Толстый Пеппино (Жаботинский)

Толстый Пеппино
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1903 год, опубл.: 1903 год^[1]. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»

Толстый Пеппино

Нас познакомили 3 года тому назад.

Я увидел перед собой массивного господина лет тридцати, с давно выбритым толстым подбородком и добродушными глазами.

— Professore такой-то.

Потом оказалось, что professore значит школьный учитель. Это здесь принято. Ребят из детского сада иногда именуют studentielementary.

Мои приятели, впрочем, называли его «толстый Пеппино», и я тоже скоро устроился с ним на ты и стал называть его:

— Толстый Пеппино.

Мы часто встречались. Я ходил за своими письмами на почту, а он всегда был на площади между почтой и кафе Араньо.

Он стоял на тротуаре, массивный и грузный, потягивая желтыми зубами окурок сигары, а возле него скромно помещался маленький, тоненький, желтенький человечек, его кузен Гаэтано, неразлучный друг, приживальщик и адъютант, — 'ucuginuTanu, как он называл его на своем сицилийском наречии.

Когда я проходил мимо Пеппино, он отзывал меня в сторону.

— Мируццу, душа моя, — говорил он почти шепотом, — одолжи мне пол-лиры. Клянусь честью моего отца, что со вчерашнего вечера я, моя синьора и кузен Тано ничего не ели.

Когда у меня было, я давал ему пол-лиры и спрашивал:

— Ну что, Пеппино, все не наклевывается местечко?

— О! Наклевывается. Я поджидаю здесь депутата Ваккари — он должен выйти от Араньо, и тогда я его остановлю. Он обещал мне похлопотать у товарища министра.

— Браво. А скажи, депутат Кьяннетти, который тоже хотел похлопотать, ничего не сделал?

— Депутат Кьяннетти мерзавец. Он меня водил за нос и даже не говорил с товарищем министра.

— А депутат Уччелли?

— Депутат Уччелли негодяй. Он три раза велел мне явиться к нему на дом и три раза меня не принял.

— А что если Ваккари?

— Нет! Ваккари не таков. Э, Мируццу, душа моя, — Ваккари совсем не то, что Кьяннетти или Уччелли. Ваккари порядочный человек.

— Что ж, это хорошо. А скажи, Пеппино, сколько времени ты уже бродишь без места?

— Пять лет, Мируццу, душа моя, 5 лет. С тех пор, как у нас в деревне я стал бороться с патерами и патеры меня выжили из школы, я никак не могу добиться местечка. Сколько страданий мы вынесли за это время — я, моя синьора и кузен Тано, — клянусь тебе честью моего отца, не перечесть… А! Бьет 11 часов. Тано! Ступай. Я тебя здесь подожду.

Желтенький Тано доставал из кармана аккуратный пакет, размеров небольшой брошюры, просматривал, верно ли и красиво ли надписан адрес, и вежливо прощался со мною, говоря:

— Свидетельствую мое совершенное уважение и почтение.

Когда он удалялся, Пеппино полушепотом объяснил мне:

— Видишь ли, Маруццу, душа моя, — у меня остались нераспроданные экземпляры моей одноактной драмы «Праведник». Я посылаю по экземпляру разным лицам — министрам, депутатам, гласным думы — и прилагаю письмо с описанием моего положения и просьбой купить. Так иногда перепадает в день лира или две. Теперь я послал Тано с книжкой и письмом к синдику дон Просперо Колонна. У него с одиннадцати прием…

Пеппино был драматург, драматург чистой воды.

Он когда-то написал на родном диалекте драму «Под землею», из жизни сицилийской серной копи; она шла с большим успехом во всей Сицилии, потом была переведена по-итальянски и давалась во многих столицах полуострова.

Но у Пеппино не хватило 12 франков, чтобы вовремя записаться в общество драматических авторов, поэтому не все театры ему платили.

Потом пьеса сошла с репертуара и забылась, но Пеппино зазвал меня однажды к себе и прочел ее. Пьеса была хорошая — наивная и сильная, а читал Пеппино как виртуоз, сам волнуясь и заставляя волноваться…

Так шли дни и месяцы;я ходил на почту и встречал Пеппино на посту:он поджидал депутатов, а кузен Тано, желтенький и церемонно вежливый, шнырял по городу с экземплярами «Праведника».Пеппино брал у меня несколько сольди и ругал депутатов.

Местечко не наклевывалось. От времени до времени то или другое министерство отпускало Пеппино субсидию лир в 50, и Пеппино бывал счастлив, но не покидал своего поста на площади Сан-Сильвестро между почтой и кафе Араньо. Я думаю, что это у него стало привычкой.

Однажды я шел с почты очень печальный.

Пеппино окликнул меня:

— Здравствуй, Мируццу, душа моя.

— Здравствуй, толстый Пеппино.

Он посмотрел мне в лицо и вдруг стал серьезным:

— Мируццу, душа моя, отчего у тебя такие грустные глаза?

— У меня не осталось денег, Пеппино, я сижу без гроша.

Лицо Пеппино стало еще серьезнее. Он взял меня за руку и отвел в уголок.

— Мируццу, душа моя, — сказал он, вглядываясь в меня, — ты сегодня пил кофе с молоком?

— Нет, Пеппино.

В глазах у толстого Пеппино проступило что-то нежное и материнское. Он заговорил вдруг на сицилийском диалекте, который напоминал мне всегда говор обиженного, жалующегося ребенка.

— Почему же ты, Мируццу, забыл, что у тебя есть друг — толстый Пеппино? И тебе не стыдно быть таким нехорошим? Тано!

Тано подбежал.

— Когда пойдешь с «Праведником» к командиру Тицио, забеги по дороге домой и скажи Санте, что в два часа дня Мируццу будет обедать у нас.

Тано склонил головку на бок и произнес:

— Наш убогий кров и его скромные обитатели будут осчастливлены посещением столь чтимого и высокого гостя. Мчусь на крыльях восторга.

И ушел.

Пеппино повел меня вbarи заплатил 10 сантимов за мой кофе с молоком и еще 10 сантимов за мою сладкую булочку маритоццо.

Потом, когда мы вышли, он опять посмотрел мне в глаза с проблеском материнской нежности, взял мою руку в свои толстые, уютные, теплые лапы — они оставались теплыми даже в самую лютую зимнюю трамонтану, когда Пеппино стоял у почты без пальто, — и спросил:

— Сыт? Ничего больше не хочешь, Мируццу, душа моя?

В два часа мы обедали у него.

У него была только одна комната с двумя постелями и диваном: на постелях спали Пеппино и синьора Санта, а на диване кузен Тано; возле дивана стоял ящик с рукописями Пеппино и нераспроданными экземплярами «Праведника».

Синьора Санта была простая, необразованная, мешковатая сицилийка, тоже лет 30. Она всегда сидела дома, починяла и стирала. Пеппино ходил в трамонтану без пальто, но у него всегда были чистые башмаки и чистые воротнички; белье у него было старое, но держалось крепко, потому что синьора Санта стирала его без извести. Синьора Санта сама пекла раз в 10 дней большие хлебы, как будто в деревне, и покупного хлеба они не признавали; и макароны у синьоры Санты выходили сваренными в самую пропорцию, а это очень трудно.

Она наложила мне в тарелку ужасно много макарон, а когда я стал спорить, улыбнулась и сказала на диалекте:

— Ведь я вам почти ничего не дала.

А кузен Тано, помахивая вилкой в воздухе, вежливо продекламировал:

— Да благоволит высокий гость прикоснуться к скудной пище бедных отшельников.

И Пеппино объяснял мне уже не шепотом, а громко, радушно, весело:

— Понимаешь, душа моя, у нас теперь пир горой. Писатель Аурелио Костанцо дал мне субсидию в 15 франков!

Поэтому к макаронам мне дали много вина, и после макарон дали еще полную тарелку вареного мяса и заставили все съесть.

После обеда синьора Санта все убрала, а Пеппино снял пиджак и жилетку и закурил трубку. Он только на улице курил, для приличия, окурки сигар, а дома предпочитал трубку. Кузен Тано крошил ему эти самые окурки в мелкие зернышки, набивал трубку и подавал, говоря:

— Да воздымится фимиам.

Пеппино все время смеялся, и синьора Санта и кузен Тано тоже смеялись. Пеппино велел кузену Тано представить осла, и тот шмыгнул в дверь и вдруг оттуда закричал и засопел по ослиному, похоже до изумления. Мы все хохотали; потом, когда Тано показался в дверях, Пеппино на радостях запустил в него башмаком.

Тано вежливо улыбнулся и произнес:

— За что карает раба своего господин мой?

Я сказал Пеппино:

— У тебя так уютно и весело.

Пеппино стал серьезен.

— Видишь ли, Мируццу, душа моя, — ответил он, — мы с Сантой и Тано часто переживаем голодное время. Но, клянусь тебе честью моего отца, смех и веселье никогда не выходят из нашего дома!

И расхохотался грузно и добродушно.

— Вы давно живете втроем?

— С тех пор, как патеры выжили меня из школы. У Тано есть родные в Сиракузе, его много раз звали, но я не хочу его отпустить, и он не хочет нас покинуть.

Тано подтвердил:

— Доколе терпимо ничтожество моей особы, дотоле я хочу сопутствовать уважаемому профессору Джузеппе на крутом пути его и быть ему полезным по скромным силам моим в благодарность за великодушное гостеприимство.

Я стал прощаться.

— Завтра в котором часу придешь? — спросил Пеппино.

— Спасибо, Пеппино, — ответил я, — завтра я не приду.

Улыбка сбежала с его широкого лица. Он помолчал, посмотрел на меня, подозвал жестом поближе синьору Санту и кузена Тано и сказал мне торжественно и серьезно:

— Клянусь тебе, Мируццу, честью моего отца, что мы завтра не сядем за стол без тебя. Макароны остынут, мы проголодаемся, но до полуночи не сядем за стол без тебя. Правду говорю я, Сантуцца?

— О да, — подтвердила синьора Санта.

Я обещал, что приду завтра обедать.

— И останешься у нас до вечера, — закричал Пеппино, уже опять веселый, — а вечером я тебе покажу интересные вещи!

— Какие?

— Я поведу тебя в церковь к методистам. Ты не знаешь, что я стал методистом?

— Нет, не знаю.

— О, да. Я в Бога верую, Мируццу, душа моя, только патеров не люблю. Я стал методистом.

— А что же будет завтра вечером в церкви?

— Детский праздник. Я написал для них детскую пьеску. Ты услышишь. Это прелестная пьеска, — прибавил он совершенно просто и очень уверенно.

Вечером на другой день мы пошли все четверо к методистам. У них там было довольно много народу, особенно детей. Сначала вышел какой-то тип во фраке и сказал проповедь о том, что надо любить Господа нашего Иисуса Христа даже больше, чем папу и маму. Затем дети разыграли пьеску Пеппино.

Это оказалась действительно прелестная пьеска. Содержания в ней не было, но вся она была написана как-то мило, шаловливо, ласково, детски грациозно; глядя на массивную фигуру толстого Пеппино, не верилось, чтобы этот крупный человек мог сработать такую хрупкую вещицу…

Так я дней пять подряд ходил к Пеппино есть макароны и домашний хлеб синьоры Санты. Я тогда переживал печальное время: у моих родных было большое горе, а моя барышня надо мною надсмеялась. У Пеппино меня кормили досыта и разгоняли мою тоску.

Через два месяца я пришел к Пеппино прощаться перед отъездом в Россию. Пеппино вышел проводить меня до ворот и на лестнице сказал мне стыдливо и печально:

— Мируццу, душа моя, мне стыдно просить у тебя денег в самый момент твоего отъезда, когда тебе всякий сольдо нужен. Но, клянусь тебе честью моего отца, со вчерашнего вечера я, моя синьора и кузен Тано ничего не ели. Дай мне еще франк…

Я уехал. Я не люблю переписываться с теми, которых люблю. Гораздо лучше потерять их из виду и, вспоминая, думать и гадать: а где вы теперь? и что с вами? и как разметала вас судьба?
Чтобы потом, если жизнь опять столкнет, было что порассказать друг другу.

На днях, идя с почты, я услышал оклик:

— Мируццу?

Толстый Пеппино стоял на площади между почтой и кафе Араньо, и желтенький Тано рядом с ним вежливо улыбался мне.

Я расцеловался с Пеппино и спросил:

— Что поделываешь? Что синьора Санта? Нашел местечко?

Пеппино ответил:

— Спасибо! Санта здорова. Местечко, кажется, наклевывается: министр Нази, кажется, собирается сделать что-нибудь и для меня. Я поджидаю здесь депутата Кавилли — он теперь у Араньо, — который обещал похлопотать у товарища министра…

Примечания

1. «Одесские новости»; 3.09.1903