура встрѣтило оратора, когда онъ сошелъ съ эстрады, едва переводя духъ послѣ своей громоносной рѣчи.

Толпа его слушателей, мужчинъ и женщинъ, только что начала расходиться по домамъ, когда Сесси, которую зачѣмъ-то вызывали, вернулась къ Луизѣ.

— Кто тамъ пришелъ? — спросила Луиза.

— Мистеръ Баундерби, — отвѣчала Сесси, робко произнося это имя, — вашъ братъ мистеръ Томъ, и съ ними какая-то молодая женщина: она называетъ себя Рахилью и говоритъ, что вы ее знаете.

— Что имъ надо, Сесси?

— Они хотятъ васъ видѣть. Рахиль, кажется, сильно чѣмъ-то разсержена и глаза у нея совсѣмъ красные отъ слезъ.

— Отецъ, — сказала Луиза (мистеръ Гредграйндъ сидѣлъ тутъ же), — я должна ихъ принять; ты сейчасъ узнаешь — почему. Можно имъ войти?

Мистеръ Гредграйндъ далъ свое согласіе; Сесси пошла за посѣтителями и тотчасъ же вернулась съ ними. Томъ вошелъ послѣднимъ и все время простоялъ въ самомъ темномъ уголкѣ, у дверей.

— Мистрисъ Баундерби, — сказалъ мужъ Луизы съ холоднымъ поклономъ, — надѣюсь, мы васъ не обезпокоили. Положимъ, часъ для визита несовсѣмъ подходящій, но эта женщина сообщила мнѣ такую вещь, что мое вторженіе къ вамъ оказалось безусловно необходимымъ. Томъ Гредграйндъ, такъ какъ вашъ сынъ Томъ почему-то заупрямился и не желаетъ давать никакихъ разъясненій, то я вынужденъ произвести эту очную ставку.

— Вы уже видѣли меня, сударыня, — сказала Рахиль, обращаясь къ Луизѣ.

Томъ кашлянулъ.

— Вы не въ первый разъ меня видите, сударыня, — повторила Рахиль, не дождавшись отвѣта.

Томъ снова закашлялся.

— Это правда.

Рахиль гордо взглянула на мистера Баундерби и сказала Луизѣ:

— Не разскажете ли вы, сударыня, гдѣ вы меня видѣли, и кто былъ еще при этомъ свиданіи?

— Я была на квартирѣ Стефена Блэкпуля въ тотъ вечеръ, когда его разсчитали, и встрѣтила васъ тамъ. Я видѣла и Стефена, и еще какую-то старуху, которая все время молчала и которую я не могла разсмотрѣть, такъ какъ она сидѣла въ темномъ углу. Меня провожалъ братъ.

— Почему же вы мнѣ этого не сказали, Томъ? — спросилъ Баундерби.

— Я обѣщалъ сестрѣ молчать. (Луиза поспѣшила подтвердить это показаніе.) Сестра сама вамъ все разскажетъ, — прибавилъ съ горечью оболтусъ, — ей этотъ разсказъ видимо доставляетъ такое удовольствіе, котораго было бы жаль ее лишать.

— Скажите мнѣ, сударыня, — продолжала между тѣмъ Рахиль, — что привело васъ въ этотъ несчастный день къ Стефену Блэкпулю?

— Мнѣ было его жалко, — отвѣчала Луиза, вся вспыхнувъ, — я хотѣла узнать, что онъ намѣренъ дѣлать дальше, и помочь ему, если возможно.

— Благодарствуйте, сударыня! — сказалъ мистеръ Баундерби. — Премного вамъ обязанъ.

— Предлагали вы ему банковый билетъ? — спросила Рахиль.

— Да, но онъ отказался. Онъ принялъ отъ меня взаймы только два фунта золотомъ.

Рахиль снова взглянула на мистера Баундерби.

— Разумѣется, — сказалъ Баундерби, — если вы меня спросите, подтвердился ли вашъ дикій разсказъ, какъ ни казался онъ мнѣ маловѣроятенъ, я долженъ буду сознаться, что онъ вполнѣ подтвердился.

— Сударыня, — сказала Рахиль, — Стефенъ Блэкпуль сегодня публично объявленъ воромъ, — объявленъ воромъ въ печатныхъ объявленіяхъ, расклеенныхъ по всему городу, а можетъ быть, и еще гдѣ-нибудь! Сегодня вечеромъ былъ митингъ, на которомъ тоже безчестили его имя — имя честнѣйшаго, лучшаго человѣка на землѣ!

Ея гнѣвъ смѣнился отчаяніемъ, и она зарыдала.

— Мнѣ очень, очень жаль это слышать, — сказала Луиза.

— Надѣюсь, сударыня, надѣюсь, что вамъ его жаль; но я не знаю, что мнѣ и думать; я боюсь вамъ вѣрить! Всѣ вы совсѣмъ насъ не знаете, не довѣряете намъ; какое вамъ до насъ дѣло! Я не знаю, зачѣмъ вы тогда приходили. Можетъ быть, у васъ была какая-нибудь своя цѣль. Какая вамъ забота, что изъ-за васъ бѣдный малый попалъ въ такую бѣду? Я вамъ тогда сказала: „Да благословитъ васъ Господь за то, что вы пришли!“ и сказала отъ чистаго сердца: вы, казалось, такъ жалѣли, бѣднягу! Но сегодня — я не знаю; я не знаю, что мнѣ и думать!

Она была такъ трогательно-вѣрна этому человѣку и казалась такой огорченной, что у Луизы не хватило мужества упрекнуть ее за ея несправедливыя подозрѣнія.

— Когда я только подумаю, — продолжала, рыдая, Рахиль, — какъ онъ былъ вамъ благодаренъ, бѣдняжка, за вашу доброту — когда я вспомню, какъ онъ закрылъ свое измученное лицо обѣими руками, чтобъ скрыть вызванныя вами слезы!.. Надѣюсь, надѣюсь, что вы огорчены, какъ вы говорите, и что у васъ нѣтъ на это другихъ тайныхъ причинъ, кромѣ жалости къ бѣднягѣ; но я не знаю, не знаю, что мнѣ и думать!

— Вы, однако, порядочная нахалка, почтеннѣйшая! — проворчалъ оболтусъ, безпокойно ворочаясь въ своемъ темномъ углу. — Врываетесь въ чужой домъ, да еще смѣете клеветать! Васъ слѣдовало бы выгнать въ шею; это былъ бы вамъ хорошій урокъ на будущее время, и вы его вполнѣ заслужили.

Она ничего не отвѣтила, и въ комнатѣ раздавался только ея тихій плачъ, пока не заговорилъ мистеръ Баундерби.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — помните вы ваше обѣщаніе? Лучше исполните-ка обѣщанное, чѣмъ ревѣть.

— Мнѣ и самой стыдно, что я расплакалась при всѣхъ, — сказала Рахиль, утирая слезы; — теперь я успокоилась, и это больше не повторится. Сударыня, когда я прочла это объявленіе — сплошная ложь отъ начала и до конца, такая же ложь, какъ если бъ все это говорилось о васъ — я пошла прямо въ банкъ объявить, что я знаю, гдѣ Стефенъ, и обѣщаю за него, что онъ будетъ здѣсь не позже двухъ дней. Мистера Баундерби не было въ банкѣ, а вашъ братъ меня не принялъ; тогда я хотѣла повидаться съ вами, но не могла васъ разыскать и пошла работать на фабрику. Какъ только кончилась работа, я пошла на митингъ послушать, что будутъ говорить о Стефенѣ (Я знаю и говорю это съ гордостью, что онъ вернется и пристыдитъ ихъ всѣхъ!). Потомъ я пошла опять къ мистеру Баундерби и на этотъ разъ застала его. Я ему все разсказала -» — все, что знала — но онъ не повѣрилъ ни одному моему слову и привелъ меня сюда.

— До сихъ поръ все вами сказанное совершенно подтверждается, — согласился мистеръ Баундерби (Кстати сказать, онъ все время стоялъ въ шляпѣ и засунувъ руки въ карманы). — Но замѣтьте себѣ, что я знаю васъ всѣхъ не со вчерашняго дня, и знаю, какіе у васъ длинные языки. Теперь не время болтать: надо дѣйствовать. Вы обѣщали мнѣ кое-что сдѣлать и дѣлайте — вотъ и все.

— Я уже написала Стефену съ сегодняшней вечерней почтой, какъ уже писала ему однажды послѣ его ухода, — сказала Рахиль. — Онъ будетъ здѣсь не позже, какъ черезъ два дня.

— На это я вамъ вотъ что скажу, — отрѣзалъ Баундерби. — Вы, можетъ быть, знаете, что за вами также слѣдили, подозрѣвая ваше соучастіе въ этомъ дѣлѣ, по поговоркѣ: скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знакомъ, я тебѣ скажу — кто ты. Почта была тоже предупреждена. Позвольте же мнѣ вамъ сказать, что на почтѣ за все это время не было ни одного письма на имя Стефена Блэкпуля. Не будете ли вы такъ добры объяснить, какимъ образомъ вы отправляете ваши письма, если только не ошибаетесь и дѣйствительно ему писали.

— Черезъ недѣлю послѣ его отъѣзда, сударыня, — сказала Рахиль, обращаясь къ Луизѣ, какъ будто взывая къ ея покровительству, — я получила отъ него письмо, единственное за все время, гдѣ онъ мнѣ пишетъ, что принужденъ искать работы подъ чужимъ именемъ.

Мистеръ Баундерби свистнулъ.

— Часъ отъ часу не легче! — сказалъ онъ, качая головой. — Такъ онъ ужъ и имя перемѣнилъ, вотъ оно куда пошло! Довольно подозрительное обстоятельство для человѣка такой безупречной честности. На судѣ, знаете ли, не очень-то довѣряютъ господчикамъ, мѣняющимъ свои имена.

— Сударыня, ради самого Бога, что же ему оставалось дѣлать? — сказала Рахиль со слезами на глазахъ, — и хозяева, и рабочіе — всѣ были противъ него; а вѣдь онъ добивался только одного: мирно работать и честно зарабатывать свой хлѣбъ. Неужели же рабочій не можетъ имѣть ни своей воли, ни своихъ убѣжденій? Неужели онъ должелъ идти противъ своей совѣсти и во что бы то ни стало пристать къ той или другой сторонѣ, чтобы его не затравили, какъ зайца?

— Мнѣ жаль его отъ всего сердца, — отвѣчала Луиза. — Надѣюсь, что ему удастся оправдаться.

— На этотъ счетъ вы можете быть покойны, сударыня; онъ навѣрное оправдается.

— И тѣмъ вѣрнѣе, полагаю — замѣтилъ мистеръ Баундерби, — что вы упорно отказываетесь сообщить намъ, гдѣ онъ находится? Не такъ ли?

— Я не сдѣлаю ни одного шага для того, чтобы навлечь на него незаслуженный упрекъ, будто его заставили вернуться противъ воли. Онъ вернется самъ, добровольно, чтобъ оправдаться и пристыдить тѣхъ, кто пятналъ его честное имя, когда некому было вступиться за него. Я все ему разсказала въ своемъ письмѣ, и онъ будетъ здѣсь самое позднее черезъ два дня, — закончила Рахиль съ такою твердостью, о которую разбивалось всякое подозрѣніе.

— Это не помѣшаетъ намъ, — добавилъ мистеръ Баундерби, — дать ему случай оправдаться раньше, если только намъ удастся его сцапать. Что касается васъ, то противъ васъ я ничего не имѣю: все, что вы мнѣ разсказали, оказывается правдой, и я только далъ вамъ возможность доказать ваши слова — вотъ и все. Добрый вечеръ, господа! Мнѣ нужно еще сегодня позаняться этимъ дѣломъ.

Томъ выползъ изъ своего угла, какъ только мистеръ Баундерби направился къ двери, пошелъ за нимъ, какъ тѣнь, и они вышли вмѣстѣ. Единственнымъ его прощальнымъ привѣтствіемъ было сердитое «добрый вечеръ, отецъ», и послѣ этого лаконическаго прощанья онъ скрылся, бросивъ презрительный взглядъ на сестру.

Мистеръ Гредграйндъ вообще говорилъ очень мало съ той ночи, когда разговоръ со старшею дочерью отнялъ у него его спасительный якорь. Онъ все еще молчалъ, когда Луиза сказала тихимъ голосомъ:

— Когда вы меня узнаете ближе, Рахиль, вы отнесетесь ко мнѣ съ большимъ довѣріемъ.

— Недовѣрчивость вовсе не въ моемъ характерѣ, — отвѣчала Рахиль болѣе дружескимъ тономъ — но когда я вижу, что ко мнѣ… ко всѣмъ намъ… относятся съ недовѣріемъ, мнѣ невольно приходятъ въ голову эти мысли. Простите, если я васъ обидѣла. Я и сама не вѣрю теперь тому, что я говорила. Но не ручаюсь, что не скажу опять того же, видя, какъ всѣ несправедливы къ бѣдному Стефену.

— Написали ли вы ему, — спросила Сесси, — что подозрѣніе пало на него, кажется, оттого, что его видѣли возлѣ банка? Онъ зналъ бы тогда, о чемъ его спросятъ, когда онъ вернется, и могъ бы заранѣе приготовить свое объясненіе.

— Да, моя голубушка, я ему написала, хотя рѣшительно не могу понять, что ему могло понадобиться возлѣ банка. Онъ никогда туда не ходилъ; ему это вовсе не по дорогѣ. Онъ жилъ недалеко отъ меня, а это совсѣмъ въ другую сторону отъ банка.

Между тѣмъ Сесси была уже подлѣ Рахили и спрашивала, гдѣ она живетъ, и нельзя ли ей, Сесси, зайти къ ней завтра вечеромъ узнать — нѣтъ ли извѣстій о Стефенѣ.

— Едва ли онъ вернется раньше двухъ дней, — сказала Рахиль.

— Такъ я зайду и послѣзавтра, если вы позволите, — сказала Сесси.

Рахиль согласилась. Когда она ушла, мистеръ Гредграйндъ поднялъ голову и сказалъ дочери:

— Луиза, я, кажется, никогда не видалъ этого человѣка. Скажи мнѣ, какъ ты думаешь: замѣшанъ онъ въ этомъ дѣлѣ?

— Кажется, одно время я начинала этому вѣрить, отецъ, хотя и съ трудомъ, но теперь не вѣрю.

— Ты хочешь сказать, что убѣдила себя въ этомъ, зная, что всѣ подозрѣваютъ его. Но каковъ онъ по твоему на видъ? Похожъ ли на мошенника?

— Нисколько. Онъ дѣлаетъ впечатлѣніе очень честнаго человѣка.

— Эта Рахиль такъ вѣритъ въ него. Я все себя спрашиваю, — продолжалъ задумчиво мистеръ Гредграйндъ, — неужели настоящій виновникъ ничего не знаетъ объ этомъ обвиненіи? Гдѣ онъ? Кто онъ.

Мистеръ Гредграйндъ за послѣднее время началъ быстро сѣдѣть. И теперь, когда онъ опустилъ на руку свою полусѣдую голову, онъ казался такимъ старымъ и дряхлымъ, что Луиза, съ выраженіемъ страха и жалости на лицѣ, поспѣшно подошла къ нему и сѣла съ нимъ рядомъ. Какъ разъ въ эту минуту она встрѣтилась глазами съ Сесси. Сесси вздрогнула и покраснѣла, а Луиза поднесла палецъ къ губамъ.

На слѣдующій вечеръ, когда Сесси, вернувшись отъ Рахили, сказала Луизѣ, что Стефенъ еще не пріѣзжалъ, она сказала это шепотомъ. И еще черезъ день, когда она пришла съ тѣмъ же извѣстіемъ, она говорила съ Луизой опять тѣмъ же таинственнымъ, испуганнымъ шепотомъ. Съ того момента, какъ онѣ тогда обмѣнялись взглядомъ, ни та, ни другая не произносили больше имени ткача, никогда о немъ не заговаривали и всячески старались свести разговоръ на что-нибудь другое, какъ только мистеръ Гредграйндъ заводилъ рѣчь о кражѣ.

Назначенный срокъ прошелъ; прошло трое сутокъ, а Стефенъ не показывался: о немъ не было ни слуху/ ни духу. На четвертый день Рахиль (ея увѣренность въ Стефенѣ ничуть не поколебалась; она тулько думала, что ея письмо пропало) пошла въ банкъ и показала его письмо, въ которомъ онъ сообщалъ ей свой адресъ въ одной изъ многочисленныхъ рабочихъ колоній, миляхъ въ шестидесяти отъ большой дороги. Въ означенное мѣсто были немедленно отправлены гонцы, и весь городъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, какъ на слѣдующее утро привезутъ Стефена.

Все это время оболтусъ ходилъ, какъ тѣнь, за мистеромъ Баундерби, помогая ему въ его розыскахъ. Онъ имѣлъ возбужденный, лихорадочный видъ, до крови кусалъ себѣ ногти, говорилъ отрывисто, хрипло, губы его запеклись, какъ отъ жара. Въ тотъ часъ, когда всѣ ждали прибытія обвиняемаго, оболтусъ былъ на вокзалѣ, предлагая всѣмъ желающимъ какое угодно пари, что Стефенъ бѣжалъ, не дожидаясь, чтобъ его арестовали, и что въ Коктаунѣ его больше не увидятъ.

Оболтусъ былъ правъ. Посланные вернулись одни. Письмо Рахили дошло, Стефенъ его получилъ и сейчасъ же отправился въ путь. Вотъ и все, что о немъ было извѣстно. Теперь коктаунцы сомнѣвались только въ одномъ: дѣйствительно ли Рахиль вѣрила, когда писала ему, что онъ вернется, или только хотѣла предупредить его объ угрожающей ему опасности и совѣтовала ему бѣжать. По этому пункту мнѣнія расходились.

Прошло шесть дней, недѣля; началась вторая недѣля. Несчастный оболтусъ началъ понемногу храбриться и принялъ вызывающій видъ.

— И вы еще спрашиваете, дѣйствительно ли онъ виноватъ? Странный вопросъ, клянусь честью! Гдѣ же онъ, если онъ невиновенъ, отчего онъ не является?

Гдѣ онъ? Отчего онъ не является? Эти слова, которыя Томъ повторялъ на всѣхъ перекресткахъ и которыя днемъ улетали Богъ вѣсть куда, ночью не давали ему покою и звучали въ его ушахъ вплоть до разсвѣта.

Глава V.
Нашлась.

Еще день и ночь и еще. Стефенъ не являлся. Гдѣ же онъ былъ? Отчего онъ не возвращался?

Каждый вечеръ Сесси ходила къ Рахили и часами просиживала съ ней въ ея крошечной чистенькой комнаткѣ. Каждый день Рахиль работала съ утра до ночи, какъ должны работать всѣ бѣдняки, несмотря ни на какія заботы, ни на какое горе. Фабричному дыму не было никакого дѣла, кто виноватъ и кто невиненъ, пропалъ ли кто, или нашелся; меланхоличные слоны, такъ же какъ и сторонники положительныхъ фактовъ, ни въ какомъ случаѣ не мѣняли своей обычной рутины. Прошли еще сутки и другія — но и они не внесли ничего новаго въ однообразную жизнь Коктауна. Исчезновеніе Стефена Блэкпуля начинало мало-по-малу становиться такимъ же обыденнымъ происшествіемъ, какъ и все остальное въ Коктаунѣ, такимъ же прискучившимъ фактомъ, какъ и всякая машина на любой изъ его фабрикъ.

— Я увѣрена, — сказала Рахиль, — что теперь во всемъ городѣ врядъ ли найдется двадцать человѣкъ, которые бы еще вѣрили въ невинность бѣднаго парня.

Собесѣдницы сидѣли у Рахили въ полутемной комнатѣ, освѣщаемой только уличнымъ фонаремъ. Сесси пришла, когда уже было темно, и ждала возвращенія Рахили съ работы. Рахиль застала ее сидящую у окна, и съ тѣхъ поръ обѣ онѣ такъ тутъ и сидѣли, даже не зажигая огня, и вели свою грустную бесѣду.

— Самъ Богъ послалъ мнѣ васъ, — продолжала Рахиль, — съ вами я отвожу душу. Если бъ вы не приходили ко мнѣ по вечерамъ, мнѣ кажется, я сошла бы съ ума. Вы меня ободряете и возвращаете мнѣ надежду. Не правда ли, вы все-таки вѣрите, что ему удастся оправдаться, хотя всѣ улики противъ него.

— Вѣрю, Рахиль, — отвѣчала Сесси, — вѣрю отъ всего сердца. Знаете, Рахиль, я до такой степени убѣждена, что ваша вѣра въ него не можетъ васъ обмануть, что вполнѣ раздѣляю ее съ вами. Я такъ увѣрена въ немъ, какъ будто знала его всѣ эти годы, такъ же давно, какъ и вы.

— А я его давно, давно знаю, голубушка, — сказала Рахиль дрогнувшимъ голосомъ, — и всегда-то и во всемъ онъ былъ одинаково честенъ, вѣренъ и добръ. Кажется, если бъ онъ исчезъ навсегда и безслѣдно, то, проживи я хоть сто лѣтъ, я бъ и тогда сказала при послѣднемъ вздохѣ: Господи, ты видишь мое сердце и знаешь, что я никогда ни на минуту не переставала вѣрить Стефену Блэкпулю!

— Всѣ мы дома убѣждены, Рахиль, что рано или поздно его невинность будетъ доказана.

— Теперь-то я знаю, что вы въ этомъ увѣрены, моя дорогая, — сказала Рахиль. — И чѣмъ сильнѣе я чувствую всю вашу доброту ко мнѣ, чѣмъ больше я цѣню то, что вы приходите утѣшать меня, посидѣть со мной, не стыдитесь показываться со мной на улицахъ, зная, что и я нахожусь подъ подозрѣніемъ, — чѣмъ больше я цѣню все это, тѣмъ больше сержусь на себя, зачѣмъ я тогда такъ обидѣла своимъ недовѣріемъ молоденькую леди. Но все-таки…

— Вы вѣдь ей вѣрите теперь, Рахиль?

— Теперь, когда я, благодаря вамъ, знаю ее ближе, — да, вѣрю. Но все-таки я не могу иногда отдѣлаться отъ мысли…

Она сказала это совсѣмъ тихо, какъ человѣкъ, который разговариваетъ самъ съ собой, такъ что Сесси, сидѣвшая съ ней рядомъ, должна была внимательно прислушиваться, чтобъ что-нибудь разслышать.

— Все-таки я чего-то боюсь. Сама не знаю, чего или кого я боюсь: но мнѣ страшно за Стефена. Отчего онъ исчезъ? Мнѣ все кажется, что ему помѣшали вернуться; что его появленіе, его оправданіе должны кого-то скомпрометировать, и я боюсь, что кто-нибудь его задержалъ или вообще устроилъ такъ, чтобъ онъ не вернулся.

— Это ужасно, если это такъ, — сказала Сесси, блѣднѣя.

— Да, ужасно. Его могли убить!

Сесси вздрогнула и поблѣднѣла еще больше.

— Когда эта мысль заберется мнѣ въ голову, — продолжала Рахиль, — а это случается часто, и чего я только не дѣлаю, чтобъ ее отогнать: работаю, а сама считаю до тысячи и опять сначала, повторяю про себя стихи, которые учила, когда была маленькой, — такъ когда эта мысль засядетъ мнѣ въ голову, у меня начинается точно лихорадка; я чувствую тогда какъ бы ни была я утомлена, что мнѣ нужно ходить и ходить часами, иначе я не засну. Вотъ и сейчасъ. Нѣтъ, надо отдѣлаться отъ этого прежде, чѣмъ ложиться въ постель. Знаете что, пойдемте, я провожу васъ домой.

— Онъ могъ заболѣть по дорогѣ, — сказала Сесси, стараясь подать ей хоть искру надежды. — Мало ли мѣстъ по дорогѣ, гдѣ онъ могъ остановиться въ такомъ случаѣ.

— Но его нигдѣ нѣтъ. Его искали по всѣмъ придорожнымъ гостиницамъ и не нашли.

— Правда, — нехотя согласилась Сесси.

— Онъ могъ бы дойти въ два дня. Если бъ онъ усталъ такъ, что не могъ бы идти, это бы его не остановило, такъ какъ я послала ему деньги на проѣздъ на тотъ случай, если бъ у него не хватило своихъ.

— Будемъ надѣяться, что завтра что-нибудь узнаемъ. Пойдемъ, Рахиль, вамъ полезно пройтись.

Она нѣжно повязала платкомъ блестящіе черные волосы Рахили, какъ та имѣла обыкновеніе ихъ повязывать, и онѣ вышли. Была чудесная, ясная ночь и по дорогѣ имъ попадались кучки рабочихъ; но для большинства это былъ часъ ужина, такъ что въ общемъ народу на улицахъ было немного.

— Теперь вы, кажется, успокоились, Рахиль; у васъ не такъ горятъ руки.

— Мнѣ всегда лучше, когда я хожу; но когда почему-нибудь мнѣ не удастся выйти на воздухъ, мысли путаются у меня въ головѣ, и я близка къ обмороку.

— Вы должны беречь свои силы, Рахиль; вы можете каждую минуту понадобиться Стефену. Постойте, завтра у насъ суббота? Чудесно. Если и завтра не будетъ никакихъ извѣстій, пойдемъ прогуляться за городъ въ воскресенье утромъ. Это васъ подкрѣпитъ на цѣлую недѣлю. Хотите?

— Да, милочка.

Онѣ вошли теперь въ ту улицу, гдѣ жилъ мистеръ Баундерби. Чтобы попасть домой, Сесси нужно было пройти мимо его дома, и онѣ пересѣкли улицу, направляясь прямо къ этому дому. Въ это время въ Коктаунъ пришелъ поѣздъ; по улицамъ сновали извозчики и вообще было замѣтно нѣкоторое оживленіе. Когда Сесси со своей спутницей переходили улицу, онѣ очутились посреди экипажей, тѣснившихъ ихъ со всѣхъ сторонъ. Одинъ изъ нихъ быстро подкатилъ къ дому мистера Баундерби и такъ неожиданно остановился у подъѣзда, что обѣ онѣ невольно обернулись. Мерцающій свѣтъ газоваго рожка надъ крыльцомъ падалъ прямо на окно кэба, и взорамъ ихъ предстала мистрисъ Спарзитъ. Она была въ сильнѣйшемъ волненіи и, стоя въ каретѣ, нетерпѣливо возилась съ дверцой, которая не хотѣла отворяться. Увидѣвъ дѣвушекъ, она окликнула ихъ и попросила остановиться.

— Какое счастливое совпаденіе! — воскликнула мистрисъ Спарзитъ, когда кучеръ пришелъ наконецъ ей на выручку. — Сама судьба мнѣ васъ посылаетъ… Выходите, сударыня! — добавила она, обращаясь къ кому-то, сидѣвшему въ кэбѣ. — Выходите, или васъ вытащатъ силой.

Вслѣдъ за тѣмъ изъ экипажа вылѣзла не кто иная, какъ таинственная старуха, на которую мистрисъ Спарзитъ поспѣшила наложить свою руку.

— Не трогайте эту женщину! — воскликнула мистрисъ Спарзитъ съ величайшей энергіей — Не трогайте! Я сама ее поведу. Входите, сударыня! — добавила она тѣмъ же тономъ, какимъ только что приглашала ее «выходить». — Входите, или васъ втащатъ насильно.

Одного вида классической матроны, хватающей за шиворотъ какую-то старуху и силой увлекающей ее въ домъ, было бы вполнѣ достаточно во всякое время, чтобы возбудить любопытство всѣхъ британскихъ зѣвакъ, которымъ посчастливилось попасть на такую интересную сцену, и собрать ихъ цѣлую толпу, нетерпѣливо ожидающую, чѣмъ кончится дѣло; но когда привлекательность такого происшествія еще усугубляется шумомъ, который надѣлала въ городѣ таинственная кража въ банкѣ, то читателю станетъ совершенно понятно, что любопытные рѣшительно не могли противиться искушенію проникнуть въ самый домъ, хотя бы на нихъ обрушилась крыша. Такимъ образомъ изъ кучки случайныхъ зрителей человѣкъ двадцать пять, наиболѣе пылкихъ, протѣснились въ подъѣздъ вслѣдъ за Сесси и Рахилью, притиснутыми ими въ свою очередь къ мистрисъ Спарзитъ и ея плѣнницѣ, и вся эта безпорядочная толпа ввалилась въ столовую мистера Баундерби, гдѣ послѣдніе прибывшіе, не теряя драгоцѣннаго времени, вскарабкались на стулья, чтобъ ничего не прозѣвать изъ предстоящаго зрѣлища.

— Попросите сюда мистера Баундерби! — кричала мистрисъ Спарзитъ. — Рахиль, знаете вы эту женщину?

— Это мистрисъ Пеглеръ, — сказала Рахиль.

— Она самая! — воскликнула мистрисъ Спарзитъ торжествующимъ тономъ. — Пошлите же за мистеромъ Баундерби. Эй вы! подайтесь назадъ! Очистите мѣсто!

Тутъ мистрисъ Пеглеръ, кутаясь въ свой платокъ, чтобъ избѣжать любопытныхъ взглядовъ, прошептала ей что-то умоляющимъ тономъ.

— Отстаньте! — отвѣчала громко мистрисъ Спарзитъ. — Я уже двадцать разъ вамъ повторяла, что не выпущу васъ, пока не сдамъ ему съ рукъ на руки.

На эти препирательства вошелъ мистеръ Баундерби, въ сопровожденіи мистера Гредграйнда и оболтуса, съ которыми онъ о чемъ-то совѣщался у себя на верху. Взглядъ мистера Баундерби выразилъ скорѣе удивленіе, чѣмъ удовольствіе, когда онъ увидѣлъ непрошенныхъ гостей, наполнявшихъ его столовую.

— Что это значитъ? — спросилъ онъ. — Мистрисъ Спарзитъ, что это значитъ? Объясните пожалуйста.

— Сэръ! — такъ начала свою рѣчь эта достойная женщина. — Я должна благодарить мою счастливую звѣзду, что имѣю возможность представить вамъ особу, которую вы давно уже ищете. Движимая горячимъ желаніемъ избавить васъ отъ заботы, которая васъ гложетъ, сэръ, и не имѣя въ рукахъ никакихъ другихъ нитей, кромѣ самыхъ сбивчивыхъ указаній относительно мѣстности, гдѣ можно было предполагать мѣстопребываніе этой женщины (эти указанія доставлены мнѣ вотъ этой молодой работницей, Рахилью; по счастію, она здѣсь и можетъ вамъ удостовѣрить тождество виновной), я отправилась на розыски, и мнѣ посчастливилось найти и привести къ вамъ эту женщину — противъ ея воли, само собой разумѣется. Нельзя, конечно, сказать, чтобы мнѣ легко удалось выполнить эту трудную задачу; но когда дѣло идетъ о томъ, чтобы оказать вамъ услугу, то стоитъ ли говорить о затрудненіяхъ. Голодъ, жажда, холодъ — становятся тогда истиннымъ наслажденіемъ.

Мистрисъ Спарзитъ разомъ умолкла; на лицѣ мистера Баундерби изобразилась страшная смѣсь всѣхъ оттѣнковъ смущенія и замѣшательства, когда старая мистрисъ Пеглеръ предстала его взорамъ.

— Послушайте, сударыня, смѣетесь вы надо мной, что ли? — послышался вдругъ его неожиданный, сердитый вопросъ. — Спрашиваю васъ, мистрисъ Спарзитъ, смѣетесь вы надо мной?

— Сэръ! — простонала слабымъ голосомъ мистрисъ Спарзитъ.

— Зачѣмъ, чортъ возьми, путаетесь вы не въ свое дѣло, сударыня? — ревѣлъ Баундерби. — Какъ вы смѣете совать свой длинный носъ въ мои семейныя дѣла?

Этотъ насмѣшливый намекъ на любимую черту лица этой леди окончательно сразилъ ее. Она упала на стулъ и окаменѣла, устремивъ изумленный взоръ на мистера Баундерби и медленно потирая одна о другую свои скрипучія митэнки.

— Мой милый Іосія! — воскликнула мистрисъ Пеглеръ; она дрожала съ головы до ногъ. — Дорогое мое дитя! Не сердись на меня, я не виновата. Я все время твердила этой леди, что это будетъ тебѣ непріятно, но она не хотѣла меня слушать.

— Какъ ты позволила ей притянуть тебя сюда? — кипятился Баундерби. — Зачѣмъ ты не сорвала съ нея чепца, не выбила ей зубы, не расцарапала физіономіи?

— Сынокъ мой родной! Она грозилась, что приведетъ полицію, если я не пойду добровольно; лучше ужъ было ее послушать, чѣмъ поднимать шумъ и скандалъ въ такомъ… (мистрисъ Пеглеръ робко и вмѣстѣ съ тѣмъ гордо оглянулась кругомъ) въ такомъ великолѣпномъ домѣ. Увѣряю тебя, что я не виновата, мой голубчикъ, милое дитя мое! Я всегда молчала, Іосія, мой дорогой сынъ, жила себѣ смирненько и никогда не забывала своего обѣщанія: я никому не говорила, что я твоя мать. Я любовалась тобой издали, пріѣзжала иногда — очень рѣдко — въ городъ, чтобъ украдкой взглянуть на тебя, и сейчасъ же опять уѣзжала: никто никогда не зналъ объ этихъ поѣздкахъ.

Мистеръ Баундерби, засунувъ руки въ карманы, съ нетерпѣніемъ и замѣшательствомъ расхаживалъ взадъ и впередъ по одну сторону обѣденнаго стола, а зрители по другую сторону жадно прислушивались къ нѣжнымъ воззваніямъ мистрисъ Пеглеръ и съ каждымъ ея словомъ все шире и шире открывали глаза. Мистеръ Баундерби все еще продолжалъ свою прогулку, когда мистрисъ Пеглеръ уже замолчала. Тогда мистеръ Гредграйндъ, много наслушавшійся объ этой коварной старухѣ, повернулся къ ней и сказалъ суровымъ тономъ.

— Я удивляюсь, сударыня, какъ у васъ, въ ваши почтенные годы, хватаетъ нахальства признавать мистера Баундерби за вашего сына, послѣ вашего безобразнаго, безчеловѣчнаго отношенія къ нему, когда онъ былъ ребенкомъ.

— Безобразнаго! Безчеловѣчнаго! — воскликнула бѣдная мистрисъ Пеглеръ. — Это я-то была безчеловѣчна къ моему дорогому мальчику?!

— Дорогому, — повторилъ язвительно мистеръ Гредграйндъ. — Да, онъ для васъ очень дорогъ теперь, когда онъ богатъ — я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь; но, должно быть, онъ вамъ не былъ такъ дорогъ въ то время, когда вы его бросили на попеченіе его пьяницы-бабушки.

— Я бросила моего Іосію?! — воскликнула мистрисъ Пеглеръ и всплеснула руками. — Да проститъ васъ Господь за ваши жестокія слова, сэръ, за вашу клевету на память моей бѣдной матери, умершей на моихъ рукахъ раньше, чѣмъ Іосія явился на свѣтъ! Да продлитъ Господь вашу жизнь, сэръ, чтобы вы могли раскаяться въ вашихъ несправедливыхъ словахъ!

Она говорила такъ искренно и такимъ оскорбленнымъ тономъ, что мистеръ Гредграйндъ, пораженный мелькнувшей въ его головѣ догадкой, спросилъ ее уже гораздо мягче:

— Станете ли вы отрицать, сударыня, что вашъ сынъ, только что родившійся и брошенный своей матерью, былъ подобранъ… въ канавѣ?

— Іосія — въ канавѣ? — едва выговорила мистрисъ Пеглеръ. — Что вы говорите, сэръ! Никогда этого не было. Это наглая ложь! Стыдитесь, сэръ! Мой дорогой сынъ знаетъ и скажетъ вамъ, что его родители, хоть они и бѣдные люди, любили его такъ, какъ не всякій богачъ любитъ своихъ дѣтей, и не боялись никакихъ лишеній, лишь бы онъ научился какъ слѣдуетъ грамотѣ и счету. Если хотите, я даже могу вамъ показать его тетради; онѣ и теперь хранятся у меня. Всѣ цѣлы — до единаго листочка! — прибавила мистрисъ Пеглеръ, съ чувствомъ возмущенной гордости. — Мой сынъ знаетъ, сэръ, и скажетъ вамъ самъ, что, когда его отецъ, а мой дорогой мужъ, умеръ (Іосіи было тогда восемь лѣтъ), его мать отказывала себѣ во всемъ, чтобы только поставить его на ноги и отдать въ ученье. Это вѣдь былъ ея долгъ, въ этомъ была вся ея гордость и радость. Онъ былъ прилежный мальчикъ и славный ученикъ, ну да и хозяинъ ему попался хорошій; онъ-то и помогъ ему на первыхъ порахъ. А тамъ онъ ужъ и пошелъ и сталъ богатый, важный баринъ. И знайте, сэръ, — мой милый сынъ вамъ этого не скажетъ, — знайте, что хотя его мать совсѣмъ простая женщина и держитъ только маленькую деревенскую лавочку, онъ никогда ее не забывалъ: онъ выдаетъ мнѣ пенсію по тридцати фунтовъ въ годъ — больше, чѣмъ мнѣ нужно: я еще откладываю кое-что — съ однимъ условіемъ, чтобъ я жила въ деревнѣ, никому не разсказывала, что я его мать, не надоѣдала бы ему. И я свято исполняю его желаніе; правда, я пріѣзжала сюда разъ въ годъ, чтобы взглянуть на него, но дѣлала это такъ, что онъ и не зналъ. И онъ совершенно правъ, мой голубчикъ, — добавила бѣдная старуха, стараясь защитить любимаго сына, — потому что, живи я съ нимъ здѣсь, я могла бы надѣлать много неловкостей. Я и такъ слишкомъ счастлива и горжусь такимъ сыномъ, какъ мой Іосія. Я краснѣю за васъ, сэръ, — закончила свою рѣчь мистрисъ Пеглеръ, — за вашу клевету и ваши подозрѣнія. Я здѣсь въ первый разъ, сэръ, да и то не по своей волѣ, потому что мой дорогой сынъ сказалъ мнѣ, что мнѣ не годится здѣсь быть. И, разумѣется, я бы не пришла, если бъ меня не привели сюда силой. Да, да, сэръ, — вы должны бы были краснѣть за себя. Сказать про меня, что я была дурной матерью! Но мой сынъ здѣсь, онъ не позволитъ вамъ клеветать на меня.

Зрители стали сочувственно перешептываться, кивая на старуху, а мистеръ Гредграйндъ почувствовалъ, что онъ попалъ впросакъ, впутавшись въ эту исторію. Тутъ мистеръ Баундерби, который ни на минуту не прерывалъ своей прогулки мимо стола, и съ каждой секундой все больше и больше краснѣлъ и раздувался, вдругъ остановился и сказалъ:

— Рѣшительно не понимаю, да и не желаю знать, чему я обязанъ честью видѣть у себя всю эту компанію. Надѣюсь, что мои незванные гости сдѣлаютъ мнѣ одолженіе и разойдутся, когда ихъ любопытство будетъ наконецъ удовлетворено; вѣрнѣе сказать — будетъ ли оно удовлетворено, или нѣтъ — я надѣюсь, что они во всякомъ случаѣ разойдутся. Кажется, я никому не обѣщалъ, да и не собираюсь читать сегодня публичную лекцію о своихъ семейныхъ дѣлахъ. Итакъ, всякій, кто разсчитываетъ услышать отъ меня какія-либо объясненія по этому предмету, ошибется въ разсчетѣ, особенно Томъ Гредграйндъ; и чѣмъ скорѣе онъ это узнаетъ, тѣмъ для него лучше. Что касается банковской исторіи, то мы ошибались, подозрѣвая мою мать. Этой ошибкой мы обязаны чрезмѣрному усердію нѣкоторыхъ лицъ; терпѣть не могу усердія черезъ край. Покойной ночи!

Несмотря на обычный апломбъ, съ которымъ мистеръ Баундерби произнесъ эту рѣчь, широко распахнувъ дверь передъ своими посѣтителями, въ его гнѣвныхъ словахъ слышалось на этотъ разъ сильное смущеніе, придавшее ему очень жалкій и смѣшной видъ. Уличенный въ своемъ фанфаронствѣ, во лжи, на которой онъ построилъ свою репутацію, нисколько не менѣе смѣшной, какъ если бы онъ выразилъ глупую претензію на происхожденіе изъ какой-нибудь древней фамиліи, онъ игралъ теперь глупѣйшую роль, стоя возлѣ широко распахнутой двери и глядя, какъ зрители выбирались изъ комнаты одинъ за другимъ. Онъ зналъ, что вся эта исторія разнесется по всему городу не позже завтрашняго дня. Кажется, если бъ ему отрѣзали оба уха, онъ и тогда бы не могъ имѣть болѣе плачевнаго вида. Даже сама мистрисъ Спарзитъ, свалившаяся съ вершины своего торжества въ бездну отчаянія, и та не была въ такомъ унизительномъ положеніи, какъ этотъ необыкновенный человѣкъ, всѣмъ себѣ обязанный хвастунъ и бахвалъ Іосія Баундерби изъ Коктауна.

Оставивъ мистрисъ Пеглеръ у сына, гдѣ она должна была переночевать эту ночь, Рахиль и Сесси направились къ Каменному Замку, гдѣ и разстались. Онѣ не успѣли далеко отойти отъ дома мистера Баундерби, когда мистеръ Гредграйндъ нагналъ ихъ, и они пошли вмѣстѣ. Онъ всю дорогу съ большимъ участіемъ говорилъ о Стефенѣ Блэкпулѣ; ему казалось, что очевидная несправедливость подозрѣній относительно мистрисъ Пеглеръ естественно подѣйствуетъ на общественное мнѣніе въ благопріятномъ для него смыслѣ.

Что касается оболтуса, то въ продолженіе всей описанной сцены, какъ и вообще все послѣднее время, онъ ни на шагъ не отходилъ отъ мистера Баундерби. Онъ какъ будто думалъ, что ему нечего бояться до тѣхъ поръ, пока мистеру Баундерби не удастся открыть что-нибудь безъ его вѣдома. У сестры онъ совсѣмъ не бывалъ, и послѣ ея возвращенія къ отцу видѣлся съ ней всего одинъ разъ, а именно въ тотъ вечеръ, когда, какъ мы уже знаемъ, онъ слѣдовалъ, какъ тѣнь, за мистеромъ Баундерби.

А между тѣмъ, въ сердце Луизы закрался смутный, неопредѣленный страхъ, о которомъ она никому не говорила: ей все казалось, что ея неблагодарнаго шелопая-брата окутываетъ какая-то мрачная тайна. То же подозрѣніе, и въ той же неопредѣленной формѣ, смущало и Сесси, особенно съ той минуты, какъ Рахиль высказала ей свою догадку, что Стефену мѣшаютъ вернуться какіе-то люди, которымъ его возвращеніе можетъ повредить. Луиза никогда никому не признавалась, что подозрѣваетъ участіе брата въ банковскомъ дѣлѣ. Ни она, ни Сесси не обмолвились на этотъ счетъ ни однимъ словомъ даже между собой; разъ только, одинъ разъ онѣ обмѣнялись взглядомъ въ тотъ день, когда мистеръ Гредграйндъ заговорилъ объ этой кражѣ, поникнувъ своей сѣдой головой. Но онѣ и безъ словъ понимали другъ друга. Этотъ новый страхъ — страхъ за бѣднаго старика, носившійся надъ ними, подобно зловѣщему призраку — былъ такъ ужасенъ, что Луиза не хотѣла допустить и мысли, что она видитъ его грозную тѣнь, — еще меньше, что ее видитъ Сесси. То же самое было и съ Сесси.

Между тѣмъ, напускная храбрость оболтуса не покидала его. Если Стефенъ Блэкпуль невиненъ, гдѣ онъ? Отчего онъ не является?

Прошла еще ночь и еще цѣлыя сутки. Стефена Блэкпуля нѣтъ, какъ нѣтъ. Гдѣ же онъ? Отчего онъ не является?

Глава VI.
Проблескъ свѣта.

Въ воскресенье рано поутру Сесси и Рахиль сошлись для своей загородной прогулки. Былъ чудный, ясный и прохладный осенній день.

Такъ какъ Коктаунъ не довольствовался тѣмъ, что посыпалъ пепломъ свою собственную голову, но еще разсыпалъ его и по всѣмъ окрестностямъ — по примѣру благочестивыхъ людей, кающихся въ своихъ грѣхахъ и потому надѣвающихъ на другихъ власяницу — тѣ изъ его обитателей, кто хотѣлъ подышать свѣжимъ воздухомъ (а это желаніе, право, еще не самое грѣшное изъ суетныхъ человѣческихъ желаній), имѣли обыкновеніе садиться на поѣздъ и отъѣзжать на нѣсколько миль отъ городскихъ фабрикъ, гдѣ уже, собственно говоря, и предпринимались загородныя прогулки. Сесси и Рахиль тоже прибѣгли къ этому способу, чтобы вырваться изъ коктаунскаго дыма, и сошли на одной маленькой станціи, на полъ-дорогѣ между городомъ и дачей мистера Баундерби.

Даже и здѣсь черныя кучи угля портили мѣстами пейзажъ, но все-таки онъ былъ зеленъ, кругомъ виднѣлись деревья, распѣвали жаворонки (хотя день былъ воскресный) воздухъ благоухалъ, а надъ головой было ясное, синее небо. По одну сторону въ далекой перспективѣ выступалъ Коктаунъ въ видѣ чернаго облака; по другую тянулись холмы, а еще дальше, на самомъ краю горизонта, небо свѣтлѣло надъ далекимъ моремъ. Свѣжая трава мягко ложилась подъ ногами; темныя тѣни вѣтвей рисовали на ней красивые узоры; живыя изгороди радовали глазъ своею роскошною зеленью, и повсюду царили тишина и покой. Даже машины у входовъ въ шахты и старыя тощія клячи — и тѣ отдыхали, покончивъ со своей недѣльной подземной работой. Колеса на время пріостановились, и только одно гигантское колесо — земной шаръ, продолжало безшумно вертѣться вокругъ своей оси.

Сесси и Рахиль шли то полями, то тѣнистыми аллеями, перелѣзали черезъ изгороди, иногда до такой степени сгнившія, что онѣ разсыпались у нихъ подъ ногами, проходили мимо большихъ грудъ кирпича и бревенъ, полузаросшихъ травой и обозначавшихъ мѣста старыхъ, заброшенныхъ шахтъ. Онѣ старались выбирать дорожки и тропинки, избѣгая тѣхъ мѣстъ, гдѣ трава была высока и густа, гдѣ въ изобиліи росли терновникъ и конскій щавель, такъ какъ въ той мѣстности ходили страшные разсказы о старыхъ шахтахъ и каменоломняхъ, скрывавшихся подъ этой обманчивой зеленью.

Было уже около полудня, когда онѣ присѣли отдохнуть. Онѣ уже давно никого не встрѣчали, не видѣли ни души даже издалека, и были теперь совершенно однѣ.

— Здѣсь такъ тихо, Рахиль, на дорожкѣ совершенно не видно слѣдовъ; должно быть, мы первыя пришли сюда этимъ лѣтомъ.

Въ эту минуту Сесси замѣтила на землѣ кусокъ гнилого дерева, повидимому, отъ старыхъ перилъ, и встала, чтобъ разсмотрѣть его поближе.

— А знаете, Рахиль, — сказала она, — вѣдь эти перила сломаны недавно. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ они сломаны, дерево еще совсѣмъ бѣлое, а вотъ и слѣды чьихъ то ногъ… Ахъ! Рахиль!..

Она бросилась къ Рахили и крѣпко обняла ее за шею. Рахиль вскочила однимъ прыжкомъ.

— Что такое?

— Не знаю. Тамъ, въ травѣ, чья-то шляпа.

Онѣ подошли вмѣстѣ. Рахиль подняла шляпу, вся задрожала и разразилась страшными рыданіями; въ тульѣ шляпы стояли два слова: «Стефенъ Блэкпуль», написанныя его собственной рукой.

— Бѣдняжка! бѣдняжка! Его убили! Навѣрно онъ лежитъ здѣсь мертвый.

— Есть ли… Не видно ли крови на шляпѣ? — пробормотала Сесси.

Сначала ни та, ни другая не рѣшались взглянуть, но, наконецъ, осмотрѣли шляпу со всѣхъ сторонъ и нигдѣ, ни внутри, ни снаружи, не нашли слѣдовъ крови. Должно быть, она пролежала тутъ нѣсколько дней; она совсѣмъ отсырѣла отъ росы и дождя, и на травѣ отпечатался слѣдъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ она упала. Обѣ женщины испуганно осмотрѣлись кругомъ, но больше ничего не увидѣли.

— Рахиль, — прошептала Сесси, — я пройду немного впередъ.

Она выпустила руку Рахили и сдѣлала было одинъ шагъ, какъ вдругъ Рахиль обхватила ее обѣими руками съ дикимъ крикомъ, прозвенѣвшимъ далеко въ воздухѣ. Въ двухъ шагахъ отъ нихъ, почти у ихъ ногъ, чернѣла глубокая яма, прикрытая по краямъ густой, высокой травой. Онѣ отскочили назадъ, упали на колѣни и прижались другъ къ другу.

— Боже милостивый! Онъ тамъ! Онъ тамъ!

Долго Сесси не могла добиться отъ Рахили ничего, кромѣ этихъ безсвязныхъ возгласовъ да дикихъ отчаянныхъ криковъ. Ни слезы, ни просьбы, ни упреки не могли заставить ее замолчать. Надо было держать ее изо всѣхъ силъ, чтобъ она не бросилась въ шахту.

— Рахиль! Дорогая! Голубушка! ради Бога перестаньте, не кричите такъ ужасно! Подумайте о Стефенѣ! Подумайте о Стефенѣ! Подумайте о Стефенѣ!

Настойчивымъ повтореніемъ этихъ словъ, выливавшихся со всѣмъ отчаяніемъ, которымъ была переполнена ея душа въ эту ужасную минуту, Сесси удалось, наконецъ, заставить Рахиль замолчать; но тогда лицо бѣдной дѣвушки приняло неподвижное, окаменѣлое выраженіе, какъ у статуи.

— Рахиль, можетъ быть, онъ живъ. Вѣдь правда, вы не хотите ни одной лишней минуты оставлять его тамъ безпомощнаго, искалѣченнаго, когда мы, можетъ быть, можемъ еще его спасти?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Стойте здѣсь и не шевелитесь, если вы его любите. Я пойду, послушаю.

Она задрожала, когда подошла ближе къ страшной черной ямѣ, но все-таки подползла на колѣняхъ къ самому краю и нѣсколько разъ громко назвала Стефена по имени; прислушалась — ни звука въ отвѣтъ, крикнула еще разъ, опять прислушалась — все было тихо. Она повторила это разъ двадцать подъ рядъ, но совершенно безуспѣшно. Тогда она взяла комокъ земли и бросила его въ яму, но не могла даже разслышать, какъ онъ упалъ на дно.

Прелестный ландшафтъ, мирный видъ котораго такъ восхищалъ ее нѣсколько минутъ тому назадъ, поднялъ почти отчаяніе въ ея мужественной душѣ теперь, когда она, наконецъ, поднялась на ноги и оглядѣлась кругомъ, тщетно ища глазами помощи.

— Рахиль, нельзя терять ни минуты. Пойдемъ въ разныя стороны; можетъ быть, кого-нибудь встрѣтимъ. Вы идите по той дорогѣ, по которой мы пришли, а я пойду впередъ по этой тропинкѣ, и если встрѣтите кого, разскажите, что здѣсь случилось. Помните о Стефенѣ, Рахиль, помните о Стефенѣ!

По лицу Рахили она поняла, что теперь на нее можно положиться. Она еще постояла съ минуту, глядя вслѣдъ Рахили, которая бросилась бѣжать, ломая себѣ руки, потомъ повернулась и пошла по тропинкѣ, остановившись только на секунду привязать платокъ къ изгороди, чтобы замѣтить мѣсто. Отойдя нѣсколько шаговъ, она сбросила шляпу и побѣжала такъ, какъ еще не бѣгала никогда.

«Бѣги, Сесси, бѣги! Ради самого Бога! Бѣги, не останавливаясь. Каждый мигъ дорогъ!» Подбодряя себя мысленно этими словами, она бѣжала все шибче и шибче по полямъ, по аллеямъ, какъ не бѣгала никогда въ жизни. / Она остановилась только тогда, когда добѣжала до сарая у склада машинъ, гдѣ, растянувшись въ тѣни на соломѣ, спали два какихъ-то человѣка.

Нелегко было выбившейся изъ силъ, взволнованной дѣвушкѣ добудиться этихъ людей и еще труднѣе втолковать, чего отъ нихъ хотятъ. Какъ только они выслушали и поняли ея прерывистую рѣчь, оба не меньше ея всполошились. Одинъ былъ пьянъ, но когда товарищъ прокричалъ ему въ ухо, что человѣкъ упалъ въ Чортовъ колодецъ, онъ вскочилъ, сбѣгалъ къ лужѣ, окунулъ въ нее голову и вернулся совершенно трезвый.

Съ этими двумя людьми Сесси пробѣжала еще съ полмили дальше. Тутъ они подняли на ноги третьяго человѣка, съ которымъ Сесси отправилась за четвертымъ, а первые двое побѣжали оповѣстить жителей ближайшей деревни. Скоро Сесси удалось добыть лошадь, и она отправила верхового на станцію желѣзной дороги съ запиской къ Луизѣ. Между тѣмъ, вся деревня была уже на ногахъ: всѣ впопыхахъ разыскивали и собирали въ одно мѣсто, чтобы нести къ Чортову колодцу, веревки, ворога, шесты, свѣчи, фонари и всякія другія необходимыя вещи.

Сесси казалось, что прошла цѣлая вѣчность съ тѣхъ поръ, какъ она оставила Стефена, погребеннаго заживо въ могилѣ. Она была не въ силахъ оставаться дольше вдали отъ него — у нея было такое чувство, точно она его бросила — и она быстро пустилась въ обратный путь, захвативъ съ собой человѣкъ шесть рабочихъ, въ томъ числѣ и того, который былъ пьянъ, а потомъ такъ скоро протрезвился, и который оказался самымъ расторопнымъ изъ всѣхъ. Когда они подошли къ Чортову колодцу, тамъ было такъ же безлюдно, какъ и тогда, когда Сесси его оставила. Рабочіе кричали въ яму и прислушивались, какъ это уже дѣлала Сесси, внимательно осмотрѣли края, поговорили о томъ, какимъ образомъ могло случиться несчастіе и, наконецъ, сѣли отдохнуть въ ожиданіи прибытія необходимыхъ вещей и орудій.

Каждый малѣйшій звукъ — жужжаніе насѣкомыхъ, шорохъ листьевъ, каждое слово, которымъ обмѣнивались вполголоса рабочіе — заставлялъ Сесси вздрагивать: ей всякій разъ чудилось, что она слышитъ стонъ изъ колодца. Но въ черной ямѣ было тихо, какъ въ могилѣ, только вѣтерокъ шелестилъ надъ ней, а кругомъ на травѣ сидѣли люди и все ждали и ждали. Черезъ нѣсколько времени стали понемногу собираться зѣваки, до которыхъ дошла вѣсть о несчастій, а тамъ подоспѣла и настоящая помощь въ лицѣ нѣсколькихъ десятковъ рабочихъ съ необходимыми орудіями. Въ это время подошла и Рахиль еще съ нѣсколькими людьми, въ числѣ которыхъ былъ докторъ, а съ ними вино и лѣкарства. Но никто не надѣялся, что Стефена вытащатъ живымъ.

Теперь, когда собралось много зѣвакъ, которые только мѣшали работать, протрезвившійся рабочій сталъ во главѣ своихъ товарищей (а можетъ быть, они и сами признали его первенство) и разставилъ цѣпь вокругъ отверстія шахты. Кромѣ нѣсколькихъ добровольцевъ, вызвавшихся помогать рабочимъ, да Сесси съ Рахилью — за эту цѣпь не пропускали никого. Но позднѣй, когда мистеръ Гредграйндъ и Луиза, вызванные запиской Сесси, а съ ними мистеръ Баундерби и оболтусъ, пріѣхали съ курьерскимъ поѣздомъ на мѣсто происшествія, ихъ тоже пропустили въ середину круга.

Прошло четыре часа съ той минуты, какъ Сесси и Рахиль въ первый разъ пришли на это мѣсто, когда, наконецъ, съ помощью шестовъ и веревокъ устроили снарядъ, на которомъ можно было безопасно спустить въ шахту двухъ человѣкъ. Устройство этого сооруженія, какъ оно ни было просто, представило много затрудненій: нѣкоторыя необходимыя вещи были позабыты, понадобилось порядочно времени, чтобъ сбѣгать за ними. Было уже около пяти часовъ яснаго осенняго воскреснаго дня, когда, наконецъ, въ колодецъ спустили свѣчу, чтобъ испытать качество воздуха. Три или четыре загорѣлыхъ лица склонились надъ пропастью, внимательно наблюдая за свѣчей, которую по ихъ указаніямъ, спускали или останавливали люди, работавшіе у ворота. Когда свѣчу подняли на верхъ, она горѣла, но очень слабо. Тогда въ колодецъ плеснули немного воды, прицѣпили къ веревкѣ бадью, и протрезвившійся рабочій съ однимъ изъ своихъ товарищей влѣзли въ бадью съ фонарями и крикнули: "Спускай! "

Когда заскрипѣлъ воротъ и веревка, натянувшись, стала распускаться, вся эта толпа въ полтораста человѣкъ, мужчинъ и женщинъ, притаила дыханіе. Но вотъ изъ шахты подали сигналъ, и воротъ остановился. Веревка оказалась слишкомъ длинна; большій ея конецъ оставался намотаннымъ на воротѣ. Промежутокъ времени, пока люди у ворота стояли въ бездѣйствіи, показался зрителямъ такимъ долгимъ, что женщины начали кричать, боясь, не случилось ли новаго несчастія. Но докторъ, который все это время смотрѣлъ на часы, объявилъ, что прошло всего пять минутъ, какъ спустили людей, и попросилъ ихъ строгимъ тономъ успокоиться и замолчать. Не успѣлъ онъ договорить, какъ воротъ завертѣлся въ обратную сторону. Опытные люди сейчасъ же замѣтили, что онъ идетъ легче, чѣмъ шелъ бы, еслибъ поднималось двое людей, и догадались, что одинъ изъ нихъ остался въ шахтѣ.

Веревка натянулась; кольцо за кольцомъ медленно называлось на цилиндръ. Всѣ взгляды были прикованы къ отверстію шахты. Скоро надъ нимъ показался протрезвившійся рабочій и легкимъ прыжкомъ соскочилъ на траву. Раздался общій крикъ: «Живъ или умеръ?» и затѣмъ воцарилась мертвая тишина.

Когда онъ отвѣтилъ: «Живъ!» вся толпа радостно вскрикнула, и у многихъ показались на глазахъ слезы.

— Но онъ сильно разбился, — добавилъ рабочій, какъ только зрители настолько успокоились, что могли его слышать. — Гдѣ докторъ? Онъ такъ разбился, сэръ, что мы не знаемъ, какъ его поднять.

Началось совѣщаніе. Всѣ съ безпокойствомъ смотрѣли на доктора, пока онъ предлагалъ вопросы рабочему и послѣ каждаго его отвѣта только качалъ головой. Солнце начало садиться, и красный свѣтъ вечерней зари ярко освѣщалъ всѣ лица, отчего еще рѣзче выступали написанные на нихъ тревога и страхъ.

Результатомъ совѣщанія было то, что рабочіе вернулись опять къ вороту, спустили въ шахту того же человѣка съ виномъ и другими необходимыми вещами, а другого рабочаго вытащили наверхъ. Тѣмъ временемъ нѣсколько человѣкъ, по приказанію доктора, принесли кусокъ плетня и на немъ устроили мягкую постель изъ соломы и разнаго платья, а докторъ наготовилъ бинтовъ и перевязокъ изъ шарфовъ и платковъ и отдалъ ихъ рабочему съ подробными объясненіями, какъ употреблять каждую вещь. Освѣщенный фонаремъ, который онъ держалъ въ рукѣ, опираясь на шестъ сильной свободной рукой то внимательно слушая доктора, то обводя глазами толпу, то заглядывая въ глубину шахты, этотъ рабочій представлялъ одну изъ самыхъ выдающихся фигуръ во всей этой трогательной сценѣ.

Между тѣмъ наступила ночь и зажгли фонари. Изъ того немногаго, что успѣлъ разсказать рабочій (вокругъ него сейчасъ же образовался кружокъ внимательныхъ слушателей), оказывалось, что несчастный упалъ на кучу сгнившихъ обломковъ бревенъ, на половину заткнувшихъ отверстіе шахты; груда земли, осыпавшейся съ краевъ, тоже значительно смягчила его паденіе. Онъ лежалъ на спинѣ; одна его рука была подвернута подъ него, и по его словамъ, насколько онъ могъ припомнить, онъ не двигался съ тѣхъ поръ, какъ упалъ; только своей другой, свободной рукой доставалъ иногда изъ кармана кусочки хлѣба, бывшаго съ нимъ, да черпалъ горстью воду, скопившуюся въ углубленіяхъ шахты.

Онъ бросилъ работу, какъ только получилъ письмо, и прошелъ пѣшкомъ весь путь; онъ подходилъ къ дачѣ мистера Баундерби ночью, тутъ и свалился. Онъ пошелъ этой опасной дорогой въ такой неудобный часъ только потому, что, чувствуя себя невиннымъ во взводимомъ на него преступленіи, спѣшилъ скорѣй оправдаться и выбралъ кратчайшій путь.

— Видно, Чортовъ колодецъ хочетъ до конца сохранить за собой свою славу, — съ проклятіемъ закончилъ рабочій. — Правда, бѣдняга еще дышетъ и даже можетъ говорить, но онъ такъ страшно разбился, что, кажется, долго не протянетъ.

Когда все было готово, рабочій, наскоро выслушавъ послѣдніе спѣшные совѣты своихъ товарищей и приказанія доктора, исчезъ въ отверстіи шахты. Веревка стала опять разматываться, опять снизу подали сигналъ, и воротъ остановился. Теперь ужъ ни одинъ рабочій не отнялъ руки отъ колеса, а каждый былъ готовъ начать вертѣть его въ обратную сторону, чтобы вытащить бадью. Наконецъ сигналъ былъ поданъ, и кольцо зрителей разомъ сомкнулось и надвинулось впередъ.

На этотъ разъ веревка была такъ туго натянута, что люди съ трудомъ ворочали колесо, а воротъ скрипѣлъ и стоналъ, точно жаловался. Никто не рѣшался взглянуть на веревку; было страшно, что она можетъ не выдержать. Но кольцо за кольцомъ благополучно навертывалось на цилиндръ, показалась цѣпь, а за ней и бадья; съ двухъ ея сторонъ висѣли, уцѣпившись за края, оба рабочіе — зрѣлище, отъ котораго кружилась голова и сжималось сердце — осторожно поддерживая свободными руками бѣдное изуродованное человѣческое тѣло, все забинтованное и привязанное къ бадьѣ.

Въ толпѣ пронесся глухой ропотъ жалости и ужаса. Женщины заплакали навзрыдъ, когда эту почти безформенную массу вынули изъ желѣзной бадьи и положили на приготовленныя носилки. Первый подошелъ къ несчастному докторъ. Онъ сдѣлалъ все, что могъ, чтобъ уложить его покойнѣе; но все, что онъ могъ сдѣлать, это съ нѣжностью прикрыть его бѣдное искаженное тѣло. Докторъ отошелъ и подозвалъ къ больному Сесси и Рахиль. Тогда взорамъ зрителей предстало блѣдное, измученное, терпѣливое лицо, обращенное къ небу, и перебитая, раздавленная рука, покоившаяся поверхъ прикрывшей несчастнаго одежды. Эта рука, казалось, просила, чтобъ ея коснулась другая любящая рука.

Сесси и Рахиль дали ему напиться, смочили ему лобъ и заставили его проглотить нѣсколько капель вина. Онъ не шевелился и продолжалъ смотрѣть на небо, но по его лицу скользнула улыбка и губы прошептали: "Рахиль! «

Она опустилась возлѣ него на колѣни и нагнулась надъ нимъ такъ, что ея лицо пришлось между его взглядомъ и небомъ, на которое онъ смотрѣлъ; онъ былъ такъ слабъ, что не могъ повернуть головы.

— Рахиль! Милая!

Она взяла его за руку; онъ опять улыбнулся и сказалъ:

— Держи ее, не выпускай.

— Ты сильно страдаешь, мой милый, дорогой Стефенъ?

— Я страдалъ, но теперь все прошло. Да, я страшно, жестоко мучился и какъ долго, голубушка!… Но теперь все кончено. Ахъ, Рахиль! какое болото! Все то же болото до самаго конца.

По лицу его скользнула точно слабая тѣнь его прежняго выраженія, когда онъ сказалъ эти слова.

— Эта яма, въ которую я упалъ, еще на памяти стариковъ стоила жизни сотнямъ людей — отцовъ, сыновей, братьевъ, дорогихъ и близкихъ для многихъ тысячъ человѣческихъ существъ, которыхъ они поддерживали и кормили. Въ этой ямѣ, благодаря рудничному газу, погибло въ свое время больше народу, чѣмъ въ самой кровопролитной битвѣ. Я читалъ когда-то петицію рудокоповъ, гдѣ они ради Христа умоляютъ нашихъ законодателей не допускать, чтобы работа ихъ убивала; умоляютъ пощадить ихъ ради ихъ женъ и дѣтей, которыхъ они любятъ такъ же горячо, какъ и джентльмены любятъ своихъ. Съ тѣхъ поръ, какъ эта шахта начала разрабатываться, она всегда безъ толку убивала людей; теперь ее бросили, но она все-таки продолжаетъ ихъ безъ толку убивать. Видишь, такъ или иначе мы всегда должны умирать безъ толку, безъ всякой нужды… въ этомъ болотѣ всегда!

Все это онъ говорилъ безъ малѣйшаго гнѣва, говорилъ кроткимъ голосомъ, просто потому, что считалъ это правдой.

— Помнишь ты свою маленькую сестру, Рахиль? Конечно, ты ее не забыла, какъ не забудешь и меня, когда я буду съ ней. Помнишь ли ты, моя бѣдная несчастная, терпѣливая труженица, какъ ты работала для нея, а она цѣлыми днями сидѣла недвижимо въ своемъ маленькомъ креслицѣ у твоего окна? Помнишь, какъ она умерла — такая крошка и уже калѣка — умерла, убитая нездоровымъ воздухомъ, заражающимъ жалкія жилища рабочихъ. А какъ бы все это легко было устранить! Говорю тебѣ, все это одно сплошное болото! вездѣ, вездѣ!

Луиза подошла къ нему, но онъ не могъ ее видѣть: онъ попрежнему не отрывалъ глазъ отъ высокаго звѣзднаго неба.

— Если бы все, что касается насъ, бѣдняковъ, не было однимъ сплошнымъ непроходимымъ болотомъ, голубушка, развѣ мнѣ бы теперь понадобилось дѣлать этотъ путь? Развѣ мои товарищи рабочіе оттолкнули бы меня такъ жестоко, если бы не это болото, въ которомъ мы сами завязли? Еслибы мистеръ Баундерби зналъ меня лучше… если бъ онъ хоть сколько-нибудь меня зналъ… онъ не оскорбилъ бы меня такимъ подозрѣніемъ… Ахъ, посмотри! Тамъ вверху!

Рахиль посмотрѣла по направленію его взгляда и увидѣла, что онъ смотритъ на одну звѣздочку.

— Она мнѣ сіяла въ моихъ страданіяхъ, — сказалъ онъ съ благоговѣніемъ, — она сіяла мнѣ съ той минуты, какъ я упалъ въ эту яму, и свѣтъ ея проникъ мнѣ въ самую душу. Глядя на нее, я вспоминалъ тебя, Рахиль, и почти позабылъ о болотѣ. Если люди меня не понимали, то вѣдь и я не понималъ людей. Когда я получилъ твое письмо, я первымъ дѣломъ подумалъ, что молодая леди и ея братъ приходили тогда не спроста и что у нихъ былъ злой умыселъ. Когда я упалъ въ эту яму, я былъ на нее въ большомъ гнѣвѣ; я былъ къ ней такъ же несправедливъ, какъ люди были несправедливы ко мнѣ. Мы должны быть осторожны и въ мысляхъ, и въ поступкахъ, а то долго ли напрасно обидѣть человѣка. Надо умѣть терпѣть. Въ моемъ отчаяніи, полумертвый отъ боли, я поднялъ глаза, увидѣлъ надъ собой эту блестящую звѣздочку — и въ головѣ у меня какъ будто просвѣтлѣло. Теперь мое послѣднее предсмертное желаніе — чтобы люди научились любить и понимать другъ друга лучше, чѣмъ тогда, когда я, грѣшный, еще жилъ на этомъ свѣтѣ.

Когда онъ это сказалъ, Луиза наклонилась надъ нимъ рядомъ съ Рахилью такъ, чтобъ онъ могъ ее видѣть.

— Вы слышали? — спросилъ онъ, немного помолчавъ. — Я не забылъ васъ, сударыня.

— Да, Стефенъ, я слышала. Ваше желаніе и мое тоже.

— У васъ есть отецъ. Не передадите ли вы ему кое-что отъ меня?

— Онъ здѣсь, — сказала Луиза, и сердце ея замерло отъ ужаса. — Хотите, я его приведу?

— Пожалуйста.

Луиза вернулась съ отцемъ. Они стояли, держась за руки, и съ благоговѣніемъ смотрѣли въ это блѣдное лицо, на которомъ разлилось теперь торжественное выраженіе покоя.

— Сэръ, вы меня оправдаете передъ людьми и возстановите мое доброе имя. Это завѣщаю вамъ передъ смертью.

— Какъ же я это сдѣлаю? — спросилъ въ смущеніи мистеръ Гредграйндъ.

— Сэръ, это вамъ скажетъ вашъ сынъ. Спросите его. Я никого не обвиняю; я не хочу передъ смертью чернить человѣка. Но я видѣлъ вашего сына, говорилъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, и прошу, чтобъ вы меня оправдали передъ людьми; надѣюсь, что вы это сдѣлаете.

Носильщики были готовы, и такъ какъ докторъ настаивалъ, чтобы раненаго перенесли какъ можно скорѣй, то люди съ факелами и фонарями вышли впередъ освѣщать путь. Когда кончили послѣднія приготовленія, и люди стали поднимать носилки, Стефенъ, ни на минуту не спускавшій глазъ съ блестящей звѣзды, сказалъ Рахили:

— Каждый разъ, какъ я открывалъ глаза тамъ, на днѣ ямы, и видѣлъ надъ собой ея сіяніе, я вспоминалъ таинственную звѣзду, которая привела волхвовъ къ яслямъ нашего Спасителя. Знаешь ли, Рахиль, я даже увѣренъ, что это она и есть!

Носилки подняли, и Стефенъ былъ совершенно счастливъ, что его несутъ въ ту сторону, куда, какъ ему казалось, указывала его звѣзда.

— Рахиль, моя возлюбленная, не выпускай мою руку. Сегодня мы можемъ идти вмѣстѣ; никто ничего противъ этого не скажетъ.

— Я буду держать тебя за руку всю дорогу, голубчикъ.

— Благослови тебя, Богъ. Будьте добры, закройте кто-нибудь мнѣ лицо.

И его осторожно понесли по полямъ и дорогамъ. Рахиль все еще держала его руку въ своей. Провожатые перекидывались изрѣдка двумя, тремя словами, и то шепотомъ; вотъ все, что нарушало торжественную тишину этого шествія. Скоро оно обратилось въ погребальное. Звѣзда указала Стефену Господа угнетенныхъ и страждущихъ. Его униженіе, его страданія кончились, и полный всепрощающей любви и смиренія, онъ отошелъ къ своему Искупителю — туда, гдѣ нѣтъ болѣзни, печали и воздыханія, но жизнь безконечная.

Глава VII.
Травля.

Прежде еще, чѣмъ распалось кольцо зрителей, обступившихъ Чортовъ колодецъ, одинъ изъ нихъ исчезъ неизвѣстно куда. Мистеръ Баундерби и его тѣнь стояли въ сторонѣ отъ Луизы, когда та взяла за руку отца и подвела его къ носилкамъ. Сесси, внимательно за всѣмъ наблюдавшая, проскользнула за спину этой злополучной тѣни (на лицѣ Тома былъ написанъ такой ужасъ, что оно непремѣнно обратило бы на себя всеобщее вниманіе, если бы окружающіе могли въ эту минуту видѣть что-нибудь, кромѣ умирающаго) и шепнула ему что-то на ухо. Онъ поговорилъ съ ней нѣсколько секундъ, не оборачиваясь и потомъ исчезъ. Вотъ какимъ образомъ оболтусъ ушелъ изъ круга раньше, чѣмъ шествіе двинулось въ путь.

Какъ только мистеръ Гредграйндъ вернулся домой, онъ послалъ къ мистеру Баундерби съ порученіемъ передать его сыну, чтобъ онъ немедленно явился въ Каменный Замокъ. Мистеръ Баундерби отвѣтилъ, что онъ потерялъ Тома въ толпѣ и съ тѣхъ поръ его больше не видѣлъ и думалъ, что онъ въ Каменномъ Замкѣ.

— Отецъ, — сказала Луиза, — я думаю, онъ не вернется сегодня въ Коктаунъ.

Мистеръ Гредграйндъ отвернулся и ничего не сказалъ.

На другой день поутру онъ самъ отправился въ банкъ, но увидѣвъ, что мѣсто его сына пусто (онъ не сразу рѣшился войти въ эту комнату), пошелъ по улицѣ навстрѣчу мистеру Баундерби, который долженъ былъ прійти въ банкъ. Мистеръ Гредграйндъ сказалъ зятю, что по причинамъ, которыя онъ объяснитъ послѣ и о которыхъ проситъ пока не разспрашивать, онъ нашелъ необходимымъ дать сыну одно порученіе, которое задержитъ его внѣ города на нѣкоторое время. Онъ сказалъ также и о томъ, что Стефенъ Блэкпуль завѣщалъ ему возстановить его доброе имя и открыть настоящаго вора. Мистеръ Баундерби былъ такъ пораженъ этимъ послѣднимъ извѣстіемъ, что, когда тесть съ нимъ простился и пошелъ дальше, онъ долго еще стоялъ посреди улицы, неподвижный, какъ тротуарная тумба, и раздувшійся, какъ мыльный пузырь, только далеко не такой красивый.

Мистеръ Гредграйндъ, вернувшись домой, заперся въ своей комнатѣ и весь дѣнь не выходилъ. Сесси и Луиза стучались къ нему, но онъ отвѣтилъ:

— Не теперь, дѣти, не теперь.

Вечеромъ онѣ опять подошли къ его двери, и опять онъ сказалъ имъ:

— Погодите, мои милыя, еще не могу… завтра.

Цѣлый день онъ ничего не ѣлъ, не спросилъ свѣчей, когда стемнѣло, и онѣ слышали, какъ онъ до поздней ночи ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ. Но на слѣдующее утро онъ въ обычный часъ сошелъ къ завтраку, занялъ за столомъ свое всегдашнее мѣсто. Онъ смотрѣлъ постарѣвшимъ, сильно осунувшимся и несмотря на это казался и лучше, и умнѣе, чѣмъ въ тѣ времена, когда онъ признавалъ въ жизни одни только факты. Уходя изъ столовой, онъ сказалъ Луизѣ и Сесси, когда имъ прійти къ нему, и вышелъ, поникнувъ своей сѣдой головой.

— Дорогой отецъ, — сказала Луиза, когда обѣ онѣ явились къ нему въ назначенный часъ, — у тебя еще остается трое дѣтей. Они вырастутъ не такими какъ старшіе; да и я, съ помощью Божіей, постараюсь сдѣлаться другою.

Она протянула руку Сесси, какъ будто хотѣла прибавить: „и съ твоею помощью, моя дорогая“.

— Твой несчастный братъ, — началъ мистеръ Гредграйндъ, — какъ по твоему?… онъ уже задумалъ эту кражу, когда пошелъ съ тобой къ этому бѣднягѣ?

— Боюсь, что — да, отецъ. Я знаю, что ему необходимы были деньги; онъ много задолжалъ.

— Такъ какъ Блэкпуль долженъ былъ скоро уѣхать изъ города, ему и пришла въ голову низкая мысль свалить всю вину на этого несчастнаго.

— Мнѣ кажется, отецъ, эта мысль пришла ему въ голову, когда онъ былъ уже тамъ. Онъ и не думалъ о Блэкпулѣ; это я просила его меня проводить.

— Говорили ли они между собой? Слышала ты, о чемъ они говорили?

— Нѣтъ, они вышли изъ комнаты. Потомъ, когда я спросила Тома, зачѣмъ онъ вызывалъ Блэкпуля, онъ мнѣ привелъ какую-то правдоподобную причину; но со вчерашняго вечера, отецъ, припоминая въ подробности — я продумала объ этомъ всю эту ночь — я догадалась, къ своему горю, что между ними произошло.

— Посмотримъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, — такъ ли мрачны твои опасенія, какъ и мои.

— Я боюсь, отецъ, — начала запинаясь Луиза, — что онъ сдѣлалъ Блэкпулю какое-нибудь предложеніе отъ своего, а можетъ быть, и отъ моего имени — предложеніе, заставившее этого бѣднягу въ невинности души сдѣлать то, чего онъ прежде никогда не дѣлалъ, то есть ходить мимо банка эти два, три вечера наканунѣ его отъѣзда.

— Такъ, такъ; это совершенно очевидно, — сказалъ отецъ, — слишкомъ очевидно.

Онъ прикрылъ лицо рукой и просидѣлъ молча нѣсколько минутъ. Наконецъ онъ поборолъ свое волненіе и заговорилъ:

— Теперь вопросъ въ томъ, какъ его найти? Какъ вырвать его изъ рукъ правосудія? Какимъ образомъ, въ эти нѣсколько часовъ, пока я могу еще скрывать истину, какимъ образомъ намъ отыскать твоего брата и сдѣлать это такъ, чтобъ не навести полицію на его слѣдъ? Десятью тысячами фунтовъ этого не сдѣлаешь.

— Сесси уже все сдѣлала, отецъ.

Онъ поднялъ глаза на молодую дѣвушку, на эту добрую фею его дома, и сказалъ съ чувствомъ нѣжной благодарности:

— Всегда ты, дитя мое.

— Мы уже давно подозрѣвали его, — сказала Сесси, взглянувъ на Луизу. — И вчера, когда я увидѣла, что вы подходите къ носилкамъ, и услышала, что сказалъ вамъ Блэкпуль (я все время была возлѣ Рахили), я незамѣтно подошла къ мистеру Тому и, предупредивъ его, чтобъ онъ не оглядывался, сказала ему: Посмотрите, гдѣ стоитъ вашъ отецъ. Бѣгите, не медлите ни минуты. Бѣгите ради отца и ради васъ самихъ!» Онъ уже дрожалъ еще раньше чѣмъ я къ нему подошла, а тутъ онъ весь затрясся и прошепталъ: «Куда я пойду? У меня нѣтъ денегъ, и я не знаю никого, кто бы согласился меня укрыть». Тутъ я вспомнила про циркъ, гдѣ служилъ когда-то отецъ. Я вспомнила, гдѣ мистеръ Слири даетъ обыкновенно свои представленія въ эту пору года, и еще на дняхъ мнѣ попалось его объявленіе въ газетѣ. Я посовѣтовала мистеру Тому сейчасъ же ѣхать въ циркъ, сказать мистеру Слири свое имя и попросить у него убѣжища до моего пріѣзда. «Къ утру я буду на мѣстѣ», сказалъ онъ, и я видѣла, какъ онъ скрылся въ толпѣ.

— Слава Богу! — воскликнулъ отецъ. — Можетъ быть, намъ еще удастся переправить его за границу.

Успѣхъ былъ тѣмъ болѣе возможенъ, что городокъ, въ который Сесси направила Тома, былъ въ трехъ часахъ ѣзды отъ Ливерпуля, откуда бѣглецъ могъ тотчасъ отплыть, куда ему заблагоразсудится. Но, чтобы повидаться съ Томомъ, надо было дѣйствовать съ большими предосторожностями, такъ какъ подозрѣнія на его счетъ могли возникнуть ежеминутно, и никто не могъ поручиться, что самъ мистеръ Баундерби, въ припадкѣ излишней ревности къ общественному благу, не разыграетъ со свойственнымъ ему фанфаронствомъ благороднаго римлянина. Поэтому было условлено, что Сесси и Луиза поѣдутъ къ Тому окольной дорогой, а несчастный отецъ отправится къ той же цѣли по противоположному направленію, сдѣлавъ еще большій крюкъ. Кромѣ того, было рѣшено, что мистеръ Гредграйндъ сначала не покажется у мистера Слири, чтобы сынъ не перетолковалъ какъ-нибудь его намѣреній и не вздумалъ бы бѣжать. Сесси и Луиза должны начать переговоры: объяснить виновнику этой постыдной исторіи, зачѣмъ онѣ пріѣхали, и сказать о пріѣздѣ отца. Когда проектъ обсудили со всѣхъ сторонъ, и каждый изъ трехъ участниковъ усвоилъ его во всѣхъ подробностяхъ, пора было приступать и къ его выполненію. Мистеръ Гредграйндъ вышелъ изъ дому еще засвѣтло и дошелъ пѣшкомъ до станціи желѣзной дороги, гдѣ и сѣлъ на ближайшій по времени поѣздъ, а вечеромъ въ тотъ же день Сесси и Луиза выѣхали по другой дорогѣ, радуясь, что не встрѣтили по пути къ станціи ни одной знакомой души.

Путешественники ѣхали всю ночь напролетъ, если не считать пересадокъ на нѣсколькихъ станціяхъ, которыя оказывались то гдѣ-то на вышкѣ надъ нескончаемой лѣстницей, то чуть ли не на днѣ глубокаго колодца — двѣ единственныя разновидности станцій по этой желѣзной дорогѣ, — и на другой день на разсвѣтѣ высадились среди огромнаго болота, миляхъ въ двухъ отъ городка, составлявшаго цѣль ихъ поѣздки. Изъ этого несчастнаго положенія ихъ вывелъ какой-то старичекъ-почтальонъ, который, на ихъ счастье, поднялся въ этотъ день очень рано и проѣзжалъ мимо станціи въ своей одноколкѣ. Съ этимъ-то старичкомъ они добрались до городка и потащились въ гостиницу по грязнымъ переулкамъ — главному мѣстопребыванію всѣхъ городскихъ свиней, и, разумѣется, нельзя сказать, чтобъ такой въѣздъ въ городскіе предѣлы былъ особенно пріятенъ для зрѣнія или обонянія, но тѣмъ не менѣе это была главная и единственная городская дорога, давно уже получившая здѣсь право гражданства.

Первое, что онѣ увидѣли, когда подъѣхали къ центру города, былъ ободранный остовъ цирка Слири. Труппа перекочевала въ другой городъ, миль за двадцать дальше, гдѣ наканунѣ вечеромъ открыла свои представленія. Единственнымъ путемъ сообщенія между этими двумя городками служила холмистая дорога съ безчисленными заставами, и путешествовать по ней было не особенно легко. Какъ ни торопились путешественницы — онѣ останавливались всего на полчаса, чтобы наскоро позавтракать, и ни минуты не отдыхали (впрочемъ обѣ онѣ такъ волновались, что все равно не могли бы заснуть) — было уже за полдень, когда онѣ увидѣли на стѣнахъ и заборахъ городка афиши цирка Слири, и пробило часъ, когда онѣ наконецъ остановились на базарной площади, гдѣ стоялъ балаганъ.

Въ ту минуту, когда онѣ сошли на мостовую, глашатай, съ колокольчикомъ въ рукахъ, возвѣстилъ, что сейчасъ начнется «Большое утреннее представленіе», и Сесси, чтобъ избѣжать разспросовъ и не привлекать на себя вниманія публики, посовѣтовала пройти въ кассу и взять мѣста на это представленіе. Если мистеръ Слири въ кассѣ, онъ, разумѣется, сейчасъ же узнаетъ ее и будетъ знать, какъ ему дѣйствовать; если же въ кассѣ онѣ его не найдутъ, онъ увидитъ ихъ въ циркѣ и не замедлитъ сообщить имъ со всѣми предосторожностями вѣсти о бѣглецѣ.

И съ бьющимися сердцами онѣ подошли къ такъ хорошо знакомому Сесси балагану. Флагъ съ надписью «Циркъ Слири» попрежнему развѣвался на крышѣ, касса въ готическомъ стилѣ была на прежнемъ мѣстѣ, но мистера Слири тамъ не было. Мистеръ Киддерминстеръ, обросшій теперь слишкомъ густой растительностью, для того чтобы даже самое пылкое воображеніе могло еще принимать его за Купидона, долженъ былъ уступить неодолимой силѣ обстоятельствъ (и своей бородѣ) и сдѣлался для цирка тѣмъ, что называется «малымъ на всѣ руки», примѣняясь ко всевозможнымъ нуждамъ труппы. Въ настоящую минуту онъ продавалъ въ кассѣ билеты, имѣя въ то же время въ своемъ распоряженіи барабанъ для препровожденія свободнаго времени и для упражненія избытка своихъ физическихъ силъ. Мистеръ Киддерминстеръ, какъ его теперь величали, былъ слишкомъ поглощенъ своимъ дѣломъ и заботой, какъ бы не получить за билетъ фальшивой монетой, чтобы обращать вниманіе на что-либо другое. Онъ не узналъ Сесси, и обѣ молодыя женщины благополучно пробрались въ циркъ.

Японскій императоръ, стоя на старой, смирной бѣлой клячѣ въ черныхъ намалеванныхъ яблокахъ, вертѣлъ на палочкахъ пять тарелокъ за-разъ — любимое развлеченіе этого могущественнаго монарха, какъ это всѣмъ извѣстно. Сесси, хорошо знакомая съ дѣтства со всѣми повадками японскихъ императоровъ, не знала лично нынѣ-царствующаго монарха, и царствованіе его прошло для нея очень мирно. Послѣ японскаго императора должна была появиться миссъ Джозефина Слири въ своемъ знаменитомъ конномъ представленіи «Тирольская пантомима цвѣтовъ». Ея выходъ былъ возвѣщенъ новымъ клоуномъ, который съ большимъ юморомъ сказалъ: «Пантомима цвѣтной капусты», вмѣсто: «Тирольская пантомима цвѣтовъ», и вслѣдъ затѣмъ мистеръ Слири вывелъ на арену свою хорошенькую дочь.

Едва успѣлъ мистеръ Слири дать клоуну щелчка своимъ бичемъ, и едва клоунъ успѣлъ ему прокричать: «Если ты еще разъ осмѣлишься на такую дерзость, я запущу тебѣ въ голову лошадью!», какъ и отецъ, и дочь уже узнали Сесси. Тѣмъ не менѣе конное упражненіе было доведено до конца съ полнымъ эффектомъ, и если не считать перваго момента, то подвижной глазъ мистера Слири выдавалъ его такъ же мало, какъ и стоячій. Правду сказать, Луизѣ и Сесси конное упражненіе показалось немножко длиннымъ, особенно, когда оно было прервано на время небольшимъ антрактомъ, имѣвшимъ своею спеціальною цѣлью доставить клоуну случай разсказать мистеру Слири (равнодушно взиравшему на публику своимъ здоровымъ глазомъ и хладнокровно отвѣчающему «Неужели, сэръ?» на всѣ задиранія своего остроумнаго товарища) загадку о томъ, какъ двухножка сидѣла на трехножкѣ и смотрѣла на одноножку, а двуножка схватила трехножку и запустала въ четвероножку, которая убѣжала съ одноножкой. Луиза и Сесси сидѣли, какъ на горячихъ угольяхъ, пока тянулась эта юмористическая исторія, ибо хотя нельзя не сознаться, что она не лишена остроумія, заключая въ себѣ замысловатую аллегорію о мясникѣ, трехногомъ табуретѣ, собакѣ и бараньей ногѣ, но тѣмъ не менѣе на этотъ разсказъ и на его объясненіе требовалось столько времени, что Сесси и Луизѣ, терзавшимся безпокойствомъ и нетерпѣніемъ, оно показалось безконечнымъ. Наконецъ бѣлокурая маленькая Джозефина сдѣлала прощальный реверансъ среди грома аплодисментовъ, и клоунъ, оставшись одинъ, только что успѣлъ перекувырнуться и прокричать; « Вотъ теперь и на моей улицѣ праздникъ!», какъ кто-то тронулъ Сесси за плечо и сдѣлалъ ей знакъ выйти.

Онѣ съ Луизой встали, и ихъ провели въ частное помѣщеніе мистера Слири — крошечную каморку съ холщевыми стѣнами, съ дерновымъ поломъ и досчатымъ косымъ потолкомъ, на которомъ ложи перваго яруса выбивали каблуками свое одобреніе, точно хотѣли проломить его насквозь. Входъ постороннимъ лицамъ въ эту каморку былъ строго воспрещенъ.

— Сесилія, — сказалъ мистеръ Слири (онъ стоялъ со стаканомъ грога въ рукѣ), — какъ я радъ тебя видѣть! Ты всегда была нашей любимицей и всегда приносила намъ счастье. Ты должна повидаться съ товарищами, моя милая, прежде чѣмъ мы начнемъ говорить о дѣлѣ, иначе всѣ они умрутъ отъ обиды, особенно женщины. Джозефина моя теперь замужемъ; она вышла за Чайльдерса. У нихъ уже есть мальчишка, и хоть ему всего только три года, онъ уже прекрасно держится на какомъ угодно рѣзвомъ пони. На афишахъ онъ фигурируетъ подъ названіемъ «маленькаго чуда конной схоластики», и если объ этомъ ребенкѣ не заговорятъ со временемъ въ циркѣ Астеля, значитъ, ему суждено прославиться въ Парижѣ. Киддерминстера ты тоже навѣрное помнишь. Помнишь, всѣ еще подозрѣвали, что онъ неравнодушенъ къ тебѣ? Онъ тоже женатъ на вдовѣ. Совсѣмъ старуха — въ матери ему годится. Она плясала когда-то на канатѣ, но теперь такъ растолстѣла, что должна была бросить циркъ. Она живетъ при мужѣ, но уже не работаетъ. У нихъ тоже двое дѣтей, такъ что у насъ теперь полный комплектъ маленькихъ фей и купидоновъ. Если бы ты видѣла, какъ у насъ поставлены «Дѣти въ лѣсу»! Представь себѣ; отецъ и мать умираютъ — разумѣется, верхомъ; дядя, тоже верхомъ, беретъ дѣтей на воспитаніе; потомъ они отправляются верхомъ по малину, умираютъ оба съ голоду и наконецъ прилетаетъ реполовъ — и всѣ верхомъ, замѣть — и засыпаетъ ихъ тѣла листьями. Положительно, если бъ ты хоть разъ увидѣла эту вещицу, ты бы сказала, что ничего лучшаго еще не создавалъ свѣтъ. А помнишь Эмму Гордонъ? Она любила тебя, какъ родную дочь. Впрочемъ, конечно, помнишь; смѣшно даже спрашивать. Да, такъ Эмма овдовѣла. Ея мужъ слетѣлъ со слона; онъ, видишь ли, изображалъ индѣйскаго шейха и сидѣлъ на слонѣ въ такой бесѣдочкѣ на манеръ пагоды, ну и свалился, да прямо спиной о барьеръ — съ тѣхъ поръ онъ ужъ и не поправился. А Эмма опять замужемъ за купцомъ; онъ торгуетъ сырами. Увидѣлъ ее въ циркѣ и влюбился. Онъ служитъ еще гдѣ-то смотрителемъ и, кажется, сколачиваетъ деньгу.

Мистеръ Слири, договорившійся до одышки, разсказывалъ всѣ эти домашнія новости съ дѣтскимъ увлеченіемъ, котораго трудно было ожидать отъ такого ветерана кавалеріи и любителя грога, какимъ онъ былъ. Высыпавъ весь свой запасъ новостей онъ позвалъ Джозефину, М. Е. В. Б. Чайльдерса (у котораго были теперь рѣзкія морщины вокругъ рта, особенно замѣтныя при дневномъ свѣтѣ), «маленькое чудо конной схоластики», словомъ — всю свою труппу. Луиза не могла прійти въ себя отъ изумленія, глядя на этихъ странныхъ людей; такъ дико было видѣть всѣ эти набѣленныя и нарумяненныя лица, воздушные костюмы и толстыя икры; но ее ужасно радовало, что всѣ они съ такой любовью тѣснились вокругъ Сесси, и она совершенно понимала, что Сесси не могла удержаться отъ слезъ.

— Ну вотъ и довольно. Кажется, Сесилія перецѣловала всѣхъ дѣтишекъ, всѣхъ женщинъ и поздоровалась со всѣми мужчинами. А теперь убирайтесь всѣ, да звоните музыкантамъ къ второму дѣйствію!

И когда всѣ ушли, онъ заговорилъ шепотомъ:

— Сесилія, я не желаю вмѣшиваться въ чужія тайны, но полагаю, что эта миссъ…

— Его сестра, вы не ошиблись.

— И дочь того сквайра. Именно это я и хотѣлъ сказать. Надѣюсь, миссъ, что старый джентльменъ въ добромъ здоровьи?

— Мой отецъ скоро будетъ здѣсь, — сказала Луиза, которой хотѣлось скорѣе приступить къ дѣлу. — Гдѣ мой братъ? Въ безопасности ли онъ?

— Здравъ и невредимъ, — отвѣчалъ Слири. — Не хотите ли взглянуть на арену, миссъ, вотъ здѣсь, въ ту дырочку? Сесилія, ты знаешь, какъ это дѣлается, и найдешь для себя подходящую щелку.

И всѣ трое стали смотрѣть въ щели между плохо пригнанныхъ досокъ.

— Теперь идетъ «Джекъ — истребитель великановъ», комическая пантомима для дѣтей, — объяснялъ мистеръ Слири. — Это вотъ домикъ, гдѣ прячется Джекъ; вонъ тамъ, подальше, мой клоунъ съ кастрюлей и вертеломъ — онъ слуга Джека; а вотъ и самъ маленькій Джекъ въ блестящемъ вооруженіи. А возлѣ домика, видите? — стоятъ два арапа, вдвое выше самаго домика. Все ихъ дѣло въ томъ, чтобы приносить и уносить со сцены это сооруженіе; а великанъ — онъ стоитъ мнѣ большихъ денегъ — великанъ еще не появлялся. Ну что, всѣхъ разсмотрѣли?

— Да, — отвѣчали Сесси и Луиза.

— Взгляните-ка еще, — сказалъ Слири, — да хорошенько смотрите. Всѣхъ видѣли? Ладно. Теперь слушайте, миссъ…

Онъ подвинулъ имъ скамейку, чтобъ онѣ могли сѣсть.

— У меня свои соображенія, у сквайра, вашего отца, свои. Я не хочу знать, въ чемъ провинился вашъ братъ, да лучше мнѣ и не знать. Я знаю только, что вашъ отецъ пріютилъ Сесилію, и за это я сдѣлаю для него все, что могу. Одинъ изъ этихъ араповъ — вашъ братъ.

У Луизы вырвался крикъ не то испуга, не то радости.

— Это фактъ, — продолжалъ Слири, — но тѣмъ не менѣе вамъ никогда бы его не узнать, даже теперь, когда я вамъ сказалъ. Пускай пріѣдетъ самъ сквайръ. Послѣ представленія я оставлю вашего брата здѣсь. Онъ останется въ томъ же костюмѣ и даже не смоетъ гримировки. Пусть сквайръ пріѣдетъ сюда самъ, или придете вы, онъ будетъ васъ ждать, и вы можете досыта съ нимъ наговориться: весь мой циркъ къ вашимъ услугамъ. Не обращайте вниманія на такіе пустяки, какъ гримировка; главное то, что его никто не узнаетъ въ этомъ видѣ.

Луиза съ облегченнымъ сердцемъ горячо поблагодарила мистера Слири и сказала, что не хочетъ его больше задерживать. Она просила его передать Тому ея привѣтъ и любовь и вышла изъ цирка со слезами на глазахъ. Было рѣшено, что онѣ съ Сесси придутъ попозже, послѣ обѣда.

Черезъ часъ пріѣхалъ и мистеръ Гредграйндъ. Онъ тоже не встрѣтилъ по пути никого изъ знакомыхъ и былъ теперь вполнѣ убѣжденъ, что его обезславленному сыну удастся съ помощью мистера Слири пробраться до Ливерпуля не позже той же ночи. Такъ какъ никому изъ нихъ нельзя было сопровождать бѣглеца, чтобы не выдать его своимъ присутствіемъ, то мистеръ Гредграйндъ написалъ одному изъ своихъ корреспондентовъ въ Ливерпулѣ, на котораго онъ могъ вполнѣ положиться, съ просьбой, чего бы это ни стоило, отправить подателя письма на одномъ изъ отплывающихъ судовъ въ Сѣверную или Южную Америку или въ какую-нибудь другую отдаленную страну, гдѣ онъ могъ бы разсчитывать на полную безопасность.

Когда письмо было отправлено, всѣ трое пошли ходить по городу въ ожиданіи, пока циркъ опустѣетъ; надо было дождаться, чтобы разошлась не только публика, но и сами артисты. Послѣ довольно долгихъ наблюденій, они увидѣли, наконецъ, что мистеръ Слири вынесъ изъ балагана стулъ, сѣлъ у боковой двери и закурилъ трубку, какъ будто хотѣлъ этимъ показать, что теперь они могутъ войти.

— Вашъ слуга, сквайръ, — сказалъ онъ вполголоса, когда они подошли къ цирку. — Если я вамъ понадоблюсь, вы найдете меня здѣсь. Вашъ сынъ взялъ на себя комическое амплуа, но вы этимъ не огорчайтесь, сэръ…

Они вошли, и мистеръ Гредграйндъ, подавленный горемъ, сѣлъ въ центрѣ круга на единственный стулъ, служившій клоуну для его фокусовъ во время представленій. Въ самой глубинѣ цирка, на одной изъ заднихъ скамеекъ, казавшейся еще дальше въ полумракѣ этого страннаго мѣста, сидѣлъ угрюмый и злой, какъ всегда, тотъ жалкій негодяй, котораго мистеръ Гредграйндъ имѣлъ несчастіе называть своимъ сыномъ.

На немъ былъ какой-то необычайный камзолъ съ каррикатурно-огромными обшлагами и отворотами, длиннѣйшій жилетъ, коротенькіе панталоны, башмаки съ пряжками и невозможная трехуголка. Все это было ему не по росту, все сдѣлано изъ самаго грубаго матеріала и изъѣдено молью; по черному лицу проступали бѣлыя полосы въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ жирная краска, которой онъ былъ вымазанъ, была смыта потомъ отъ жары и духоты во время представленія. Если бы мистеръ Гредграйндъ не видѣлъ всего этого собственными глазами, онъ никогда бы не повѣрилъ, что это его сынъ. Онъ не могъ себѣ представить ничего отвратительнѣе, смѣшнѣе, постыднѣе этого оболтуса въ его шутовской ливреѣ. А между тѣмъ это былъ фактъ, непреложный, осязаемый фактъ. Вотъ къ чему пришелъ одинъ изъ его образцовыхъ сыновей!

Сначала оболтусъ ни за что не хотѣлъ подойти ближе и упрямо сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Но, уступая наконецъ настоятельнымъ просьбамъ Сесси (Луизу онъ совершенно игнорировалъ), онъ постепенно сталъ перебираться со скамейки на скамейку, пока не очутился въ кругѣ за барьеромъ, такъ далеко, какъ только это было возможно, отъ того мѣста, гдѣ сидѣлъ мистеръ Гредграйндъ.

— Говори, какъ ты это сдѣлалъ? — спросилъ его отецъ.

— Что сдѣлалъ? — повторилъ угрюмо сынъ.

— Какъ ты совершилъ эту кражу? — сказалъ отецъ, возвышая голосъ.

— Я взломалъ кассу съ вечера и, уходя изъ конторы, оставилъ ее отворенной. Ключъ, который нашли возлѣ банка, я заказалъ заранѣе. Поутру на другой день я бросилъ его на улицѣ, чтобы подумали, что дверь была отперта этимъ ключемъ. Деньги я бралъ понемногу, дѣлая видъ, что каждый вечеръ подвожу балансъ. Но это былъ только отводъ. Теперь ты все знаешь.

— Кажется, если бъ меня поразило громомъ, — сказалъ несчастный отецъ, — я и тогда бы не былъ такъ оглушенъ.

— Рѣшительно не понимаю — почему, — проворчалъ сынъ. — На извѣстное количество людей, занимающихъ довѣренныя должности, всегда приходится извѣстный процентъ злоупотребляющихъ довѣріемъ. Вотъ тебѣ и рѣшеніе задачи; кстати, я двадцать разъ слышалъ это отъ тебя самого. Таковъ законъ статистики. Я тутъ не при чемъ. Ты всегда утѣшалъ другихъ такимъ способомъ, попробуй теперь утѣшиться самъ.

Отецъ сидѣлъ, закрывъ лицо руками, а сынъ стоялъ передъ нимъ въ своемъ постыдномъ шутовскомъ нарядѣ, покусывая соломинку. Его руки, съ которыхъ на ладоняхъ краска почти сошла, смотрѣли совсѣмъ обезьяньими. Свѣтъ быстро угасалъ въ полутемномъ баракѣ. Оболтусъ нетерпѣливо ворочалъ бѣлками, поглядывая исподлобья въ сторону отца. На всемъ его лицѣ, покрытомъ густымъ слоемъ краски, только одни глаза и сохраняли еще какое-нибудь выраженіе.

— Теперь ты отправишься въ Ливерпуль, а оттуда за границу.

— Я знаю, что больше мнѣ ничего не остается. Впрочемъ мнѣ все равно, куда ни ѣхать; врядъ ли мнѣ будетъ гдѣ-нибудь хуже, чѣмъ было здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, — захныкалъ оболтусъ. — Уѣхать отсюда — ужъ это одно чего-нибудь да стоитъ.

Мистеръ Гредграйндъ подошелъ къ двери и вернулся въ сопровожденіи мистера Слири.

— Какъ намъ отправить этого несчастнаго? — спросилъ его мистеръ Гредграйндъ.

— Я уже все обдумалъ, сквайръ. Времени терять нельзя, такъ что вы должны сейчасъ же рѣшаться. Отсюда до желѣзной дороги около двадцати миль; черезъ полчаса на станцію идетъ дилижансъ къ товарному поѣзду. Съ этимъ поѣздомъ онъ доѣдетъ до самаго Ливерпуля.

— Но посмотрите, вы на него, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ; — развѣ можно ему въ такомъ видѣ…

— Я вовсе не думалъ оставлять его въ этой комической ливреѣ, — перебилъ Слири. — По одному вашему слову въ пять минутъ я превращу его въ Джоскина: у меня вѣдь имѣется въ запасѣ цѣлый магазинъ костюмовъ.

— Въ какого Джоскина? Я васъ не понимаю, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Джоскинъ значитъ кучеръ. Рѣшайтесь, сквайръ. Вѣдь придется еще посылать за пивомъ: ничто такъ не смываетъ краски, какъ пиво.

Мистеръ Гредграйндъ поспѣшилъ выразить свое согласіе, и мистеръ Слири сейчасъ же вытащилъ изъ сундука кафтанъ, войлочную шляпу и прочія принадлежности кучерского наряда. Оболтусъ моментально переодѣлся за занавѣской; мистеръ Слири сбѣгалъ за пивомъ и отмылъ своего арапа.

— Теперь вамъ остается только вспрыгнуть на козла. Пойдемте, я провожу васъ въ контору дилижансовъ. Прощайтесь съ родными и съ Богомъ въ дорогу.

Съ этими словами мистеръ Слири деликатно отошелъ въ сторону.

— Вотъ тебѣ письмо, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Тебѣ будетъ доставлено все необходимое. Постарайся раскаяніемъ и хорошимъ поведеніемъ искупить твое преступленіе, имѣвшее такія ужасныя послѣдствія. Обними меня, мое несчастное дитя, и да проститъ тебя Богъ, какъ я тебя прощаю.

Слова и взволнованный тонъ отца растрогали злополучнаго юношу; онъ даже прослезился. Но когда Луиза хотѣла его обнять, онъ ее оттолкнулъ.

— Убирайся! Я не хочу тебя знать!

— Ахъ, Томъ, Томъ! Такъ-то ты со мной разстаешься? Я такъ тебя любила!

— Любила! — отвѣчалъ онъ грубо. — Хороша любовь! Въ самую трудную, самую опасную для меня минуту ты бросаешь Баундерби, прогоняешь мистера Гартхауза, моего лучшаго друга, и сама уходишь къ отцу. Вотъ она, твоя любовь! Ты разсказывала всѣмъ, какъ мы ходили къ Блэкпулю, когда видѣла, что для меня это петля на шею. И ты еще смѣешь говорить о какой-то любви! Скажи лучше, что ты выдала меня головой. Нѣтъ, ты никогда меня не любила.

— Скорѣй господа! — сказалъ Слири у дверей.

Всѣ двинулись къ выходу. Луиза со слезами говорила брату, что она его прощаетъ и любитъ попрежнему, что когда-нибудь онъ пожалѣетъ о томъ, что разстался съ ней такимъ образомъ, и съ радостью вспомнить на чужбинѣ ея послѣднія слова. Мистеръ Гредграйндъ и Сесси шли впереди; Луиза бѣжала за Томомъ, цѣпляясь за него и стараясь его смягчить. Вдругъ всѣ они разомъ остановились и попятились назадъ.

Передъ ними былъ Битцеръ. Онъ задыхался отъ быстраго бѣга, его тонкія губы были полуоткрыты, ноздри раздувались, бѣлыя рѣсницы поминутно мигали, лицо было бѣлѣе бумаги: быстрое движеніе, отъ котораго всѣ порядочные люди краснѣютъ, только окончательно обезцвѣчивало этого безкровнаго парня. Онъ такъ страшно пыхтѣлъ и сопѣлъ, какъ-будто бѣжалъ, ни разу не останавливаясь, съ того далекаго вечера, когда онъ преслѣдовалъ Сесси..

— Мнѣ очень жаль разстраивать ваши планы, — сказалъ онъ, — но я не дамъ себя провести скоморохамъ. Я арестую мистера Тома: скоморохамъ не удастся его сплавить. Вотъ онъ переодѣтъ кучеромъ. Я его арестую.

И для большей вѣрности онъ схватилъ Тома за шиворотъ.

Глава VIII.
Философская.

Когда они вернулись въ балаганъ, Слири началъ съ того, что заперъ дверь на ключъ во избѣжаніе вторженія постороннихъ лицъ. Битцеръ, все еще держа за шиворотъ перепуганнаго Тома, стоялъ посреди цирка, устремивъ свой мигающій взглядъ на своего бывшаго патрона.

— Битцеръ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ тономъ отчаянія и какой-то жалкой покорности, Битцеръ, есть ли у васъ сердце?

— Безъ сердца немыслима циркуляція крови, — отвѣчалъ Битцеръ, улыбаясь нелѣпости этого вопроса. — Ни одинъ человѣкъ, мало-мальски знакомый съ научными фактами, установленными Гарвеемъ, не усомнится въ томъ, что у меня есть сердце.

— Да, но доступно ли оно состраданію? — почти простоналъ мистеръ Гредграйндъ.

— Оно подвластно разуму и ничему больше, — отвѣчалъ этотъ послѣдовательный молодой человѣкъ.

Они смотрѣли другъ на друга, и мистеръ Гредграйндъ былъ теперь такъ же блѣденъ, какъ и его мучитель.

— Какая причина… какая разумная причина побуждаетъ васъ препятствовать бѣгству этого несчастнаго? — сказалъ мистеръ Гредграйндъ. — Какая можетъ быть у васъ причина приводить въ отчаяніе несчастнаго отца? Взгляните на его сестру: сжальтесь надъ нами!

— Сэръ, — отвѣчалъ Битцеръ весьма разсудительнымъ тономъ, — разъ вы спрашиваете меня, какая разумная причина руководитъ мной въ моемъ желаніи доставить мистера Тома въ Коктаунъ, то съ моей стороны будетъ только благоразумно отвѣтитъ на этотъ вопросъ. Я съ самаго начала въ этой кражѣ подозрѣвалъ мистера Тома. Я давно уже за нимъ слѣдилъ, такъ какъ мнѣ было очень подозрительно его поведеніе, но до поры, до времени, я хранилъ свои наблюденія про себя. Теперь всѣ улики противъ него въ моихъ рукахъ. Его бѣгство и собственное сознаніе, которое мнѣ удалось давеча подслушать, завершаютъ коллекцію этихъ уликъ. Я наблюдаю за вашимъ домомъ со вчерашняго утра: вотъ какимъ образомъ я очутился здѣсь. Я отвезу мистера Тома въ Коктаунъ и сдамъ съ рукъ на руки мистеру Баундерби, а мистеръ Баундерби, я въ этомъ твердо убѣжденъ, сэръ, повыситъ меня по службѣ, можетъ быть, даже передастъ мнѣ мѣсто мистера Тома. А я кстати давно точу зубы на его мѣстечко, потому что оно выдвинетъ меня въ свѣтъ, да и вообще доставитъ мнѣ кое-какія выгоды.

— Если для васъ это только вопросъ личной выгоды .. — началъ было мистеръ Гредграйнъ.

— Простите, что перебью васъ, сэръ, — сказалъ Битцеръ, — но не станете же вы отрицать, что вся соціальная система построена на личной выгодѣ. Личная выгода — рычагъ, приводящій въ дѣйствіе нашу энергію. Такова человѣческая натура, сэръ. Вы вѣдь и сами всегда это говорили. Мнѣ съ малолѣтства внушали эти правила, и они впитались въ мою плоть и кровь.

— Какую вы назначите сумму въ обмѣнъ за повышеніе, на которое вы разсчитываете? — спросилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Благодарствуйте, сэръ, за ваше любезное предложеніе, — отвѣчалъ Битцеръ, — но я не возьму никакихъ денегъ. Зная васъ за человѣка практическаго, я предвидѣлъ, что вы сдѣлаете мнѣ это предложеніе, и заранѣе прикинулъ въ головѣ, насколько оно будетъ для меня выгодно. Я нашелъ, что хорошее мѣсто въ банкѣ и безопаснѣе, и выгоднѣй, чѣмъ какая угодно сумма денегъ за укрывательство вора.

— Битцеръ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ, протягивая къ нему руки умоляющимъ жестомъ, точно хотѣлъ сказать: «Посмотрите, какъ я несчастенъ!» — Битцеръ, у меня остается только одна надежда васъ смягчить. Вспомните, сколько лѣтъ вы учились въ моей школѣ! Если, въ воспоминаніе всѣхъ моихъ попеченій о васъ, вы можете хоть на минуту забыть о вашемъ личномъ интересѣ, умоляю васъ, ради Бога, отпустите моего сына.

— Я, право, удивляюсь, сэръ, что вамъ за охота становиться на такую шаткую позицію, — отвѣчалъ бывшій воспитанникъ мистера Гредграйнда тономъ холоднаго резонерства. — Мое воспитаніе было оплачено; это была простая коммерческая сдѣлка. Разъ я вышелъ изъ школы — всѣ мои обязательства передъ вами кончаются.

Всякій трудъ долженъ оплачиваться — таковъ былъ фундаментальный принципъ философіи Гредграйнда. Никто, никогда и ни подъ какимъ предлогомъ не долженъ ничего давать даромъ. Чувство благодарности и всѣ вытекающія изъ него добродѣтели должны быть навсегда вычеркнуты изъ человѣческой жизни. Каждый дюймъ человѣческаго существованія, отъ рожденія и до самой смерти, есть не что иное, какъ коммерческая сдѣлка, и если мы этимъ путемъ не попадемъ на небо, то только потому, что тамъ вовсе не мѣсто для политико-экономовъ, и слѣдовательно, намъ тамъ и дѣлать нечего.

— Отдаю вамъ справедливость, сэръ, — продолжалъ Битцеръ; — мое воспитаніе обошлось дешево. Но что же это доказываетъ? Если я стоилъ не дорого, то это еще не причина, чтобы мнѣ дешево за себя запрашивать…

Тутъ онъ какъ будто немного сконфузился, замѣтивъ, что Луиза и Сесси Заплакали.

— Прошу васъ, не плачьте, — сказалъ онъ оправившись. — Плакать безполезно: меня это нисколько не тронетъ. Вы, кажется, воображаете, что я дѣлаю все это изъ зависти къ мистеру Тому. Ничуть не бывало. Моими дѣйствіями, какъ я уже говорилъ, руководитъ одинъ только разумъ, и я рѣшился во что бы то ни стало доставить мистера Тома въ Коктаунъ. Если онъ станетъ сопротивляться, я позову на помощь; но будьте -увѣрены — онъ этого не сдѣлаетъ.

Тутъ мистеръ Слири, слушавшій всѣ эти разсужденія, разинувши ротъ и выпучивъ свой подвижной глазъ нисколько не меньше стоячаго, выступилъ впередъ и заговорилъ въ свою очередь.

— Сквайръ, — сказалъ онъ, обращаясь къ мистеру Гредграйнду, — вамъ хорошо извѣстно, а вашей дочери извѣстно еще лучше, ибо я ей говорилъ, что я совершенно не зналъ, въ чемъ провинился вашъ сынъ, да не хотѣвъ и знать, такъ какъ воображалъ, что это просто какая-нибудь юношеская шалость. Теперь же, изъ словъ этого молодого человѣка, я понялъ, что дѣло идетъ о кражѣ въ банкѣ. Клянусь честью, это становится серьезнымъ — слишкомъ серьезнымъ для того, чтобы мнѣ стоило путаться въ эту исторію, рискуя попасться самому за укрывательство вора, какъ очень мѣтко выразился бѣлокурый молодой человѣкъ. Поэтому, не сердитесь, если я приму сторону молодого человѣка. Я нахожу, что онъ правъ, и прошу васъ не разсчитывать больше на мою помощь. Единственно, что я еще могу для васъ сдѣлать, сэръ, это — запречь мою таратайку и отвезти вашего сына и бѣлокураго молодого человѣка на станцію во избѣжаніе скандала. Больше я ничего не могу для васъ сдѣлать, но это сдѣлаю съ удовольствіемъ.

Эта измѣна послѣдняго друга вызвала новыя слезы со стороны Луизы и глубоко огорчила мистера Гредграйнда. Но Сесси хорошо изучила лицо мистера Слири и ни на минуту не ошибалась въ его истинныхъ намѣреніяхъ. Когда всѣ направились къ выходу, онъ слегка подмигнулъ ей своимъ здоровымъ глазомъ, приглашая ее этимъ способомъ немного отстать отъ остальныхъ. Когда они остались одни, онъ притворилъ дверь и сказалъ ей съ большимъ одушевленіемъ:

— Сквайръ не бросилъ тебя въ нуждѣ, Сесилія, и я не брошу его. Этотъ бѣлобрысый молодой человѣкъ, кажется, величайшая каналья, одного поля ягода съ тѣмъ старымъ хвастуномъ, котораго мои ребята какъ то разъ чуть не вышвырнули за окошко. Ночь будетъ темная. У меня есть конь, который сдѣлаетъ все, что я ему прикажу, развѣ что не заговоритъ. У меня есть пони, который бѣжитъ по пятнадцати миль въ часъ, когда имъ правитъ Чайльдерсъ. У меня есть собака, которая по моему приказанію продержитъ человѣка пригвожденнымъ къ мѣсту хоть цѣлыя сутки. Шепни два слова молодому джентльмену: скажи ему, чтобъ онъ не боялся опрокинуться, когда лошадь будетъ бѣситься, а посматривалъ бы, назадъ, не ѣдетъ ли за нами гигъ, запряженный пони, и какъ только увидитъ, чтобы

!!!!!!!!!!!!Пропуск 428—429

съ позволенія вашей дочери, мнѣ надо бы сказать вамъ пару словъ на прощанье.

Луиза и Сесси вышли въ сосѣднюю комнату, и мистеръ Слири, помѣшивая и прихлебывая свой грогъ, продолжалъ въ такомъ духѣ…

— Сквайръ, вы, конечно, и безъ меня знаете, какое удивительное животное собака.

— Да, у нихъ замѣчательный инстинктъ, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Зовите, какъ хотите, дѣло не въ названіи. Пусть меня повѣсятъ, если я знаю, какъ назвать эту изумительную способность! Взять хоть это напримѣръ: какимъ образомъ собака ухитряется находить человѣка? И вѣдь какія разстоянія при этомъ пробѣгаетъ!

— У собакъ очень тонкое чутье, — замѣтилъ мистеръ Гредграйндъ.

— Пусть меня повѣсятъ, — повторилъ мистеръ Слири, покачивая головой, — если я знаю, какъ это назвать, но со мной былъ удивительный случай: одна собака разыскала меня просто чудомъ. Право, можно было подумать, что она спросила какую-нибудь свою пріятельницу: «Не знаете ли вы человѣка по имени Слири? Слири, содержателя цирка, косого толстяка?» а другая собака отвѣтила: «Не могу сказать, чтобы я знала его лично, но я знаю собаку, которая, кажется, съ нимъ знакома», и обѣ отправились къ третьей собакѣ, которая подумала и сказала: «Слири… Слири… Мнѣ это имя знакомо. Постойте… Ну да, конечно. Я о немъ недавно слышала, мигомъ достану вамъ его адресъ». Мнѣ, видите ли, часто приходится показываться передъ публикой, сэръ, и я такъ много путешествую, что, понятно, многія собаки должны меня знать.

Это философское умозаключеніе видимо поставило въ тупикъ мистера Гредграйнда.

— Такъ вотъ, сэръ, — продолжалъ Слири, отхлебывая глотокъ изъ своего стакана, — годъ и два мѣсяца тому назадъ, мы давали представленія въ Честерѣ. Какъ то разъ поутру, когда мы репетировали «Дѣтей въ лѣсу», на сцену черезъ заднюю дверь вбѣгаетъ собака. Должно быть, она прибѣжала издалека: она была въ самомъ плачевномъ видѣ — хромала и была почти слѣпая. Сначала она обошла и обнюхала всѣхъ нашихъ дѣтей, какъ будто кого-то искала между ними, потомъ подошла ко мнѣ, встала на заднія лапы (хотя еле двигалась отъ слабости), повиляла хвостомъ и издохла… Сквайръ, эта собака была «Рѣзвушка»!

— Собака отца Сесси!

— Да, сэръ, старая собака отца Сесиліи. Сэръ, зная эту собаку, какъ я ее зналъ, я могу поклясться, что, если бъ ея хозяинъ не былъ мертвъ и похороненъ, она бы ни за что и никогда бы ко мнѣ не прибѣжала. Джозефина Чайльдерсъ и я — мы долго совѣщались, писать ли Сесиліи, и порѣшили, что лучше не писать. Мы ей не могли сообщить ничего хорошаго, зачѣмъ же было тревожить ее понапрасну и растравлять ея старое горе? Такъ мы никогда и не узнаемъ, сэръ, почему Джюпъ покинулъ свою дочь: поступилъ ли онъ въ этомъ случаѣ, какъ подлецъ, или предпочелъ лучше умереть съ горя, чѣмъ заставлять ее бѣдовать — по крайней мѣрѣ не узнаемъ до тѣхъ поръ, пока не узнаемъ, какъ собаки ухитряются отыскивать человѣка.

— У нея до сихъ поръ хранится бутылка, за которой онъ ее посылалъ, и она до самой смерти будетъ вѣрить въ его любовь, — сказалъ мистеръ Гредграйндъ.

— Мнѣ кажется, отсюда мы могли бы научиться двумъ вещамъ, — сказалъ Слири задумчивымъ тономъ, заглядывая въ глубину своего стакана. — Во-первыхъ, что на свѣтѣ есть любовь, не имѣющая ничего общаго съ личнымъ интересомъ; во вторыхъ, что эту любовь такъ же трудно объяснить какими-нибудь логическими причинами, какъ и ту способность, посредствомъ которой находятъ насъ собаки.

Мистеръ Гредграйндъ не отвѣчалъ: онъ пристально смотрѣлъ въ окошко. Мистеръ Слири молча опрокинулъ свой стаканъ и крикнулъ дамамъ, что онѣ могутъ войти.

— Сесилія, дорогая, прощай! Поцѣлуй меня. А вамъ, миссъ, позвольте сказать, что ваша дружба и довѣріе къ Сесиліи, какъ къ любимой сестрѣ, трогаютъ меня до глубины души. Надѣюсь, что вашъ братъ со временемъ сдѣлается достойнѣе такой сестры, какъ вы, и порадуетъ еще ваше сердце. Сквайръ, вашу руку — въ первый и послѣдній разъ! Не будьте, сэръ, несправедливы къ намъ, бѣднымъ бродягамъ: нужны же людямъ и развлеченія. Нельзя вѣчно только учиться и работать; это противорѣчитъ человѣческой природѣ. Волей неволей вы должны съ нами мириться. Будьте же къ намъ снисходительнѣй и не осуждайте насъ за то, въ чемъ мы не виноваты.

— Вотъ уже никогда не думалъ, — добавилъ мистеръ Слири, высовывая голову уже изъ-за двери, — что я могу быть такимъ болтуномъ.

Глава IX.
Заключительная.

Когда находишься въ близкихъ сношеніяхъ съ человѣкомъ грубымъ и тщеславнымъ, опасно открывать что-нибудь въ его жизни или дѣлахъ раньше, чѣмъ онъ откроетъ это самъ. Мистеръ Баундерби не могъ простить мистрисъ Спарзитъ ея послѣднюю дерзкую выходку, доказывавшую со всей очевидностью, что эта леди хочетъ быть умнѣе его. Оскорбленный до глубины души сдѣланнымъ открытіемъ, онъ такъ много размышлялъ объ этой невѣроятной дерзости со стороны женщины въ ея зависимомъ положеніи, что вина ея все разросталась въ его глазахъ, какъ комъ снѣга, который увеличивается по мѣрѣ того, какъ его катаютъ. Наконецъ, онъ додумался до остроумной мысли, что, если онъ прогонитъ эту высокородную леди, это дастъ ему право трубить на всѣхъ перекресткахъ, что вотъ, дескать, «она была аристократка и ни за что не хотѣла отъ меня уходить, но я не пожелалъ, чтобъ она оставалась, и выпроводилъ ее вонъ». Такимъ образомъ онъ убивалъ трехъ зайцевъ однимъ выстрѣломъ: во-первыхъ, съ честью выходилъ изъ затруднительнаго положенія, во-вторыхъ, избавлялся отъ мистрисъ Спарзитъ, и въ-третьихъ, наказывалъ ее по заслугамъ.

Поглощенный больше, чѣмъ когда-нибудь своей геніальной идеей, мистеръ Баундерби явился къ завтраку въ свою столовую, гдѣ висѣлъ его портретъ, и усѣлся за столъ. Мистрисъ Спарзитъ сидѣла у камина, какъ въ былыя времена, заложивъ ногу въ стремя изъ вязальной бумаги, и гарцовала не подозрѣвая въ невинности души, куда приведетъ ее сегодняшняя скачка.

Послѣ исторіи съ мистрисъ Пеглеръ, эта благородная леди прикрыла покровомъ меланхоліи и раскаянія свое прежнее сожалѣніе къ мистеру Баундерби. Въ силу такой перемѣны въ ея настроеніи, она теперь имѣла обыкновеніе принимать при появленіи мистера Баундерби покорный и опечаленный видъ; такъ поступила она и въ настоящую минуту.

— Ну, что тамъ еще? Что съ вами, сударыня? — спросилъ мистеръ Баундерби сухимъ и грубымъ тономъ.

— Ахъ, Боже мой, сэръ! Пожалуйста не откусите мнѣ носъ! — отвѣчала мистрисъ Спарзитъ.

— «Не откусите мнѣ носъ», повторилъ мистеръ Баундерби. — Вотъ, фантазія! Вашъ носъ!

Этими словами мистеръ Баундерби, по мнѣнію мистрисъ Спарзитъ, хотѣлъ намекнуть на слишкомъ крупные размѣры любимой черты ея лица. Сдѣлавъ этотъ оскорбительный намекъ, мистеръ Баундерби отрѣзалъ себѣ хлѣба и яростно швырнулъ ножъ.

Мистрисъ Спарзитъ вынула ногу изъ стремени и произнесла:

— Мистеръ Баундерби, сэръ!

— Ну, сударыня, что вамъ еще? — отрѣзалъ мистеръ Баундерби. — Что вы на меня такъ выпучились?

— Смѣю ли я спросить, сэръ, не сердитесь ли вы сегодня?

— Да, сержусь.

— Смѣю ли я спросить, сэръ, — продолжала оскорбленная леди, — не я ли, по несчастію, была поводомъ вашего дурного расположенія духа?

— Послушайте, сударыня, — сказалъ Баундерби, — я пришелъ сюда не за тѣмъ, чтобы быть мишенью для вашихъ насмѣшекъ. Никакое происхожденіе, какъ бы оно ни было высоко, не даетъ еще вамъ права, сударыня, мучить и надоѣдать человѣку въ моемъ положеніи, и я этого не потерплю.

Мистеръ Баундерби рѣшилъ идти прямо къ цѣли, предвидя, что если онъ поведетъ дѣло на тонкой деликатности, то будетъ разбитъ на голову.

Мистрисъ Спарзитъ сперва подняла, потомъ нахмурила свои коріолановскія брови, потомъ уложила въ корзину свою работу и встала.

— Сэръ, — сказала она съ достоинствомъ, — я вижу, что мое общество вамъ непріятно въ настоящую минуту. Я ухожу въ свою комнату.

— Позвольте отворить вамъ дверь, сударыня.

— Благодарствуйте, сэръ, я могу это сдѣлать и сама.

— Нѣтъ, ужъ позвольте на этотъ разъ вамъ помочь, — сказалъ Баундерби, подходя къ двери и взявшись за ручку; — это доставитъ мнѣ случай сказать вамъ кое-что, прежде чѣмъ вы уйдете… Мистрисъ Спарзитъ, сударыня, боюсь, что вамъ у меня не особенно удобно, мнѣ сдается, что мой скромный домъ представляетъ слишкомъ ничтожное поприще дѣятельности для женщины съ вашей геніальной способностью соваться въ чужія дѣла.

Мистрисъ Спарзитъ окинула его взглядомъ глубочайшаго презрѣнія и отвѣтила съ самой утонченченной вѣжливостью:

— Вы находите, сэръ?

— Видите ли, я много объ этомъ думалъ послѣ послѣднихъ событій, — отвѣчалъ Баундерби, — и по моему мнѣнію…

— Ахъ, сэръ, зачѣмъ это самоуниженіе? — перебила его мистрисъ Спарзитъ съ неожиданною игривостью. — Всякій знаетъ, какъ непогрѣшимы мнѣнія мистера Баундерби. Мало ли этому доказательствъ? Это сдѣлалось предметомъ всеобщихъ разговоровъ. Вы можете умалять какія угодно другія ваши достоинства, если желаете, сэръ, но не умаляйте значенія вашихъ сужденій, — закончила со смѣхомъ мистрисъ Спарзитъ.

Мистеръ Баундерби побагровѣлъ и отвѣчалъ, стараясь скрыть свое смущеніе:

— Я хотѣлъ только сказать вамъ, сударыня, что дама съ вашими достоинствами должна была бы блистать въ совершенно иной сферѣ, какъ, напримѣръ, въ замкѣ вашей родственницы леди Скаджерсъ. Какъ вы думаете, сударыня, не найдете ли вы тамъ достаточно дѣла для вашей неутомимой энергіи?

— Эта счастливая мысль никогда не приходила мнѣ въ голову, сэръ, — произнесла язвительно мистрисъ Спарзитъ, — но теперь, когда вы мнѣ ее подали, я нахожу, что это весьма правдоподобно.

— Такъ попытайте счастья, сударыня, — сказалъ Баундерби, сунувъ въ ея рабочую корзинку конвертъ съ банковымъ билетомъ. — Вы можете ѣхать, когда вамъ заблагоразсудится — дѣло не къ спѣху; а пока вы уѣдете, не будетъ ли удобнѣе для леди съ вашимъ сильнымъ умомъ и характеромъ кушать у себя въ комнатѣ, гдѣ ее ничто не безпокоитъ? Теперь мнѣ остается только испросить ваше прощеніе за то, что я — такое ничтожество, какъ Іосія Баундерби изъ Коктауна — осмѣлился такъ долго удерживать васъ въ этой убогой лачугѣ.

— Пожалуйста, не безпокойтесь, сэръ, не стоитъ труда, — отвѣтила мистрисъ Спарзитъ. — Если бъ этотъ портретъ могъ говорить — но онъ счастливѣй оригинала: онъ не говоритъ и потому имѣетъ то преимущество, что никому не внушаетъ отвращенія и не служить всеобщимъ посмѣшищемъ — онъ могъ бы вамъ засвидѣтельствовать, что давно уже я привыкла къ нему обращаться, какъ къ портрету дурака. А дуракъ, что бы онъ ни сдѣлалъ, не можетъ, какъ извѣстно, ни удивить, ни оскорбить, онъ можетъ только внушить къ себѣ презрѣніе.

Заключивъ такимъ образомъ свою ядовитую рѣчь, мистрисъ Спарзитъ съ такимъ окаменѣлымъ профилемъ своего классическаго лица, какъ будто онъ былъ выбитъ на медали для увѣковѣченія ея презрѣнія къ мистеру Баундерби, окинула его съ головы до ногъ уничтожающимъ взглядомъ, величественно прошла мимо него и поднялась въ свою комнату. Мистеръ Баундерби заперъ за ней дверь, сталъ передъ каминомъ и устремилъ взоръ на свой портретъ… и въ будущее.

Что же видѣлъ онъ въ этомъ будущемъ?

Онъ видѣлъ мистрисъ Спарзитъ, выдерживавшую ежедневныя баталіи на всевозможнаго рода оружіи, изъ, котораго состоитъ женскій арсеналъ, съ жадной, злой, крикливой, придирчивой леди Скаджерсъ, которая (все еще прикованная къ постели своей чудодѣйственной ногой) проѣдала въ шесть недѣль свое скудное третное содержаніе и бѣдовала все остальное время въ своей душной кануркѣ, гдѣ и одной-то негдѣ повернуться, а не то что двоимъ. Но видѣлъ ли онъ еще что-нибудь? Видѣлъ ли онъ себя порабощеннаго Битцеромъ? Видѣлъ ли, какъ онъ всѣмъ и каждому представлялъ Битцера въ качествѣ молодого человѣка съ блестящею будущностью, занимающаго мѣсто мистера Тома и умѣющаго цѣнить великія заслуги своего патрона, — молодого человѣка, который чуть-чуть не изловилъ самого мистера Тома, и изловилъ бы, если бъ какіе то негодяи не помогли ему убѣжать. Видѣлъ ли онъ себя въ тотъ моментъ, когда онъ пишетъ хвастливо-напыщенное завѣщаніе, по которому двадцать пять такихъ же бахваловъ, какъ онъ самъ, свыше пятидесяти пяти лѣтъ отъ роду, должны отнынѣ и впредь носить ливрею съ именемъ Іосіи Баундерби изъ Коктауна на пуговицахъ, обѣдать въ столовой имени Баундерби, жить въ домѣ имени Баундерби, ходить молиться въ церковь имени Баундерби, засыпать за проповѣдью священника, оплачиваемаго изъ доходовъ съ капитала имени Баундерби, получать все содержаніе на проценты съ другого капитала имени Баундерби и доводить людей до тошноты неизмѣримой глупостью и чванствомъ того же Баундерби? Видѣлъ ли онъ, какъ въ одинъ прекрасный день, пять лѣтъ спустя, Іосія Баундерби изъ Коктауна умираетъ на улицѣ отъ апоплексическаго удара, а интересное завѣщаніе начинаетъ свои долгія мытарства по пути крючкотворства, судебныхъ проволочекъ, грабежа и низости, безъ всякой пользы для кого бы то ни было, кромѣ адвокатовъ и стряпчихъ? Едва ли онъ видѣлъ все это… Но его портретъ увидитъ.

Въ тотъ же день и въ тотъ же часъ и мистеръ Гредграйндъ сидитъ, задумавшись въ своемъ рабочемъ кабинетѣ. И онъ тоже весь погруженъ въ будущее; что же видитъ онъ въ этомъ будущемъ? Видитъ ли онъ себя дряхлымъ, сѣдымъ старикомъ, убѣдившимся наконецъ въ недочетахъ своихъ когда то непогрѣшимыхъ теорій и подчинившимъ свои факты и цифры Вѣрѣ, Надеждѣ и Любви, этой непобѣдимой троицѣ, которою онъ когда-то пренебрегалъ съ такой суетной гордостью? Видитъ ли онъ, какъ презираютъ его за эту перемѣну его прежніе единомышленники? Видитъ ли онъ этихъ людей въ ту эпоху, когда они открыто рѣшаютъ разъ и навсегда, что партія отечественныхъ мусорщиковъ существуетъ сама по себѣ и, слѣдовательно, не несетъ никакихъ обязанностей по отношенію къ абстрактной идеѣ, называемой народомъ? Видитъ ли онъ, какъ во время сессій, въ теченіе пяти дней въ недѣлю, они травятъ «достопочтеннаго джентльмена» въ безсмысленныхъ рѣчахъ, которыя длятся далеко за полночь? Очень можетъ быть, что и видитъ, ибо онъ хорошо знаетъ этихъ господъ.

Въ ту же ночь и Луиза о чемъ-то думаетъ у камина и смотритъ на огонь, какъ въ былыя времена, но съ болѣе кроткимъ и терпѣливымъ лицомъ. Что видитъ она въ будущемъ? Видитъ ли она расклеенныя по всему городу объявленія за подписью ея отца, — объявленія, въ которыхъ мистеръ Гредграйндъ возстановляетъ доброе имя покойнаго Стефена Блэкпуля, ткача, и публично признаетъ виновность своего сына, объясняя ее, насколько возможно, смягчающими обстоятельствами, молодостью, легкомысліемъ (онъ не могъ рѣшиться прибавить «и воспитаніемъ») виновнаго. Но эти объявленія принадлежатъ уже почти настоящему. Видитъ ли она поставленный ея отцомъ надгробный памятникъ Стефену Блэкпулю, съ описаніемъ его смерти вмѣсто эпитафіи? Но и этотъ памятникъ принадлежитъ скорѣе настоящему, такъ какъ Луиза навѣрное знаетъ, что онъ будетъ поставленъ. Все это она видитъ такъ ясно, точно въ дѣйствительности. Но что еще она видитъ въ будущемъ?

Вотъ работница, по имени Рахиль, поднявшаяся наконецъ съ постели послѣ долгой болѣзни. Въ опредѣленные часы она идетъ на работу вмѣстѣ съ толпой коктаунскихъ ткачей, послушная призыву фабричнаго колокола. Это женщина все еще красивая, съ задумчивымъ лицомъ, вся въ черномъ, кроткая, милая въ обращеніи, иногда даже веселая. Во всемъ городѣ только одна она относится съ состраданіемъ и участіемъ къ отвратительному, вѣчно пьяному созданію — созданію въ образѣ женщины, которое по временамъ появляется въ Коктаунѣ, собирая милостыню. Рахиль работаетъ съ утра до ночи, ничего не требуя отъ жизни; она смотритъ на эту работу, какъ на свой земной удѣлъ, и будетъ работать, пока силы ей не измѣнять. Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ, она не ошибается.

Вотъ ея одинокій братъ, за нѣсколько тысячъ миль отъ нея, сидитъ за письмомъ, испещреннымъ слезами. Онъ пишетъ ей, что послѣднія ея слова оказались пророческими, и что онъ съ радостью отдалъ бы всѣ сокровища въ мірѣ, чтобы увидѣть хоть на одинъ мигъ ея милое лицо. Вотъ онъ, этотъ братъ, на пути къ родинѣ. Сердце его живетъ надеждой увидѣть сестру, но онъ заболѣлъ въ дорогѣ. Затѣмъ приходитъ письмо, написанное чужой рукой, съ извѣстіемъ, что онъ умеръ отъ тифа въ больницѣ такого-то мѣсяца и числа, умеръ съ искреннимъ раскаяніемъ и съ любовью къ вамъ: ваше имя было послѣднимъ словомъ, которое онъ произнесъ. Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ, она не ошибается.

Видитъ ли она себя снова женой и матерью, которая съ любовью раститъ своихъ дѣтей, заботясь о томъ, чтобы они были молоды не только тѣломъ, но и душой — этою лучшею молодостью, истиннымъ сокровищемъ человѣческой жизни, одно воспоминаніе о которомъ становится благословеніемъ Божіимъ и счастьемъ даже для мудрѣйшихъ изъ мудрецовъ? Видитъ ли все это Луиза въ будущемъ? Если видитъ — она ошибается, ибо этому не суждено было быть.

Видитъ ли она себя окруженной счастливыми дѣтьми Сесси? Видитъ ли она себя ихъ первой любимицей, какъ и всѣхъ другихъ дѣтей? Видитъ ли, какъ она разсказываетъ имъ волшебныя сказки, понимая все высокое значеніе этихъ невинныхъ вымысловъ? Какъ она старается короче узнавать своихъ ближнихъ, никѣмъ не гнушаясь, скрашивая ихъ будничную, суровую жизнь духовными наслажденіями, безъ которыхъ вянетъ дѣтское сердце, безъ которыхъ самое крѣпкое физическое здоровье — хуже смерти, безъ которыхъ народное благосостояніе, самое очевидное, безошибочно доказанное цифрами, есть не что иное, какъ пророческія слова на стѣнѣ во время пиршества Валтасара? Видитъ ли Луиза себя, слѣдующую по этому пути, не вслѣдствіе какого-нибудь романтическаго обѣта, не подъ вліяніемъ правилъ какой-нибудь общины Сестеръ или Братьевъ, не изъ тщеславныхъ побужденій или случайнаго каприза, а просто для того, чтобы исполнить свой долгъ? Видитъ ли Луиза все это въ будущемъ? Если видитъ — она не ошибается.

Любезный читатель! Отъ насъ съ тобой зависитъ, чтобы и наша дѣятельность была такъ же плодотворна. Пускай же она такою и будетъ! Тогда наступитъ день, когда мы съ тобой съ легкимъ сердцемъ будемъ сидѣть у нашего догорающаго очага и смотрѣть, какъ искры въ немъ гаснутъ и покрываются пепломъ.

---

1. Непереводимая игра словъ: по-англійски слово armes означаетъ „щитъ“ и „руки“.
2. Blue-books — доклады, печатающіеся по распоряженію парламента и называемые такимъ образомъ благодаря своимъ синимъ обложкамъ.