Товарищ (Позняков)/ДО

Будь только человѣкъ добръ — его никто отразить не можетъ.Ив. Тургеневъ.^[1]

Товарищъ : Повѣсть изъ школьной жизни
авторъ Николай Ивановичъ Позняковъ

Источникъ: Позняковъ Н. И. Товарищъ. — СПб.: Изданіе А. Ѳ. Девріена, 1892.

Новичекъ

— Новичекъ! новичекъ!.. Смотри, новичка привели!.. Господа, глядите — къ намъ новенькій поступаетъ…

Такими возгласами гимназисты встрѣтили мальчика, который только-что вошелъ въ коридоръ. Рядомъ съ нимъ стоялъ инспекторъ, положивъ руку ему на плечо.

— Вотъ, мой другъ, — сказалъ онъ ему, — ваши будущіе товарищи. Желаю вамъ сойтись съ ними и жить въ мирѣ и согласіи. Да вы, навѣрно, сойдетесь: тутъ много очень добрыхъ мальчиковъ, и сами вы, кажется, также хорошій. Да?

— Не знаю. Не могу хвалить себя.

Мальчикъ, отвѣчая инспектору, вскинулъ на него свои большіе, ясные глаза, и по его полному лицу расплылась улыбка.

— Ну, вотъ и хорошо, что не хвалите себя, — засмѣялся инспекторъ. — Modestia ornat iuvenesque senesque. А какъ это будетъ по-русски?

— Скромность украшаетъ юношей и стариковъ, — перевелъ мальчикъ неторопливо, какъ-бы ощупью, и покраснѣлъ: онъ не ожидалъ такого вопроса.

— О! да онъ латинистъ! Такъ, такъ! совершенно вѣрно! Отлично перевелъ, — говорилъ инспекторъ, потрепывая новичка по плечу. — Однако, мой другъ, мнѣ некогда, я пойду. А вы пока до урока познакомьтесь со своими товарищами. И вы также, господа, — обратился онъ къ толпившимся передъ нимъ гимназистамъ, — познакомьтесь съ нимъ; да смотрите — не обижать! Если обидите, да я узнаю, — Боже васъ сохрани! Вы знаете, какъ я не терплю, когда воспитанники ссорятся… Кто сегодня дежурный воспитатель?

— Николай Андреичъ, — отвѣтили ученики.

— Подите кто-нибудь изъ васъ, скажите ему, что я новичка привелъ.

Сказавъ это, инспекторъ торопливо пошелъ вдоль коридора. Гимназисты-же обступили новичка и закидали его вопросами, а нѣкоторые и насмѣшками:

— Какъ твоя фамилія? Ты гдѣ раньше учился? Булановъ? Господа, его фамилія Булановъ! Въ который классъ поступаешь? Ты дома учился? А! въ деревнѣ! Деревенская Булашка!.. ха-ха-ха… Господа, онъ къ намъ, во второй классъ… Отчего ты такой толстый? Помѣщикъ?.. Твой отецъ кто? Ахъ, у васъ имѣнье!.. вотъ какъ! то-то и толстый!.. ха-ха! Ты пансіонеромъ будешь или приходящимъ? А! пансіонеромъ! Отчего ты въ русской рубашкѣ, а не въ костюмѣ? Сейчасъ видно, что деревенщина!.. ха-ха!..

Такимъ образомъ, гимназисты вовсе позабыли о порученіи инспектора сказать дежурному воспитателю о новичкѣ. Булановъ стоялъ въ ихъ толпѣ. Они плотно окружили его. Онъ еле успѣвалъ отвѣчать на ихъ вопросы. Онъ не понималъ, почему все это имъ такъ интересно. Его удивляло и то, за что они насмѣхались надъ нимъ и почему его назвали деревенскою Булашкой. Вообще онъ чувствовалъ себя обиженнымъ ни за что, ни про что; но онъ крѣпился и не высказывалъ имъ этого, помня, какъ его дома еще предупреждали, что новичковъ иногда обижаютъ и даже бьютъ. Онъ рѣшилъ перетерпѣть, не плакать, не жаловаться и вообще не показывать, что все это ему непріятно и обидно.

Но случилось иначе. Къ толпѣ приближался небрежною походкой, съ развальцемъ, высокій гимназистъ. Всѣ тѣ, что стояли тутъ, были ниже его: это были все второклассники и первоклассники, а онъ былъ изъ четвертаго класса. Увидѣвъ его, многіе примолкли, а нѣкоторые не безъ почтенія оповѣстили: «Угрюмовъ идетъ, Угрюмовъ!» И разступились, давая ему дорогу.

Этотъ Угрюмовъ былъ совершенно-особенное существо. Чтобы дать понятіе о немъ, достаточно разсказать про него слѣдующее. Однажды зимою воспитатель повелъ пансіонеровъ по окончаніи уроковъ на катокъ. Ученики очень любили ходить туда. Кто умѣлъ — катался на конькахъ, а кто не умѣлъ — тѣ бѣгали по льду, возили другъ друга на санкахъ или катались съ горъ, которыя были устроены рядомъ съ каткомъ. Обыкновенно ученики сами платили за входъ на катокъ, а у кого не было денегъ, за того вносили товарищи, или-же платилъ воспитатель, лишь-бы только доставить имъ удовольствіе и дать возможность быть на каткѣ вмѣстѣ съ другими. Прогуливаясь по льду, воспитатель замѣтилъ, что ученикъ, по фамиліи Шушаринъ, подошелъ къ нему и что-то хочетъ ему сказать, но не рѣшается, очевидно чего-то стѣсняется. — «Вы что?» — спросилъ его воспитатель. — «Иванъ Ѳаддеичъ, я къ вамъ съ маленькой просьбицей»… — «А именно?» — «Не можете-ли вы мнѣ дать пять копеекъ?» — «Съ удовольствіемъ. А зачѣмъ вамъ? Небось, гостинца покупать станете? сѣмечки? Наѣдитесь всякаго сору, а вернемся въ гимназію — обѣдать не захотите»… — «Нѣтъ, Иванъ Ѳаддеичъ, мнѣ за входъ заплатить»… — «Извольте, извольте, съ удовольствіемъ. Какъ-же вы прошли безъ денегъ? Чтожъ вы мнѣ раньше не сказали? Я-бы вамъ еще до катка далъ-бы»… — «Да мы, Иванъ Ѳаддеичъ, съ Угрюмовымъ такъ прошли», — признался Шушаринъ чистосердечно и замялся на мѣстѣ, сконфуженно улыбаясь. — «Какъ же это такъ? т. е. безъ денегъ прошли?» — «Да, Иванъ Ѳаддеичъ»… — «Ай, господа, что вы дѣлаете! Вѣдь это-же все равно, что украсть»… — «Да мы, Иванъ Ѳаддеичъ, думали, что не замѣтятъ»… — «Ну? и ошиблись?» — «Да, Иванъ Ѳаддеичъ… ужъ извините… Такъ это не хорошо вышло!.. просто, страсть какъ стыдно… Сейчасъ сторожъ подходитъ и говоритъ: „съ васъ, молодчики, за входъ, — говоритъ, — получить надо“… Простите, ради Бога, Иванъ Ѳаддеичъ: это я по глупости… ей-Богу, по глупости»… — «Ну, да ужъ что-же съ вами дѣлать. Спасибо, что хоть сами сознаете, какъ это скверно. А позовите-ка мнѣ сюда Угрюмова». Пока Шушаринъ ходилъ за Угрюмовымъ, Иванъ Ѳаддеичъ стоялъ самъ не свой: ему стыдно было за своихъ учениковъ, которые продѣлали такую некрасивую штуку; онъ удивлялся, какъ имъ могла прійти такая мысль, и былъ увѣренъ, что во всемъ тутъ виноватъ Угрюмовъ, а Шушаринъ, дѣйствительно, только по глупости послушался его выдумки. Стоя въ ожиданіи, Иванъ Ѳаддеичъ видѣлъ, какъ Угрюмовъ шелъ къ нему по льду медленно, съ развальцемъ, нисколько, повидимому, не смущенный, а напротивъ — совсѣмъ спокойный. Угрюмовъ подошелъ и спросилъ, въ упоръ глядя въ лицо Ивану Ѳаддеичу — «Что прикажете-съ?» — «Знаете, Угрюмовъ, скажу я вамъ — жаль мнѣ васъ!..» — началъ Иванъ Ѳаддеичъ. Онъ замѣтно горячился, но сдерживалъ голосъ, чтобы посторонніе не слышали этихъ непріятныхъ объясненій. — «Почему-съ?» — спросилъ его Угрюмовъ такъ-же спокойно, какъ и въ первый разъ. Иванъ Ѳаддеичъ не выдержалъ и чуть не крикомъ сказалъ ему: «Почему? А потому, что вы низкій и грязный мальчишка!» Угрюмовъ отступилъ на шагъ и оглянулъ себя, какъ-будто для того, чтобы убѣдиться, дѣйствительно-ли онъ низокъ ростомъ и не запачканъ-ли грязью. Иванъ Ѳаддеичъ замѣтилъ это и возмутился еще больше. Еле сдерживая голосъ, онъ проговорилъ: «Вы, батенька мой, не юродствуйте! Вы все понимаете, отлично понимаете… а притворяетесь сиротой казанской»… На это Угрюмовъ плаксиво замѣтилъ: «Я и есть сирота… только не казанская, а саратовская»… — «Вы какъ сюда прошли?» — «Куда?» — «Куда, куда!.. Сюда, на катокъ — вотъ куда?» — «Ахъ, сюда-то? — прикинулся Угрюмовъ недогадливымъ. — Сюда? Да очень просто: на счетъ индѣйскаго богдыхана»… Иванъ Ѳаддеичъ всплеснулъ руками, плечи вскинулъ и отступилъ назадъ. — «Вотъ безпримѣрная наглость! — прошепталъ онъ, — не понимаю я вашего собственнаго языка. Вы мнѣ говорите попросту, безъ затѣй… Что это значитъ? Какъ вы сюда прошли? Даромъ? а?.. даромъ?» — «Даромъ». — «Ну, такъ сейчасъ-же подите въ кассу и заплатите тамъ за входъ. Слышите?» — «Зачѣмъ это?» — «А! такъ? Ну, такъ я самъ пойду и внесу за васъ… Гадость, низость, позоръ!.. фу!» — Иванъ Ѳаддеичъ даже плюнулъ. А Угрюмовъ, спокойно улыбаясь, посмотрѣлъ ему вслѣдъ и пошелъ съ развалочкой по катку. Въ гимназіи, когда воспитанники вернулись туда, поднялась цѣлая исторія. Иванъ Ѳаддеичъ не нашелъ возможнымъ оставить поступокъ Угрюмова безнаказаннымъ. Угрюмовъ за обманъ и дерзость былъ оставленъ на воскресенье безъ отпуска и посаженъ въ отдѣльный классъ на хлѣбъ и на воду. Но и досталось-же отъ него Шушарину за то, что тотъ проболтался! Прошла послѣ того воскресенья еще недѣля, и Угрюмовъ попалъ наконецъ въ отпускъ. Возвратившись изъ дому въ гимназію, онъ пошелъ явиться дежурному воспитателю и сдать ему отпускной билетъ. Дежурнымъ въ тотъ день былъ Иванъ Ѳаддеичъ. Отдавъ ему билетъ, Угрюмовъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, досталъ оттуда рублевую бумажку, развернулъ ее и, держа пальцами за края, поднесъ къ самому носу Ивана Ѳаддеича. — «Что это такое?» — спросилъ тотъ. — «Рупъ-съ… Позвольте сдачи», — сказалъ Угрюмовъ, глядя ему въ лицо нагло, съ вызывающею усмѣшкой. — «Съ чего сдачи? зачѣмъ?» — удивился Иванъ Ѳаддеичъ. — «А это должокъ мой». — «Какой должокъ? Вы мнѣ ничего не должны». — «Какъ-же! А помните, на каткѣ-то за меня пятачекъ отдали? Позвольте сдачи». — «Подите вы, пожалуйста, съ вашимъ должкомъ. Вамъ-бы стыдиться надо было, а вы все еще продолжаете дерзничать», — сказалъ Иванъ Ѳаддеичъ и началъ читать Угрюмову длинную нотацію о томъ, какъ ему необходимо раскаяться и исправиться, — тѣмъ болѣе, что онъ — круглый сирота, что ему надѣяться не на кого, что его только поэтому еще терпятъ въ гимназіи и что если его выгонятъ, то его дальній родственникъ, къ которому онъ теперь ходитъ въ отпускъ, врядъ-ли станетъ много заботиться о немъ.

Итакъ, вотъ какой ученикъ подошелъ къ толпѣ мальчиковъ, окружившей Буланова. Немудрено, что его многіе побаивались, а нѣкоторые, видя въ его дерзкомъ поведеніи молодечество и удальство, относились къ нему даже съ почтеніемъ и считали коноводомъ въ разныхъ продѣлкахъ.

— Что за шумъ, а драки нѣтъ? — строгимъ тономъ спросилъ онъ, оглядывая всѣхъ.

Его каріе глаза смотрѣли спокойно, съ увѣренностью. На толстыхъ, красныхъ, какъ малина, губахъ едва замѣтна была улыбка. Нехорошая это была улыбка, недобрая.

— Угрюмовъ, смотри: къ намъ новичекъ поступаетъ, — сказали ему и раздвинулись, давая ему дорогу.

— А, новичекъ. Ну-ка-сь, покажите-ка мнѣ его. Что за птица такая?

Онъ подошелъ къ Буланову и протянулъ ему руку.

— Здравствуй, душечка. Ну, какъ поживаешь? Дай лапку.

— У меня лапы нѣтъ: я не собака, — спокойно возразилъ Булановъ.

— Нѣтъ лапы? А что-же у тебя есть?

— Рука у меня есть, а лапы нѣтъ.

— Рука? А! рука. Ну, пожалуйте ручку.

Булановъ протянулъ ему руку. Тотъ взялъ ее и, не выпуская, сталъ пожимать, какъ-будто былъ радъ встрѣчѣ, но жалъ такъ крѣпко, что Булановъ сразу присѣлъ и началъ морщиться и увертываться.

— Здравствуй, милый мой… здравствуй, дорогой… Какъ я радъ, что ты наконецъ къ намъ поступаешь, — говорилъ Угрюмовъ, тѣсня его руку въ своей и спокойно любуясь, какъ тотъ пожимался, морщился и вертѣлся.

Кругомъ всѣ притихли. Кто смотрѣлъ на Буланова съ жалостью, а кто съ удовольствіемъ любовался, какъ онъ тужился и вздыхалъ. Наконецъ кто-то изъ толпы сказалъ:

— Угрюмовъ, оставь.

— Ну, ну! ты! помалкивай… Чтожъ я? И поздороваться нельзя развѣ?

И онъ продолжалъ съ прежнею спокойною жестокостью жать Буланову руку и приговаривалъ:

— Здравствуй, милашка… Будемъ друзьями… Закажемъ тебѣ курточку форменную… И будешь ты настоящій гимназистъ. Будемъ друзьями? а? будемъ?

Булановъ сначала еще улыбался, т. е., вѣрнѣе, старался улыбаться, думая, что Угрюмовъ шутитъ и что скоро оставитъ его. Но тотъ не унимался. Буланову становилось все больнѣе и больнѣе. Рука горѣла и ныла. Онъ опять-таки не могъ понять, за что и зачѣмъ мучитъ его теперь этотъ высокій, рослый мальчикъ съ спокойными, но злыми глазами и толстыми губами. Несправедливость все больше и больше выяснялась. Онъ не боялся Угрюмова; онъ зналъ, что должно-же это когда-нибудь кончиться. Но обида и досада расли въ немъ. И онъ наконецъ сказалъ:

— Оставьте меня, пожалуйста… Мнѣ больно.

— А! запросилъ…

— Угрюмовъ! да оставь-же его! — крикнули опять изъ толпы, — вѣдь ему больно…

Эти слова ободрили Буланова: онъ увидѣлъ, что и другіе возмущаются и хотятъ за него заступиться, Досада вскипѣла въ немъ, еще сильнѣй. Весь красный отъ натуги и боли, онъ, что было мочи, рванулся правою рукой, но, неловко повернувшись, задѣлъ лѣвою Угрюмова по плечу. Тогда случилось нѣчто, чего онъ никакъ не ожидалъ.

— А? такъ ты вотъ какъ? — сказалъ Угрюмовъ и толкнулъ его въ грудь кулакомъ.

Булановъ пошатнулся, голова его откинулась назадъ, въ глазахъ у него побѣжали красные круги, спиною онъ натолкнулся на стоявшихъ за нимъ мальчиковъ, тѣ разступились, и онъ упалъ навзничь на полъ.

Вдругъ кругомъ все затихло. По коридору быстрыми шагами подходилъ къ нимъ дежурный воспитатель.

— Что тамъ? что такое? драка? — громко спрашивалъ онъ.

Когда онъ приблизился, Булановъ успѣлъ ужъ подняться съ пола. Онъ былъ красенъ, — кажется, краснѣе той рубашки, что была надѣта на немъ. Видъ у него былъ растерянный.

— Что такое? что случилось? — спрашивалъ воспитатель встревоженно и, наклонившись къ Буланову, бережно положилъ ему руку на плечо.

Булановъ молчалъ. Но другіе ученики заговорили:

— Ничего, Николай Андреичъ, не было. Такъ. Пустяки…

— Какіе пустяки?.. Его, кажется, уронили, ударили? Скажите, васъ ударилъ кто-нибудь?

Булановъ хотѣлъ сказать правду, что его, дѣйствительно, ударили и что онъ поэтому упалъ. Но кто-то дернулъ его сзади за рубашку, и онъ понялъ, что ему не велятъ говорить. Онъ опять промолчалъ. Однако ласковый тонъ воспитателя произвелъ на него дѣйствіе. Теперь ужъ онъ не могъ удержаться, и слезы заволокли ему глаза.

— Такъ и есть… навѣрно, такъ, — сказалъ воспитатель и покрутилъ бороду. — Это новичекъ? Я его первый разъ вижу, — обратился онъ къ ученикамъ.

— Да, новичекъ. Николай Андреичъ, его фамилія Булановъ… Онъ изъ деревни, Николай Андреичъ… У него, Николай Андреичъ, имѣнье есть собственное…

Гимназисты уже вновь увлеклись новостью и забыли, кажется, о чемъ только-что шло дѣло.

— Это все прекрасно… Пусть у него имѣнье, пусть онъ изъ деревни, но обижать-то его все-же не слѣдовало. Ахъ, господа, отъ васъ нельзя ни на минуту отойти. Просто — безобразіе, что такое! Я пошелъ въ четвертый классъ: тамъ меня просили объяснить имъ. А ужъ у васъ тутъ драка… И какъ я не зналъ, что онъ здѣсь? какъ мнѣ никто не сказалъ?

— Намъ Антонъ Антоновичъ велѣлъ сказать вамъ, да мы, Николай Андреичъ, забыли. Мы стали съ новичкомъ разговаривать, да и забыли.

— Ахъ, какъ нехорошо, господа. Ну, кто-же это его обидѣлъ?

Николай Андреичъ обвелъ глазами всѣхъ и, замѣтивъ стоявшаго тутъ-же Угрюмова, высказалъ свое предположеніе:

— Навѣрно, ужъ тутъ безъ Угрюмова дѣло не обошлось?

Угрюмовъ только улыбнулся. Но въ это время раздался рѣзкій звонокъ, призывавшій учениковъ въ классы, и Николай Андреичъ не сталъ разбирать дѣла.

— Послѣ разберемъ, — сказалъ онъ, — теперь некогда. По классамъ, господа! А вы, — обратился онъ къ Буланову, — пойдемте со мной. Я вамъ сейчасъ найду мѣсто. Вы какъ поступили къ намъ? пансіонеромъ или приходящимъ?

— Пансіонеромъ.

— Въ который классъ?

— Во второй.

— Ну, вотъ и пойдемъ во второй. Я васъ сведу и посажу. А потомъ скажу господину инспектору, чтобы онъ выдалъ вамъ книги и тетради.

Когда они проходили мимо Угрюмова, тотъ шепнулъ Буланову:

— Молодчина, что не сказалъ. Люблю!

— Николай Андреичъ! Николай Андреичъ! — вдругъ прошипѣлъ за ними торопливый шопотъ, когда они ужъ подходили ко второму классу.

Николай Андреичъ обернулся. Его догонялъ маленькій, худенькій ученикъ, съ черными, юркими глазками и заискивающею улыбкой. Въ знакъ того, что онъ желаетъ говорить съ воспитателемъ, рука у него была поднята кверху, надъ головой.

— Вамъ что, Корженевскій? — спросилъ его Николай Андреичъ.

— Я знаю, кто его ударилъ: это Угрюмовъ.

Худенькій мальчикъ былъ, видимо, очень доволенъ тѣмъ, что нажаловался на товарища. Его глаза блестѣли, и лицо было оживлено. Услышавъ это, Николай Андреичъ нахмурился и призадумался ненадолго.

— Угрюмовъ?.. хмъ… — сказалъ онъ и качнулъ головой, — ну, позовите-ка мнѣ его.

Корженевскій отправился въ четвертый классъ за Угрюмовымъ, а Николай Андреичъ съ Булановымъ остались въ коридорѣ ждать ихъ. Вскорѣ подошли тѣ, и воспитатель обратился къ худенькому гимназисту:

— Ну, Корженевскій, повторите еще, что вы мнѣ только-что сказали.

Но тотъ никакъ не ожидалъ, что дѣло повернется такъ. Сконфуженный и удивленный, онъ посматривалъ то на Угрюмова, то на Николая Андреевича.

— Ну, что-жъ вы? говорите, говорите, — предлагалъ воспитатель, — не бойтесь. Честные люди никогда не боятся своихъ словъ. Честные люди всегда говорятъ прямо и открыто то, что знаютъ и думаютъ.

— Сфискалилъ, небось? — догадался Угрюмовъ.

— Идите-ка вы оба на свои мѣста. Оба вы, я вижу, хороши: одинъ дерется, другой доноситъ, — сказалъ Николай Андреичъ и повелъ Буланова въ классъ.

Когда они отошли и когда воспитатель искалъ свободной скамьи для новичка, имъ слышно было, какъ Угрюмовъ въ коридорѣ дразнилъ. Корженевскаго:

— Фискалъ! Фискалъ!

Изъ прежней жизни

Итакъ, первое впечатлѣніе, которое произвелъ при своемъ появленіи Боря Булановъ, было такое, что онъ будетъ хорошимъ товарищемъ. Очень можетъ быть, что онъ произвелъ-бы и совсѣмъ иное впечатлѣніе, если-бы его случайно не дернули сзади за рубашку и если-бы онъ сразу разсказалъ Николаю Андреевичу, какъ Угрюмовъ обидѣлъ его. Онъ самъ понималъ это. Онъ былъ настолько догадливый и наблюдательный мальчикъ, что сразу замѣтилъ, какъ его поступокъ понравился товарищамъ. Онъ понималъ, что много зависитъ отъ того, какъ поставить себя съ другими съ самаго начала. А разъ первое впечатлѣніе было замѣтно-благопріятное, Боря былъ ужъ доволенъ. Вотъ только зачѣмъ подумали объ немъ, что онъ также ударилъ Угрюмова, хотя онъ вовсе и не хотѣлъ его бить. Это вотъ не очень-то пріятно. Еще раньше, когда онъ только-что ѣхалъ, чтобы поступить въ гимназію, онъ немало заботился о томъ, произведетъ-ли онъ хорошее впечатлѣніе, или нѣтъ. Онъ много наслышался о гимназіи, о разныхъ порядкахъ, о строгости, и о томъ, какъ часто и больно попадаетъ тѣмъ, кто не ладитъ съ товарищами, кто жалуется или «фискалитъ» на нихъ.

Росъ онъ въ совершенно иной средѣ; у него никогда еще не было товарищей. Жилъ онъ съ отцомъ и съ матерью въ деревнѣ. Знакомыхъ у нихъ было мало, да и съ ними они видѣлись рѣдко. Отецъ былъ всегда страшно занятъ по хозяйству и по службѣ. Бывая дома, онъ постоянно разъѣзжалъ по полямъ или запирался въ своемъ кабинетѣ, гдѣ читалъ книги или писалъ статьи о сельскомъ хозяйствѣ. Но и дома-то онъ бывалъ рѣдко, какъ-то налетомъ: иногда раза по два въ недѣлю онъ выѣзжалъ въ уѣздъ по дѣламъ службы и не возвращался ночевать; иногда-же цѣлыми недѣлями оставался въ городѣ. Такъ что съ отцомъ Боря видался не постоянно, но уважалъ его и любилъ: дѣтскою душою онъ постигалъ, что отецъ трудится, работаетъ безъ устали, и что именно такимъ-то и долженъ быть человѣкъ. Боря видѣлъ, что даже зимою, когда нѣтъ полевыхъ работъ и когда вообще въ хозяйствѣ настаетъ затишье, отецъ все-таки не зналъ отдыха. У него былъ крахмальный заводъ, гдѣ терли картофель и гдѣ вырабатывалась тысячами пудовъ крахмальная мука. Боринъ отецъ во все вникалъ самъ. Онъ часто проводилъ на заводѣ цѣлые дни, переходя изъ терочнаго отдѣленія въ сушилку, оттуда къ водокачкѣ, отсюда на мельницу; десятки людей, работавшихъ на заводѣ, любили и слушались Борина отца, какъ можно любить только хорошаго человѣка. И Боря, замѣчая это, нерѣдко задумывался о томъ, какой хорошій и добрый папа, если его всѣ такъ любятъ и слушаются. Онъ смотрѣлъ на папу, какъ тотъ серіозно и озабоченно раскладывалъ въ столовой на столѣ и разминалъ пробы новой муки, принесенныя съ завода; онъ вглядывался въ его сосредоточенное лицо, окаймленное свѣтло-русою бородой; онъ любилъ слѣдить за папой, какъ тотъ производилъ въ кабинетѣ химическій анализъ… И хоть иногда у папы то или другое, бывало, не удается, онъ ни за что не разсердится, только пожметъ плечомъ, что-то шепнетъ, нахмуритъ еще болѣе морщину на лбу и сядетъ въ кресло, и думаетъ, долго думаетъ, откинувъ голову на спинку, или схватитъ съ полки какую-то книгу, начнетъ скоро-скоро перелистывать ее и вдругъ радостно вскрикнетъ: «А! вотъ она штука-то въ чемъ!» Даже Борѣ, бывало, станетъ радостно, когда онъ увидитъ, что папа наконецъ нашелъ, чего искалъ. И ему всякій разъ подумается: «Экій папа, право, умный!» И сильно хотѣлось Борѣ сдѣлаться такимъ-же добрымъ и умнымъ, какъ папа.

А случалось и такъ, что смотритъ-смотритъ Боря, какъ занимается отецъ, слѣдитъ-слѣдитъ за его работой, сначала съ интересомъ, внимательно слѣдитъ за каждымъ движеніемъ, а потомъ и утомится. Поздній часъ возьметъ свое, и начинаетъ въ глазахъ у Бори колоть и рѣзать, словно мелкими песчинками, и голова клонится къ столу… Замѣтитъ это Боря, встряхнетъ головой, протретъ глаза рукой и старается опять смотрѣть, какъ папа переливаетъ и пересыпаетъ какія-то жидкости и порошки изъ стклянки въ стклянку, съ блюдечка на вѣсы, какъ онъ что-то кипятитъ въ ретортѣ надъ спиртовою лампочкой, заглядываетъ то въ одну книгу, то въ другую, то въ газету или въ журналъ… И все думаетъ Боря: «Какой папа умный, какъ онъ много знаетъ, и какъ-бы хорошо сдѣлаться такимъ-же». Но опять у Бори песчинки рѣжутъ въ глазахъ, и одна мысль перегоняетъ другую и гдѣ-то теряется, и голова клонится на локоть, которымъ Боря уперся въ столъ… Вотъ ужъ она лежитъ на локтѣ, глаза у Бори закрыты, дыханіе тяжелѣй… Онъ задремалъ. Онъ спитъ крѣпко…

Но папа, занимаясь, не скоро замѣчаетъ, что его сынишка ужъ не слѣдитъ за его работой. Отвлекаетъ его отъ занятій самъ Боря, тяжело всхрапнувъ. Папа вскидываетъ голову и видитъ, что сынишка лежитъ головой на локтяхъ, а локтями на краю стола.

— Э! да онъ спитъ! — говоритъ папа и, улыбнувшись, тихонько идетъ къ двери. Осторожно пріотворивъ ее, онъ просовываетъ голову въ щель и произноситъ полушопотомъ. — Соня, возьми-ка Борю. Какъ-бы онъ не свалился.

— А что? заснулъ?

— Да, спитъ.

Мама, поднявшись съ дивана, гдѣ она при свѣтѣ лампы что-то вышивала, идетъ торопливо, но безшумно изъ гостиной въ кабинетъ. Она наклоняется надъ сыномъ, бережно кладетъ свою руку ему на плечо и, слегка потряхивая его, говоритъ ласковымъ, кроткимъ голосомъ:

— Боря, Боречка… вставай, милый… Боба, проснись…

У него голова легонько покачивается; но не сразу открываетъ онъ глаза и, растаращивъ ихъ, удивленно смотритъ на маму и на папу.

— Что! заснулъ, милый? усталъ? Вотъ, какъ сладко задремалъ, даже слюнки потекли. Дай-ка я оботру.

У Бори, дѣйствительно, уголокъ рта и щека мокрые. Мама своимъ платкомъ помогаетъ ему въ этой бѣдѣ; потомъ поднимаетъ Борю съ табуретки и ведетъ изъ кабинета, обнявъ за плечи, потому что онъ со сна жмурится, пошатывается и клюетъ носомъ. Вотъ ужъ они и въ дѣтской, вотъ Боба лежитъ въ своей кроваткѣ, и свѣжесть бѣлья, охватывая его своею прохладой, заставляетъ его дрожать и кутаться, и на минуту прогоняетъ отъ него сонъ… Боба лежитъ и видитъ, какъ мама наклоняется надъ кроваткой, какъ она заботливо креститъ его и шепчетъ:

— Огради насъ, Господи, силою честнаго и животворящаго Твоего креста и сохрани насъ отъ всякихъ бѣдъ.

Материнская ласка! Какъ Боря привыкъ къ ней! А здѣсь, въ гимназіи, его никто не поцѣлуетъ, не перекреститъ: тутъ надо все больше заботиться о томъ, какъ-бы со всѣми поладить, какъ-бы никого не обидѣть, да и самого чтобы не обидѣли. Впрочемъ, Боря привыкъ къ ласкѣ не только потому, что папа и мама были къ нему нѣжны: его никогда никто не обижалъ; онъ даже дурнаго слова, косаго взгляда ни отъ кого не встрѣчалъ.

Въ домѣ у нихъ жили еще няня Акулина Степановна, которая ходила за Борей съ самаго дня его рожденья, и гувернантка Madame Mélinnet^[2]. Обѣ онѣ были старушки, очень старыя старушки. Къ нимъ Боря такъ-же привыкъ, какъ къ роднымъ, и любилъ ихъ обѣихъ очень. Мама занималась съ нимъ русскимъ языкомъ, ариѳметикой и нѣмецкимъ. Она кончила свое ученье въ Петербургѣ на педагогическихъ курсахъ, и очень хорошо, понятно умѣла объяснять грамматику и ариѳметику. А Закону Божію обучалъ Борю священникъ, отецъ Христофоръ. Боря былъ замѣчательно способный и старательный мальчикъ. Къ поступленію въ гимназію — (а былъ онъ опредѣленъ во второй классъ) — у него было пройдено даже больше того, что требовалось: онъ зналъ ужъ дроби — и простыя, и десятичныя, и прекрасно умѣлъ дѣлать разборъ — и по частямъ предложенія, и по частямъ рѣчи, съ разными подробностями и тонкостями; подъ диктовку онъ писалъ почти безъ ошибокъ, даже запятыя разставлялъ довольно вѣрно, и бойко говорилъ по-нѣмецки и по-французски. Хотя мама Борина и знала французскій языкъ — (говорила она на немъ очень недурно и много переводила съ французскаго изъ журналовъ для мужа, который въ немъ часто затруднялся), — но она не рѣшилась сама обучать Борю по-французски, и для того, чтобы мальчикъ освоился съ языкомъ пораньше, была приглашена M-me Mélinnet^[2].

Добрая это была старушка, безобидная и неприхотливая. Единственная слабость ея была — разсказывать про своего покойнаго мужа. Она увѣряла, что мужъ ея, le général Mélinnet^[3], очень знаменитъ, что онъ одержалъ много побѣдъ и что вообще его заслуги для французской арміи и для всей Франціи неоцѣнимы. И хотя никто не помнилъ такого генерала и не слыхалъ про его побѣды, однако ей охотно вѣрили, т. е. не то, чтобы вѣрили, а просто ей не возражали, не желая разувѣрять и раздражать старушку: вѣдь это было такое невинное, безвредное хвастовство… Зато заслуги Madame Mélinnet^[2], оказанныя ею Борѣ, были, дѣйствительно, неоцѣнимы. Во-первыхъ, мальчикъ говорилъ по-французски безукоризненно, такъ что прямая обязанность Madame Mélinnet^[2] была выполнена въ точности. Во-вторыхъ, она прекрасно вліяла на Борю нравственно: благодаря во многомъ ей, характеръ ребенка развивался правильно, и въ добрую, хорошую сторону. Она поступила гувернанткой къ Борѣ, когда ему шелъ еще только пятый годъ. Прежде няня Акулина Степановна баловала мальчика; дѣйствительно, она крѣпко любила его, но по своему, слѣпо и неразумно: любя, она нерѣдко исполняла его капризы. Мама не всегда имѣла возможность замѣчать это: у нея, конечно, бывали хлопоты по хозяйству, приходилось ей иногда уѣзжать въ гости и принимать визиты, — словомъ, она не могла быть при Борѣ безотлучно; поэтому въ ея наблюденіяхъ за нимъ случались порою пропуски. Но пріѣхала Madame Mélinnet^[2] — и дѣло пошло иначе. Надо замѣтить, что она была женщина образованная; поселившись у Булановыхъ и найдя въ ихъ домашней библіотекѣ нѣсколько дѣтскихъ книгъ на французскомъ языкѣ, она забраковала ихъ, сказавъ, что эти книги она знаетъ и что, по ея мнѣнію, читать ихъ съ Борей не стоитъ; одну изъ нихъ она назвала даже прямо вредною и горячо доказывала, почему считаетъ ее такою. Булановы сразу увидѣли, какой человѣкъ поступилъ къ нимъ, и порадовались тому, что за Борей будетъ хорошій надзоръ. Съ первыхъ-же дней они исполнились уваженія и довѣрія къ Madame Mélinnet^[2]; между ними установились дружескія отношенія. По ея желанію и указанію было выписано изъ Парижа нѣсколько журналовъ и книгъ, такъ что чтенія ей съ Борей хватило надолго; а когда и оно изсякло, Madame Mélinnet^[2] выписала себѣ журналъ для родителей и воспитателей и ужъ по нему выбирала, какія книги покупать для Бори. Обыкновенно она читала ему, когда онъ самъ еще не научился грамотѣ; потомъ они шли гулять въ садъ, или въ поле, или въ лѣсъ. За садомъ былъ прелестный, молодой еще лѣсокъ, который обыкновенно называли «поповой рощей», потому что онъ росъ на церковной землѣ. Они часто садились на опушкѣ, на краю спуска къ оврагу, въ глубинѣ котораго, осѣненный сѣдоватыми ивами и ветлами, извивался студеный ручеекъ, пробиваясь между большими, сѣрыми камнями. И M-me Mélinnet^[2] всякій разъ говорила Борѣ, что это мѣсто очень напоминаетъ ей такой-же пейзажъ на ея родинѣ, во Франціи, гдѣ она жила еще дѣвочкой и гдѣ любила сидѣть подолгу, прислушиваясь къ пѣнью птицъ, къ стрекотанью насѣкомыхъ, и смотря на синее небо и зеленую траву… «Admirant le ciel bleu et l’herbe verte, et priant le bon Dieu»^[4], — заканчивала она свои воспоминанія. И всякій разъ Боря замѣчалъ, что ея черные глаза были полны слезъ. Онъ удивлялся, почему она плакала, и спрашивалъ ее не однажды, что съ нею: здорова-ли она, какое у нея горе… Но она всякій разъ отвѣчала ему грустнымъ тономъ: «Ah, mon petit ami! Laissons celà! Tout est passé, rien ne reviendra… Maintenant vous et votre famille — voilà tout ce que j’ai et ce que j’aime»…^[5] Она прикладывала къ влажнымъ глазамъ платокъ, отъ котораго всегда пахло духами Violette de Parme^[6], и, наклонившись къ Борѣ, цѣловала его въ лобъ сухими, блѣдными губами…

Разъ какъ-то Боря разсказалъ мамѣ, что Madame^[7] часто о чемъ-то плачетъ, и спросилъ, что это съ нею такое.

— Должно быть, это у нея тоска по родинѣ, — отвѣтила ему мама, — вѣдь если и тебя-бы запрятать куда-нибудь въ дальніе края…

— Отъ тебя, и отъ папы, и отъ Madame Mélinnet^[2]? — перебилъ Боря въ испугѣ.

— Да. Вѣдь ты очень соскучился-бы?

Вмѣсто отвѣта, Боря кинулся къ мамѣ, обвилъ руками ея шею, прижался щекою къ ея щекѣ и долго пробылъ такъ. И чувствовалъ онъ, какъ у него у самого слезы выступили на глазахъ и медленно потекли по щекамъ…

Тогда еще Боря не зналъ, что время разлуки съ папой и мамой и со всѣмъ домомъ понемногу пододвигается и что не за горами тотъ день, когда его повезутъ въ гимназію! Его родители не хотѣли слишкомъ рано говорить ему объ этомъ; имъ и самимъ жаль было отпускать его отъ себя. А пока онъ былъ при нихъ, хорошо ему жилось. Правильныя и аккуратныя занятія уроками, чтеніемъ, затѣмъ прогулки, гимнастика — (на дворѣ нарочно для него были установлены и повѣшены шесты, лѣстницы, трапеціи, и разбита площадка для крокета) — и, кромѣ того, постоянный примѣръ на глазахъ, примѣръ людей, неустанно занятыхъ, умѣющихъ и отдохнуть, но въ мѣру, безъ лѣни, зѣвковъ и потягиванья, — все это развило въ немъ мальчика трудолюбиваго, здороваго и бодраго. Съ другой стороны, и характеръ его мало-по-малу выравнялся: Боря сталъ мальчикомъ добрымъ, вдумчивымъ и уступчивымъ. Когда только еще пріѣхала къ нимъ жить Madame Mélinnet^[2] и замѣтила его капризы, она и не подумала потворствовать ему. Сильно не взлюбила за это старая няня Акулина Степановна «новую мадаму». (Такъ она называла пріѣхавшую къ Булановымъ гувернантку). Души не чая въ Борѣ, старушка-няня готова была сдѣлать все, чего-бы онъ ни потребовалъ, и сердилась на Madame Mélinnet^[2], и даже не разъ пробовала грубо отвѣчать ей при Борѣ. Madame Mélinnet^[2] видѣла, что такъ нельзя продолжать. Она пошла къ его родителямъ и объяснилась съ ними. Конечно, тѣ немедленно согласились съ нею въ томъ, что никакого толка не будетъ, если одна запрещаетъ что-либо мальчику, а другая все-таки дѣлаетъ для него то, что ему не позволено. Они очень благодарили Madame Mélinnet^[2] за то, что она открыла имъ глаза. Призвали няню и объяснили ей, въ чемъ дѣло; ей сказали, что ее очень любятъ, что всѣ хорошо знаютъ, какъ она сама любитъ Борю, что на нее никто не сердится и не жалуется, — но только для Бори пришла уже другая пора, ему скоро надо будетъ учиться и вся власть теперь у Madame Mélinnet^[2]: какъ она приказываетъ, такъ и должно быть, и никакихъ споровъ съ нею не полагается, а тѣмъ болѣе грубостей, потому что въ домѣ Булановыхъ никто никогда и никому не грубилъ. Все это было сказано Акулинѣ Степановнѣ самимъ Павломъ Ивановичемъ Булановымъ. Онъ говорилъ спокойно и серіозно; голосъ его былъ строгъ и сухъ; по голосу уже было слышно, что тутъ каждое слово обдумано и вѣско, и что спорить и возражать на его слова не приходится. Сказавъ это все, Павелъ Иванычъ поднялся съ мѣста, подошелъ къ Акулинѣ Степановнѣ и, положивъ ей на плечо руку, прибавилъ, но уже мягкимъ тономъ и даже съ дрожью въ голосѣ:

— Но помните, няня дорогая: мы васъ очень любимъ. Вы очень хорошо ходили за нашимъ Борей. И мы это вполнѣ цѣнимъ. Вы оставайтесь у насъ, никто васъ не гонитъ. Но только не балуйте намъ Борю, не портите его. Если будете жить у насъ такъ, какъ мы требуемъ, то доживайте у насъ свой вѣкъ: пока мы живы, у васъ есть пріютъ, а если помремъ — Боря васъ пріютитъ…

— Что вы, что вы, баринъ? — испуганно перебила его Акулина Степановна, — не грѣшите, баринъ. Зачѣмъ вамъ помирать! Рано вамъ помирать… Это намъ, старымъ, пора на покой…

И, невнятно лепеча еще что-то, старуха со слезами схватила руку Павла Иваныча, чтобы ее поцѣловать. Но тотъ во-время отнялъ ее.

Вернувшись въ свою комнату, Акулина Степановна долго плакала и ворчала:

— Вотъ… пять лѣтъ няньчила… и все хорошо было… А пріѣхала эта… мадамъ-то… и не хороша стала… Ну, ладно, ладно!.. Еще посмотримъ, что будетъ-то… Цыплятъ-то вѣдь по осени считаютъ… Посмотримъ!.. А съ чего кичится? Что у ней носъ-то совкомъ, такъ она и кичится… Знаемъ!.. Тоже начнетъ по-своему, по-хранцузскому: хонъ, хонъ! монъ, монъ! сье, сье!.. мусье да мусье…^[8] Вотъ еще поглядимъ, что будетъ… Какъ-бы еще самоё со двора не погнали… Тогда послушаемъ, какъ запоешь…

Няня отлично знала, что Павелъ Иванычъ никого не прогонялъ со двора. Но она была недовольна, что ее отстраняли и сбавляли ея власть, — такъ была недовольна и обижена этимъ, что долго еще дулась на «мадаму», хотя ужъ не смѣла больше грубить ей и даже идти наперекоръ. Но прошли годы, и Акулина Степановна мало-по-малу свыклась и смирилась, — тѣмъ болѣе, что она дурнаго слова никогда отъ Madame Mélinnet^[2] не слышала. Да и питомецъ ея, Боря, любилъ ее попрежнему, относился къ ней даже лучше прежняго: если раньше онъ ей зачастую грубилъ, сердился и топалъ на нее ногами, то теперь его обхожденіе со старою няней стало ровнымъ и мягкимъ.

Такая перемѣна произошла въ немъ, конечно, не сразу. И произошла она, благодаря главнымъ образомъ Madame Mélinnet^[2]. Минуты грусти, когда она плакала и дѣлала какіе-то неясные намеки на свое прошлое, когда картины русской природы напоминали ей виды ея родины и загоняли въ ея сердце тоску о прожитомъ дѣтствѣ, о далекой молодости, — такія минуты случались у Madame Mélinnet^[2] хотя и часто, но ненадолго: очевидно, она скоро утѣшалась мыслью, что живетъ она у добрыхъ людей и что, не будь Булановыхъ, она не знала бы, куда ей дѣться. Вообще же характеръ Madame Mélinnet^[2] былъ замѣчательно ровный: ко всѣмъ она была привѣтлива, добродушна, постоянно и одинаково добра; настроеніе духа ея было всегда веселое, но и веселость ея была ровная, словно знающая себѣ мѣру, — это была только веселость, но не веселье. Не мудрено, что, видя предъ собой ежедневно, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, человѣка, который ни разу не вспылилъ, не вышелъ изъ себя, никому не сказалъ хотя-бы только колкаго слова, — Боря и самъ незамѣтно для себя самого пріобрѣлъ ту-же ровность характера, сдѣлался добрымъ, уступчивымъ, привѣтливымъ.

Все это, конечно, видѣли Борины родители. Они высоко уважали и цѣнили Madame Mélinnet^[2]. Ихъ отношенія къ ней были, точно какъ къ родной. Недаромъ Павелъ Иванычъ часто называлъ ее ma tante^[9]. Дѣйствительно, она жила у нихъ въ домѣ, точно старая и любимая тетенька. Случалось, что съ нею пошучивали; но шутки эти всегда были самыя добродушныя и потому ничуть необидныя.

Вотъ подаютъ за обѣдомъ гречневую кашу. Лежитъ она на широкомъ блюдѣ разсыпчатою горой. Подносятъ ее Павлу Иванычу. Онъ беретъ ложку, подставляетъ свою тарелку къ блюду и прямо черезъ край его ссыпаетъ на нее кашу, такъ что у него на тарелкѣ образуется также порядочная горка. Madame Mélinnet^[2] въ удивленіи. Всплеснувъ руками, она восклицаетъ:

— Sapristi, Monsieur Boulanoff! Comment pourrez vous manger tout celà?^[10]

— Крестись, крестись, французъ! А кашу-то я все-таки съѣмъ, — говоритъ Павелъ Иванычъ себѣ подъ носъ.

Всѣ хохочутъ. Не смѣется одна только Madame Mélinnet^[2]: она ни слова не знаетъ по-русски, не поняла она и того, что только-что сказалъ Павелъ Иванычъ. Въ удивленіи она спрашиваетъ, чему всѣ смѣются. Ей объясняютъ, — и она принимается хохотать вмѣстѣ съ другими. И все-таки увѣряетъ, что у нея, когда она поѣстъ русской каши, всегда болятъ челюсти.

— А вотъ если-бы вы, Madame Mélinnet^[2], побыли съ пяти часовъ утра на полѣ, да еще подъ дождемъ, навѣрно тогда съѣли-бы столько-же, и челюсти-бы не болѣли, да еще-бы попросили… Иванъ, подай-ка мнѣ еще кашки, — говоритъ Павелъ Иванычъ.

— Encore^[11]?! — съ ужасомъ восклицаетъ Madame Mélinnet^[2], увидѣвъ, что Иванъ опять подаетъ блюдо Павлу Иванычу.

— Анкоръ, анкоръ, — подтверждаетъ шутливымъ тономъ Павелъ Иванычъ.

И на его тарелкѣ опять уже образуется горка.

Въ это время недоумѣвающей Madame Mélinnet^[2] переводятъ, что Павелъ Иванычъ только-что сказалъ по-русски относительно поля, пяти часовъ утра, дождя и челюстей. Булановъ вообще не любилъ говорить по-французски, хоть и умѣлъ немножко; но онъ часто затруднялся въ оборотахъ и отдѣльныхъ словахъ и поэтому предпочиталъ говорить съ Madame Mélinnet^[2] по-русски, но чтобы кто-нибудь переводилъ его слова. Услышавъ о полѣ и дождѣ, Madame Mélinnet^[2] начала восхвалять Павла Иваныча и Софью Егоровну, увѣряя, что она нигдѣ не видала такого образцоваго хозяйства, хоть и много лѣтъ ужъ прожила на свѣтѣ.

— Mais vous n’êtes pas encore vieux, Madame,^[12] — вдругъ выпаливаетъ Павелъ Иванычъ.

— Vieux? Vielle, Monsieur,^[13] — поправляетъ его старушка.

— Да, да, да… Вотъ дернетъ нелегкая!.. Скажешь два слова, и тѣ переврешь…

Сказавъ это, Павелъ Иванычъ взялъ со стола бутылку съ хересомъ, на которой былъ ярлыкъ съ надписью: «Xéres, très — vieux»^[14]. Онъ отлѣпилъ ярлыкъ и оторвалъ названіе вина, такъ что на бумажкѣ осталось только «très — vieux»^[15]. Живо лизнувъ обратную сторону ярлыка, онъ прилѣпилъ его себѣ ко лбу. Не всѣ сразу замѣтили это. Madame Mélinnet^[2] первая увидѣла надпись на лбу «très — vieux»^[15] и долго отъ души хохотала этой шуткѣ.

— Вотъ, ma tante^[9], — сказалъ Павелъ Иванычъ, — je^[16], дѣйствительно, vieux^[17], но vous^[18] нѣтъ.

— «Je — vieux»^[19] — не говорятъ, Monsieur^[20], — «je suis vieux»^[21], — поправила старушка и, наливъ себѣ въ стаканъ немного краснаго вина, разбавила его водой.

— Ну, а теперь пора и за дѣло приниматься. Иванъ, скажи-ка, чтобъ мнѣ бѣгунки поскорѣй запрягли, — говоритъ Павелъ Иванычъ, вставая изъ-за стола, — а я пойду съ полчасика вздремну. Благодарю, Сонечка, за обѣдъ.

Поцѣловавъ руку Софьи Егоровны, онъ отправляется отдохнуть, пока ему запрягутъ лошадь. А когда подадутъ ему бѣговыя дрожки, онъ сядетъ на нихъ и опять до поздняго вечера уѣдетъ въ поле; потомъ вернется и до поздней ночи просидитъ у себя въ кабинетѣ надъ книгой, журналомъ или надъ какимъ-нибудь научнымъ опытомъ.

Такъ, въ постоянной работѣ и неизмѣнныхъ хлопотахъ, а иногда въ скромныхъ удовольствіяхъ и шуткахъ, протекала жизнь въ Булановкѣ. Боря подрасталъ. Стукнуло ему уже десять лѣтъ. День рожденія его какъ-разъ приходился въ день именинъ, т. е. 24-го іюля. Этого числа онъ, конечно, ужъ не учился. Его съ утра принарядили въ голубую шелковую рубашку съ серебрянымъ позументомъ на воротѣ и рукавахъ, въ плисовыя шаровары и новые козловые сапоги. Папа не поѣхалъ ни въ уѣздъ, ни въ поле.

— Сегодня твой день, — сказалъ онъ Борѣ, когда тотъ пришелъ къ нему поздороваться, — твой десятилѣтній юбилей. И тебѣ посвящаю я все свое время сегодня. Мы пробудемъ весь день вмѣстѣ.

— Мерси^[22], папочка, — сказалъ Боря, весь просіявъ, и поцѣловалъ отца.

Очень шла голубая рубашка къ его полному, здоровому личику съ ясными голубыми глазами. Павелъ Иванычъ невольно залюбовался имъ. Потомъ, помолчавъ, самъ поцѣловалъ его въ щеку и сталъ перечислять ему, сколько онъ для него удовольствій придумалъ на этотъ день.

— Прежде всего, несомнѣнно, помолимся Богу. Я просилъ отца Христофора отслужить обѣдню. А когда вернемся изъ церкви, будемъ праздновать и веселиться.

Съ радостью слушалъ Боря, что обѣщалъ ему папа. За обѣдомъ будетъ шампанское, а когда начнутъ его пить, выстрѣлитъ пушка. Папа нарочно купилъ въ городѣ маленькую пушку. Послѣ обѣда — катанье. Всѣ поѣдутъ въ коляскахъ и долгушахъ, а Боря верхомъ. Отправятся они въ Сытинскую рощу и будутъ тамъ пить чай. Къ обѣду приглашено много гостей: всѣ сосѣди, съ дѣтьми. Вечеромъ будутъ фрукты, мороженое, (любимое Борино — ананасное); но что всего интереснѣе — будетъ фейерверкъ. Боря ни разу въ жизни еще не видалъ фейерверка, а сегодня увидитъ. Вотъ и всѣ удовольствія. Впрочемъ, есть и еще какое-то, но про него папа сказалъ, что это — секретъ, и что онъ откроетъ его за обѣдомъ, потому что ему раньше надо повидаться и поговорить кое съ кѣмъ.

Интересно знать, что это за секретъ?

На новый путь

Секретъ открылся за обѣдомъ. Надо замѣтить, что когда только еще съѣзжались гости, Павелъ Иванычъ подошелъ къ учителю, жившему у его сосѣдей, Засѣцкихъ и спросилъ его:

— Левъ Львовичъ, не могу-ли я васъ попросить въ кабинетъ на пару словъ?

— Сдѣлайте одолженіе, — отвѣтилъ Левъ Львовичъ.

И они удалились. Пробыли они тамъ, можетъ быть, съ четверть часа; но о чемъ говорили, Боря не зналъ.

Начался обѣдъ. Вкусныя блюда слѣдовали одно за другимъ. Вокругъ длиннаго стола пестрѣлось множество платьевъ и веселыхъ лицъ. Общество оживленно разговаривало. Надъ Борей то и дѣло подшучивали. Кто-то сказалъ, что онъ сегодня doppelt^[23]-юбиляръ, потому что онъ не только новорожденный, но еще и именинникъ. Послѣ жаркого хлопнула пробка, и шампанское полилось въ бокалы, искрясь и пѣнясь. Даже Иванъ, котораго въ Булановкѣ всѣ называли Иванъ-Парикъ, потому что онъ прикрывалъ свою лысину рыжимъ, выцвѣтшимъ парикомъ, — даже Иванъ, обыкновенно сумрачный и необщительный, имѣлъ въ этотъ день видъ торжественный, праздничный, въ новомъ фракѣ, въ бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ и съ гладко-выбритымъ подбородкомъ. Наливая Борѣ въ бокалъ шампанское, онъ шепнулъ ему:

— Будьте здоровы, сударь.

Боря былъ и удивленъ, и тронутъ всѣмъ тѣмъ, что приготовили для него папа и мама: въ этомъ онъ видѣлъ, какъ они его любятъ, а удивлялся онъ потому, что еще первый разъ въ жизни для него устроили столько удовольствій и пригласили столько гостей.

Но вотъ шампанское налито, бокалы у всѣхъ полны. Папа встаетъ и говоритъ. Въ столовой затихло, и слышенъ только его голосъ.

Говоритъ отецъ о томъ, какъ онъ и мама любятъ Борю, какъ они имъ довольны; онъ такъ хвалитъ сына, что тотъ даже краснѣетъ отъ смущенія. Затѣмъ, отецъ заводитъ рѣчь о томъ, о чемъ ни онъ, ни мама никогда еще не говорили съ Борей: онъ говоритъ, что десять лѣтъ — это такой возрастъ, когда обыкновенно отдаютъ дѣтей въ школу, и что пора ужъ и имъ подумать объ этомъ.

— Но, другъ мой, — добавляетъ Павелъ Иванычъ, — откровенно сказать, для насъ съ мамой это было, бы слишкомъ тяжело. Намъ жаль разстаться съ тобой, и мы рѣшили устроить пока иначе. Я говорилъ сейчасъ съ Левъ Львовичемъ, и онъ былъ такъ любезенъ, что не отказалъ исполнить мою просьбу. Такъ какъ онъ готовитъ дѣточекъ Засѣцкихъ въ институтъ и въ гимназію, то пробудетъ въ нашихъ краяхъ еще слишкомъ годъ. Этимъ-то обстоятельствомъ мы и воспользуемся. Тутъ недалеко — всего какихъ-нибудь три версты. За Левъ Львовичемъ четыре раза въ недѣлю будетъ посылаться лошадь, и онъ будетъ пріѣзжать къ намъ въ Булановку, чтобы заниматься съ тобою латынью.

— О! — послышались голоса вокругъ, — молодчина! Пора!

— Бѣдненькій! и его начнутъ мучить!..

— Пустяки!.. здоровая голова все одолѣетъ…

— Ну, и къ чему эта латынь?..

— Да-съ… но однако безъ нея гимназію нельзя пройти…

А пока раздавались эти возгласы и замѣчанія, Боря думалъ: «Вотъ онъ какой секретъ-то!.. И правда: за обѣдомъ открылся»…

— Такимъ образомъ, въ годъ ты пройдешь курсъ перваго класса и будешь подготовленъ ко второму, — продолжалъ Павелъ Иванычъ, — а мы съ мамой будемъ рады, что ты при насъ, нашъ добрый дружокъ. Теперь-же, господа, я предлагаю тостъ за нашего маленькаго юбиляра! Ура!!.

Итакъ, Боря съ этого дня сдѣлался латинистомъ. Аккуратно четыре раза въ недѣлю за Львомъ Львовичемъ посылалась лошадь. Онъ пріѣзжалъ и занимался съ Борей, который его очень полюбилъ. Съ латинскимъ языкомъ Боря справлялся безъ особенной трудности. Онъ вообще былъ мальчикъ способный и трудолюбивый, на урокахъ сидѣлъ внимательно и поэтому легко постигалъ начала латинской грамматики. И Левъ Львовичъ также полюбилъ своего новаго ученика. Иногда онъ оставался послѣ урока посидѣть у Булановыхъ и много разсказывалъ Борѣ о гимназіи, о гимназическихъ порядкахъ и обычаяхъ. Онъ и самъ еще недавно окончилъ курсъ гимназіи, и воспоминанія о ней были у него еще свѣжи. По нимъ у Бори невольно составлялось понятіе объ этой жизни, какъ о чемъ-то чуждомъ ему, очень отъ него далекомъ и непривѣтливомъ… Правда, у его учителя разсказы о гимназіи были далеко не мрачные: онъ съ благодарностью отзывался о своихъ наставникахъ, съ удовольствіемъ вспоминалъ о товарищахъ, о совмѣстныхъ играхъ, сборищахъ и проказахъ; — но для Бори все это вѣяло чѣмъ-то неизвѣданнымъ и не привлекало его… И мудрено-ли? Онъ такъ свыкся съ Булановкой! Въ ней онъ родился, въ ней прожилъ свои первые годы, здѣсь позналъ прелесть любви родительской, материнской ласки, тутъ были ему всѣ такъ милы… Еще-бы ему не любить Булановки!..

Въ занятіяхъ время мчалось незамѣтно. Дни летѣли за днями, недѣли за недѣлями, какъ-будто догоняя и проглатывая другъ дружку. Приближалась осень слѣдующаго года. Было рѣшено везти Борю въ гимназію въ послѣднихъ числахъ августа. Но Павелъ Иванычъ не могъ самъ ѣхать съ нимъ въ Петербургъ: у него какъ разъ въ то время случились какія-то дѣла въ уѣздѣ, которыя не позволяли ему отлучиться. Такъ что отправиться съ Борей пришлось Софьѣ Егоровнѣ.

Насталъ наконецъ и день отъѣзда. Былъ ужъ девятый часъ утра; но мама еще не вставала, потому что наканунѣ она легла спать очень поздно: ей было много возни со сборами и съ укладкой въ дорогу. Боря-же проснулся и всталъ очень рано: ему не давали спать мысли о предстоявшей разлукѣ, поѣздкѣ и вообще о новой, еще неиспытанной имъ жизни. Одѣвшись, онъ пошелъ къ Madame Mélinnet^[2]. Онъ зналъ, что она уже, навѣрно, пьетъ свой café-au-lait^[24]: она всегда рано была на ногахъ. Онъ не ошибся. Madame Mélinnet^[2] сидѣла въ креслѣ у окна; передъ нею стоялъ маленькій столикъ, на которомъ блестѣлъ кофейникъ и бѣлѣлись чашка, молочникъ, корзинка съ сухарями. Боря поздоровался со старушкой и сѣлъ на табуретку. Онъ молчалъ, и она долго и слова не говорила. Онъ глядѣлъ на нее. Грустно ему было: очень онъ любилъ Madame Mélinnet^[2], жаль было разстаться съ нею; она всегда такъ ласково къ нему относилась, она была ему какъ родная… Гдѣ-же она будетъ теперь, когда онъ уѣдетъ? Неужели онъ сегодня разстанется съ нею навсегда? неужели въ послѣдній разъ видитъ ея влажные черные глаза, ея желтое, точно высохшій лимонъ, худощавое лицо съ большимъ орлинымъ носомъ и съ двумя крупными папильотками на вискахъ? Съ папой и съ мамой онъ разлучается, но не навѣки-же… А съ Madame Mélinnet^[2] неужели навѣки? Онъ такъ свыкся съ нею, такъ любитъ смотрѣть, какъ она въ своемъ просторномъ утреннемъ капотѣ съ широкими рукавами пьетъ съ удовольствіемъ кофе. Онъ знаетъ, что и она къ этому привыкла; онъ думаетъ теперь, что, навѣрно, и она груститъ и размышляетъ, куда ей дѣваться.

Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Наконецъ Madame Mélinnet^[2] спросила своего воспитанника, о чемъ онъ задумался, — должно быть, о томъ, какъ не хочется уѣзжать отъ родителей, изъ роднаго дома? Боря признался ей, что онъ думалъ теперь о ней. Но старушка, къ его удивленію, возразила ему. Вотъ что сказала она по-французски:

— О, мой добрый другъ, обо мнѣ не заботьтесь! Что я? Я ужъ стара. Мои дни сосчитаны. Я одной ногой въ гробу… Мнѣ все равно, куда-бы меня судьба ни толкнула…

— Madame, Madame!^[7] что вы говорите! — воскликнулъ Боря и кинулся къ ней.

Онъ схватилъ ея сухую, костлявую руку и горячо прильнулъ къ ней губами. Потомъ, не отпуская ея руки изъ своихъ ладоней, прижался къ ней щекою и, стоя на колѣнкахъ у ея ногъ, долго оставался такъ. Онъ глядѣлъ куда-то вдаль, въ окно, и слушалъ, что она говорила. Старушка говорила долго. Это были все знакомыя ему рѣчи. Но онъ все-таки упивался ими, и ему больно было думать, что онъ слышитъ ихъ въ послѣдній разъ. Madame Mélinnet^[2] напоминала Борѣ, что съ этихъ поръ онъ будетъ жить въ новой обстановкѣ, съ другими людьми; она повторяла ему, что онъ мальчикъ добрый и что отъ него никто зла до настоящаго времени не видалъ, но надо остаться такимъ-же и на будущее время. Въ гимназіи — (она называла гимназію collège^[25]) — ему, навѣрно, придется иногда наталкиваться на дурные примѣры, но избави его Богъ слѣдовать имъ; напротивъ, онъ долженъ и другихъ предостерегать отъ нихъ, долженъ стараться исправлять дурныхъ товарищей, подавать имъ добрые совѣты — и тогда его будутъ любить всѣ; онъ станетъ прекрасно учиться, всегда будетъ честнымъ, справедливымъ и добрымъ, съ умомъ и знаніями онъ соединитъ въ себѣ честность и великодушіе и со временемъ сдѣлается знаменитымъ…

— Vous deviendrez célèbre comme mon mari, Monsieur le général Mélinnet,^[26] — добавила старушка, а выше этой мечты, лучше такого пожеланія у нея ужъ ничего не было.

Почти то-же самое пришлось Борѣ выслушать въ то утро и отъ родителей. Папа заперся съ нимъ въ кабинетѣ, потомъ пришла туда-же и мама, и долго бесѣдовали они съ сыномъ дружески, при чемъ Павелъ Иванычъ не разъ повторялъ:

— А главное — люби людей, уважай ихъ. Помни, что даже въ дурномъ человѣкѣ тлѣетъ искра Божія. Надо только дать ей разрастись въ настоящій огонь. И огонь этотъ необходимо поддерживать, чтобы онъ горѣлъ въ людскихъ сердцахъ и согрѣвалъ ихъ.

Словомъ, много добрыхъ напутствій выслушалъ Боря. И, слушая ихъ, онъ какъ-то сказалъ отцу:

— Я, папочка, ужъ много разъ думалъ про себя, буду-ли я такой-же, какъ ты. Я очень хотѣлъ-бы сдѣлаться такой, какъ ты.

— То есть, какимъ-же именно?

— А вотъ… я всегда на тебя смотрю, какой ты добрый и какъ ты много работаешь… Мнѣ очень хочется быть такимъ-же умнымъ.

— Видишь-ли, дружочекъ мой, — замѣтилъ Павелъ Иванычъ, — хвалить себя я не смѣю. Я не могу сказать про себя, что я, дѣйствительно, очень ужъ добръ и уменъ. Но одно могу сказать и скажу смѣло, что я всегда старался и стараюсь быть порядочнымъ человѣкомъ. На себя я никогда не надѣюсь и, напротивъ, всегда считаю, что у меня много есть недостатковъ. Но скажу, положа руку на сердце: я постоянно стараюсь подмѣчать свои недостатки и ихъ искоренять. Я работаю надъ собой и думаю, что всякій человѣкъ, который надъ собой работаетъ, приближается къ тому, чѣмъ онъ въ концѣ концовъ долженъ быть. То-же самое скажу тебѣ и про маму. Смотри: она всегда занята, постоянно работаетъ, всегда ровна, всегда вѣжлива со всѣми — и съ Акулиной Степановной, и съ Madame Mélinnet^[2]… Ты, я въ этомъ увѣренъ, не слыхалъ, чтобы она хоть разъ обошлась съ ними грубо или рѣзко…

— Ахъ, да, кстати! — подхватила Софья Егоровна, — извини, Павлуша, я тебя перебью… Да ты меня очень-то не хвали: не стою я этого, — она улыбнулась, взглянувъ на мужа вскользь, и продолжала. — А вотъ о чемъ я хочу сказать Бобѣ. Такъ какъ зашла рѣчь объ нянѣ и о Madame^[7], надо кстати вотъ что сказать. Ты, Бобочка милый, никогда не забывай тѣхъ, кто тебя воспитывалъ. Няня тебя знаетъ съ самыхъ пеленокъ, а Madame Mélinnet^[2] взяла тебя подъ свое крылышко, когда ты еще сюсюкалъ. Благодаря имъ, ты, Богъ дастъ, человѣкомъ будешь хорошимъ. Не забывай-же ихъ, помни всегда…

Боря глядѣлъ на маму и не зналъ, какъ понять ея слова.

— Какъ? — спросилъ онъ, — развѣ онѣ…

— Что?

— Останутся у насъ? — досказалъ Боря.

— Конечно, голубчикъ! Пусть ихъ живутъ. Куда-же имъ дѣваться? Обѣ онѣ уже стары, работать не могутъ, да и привыкать имъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ и къ другимъ людямъ теперь трудно. А къ намъ онѣ привыкли. Пускай у насъ и доживаютъ вѣкъ.

— А мнѣ сегодня Madame Mélinnet^[2] сказала, что она ужъ одной ногой стоитъ въ гробу и что ей все равно, куда ѣхать, — сообщилъ Боря.

— Ну, это она, положимъ, сочиняетъ: никуда она не поѣдетъ, не пустимъ мы ее никуда. Какъ знать! можетъ быть, она еще и насъ переживетъ… А ты, Боба, помни вотъ что, заруби это себѣ на носу хорошенько: Богъ знаетъ, что съ нами можетъ случиться… вѣдь не вѣчные-же мы люди… Если-бы случилось, что насъ не станетъ…

— Ой, мамочка!.. что ты! — шепнулъ Боря, вскинувъ на нее глаза.

— Нѣтъ, ты, дорогой, не думай, что я вотъ сейчасъ ложусь да помираю. Я это только къ тому говорю, что вѣдь на все воля Божья, впередъ намъ ничего нельзя знать… Такъ вотъ, дружочекъ, помни, что ихъ забывать не слѣдуетъ… Это было-бы грѣшно, очень грѣшно… Необходимо успокоить ихъ старость. Если, Богъ дастъ, мы будемъ живы — мы это сдѣлаемъ, дадимъ имъ пріютъ, онѣ будутъ сыты, одѣты, обуты, въ теплѣ и ласкѣ… А не станетъ насъ — сдѣлаешь ты.

Только-что Боря собирался увѣрять маму, что онъ ужъ и не знаетъ, какъ радъ этому, и т. д., и т. д.; но въ это время въ дверь кабинета кто-то постучался.

— Кто тамъ? — спросилъ Павелъ Иванычъ громко.

— C’est moi, Monsieur,^[27] — отозвалась M-me Mélinnet^[2].

— Entrez^[28].

Услышавъ голосъ M-me Mélinnet^[2], Боря бойко вскочилъ съ мѣста и кинулся ей навстрѣчу. Дверь отворилась.

— Madame, savez vous? Vous restez chez nous!^[29] — крикнулъ ей Боря радостно.

Онъ обхватилъ ее руками, припалъ щекой къ ея локтю, и голова его закачалась и затряслась… Онъ не выдержалъ: онъ плакалъ, но хорошими слезами радости и счастья…

А старушка, положивъ руку на его волосы, стояла на порогѣ, смертельно-блѣдная, удивленная. Она еще не понимала, въ чемъ дѣло. Она и не воображала, что ей предложатъ остаться въ Булановкѣ. Она не поняла и Бориныхъ слезъ: ей, просто, казалось, что онъ плачетъ потому, что ему скучно уѣзжать изъ дому. Видя, что она стоитъ и ничего не понимаетъ, Софья Егоровна вывела ее изъ недоумѣнія, сказавъ ей по-французски:

— Да, да… Ужъ это кончено, рѣшено… Вы остаетесь у насъ навсегда…

— Pour toujours?^[30] — медленно переспросила Madame Mélinnet^[2], вся подавшись впередъ.

Глаза ея были широко раскрыты, лицо казалось совершенно худымъ и блѣднымъ.

— Да, да, навсегда… Какъ-же иначе-то? Вы воспитали нашего сына… Вы его такъ любите… Наконецъ вы, Madame, pardon^[31] — ужъ… не молодая женщина… и вы очень… очень хорошая женщина… Мы васъ уважаемъ, любимъ… мы вамъ благодарны… Какъ-же иначе? Словомъ, нашъ домъ, если позволите, къ вашимъ услугамъ… навсегда… Oui, pour toujours, Madame!^[32] — закончила Софья Егоровна съ чувствомъ.

Но Madame Mélinnet^[2] все еще молчала. Ея глаза растерянно блуждали по стѣнамъ комнаты; на щекахъ румянецъ выступилъ багровыми, неровными пятнами; губы нервно подергивались. Медленно опустивъ дрожащую руку въ карманъ, она достала оттуда платокъ и поднесла его къ глазамъ. И по кабинету ясно пронесся ея шопотъ:

— Oh! qu’ils sont généreux, ces Russes!^[33]

Потомъ она молча подала руку Софьѣ Егоровнѣ и шагнула къ Павлу Иванычу. Но, подавая ему руку и увидѣвъ его бодрое, здоровое лицо, она не могла удержаться, чтобы не пошутить:

— Et mon Paris… Monsieur.^[34]

— Votre Paris?^[35] — пошутилъ и онъ въ свою очередь. — Ну, ужъ, матушка… Laissez^[36] вы этотъ Paris^[37], оставайтесь-ка лучше chez nous, à Boulanowka^[38]. Будемъ мы тутъ кушать du gruau, et vous aurez mal aux^[39]… Какъ это называется-то?

Павелъ Иванычъ постукалъ себя пальцемъ по челюсти, и Madame Mélinnet^[2] закончила эту сцену веселымъ смѣхомъ.

Смѣялся и Боря, стоя между мамой и Madame Mélinnet^[2] и обхвативъ ихъ обѣими руками за таліи. Но вдругъ онъ вспомнилъ:

— Ахъ, надо пойти сказать нянѣ, что она у насъ остается!..

Онъ кинулся опрометью изъ кабинета и мигомъ былъ уже въ горенкѣ Акулины Степановны. Но, выслушавъ его, няня нисколько не удивилась этой новости, а по обыкновенію добродушно заворчала:

— Ну, и чего ты, таранта́, тарантишь? Вѣстимо дѣло! Наши господа всѣмъ господамъ господа… Нешто они-бы допустили до такого грѣха, чтобы старыхъ на улицу выгнать?.. Я у нихъ, какъ у Христа за пазухой, дай Богъ имъ здоровья и енаральскій чинъ… Вѣкъ проживу — все буду за нихъ Бога молить… А ты чего? ну, чего прибѣжалъ?.. Только спужалъ меня, старуху… Я ужъ думала — невѣсть что! А онъ… на-ка-сь вотъ, поди… новость какая!.. Это ужъ само собой… Это намъ замѣсто пенціону… за то, что мы тебя выходили да выхолили да по-хранцузскому тебя научили… Вишь, брюханъ какой выросъ, въ добрый часъ сказать, чтобъ не сглазить… А вѣдь ма-эленькій былъ… во какой!.. во!.. такой вотъ… Ну, чего стоишь? Глазанъ! смотришь, что стара стала? Зубовъ-то нѣтъ ужъ… то-то… Только никакъ парочка и осталась… сиротки двое стоятъ… Пенціонъ выслужили… Э-эхъ ты, глупышъ!.. Какъ былъ глупышъ — такъ и есть глупышъ.

Вдоволь наслушавшись на прощанье няниной воркотни, Боря вернулся въ кабинетъ. Онъ былъ далеко уже не такъ печаленъ, какъ утромъ. Его разлуку съ роднымъ домомъ скрасила мысль, что, вернувшись въ Булановку на Рождество, онъ опять найдетъ въ ней все попрежнему, снова встрѣтитъ людей, горячо любимыхъ и дорогихъ сердцу…

Иные люди — иные и нравы

Боря вошелъ въ классъ вмѣстѣ съ другими учениками. Вошелъ съ ними и Николай Андреевичъ.

— Погодите немножко, голубчикъ, надо вамъ мѣсто пріискать, — сказалъ онъ ласково Борѣ, положивъ ему руку на плечо, — дайте всѣмъ сѣсть на свои мѣста. Я хочу и васъ посадить. Какъ зовутъ-то васъ, дружокъ?

— Борей.

— Нѣтъ, мнѣ не имя надо, мнѣ фамилію: у насъ, знаете, голубчикъ, мальчиковъ тутъ не по именамъ называютъ, а по фамиліямъ. Какъ фамилія-то ваша?

— Булановъ.

— Булановъ. Ну, какъ-бы не забыть… Булановъ, Булановъ, Булановъ… Авось, не забуду…

Боря, взглянувъ кверху, на веселое лицо этого господина, котораго онъ въ жизни первый разъ видѣлъ, замѣтилъ, что тотъ привѣтливо улыбался, глядя на него. И тутъ Борѣ подумалось: «Какой онъ добрый! должно быть, онъ очень хорошій, этотъ господинъ». Много разъ приходилось Борѣ слышать и читать раньше о школахъ, о гимназіяхъ, о злыхъ мальчикахъ, которые бьютъ новичковъ, и о строгихъ гувернерахъ и учителяхъ, которые любятъ ставить нули да единицы и стараются обходиться съ воспитанниками грубо, наказываютъ ихъ и бранятъ. Онъ даже гдѣ-то вычиталъ стишки, изъ которыхъ ему запомнилось нѣсколько грубыхъ строкъ:

«Ай, люли! ай, люли!
Единицы да нули…
Вотъ какъ учимся мы славно!
И сѣкутъ зато исправно:
На скамейку насъ кладутъ,
Лихо розгами дерутъ…
Разъ, два, три! разъ, два, три»…

Хоть Боря раньше никому не повѣрялъ своихъ мыслей, но — (надо правду сказать) — онъ частенько подумывалъ и побаивался, что, поступивъ въ гимназію, онъ подвергнется разнымъ строгостямъ и непріятностямъ. Случай съ Угрюмовымъ, происшедшій при первомъ-же вступленіи Бори въ среду гимназистовъ, подкрѣпилъ въ немъ эти опасенія: дѣйствительно, на первыхъ-же порахъ ему пришлось столкнуться съ грубымъ и сильнымъ товарищемъ, который, очевидно, привыкъ встрѣчать новичковъ совсѣмъ не по-товарищески. Но когда Боря посмотрѣлъ на Николая Андреича и почувствовалъ у себя на плечѣ прикосновеніе его руки, ласковое и покровительственное, то сейчасъ-же замѣтилъ, что эти опасенія обманываютъ его, и подумалъ, что въ этомъ добромъ господинѣ онъ, навѣрно, найдетъ себѣ защиту.

— Вотъ, кажется, здѣсь свободно, — говорилъ между тѣмъ Николай Андреичъ, ища глазами по классу. — Путилинъ, около васъ вѣдь никто не сидитъ?

— Нѣтъ, Николай Андреичъ, — отвѣтилъ Путилинъ, маленькій, черненькій гимназистъ, со смуглымъ, впадавшимъ въ желтый цвѣтъ лицомъ и густыми, коротко остриженными волосами, черными, какъ вороново крыло.

Отвѣчая Николаю Андреичу, онъ поднялся съ мѣста, потомъ вышелъ въ проходъ между партами и пропустилъ Буланова къ пустому мѣсту. Когда Боря протискивался мимо него, Путилинъ слѣдилъ за нимъ своими острыми черными глазами, словно хотѣлъ что-то поймать въ его лицѣ и сразу разгадать своего новаго товарища.

— Ну, вотъ, здѣсь вамъ будетъ хорошо, — сказалъ Николай Андреевичъ. — Садитесь вотъ тутъ, у стѣнки. А на доску вамъ видно?

— Видно.

— Хорошо видно? Прочитайте.

Николай Андреевичъ написалъ очень мелко на доскѣ мѣломъ слово.

Боря прочиталъ:

— Булановъ.

— Ну, значитъ, хорошо видите, — удостовѣрился Николай Андреичъ и вышелъ изъ класса.

Въ дверяхъ ему встрѣтился другой господинъ, также во фракѣ со свѣтлыми пуговицами. Это былъ учитель. Онъ шелъ въ классъ давать урокъ. Когда онъ сѣлъ на каѳедрѣ на стулъ и сталъ провѣрять по журналу, кого изъ учениковъ не было въ классѣ на-лицо, кто-то изъ гимназистовъ сказалъ ему:

— Константинъ Петровичъ, у насъ новичекъ есть.

— Новичекъ? кто?

— Булановъ. Вотъ онъ на третьей скамейкѣ у стѣны.

— А! ну, познакомимся, — сказалъ учитель, обратившись къ новичку.

Боря не зналъ, что нужно вставать при разговорѣ съ начальниками, и продолжалъ сидѣть. Поднялся онъ только тогда, когда Путилинъ, удивленный его невѣдѣніемъ, толкнулъ его въ бокъ и шепнулъ ему:

— Встань, встань!..

— Вы откуда къ намъ поступили? Дома учились до сихъ поръ? — спросилъ Константинъ Петровичъ Буланова.

— Да, дома.

— Гдѣ? здѣсь, въ Петербургѣ?

— Нѣтъ, въ деревнѣ.

— Должно быть, въ пансіонеры поступили?

— Да.

— А въ журналъ ваша фамилія вписана?

— Не знаю.

Константинъ Петровичъ заглянулъ въ журналъ.

— Нѣтъ еще. Надо вписать. Ну, садитесь, — разрѣшилъ онъ, занося въ списокъ фамилію новичка. — Учиться будете хорошо?

— Постараюсь.

Боря почувствовалъ, что онъ краснѣетъ, конфузится.

— Да, да… надо стараться. Въ классѣ будьте внимательны, уроки готовьте прилежно… Задаемъ мы немного: всегда можно поспѣть справиться съ уроками. Сто́итъ только захотѣть — и будете хорошимъ ученикомъ. Ну, садитесь. А мы начнемъ урокъ.

Опускаясь на скамейку, Булановъ почувствовалъ вдругъ сильную боль въ ногѣ. Лицо его вдругъ сморщилось. Онъ не выдержалъ, и у него вырвалось невольное «ой!» Съ задней скамейки ему подставили карандашъ, на который онъ и наткнулся, такъ что тотъ, переломившись, упалъ на полъ и застучалъ по нему. Константинъ Петровичъ услышалъ это «ой», поднялъ голову и воззрился вдаль:

— Что тамъ такое? Должно быть, баловство какое-нибудь?

Борѣ и больно-то было, да и страшно сдѣлалось. Онъ испугался, что учитель недоволенъ имъ. Онъ ничего не отвѣтилъ Константину Петровичу, но отъ боли продолжалъ морщиться.

— Не фискаль, не фискаль!.. — послышался ему шопотъ съ задней парты.

Тогда Константинъ Петровичъ спустился съ каѳедры и подошелъ къ нему.

— Что тутъ?

— Не знаю, — отвѣтилъ Боря.

Онъ, дѣйствительно, не зналъ хорошенько, что такое произошло и отъ чего ему вдругъ сдѣлалось такъ больно.

— Какъ не знаете? Вѣдь это вы сейчасъ крикнули?

— Я.

— Почему-же вы крикнули?

Борѣ не хотѣлось жаловаться, хотя онъ былъ увѣренъ, что не самъ онъ виноватъ. И солгать ему не хотѣлось. Словомъ, онъ не зналъ, какъ ему извернуться. А сказать что-нибудь надо было непремѣнно: учитель стоялъ подлѣ и ждалъ отвѣта.

— Должно быть, это… карандашъ…

— Ну?.. карандашъ?..

— Я… кажется… наткнулся…

— Какъ-же вы наткнулись?

— Не знаю…

— Подставилъ кто-нибудь? — догадался Константинъ Петровичъ и пытливо окинулъ взорами сосѣдей Буланова.

Булановъ-же, испугавшись, что можетъ выйти какая-нибудь непріятность для его сосѣдей, предпочелъ солгать, чтобы только выгородить ихъ, и заговорилъ торопливо:

— Нѣтъ, не подставилъ… Я его самъ держалъ… въ рукѣ держалъ… Только онъ у меня… выскользнулъ…

— Выскользнулъ? и вы наткнулись на него, когда садились?

— Да, — подтвердилъ Боря, всѣми силами стараясь смотрѣть Константину Петровичу прямо въ глаза и чувствуя, что это стоило ему немалыхъ усилій.

— Очень жаль, — сказалъ учитель, повѣривъ ему, — вы-бы, голубчикъ, какъ-нибудь осторожнѣе. А то, небось, больно? а?

— Ничего, пройдетъ.

— А теперь пора и за дѣло приниматься, — началъ Константинъ Петровичъ. — Кто у васъ сегодня дежурный?

— Я, — отозвался Путилинъ, вскочивъ на ноги.

— Что я задалъ къ сегодняшнему уроку?

— Полъ-царя лѣсного.

— Какъ это полъ-царя?

Въ классѣ засмѣялись. Засмѣялся и Путилинъ.

— Т. е. половину этого стихотворенія.

— Э-э, голубчикъ! — пристыдилъ его Константинъ Петровичъ, — во второмъ классѣ, большой ужь мальчикъ, а не умѣете выражаться.

Начался урокъ. Ученики отвѣчали первую половину стихотворенія «Лѣсной царь», учитель поправлялъ ихъ, самъ показывалъ имъ, какъ надо читать стихи, чтобы было выразительнѣе; потомъ принялись разучивать вторую половину; сначала прочитали ее нѣсколько разъ по книгѣ, затѣмъ стали пробовать читать наизусть; нѣкоторые, вставая съ мѣстъ, задавали Константину Петровичу вопросы, а онъ имъ объяснялъ непонятныя слова, и опять продолжалось чтеніе.

Боря внимательно слушалъ отвѣты и объясненія. Новая обстановка интересовала его. Кто учился въ гимназіи или въ школѣ, тому, конечно, хорошо знакома эта обстановка: парты въ нѣсколько рядовъ, съ проходами посрединѣ; впереди — каѳедра; на переднихъ стѣнахъ черныя доски; съ лѣвой стороны нѣсколько оконъ съ простыми шторами и съ матовыми стеклами въ нижнемъ переплетѣ, чтобы воспитанники во время занятій не глазѣли на улицу; стѣны выкрашены свѣтлою краской и мѣстами — (гдѣжъ этого не бываетъ!) — забрызганы чернилами; съ потолка висятъ три лампы, не очень фасонистыя; въ переднемъ углу образъ, а въ одномъ изъ заднихъ — большая, неуклюжая печка, у которой обыкновенно такъ любятъ сидѣть и грѣться, а подчасъ и вздремнуть нѣкоторые ученики (тѣ, которые полѣнивѣе). Кому-же изъ образованныхъ людей незнакома эта обстановка, среди которой почти всѣ они выросли, воспитались и вышли въ люди?.. Но на первыхъ порахъ каждый изъ нихъ, какъ и нашъ Боря, не могъ еще сразу оглядѣться, привыкнуть къ ней и почувствовать себя въ этомъ новомъ положеніи, какъ дома. Однако дѣти скоро привыкаютъ къ ней. Боря Булановъ также въ первый-же день, такъ сказать, обсидѣлся въ новой обстановкѣ, и его уже стала интересовать не столько она, сколько люди, съ которыми ему предстояло жить. Онъ приглядывался къ товарищамъ, приглядывался и къ учителямъ, которые также знакомились съ нимъ. Въ этотъ день у нихъ было пять уроковъ, и каждый изъ нихъ начинался тою-же рекомендаціею, какъ начался и первый. Когда учитель входилъ въ классъ и усаживался на каѳедрѣ, кто-нибудь изъ учениковъ считалъ долгомъ доложить ему о новичкѣ. Начинались разспросы, кто этотъ новичекъ, откуда, какъ фамилія, вписана-ли въ алфавитъ въ журналѣ и проч. Потомъ урокъ шелъ своимъ чередомъ, а когда звонокъ прекращалъ его и ученики выходили въ коридоръ и въ залу, Боря держался въ сторонѣ, все больше гдѣ-нибудь у стѣнки, еще не зная хорошенько, куда ему дѣваться.

Въ первую перемѣну, которая слѣдовала за урокомъ русскаго языка, Константинъ Петровичъ, выйдя изъ класса и дождавшись, когда выйдетъ оттуда и Боря, наклонился къ нему и тихо спросилъ:

— Скажите, мой другъ, васъ обидѣлъ кто-нибудь?

Боря опять собрался съ духомъ, вскинулъ глаза на Константина Петровича и такимъ тономъ, какимъ обыкновенно люди божатся, отважно солгалъ:

— Нѣтъ, никто, господинъ учитель… Это я самъ…

— Ну… а я думалъ… можетъ быть, — процѣдилъ сквозь зубы Константинъ Петровичъ, пожавъ плечомъ, и пошелъ въ курительную комнату, куда сходились преподаватели въ перемѣны для отдыха.

Въ это время къ Буланову подошелъ высокій, худощавый ученикъ. Въ немъ онъ призналъ того самаго, который въ классѣ сидѣлъ сзади него. И Булановъ услышалъ похвалу себѣ:

— Молодецъ, Булашка, что не выдалъ! Хорошій будешь товарищъ. Руку, коллега!

И долговязый протянулъ Борѣ руку. Но похвала была только съ его стороны; а Путилинъ отнесся иначе. Онъ стоялъ тутъ-же и неодобрительно отозвался:

— Ужь и молодецъ! Былъ-бы молодецъ — не запищалъ-бы на весь классъ…

И онъ передразнилъ Борю:

— Ой! ой!

И добавилъ:

— А, по-моему, просто баба… Карандаша испугался!

— Ты, Путька, молчи, — перебилъ его долговязый, — карандашъ-то карандашъ, а запіявилъ-то я все-таки здорово…

— Ну, такъ чтожъ! А онъ сейчасъ: «ой! ой!» Вотъ и вышло, что выдалъ… Какъ никакъ — а все-таки выдалъ…

— Кого выдалъ-то? Чего врать? Онъ все на себя принялъ. А ты — выдалъ! Тебѣ-бы такъ — ты-бы бѣлки́ выпучилъ… Э!..

Долговязый махнулъ рукой съ пренебреженіемъ, какъ-бы желая этимъ показать, что съ Путилинымъ и говорить не стоитъ, и, обращаясь къ Борѣ, продолжалъ:

— Ты его не слушай: вретъ онъ все. А ты меня всегда слушай. Понимаешь? Будешь меня слушать? а? ну, чтожъ? будешь?

Хотя Булановъ и понялъ ужь теперь, кто подставилъ карандашъ и что шутникъ именно и есть этотъ долговязый, и хотя боль еще отдавалась у него въ ногѣ, однако въ этомъ сухопаромъ понравилось ему то, что онъ сейчасъ вступился за него. И ужь это подкупило его въ пользу сухопараго: Булановъ почувствовалъ нѣчто въ родѣ благодарности къ нему; новичку понравилась эта справедливость, и онъ невольно уже подчинялся своему обидчику.

— Буду, — отвѣтилъ ему Боря и тутъ-же спросилъ, — а какъ твоя фамилія?

— Моя-то? Оленинъ. Будемъ друзьями?

Оленинъ протянулъ Буланову руку. Тотъ подалъ ему свою.

— У тебя родители есть? — спросилъ Оленинъ Борю.

Боря обрадовался. Ему вдругъ такъ пріятно стало вспомнить о своихъ, такъ сладко сдѣлалось у него на сердцѣ… Онъ съ оживленіемъ отвѣтилъ:

— Какже! есть!

— И отецъ и мать?

— Да, и папа и мама.

— Оба живы?

— Да, какже… живы оба!

— Ым-гмъ! это хорошо.

— Еще-бы! Даже очень хорошо… Я ихъ такъ люблю!

— Ну, и чтожъ? они тебя сюда, какъ слѣдуетъ, снарядили?

— Т. е. какъ?

— Ну, т. е. гостинцевъ дали и денегъ?

— Нѣтъ еще… Т. е. мама обѣщала… Это еще все въ отелѣ. Она сегодня придетъ въ пять часовъ и принесетъ.

— Ым-гмъ! — подтвердилъ Оленинъ, — значитъ, попотчуешь?

— Съ удовольствіемъ, — согласился Боря сконфуженно.

— То-то-же. Не забудь, смотри.

— Ахъ, конечно!

Боря былъ радъ, что можетъ доставить удовольствіе товарищу. А Оленинъ, заручившись его обѣщаніемъ, отошелъ отъ него и направился вдоль коридора, не оставляя въ покоѣ никого изъ встрѣчныхъ: кого щипнетъ, кому дастъ подзатыльникъ, а кому ножку подставитъ. Такая ужь у него самого была безпокойная натура, что онъ это свое безпокойство старался передавать другимъ.

Раза два во время перемѣнъ къ новичку подходилъ воспитатель и, наклоняясь къ нему, заботливо спрашивалъ его:

— Ну, что? какъ вамъ? нравится здѣсь? хорошо у насъ?

— Очень, — хвалилъ Булановъ.

— Ну, вотъ, и отлично, что нравится. А привыкнете — еще будетъ лучше. И никто васъ не обижаетъ?

— Никто.

— А если кто будетъ приставать, вы не обращайте вниманія: тогда сами отстанутъ.

— Хорошо.

Въ одну изъ перемѣнъ, послѣ звонка, когда ученики уже сидѣли въ классахъ по своимъ мѣстамъ, во второй классъ вошелъ инспекторъ. Ученики съ шумомъ встали при его появленіи. Въ рукахъ у него были книги, тетради, бумага.

— Гдѣ здѣсь Булановъ? — спросилъ онъ.

Ему указали.

— Вотъ вамъ, милый мой, разныя необходимыя принадлежности, — обратился къ нему инспекторъ, кладя передъ нимъ на столъ все, что принесъ съ собою, и потомъ, перебирая вещь за вещью, сталъ перечислять. — Вотъ книги — по Закону Божію, по русскому языку, грамматика и хрестоматія Поливанова, вотъ вамъ учебникъ географіи Янчина и атласъ къ нему, вотъ латинская грамматика, латинская-же книжка для упражненія въ переводахъ, ариѳметическій задачникъ Евтушевскаго часть вторая, вотъ французскій — Марго и нѣмецкій лезебухъ^[40]… Ну, кажется, все… А вотъ вамъ еще тетрадки для всѣхъ предметовъ и общая… Еще вотъ дневникъ; въ него заданные уроки будете записывать… Берите еще перья, бумагу, линейку, кляксъ-папиръ^[41] и резинку… Ахъ, да! еще карандашъ и вставочку…

Видно, инспектору частенько приходилось выдавать всѣ эти принадлежности: давая ихъ Буланову, онъ перечислялъ ихъ, словно по-заученному. Точно также онъ, какъ заученный урокъ, прочиталъ ему и наставленіе, какъ слѣдуетъ обращаться съ ними:

— Берегите все это, мой милый. Растеряете — мы новыхъ не выдаемъ. Напишите на всемъ свою фамилію. Держите опрятно, зря по столамъ не бросайте, не рвите, не марайте. У хорошаго ученика и книги всегда въ порядкѣ. Ну-съ, а теперь пойдемте: я вамъ отведу шкапикъ.

Инспекторъ повелъ Буланова по коридору. Тамъ, рядомъ съ тою комнатой, гдѣ помѣщалась библіотека, стояло нѣсколько шкапиковъ, состоявшихъ изъ многихъ отдѣльныхъ ящиковъ, въ которыхъ ученики прятали свои книги и вещи.

— Вотъ вашъ этотъ будетъ ящикъ, — указалъ инспекторъ. — Берите ключикъ. Сюда потомъ, послѣ уроковъ, запрете все, что я вамъ сейчасъ выдалъ. Да берегите его. Потеряете — я новаго не дамъ. Тогда вамъ на свои деньги придется ключъ покупать.

Булановъ стоялъ, слушалъ и старался принять все къ свѣдѣнію и запомнить. Когда инспекторъ отпустилъ его и онъ очутился снова въ классѣ, то сознавалъ себя уже настоящимъ гимназистомъ: у него было ужь и учебное достояніе. Оставалось только приняться за ученье. Впрочемъ, оставалось еще облечься въ форму, — и Боря уже мечталъ о темной рубашкѣ съ бѣленькими пуговками, ибо этою оболочкой закончилось-бы его превращеніе въ гимназиста.

— Послушай, Булаша, тебѣ инспекторъ сколько перьевъ далъ? — услышалъ Боря знакомый голосъ, между тѣмъ какъ самъ онъ разбиралъ свои новыя книжки и укладывалъ ихъ въ столъ.

Булановъ обернулся и увидѣлъ надъ своимъ плечомъ лицо Оленина, склонившагося къ нему съ задней парты.

— А не знаю. Вотъ сосчитаю сейчасъ, — отвѣтилъ онъ, — разъ, два… полдюжины далъ!

— Полдюжины? куда тебѣ такъ много?

— Писать, должно быть? — удивился Булановъ.

— Писать! конечно, писать! Объ этомъ и спора нѣтъ. Только зачѣмъ тебѣ такая пропасть? куда? Вѣдь онъ каждую недѣлю перья выдаетъ. Тебѣ и двухъ перьевъ за глаза хватитъ.

— Чтожъ, я остальныя сохраню. Когда-нибудь пригодятся.

— Ым-гмъ! это хорошо, — одобрилъ сухопарый Оленинъ, но не безъ оттѣнка насмѣшки въ голосѣ. — Значитъ, ты запасливый. И я вѣдь тоже запасливый! А знаешь что, Булаша?

— Ну?

— Оставь себѣ парочку. Съ тебя и парочки будетъ. А мнѣ отдай четыре.

— На что тебѣ?

— А въ перышки играть.

— Какъ въ перышки? Развѣ играютъ въ перья?

— Какже! А ты не зналъ? Отличная игра! Хочешь, я тебя научу?

— Хорошо.

— А перышки мнѣ отдашь?

— Изволь.

Булановъ досталъ изъ парты и отдалъ Оленину четыре перышка.

— Вотъ спасибо! Молодецъ! — одобрилъ Оленинъ, — сейчасъ видно, что изъ тебя хорошій товарищъ выйдетъ.

И голосъ его прозвучалъ поощрительно и вмѣстѣ съ тѣмъ покровительственно.

Прощаніе и утѣшитель

Въ половинѣ третьяго уроки кончились. Приходящіе ученики живо собрали свои книги и тетрадки, уложили ихъ въ ранцы и шумно разбрелись по домамъ. Но шума въ гимназіи если и убавилось, то немного. Отъ двухъ сотенъ пансіонерскихъ ногъ порядочно доставалось поламъ. Натертые безъ воска, одною мастикою, они давали столько пыли, что она висѣла въ воздухѣ тонкимъ, щекотавшимъ въ носу туманомъ и садилась на столы, на скамьи и подоконники, такъ что у всѣхъ пансіонеровъ руки были желтыя, точно намазанныя охрой. День былъ ясный, и воспитанникамъ позволили выйти на дворъ. Они не только вышли, но и выбѣжали. Выбѣжали шумно и весело. Тамъ они разбились на группы. Кто игралъ въ лапту, кто просто въ мячикъ; нѣкоторые исчертили песокъ и, прыгая на одной ногѣ, выбивали камешекъ изъ котла; двое-трое гонялись въ пятнашки, ловко извертываясь и удирая другъ отъ друга, какъ точно вьюны. Широкій и гладкій дворъ вмѣстилъ всѣхъ желающихъ поразмять кости послѣ уроковъ и порѣзвиться и оглашался звонкою перекличкой игравшихъ и бѣгавшихъ, словно поле въ ясное іюньское утро, когда проносится надъ нимъ перекличка проснувшихся пернатыхъ. Николай Андреевичъ сидѣлъ на подоконникѣ открытаго окна, и весь дворъ былъ виденъ ему со второго этажа. День былъ тихій и теплый, такъ что Николаю Андреевичу не нужно было одѣться въ пальто: онъ сидѣлъ, какъ былъ раньше, въ вицмундирѣ съ открытымъ жилетомъ, не боясь озябнуть и простудиться. Съ удовольствіемъ смотрѣлъ онъ на двигавшіяся предъ его глазами толпы мальчиковъ; нравился ему и этотъ шумъ, и ихъ бодрые крики, исполненные здоровья и веселья. Онъ глядѣлъ на молодежь и вспоминалъ свои, сравнительно недавніе дѣтскіе годы (онъ былъ еще молодой человѣкъ), собственныя свои рѣзвости и шалости, собственное беззаботное время… Вдругъ онъ почувствовалъ, что къ нему кто-то ласкается. Онъ догадался, кто это долженъ быть. Онъ зналъ, что, повернувъ голову, увидитъ маленькаго, девятилѣтняго Воинова. Такъ и есть: это Воиновъ. Глядя грустными глазами въ окно, мальчикъ довѣрчиво, ласково прислонился щекой къ рукѣ своего воспитателя и ждалъ отъ него привѣтливаго слова. И дождался. Николай Андреевичъ, увидѣвъ его, положилъ ему руку на голову и спросилъ:

— Что, Володя? Что скажешь, голубчикъ?

— Скучно…

— Знаю, милый. Да чтожъ подѣлать-то? Надо тутъ жить, если мама отдала тебя въ гимназію.

— Николай Андреичъ, какъ теперь тамъ хорошо!..

— Знаю!

Николай Андреевичъ нарочно произнесъ это «знаю» твердымъ голосомъ, стараясь придать ему даже оттѣнокъ досады. Онъ думалъ, что такимъ образомъ заставитъ Володю замолчать, и мальчикъ перестанетъ раздражать себя излишними воспоминаніями. Но Володя не унимался и нылъ:

— Тамъ теперь молотьба идетъ… цѣпами стучатъ, солому возятъ… дымкомъ пахнетъ…

— Знаю, милый, знаю… Да вѣдь не ты одинъ. Вотъ, посмотри, еще такой-же, какъ ты: также изъ деревни пріѣхалъ…

Николай Андреевичъ указалъ Воинову на Буланова, проходившаго мимо въ своей цвѣтной рубашечкѣ. Захвативъ Борю рукою, онъ притащилъ его къ себѣ.

— Видишь, дружокъ, вотъ и этотъ… Онъ первый день здѣсь — и то не скучаетъ… А ты ужь вторую недѣлю все не можешь привыкнуть…

Володя мотнулъ головой и тоскливо занылъ:

— Не могу я, не могу… Тамъ теперь дымкомъ пахнетъ… А тутъ…

И, не досказавъ, онъ залился горькими слезами. И вотъ подъ рукою Николая Андреевича очутились два новичка, прижавшіеся къ нему головами: вмѣстѣ съ Володей Воиновымъ плакалъ и Боря Булановъ. Онъ также вспомнилъ о своей деревнѣ, о своихъ близкихъ: и тамъ теперь шла молотьба, возили солому, заготовляли хлѣбъ на зиму… и тамъ, навѣрно, папа хлопочетъ съ утра до ночи, и цѣпы стучатъ вперемежку, и дымкомъ пахнетъ… И его также потянуло на родину, къ милымъ и дорогимъ, оставленнымъ далеко людямъ. Тоска защемила ему сердце. И оба они горько плакали, прижавшись къ своему воспитателю. А онъ нѣжно обнялъ ихъ обоихъ, растерявшись отъ неожиданности и не зная, какъ ихъ утѣшить…

Рѣзкій звонокъ, призывавшій пансіонеровъ къ обѣду, прервалъ эту сцену. Дворъ живо опустѣлъ. Воспитанники съ разныхъ концовъ зданія собирались въ коридоръ и строились въ пары. Николай Андреевичъ всталъ впереди этой длинной колонны въ пятьдесятъ слишкомъ паръ, а другой воспитатель — въ концѣ. Такъ спустились по лѣстницѣ въ столовую и вразсыпную разбрелись къ своимъ мѣстамъ. Буланову еще за завтракомъ было отведено мѣсто недалеко отъ воспитателя. Впереди, противъ образа, освѣщеннаго лампадою, которая теплилась въ гимназической столовой и день и ночь, встали пѣвчіе (тѣ-же самые ученики, которые пѣли и въ церкви), регентъ далъ тонъ, и раздалось стройное пѣніе: «Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ»… Затѣмъ всѣ заняли мѣста, застучали тарелками, ложками. Въ концѣ или во главѣ каждаго стола сидѣлъ ученикъ старшаго класса и разливалъ супъ. Вообще за столомъ былъ порядокъ, хотя — надо правду сказать — нѣкоторые воспитанники слишкомъ торопливо и настойчиво добивались своей порціи. Когда подавали лотокъ съ хлѣбомъ, они даже поднимались на своихъ мѣстахъ, чтобы получить хлѣба поскорѣе и притомъ побольше кусковъ; нѣкоторые брали сразу куска по четыре. Не очень-то понравилось это Борѣ Буланову, привыкшему подъ руководствомъ M-me Mélinnet^[2] сидѣть за столомъ смирно и чинно. Онъ удивлялся, зачѣмъ это они такъ торопятся; и еще больше удивился онъ, замѣтивъ, что нѣкоторые клали хлѣбъ себѣ по карманамъ. Николай Андреевичъ, глядя на это, нисколько не удивлялся; онъ зналъ хорошо, что молодой аппетитъ прихотливъ и требователенъ и что другому черезъ часъ послѣ обѣда опять ужь хочется ѣсть. А нельзя сказать, чтобы обѣдъ былъ скудный. Можно было накушаться вдосталь. Правда, приготовленъ онъ былъ не такъ вкусно, какъ дома тотъ обѣдъ, который разносилъ Иванъ Парикъ; но вѣдь гдѣ-же на сто человѣкъ приготовить такъ-же аккуратно, какъ на четверыхъ? И къ тому-же это былъ столъ казенный — въ учебномъ заведеніи, гдѣ многіе учатся на счетъ казны, не платя за себя ничего; а вѣдь казна развѣ имѣетъ возможность содержать множество дѣтей такъ-же, какъ богатый отецъ содержитъ свою семью? Тогда Боря этого не соображалъ; онъ понялъ это впослѣдствіи, когда сталъ поразвитѣе и кое-что уже зналъ. Но, сидя первый разъ за казеннымъ обѣдомъ, онъ невольно сравнивалъ его съ тѣмъ, къ чему привыкъ съ малыхъ лѣтъ. Когда обѣдъ кончился, инспекторъ, который прохаживался все время по столовой, громко сказалъ:

— Вставать!

Всѣ сразу поднялись, пѣвчіе отдѣлились, прошли впередъ, пропѣли: «Благодаримъ Тя, Христе Боже нашъ»… Потомъ ученики выстроились въ пары и опять въ томъ-же порядкѣ пошли изъ столовой. Проходя по швейцарской, Булановъ услышалъ, что кто-то тронулъ его за рукавъ. Это былъ швейцаръ.

— Къ вамъ маменька пришли, пожалуйте въ пріемную.

Обрадовавшись, Боря хотѣлъ-было выйти изъ пары, но швейцаръ остановилъ его и шепнулъ ему наставительно:

— Нѣтъ, допрежь у губернера спроситься надо. А то попадетъ, зачѣмъ не спросясь въ пріемную пошелъ.

И опять Боря, торопясь догнать Николая Андреевича, выскочилъ изъ пары.

— Господинъ учитель, можно мнѣ къ мамѣ? — чуть не крикнулъ онъ, дернувъ его за рукавъ.

— Къ вамъ ваша мама пришла?

— Да… Можно?

— Хорошо, идите.

Боря кинулся назадъ, думая, что мама ждетъ его у подъѣзда, гдѣ остановилъ его швейцаръ.

— Куда-же вы? — окликнулъ его Николай Андреевичъ, — пріемная вѣдь наверху, во второмъ этажѣ. Пойдемте со мною.

И онъ свелъ его въ пріемную. Онъ видѣлъ, какъ радостно Боря кинулся къ мамѣ, какъ она обняла его, нѣжно прижала къ себѣ и осыпала поцѣлуями его лицо и голову. И подумалъ при этомъ: «Какой хорошій мальчикъ, съ добрымъ сердцемъ. Точно Володька Воиновъ». Потому пришелъ Николаю Андреевичу на память маленькій Володя Воиновъ, что онъ и его видѣлъ, какъ тотъ нѣжно прощался съ матерью передъ ея отъѣздомъ изъ Петербурга.

— Вы надолго оставите мнѣ его здѣсь? — спросила Софья Егоровна Николая Андреевича.

— О, да. Теперь у нихъ много свободнаго времени. Теперь рекреація до шести часовъ. Онъ цѣлыхъ два часа можетъ съ вами быть.

— О, нѣтъ! мнѣ столько самой нельзя. Я сегодня должна ѣхать съ курьерскимъ поѣздомъ…

Больно заныло у сына сердце при этихъ словахъ матери.

— Такъ что, если позволите, я-бы полчаса съ нимъ побесѣдовала, — добавила она, — а потомъ мнѣ надо торопиться. У меня еще вещи не уложены.

— О, это съ удовольствіемъ.

— Позвольте васъ на пару словъ, — сказала она, отходя къ окну.

— Къ вашимъ услугамъ.

Тогда она заговорила тихо, такъ что Борѣ не было слышно ихъ разговора; онъ могъ только замѣтить, что лицо ея было озабочено. Если кому угодно знать, о чемъ они говорили у окна, это не секретъ. Софья Егоровна спрашивала Николая Андреевича, какъ онъ нашелъ Борю, понравился-ли ему ея сынъ; а тотъ расхваливалъ ей мальчика и отвѣчалъ, что первое впечатлѣніе онъ получилъ отъ него прекрасное.

— Однако прошу извинить, — спохватился онъ, — у меня вѣдь тамъ дѣтвора… Какъ-бы чего не натворили безъ меня.

— Ахъ, простите, я васъ задержала…

— Немножко-то ничего…

— А все-таки у меня къ вамъ просьба… самая убѣдительная, самая нижайшая. Будьте добры, поберегите его… Вѣдь онъ у насъ единственный, вся наша отрада…

И она приложила платокъ къ глазамъ.

— О, будьте увѣрены, сударыня, что всѣ наши старанія, всѣ заботы направлены къ тому, чтобы всѣмъ имъ было у насъ хорошо. Въ этомъ ужь будьте увѣрены…

— Благодарю васъ, благодарю! — горячо прошептала она, крѣпко пожимая его руку. — Однако простите… Я васъ опять задерживаю.

Николай Андреевичъ, откланявшись, поспѣшно вышелъ изъ пріемной. А Боря остался съ мамой. Кромѣ нихъ, никого не было тамъ, и они могли свободно бесѣдовать. Недолго тянулась ихъ бесѣда, но переговорили они о многомъ. Боря сообщилъ мамѣ всѣ впечатлѣнія дня и, вспомнивъ рѣшительно о всѣхъ домашнихъ, всѣмъ посылалъ поклоны, а папѣ множество поцѣлуевъ. Мама-же все твердила ему, чтобы онъ учился и велъ себя хорошо, чтобы не поддавался дурнымъ вліяніямъ, держался-бы больше воспитателей, спрашивалъ-бы ихъ совѣта во всемъ…

— Вѣдь они у васъ здѣсь такіе добрые, хорошіе, — добавила она, — съ перваго взгляда видно.

Потомъ она дала Борѣ цѣлыхъ два десятка почтовыхъ марокъ и просила, чтобъ онъ чаще писалъ ей и папѣ; подарила стопку красивой почтовой бумаги со штемпелемъ «Б» и двѣ пачки конвертовъ, и еще дала рублевую бумажку.

— Это, если когда захочется чего-нибудь сладенькаго купить, — объяснила мама. — А когда это выйдетъ, то попроси у инспектора: я ему оставила для тебя двадцать рублей. Почемъ знать, можетъ быть, понадобятся на что-нибудь деньги. А вотъ это тебѣ теперь отъ меня. И самъ покушай, и товарищей своихъ угости.

Посидѣвъ еще немного, мама собралась уѣзжать. Много слезъ пролили они оба при прощаньи. Много разъ перекрестила мать своего дорогаго сына, благословляя его на долгую разлуку съ нею. Когда-же они разстались, Боря поднялся по лѣстницѣ съ заплаканными глазами и съ большущею корзиной, увязанною сверху синею бумагою.

Онъ искалъ Оленина, такъ какъ не забылъ своего обѣщанія попотчевать его. Оленинъ скоро подвернулся ему.

— А, Булаша! Ну, что? была твоя мамаша?

— Была. А я тебя ищу.

— Ым-гмъ, это хорошо. Что это, дружище, ты, кажется, ревѣлъ?

Боря усмѣхнулся, стараясь принять веселый видъ.

— Да… немножко…

— Не хорошо, любезный другъ, nicht gut^[42], не хвалю… А я-то, простофиля, еще тебя молодцомъ назвалъ. Какой-же ты послѣ этого молодецъ? Нюня!

Булановъ почувствовалъ себя немножко виноватымъ и попробовалъ сказать въ свое оправданіе:

— Жалко вѣдь… До Рождества не увидимся.

— Ну, вотъ! до Рождества! ерунда! пустяки это все…

И, приложивъ руку къ сердцу, Оленинъ пропѣлъ альтомъ:

«Успокойся: все минуетъ,
Время исцѣляетъ все»…

— Это изъ «Русалки». Ты видалъ «Русалку»?

— Какую русалку?

— Какую? Ахъ, ты, профанъ! Ничего-то ты не знаешь. Учить тебя, какъ я вижу, надо. Ничего, не унывай: сходимъ, сходимъ. И въ оперу сходимъ, и въ оперетку сходимъ. Вездѣ побываемъ.

И онъ покровительственно похлопалъ его по плечу. Потомъ махнулъ рукой и позвалъ:

— Робя́! пожалуйте… Посмотримъ, что нашему Булашѣ досталось отъ мамаши…

Корзинка очутилась на столѣ. Живо собралась вокругъ нея цѣлая толпа пансіонеровъ. Нашлось много помощниковъ развязывать ее. Тутъ были ученики разныхъ классовъ. Явились сюда и такіе, которыхъ Боря раньше еще не примѣтилъ въ лицо.

— Что за шумъ, а драки нѣтъ? — съострилъ кто-то.

— Это новичекъ угощаетъ, — объявили ему.

Десятокъ рукъ потянулся къ развязанной корзинѣ. Кто тащилъ изъ нея виноградъ, кто пирожное, кто яблоко.

— А вотъ тутъ еще коробка. Вѣроятно, конфекты.

Вскрыли и коробку, почали и конфекты. Боря стоялъ въ сторонѣ; онъ не торопился протискаться къ своимъ гостинцамъ, желая попотчевать прежде товарищей. Когда-же онъ, погодя немного, просунулъ руку между стоявшими около корзинки, то нащупалъ на днѣ ея только двѣ виноградинки и, взявъ ихъ, отошелъ въ сторону.

— Что здѣсь за сборище? — спросилъ Николай Андреевичъ, подходя къ нимъ, и, увидѣвъ на столѣ корзинку, догадался. — А! это ваши лакомства?

— Да, это… которыя мнѣ мама принесла, — отвѣчалъ Булановъ.

— Глядите, не все сразу раздавайте, а то на завтра ничего не останется.

— Мнѣ все равно, господинъ учитель… Я очень радъ… Пусть кушаютъ, сколько угодно…

— Да наконецъ и то скверно: объѣстся кто-нибудь, а тамъ, глядишь, придется въ лазаретъ лечь. Пожалуйста, господа, осторожнѣе кушайте.

— Мы осторожно, Николай Андреичъ.

— Ну, то-то же.

Онъ отошелъ. И тутъ съ разныхъ сторонъ посыпались остроты и разныя выраженія неудовольствія:

— И чего ему надобно?

— Точно его гостинцы ѣдимъ.

— Удивительно!

— А у тебя, Булашка, хорошія яблоки. Это изъ собственныхъ садовъ?

— Въ лазаретъ! онъ говоритъ — въ лазаретъ! Нѣтъ, братъ, у нашего доктора не больно-то полежишь въ лазаретѣ…

— Говорятъ, въ другихъ мѣстахъ вездѣ можно полежать такъ, что febris catarrhalis^[43]…

— Отъ урока притворялись, — дополнилъ кто-то.

— А у нашего доктора не полежишь. Онъ сейчасъ фельдшеру прохрипитъ: «Максимычъ, дай ему сель-де-гендры^[44] стаканчикъ»… Извольте-ка здоровому человѣку этакую гадость глотать…

— Съ нея и больнаго вырветъ.

— Нѣтъ, я что замѣтилъ! — добавилъ другой, — онъ, какъ увидитъ, что здоровый въ лазаретъ забрался, отъ уроковъ, значитъ, утече, — онъ сейчасъ ему касторки закатитъ или хины… Да вѣдь какъ? Касторку-то прямо съ ложки, такъ, безъ капсюль, а хину безъ облатокъ… Брр… Подумать скверно…

Говорившаго даже передернуло всего. Кругомъ остальные засмѣялись, и кто-то подшутилъ надъ нимъ:

— Да, Евлаха, это не то, что Булашкины бомбошки.

Евлаха облизнулся и прищелкнулъ языкомъ:

— Хороши, да мало. Только уста подсластилъ… Такъ, замаралъ чуть-чуть…

Когда Булановъ заглянулъ на столъ, онъ увидѣлъ на немъ пустую корзинку и пустую коробку. Онъ никакъ не ожидалъ, что товарищи уплетутъ это все такъ живо. Въ это время кто-то взялъ его за руку. Булановъ обернулся. Это былъ Оленинъ.

— Знаешь, Булаша, у меня къ тебѣ маленькая просьбица… Такъ, самая малюпасенькая…

— А что? — спросилъ Боря.

— Поди-ка сюда, дружище.

Они отошли въ сторону. Оленинъ нагнулся къ его уху и шепнулъ:

— Тебѣ мама дала денегъ?

— Да.

— Ну, я такъ и думалъ. Твоя мама вѣдь очень добрая.

— Ахъ, она очень, очень…

— Видишь-ли, мнѣ нужно сорокъ копеекъ до завтра… Я тебѣ завтра отдамъ… Можешь?

— Съ удовольствіемъ… Но только у меня рубль… Мелочи нѣтъ…

— Это все равно… У меня завтра будутъ деньги, мнѣ принесутъ. Я тебѣ рубль и отдамъ.

Боря досталъ свой кошелечекъ, который связала ему M-me Mélinnet^[2], вынулъ изъ него рубль и отдалъ Оленину.

— Вотъ молодецъ! — поощрилъ его тотъ, — я ужь вѣдь рѣшилъ, что ты молодецъ… Хорошій изъ тебя выйдетъ товарищъ. Это съ перваго дня видно.

— Чтожъ, я очень желаю, чтобъ… — началъ-было Булановъ, довольный похвалой.

— Ым-гмъ, это хорошо. Старайся! — произнесъ Оленинъ покровительственно, кивнувъ свысока головой, и, ускользнувъ отъ него, пошелъ по коридору, при чемъ задѣвалъ по дорогѣ почти всѣхъ встрѣчныхъ.

Боря, посмотрѣвъ направо, вновь увидѣлъ на столѣ корзинку и коробку. Около нихъ никого ужь не было. Онъ заглянулъ въ нихъ. Тамъ только на донышкахъ валялось нѣсколько мелкихъ крошекъ. И жалко стало Борѣ… не гостинцевъ жалко, изъ которыхъ ему досталось только двѣ виноградинки, а жаль того, что это было принесено ему мамой и что все, что она ему подарила — и гостинцы, и рубль — онъ такъ скоро роздалъ, тогда какъ она, конечно, заботилась объ немъ, а не о тѣхъ, кого онъ угощалъ. А также стало ему досадно на себя за то, что онъ такъ легко поддался на скорую похвалу. И грустно сдѣлалось… Онъ чувствовалъ себя одинокимъ въ этомъ большомъ и людномъ домѣ — одинокимъ, какъ Володя Воиновъ. Тянуло его опять въ тишь деревенскую — къ дорогимъ липамъ и мѣстамъ. Хотѣлось быть дома, среди людей, къ которымъ онъ такъ привыкъ и привязанъ душой… Хотѣлось говорить съ ними, смѣяться, разсказывать имъ…

— Ахъ, вотъ что! — сказалъ онъ самъ себѣ и, обрадовавшись пришедшей ему мысли, направился къ своему шкапику, досталъ оттуда почтовой бумаги, конвертъ и сѣлъ писать письмо мамѣ.

Еще кое-что объ иныхъ людяхъ и нравахъ

Пока Булановъ доставалъ бумагу, грустилъ надъ ней и проливалъ первую слезинку надъ первымъ своимъ письмомъ къ мамѣ; пока онъ вкривь и вкось — (онъ не привыкъ писать безъ линеекъ или безъ транспаранта) — выводилъ: «Милая мама! какъ мнѣ грустно, что ты уѣхала и что всѣ твои гостинцы съѣли гимназисты», — между Угрюмовымъ, Оленинымъ и Лазаревымъ, котораго товарищи обыкновенно звали Евлахой, потому что имя его было Евлампій, происходилъ разговоръ. Лазареву казалось мало того, что онъ только-что передъ тѣмъ съѣлъ; онъ увѣрялъ, что только раздразнилъ аппетитъ и что, если-бы ему дали еще двѣнадцать дюжинъ кондитерскихъ пирожковъ — онъ и ихъ съѣлъ-бы теперь-же.

— Экъ, тоже! махнулъ! — усмѣхнулся Угрюмовъ.

— Ну, это, конечно, гипербола, — прихвастнулъ Евлаха словомъ, которое недавно узналъ изъ учебника.

— Чудодѣй! совретъ и увѣряетъ, что это какая-то гипербола.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, двадцать пять штукъ съѣмъ…

— Куда тебѣ!

— Съѣмъ! Только подавай!

— Полно врать-то!

— Пари!

— Изволь.

— На сколько?

— Да еще на столько-же — на двадцать пять.

— Идетъ! Только чуръ — одно условіе: чтобы трехкопеечныя были пирожныя, а не пятикопеечныя.

— Ладно! Но воды чтобъ не пить. Всѣ чтобы въ сухомятку слопать!

— Нѣтъ, это, братъ, трудно. Пожалуй, не одолѣть.

— Ты ставишь свое условіе — а я свое. А не хочешь — не стану пари держать.

— Тише! Николай Андреичъ идетъ!

Они примолкли. Николай Андреичъ прошелъ мимо, но скоро вернулся назадъ и снова удалился въ залу.

— Теперь надо класснаго подговорить.

— Пожалуй, не сходитъ…

— Я жертвую четвертакъ. Дать ему на чай — такъ и сходитъ.

— А который классный сегодня дежуритъ?

— Херимонъ.

— Этотъ не пойдетъ: онъ безъ разрѣшенія воспитателя ни шагу.

— Ну, другого найдемъ. Оленинъ, катай, ищи Антипку. На тебѣ рубль, — командовалъ Угрюмовъ, — на семьдесятъ пять копеекъ пускай пирожныхъ возьметъ разныхъ, по три копейки, а четвертакъ ему за проходъ. Понялъ?

— Еще-бы!

— Ну, катай!

Классный сторожъ Антипъ, шустрый и юркій малый, любилъ угодить воспитанникамъ за четвертачекъ. Какъ-то такъ случалось, что онъ не попадался воспитателямъ: ловко умѣлъ пронесть запрещенное и передать ученикамъ. Особенно любилъ онъ продѣлывать это въ дежурство Херимона, чтобы подозрѣніе, въ случаѣ если воспитанники попадутся, падало не на него, а на другого сторожа. И на этотъ разъ онъ живо принесъ имъ пирожныхъ, пряча корзиночку подъ полой своего мундира; отворивъ одинъ изъ классовъ, онъ сунулъ ее въ парту и пошелъ сообщить Оленину, что исполнилъ его порученіе.

— Ым-гмъ, это хорошо! Молодецъ, Антипка! — похвалилъ Оленинъ. — Вотъ и отлично! — обратился онъ къ товарищамъ, — мы тамъ-же, въ классѣ, и засядемъ. А тутъ — гдѣ-же?

— Конечно, тутъ какъ-разъ Николаю Андреичу попадемся.

— Идемъ!

— Эй, Булаша, ты куда? — остановилъ Оленинъ Борю, который въ ту минуту проходилъ мимо нихъ.

— Я въ свой ящикъ, перо новое взять: мое плохо пишетъ.

— Что ты тамъ пишешь? Не успѣлъ еще поступить — и ужь писать!

— Я письмо къ мамѣ…

Оленинъ отступилъ на шагъ, развелъ руками и весело, звонко закатился:

— Ха-ха-ха! Письмо къ мамѣ!.. Она только полчаса тому у него была, а онъ ужь письмо къ ней строчитъ! Ай, да Булаша!

Другіе тоже засмѣялись. Боря немного сконфузился, но при этомъ началъ сердиться. Ему казалось вполнѣ естественнымъ, что онъ пишетъ мамѣ письмо именно теперь, когда ему такъ грустно по ней и когда такъ хочется съ нею поговорить. Навѣрно, онъ разсердился-бы еще больше и высказалъ-бы товарищамъ свое неудовольствіе, если-бы они продолжали смѣяться. Но вышло иначе. Оленинъ совсѣмъ ужъ другимъ тономъ — не насмѣшливымъ, а пріятельскимъ — сказалъ ему:

— Брось! Успѣешь еще до Рождества вдоволь написаться. Времени еще четыре мѣсяца. Лучше пойдемъ-ка посмотримъ, какъ Евлаха будетъ пирожныя на пари уплетать. Брось, въ самомъ дѣлѣ… Идемъ.

Этотъ тонъ подкупилъ Борю. Чувство обиды уже миновало, и онъ довольно охотно спросилъ:

— А куда идти?

— Въ седьмой классъ. Тамъ мы за стѣнку спрячемся и устроимъ состязаніе.

— Хорошо. Только я сейчасъ сбѣгаю за письмомъ: надо положить его въ ящикъ.

Когда онъ удалился, Угрюмовъ сказалъ Оленину съ досадой.

— И зачѣмъ ты его позвалъ?

— А что?

— Ну его къ чорту! Мелкота… Еще, пожалуй, сфискалитъ…

— Вотъ тоже! Сфискалилъ онъ на тебя утромъ сегодня, когда ты его взлупилъ? а? А на меня сфискалилъ? За урокомъ я ему карандашъ подставилъ, онъ на него и сѣлъ… Трахъ! карандашъ въ куски… А онъ — ничего! Нѣтъ, онъ хорошій парень; это сейчасъ видно. И глаза большіе такіе, глядитъ прямо… Видно, что совѣсть чиста…

— Да… должно быть, глупость толста.

— Онъ все свое! — продолжалъ Оленинъ спорить, — говорятъ-же тебѣ, сейчасъ видно, что хорошій онъ будетъ товарищъ.

— Да ты что за него такъ заступаешься? Должно быть, денегъ ужь успѣлъ занять?

— Ну, вотъ еще что выдумалъ!

— Сознайся… Перехватилъ? а? успѣлъ?

— Поди ты!

Оленинъ опустилъ глаза, отвернулся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону. Угрюмовъ лукаво подмигнулъ на него Лазареву. Тотъ усмѣхнулся. Въ это время къ нимъ приблизился Булановъ.

— Я готовъ. Идемте.

Они вошли въ седьмой классъ, плотно притворили за собою дверь, достали изъ парты корзинку съ пирожными и усѣлись въ заднемъ углу, у стѣны, такъ что въ дверное стекло ихъ не видно было изъ коридора. Угрюмовъ развязалъ корзинку, сбросилъ бумагу и подставилъ Лазареву пирожныя:

— Ну, Евлаха, начинай.

— Чтожъ! и начну… Очень просто.

Лазаревъ нагнулся надъ корзинкой, окинулъ взглядомъ пирожныя, поморщился и шепнулъ:

— Песочныхъ много!

— Что? не по вкусу? жирны больно? — поддразнивалъ Угрюмовъ язвительнымъ тономъ.

— Помалкивай. Одолѣю.

Выбравъ меренгу, Лазаревъ широко разинулъ ротъ и опрокинулъ въ него пирожное цѣликомъ, не кусая. Разсыпчатое и нѣжное, оно быстро растаяло во рту; онъ глотнулъ, слегка кивнулъ головой и промолвилъ хвастливо:

— Fertig^[45]!

Потомъ протянулъ руку за другимъ, выбралъ опять легкое безэ и сказалъ:

— Здравствуй, безэшка!

И, отправивъ его въ ротъ такимъ-же образомъ, добавилъ съ тою-же хвастливостью:

— И прощай!

И пошли скакать ему въ ротъ пирожныя одно за другимъ. Сначала онъ выбиралъ самыя легкія — меренги, безэ, битыя сливки; затѣмъ принялся за яблочныя и другія фруктовыя, въ которыхъ тѣста было мало, только снизу. Но съ этими онъ справлялся уже не съ тою легкостью и быстротою: они во рту не таяли, и не достаточно было прижать ихъ языкомъ къ нёбу, чтобы проглотить, — приходилось жевать ихъ. А когда вышли и эти, пора было взяться за слоеныя и песочныя.

— Ну, что? Эти какъ? нравятся? — съязвилъ Угрюмовъ.

— Ничего, хороши и эти, — отозвался Лазаревъ, стараясь придать себѣ равнодушный и спокойный видъ.

Но нельзя было не замѣтить, что чѣмъ дальше, тѣмъ лѣнивѣе брался онъ за пирожныя. Боря слѣдилъ молча и, глядя на Евлаху, дивился. Никогда еще не приходилось ему видѣть такой прожорливости. Въ какую-нибудь четверть часа исчезло около полутора десятка пирожныхъ — сладкихъ, жирныхъ, липкихъ. Даже смотрѣть-то на него — и то какъ-то приторно становилось. Самъ толстый и жирный, какъ слоеная булка, Лазаревъ замѣтно начиналъ страдать надъ жертвами своего обжорства, когда очередь стала подходить къ концу второго десятка. Его большіе сѣрые глаза, и безъ того выпуклые, казалось, становились еще больше; на широкомъ, плоскомъ лбу выступили капли пота; ноздри раздувались и издавали сопѣніе, тяжелое и неровное, перемежавшееся съ чмоканьемъ языка и зубовъ, врѣза́вшихся въ жирное печенье. Съ видимымъ усиліемъ дѣлалъ онъ глотки, движенія его становились все лѣнивѣе, и наконецъ, когда ему оставалось только доѣсть четыре штуки, онъ тяжело вздохнулъ и вскинулъ на Угрюмова посоловѣлые глаза, умолявшіе и усталые, какъ у человѣка, заваленнаго долгодневною, непосильною работой.

— Что? пардону^[46] просишь? э? — подмѣтилъ Угрюмовъ.

— Нѣтъ, отчего-же… Дай только вздохнуть… Я доѣмъ…

И на лицѣ Лазарева мелькнула гримаса, показавшая, съ какимъ отвращеніемъ думалъ онъ объ остальныхъ пирожныхъ. Онъ даже икнулъ.

— Недурно-бы теперь водички? — опять съязвилъ Угрюмовъ.

— Да, хорошо-бы…

— Не хочешь-ли?

— Нѣтъ, не стану: хочу выиграть.

— Посмотримъ. А ты, малышъ, гляди, ни слова! Понимаешь? — обратился Угрюмовъ къ Буланову. — А коли разболтаешь — попадетъ тогда отъ всѣхъ насъ. Понюхай-ка, хорошо пахнетъ?

И, сложивъ кулакъ, онъ поднесъ его Борѣ къ самому носу. Булановъ попятился и промолчалъ.

— Нѣтъ, онъ не скажетъ, онъ не таковскій, — опять вступился за него Оленинъ, — онъ хорошій малый.

На этотъ разъ Боря однако не размякъ, какъ раньше: ему вспомнились точно такія-же похвалы, которыя расточалъ новичку одинъ испорченный школьникъ, изображенный въ какой-то французской книжкѣ, которую онъ читалъ дома съ M-me Mélinnet^[2]. Ему показалось, что тотъ французскій школьникъ долженъ былъ говорить непремѣнно такъ-же, какъ Оленинъ. И у него стала слагаться невольная недовѣрчивость къ Оленину: слишкомъ ужь расточителенъ тотъ былъ на поощреніе и похвалы. Угрюмовъ-же, который уже давно и отлично зналъ Оленина, опять спросилъ его:

— Сколько перехватилъ?

На это Оленинъ опять не нашелся отвѣтить ему и поспѣшилъ замять вопросъ, обратившись къ Лазареву:

— Чтожъ, Евлаха, валяй послѣднія!

— Тебѣ-то что? Вѣдь я не съ тобой пари держу! — огрызнулся Лазаревъ.

Но имъ и не удалось окончить пари. Отворилась дверь, и показался Николай Андреевичъ. Стоя у порога, онъ говорилъ:

— А! вотъ они гдѣ!.. А я-то ихъ ищу! Что за честная компанія? Пожалуйте-съ, пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте, — твердилъ онъ недовольнымъ, почти сердитымъ тономъ, показывая рукою къ двери. — Очень мило, забрались да еще новичка съ собой взяли! — упрекалъ онъ ихъ, когда они, отъ смущенія красные и улыбавшіеся, тихими шагами пробирались мимо него въ коридоръ.

Начались тотчасъ-же разспросы, зачѣмъ они туда забрались, что тамъ дѣлали и для чего увели съ собой и Буланова. По ихъ разсказамъ оказывалось, что они зашли туда поболтать, а въ томъ, что новичекъ очутился съ ними, они не виноваты, потому что онъ будто-бы самъ зашелъ въ классъ и просился посидѣть около нихъ; они-же не хотѣли его гнать отъ себя — пускай посидитъ: вѣдь онъ, кажется, хорошій мальчикъ. Все это было разсказано довольно правдоподобно, и Николай Андреевичъ хоть и не повѣрилъ имъ вполнѣ, однако пересталъ разспрашивать; только въ заключеніе строго запретилъ имъ расходиться по классамъ далеко отъ него.

Въ шесть часовъ новый звонокъ призвалъ всѣхъ на репетицію. На приготовленіе уроковъ полагалось два часа: отъ шести до восьми. Занятія эти происходили въ двухъ обширныхъ залахъ, уставленныхъ столами и называвшихся камерами. Сюда собирались ученики всѣхъ классовъ, кромѣ двухъ старшихъ: этимъ послѣднимъ позволялось сидѣть и готовить свои уроки отдѣльно отъ воспитателя, въ своихъ классахъ. А начиная съ приготовительнаго класса и кончая шестымъ, ученики собирались въ камеры, приносили туда географическія карты изъ особой комнатки, гдѣ онѣ хранились, собирали изъ шкапиковъ книги и разсаживались по своимъ мѣстамъ на цѣлыхъ два часа.

Нѣкоторымъ эти два часа доставляли истинное наслажденіе: они съ удовольствіемъ приготовляли урокъ за урокомъ, рѣшали задачи, выискивали слова въ лексиконѣ и дѣлали переводы; кто чуть не вслухъ заучивалъ наизусть стихи, мѣшая сосѣдямъ и получая отъ нихъ замѣчанія то и дѣло; кто корпѣлъ надъ заданнымъ сочиненіемъ, описывая минувшія каникулы или какую-нибудь прогулку по живописнымъ мѣстамъ, чиркая и перечеркивая, надписывая сверху и сбоку, и, сочинивъ, принимался за переписку; нѣсколько учениковъ, столпившись около карты, разыскивали на ней города, рѣки и озера; потомъ, приготовивъ урокъ географіи, шли къ своимъ мѣстамъ и принимались за латынь или за греческій языкъ; приготовленъ и этотъ урокъ — берутся за третій; а тамъ, глядишь — и все готово. Тогда попросятъ воспитателя позволить имъ почитать книжку, уже не учебную, или раскрашивать картинки, или написать письмо; и онъ охотно позволяетъ это прилежнымъ и способнымъ ученикамъ, если увидитъ, что у нихъ все уже приготовлено къ слѣдующему дню. И они съ спокойною совѣстью, беззаботно проводятъ конецъ репетиціи за посторонними занятіями.

Но не для всѣхъ воспитанниковъ репетиція проходитъ такъ-же пріятно. Для нѣкоторыхъ она — чистое мученіе: не до работы имъ; въ головѣ копошится совсѣмъ другое, — а тутъ изволь учиться. Удивительно пріятно! Теперь-бы въ перышки поиграть…

— Булашка, хочешь въ перышки научу? — предложилъ Оленинъ, подсѣвъ къ Борѣ.

— Погоди: вотъ уроки прежде выучу, тогда поучи…

— Эхъ ты, голова! Нашелъ, чѣмъ заниматься…

— Да немного и задано… Географія… Что тамъ такое? Австралія. Я Австралію хорошо знаю: я ее уже дома проходилъ. Потомъ еще французскій переводъ…

Булановъ раскрылъ учебникъ Марго, нашелъ въ немъ заданныя фразы для перевода и сдѣлалъ его прямо начисто.

— Э! да ты у насъ французъ! — замѣтилъ Оленинъ.

— Я вѣдь говорю по-французски…

— Ым-гмъ! это хорошо. Дай-ка списать.

Оленинъ потихоньку вытянулъ у него изъ руки тетрадку, досталъ свою и переписалъ туда его переводъ. Возвращая ее Буланову, онъ даже не поблагодарилъ его, а только похвалилъ опять за то, что онъ будетъ хорошимъ товарищемъ, и добавилъ:

— Я вѣдь тоже говорю по-французски. Хорошо говорю… какъ въ Парижѣ… и даже хуже. Портмонэ, силь ву плэ, тре журавле… комъ или фо, лёмпопо, тру-ля-ля…^[47]

А дальше онъ началъ городить въ риѳму, безъ всякаго смысла, разныя слова, которыхъ Боря отчасти не понялъ; но такъ какъ нѣкоторыя все-таки понялъ, то покраснѣлъ, опустилъ глаза и старался не слушать ихъ.

— А теперь давай въ перышки играть, — снова предложилъ тотъ.

— Оленинъ, отчего это вы не на своемъ мѣстѣ? — остановилъ его вдругъ Николай Андреевичъ, подойдя къ нимъ.

— Я уроки приготовилъ.

— Хоть-бы и приготовили, надо на своемъ мѣстѣ быть. Что за разгуливанье? Развѣ не знаете порядковъ?

— Я, Николай Андреичъ, такъ…

— Ахъ, да полноте, пожалуйста, дурака-то валять! Строите изъ себя какого-то шута гороховаго. И все лѣзете къ новичку. Глядите! Я уже не первый разъ замѣчаю, что вы все съ нимъ. Совсѣмъ вы ему не компанія. Идите на мѣсто.

— Николай Андреичъ, я ему ничего…

Но Николай Андреевичъ, не давъ ему договорить, повторилъ настойчиво, съ раздраженіемъ:

— Идите на мѣсто, я васъ прошу!

Оленинъ поплелся къ своему мѣсту. Но и тамъ онъ не унялся, точно также какъ и его пріятели, Угрюмовъ и Лазаревъ. Всѣ они вели себя хуже прочихъ: сами ничего не дѣлали, не давали покоя сосѣдямъ, мѣшали имъ заниматься и задирали то одного, то другого. Особенно доставалось отъ нихъ троимъ.

Угрюмовъ безъ конца приставалъ къ Любовицкому, который учился прилежно и даже какъ-то горячо, торопливо. Любовицкаго Боря примѣтилъ еще раньше. Это былъ ученикъ четвертаго класса. Какъ только окончились уроки, онъ взялъ книгу, усѣлся въ камерѣ на скамейкѣ, поджавъ подъ себя ногу и положивъ голову на локоть, и сидѣлъ такъ сплошь до обѣда, не отрываясь отъ книги, читая съ какою-то жадностью… Онъ былъ весь какой-то нескладный, съ угловатою головою, на которой волосы торчали въ разныя стороны вихрами, блѣдный, истощенный и болѣзненный на видъ, съ широкими скулами, синеватыми подтеками подъ глазами, съ костлявыми руками и ногами, на которыхъ, когда онъ двигался, платье болталось, какъ на вѣшалкѣ. Съ недовольнымъ лицомъ, съ раздражительнымъ крикомъ встрѣчалъ онъ каждаго, кто подходилъ къ нему, когда онъ читалъ или учился. И этимъ пользовались: видя, что онъ не умѣетъ сдерживать своего гнѣва и способенъ вспылить каждую минуту, любили дразнить его и злить, а потомъ, когда онъ вспылитъ, вскрикнетъ или даже кинется на насмѣшника, готовый, кажется, вцѣпиться въ лицо и выцарапать глаза, — надъ нимъ смѣялись и потѣшались въ ожиданіи, до чего наконецъ разрастется его вспышка. Его часто называли фискаломъ, потому что онъ не стѣснялся жаловаться на товарищей, когда они его выводили изъ терпѣнія. «Отстань!» и «не лѣзь!» были его постоянные возгласы. За репетиціей Угрюмовъ то и дѣло подтрунивалъ надъ Любовицкимъ. То проведетъ у него подъ самымъ носомъ рукой.

— Чего тебѣ? — раздраженно удивляется Любовицкій.

— Мнѣ-то?

— Да, тебѣ?..

— Ничего.

— Чегожъ ты лѣзешь ко мнѣ?

— Я не лѣзу. Видишь, я сижу.

— Какъ не лѣзешь?

— Да вѣдь я-же тебя не трогалъ…

— А это что?

Любовицкій провелъ пальцемъ у себя подъ носомъ, показывая, какъ это сдѣлалъ тотъ.

— Ну, такъ чтожъ? — спокойно спросилъ Угрюмовъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— А то, что лѣзешь…

— Да вѣдь я-же тебя не тронулъ. По воздуху можно: воздухъ казенный.

— Глупо! — фыркнулъ Любовицкій и нагнулся къ столу.

Угрюмовъ-же опять направилъ палецъ къ его носу. Любовицкій откинулся. Глаза его сверкнули гнѣвомъ, и въ камерѣ раздался рѣзкій, раздраженный крикъ:

— Угрюмовъ! отстань!

— Что тамъ? что тамъ? — спросилъ Николай Андреевичъ издали. — И опять Угрюмовъ! Пожалуйста, не мѣшайте другимъ заниматься.

— Я ничего, Николай Андреичъ: онъ ошибся.

Угрюмовъ сдѣлалъ видъ, будто онъ учится, наклонился надъ книгой, а самъ своимъ тихимъ баскомъ передразнивалъ Любовицкаго:

— Эт-стэнь!

Тотъ попробовалъ отмолчаться.

— Эт-стэнь! — повторялъ Угрюмовъ.

Любовицкій не выдержалъ и обругался:

— Дрянь!

— Дррэнь!

— Дрянь!

— Дрянь да изъ дворянъ, а ты изъ моихъ крестьянъ.

— Угрюмовъ, не лѣзь! Николай Андреевичъ, что Угрюмовъ не даетъ учиться!.. все лѣзетъ!

Николай Андреевичъ тоже потерялъ терпѣніе и пересадилъ Угрюмова подальше отъ Любовицкаго.

— А если и тутъ не прекратите вашихъ безобразій, то мнѣ придется имѣть съ вами особый разговоръ, — сказалъ онъ ему строго.

Но Угрюмовъ не унимался и на новомъ мѣстѣ. Дождавшись, когда Николай Андреевичъ отошелъ подальше отъ него, онъ сложилъ руки у губъ трубою и пускалъ яснымъ шопотомъ по направленію къ Любовицкому:

— Фискалъ, фискалъ! кишки по Невскому таскалъ, никто не покупалъ, самъ всѣ поѣдалъ…

Въ другомъ мѣстѣ шла другая травля. Тамъ Лазаревъ травилъ Добраго. Эту странную фамилію носилъ еврейчикъ, котораго нѣкоторые считали своимъ долгомъ преслѣдовать именно за то, что онъ былъ еврей. Тяжело приходилось ему отъ нихъ. Его называли жидомъ; но чтобъ онъ не могъ придраться лишній разъ, Лазаревъ звалъ его чуфтомъ, что по-татарски и значитъ еврей, а иногда вмѣсто «чуфтъ» произносилъ только «чшу»… Не было на дню, кажется, ни одного раза, чтобы Лазаревъ, Угрюмовъ и Оленинъ, встрѣчаясь съ Добрымъ, не сказали ему: «чуфтъ!» или: «чшу-у-у!..» Когда-же онъ, теряя терпѣніе, шелъ къ воспитателю жаловаться на нихъ за то, что «они все чукаютъ», они старались увѣрить, что они вовсе не бранили его жидомъ, а если они и говорили чшу-у, такъ это ничуть не относится къ нему. Онъ защищался, спорилъ и, продолжая жаловаться, плакалъ. Доставалось имъ изъ-за него отъ всѣхъ воспитателей и отъ инспектора: много разъ приходилось имъ оставаться на воскресенье безъ отпуска и сиживать въ отдѣльномъ классѣ, потому что Добрый, раздражаемый ими, не желалъ уступать имъ и безпрестанно на нихъ жаловался, хотя въ сущности мальчикъ онъ былъ, дѣйствительно, добрый и самъ никого не затрогивалъ и не обижалъ. Пристававшіе къ нему однако не смущались: даже наказанія не унимали ихъ. Имъ нравилось спорить съ нимъ, потому что спорилъ онъ, надо сознаться, смѣшно: говорилъ онъ быстро-быстро, чуть-ли не на каждомъ словѣ божился, увѣряя, что не онъ обидѣлъ, а его затронули; маленькіе черные глаза его бойко перескакивали съ одного предмета на другой, моргая и подергиваясь; весь онъ, какъ ртуть, ходилъ ходуномъ, пожималъ плечами, вертѣлъ руками; голосъ его трещалъ безъ умолку, и съ губъ отъ быстрой болтовни слюни слетали брызгами.

Какъ травили третьяго, Булановъ увидѣлъ послѣ чая. Утомленный впечатлѣніями пережитаго дня, онъ бродилъ по камерамъ и по коридору. Ему хотѣлось спать. Въ камерахъ у столовъ еще сидѣли нѣкоторые надъ уроками, которыхъ они не успѣли приготовить во время репетиціи. Николай Андреевичъ не разъ подходилъ къ одному, по фамиліи Панафидину, у котораго — (Булановъ слышалъ это хорошо) — онъ еще за репетиціей нѣсколько разъ освѣдомлялся: «Ну, Панафидинъ, какъ дѣла?» Панафидинъ всякій разъ вставалъ и отвѣчалъ: «Кажется, хорошо». Николай Андреевичъ начиналъ спрашивать его, но тотъ не могъ отвѣтить ни слова, тупо глядя на воспитателя исподлобья. Странный какой-то былъ этотъ Панафидинъ: что-то скрытное таилось въ немъ, какъ-будто на душѣ у него было что-то невысказанное. Нельзя сказать, чтобы лицо его глядѣло глупо, но и ума не свѣтилось въ немъ. Казалось, что онъ остановился на какой-то одной мысли и не можетъ сдвинуться съ нея дальше. Бывало, подолгу сидитъ онъ надъ книгой и, кажется, глядитъ въ нее, а между тѣмъ не замѣчаетъ, что она перевернута, какъ выражались ученики, «кверху ногами». Въ журналѣ его графа была испещрена единицами и нулями, за лѣность его постоянно оставляли на воскресенье безъ отпуска. Но, глядя на него почаще, нельзя было сказать, что Панафидинъ лѣнивъ: никому не приходилось напоминать ему объ урокахъ, онъ всегда самъ, безъ всякаго принужденія, брался за дѣло; но оно у него не клеилось. Николай Андреевичъ, обращавшій на него особенное вниманіе и старавшійся постоянно спрашивать его и объяснять ему, когда онъ молчалъ по нѣскольку минутъ, — пришелъ наконецъ къ той мысли, что Панафидинъ не можетъ учиться. И тѣмъ не менѣе онъ все-таки подходилъ къ нему безпрестанно, освѣдомлялся, какъ его дѣла, и вновь и вновь принимался объяснять ему одно и то-же.

Постоявъ около нихъ и подивившись на Панафидина, Булановъ опять пошелъ въ коридоръ. Въ библіотекѣ, въ темномъ углу, онъ увидѣлъ нѣсколькихъ пансіонеровъ и повернулъ къ нимъ. Оказалось, что тамъ травили третьяго, котораго прозывали «земскимъ ярыжкой». Онъ былъ весь странный, начиная отъ фамиліи Ша и кончая наружностью, которою онъ немного напоминалъ Панафидина. Такъ-же, какъ и тотъ, Ша смотрѣлъ исподлобья, былъ такого-же роста и сложенія, такъ-же неповоротливъ и неуклюжъ. Лицо его было усыпано крупными веснушками, которыя мѣстами даже сливались въ желтыя пятна; а густые и коротко остриженные волосы были рѣдкостнаго рыжаго цвѣта, какого-то блестящаго, мѣдно-краснаго. Маленькій ротъ, длинный носъ и острый подбородокъ придавали его лицу такой видъ, какъ-будто оно хотѣло все собраться книзу, въ одну точку. Всѣ считали его глупымъ и не ошибались: Ша, дѣйствительно, былъ глупъ, къ ученью неспособенъ, лѣнивъ, прожорливъ. За обѣдомъ у него было только три просьбы, которыя онъ повторялъ ежеминутно: «побольше!» «погуще!» и «послаще!» Словомъ, онъ подавалъ много поводовъ смѣяться надъ собой. Этими поводами шалуны и пользовались весьма старательно. Трунили безпрестанно надъ его происхожденіемъ: онъ былъ нѣмецъ, и ему очень часто приходилось слышать отъ товарищей обращаемую къ нему пѣсенку:

«Нѣмецъ, перецъ, колбаса,
Купилъ лошадь безъ хвоста».

Трунили и надъ его неповоротливостью, и надъ наружностью, и надъ аппетитомъ; словомъ, на каждомъ шагу онъ встрѣчалъ только насмѣшки; но, незлобивый по натурѣ, не обижался, не сердился на нихъ и не жаловался на товарищей. Онъ покорно подчинялся даже ихъ приказаніямъ. Однажды, когда онъ отправлялся изъ гимназіи въ отпускъ, кто-то изъ товарищей попросилъ его зайти въ аптеку и купить тамъ выволочки на гривенникъ; онъ и зашелъ и спросилъ себѣ на гривенникъ выволочки, такъ какъ не зналъ этого слова, владѣя русскимъ языкомъ еще не совсѣмъ свободно. Въ другой разъ дали ему сорокъ копеекъ и послали его въ фруктовый магазинъ, чтобы онъ купилъ верблюжьихъ пятокъ. — «А это что такое?» — освѣдомился онъ. — «Это такое печенье, очень вкусное, съ миндалемъ», — объяснили ему, и у него ужь слюнки потекли… Онъ удивился этому названію, но его сейчасъ-же увѣрили: «Такъ чтожъ такое! вѣдь есть-же въ аптекахъ дѣвичья кожа… Знаешь, отъ кашля… продается-же!.. Ну, а тутъ — верблюжьи пятки!» Онъ повѣрилъ, отправился и попалъ на смѣхъ приказчикамъ… Трудно объяснить, почему его прозвали «земскимъ ярыжкой»: какъ-то кто-то назвалъ его такъ, присутствовавшіе засмѣялись, подхватили это прозвище, и съ тѣхъ поръ оно утвердилось за нимъ прочно.

Въ ту минуту, когда Булановъ подошелъ къ Ша и къ остальнымъ, Угрюмовъ, сидѣвшій на стулѣ, держалъ Ша передъ собой, крѣпко стиснувъ его ногами, и допрашивалъ, стараясь придать своему голосу побольше строгости:

— Ну, земскій ярыжка, говори: что ты сегодня ѣлъ?

— Немножко, Алексѣй Саввичъ, чуточку…

Ша говорилъ глуповатымъ тономъ, съ разстановкой, съ легкою дрожью въ голосѣ.

— А что-же именно?

— Тарелочку супцу…

— Ну?

— Да еще тарелочку супцу…

— Ну?

— Да еще тарелочку супцу…

— Ну?

— Всего, значитъ, Алексѣй Саввичъ, три тарелочки супцу…

— Вѣрно! Знаешь ариѳметику. А еще что?

— А еще говядинки кусочекъ…

— Одинъ?

— Одинъ, Алексѣй Саввичъ, одинъ…

И въ голосѣ Ша послышалось какъ-будто сожалѣніе.

— Странно! А хлѣба сколько?

— Хлѣбца? Немножко: всего семь ломоточковъ…

— А пирожное ѣлъ?

— И пирожное ѣлъ, Алексѣй Саввичъ! — вспомнилъ Ша не безъ радости.

— Значитъ, сколько-же тебѣ щелчковъ полагается сегодня?

— Щелчковъ-то? Три, да одинъ, да семь, да еще одинъ… — Ша считалъ по пальцамъ. — Одиннадцать, Алексѣй Саввичъ.

— Врешь!.. одинъ отжилить хочешь.

— Ахъ, да! Простите, Алексѣй Саввичъ. Три да семь — десять… да одинъ, да еще одинъ… Двѣнадцать всего, Алексѣй Саввичъ…

— То-то же! Ну-съ, Herr^[48] Ша, не хотите-ли ерша?

Ша принагнулся, выставилъ впередъ лобъ и прищурился, ожидая щелчка. А когда Угрюмовъ сильнымъ пальцемъ щелкнулъ его надъ самой переносицей, онъ вздрогнулъ, чмокнулъ, и невольно сорвалось у него:

— Ухъ!

— Что? нравится? — спросилъ Угрюмовъ.

— Нѣтъ, не нравится! — раздалось вдругъ около нихъ.

Это былъ голосъ Буланова…

Боря стоялъ тутъ уже нѣсколько минутъ и, слушая допросъ, дивился на Угрюмова, дивился и на податливаго Ша и досадовалъ на эту сцену; но когда дѣло дошло до щелчковъ, и Боря увидѣлъ покорную физіономію Ша, подставлявшаго лобъ своему насмѣшнику, его взяла не только досада на Угрюмова, — зло взяло его. Внутри у него словно что-то заходило, закипѣло… Онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе остановить эту сцену и освободить рыжаго гимназиста. Ему хотѣлось сдѣлать Угрюмову непріятность, сказать ему прямо въ глаза, какъ это скверно, жестоко, обругать его, — сейчасъ-же сказать!.. Никогда еще не чувствовалъ онъ ничего подобнаго. Тихій и спокойный, онъ до сихъ поръ не зналъ еще, что такое злоба и ненависть. Но вотъ они появились въ немъ и сразу наполнили его сердце какимъ-то неяснымъ, подмывавшимъ клокотаніемъ.

— Тебѣ-то что? чего ты-то суешься?

— Я?.. Если вы еще разъ посмѣете…

— Да ты чего лѣзешь-то? — спокойно спросилъ Угрюмовъ. — Того-же захотѣлось?

Рука его протянулась, и сильный щелчокъ въ лобъ ошарашилъ Буланова. Тотъ не сталъ продолжать начатую драку, не кинулся на Угрюмова; но поблѣднѣлъ, какъ смерть, похолодѣлъ весь и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Глаза его заискрились. Собравшись съ духомъ, онъ наконецъ произнесъ прерывавшимся голосомъ:

— Вотъ… попробуйте… Я посмотрю… Но только, если вы его тронете, я пойду и скажу… господину учителю…

Онъ отошелъ въ сторону, прислонился къ библіотечному шкапу и, скрестивъ руки на груди, упорно глядѣлъ на Угрюмова. Онъ сторожилъ Ша, чтобы Угрюмовъ не тронулъ его вновь. И, повидимому, Угрюмовъ его опасался. Разжалъ ноги и выпустилъ свою жертву, которая однако осталась стоять тутъ-же, боясь нарушить волю своего мучителя.

— Знаешь, братецъ, вѣдь это не по-товарищески: это фискальствомъ называется. Я отъ тебя этого никакъ не ожидалъ, — упрекнулъ Буланова Оленинъ.

— Нѣтъ, онъ думаетъ, что гостинцами попотчевалъ, такъ ужь можетъ командовать, — вставилъ Угрюмовъ. — Эка! гостинцы! важное кушанье!.. У, фискалятина, кишки таскалятина…

Угрюмову не удалось продолжить свою продѣлку надъ Ша: звонокъ призвалъ пансіонеровъ на молитву. Такимъ образомъ, Боря отстоялъ-таки товарища и въ душѣ радовался своему успѣху. Еще болѣе обрадовался онъ, когда, проходя мимо Ша, получилъ отъ него благодарность. Между тѣмъ въ пансіонѣ уже разлетѣлась вѣсть о томъ, что Булановъ поспорилъ съ Угрюмовымъ и что Угрюмовъ, очевидно, побоялся новичка, сдался ему. — «Ай, да новичекъ! — говорили нѣкоторые. — Угрюмова одолѣлъ! Это не шутка!» — «Да, но какъ? обѣщался сфискалить!» — возражали имъ. — «Ну, да вѣдь Угрюмовъ такъ пристаетъ къ ярыжкѣ, что странно, какъ ярыжка только терпитъ». — «Дѣйствительно! это просто невозможно»! Во всякомъ случаѣ, то, что новичекъ устрашилъ Угрюмова, который привыкъ только самъ устрашать другихъ, почему его вообще и не долюбливали, расположило многихъ въ пользу новичка: хоть онъ устрашилъ Угрюмова угрозой сфискалить на него, а фискальство ни въ какомъ случаѣ не одобрялось товарищами, — однако многимъ нравилось то, что въ новичкѣ сказалось чувство справедливости и жалости къ обиженному. Въ первый-же день своего пребыванія въ гимназіи онъ зарекомендовалъ себя мальчикомъ съ добрымъ сердцемъ и къ тому-же, осмѣлившись поднять голосъ противъ Угрюмова, заявилъ себя не трусомъ.

Въ спальнѣ Николай Андреевичъ отвелъ Буланову свободную кровать между Любовицкимъ и Яковенко.

— Тихіе у васъ будутъ сосѣди, — сказалъ онъ ему, — а въ головахъ спитъ Ша, тоже смирный… Спите спокойно. Любовицкій, а вы, кажется, сегодня весь день, не отрываясь отъ книги, просидѣли? Вѣдь это-же нездорово, голубчикъ.

— Ахъ, Николай Андреичъ, какая прелестная книга! Кажется, если-бы только можно, всю ночь-бы прочиталъ!..

— Ого! Такъ я вамъ и позволилъ!

— Ярыжка! покойной ночи, пріятныхъ блохъ! — крикнулъ Лазаревъ издали.

— Хи, хи, хи!

Въ это время съ разныхъ сторонъ послышалось:

— Николай Андреичъ, доброй…

— …ночи.

— Николай Андреичъ, доброй…

— …ночи.

Говорившіе пріостанавливались послѣ слова «доброй». Это сердило Добраго; даже такими пустяками можно было раздосадовать его… Онъ и тутъ не упустилъ случая пожаловаться:

— Николай Андреичъ, чего они пристаютъ? Пожалуйста, скажите имъ, чтобъ они не лѣзли.

— Мы не лѣземъ: мы лежимъ. Николай Андреичъ, доброй…

— …ночи.

— Спокойной ночи, господа. Довольно! Ламповщикъ, опусти свѣтъ.

Сразу въ спальнѣ настала полная тишина. Лампы, висѣвшія съ потолка, заливали неяснымъ полумракомъ длинную-предлинную комнату. Стройный рядъ кроватей, составленныхъ головами, терялся въ дальнемъ концѣ ея. Въ простѣнкѣ темнѣлась фигура дежурнаго дядьки. Не прошло и пяти минутъ, какъ въ спальнѣ начало разноситься храпѣнье, изрѣдка прерывавшееся бредомъ. Но Боря долго не могъ уснуть. Онъ все думалъ о проведенномъ днѣ. Многое, что онъ видѣлъ, ему не нравилось; о многомъ-же онъ не могъ рѣшить, хорошо-ли это или дурно. Видѣлъ онъ, какъ его сосѣдъ Яковенко, воспользовавшись тишиной, всталъ на кровати на колѣни и долго молился. Прошло еще не мало времени. Наконецъ Боря началъ дремать и вдругъ вздрогнулъ: кто-то дотронулся рукой до его головы. Въ испугѣ Боря поднялся. Оказалось, что руку протянулъ къ нему Ша; приподнявъ лицо, Ша глядѣлъ на Буланова.

— Благодарю! — шепнулъ онъ.

И даже въ этомъ полумракѣ отъ Бори не укрылось, что на глазахъ Ша блестѣли слезы. Боря пожалъ его руку и самъ не удержался — заплакалъ…

Вахлакъ и форсило

Кто живалъ на дачѣ по Финляндской желѣзной дорогѣ, тотъ, навѣрно, знаетъ Шувалово, потому что это одна изъ ближайшихъ къ Петербургу и наиболѣе людно заселенныхъ станцій. Лѣтомъ мимо нея, то и дѣло, шныряютъ поѣзда, возящіе дачниковъ въ городъ и доставляющіе ихъ обратно очень скоро и удобно. Но съ наступленіемъ сентября и даже уже въ концѣ августа поѣзда все больше пустѣютъ: публика оставляетъ дачи и перебирается въ городъ, убѣгая отъ осенней грязи, темноты и отъ холода, которымъ славятся лѣтніе домики, хоть и красивые на видъ, но выстроенные по большей части небрежно, на скорую руку. Сбавляется пассажировъ — сбавляется и поѣздовъ, и ходятъ они ужъ не каждые полчаса, а всего на всего, кажется, раза четыре въ день. Выйдя изъ вагона въ Шуваловѣ и взявъ немного влѣво отъ платформы, приходишь черезъ какія-нибудь двѣ минуты къ такъ-называемому Суздальскому озеру. Это довольно обширное озеро; по крайней мѣрѣ, изъ всѣхъ трехъ озеръ, лежащихъ вправо и влѣво отъ Шувалова, Суздальское или, какъ его еще называютъ, Третье озеро — самое большое. Чтобы обойти его пѣшкомъ, пришлось-бы употребить добрыхъ два часа. По берегу его, противоположному станціи, тянется большая деревня, которую зовутъ Первое Парголово. Ничего похожаго на настоящія русскія деревни нѣтъ въ этомъ Парголовѣ. Крестьянскія избы и прочія строенія въ немъ хоть и есть, но они почти теряются во множествѣ дачъ, которыя крестьяне понастроили вдоль шоссе, и къ полю, и на берегу озера, и отдаютъ ихъ внаймы городскимъ жителямъ на лѣто.

Не всѣ дачи однако отдаются только на лѣтніе мѣсяцы; многія сданы въ аренду на нѣсколько лѣтъ и устроены гораздо лучше, чѣмъ временныя помѣщенія, — такъ что въ нихъ можно жить и зимою. Одну изъ такихъ дачъ занимали ужъ нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ двое старичковъ — мужъ и жена Можайскіе.

Получивъ генеральскій чинъ и выйдя въ отставку съ хорошею пенсіею, Иванъ Пафнутьевичъ Можайскій желалъ провести послѣдніе годы жизни на покоѣ. Онъ и его жена, Агнеса Никандровна, мечтали оба уѣхать куда-нибудь подальше отъ Петербурга и поселиться въ одномъ изъ захолустныхъ уѣздныхъ городковъ; они утомились отъ шумной столичной жизни, онъ — отъ тяжелой службы, которую ревностно несъ болѣе сорока лѣтъ, она — отъ постоянныхъ и притомъ большихъ хлопотъ по хозяйству, по пріему знакомыхъ, которыхъ у нихъ, какъ у людей очень радушныхъ, было много, — и хотѣлось имъ пожить на старости для самихъ себя, въ полномъ покоѣ. Но мечтамъ ихъ не суждено было осуществиться. Какъ разъ въ то время, когда Иванъ Пафнутьевичъ вышелъ въ отставку, скончалась ихъ единственная дочь, а вскорѣ за нею и ея мужъ. Кому-же было взять на воспитаніе ихъ восьмилѣтняго сынишку Колю? — кому, какъ не дѣдушкѣ съ бабушкой позаботиться о своемъ единственномъ внукѣ? Взяли они его къ себѣ, стали учить и ужъ не поѣхали далеко отъ Петербурга, а сняли въ аренду дачу въ Парголовѣ, перестроили ее такъ, что въ ней и зимой хорошо стало жить, а черезъ два года отдали внука пансіонеромъ въ гимназію, въ ту самую, куда потомъ поступилъ и Боря Булановъ.

Коля Быстріевскій попалъ въ первый классъ, просидѣлъ въ немъ два года, такъ какъ былъ и лѣнивъ, и слабо подготовленъ, во второмъ пробылъ годъ, а въ третьемъ опять зазимовалъ. Такъ что къ тому времени, какъ опредѣлился въ гимназію Боря, Быстріевскій былъ въ ней уже пятый годъ. Не радовалъ внукъ дѣда и бабушку. Къ тому, что онъ былъ лѣнивъ и мало способенъ къ ученью, прибавилось еще то, что въ немъ, четырнадцатилѣтнемъ мальчикѣ, развилась наклонность къ франтовству. Лѣтомъ онъ сошелся съ нѣсколькими мальчиками и, пользуясь отъ добродушныхъ стариковъ своихъ полною свободой, болтался со своими новыми знакомцами гдѣ попало — и въ Шуваловскомъ паркѣ, и въ Озерковскомъ саду на музыкѣ, и на станціонномъ дебаркадерѣ; ни одной книжки не прочиталъ онъ за все лѣто, ни одного учебника даже въ руки не взялъ, а когда дѣдъ напоминалъ ему объ этомъ, онъ старался увѣрить старика, что такъ какъ онъ остался въ третьемъ классѣ на второй годъ, то ему незачѣмъ заниматься лѣтомъ, — онъ-де это все и такъ, еще отъ прошлаго года, знаетъ. — «Ничего, Иванъ Пафнутьичъ, дай ребенку вздохнуть хоть лѣтомъ-то немножко», — уговаривала мужа Агнеса Никандровна и нѣжно прижимала голову внука къ морщинистой щекѣ своей. — «И то, — соглашался дѣдъ, — пускай его отдохнетъ: придетъ время — успѣетъ еще назубриться». И четырнадцатилѣтній «ребенокъ» отдыхалъ… Отдыхалъ настолько, что во все лѣто ни разу не занялся съ Fräulein Bertha^[49], которая нарочно была приглашена для него на время лѣтнихъ вакацій, чтобы заниматься съ нимъ только нѣмецкимъ разговоромъ и немножко чтеніемъ, такъ какъ Коля французскому языку въ гимназіи не обучался вовсе, а въ нѣмецкомъ былъ такъ слабъ, что круглый годъ получалъ за отвѣты двойки, а за письменные переводы — «колы» и «колятины» (такъ назывались у нихъ единицы). — «Вотъ еще! стану я съ бабой учиться! — хвастливо говаривалъ Коля своимъ лѣтнимъ знакомымъ, — лучше давай-ка покуримъ». Онъ вынималъ изъ кармана портсигаръ и спичечницу, которые купилъ тайкомъ отъ своихъ стариковъ, и преважно затягивалъ папиросу, стараясь пускать дымъ черезъ носъ и кольцами. Старики Можайскіе хоть и не видѣли его ни разу курящимъ, однако предполагали, что онъ покуриваетъ, потому что онъ не разъ затѣвалъ при нихъ разговоръ, что курить вообще не вредно и что плохъ тотъ мужчина, который не куритъ. Съ прискорбіемъ замѣчали они въ Колѣ значительную перемѣну къ худшему; но остановить этого не могли: въ высшей степени добродушные и уступчивые по натурѣ, они къ Колѣ относились съ особенною уступчивостью. Поступить съ нимъ круто и сразу лишить его того общества, которое онъ себѣ самъ избралъ и которое очень любилъ, было-бы для нихъ немыслимо: каждое желаніе внука было для нихъ закономъ, который они спѣшили исполнить въ угоду мальчику. Они просто баловали своего единственнаго внука и, сами того не сознавая, приносили ему вредъ, потакая ему рѣшительно во всемъ. Слѣдя за нимъ съ заботой и безпокойствомъ, они молили Бога только объ одномъ, чтобы скорѣе кончилось лѣто, когда Колины пріятели должны переѣхать съ дачи въ городъ, и компанія ихъ разстроилась-бы такимъ образомъ сама собою. Они надѣялись, что съ наступленіемъ учебнаго времени Коля займется въ гимназіи дѣломъ, забудетъ своихъ лѣтнихъ друзей и будетъ на праздники пріѣзжать въ Парголово; заранѣе ужъ радовались старички этимъ мирнымъ пріѣздамъ внука, котораго они любили со всею нѣжностью, какая можетъ теплиться въ добрыхъ, старческихъ сердцахъ.

Въ гимназіи Быстріевскаго недолюбливали. Франтовство вовсе не было тамъ распространено, и всякаго, кто любилъ пофрантить, пріодѣться и задать шику, товарищи обыкновенно прозывали «форсуномъ» или «форсилой». Эта кличка очень мѣтко подходила къ Быстріевскому, потому что онъ не только былъ франтомъ, но и любилъ «пофигурять» и «пофорсить», т. е. прихвастнуть своимъ костюмомъ, манерами, тономъ, старался выдѣлить себя изъ среды товарищей и показать имъ, что онъ умнѣе, красивѣе и вообще лучше ихъ. Кромѣ того, у него еще было прозвище «малолѣтній»; онъ вообще любилъ разыгрывать изъ себя «большого» и разъ какъ-то сказалъ одному ученику, который всего только однимъ классомъ былъ моложе его: «Уходи, уходи: я не разговариваю съ малолѣтними»; — съ тѣхъ поръ его самого прозвали «малолѣтнимъ», и ничѣмъ нельзя было-бы обидѣть и разсердить его больше, какъ назвавъ его именно такъ.

Вернувшись послѣ каникулъ въ гимназію и привыкнувъ за лѣто проводить время въ компаніи, Коля Быстріевскій страшно проскучалъ первые три праздника, на которые пріѣзжалъ изъ гимназіи въ опустѣвшее Парголово; а передъ четвертымъ праздникомъ прислалъ домой слѣдующее письмо:

«Милая бабушка! Двѣ недѣли тому назадъ къ намъ поступилъ новичекъ. Онъ очень хорошій человѣкъ. Онъ поступилъ во второй классъ. Я его пригласилъ на воскресенье къ намъ. Но его не пустятъ, такъ какъ онъ не можетъ ходить безъ провожатаго. Пожалуйста, пріѣзжай за нимъ сама, потому что съ тобой отпустятъ. Онъ очень образованный, онъ хорошо говоритъ по-французски. Мы съ нимъ друзья. Пожалуйста, пріѣзжай, бабушка. Мы будемъ стрѣлять.

Н. Быстріевскій.»

Фамилія была подписана съ большимъ крючкомъ. Агнеса Никандровна дочитала письмо, съ недовѣріемъ и сокрушеніемъ покачала головой и сказала:

— Охъ, ужъ эти образованные! И изъ чего они будутъ стрѣлять?..

Однако, посовѣтовавшись съ Иваномъ Пафнутьевичемъ, она въ субботу отправилась изъ Парголова въ Петербургъ. Пріѣхавъ въ гимназію, Агнеса Никандровна вызвала внука въ пріемную. Онъ явился къ ней нѣсколько сконфуженный.

— Ну, гдѣ-же твой образованный? — спросила она, предварительно разцѣловавъ внука.

— Бабушка, онъ… наказанъ…

— Вотъ тѣ на? Что-же ты, милый, мнѣ раньше-то не написалъ, чтобы я не пріѣзжала понапрасну?

— Да его, бабушка, только сегодня наказали… Бабушка, знаешь что! Ты попроси инспектора. Можетъ быть, онъ отпуститъ.

— Это неловко, мой милый.

— Бабушка, ты не показывай виду, что знаешь, что онъ безъ отпуска… Попроси, бабушка… милая…

— Ну, пожалуй, — рѣшила она послѣ нѣкотораго колебанія.

Вызвали въ пріемную инспектора. Тотъ, выслушавъ, покачалъ головой, улыбнулся и сказалъ:

— Знаете, не слѣдовало-бы… Въ перышки въ классѣ играетъ во время урока… Мальчикъ-то онъ хорошій… только, знаете, нельзя пропустить такого случая. А то, чего добраго, разлакомится на единицы. Вѣдь единицу получилъ за невниманіе — за то, что въ перышки-то игралъ.

Агнеса Никандровна, стоя передъ инспекторомъ, смотрѣла ему въ глаза умильно. «Пуститъ или не пуститъ? — думала она, — ой, кажется, пуститъ!..» И чрезвычайно хотѣлось ей, чтобы исполнилось желаніе Коли. Инспекторъ постоялъ, подумалъ, поглядѣлъ въ сторону и покрутилъ пальцами цѣпочку отъ часовъ. Потомъ вдругъ рѣшительно кивнулъ и произнесъ:

— Ну!.. развѣ только для перваго раза… Пускай ѣдетъ!

И Боря отправился. Это былъ его первый отпускъ, и первый разъ еще онъ шелъ по улицѣ въ гимназическомъ пальто. Съ непривычки ему неловко было: оно подпирало ему подбородокъ. Онъ шелъ и бодрился; но не могъ преодолѣть невольнаго смущенія: ему казалось, что всѣ глядятъ на него, всматриваются въ значекъ на его фуражкѣ, желая разглядѣть, изъ которой гимназіи этотъ ученикъ. Совсѣмъ не то думалъ Быстріевскій, шагая рядомъ съ нимъ по улицѣ: этотъ, напротивъ, самъ старался обратить на себя вниманіе прохожихъ. Набросивъ на себя пальто въ накидку, заломивъ фуражку на бекрень, отвернувъ полу мундирчика, при чемъ обнаружилась бѣлая шелковая подкладка, онъ какъ-бы хотѣлъ показать встрѣчнымъ, какой у него мундиръ, какія узкія брюки, какая модная цѣпочка виситъ изъ кармана… Не было сомнѣнія, что онъ именно это и думалъ; иногда-же, чтобы провѣрить, какъ это все на немъ красиво сидитъ и блеститъ, онъ опускалъ голову и, вскользь окинувъ себя взоромъ, останавливалъ его съ удовольствіемъ на узенькихъ носочкахъ своихъ ботинокъ, которыя, благодаря именно этимъ узкимъ носкамъ, походили не то на лыжи, не то на лодки. Когда-же взоры его перешли на сосѣда, онъ подумалъ про него: «Какой вахлакъ!» Но, испугавшись, чтобы Булановъ какъ-нибудь не угадалъ его мысли, онъ вслухъ похвалилъ его:

— А ты теперь настоящій гимназистъ: форма и все такое…

И, немного помолчавъ, добавилъ съ хвастливымъ смѣхомъ:

— И ужъ колятину успѣлъ схватить, и чуть безъ отпуска не остался… Бабушка, отчего-же ты извозчика не нанимаешь? — обратился онъ къ Агнесѣ Никандровнѣ.

— А мы сейчасъ, милый другъ, въ конку сядемъ; втроемъ неудобно на дрожкахъ.

Быстріевскій поморщился. Конка! По его понятіямъ, конка… что такое конка? — mauvais genre!^[50]

Что-же такъ привязывало Быстріевскаго къ Буланову? что влекло его къ этому новичку? Онъ, видавшій виды, умѣвшій ужъ курить, любившій разъигрывать изъ себя «большаго» и даже серіозно воображавшій себя большимъ, и новичекъ, еще не осмотрѣвшійся и не пообтершійся въ гимназіи, безъ всякихъ наклонностей къ задаванію шика, простой и спокойный, — неправда-ли, какая разница? Разгадку этого секрета, кажется, найти нетрудно. Во-первыхъ, Быстріевскому хотѣлось сойтись съ Булановымъ потому, что Буланова товарищи полюбили, и онъ ужъ успѣлъ (хоть объ этомъ и не старался ничуть) пріобрѣсти въ ихъ средѣ вѣсъ. Быстріевскому, тщеславному и самолюбивому, былъ прямой расчетъ подружиться съ тѣмъ ученикомъ, котораго уважали другіе; онъ надѣялся, что чрезъ это и самъ повысится во мнѣніи товарищей и такимъ образомъ избавится отъ ихъ постоянныхъ насмѣшекъ, коловшихъ и оскорблявшихъ его. Во-вторыхъ, была у него еще надежда, что хоть на этого, свѣжаго еще, ученика могутъ подѣйствовать его манеры, его разговоръ, и что Булановъ перейдетъ на его сторону и поддержитъ его, станетъ такимъ-же, какъ и онъ, франтомъ. Буланова-же ничто не привлекало къ Быстріевскому, онъ ѣхалъ къ нему потому, что тотъ очень ужъ приглашалъ его, да еще потому, что сама бабушка за нимъ пріѣхала. Не зная ни Финляндской дороги, ни Шувалова, онъ отправлялся далеко не такъ охотно, какъ предполагалъ Быстріевскій. Глядя на Быстріевскаго, Булановъ думалъ: «Вотъ и этотъ, кажется, не лучше. Оленинъ… нѣтъ, Богъ съ нимъ: съ Оленинымъ надо все покончить… Изъ-за Оленина сколько ужъ непріятностей было. Онъ первый назвалъ себя другомъ, а только вредитъ: благодаря ему, ужъ и единица получена, и безъ отпуска хотѣли оставить, даже въ отдѣльный классъ хотѣли посадить. И потомъ это какъ-то странно… когда-же онъ отдалъ рубль? Положительно, онъ не отдавалъ! Нѣтъ ужъ… Богъ съ нимъ»… Борѣ вспомнилось, какъ онъ, собираясь въ дорогу и подумавъ, что ему нужны деньги, напомнилъ Оленину о рублѣ, который тотъ взялъ у него еще въ первый день. — «Какой рубль?» — удивился Оленинъ. — «А который ты у меня взялъ, когда мнѣ мама принесла». — «Когда это?» — «Да когда мы гостинцы-то ѣли… Ты у меня до завтра взялъ». Оленинъ вспыхнулъ, смутился, но постарался отшутиться: «Вотъ тоже! Вспомнила бабушка про дѣвичій вечеръ, это называется… Да вѣдь я-же тебѣ его отдалъ». — «Когда?» — «Когда! На другой-же день! Какъ обѣщался, такъ и отдалъ! Ты еще его, чтобы не потерять, положилъ въ грамматику Сидорова и Кесслера… Развѣ забылъ?» Пошли къ шкапу, достали грамматику, перелистовали ее, — рубля тамъ не оказалось. Оленинъ поспѣшилъ вновь высказать удивленіе: «Вотъ!.. Чудеса въ рѣшетѣ! Корова черная, а молоко бѣлое! Пфф… Не знаю, дражайшій… Я тебѣ отдалъ, какъ обѣщалъ… Это ужъ не моя вина»… — «Можетъ быть», — согласился Булановъ и побѣжалъ къ инспектору, попросить у него рубль изъ своихъ денегъ. Сидя въ вагонѣ, онъ вспомнилъ этотъ разговоръ и все еще удивлялся; и не вѣрилось ему, что Оленинъ возвратилъ рубль.

«Съ кѣмъ-же тогда подружиться? — допрашивалъ себя Булановъ, продолжая раздумывать. — Воиновъ малъ еще. Вотъ Яковенко хорошій, такой добрый, тихій… Но только отъ него слова не добьешься… Все молчитъ»…

— О чемъ это вы такъ задумались, мой дружочекъ? — ласково спросила Борю Агнеса Никандровна.

Боря очнулся.

— Я? да такъ… о разномъ… все о гимназіи.

Дѣйствительно, въ эти двѣ съ половиною недѣли Боря все больше думалъ о гимназіи. О домѣ, о своихъ близкихъ онъ вспоминалъ какъ-то мало, а когда и вспоминалъ, то ему казалось, что это было что-то такое давнымъ-давно прошедшее, очень далекое. Домой онъ написалъ только одно письмо, тогда какъ обѣщалъ мамѣ писать каждую недѣлю хоть по разу. И вотъ теперь, когда онъ очутился въ вагонѣ, уносившемъ ихъ къ Шувалову; когда затѣмъ, взявъ у станціи таратайку и усѣвшись на ней втроемъ, они быстро понеслись въ гору по Софійской улицѣ; когда Боря заслышалъ бойкое побрякиванье бубенчиковъ и увидѣлъ по сторонамъ сады, хотя почти ужъ опавшіе, и за ними свѣтлый уголокъ озера, облитый яркою позолотою солнца, спускавшагося къ горизонту, а на высокомъ берегу церковь, выдѣлявшуюся красною громадой на темно-зеленомъ фонѣ густыхъ сосенъ; когда кругомъ запахло свѣжестью, сырою землицей и опавшимъ, перепрѣвшимъ листомъ, — все это напомнило Борѣ осень на его родинѣ, и сердце его заныло, охваченное тихою, пріятною грустью…

Купальщики, курильщики и застрѣльщики

Хорошо показалось Борѣ въ Парголовѣ. Хоть оно очень мало напоминало собою его родныя мѣста, но все-таки, пріѣхавъ туда, онъ былъ уже не въ огромномъ городѣ и не въ шумной, людной гимназіи, къ которымъ еще не успѣлъ привыкнуть, а въ тихомъ, уютномъ домикѣ, съ небольшими окнами и низкими потолками, у радушныхъ и ласковыхъ старичковъ, которые приняли его и угощали, какъ роднаго, какъ давно имъ знакомаго. За обѣдомъ, который длился цѣлый часъ, Агнеса Никандровна, то и дѣло, подбавляла ему на тарелку то новую порцію какого-нибудь блюда, то соуса, то зелени. Давно ужъ не ѣлъ Боря такъ вкусно и много; онъ еле всталъ отъ стола, когда кончился обѣдъ. Потомъ мальчики пошли прогуляться къ Шуваловскому парку. Когда они вышли изъ дома, уже темнѣло; солнце только-что спряталось за противоположнымъ берегомъ озера.

— Вотъ жаль, что темно, — сказалъ Быстріевскій, — нельзя пострѣлять.

— Какъ пострѣлять? изъ чего? гдѣ? — удивился Боря.

— Это секретъ, завтра узнаешь, — сообщилъ Быстріевскій значительнымъ тономъ и, подмигнувъ товарищу, досталъ изъ кармана портсигаръ. — Хочешь? — предложилъ онъ Борѣ.

— Что ты! развѣ я курю! развѣ можно?.. А ты куришь?

— Какъ видишь.

— Да вѣдь это-же нельзя, не позволяется…

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ тотъ и, чиркнувъ спичку, закурилъ, — ты думаешь?

— Не только думаю — знаю.

— Ну, и знай. А я совѣтую покурить. Отличныя папиросы: дюбекъ, отъ котораго самъ чортъ убѣгъ…

— Ты думаешь, что это остроумно? — спросилъ Булановъ, глядя на Быстріевскаго, какъ тотъ заливался смѣхомъ, въ восторгѣ отъ этой шутки.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, отлично. Попробуй. Видишь? — Коля пустилъ дымъ носомъ. — Не хочешь-ли? на.

— Не хочу.

— Чудакъ, ваше благородіе, — опять блеснулъ Коля не собственною, а гдѣ-то слышанною шуткой.

А пока они гуляли, между Агнесой Никандровной и Иваномъ Пафнутьевичемъ происходилъ маленькій разговоръ. Сначала, занявшись уборкой со стола, заперевъ въ буфетъ серебро и отпустивъ прислугу обѣдать, Агнеса Никандровна сѣла отдохнуть въ кресло. Иванъ Пафнутьевичъ полулежалъ на диванѣ въ своемъ толстомъ, тепломъ пиджакѣ и шитыхъ туфляхъ и попыхивалъ сигарой, разливавшею по комнатѣ синеватый дымъ. Помолчавъ немного, Агнеса Никандровна спросила его:

— Какъ тебѣ нравится этотъ мальчикъ?

— Что-же… ничего… кажется, хорошій мальчикъ. А впрочемъ, Господь его вѣдаетъ…

— Такой деликатный, воспитанный, — продолжала она, — простой такой… Вотъ кабы онъ полюбилъ нашего Колю!.. Хорошо-бы…

— Да, на Колю нужно-бы хорошее вліяніе. Совсѣмъ онъ сталъ не тотъ, что прежде. Откуда-то гоноръ у него взялся какой-то. Фу ты, ну ты… Не подступись… Самъ-то всего отъ горшка два вершка, а тоже… тону задаетъ… Съ форсомъ!

Иванъ Пафнутьевичъ еще поворчалъ, покашливая и попыхивая сигарой. Агнеса Никандровна сидѣла, устремивъ печальные взоры въ сторону, и, кажется, не слушала мужа. Глубокое раздумье охватило ее. Они жили теперь только для этого мальчика; на старости лѣтъ они забыли собственный покой и посвятили всѣ свои заботы, всѣ помыслы внуку, — а онъ подавалъ имъ такія нерадостныя надежды…

— Вотъ ужъ, кажется, они и вернулись, — встрепенулась она, услыхавъ изъ сада голоса.

Войдя въ комнату, мальчики сѣли-было въ столовой со стариками; но Боря, помявшись на мѣстѣ, спросилъ Быстріевскаго:

— А гдѣ мы будемъ уроки готовить?

— Гдѣ? Въ моей комнатѣ. А что?

— Да пора ужъ.

— Не стоитъ: и завтра успѣемъ. А теперь съиграемъ въ шашки.

— Нѣтъ, лучше теперь поучиться, — сорвалось у Бори.

— Конечно, лучше, — подтвердилъ дѣдушка, — тогда у васъ, по крайности, завтрашній день свободный. Гуляйте себѣ весь день безъ заботушки.

— Вѣрно, вѣрно, — подхватила и бабушка.

— Ну, что-же, идемъ, — торопилъ Булановъ.

Быстріевскій сдѣлалъ недовольную гримасу, нетерпѣливо повелъ плечами и неохотно направился въ свою комнату. Пошелъ за нимъ и Булановъ, не замѣтивъ, съ какою благодарностью и любовью посмотрѣла вслѣдъ ему Агнеса Никандровна. Тамъ они усѣлись къ разнымъ столамъ и принялись за дѣло. Колина комната была довольно большая. Устроена и обставлена она была, какъ у взрослаго. Видно, что много заботы было приложено и не мало трудилась умѣлая рука, чтобы поддерживать чистоту и красивый порядокъ въ комнатѣ; да и денегъ на нее было потрачено не мало. Письменный столъ и столъ у дивана; рѣзной шкапъ съ книгами въ блестящихъ переплетахъ; мраморный умывальникъ и на немъ цѣлый приборъ для мыла, порошка, воды, щетокъ; на стѣнахъ картины и портреты въ массивныхъ рамкахъ, двѣ лампы — одна фарфоровая, передъ диваномъ, другая — бронзовая, висячая; на письменномъ столѣ множество разныхъ бездѣлушекъ; въ углу, за портьерой, желѣзная, съ вычурными фигурами кровать; на подушкахъ вышитая накидка; коверъ на стѣнѣ, коверъ у стола, коверъ у дивана; — все это показывало, какъ заботились дѣдушка и бабушка объ удобствахъ своего внука. А онъ, развалившись небрежно у письменнаго стола и заломивъ себѣ локоть чуть не за самый затылокъ, позѣвывалъ надъ книгой и ужъ черезъ какіе-нибудь полчаса махнулъ рукой и сказалъ:

— Ну, чортъ съ нимъ! надоѣло… Завтра доучу…

Булановъ засмѣялся и добродушно произнесъ:

— Morgen, morgen, nur nicht heute! sagen alle faulen Leute.

— Это что такое?

— Не понялъ? Это значитъ: «Завтра, завтра, не сегодня, — такъ лѣнивцы говорятъ».^[51]

— Нѣтъ, я не потому. А просто, не стоитъ. Я вѣдь это все помню съ прошлаго года.

Но и «завтра» Быстріевскій не взялся за уроки. Всталъ онъ въ двѣнадцатомъ часу, когда Боря успѣлъ ужъ обойти все Парголово, простоять обѣдню въ церкви и вернуться къ завтраку. Потомъ — завтракъ, кофе; потомъ — гулять.

Они пошли въ Шуваловскій паркъ. Выйдя изъ дому, Коля сказалъ:

— Сейчасъ пострѣляемъ.

— Изъ чего?

— А вотъ!

Онъ вынулъ изъ кармана маленькій револьверъ, а изъ другого коробку. Боря раскрылъ ее и увидѣлъ множество патроновъ съ пульками.

— А ты умѣешь? — спросилъ онъ недовѣрчиво.

— Еще-бы!

— Откуда это у тебя?

— Купилъ… Лѣтомъ у одного пріятеля… Ему деньги были нужны — я и купилъ. Дешево: за пять рублей.

— И дѣдушка позволилъ? — опять недовѣрчиво спросилъ Боря.

— Дѣдушка? Что-же я дуракъ, что я ему сказалъ-бы? За кого ты меня принимаешь?

Качнулъ Булановъ головой и ничего не сказалъ на это, только подумалъ: «Какіе мальчики бываютъ на свѣтѣ».

Въ паркѣ, забравшись въ самую глубь, Быстріевскій сталъ выпускать зарядъ за зарядомъ. Револьверъ былъ маленькій монтекристо, и выстрѣловъ почти не было слышно. Булановъ смотрѣлъ на товарища, но не принималъ участія въ стрѣльбѣ. Только разокъ сдался онъ на просьбы его: взялъ револьверъ, вытянулъ руку, прищурился на березу и дернулъ пальцемъ; курокъ спустился, щелкнулъ… А Борѣ совѣстно стало: онъ подумалъ при этомъ, что ему дома, навѣрно, не позволили-бы стрѣлять. Вдосталь натѣшившись, Быстріевскій предложилъ ему:

— Ну, довольно, а то всѣ патроны выйдутъ. Теперь, знаешь что? Пойдемъ, на лодкѣ покатаемся.

Пошли къ озеру, наняли лодку. Боря не умѣлъ грести и сѣлъ на руль. Быстріевскій объяснилъ ему, за которую веревочку надо дергать, чтобы лодка шла вправо или влѣво. Булановъ уразумѣлъ безъ труда эту нехитрую науку. Быстріевскій сѣлъ на весла и сталъ грести. Лодка мягко и плавно пошла отъ берега. Погода была теплая и тихая. Вода блестѣла своею гладью, отражая яркіе лучи солнца; глазамъ даже больно становилось смотрѣть на нее. Боря, щурясь, отвертывался и любовался на сѣверный берегъ озера, гдѣ тянулся пестрый рядъ крышъ, прерываемый побурѣвшею зеленью садовъ, и заканчивался высокою горою съ песчанымъ обрывомъ и красивою группою густыхъ, высокихъ сосенъ, окружавшихъ церковь и осѣнявшихъ кладбище. Быстріевскій гребъ очень недурно. Скоро они отъѣхали на середину озера. Вдругъ Коля сразу налегъ на весла и отпустилъ ихъ. Послѣ сильнаго толчка лодка хотя еще и продолжала подвигаться впередъ, но мало-по-малу ходъ ея стихалъ. Быстріевскій досталъ изъ кармана портсигаръ и сказалъ:

— А теперь и покурить не грѣхъ послѣ трудовъ праведныхъ. Хочешь?

— Нѣтъ.

— Ну, вотъ! Опять свое! Попробуешь — не то заговоришь.

— Да зачѣмъ мнѣ пробовать? какая надобность?

Вновь началось уговариванье, и вновь Боря сдался. Онъ взялъ папиросу въ губы, зажегъ ее, втянулъ въ себя дымъ. Дымъ защекоталъ въ горлѣ и въ носу. Булановъ поперхнулся и кашлянулъ.

— Не понимаю, что за удовольствіе, — сказалъ онъ, морщась.

— Нѣтъ, ты попробуй… Затянись разъ, другой, и увидишь, какъ это хорошо.

Булановъ еще нѣсколько разъ потянулъ въ себя дымъ, но удовольствія ни малѣйшаго не получилъ. Горечь стояла у него во рту, слюни накапливались; онъ сплюнулъ въ сторону, но еще разъ взялъ папиросу въ губы.

— А ты никогда не гребъ? — спросилъ Быстріевскій.

— Нѣтъ, никогда.

— Не хочешь-ли попробовать? Говорятъ, это очень полезно — все равно, какъ гимнастика. Иди на весла, а я сяду на руль.

Боря поднялся на ноги, чтобы перейти на другое мѣсто. Лодка немного подалась на бокъ. Качнуло также и его.

— Легче, легче! — крикнулъ Быстріевскій.

Боря стоялъ, стараясь удержатъ равновѣсіе, и чувствовалъ, какъ у него кружилась голова; его тошнило, подъ ложечкой словно сосало что-то, въ глазахъ стало зелено, и все передъ нимъ путалось — и берега, и озеро, и церковь — все точно старалось смѣнить, перегнать другъ друга; ноги еле держали его, дрожали…

— Ну, чтожь! иди-же! — сказалъ Быстріевскій.

Булановъ занесъ ногу, чтобы перешагнуть скамью, но зацѣпился, пошатнулся и мигомъ вывалился черезъ бортъ въ воду. Мелькомъ услышалъ онъ сердитый, отчаянный голосъ Быстріевскаго:

— Что ты дѣлаешь!?.

И замѣтилъ также мелькомъ, какъ тотъ съ испуганнымъ лицомъ ухватился руками за края лодки. Сразу, съ шумомъ охватила Борю холодная вода; духъ у него захватило отъ этого ощущенія, отъ испуга и неожиданности. Погрузившись въ воду и барахтаясь, онъ слышалъ опять повелительный крикъ Быстріевскаго:

— Держись за лодку! Ну… Ну! Хватайся… Скорѣй!..

А онъ все еще барахтался, ища руками край лодки. И наконецъ уцѣпился за него и стиснулъ его крѣпко пальцами, боясь выпустить изъ рукъ. Коля, перегнувшись за бортъ, подхватилъ его подъ руку, взялся за кушакъ и приподнялъ. Булановъ протянулъ руку, ухватился за скамейку и влѣзъ въ лодку. Запыхавшись, еле переводя духъ, весь дрожащій, блѣдный, сѣлъ онъ на скамью и готовъ былъ плакать. У него зубъ на зубъ не попадалъ. Лицо его какъ-будто даже похудѣть успѣло. Намокшія брюки и куртка облѣпили тѣло. Вода, бѣжавшая ручьями съ его платья и волосъ, перемочила скамейки и дно лодки. Боря чувствовалъ, что и руки, и ноги его коченѣютъ, что ихъ даже ломитъ.

— Голубчикъ… милый… домой… поскорѣй! — шепталъ онъ.

Быстріевскій гребъ, какъ только могъ, сильно, и ужъ не къ пристани, а прямо къ берегу, потому что отъ пристани было-бы далеко бѣжать до дому.

— Милый… поскорѣй… ради Бога… Ой-ой-ой! какъ холодно!

— Пожалуйста, не погоняй! Знаю и безъ тебя! Надѣлалъ бѣды, да еще погоняетъ!..

— Я-то чѣмъ-же виноватъ? — жалобно произнесъ Боря, — вѣдь ты-же меня научилъ курить…

— Сказалъ-бы спасибо, что я тебя спасъ!

— У меня закружилась голова отъ этого дыма…

— Объ этомъ ни гу-гу! Насчетъ куренья дома ни слова! Слышишь?

Дѣлать нечего — Булановъ долженъ былъ покориться своему благодѣтелю и прошепталъ сквозь зубы:

— Слышу.

Съ нетерпѣніемъ смотрѣлъ онъ на берегъ, къ которому приближалась лодка. Наконецъ она сильно врѣзалась килемъ въ илъ и остановилась.

— Скачи! — скомандовалъ Быстріевскій.

Булановъ вскочилъ на ноги, спрыгнулъ на берегъ; а за нимъ и Быстріевскій, и, оставивъ лодку, они опрометью кинулись бѣжать къ дачѣ Можайскихъ.

— Бабушка! Съ Булановымъ несчастье! Я ему жизнь спасъ! — кричалъ Коля, поднимаясь на крыльцо и ведя за собою мокраго и продрогшаго товарища.

Старики испугались. Начался переполохъ. Свели Борю въ Колину комнату, раздѣли его, натерли водкой съ уксусомъ и закутали въ нѣсколько теплыхъ одѣялъ, а сверху прикрыли шубой, чтобъ онъ согрѣлся и пропотѣлъ. Коля все время особенно подчеркивалъ то, что онъ спасъ Борѣ жизнь. Но когда первый испугъ миновалъ, платье было отослано въ кухню сушиться надъ плитой и все, казалось, уладилось благополучно, — бабушка наконецъ не вытерпѣла и упрекнула внука:

— Знаешь, Николенька, ты-бы лучше ужъ молчалъ. Я тебя сколько разъ просила не кататься на лодкѣ, а ты все насъ, стариковъ, не слушаешься. И вотъ наконецъ гостя заманилъ и чуть его не утопилъ…

— Ахъ, бабушка! напротивъ: я его спасъ… Если-бъ не я, онъ-бы, навѣрно, ко дну пошелъ…

— Полно, пожалуйста, насъ морочить! Если-бы не ты, вы-бы, во-первыхъ, на лодкѣ не поѣхали-бы. А поѣхали — тутъ ужъ всего ждать можно… Нехорошо, Николенька: ты насъ все чаще и чаще огорчаешь… Что-то дальше будетъ изъ тебя…

Внукъ сдѣлалъ свою обычную гримасу и, положивъ ногу на ногу, замурлыкалъ подъ носъ пѣсенку.

— И потомъ, — продолжала старушка, — что это такое ты тамъ приписалъ въ письмѣ, что вы стрѣлять будете?

Коля не замедлилъ вновь солгать съ прежнею отвагой:

— Ахъ, бабушка! клюквой и горохомъ… У меня такой самострѣлъ есть… отлично стрѣляетъ…

Бабушка пристально посмотрѣла внуку прямо въ глаза и, качнувъ головой, вышла изъ комнаты съ тяжелымъ вздохомъ.

Къ обѣду Боря успѣлъ не только согрѣться и пропотѣть, но и выспаться на славу; а его платье и бѣлье успѣли высохнуть въ жаркой кухнѣ. Онъ одѣлся и вышелъ въ столовую, когда обѣдъ былъ уже поданъ. Старички встрѣтили его очень привѣтливо и опять кормили гостя, точно на убой. Онъ имъ все больше и больше нравился. Передъ обѣдомъ Агнеса Никандровна съѣздила въ Шувалово и накупила тамъ множество сластей и фруктовъ. Часть ихъ была подана послѣ обѣда, но бо́льшая часть увязана въ особый пакетъ, который старушка вручила Борѣ, когда гимназисты стали собираться на поѣздъ, чтобы явиться въ гимназію. Отпуская ихъ изъ дому, старики вышли проводить ихъ до извозчика, прощались съ Борей нѣсколько разъ, пожелали ему не простудиться отъ своего сентябрьскаго купанья и взяли съ него слово, что онъ будетъ пріѣзжать къ нимъ часто по воскресеньямъ и другимъ праздникамъ.

Все это однако не нравилось ихъ внуку. Заговорила-ли въ немъ зависть, что они такъ много вниманія удѣлили едва знакомому имъ мальчику, или-же онъ увидѣлъ, что ему не перетянуть Буланова на свою сторону, — только онъ съ неудовольствіемъ слушалъ, какъ дѣдушка и бабушка прощались съ Борей, торопилъ гостя садиться въ таратайку и ворчалъ себѣ подъ носъ:

— Съ нимъ дружить-то дружи, а только дубинку за пазухой держи.

Боря слышалъ эти слова. Такое недовѣріе и пренебреженіе обидѣло его, и онъ подумалъ: «Ну, въ такомъ случаѣ я сюда больше никогда не поѣду». Правда, ему понравилось у Можайскихъ; но онъ видѣлъ, что съ Колей Быстріевскимъ ему никогда не сойтись дружески: Колѣ нравилось все то, что не нравилось Борѣ; Коля на каждомъ шагу лгалъ, хвастался и «фигурялъ»; Коля лѣнился, Коля былъ горячъ и гордъ… Боря все это подмѣтилъ и рѣшилъ, что имъ не быть друзьями. Однако жила въ Булановѣ какая-то жажда дружбы и теплыхъ отношеній. Вдали отъ близкихъ и дорогихъ сердцу людей онъ хотѣлъ той ласки, того сердечнаго привѣта, къ которымъ привыкъ отъ раннихъ дней своихъ, — и не находилъ человѣка, съ которымъ могъ-бы сойтись по душѣ. Вотъ почему между прочимъ такъ понравилось ему въ Парголовѣ: тутъ, въ уютномъ домикѣ старичковъ Можайскихъ, на него повѣяло этимъ привѣтомъ. Но не надолго. Возвращаясь отъ нихъ, онъ сидѣлъ въ вагонѣ съ товарищемъ, съ которымъ не сошелся и не сойдется. Тотъ углубился въ уголокъ и дулся. Булановъ-же хоть и не дулся, но не вступалъ съ нимъ въ бесѣду. Онъ все думалъ свою думу о томъ невѣдомомъ, но столь желанномъ для его сердца товарищѣ. И все спрашивалъ себя: «Кто-же, кто будетъ моимъ другомъ?..»

Какъ быть?

Булановъ и Быстріевскій возвратились изъ отпуска въ девятомъ часу. Когда они поднялись по лѣстницѣ и шли по площадкѣ, имъ навстрѣчу изъ коридора вышелъ Оленинъ и съ торжествующимъ видомъ сообщилъ:

— Робя́, новость! Знаете?

— Какая новость?

— Ѳей Ѳеичъ орденъ получилъ.

— Ну, такъ что-же? — спросилъ Быстріевскій такимъ тономъ, какъ-будто его ничѣмъ не удивишь.

— А какъ-же! Надо поздравить. Устроимъ ему сегодня бенефисъ… ха-а-рррошій бенефисъ!

Въ восторгѣ, предвкушая новую шалость, Оленинъ даже пальцами прищелкнулъ.

— Глупости! вовсе не надо! — послышался слабый голосокъ.

Это былъ голосъ Яковенка, стоявшаго на площадкѣ, прислонившись къ периламъ.

— Глупости! — передразнилъ его Оленинъ дрожащимъ, дряблымъ голосомъ. — У тебя все глупости, что другіе думаютъ и дѣлаютъ. Самъ-то больно уменъ. Умница-разумница!

Оленинъ прицѣлился, чтобы схватить Яковенка за носъ; но тотъ увернулся во-время и промолчалъ.

— Что такое бенефисъ? Я не понимаю, какой бенефисъ ты хочешь устроить Ѳей Ѳеичу, — освѣдомился Булановъ.

— А вотъ увидишь… Скоро звонокъ спать, а тамъ и бенефисъ. А это что у тебя такое?

Онъ ткнулъ рукой въ свертокъ, который держалъ Булановъ.

— Это гостинцы. Быстріевскаго бабушка дала.

— Ым-гмъ, это хорошо. Значитъ, добрая старушка. Попотчуешь?

— Конечно.

— Ну-ка, давай.

Булановъ развернулъ пакетъ, но прежде всѣхъ предложилъ Яковенку. Впрочемъ, доѣдать гостинцы имъ пришлось уже наверху, въ спальнѣ. Когда они раздѣвались, Оленинъ обошелъ весь дортуаръ и подговаривалъ шопотомъ на всѣ стороны:

— Ребята, бенефисъ! Слышите, бенефисъ сегодня… Ѳей Ѳеичу бенефисъ…

Въ это время Быстріевскій подошелъ къ Ша, и Буланову ясно послышался голосъ его:

— Ярыжка, хочешь застрѣлю?

Страшный испугъ охватилъ Борю, и онъ второпяхъ громко, чуть не крикомъ, остановилъ Быстріевскаго:

— Что ты? что ты?.. Быстріевскій! что ты?

Тотъ посмотрѣлъ на него и съ пренебреженіемъ сказалъ:

— Дуракъ! вѣдь я шучу. Неужели ты думаешь, что я серіозно?

— Такими вещами не шутятъ… Это очень плохія шутки.

— Что такое? — освѣдомился Яковенко.

— Какъ-же, помилуй! Привезъ съ собой револьверъ. Мы тамъ у него дома… въ паркѣ стрѣляли… А онъ его зачѣмъ-то сюда привезъ… Да еще въ Ша уставился: «хочешь, — говоритъ, — застрѣлю?»

Яковенко качнулъ головой.

— Да, Быстріевскій, этимъ не шути.

— Да нѣтъ! — горячился Булановъ, — зачѣмъ онъ его сюда привезъ?.. Какая надобность? Ну, случится что-нибудь… Это такъ глупо, такъ глупо, что и сказать нельзя…

— Молчи, пожалуйста… Я тебѣ сегодня жизнь спасъ, а ты еще фордыбачишь.

— Жизнь спасъ? А что случилось? — послышался слабенькій голосокъ Яковенка.

— Да, жизнь!.. Кабы не я, онъ-бы потонулъ…

— Знаешь, Быстріевскій, это не хорошо, — защищался Булановъ. — Это очень не хорошо! Отчего я въ воду свалился?

— Ну? отчего?

— Оттого, что накурился этихъ папиросъ… У меня закружилась голова — я и упалъ… А кто меня научилъ? кто меня упрашивалъ покурить?

Можетъ быть, еще долго проспорили-бы они, если-бы не раздался голосъ Ѳедора Ѳедоровича:

— Спать, спать! Kinderchen, es ist schon Zeit.^[52]

Улегшись по своимъ постелямъ, они однако еще продолжали спорить шопотомъ.

— А знаешь, Быстріевскій, ты всего умнѣе сдѣлалъ-бы, если-бы теперь-же отдалъ этотъ револьверъ, — предложилъ Яковенко.

— Кому? зачѣмъ?

— Да хоть Ѳедору Ѳедорычу…

— Вотъ те! еще новости!..

— А то бѣда можетъ случиться.

— Какая бѣда?

— Мало-ли что… Избави Богъ… Сколько бываетъ случаевъ.

— Вотъ тоже совѣтъ! — ворчалъ Быстріевскій. — Отдай воспитателю! А онъ еще отниметъ совсѣмъ, не возвратитъ. Да еще накажутъ… Да за такую вещь, пожалуй, еще исключатъ…

— Зачѣмъ-же ты ее съ собой принесъ, если думаешь, что за это могутъ исключить?

— Пожалуйста, безъ нотацій!

— Какъ знаешь, а только мы его у тебя отнимемъ.

— Ну-ка, попробуйте! Это ужъ въ будущій разъ! Такъ я и отдалъ!

— Придется — отдашь. И назадъ не получишь.

— Какъ-же это такъ?

— Не захочешь самъ отдать, мы воспитателю скажемъ, чтобы отнялъ.

— Ну, значитъ, фискалъ.

— Можетъ быть, и фискалъ. Я никогда и ни на кого не фискалилъ, а тутъ придется: тутъ дѣло серіозное…

— Очень!

— Какъ знаешь, но я…

— Конечно, отдай, а то ты меня застрѣлишь, — послышался глухой голосъ Ша.

— И отдашь, — подтвердилъ Булановъ увѣренно, — мы настоимъ.

— Я настою, даю слово, — прибавилъ Яковенко.

Во все время спора онъ ни разу не погорячился, голосъ его ни разу не повысился. Онъ такъ ровно, спокойно возражалъ Быстріевскому на его запальчивыя замѣчанія, что видно было, какъ глубоко онъ былъ убѣжденъ въ своей правотѣ.

— На! на! не больтать! спать! А савтра вставать путетъ трудно, — раздалось недалеко отъ нихъ.

Это былъ голосъ Ѳедора Ѳедоровича. Старичекъ стоялъ на коврѣ, тянувшемся вдоль всей спальни. Онъ успѣлъ уже одѣться въ свой сѣрый ватный шлафрокъ и обуть ноги въ пантофли, какъ онъ называлъ халатъ и туфли.

Добрый это былъ старичекъ; но многіе изъ учениковъ не цѣнили его доброты и снисходительности, смѣялись надъ нимъ, вышучивали его, на его дежурствахъ баловались и иногда выводили его изъ терпѣнія. Пользуясь тѣмъ, что онъ плохо говорилъ по-русски, его научали говорить какъ-разъ неправильно, какъ-будто поправляя его невѣрный говоръ. Утромъ, когда онъ будилъ воспитанниковъ и торопилъ ихъ на молитву, мѣрно раздавался его голосъ: «Коспота! вставайте, вставайте!» Ему говорили: «Ѳей Ѳеичъ! невѣрно, вы не такъ». — «А какъ-ше нато?» — освѣдомлялся онъ. — «Надо говорить — вставляйте». — «Ну, вставляйте, вставляйте». — «Не такъ, Ѳей Ѳеичъ: надо — вставьте». — «Ну, вставьте». Онъ вѣрилъ имъ и удивлялся тому, что они смѣялись. Рѣдко выходилъ онъ изъ себя, иногда самъ смѣялся продѣлкамъ шалуновъ и принималъ строгій тонъ только въ шутку. — «Ѳей Ѳеичъ, нѣтъ-ли у васъ, пожалуйста, спичечки?» — «Сашѣмъ тепѣ?» — «Какъ зачѣмъ? а закурить! какъ-же я безъ спички-то закурю?» — «На! на! Dummer Kerl!^[53]» — «Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Ѳей Ѳеичъ, позвольте»… — «На! на! ти не путешь перестать?» Фамилія его была Шлиммахеръ, что также подавало поводъ къ шуткамъ и насмѣшкамъ. Онъ служилъ въ гимназіи ужъ тридцать пять лѣтъ и, кромѣ воспитательства, давалъ въ нѣсколькихъ классахъ уроки нѣмецкаго языка. Никому никогда не дѣлалъ онъ и не говорилъ никакой непріятности, и зато его товарищи по службѣ очень любили и цѣнили его: такъ, они добровольно распредѣлили на себя его будничныя дежурства и оставили ему только воскресныя, когда учениковъ въ гимназіи бываетъ меньше, вслѣдствіе чего и воспитателю легче смотрѣть за ними. Очень любили его и ученики, и только по легкомыслію позволяли себѣ потѣшаться надъ его странностями. Они называли его Ѳей Ѳеичемъ вмѣсто Ѳедора Ѳедоровича, и это имя такъ вошло въ общую привычку, что никому ужъ не казалось страннымъ. Его наружность — и та привлекала къ нему: такой онъ былъ чистенькій, румяненькій на видъ, что пріятно было смотрѣть на его гладко-выбритое, моложавое еще лицо, высокій, открытый лобъ, гладко-зачесанные назадъ волосы съ сильною просѣдью, голубые глаза, свѣтившіеся съ той ясностью, которая краситъ собою только добрыхъ и честныхъ людей, — на всю его фигуру, дышавшую добротой и веселою бодростью.

Въ тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь, Ѳей Ѳеичъ былъ особенно хорошо настроенъ: ему стало извѣстно, что онъ получилъ орденъ, и его радовало, что его труды замѣчены и награждены. Извѣстно это стало и пансіонерамъ, и когда они поздравляли его, онъ говорилъ имъ: «О, да! это по заслюгамъ: я много трутился и ошень старался. Нашальство тоброе, нашальство сё вититъ и сё самѣшаетъ… и таётъ накрадъ, кому нушно». Но Оленинъ и нѣкоторые другіе не могли-таки, чтобы не испортить ему и этого дня: они устроили ему «бенефисъ»…

Ѳей Ѳеичъ, напомнивъ ученикамъ о томъ, что пора спать, дошелъ до конца спальни и прилегъ на свою постель. Когда все затихло, вдругъ раздался громкій крикъ Оленина:

— Чахотка!

И вотъ вдругъ, словно по командѣ, въ спальнѣ поднялся страшный гвалтъ. Всѣ (впрочемъ, навѣрно, не всѣ, но весьма многіе) закашляли, застонали, засморкались… Это должно было изображать собою чахотку. И въ эти сплошные стоны и кашлянье врывался дикій, злорадный смѣхъ. Бенефисъ начался…

Ѳей Ѳеичъ приподнялся на кровати, облокотился на подушки, полежалъ такъ немного, потомъ всталъ и медленно пошелъ вдоль спальни. Все сразу стихло. Когда онъ отдалился на противоположный конецъ ея, Оленинъ сунулъ руку подъ свою кровать и началъ потихоньку ударять костяшками пальцевъ въ доску, на которую кладется тюфякъ. Въ спальнѣ полная тишина, и только въ одномъ концѣ ея слышно мѣрное постукиванье. Ѳей Ѳеичъ прокрадывается къ этому концу; тогда здѣсь затихаетъ и начинается въ другомъ концѣ: тукъ-тукъ-тукъ… тукъ-тукъ-тукъ… тукъ-тукъ-тукъ-тукъ… И такъ нѣсколько разъ. Наконецъ кому-то стало смѣшно: не выдержалъ, засмѣялся. Засмѣялся еще кто-то, засмѣялся и третій. И вотъ уже вся спальня хохочетъ, и общій смѣхъ сливается въ какой-то гулъ, сплошной и дикій.

— На! на! путетъ-ли конецъ? — раздался вопросъ, и въ голосѣ Ѳедора Ѳедоровича слышно раздраженіе.

Мало-по-малу смѣхъ затихаетъ. Кажется, ученики испугались строгаго голоса и рѣшили прекратить шалости. Боря никогда еще не слыхалъ ничего подобнаго. Теперь онъ ужъ узналъ, что такое бенефисъ. Онъ и удивленъ, и Ѳедора Ѳедоровича ему жалко, и въ то-же время смѣшно: хоть это все и скверно, однако какъ не посмѣяться этому постукиванью среди полной тишины — постукиванью, котораго никакъ не подмѣтишь со стороны, потому что тотъ, кто стучитъ, лежитъ себѣ смирно, не шевелится и ничѣмъ не выдаетъ себя, а когда къ нему приближаются, перестаетъ стучать до болѣе удобной минуты… Борѣ это такъ понравилось, что онъ самъ сунулъ руку подъ кровать и стукнулъ разокъ въ доску ногтями; но въ этотъ мигъ онъ замѣтилъ, что на него смотритъ Яковенко, и въ этомъ взглядѣ ему показался упрекъ… И такъ сдѣлалось ему вдругъ стыдно, что онъ сейчасъ-же поднялъ руку и закутался съ головой въ одѣяло. Больше онъ уже не покушался присоединиться къ кричавшимъ и только слушалъ и удивлялся. Не прошло и двухъ минутъ послѣ того, какъ въ спальнѣ затихло, а Оленинъ ужъ опять скомандовалъ:

— Птичій дворъ!

И новый гвалтъ поднялся дружно: кто пѣлъ пѣтухомъ, кто кудахталъ курицей, кто болталъ языкомъ, подражая индѣйскому пѣтуху, кто свисталъ и щелкалъ по соловьиному.

— Schauderhaft^[54]! — сорвалось наконецъ у Ѳедора Ѳедоровича досадливое замѣчаніе. — Чтожь, я путу накасать. Ви клюпыя тѣти… ви не понимайте вашей долгъ…

— Ку-ка-ре-ку-у-у!

— Бл-бл-бл-бл…

Ѳедоръ Ѳедоровичъ пошелъ по спальнѣ и остановился около дежурнаго дядьки.

— Зольдатъ^[55], кто кришаль?

— Не могу знать-съ.

— Какъ ти не мошешь снать? Ти тольшенъ снать! Пати схоти са Иванъ Ѳатеичъ.

Иванъ Ѳаддеичъ былъ еще внизу, такъ какъ дежурилъ при ученикахъ старшаго возраста, которые приходили спать часомъ позже младшихъ. Когда дядька ушелъ, по спальнѣ пронеслась команда Оленина.

— Въ разносъ!

— Оленинъ, ти? — окликнулъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ.

— Нѣтъ, это не я, Ѳей Ѳеичъ.

— Ну, гляди!.. Halunke^[56]!

— Ѳей Ѳеичъ, вы, пожалуйста, не ругайтесь. Я директору скажу.

А по спальнѣ между тѣмъ въ разныхъ сторонахъ раздавались крики на разные голоса:

— Селедки голландскія, селедки!

— Ситцу, коленкору!

— Полсапожки, туфли!

— Окуни, ерши, сиги, лососина, форель…

— Зелени, зелени! зелени кому угодно? зелени!

— Морожено!

— Яблочковъ не пожелаете-съ?

— Вотъ спички хороши!

И вдругъ въ дверяхъ послышалось:

— А вотъ и Угрюмова голосъ!

И всѣ при этомъ замѣчаніи узнали голосъ Ивана Ѳаддеича. Сразу все затихло въ спальнѣ. Иванъ Ѳаддеичъ шутить не любилъ, — это хорошо зналъ каждый воспитанникъ.

— Угрюмовъ, пожалуйте-ка сюда.

Угрюмовъ выскочилъ изъ-подъ одѣяла и направился къ Ивану Ѳаддеичу. Фигура его выдѣлялась длиннымъ бѣлымъ пятномъ на темной стѣнѣ.

— Что прикажете-съ? — спросилъ онъ своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ, въ которомъ однако нельзя было не уловить рѣзкой нотки.

— Что прикажу? А вотъ что. Такъ какъ вы сейчасъ кричали…

— Иванъ Ѳаддеичъ, что вы? Я не кричалъ вовсе…

— Такъ какъ вы, Угрюмовъ, сейчасъ кричали, — повторилъ Иванъ Ѳаддеичъ, нѣсколько повысивъ голосъ, — и такъ какъ вы здѣсь старшій, то если повторится или продолжится что-нибудь подобное, вы будете отвѣчать… вы одинъ… Слышите?

— Слышу-съ.

— Вотъ и все. Можете идти спать.

Угрюмовъ повернулся и пошелъ къ своей кровати.

— Вотъ! другіе кричатъ, а я отвѣчай! — ворчалъ онъ тономъ человѣка, пострадавшаго за правду.

Иванъ Ѳаддеичъ ушелъ внизъ, а Ѳедоръ Ѳедоровичъ, постоявъ недолго на мѣстѣ, отправился къ своей кровати и съ горькимъ упрекомъ, съ дрожью въ голосѣ произнесъ:

— Плаготару вамъ… Сивойня моя праздникъ, мой свѣтлій день… А ви какъ минѣ опидѣли… какъ проздравляли! Пфуй!.. Въ одинъ слёвъ — пфуй!..

Больше ужъ не повторялось ничего подобнаго. Товарищи не хотѣли, чтобъ Угрюмовъ былъ наказанъ изъ-за нихъ. Булановъ, думая объ этомъ нелѣпомъ «бенефисѣ» и устыдившись своего намѣренія примкнуть къ шалунамъ, сказалъ самъ себѣ: «Странное какое товарищество! Они старика обидѣли и не подумали, какъ это ему тяжело… они не остановились; а подвести Угрюмова не хотятъ… Того не пожалѣли, а этого жалѣютъ… Странно!» Скоро Булановъ уснулъ, утомленный за день парголовскими прогулками и купаньемъ, а за вечеръ этимъ «бенефисомъ», заставившимъ его волноваться, смѣяться, ждать, что дальше будетъ… И всѣ въ спальнѣ затихли.

Не спалось только Быстріевскому. Онъ трусилъ. Онъ не могъ понять, за что такъ разсердились на него Яковенко и другіе. Револьверъ! Вотъ пустяки! Быстріевскій считалъ себя такимъ хорошимъ стрѣлкомъ, что странно ему было, какъ про него думали, будто онъ не умѣетъ обращаться съ оружіемъ. Не могъ онъ также понять, что за преступленье принесть револьверъ въ гимназію? Однако онъ предвидѣлъ, что за это будетъ строго взыскано съ него, если начальство узнаетъ. Но узнаетъ-ли оно? А если товарищи скажутъ? Да нѣтъ, не скажутъ: вѣдь это фискальство… Отдать развѣ самому револьверъ?.. Ни за что! Онъ такъ любилъ эту вещицу, она доставляла ему столько удовольствія! И вдругъ — разстаться съ нею!.. Онъ доставалъ револьверъ изъ-подъ подушки, вертѣлъ его въ рукахъ, любовался имъ, цѣловалъ и плакалъ… Онъ, любившій разъигрывать изъ себя «большаго», плакалъ, глядя на свою забаву и боясь, что придется разстаться съ нею… И брала его досада, брала злость на Буланова. — «Неблагодарный! — восклицалъ онъ мысленно, — я его пригласилъ въ гости, доставилъ ему удовольствіе, наконецъ жизнь ему спасъ… бабушка дала ему гостинцевъ… а онъ поднялъ эту исторію… У! неблагодарный!» Уже глубокою ночью заснулъ Быстріевскій и не успѣлъ выспаться къ утру. Голова у него сильно болѣла. Когда ученики начали вставать, онъ попросилъ Ѳедора Ѳедоровича, чтобъ ему было позволено остаться въ спальнѣ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ разрѣшилъ, и Быстріевскій не пошелъ внизъ. Но ему не удалось уснуть вновь. Его опасенія возобновились. Онъ думалъ, какъ поступятъ Булановъ и Яковенко, и сильно опасался за то, что они скажутъ воспитателю. Тогда онъ рѣшилъ скрыть револьверъ и, еще разъ простившись съ нимъ, запряталъ его подъ тюфякъ.

Тѣмъ временемъ внизу, послѣ молитвы, Ѳедоръ Ѳедоровичъ вмѣсто того, чтобы прямо вести воспитанниковъ къ чаю, всталъ въ дверяхъ и заступилъ дорогу ученикамъ. Они остановились и столпились передъ нимъ. Растроганный, онъ началъ говорить слегка дрожавшимъ голосомъ:

— Друсья мои! Вотъ што я хошу вамъ скасайтъ. Я на васъ не сершусь. Ich ärgere mich nicht…^[57] Нѣтъ… Но я вотъ што скашу. Ношью, когта ви спаль, то я сё тумаль… я не спаль… Also^[58]… я тумаль… я вспоминаль… Я тоже булъ школи… въ Gymnasium^[59]… Я тоже булъ малыликъ, молотой мальшикъ… И я шалиль… и я ушаствоваль вотъ такой консертъ… какъ вшера… Also^[58]… wie gestern… ja…^[60] Ну, и когта я виросталь… und als ich…^[61] когта я вспоминаль, минѣ стидно було… и я краснѣль… Я тоже ушаствоваль консертъ… Aber, bei Gott^[62], я на васъ не сершусь… Въ одинъ слёвъ — не сершусь…

Ѳедоръ Ѳедоровичъ хотѣлъ еще что-то сказать, началъ было: «Der liebe Gott»…^[63] Но вдругъ, круто повернувшись, позвалъ:

— Also^[58]… Идемъ шай пить.

Въ 8 часовъ Ѳедора Ѳедоровича смѣнилъ Николай Андреичъ. Въ это время нѣсколько воспитанниковъ, человѣкъ двѣнадцать, забравшись въ четвертый классъ, горячо разговаривали тамъ. Ихъ зазвалъ туда Яковенко; тутъ были и наши знакомые. Начались пересуды, какъ поступить относительно Быстріевскаго. Когда Яковенко только еще началъ сообщать о револьверѣ, Угрюмовъ остановилъ его:

— Ну, такъ что-же? И пускай.

— Какъ что? А ты ручаешься за то, что ничего не случится? Почемъ ты знаешь, хорошій онъ стрѣлокъ, умѣетъ-ли онъ обращаться съ револьверомъ? Вотъ онъ уже вчера…

— Меня чуть не убилъ, — вставилъ Ша.

— Тебя? какъ? — стали разспрашивать его.

— Прицѣлился: «хочешь, — говоритъ, — застрѣлю?»

— Ну, а ты что-же, ярыжка? струсилъ?

— У… ужасно!

Ша содрогнулся и затрясъ головой.

— Нѣтъ, ребята, шутки шутками, а этого дѣла нельзя такъ оставить, — началъ Угрюмовъ, — помирать-то кому охота…

— Но какъ отъ него выцарапать револьверъ?

— Надо Николаю Андреичу сказать, — предложилъ кто-то.

— Зачѣмъ! прежде надо самимъ, — поправилъ Яковенко, — пускай намъ отдастъ. А не отдастъ — тогда ужъ въ крайнемъ случаѣ къ Николаю Андреичу.

— Конечно, такъ, — подтвердилъ Булановъ.

— И это не ладно, — возразилъ Угрюмовъ, — фискальство!

Тогда Яковенко не вытерпѣлъ и вспылилъ. Его узнать было трудно. Маленькій, худенькій, слабенькій, онъ весь какъ-то выпрямился, вытянулся, замахалъ руками. Сѣрые глазки его забѣгали, заискрились; дряблый голосокъ, напрягаясь, выкрикивалъ высокія нотки; на блѣдныхъ, худыхъ щекахъ пятнами выступилъ румянецъ.

— Фискальство!.. Развѣ это фискальство?.. Что такое фискалъ? Фискалъ — это, когда доноситъ, что до него не касается… А тутъ — серіозное дѣло… и можетъ несчастье произойти… Тогда уже поздно будетъ плакать, что вовремя не подумали, не предупредили… По-моему, мы сами должны пойти… должны потребовать, чтобъ онъ отдалъ… Ну, а если не отдастъ, тогда ужъ пускай самого себя винитъ… Тогда необходимо Николаю Андреичу сказать. Что это? развѣ виданное дѣло, чтобъ такія вещи сюда носить? Ну, случится что-нибудь — тогда кто-же виноватъ? онъ одинъ развѣ? Нѣтъ, и онъ, да и мы: потому что мы знали, и мы должны были… мы всѣ мѣры должны… Да! Какое-же это фискальство?

— Ктоже пойдетъ къ нему? — спросили его, когда онъ замолчалъ.

— Это все равно… Лишь-бы отдалъ… Иди хоть ты, Угрюмовъ.

— Ну, ладно. Я да ты.

— Хорошо, и я пойду.

— Да надо еще третьяго прихватить… Кого-бы?

— Да вотъ другъ его, Булаша, — указалъ Оленинъ.

— Что? перехватилъ? — поддразнилъ его Угрюмовъ.

Булановъ поморщился: ему не понравилось, что его назвали другомъ Быстріевскаго. Но идти согласился.

— Надо у Николая Андреича спроситься, — предупредилъ Яковенко.

— Ну, вотъ еще! И такъ скатаемъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ-же? Ты знаешь — не позволяется.

— Ладно, умница-разумница.

Пошли. Спросились.

— Втроемъ? зачѣмъ? — удивился Николай Андреичъ.

— Нужно, Николай Андреичъ… Только это секретъ. Позвольте вамъ не сказать.

Тотъ пожалъ плечами и отпустилъ; но все-таки попросилъ:

— Только не накуралесьте чего-нибудь.

— Нѣтъ, мы все отлично… Не безпокойтесь, Николай Андреичъ.

И понеслись они стремглавъ вверхъ по лѣстницѣ, ободряемые сознаніемъ совершаемаго подвига. Спальня еще не была убрана. Постели были разбросаны и сбиты. Двое дядекъ мели полъ. Затопленная печь потрескивала. Вентиляторъ уныло пищалъ.

Быстріевскій лежалъ на своей кровати. Увидавъ входившихъ товарищей, онъ въ испугѣ широко раскрылъ глаза и покраснѣлъ. Онъ догадался, что они пришли къ нему. — «Ну, сейчасъ начнется!» — сказалъ онъ самъ себѣ.

— А мы къ тебѣ, Быстріевскій, — заговорилъ Яковенко.

— Вижу. Зачѣмъ?

— Тебѣ пожалована медаль за спасеніе погибающихъ, — торжественно объявилъ Угрюмовъ, — мы тебѣ ее принесли.

— Ну, глупости! Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, не шутя, зачѣмъ вы ко мнѣ?

— За револьверомъ, — коротко и спокойно отрѣзалъ Яковенко.

— За какимъ?

— Самъ знаешь: за твоимъ.

— Вотъ тѣ фунтъ! Гдѣ же я вамъ его достану, когда я его ужъ домой отослалъ?

— Отослалъ? когда?

— Сейчасъ.

Всѣ трое переглянулись между собой.

— А съ кѣмъ отослалъ? — спросилъ Угрюмовъ.

— Да какое вамъ дѣло до чужаго тѣла? Отстаньте вы отъ меня, — попробовалъ-было отшутиться Быстріевскій чужою шуткой.

— Видно, есть дѣло. Ну? съ кѣмъ-же? съ дядькой?

— Да… съ дядькой…

— А съ которымъ именно?

Быстріевскій запнулся на секунду, но, собравшись съ духомъ, сказалъ:

— Съ Онуфріемъ.

— Съ Онуфріемъ! Эва! Врешь, малолѣтній! Посмотри назадъ: Онуфрій тамъ постели убираетъ.

— Ну, такъ онъ потомъ отправится, когда уберется.

— Онуфрій, поди-ка сюда.

Оказалось, что Онуфрій про револьверъ и не слыхалъ ничего. Какъ ни подмигивалъ ему Быстріевскій, онъ ничего не понималъ и увѣрялъ, что его никто и никуда не посылалъ. Тогда товарищи принялись уговаривать Быстріевскаго отдать имъ револьверъ, увѣряя его, что въ противномъ случаѣ имъ остается только сказать про все воспитателю. Онъ отговаривался, отнѣкивался, вертѣлся и такъ и сякъ, пробовалъ и отшучиваться, и сердиться, называлъ ихъ фискалами, просилъ ихъ, плакалъ… Но они стояли на своемъ, и кончился ихъ разговоръ тѣмъ, что Быстріевскій запустилъ руку подъ тюфякъ, вытащилъ оттуда револьверъ и коробку съ патронами и отдалъ товарищамъ. На этотъ разъ пошутилъ и Угрюмовъ:

— И куда тебѣ, малолѣтній, съ такими вещами возиться? Вѣдь ты малолѣтній: тебѣ еще только въ лошадки играть, стулья запрягать… Онуфрій, поди-ка сюда. Свези-ка это къ дѣдушкѣ вотъ его… — онъ кивнулъ головой на Быстріевскаго; тотъ крикнулъ-было: «Зачѣмъ?», но Угрюмовъ продолжалъ серіозно. — Скажи тамъ, что начальство ничего не знаетъ, и ничего ему за это не будетъ, а что отняли товарищи… Скажи, что мы отняли. Понимаешь? И еще можешь прибавить, что онъ дуракъ и форсило…

Посмѣялись. Разошлись. Начались уроки.

Вечеромъ швейцаръ вызвалъ Буланова въ пріемную. Удивленный, Боря побѣжалъ туда и увидѣлъ Агнесу Никандровну. Такъ встревожила стариковъ эта посылка, что бабушка не утерпѣла, чтобы не съѣздить въ гимназію и не разузнать, въ чемъ дѣло. Поэтому она и вызвала Борю. Онъ разсказалъ ей все, какъ было, по правдѣ. Слушая его, старушка покачивала головой, ахала и приговаривала ежеминутно:

— Вотъ онъ какой самострѣлъ!.. вотъ онъ горохъ-то… вотъ клюква… Ахъ, Коля, Коля!.. Сколько мы отъ него горя видимъ.

Потомъ она принялась благодарить Буланова за то, что онъ не оставилъ этого дѣла такъ и принялъ участіе въ ея внукѣ. Она просила, умоляла Борю, чтобъ онъ держался ближе къ Быстріевскому, оберегалъ-бы его, поддерживалъ-бы совѣтами. Узнавъ, что Коля разстроенъ и остался съ головною болью въ спальнѣ, она не пожелала къ нему зайти. Горячо попрощавшись съ Борей и расцѣловавъ его, старушка уѣхала домой печальная, почти больная.

Боря-же, оставшись одинъ и думая обо всей этой исторіи, чувствовалъ, что во многомъ ему оказалъ поддержку Яковенко. Къ этому мальчику, кроткому и правдивому, Боря привязывался съ каждымъ часомъ все сильнѣй и сильнѣе. Взглядъ, одинъ только взглядъ! Онъ удержалъ Борю отъ такой шалости, о которой даже вспомнить было противно… Не взгляни на него такъ Яковенко — онъ вчера присоединился-бы къ тѣмъ, которые такъ обидѣли добраго Ѳедора Ѳедоровича. А за что? Такъ, просто… ради шалости, — но какой злой шалости!

Сближеніе

Случай съ Быстріевскимъ сблизилъ пансіонеровъ. Хоть они сами этого не замѣчали и не пускались въ разсужденія по поводу происшедшей въ нихъ перемѣны, но со стороны нельзя было-бы не замѣтить, что въ ихъ жизни и въ ихъ отношеніяхъ нѣкоторая перемѣна, дѣйствительно, произошла. Правда, нельзя сказать, чтобъ они всѣ вдругъ совсѣмъ измѣнились къ лучшему, — не такъ ужъ это было сильно и рѣзко, — но по многому можно было судить, что общее товарищеское дѣло сблизило ихъ, внушило имъ нѣкоторое уваженіе другъ къ другу, дало имъ понять, что такой способъ дѣйствій лучше, умнѣе, справедливѣе; что рѣшать дѣла насмѣшками, щелчками да тычками вовсе не такъ остроумно, какъ рѣшать ихъ съ общаго обсужденія и согласія. Выразилась эта перемѣна въ нихъ тѣмъ, что они лучше, какъ-то мягче стали въ обращеніи другъ съ другомъ: убавилось этихъ постоянныхъ приставаній, этого вышучиванія… Нѣкоторымъ зажилось легче: Ша ужъ не считалъ Угрюмову съѣденныхъ блюдъ и кусковъ хлѣба. Любовицкій меньше кричалъ «отстань» и «не лѣзь», Доброму не такъ часто приходилось защищаться и жаловаться на товарищей за то, что они на него «чукаютъ». Этому сближенію помогли еще нѣсколько случаевъ, слѣдовавшихъ одинъ за другимъ.

Исторія съ Панафидинымъ… Это была таинственная и длинная исторія… Разсказать о ней недолго, но тянулась она долго, нѣсколько мѣсяцевъ. Началась она еще до каникулъ, весною. Панафидинъ, который всегда воображалъ, что хорошо все знаетъ, а на самомъ дѣлѣ ничего не зналъ и доставлялъ своею непонятливостью и вялостью только мученія воспитателямъ, слѣдившимъ за его занятіями, — былъ ученикъ третьяго класса. Вернувшись домой послѣ одного изъ письменныхъ экзаменовъ, онъ на вопросъ отца отвѣтилъ, что выдержалъ экзаменъ.

— Хорошо написалъ, — сказалъ онъ.

— Да хорошо-ли? Ты учителя-то спросилъ?

— Какъ-же, онъ сказалъ: «ничего, такъ-себѣ».

Отецъ повѣрилъ. На самомъ-же дѣлѣ было не такъ. Когда Панафидинъ подалъ работу, учитель посмотрѣлъ на нее: первая фраза была написана порядочно; онъ отложилъ листокъ въ сторону.

— Хорошо? — спросилъ Панафидинъ.

— Я начало только видѣлъ, — отвѣтилъ учитель, — ничего, такъ себѣ. А что дальше, не знаю, дома посмотрю.

На слѣдующемъ экзаменѣ то-же самое, буквально то-же… И всякій разъ Панафидинъ, приходя домой, сообщалъ отцу, что выдержалъ. Онъ не хотѣлъ лгать; онъ вообще никогда не лгалъ, а если и говорилъ, что знаетъ урокъ, то потому, что самъ былъ вполнѣ увѣренъ въ этомъ. Да онъ и не рѣшился-бы солгать отцу, котораго очень любилъ. Къ тому-же отецъ его былъ человѣкъ болѣзненный, раздражительный, и, любя отца, Панафидинъ насколько могъ и умѣлъ, берегъ его. И вдругъ — неожиданность!.. Когда по окончаніи экзаменовъ Панафидинъ явился въ гимназію за свидѣтельствомъ, классный наставникъ выдалъ ему листокъ, въ которомъ между немногими тройками значились четыре двойки и одна единица, а внизу было написано: «Оставляется на второй годъ». Панафидинъ обомлѣлъ… Продолжая смотрѣть на свое свидѣтельство, онъ стоялъ неподвижно съ минуту, потомъ поднялъ глаза на класснаго наставника и прерывающимся голосомъ спросилъ его:

— Какъ-же?.. Антонъ Григорьичъ… А я думалъ…

— Что ты думалъ?

— Я думалъ, что… я выдержалъ…

— Зачѣмъ-же думать было? Надо было узнать повѣрнѣй.

— Антонъ Григорьичъ… помогите…

— Голубчикъ мой, теперь уже поздно. Совѣтъ былъ… До экзаменовъ, голубчикъ, надо было учиться, заниматься хорошенько…

— Я учился, Антонъ Григорьичъ… ей-Богу, учился…

— Что же подѣлаешь? Теперь уже поздно. Ничего не подѣлать…

— Антонъ Григорьичъ… какъ-же быть теперь?

— Одно осталось: остаться на второй годъ.

Въ горѣ и въ ужасѣ, сразу охватившихъ сердце холодомъ, Панафидинъ пошелъ въ камеру, сѣлъ на скамью и плакалъ, долго плакалъ… Къ нему подходили, спрашивали его; но онъ молчалъ, заливаясь слезами и всхлипывая. Потомъ спустился внизъ, надѣлъ пальто и отправился домой. Что ему сдѣлать? какъ быть? Сказать отцу прямо? Это его страшно обидитъ, огорчитъ, раздосадуетъ… Сердце сжималось у Панафидина при мысли, что онъ надѣлалъ… Отецъ и безъ того постоянно нездоровъ, кашляетъ, раздражается, а тутъ вдругъ новая непріятность… И кто виноватъ? Онъ, онъ!.. не кто иной, какъ онъ! Что будетъ съ отцомъ теперь? А вдругъ умретъ? И кто тогда будетъ виноватъ? Опять-же онъ, онъ!.. И онъ рѣшилъ, что не скажетъ правды отцу и свидѣтельства ему не покажетъ. Такъ и сдѣлалъ.

Время шло. Какъ-то разъ на каникулахъ отецъ вспомнилъ и спросилъ сына:

— А что? ты за свидѣтельствомъ заходилъ въ гимназію?

— Нѣтъ… Да зачѣмъ-же? Все равно, извѣстно: перешелъ.

— Такъ-то такъ… Но все-таки… пріятно-бы взглянуть… А впрочемъ, не въ свидѣтельствѣ суть…

Отецъ оставилъ его въ покоѣ и больше уже не спрашивалъ о свидѣтельствѣ. Однако, на душѣ мальчика не было покоя: надъ нею тяготѣлъ обманъ, на который онъ рѣшился только ради того, чтобы не огорчить отца. Теперь онъ, по возможности, отдалялся отъ отца, избѣгалъ его общества, чтобы какъ-нибудь случайно не открылась его ложь. Весь онъ холодѣлъ всякій разъ, когда его взглядъ встрѣчался съ отцовскимъ; а когда отецъ заговаривалъ съ нимъ, онъ старался отвѣчать короче и отдѣлываться молчаніемъ. И больно ему было и совѣстно, когда отецъ отличалъ его отъ прочихъ его братьевъ, ставя имъ въ примѣръ Ѳедю. Странная какая-то была эта семья: всѣ шестеро были какіе-то вялые, неспособные, учились туго, оставались на второй годъ въ классѣ и постояннымъ горемъ еще болѣе раздражали своего болѣзненнаго отца. «Сведете вы меня въ могилу, пріятели!» — кричалъ онъ имъ желчно, кашляя и отхаркиваясь, когда они приносили ему свои свидѣтельства съ ужасными отмѣтками. Только поведеніе у нихъ было хорошее. Отецъ въ раздраженіи объяснялъ это тѣмъ, что они и шалить-то неспособны…

А вотъ теперь одинъ изъ нихъ, Ѳедя, и въ поведеніи сплоховалъ. Про свой обманъ зналъ онъ только одинъ; никому не хотѣлъ онъ повѣрить свою тайну, и все лѣто провелъ въ мучительномъ раздумьи, какъ ему быть дальше. Онъ надѣялся, что и на будущее время ему удастся скрыть свою неудачу, и что только когда-нибудь, со временемъ, когда онъ будетъ уже въ предпослѣднемъ классѣ, должно будетъ выясниться, что ему нужно пробыть въ гимназіи еще годъ; а тогда (такъ онъ мечталъ) ему все простятъ, потому что онъ будетъ уже взрослый юноша и сумѣетъ объяснить, что все это онъ надѣлалъ ради отца, чтобъ только не огорчить его… Бываютъ-же иногда фантазіи! Задумано — сдѣлано. Первая ложь повлекла за собою новые и новые обманы. Послѣ каникулъ Ѳедя Панафидинъ началъ учиться не лучше, хотя былъ второй годъ въ классѣ. Гнетущая мысль не выходила изъ головы и мѣшала, все не давала заниматься. Приходилось изобрѣтать что-нибудь новое, разыскивать новый нечистый путь, чтобы скрыть старое. И онъ нашелъ такой путь. Наконецъ, отцу пришла слѣдующая повѣстка:

«Инспекторъ гимназіи покорнѣйше проситъ Васъ, Милостивый Государь, пожаловать завтра къ двумъ часамъ для переговоровъ о слабыхъ успѣхахъ сына Вашего, Ѳедора, пансіонера III класса».

— Вотъ тѣ на! — удивился отецъ, — третьяго класса… Какъ-же это такъ?.. И какіе такіе слабые успѣхи, когда все четверки да тройки, и даже одна пятерка? Только одна двойка была… а то все хорошіе баллы… Нѣтъ, тутъ что-то неладно.

На слѣдующій день онъ явился въ гимназію къ назначенному часу, захвативъ съ собой недѣльное свидѣтельство Ѳеди, которое лежало у него на столѣ. Дѣло сейчасъ-же выяснилось; у Панафидина были два свидѣтельства: одно — настоящее, которое онъ получалъ отъ класснаго наставника и, подписывая самъ за отца, возвращалъ наставнику, а другое — поддѣльное, которое онъ самъ сочинялъ, выставляя себѣ тройки и четверки, какъ ученику четвертаго класса, самъ подписывался за класснаго наставника и показывалъ отцу, прося его расписаться въ прочтеніи.

— Нѣтъ, это невозможно!.. невозможно!.. — говорилъ инспекторъ, похаживая по пріемной и волнуясь, — у насъ еще ничего подобнаго никогда не бывало… Вамъ придется взять вашего сына отъ насъ. Я не могу этого потерпѣть…

— Позвольте, господинъ инспекторъ, позвать его сюда… Позвольте его выслушать… Можетъ быть, что-нибудь и выяснится, — просилъ отецъ Панафидина покорнымъ тономъ человѣка, сконфуженнаго и чувствующаго себя въ неловкомъ положеніи.

— Что-же тутъ выяснять? Дѣло и такъ ясно. Скверно… — началъ-было инспекторъ, но прибавилъ, — а впрочемъ, пусть… Послушаемъ, что онъ скажетъ.

Вызвали Ѳедю. Встревоженный, вбѣжалъ онъ въ пріемную и остановился передъ ними. Инспекторъ далъ ему настоящее свидѣтельство и спросилъ:

— Это что такое?

— Это… мое свидѣтельство.

— А это?

— Ахъ!

Какъ-то тихо сорвалось это ахъ; оно было похоже скорѣе на легкій вздохъ, какъ-будто Ѳедя захлебнулся. Онъ стоялъ передъ ними молча и неподвижно, и глаза его были тупо устремлены на это злосчастное поддѣльное свидѣтельство. Опять его охватилъ тотъ-же знакомый ему холодъ; мысли путались, онъ понималъ только одно, что онъ попался и что все теперь извѣстно… И затѣмъ страхъ, страхъ и страхъ… и больше никакого чувства, ни одной мысли. Его спрашивали, старались узнать отъ него, какъ пришло ему такое намѣреніе, откуда досталъ онъ это свидѣтельство, чтобы выставлять на немъ свои фантастическія отмѣтки; но онъ молчалъ — упорно молчалъ, словно не могъ ничего отвѣтить, точно воды въ ротъ набралъ… Наконецъ, отецъ, выйдя изъ себя, задыхаясь отъ злости, скрипя зубами, сталъ попрекать его:

— Хороши!.. Васъ кормятъ, поятъ, обуваютъ, одѣваютъ… а вы вотъ какъ благодарите! Въ гробъ вы меня уложите… вотъ что!

Но тутъ Ѳедя ужъ не могъ удержаться. Схватившись за его рукавъ, онъ вскрикнулъ:

— Нѣтъ!.. папаша… нѣтъ! Не говорите такъ… зачѣмъ?.. Папаша… вѣдь это я все для васъ, папашенька… милый… дорогой… Зачѣмъ въ гробъ?

Припавъ лицомъ къ рукѣ отца, онъ замолкъ. Голова его встряхивалась судорожно, рыданія не давали ему говорить. Но отца не покинуло раздраженіе. Онъ отдернулъ руку и продолжалъ упрекать сына:

— Для меня!.. Хорошо для меня… Дѣлаютъ пакости, да еще увѣряютъ, что это для меня… Что-же? прикажете взять его сейчасъ-же? — обратился онъ къ инспектору.

— Нѣтъ, еще совѣтъ будетъ. Тамъ потолкуемъ…

— Вотъ! гонятъ тебя!.. И это, скажешь, для меня?.. Уродится-же такой олухъ!.. — и опять онъ обратился къ инспектору. — Вотъ, батюшка мой, наградилъ меня Царь Небесный; шестеро такихъ олуховъ у меня… да-съ, шестеро…

Онъ махнулъ рукой и вдругъ закатился долгимъ, мучительнымъ кашлемъ.

Вѣсть объ этомъ случаѣ живо облетѣла пансіонеровъ. Панафидинъ сидѣлъ въ камерѣ, уставившись взглядомъ куда-то въ стѣну. Къ нему подходили, начинали его разспрашивать, но такъ и отходили, ничего не узнавъ, потому что онъ молчалъ, и ни словечка нельзя было отъ него добиться. За обѣдомъ онъ также не проронилъ ни слова. Но послѣ обѣда, мало-по-малу успокоившись, онъ разговорился:

— Видитъ Богъ, это я для папашеньки, чтобъ только его не разстроить… Онъ у насъ такой больной… Мнѣ не хотѣлось, чтобъ онъ сердился… Я думалъ, что онъ разсердится и умретъ… Видитъ Богъ, это я все для папашеньки придумалъ, чтобъ онъ только не умеръ…

Сидя на подоконникѣ и разсказывая подробно всю эту исторію, Панафидинъ поминутно божился и клялся. Около него собралась толпа товарищей. Съ сожалѣніемъ смотрѣли они на него, слушая его разсказъ и божбу. Подошелъ къ нимъ и Николай Андреевичъ, слушалъ и вѣрилъ Панафидину. Чуткимъ сердцемъ своимъ онъ понималъ горе этого мальчика, — понималъ, что тотъ заварилъ всю эту кашу сначала по неосторожности, а потомъ, дѣйствительно, изъ боязни раздражить и огорчить отца. Всѣ понимали, что положеніе Панафидина очень опасное, но не знали, какъ помочь горю, терялись…

— Да, Панафиша, плохо твое дѣло: попалъ ты въ исключительное положеніе… раньше меня… нежданно, негаданно, — подшутилъ Угрюмовъ, больше, впрочемъ, надъ собою, чѣмъ надъ Панафидинымъ.

Быть «въ исключительномъ положеніи» у пансіонеровъ значило быть исключеннымъ изъ гимназіи. Нѣкоторымъ, однако, будущее Панафидина не представлялось столь опаснымъ. Такъ, напримѣръ, Шушаринъ успокаивалъ, что все устроится и уладится.

— А какъ?

— Простятъ.

— Ну, это еще вилами писано на прошлогоднемъ снѣгу.

— А вотъ что, — началъ Любовицкій, — вы вотъ, господа, такіе хорошіе товарищи, вы мнѣ добро сдѣлали…

— Американецъ! — шепнулъ кто-то изъ толпы.

— Ну, американецъ!.. и отлично… и не лѣзь! — огрызнулся Любовицкій, — это вовсе къ дѣлу не относится.

— Да говори-же, что такое ты хочешь!.. Колпинскій.

— Не могу-же я сразу… не торопи…

— Собирается, какъ точно Исакіевскій соборъ строится…

— Отстань!

— Ну, не сердись. Я вѣдь правду: американцы вѣдь все скоро дѣлаютъ, а ты мямлишь…

— Потому, что онъ не настоящій, а колпинскій!

— Эхъ!

Любовицкій нетерпѣливо махнулъ рукой, прорвался сквозь толпу и зашагалъ по камерѣ прочь отъ товарищей. Его остановили и уговорили вернуться. Тогда онъ, освободившись понемногу отъ нахлынувшей на него досады, началъ излагать свой планъ; но, какъ всегда разсѣянный, онъ мямлилъ, путался въ словахъ, забывалъ, что хотѣлъ сказать, и, припоминая, ерошилъ волосы, и безъ того встрепанные. Онъ предлагалъ пойти къ директору и попросить его за Панафидина.

Такъ и сдѣлали. Выбрали Яковенка, Угрюмова и Буланова, помня, что эти трое дѣйствовали уже съ успѣхомъ. Но Лазаревъ остановилъ ихъ:

— Нѣтъ, братцы, вы Угрюмова не берите: онъ вамъ все дѣло испортитъ.

— А что?

— Да кто ему повѣритъ? Тутъ нужно, чтобы всѣ были умники-разумники. А на Угрюмова стоитъ только посмотрѣть…

Всѣ обратились глазами на Угрюмова. Онъ улыбался, повидимому, нисколько не обижаясь на Евлаху за его откровенность. Общій смѣхъ былъ отвѣтомъ на эту улыбку.

— Давайте, я пойду, — вызвался-было Добрый.

— Нѣтъ, тебѣ не слѣдуетъ.

— Отчего?

— Не годишься.

— Почему?

— Потому, что не годишься.

— Вотъ причина! Не годишься, потому что не годишься!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, тебя неловко къ директору пустить.

— Да почему-же?

— Отъ тебя чеснокомъ воняетъ.

— Умно! нечего сказать — очень умно! Дуракъ!

— Душа моя! Ругательство не есть доказательство…

— Да будетъ вамъ спорить-то, — остановилъ ихъ кто-то, — только ссорятся, а дѣло не двигается…

Тогда Угрюмовъ предложилъ выбрать вмѣсто него Любовицкаго, такъ какъ и американца считали «умникомъ-разумникомъ».

— Американцу кстати, — подмигнулъ онъ на Любовицкаго.

— Почему это?

— Вѣдь ты любишь путешествовать: вотъ и прогуляйся къ директору.

Попросились у Николая Андреевича, и онъ охотно отпустилъ ихъ. Когда они вошли въ кабинетъ директора, тамъ никого не было. Директоръ еще обѣдалъ. Изъ столовой доносился стукъ тарелокъ и ножей. Воспитанники стояли долго, переминаясь на одномъ мѣстѣ въ ожиданіи. Никто не выходилъ къ нимъ.

— Покашлять развѣ?

— Ну, вотъ еще! не надо.

— Я кашляну.

— Оставь.

Но Любовицкій все-таки кашлянулъ. Буланову стало смѣшно; сдерживаясь, онъ приложилъ кулакъ ко рту, отвернулся и захихикалъ въ руку. Любовицкій кашлянулъ еще.

— Кто тамъ? — послышалось изъ столовой.

— Это мы, — отвѣтилъ Яковенко.

— А кто вы?

— Булановъ, Любовицкій и я.

— Сейчасъ, господа, я къ вамъ выйду. А вы присядьте тамъ пока.

Вскорѣ директоръ вышелъ къ нимъ, вытирая ротъ и дожевывая. Это былъ сухощавый, высокій господинъ съ гладко обритымъ, серьезнымъ лицомъ, въ золотыхъ очкахъ.

— Что скажете? — спросилъ онъ ихъ. — Да! первый вопросъ: у господина воспитателя спросились?

— Да, насъ Николай Андреичъ отпустилъ.

— Ну-съ, что скажете хорошенькаго?

— Мы къ вамъ, Смарагдъ Исаичъ.

Директоръ улыбнулся.

— Вижу, что ко мнѣ. Не смѣю спорить. Но что именно угодно вамъ?

— Смарагдъ Исаичъ… мы насчетъ… Панафидина попросить… — робко началъ Яковенко дряблымъ голоскомъ.

— Насчетъ Панафидина? Знаю, знаю… слыхалъ… Что-же, друзья мои, по-вашему, можетъ быть, это хорошій поступокъ?

— Нѣтъ, Смарагдъ Исаичъ, это очень, очень нехорошій… Но только… тутъ…

Яковенко замялся и замолчалъ.

— Смарагдъ Исаичъ, онъ не виноватъ! — подхватилъ Любовицкій смѣло.

Директоръ повелъ бровями. Видно было, что онъ не вѣрилъ, хотя онъ этого и не высказывалъ.

— Это онъ все для своего папы сдѣлалъ, — добавилъ Булановъ, — мы все знаемъ.

Смарагдъ Исаичъ велѣлъ имъ разсказать, въ чемъ дѣло. Торопясь и перебивая другъ друга, они сообщили ему все, что сами слышали отъ Панафидина. Онъ выслушалъ ихъ молча, потомъ отпустилъ ихъ и велѣлъ позвать Панафидина. Съ дрожью подъ жилками, съ холодомъ въ сердцѣ, весь блѣдный, даже зеленый, явился Панафидинъ къ директору и опять началъ разсказывать всю исторію съ начала до конца, и опять плакалъ, сморкался, божился и клялся. Вечеромъ всѣ учителя и воспитатели собрались на совѣтъ; призывали туда и Панафидина, разспрашивали его… И опять онъ разсказывалъ, божился и плакалъ. Пансіонеры съ нетерпѣніемъ ожидали окончанія совѣта, и, когда онъ кончился, узнали, что Панафидина не исключили. Когда же пришла суббота, оказалось, что онъ не оставленъ безъ отпуска: его даже не наказали… Въ слѣдующій понедѣльникъ пришелъ въ гимназію его отецъ и вызвалъ въ пріемную Любовицкаго, Яковенка и Буланова. Горячо благодарилъ онъ ихъ и просилъ передать благодарность его и остальнымъ товарищамъ. А въ заключеніе не могъ не добавить:

— Что-же прикажете дѣлать, коли у меня шестеро такихъ вотъ олуховъ? Вотъ наградилъ Господь! Да-съ, шестеро!..

Быть можетъ, читатели удивились и недоумѣваютъ, почему Любовицкаго товарищи стали называть «колпинскимъ американцемъ» и намекать на какую-то его любовь къ путешествіямъ? Это была также одна изъ «исторій». Съ нимъ тоже былъ случай — одинъ изъ тѣхъ случаевъ, которые способствовали сближенію товарищей.

Какъ уже извѣстно, Любовицкій любилъ читать. Чтеніе было его любимымъ занятіемъ, которому онъ отдавался всецѣло, забывая ради него рѣшительно все на свѣтѣ. Оно еще болѣе помогало его природной разсѣянности: занявшись какою-нибудь книжкой, онъ такъ увлекался всѣмъ, что въ ней описывалось, что въ это время жилъ какъ-бы въ другомъ мірѣ — въ томъ, куда вводила его эта книжка. Особенно любилъ онъ читать описанія путешествій съ приключеніями и разными похожденіями. Онъ часто самъ воображалъ себя героемъ такихъ похожденій. Его тѣснила гимназическая обстановка, раздражали постоянные звонки, досадовала необходимость идти съ другими то въ классъ, то въ столовую, то въ камеру и приниматься за уроки или ложиться спать, когда ему вовсе не до того было. И вотъ, начитавшись путешествій, онъ самъ задумалъ путешествовать, вознамѣрился бѣжать изъ гимназіи, бѣжать въ Америку.

Какъ и всякій человѣкъ, отдающійся охватившему его увлеченію, Любовицкій больше мечталъ, чѣмъ обдумывалъ свое намѣреніе, или-же его предварительное обдумываніе было устремлено только на нѣкоторыя части плана, но оставались въ его планѣ еще такія части, такіе уголки, которыхъ мечтатель не предусматривалъ и даже не предугадывалъ. Такъ, напримѣръ, онъ тщательно обдумывалъ, какія вещи ему необходимо взять съ собой: компасъ и ножъ — вотъ главные предметы, которыми онъ хотѣлъ запастись… Компасъ долженъ былъ указывать ему путь, ножъ всегда нуженъ путешественнику въ дорогѣ для защиты отъ нападенія, для того, чтобы разрѣзать пищу, да, наконецъ, мало-ли для чего еще нуженъ ножъ… Платье Любовицкій намѣревался оставить на себѣ казенное: пальто было довольно легкое и въ пути необременительное, черная будничная рубашка просторна и для движеній не стѣснительна; не мѣшало-бы заручиться еще высокими сапогами, но ихъ можно замѣнить и казенными, засучивъ въ нихъ брюки, такъ какъ казенные сапоги были достаточно высоки и нѣсколько напоминали собою охотничьи. На случай мороза и ненастья предполагалось захватить съ собой башлыкъ и рукавицы. Денегъ у Любовицкаго было три рубля восемь гривенъ, это онъ считалъ вполнѣ достаточнымъ на первое время. Въ дорогѣ нуженъ спутникъ: онъ ободряетъ, съ нимъ веселѣе путь, не такъ страшны опасности… Но кого выбрать, не будучи ни съ кѣмъ въ тѣсной дружбѣ? Любовицкій, однако, больше всѣхъ расположенъ былъ къ Шушарину, — вѣроятно, потому, что Шушаринъ, добрый и деликатный по натурѣ своей, никогда не задѣвалъ его и не дразнилъ, такъ что Любовицкому не приходилось кричать на Шушарина «отстань» и «не лѣзь». Правда, не лѣзли къ Любовицкому и нѣкоторые другіе, напримѣръ, Яковенко и Булановъ; но ихъ онъ не считалъ подходящими для того, чтобы ему подѣлиться съ ними своими планами: они были солиднѣе, самостоятельнѣе въ своихъ мнѣніяхъ, и онъ не разсчитывалъ, что ему удалось бы склонить ихъ на свою сторону. Шушаринъ-же казался ему вполнѣ подходящимъ для этого: онъ извѣстенъ былъ всему пансіону за добраго малаго, мягкаго и уступчиваго характеромъ, котораго легко можно уговорить и подбить на что угодно. Съ нимъ-то Любовицкій и подѣлился своими мечтами, ему-то онъ и повѣдалъ свои планы. Любовицкій не принялъ въ соображеніе только одного свойства, которымъ славился Шушаринъ, — про Шушарина у пансіонеровъ сложилось такое мнѣніе: «ему только скажи — сейчасъ-же всему Петербургу извѣстно будетъ»; иногда надъ нимъ подшучивали и такъ: «сказалъ пѣтухъ курицѣ, а курица всей улицѣ»…

Надо еще замѣтить, что Шушаринъ, при всѣхъ своихъ прочихъ свойствахъ, слылъ въ гимназіи еще и за чудака. Онъ ловко копировалъ учителей и товарищей, перенимая ихъ тонъ, манеры; онъ сочинялъ цѣлыя комическія сцены и, представляя въ лицахъ того или другого учителя, часто смѣшилъ ими своихъ друзей; онъ потѣшалъ пансіонеровъ анекдотами, на которые у него была удивительная память — далеко не такая, какъ на ученье. — «Что касается научныхъ познаній, то я есмь профанъ, а что касательно насчетъ того, чтобы ежели, такъ это можно-съ, во всякое время-съ!..» — заявлялъ о себѣ Шушаринъ, дѣлая ужимки лицомъ, усиленно моргая глазами, присѣдая и, вообще, стараясь насмѣшить и развеселить. Онъ говорилъ, что со временемъ будетъ актеромъ, очень любилъ ходить въ театръ, зналъ біографіи многихъ извѣстныхъ артистовъ, собиралъ фотографическія карточки знаменитостей, охотно заучивалъ наизусть и декламировалъ съ выраженіемъ стихи, при чемъ увѣрялъ, что занимается «декламараціей». У Байрона, въ его поэмѣ «Чайльдъ-Гарольдъ» есть слѣдующія строки:

«Природа-мать! ты намъ дороже
Всего: мѣняя часто видъ,
Ты каждый разъ встаешь моложе,
И образъ твой къ себѣ манитъ»…^[64]

Шушаринъ вычиталъ, запомнилъ эти строки и пользовался ими для своего шутовства всякій разъ, когда почему-либо приходилъ въ восторгъ. А въ восторгъ онъ приходилъ довольно часто, — отъ всякаго пустяка. Бывало, насмѣшитъ товарищей какимъ-нибудь потѣшнымъ анекдотомъ и, придя немедленно въ восторгъ, размахнетъ руками, вспрыгнетъ на окно, высунетъ голову въ форточку и оретъ, глядя на небо: «Природа ма-а-ть»… И самъ-же откликается, но уже другимъ голосомъ, какъ-будто ему отвѣчаетъ природа: «Что-о-о?» — «Ты намъ дороже!» — кричитъ онъ опять своимъ голосомъ и спрашиваетъ за природу: «Чего?» — «Всего!» — «О-о-о»… Итакъ, Шушаринъ былъ добрякъ и весельчакъ, болтливъ и простоватъ; товарищами былъ любимъ, но не уважаемъ, потому что всѣ его считали шутомъ и пустомелей, хотя и «славнымъ парнемъ» (а «славный парень» на гимназическомъ языкѣ — похвала большая).

Когда Любовицкій, отозвавъ Шушарина въ полутемный уголокъ библіотеки, повѣдалъ ему свои намѣренія и планы, они долго шептались тамъ. Любовицкій развивалъ свои мечтанія, а Шушаринъ восхищался. Онъ сразу согласился на его предложеніе, въ которомъ не находилъ никакой несообразности.

— Вотъ только денегъ мало, — пожалѣлъ Любовицкій. — Положимъ, на первое время хватитъ… А у тебя есть деньги?

— У меня семь гривенъ… Да это ничего! Когда мы доберемся до Берлина, или до Лондона, или до Парижа, я устрою литературное чтеніе, и мы сразу заработаемъ кучу… Иностранцы такъ и повалятъ слушать… Вѣдь это, понимаешь-ли, очень любопытно: тамъ теперь мода на все русское, только русскаго и жаждутъ… И вдругъ пріѣхали двое русскихъ и устраиваютъ чтеніе… понимаешь. декламарацію!.. Ты — распорядитель, я — чтецъ… Залъ полный… денегъ куча!.. Сразу нагремимъ на весь свѣтъ… Телеграммы… во всѣхъ газетахъ!.. Тутъ наши читаютъ съ удовольствіемъ, съ благодарностью, какъ мы прославили свою Россію… А мы на корабль и въ Америку!..

Прозвенѣвшій звонокъ, звавшій на репетицію, прервалъ ихъ разговоръ. Тогда Шушаринъ, перебѣжавъ черезъ библіотеку, вскочилъ на окно, отворилъ форточку и въ восторгѣ закричалъ:

— «Природа-мать!» — «Что-о-о?» — «Ты намъ дороже!» — «Чего?» — «Всего!..» — «О-о-о!»

— Что такое? что съ тобой, Мартыновъ? — спросили его. (Шушарина товарищи обыкновенно называли именами знаменитыхъ актеровъ).

— Эхъ, братцы, хорошо!.. Вотъ ловко-то! Прощайте!.. Скоро прощайте… навсегда!..

Его спрашивали еще. Но онъ удержался — не сказалъ сразу. За репетиціей-же онъ ужъ нѣсколько разъ порывался разболтать новую выдумку. Сидя надъ книгой, онъ не могъ учиться, ничего не видѣлъ въ ней и время отъ времени восклицалъ, щелкая пальцами:

— Чортъ побирай! важно!.. Славно прокатимся!

— Куда это ты собираешься, Щепкинъ? На гастроли? — освѣдомились у него.

— Помалкивай. Не твое дѣло! — подмигивалъ Шушаринъ. — Когда-нибудь узнаешь… Скоро!

Хоть онъ и сдерживался, чтобы не разболтать, но ему не терпѣлось. Доставъ атласъ и раскрывъ черновую тетрадь, онъ сталъ срисовывать карты разныхъ странъ и чиркалъ имена знаменитыхъ путешественниковъ: Пржевальскій, Норденшельдъ, Стэнли, Юнкеръ, Елисѣевъ… Да такъ и забылъ тетрадь раскрытою въ камерѣ, когда позвонили къ чаю. Послѣ чая, проходя по камерѣ, онъ увидѣлъ, что Лазаревъ и Быстріевскій разглядывали его тетрадь.

— Вы чего? Ахъ, вы! — припугнулъ онъ ихъ въ шутку.

— Да вотъ глядимъ, какимъ ты, Самойловъ, сталъ географомъ.

— Подождите, еще не то будетъ!

— Что-же? а сцена? а комедіи?

— И сцена будетъ, и комедіи будутъ… только не здѣсь.

— Мудрено сотворено!.. Гдѣ-же?

— Ахъ!

Шушаринъ отмахнулся рукой. Это должно было означать, какъ ему мучительно скрывать и какъ вертѣлась у него на языкѣ эта тайна, просясь наружу. Потомъ, подсѣвъ къ нимъ и нагнувшись, онъ началъ шопотомъ:

— Ну… пожалуй… скажу!.. Только, братцы, чуръ секретъ!

— По секрету всему свѣту?

— Нѣтъ, робя́, только вамъ… по дружбѣ. А вы никому, ни-ни… Слышите?

— Слышимъ.

— Обѣщаете?

— Да говори-же!

— Клянитесь!

— Фу, ты, Господи! да говори-же наконецъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, клянитесь.

— Ну, ладно, Сазоновъ. «Клянусь я первымъ днемъ творенья»…^[65]

И онъ разсказалъ имъ все. Они ахали отъ удивленія, улыбались, подталкивали лукаво другъ друга, и, глядя на него, какъ онъ восторгался, Лазаревъ наконецъ сказалъ:

— Вотъ дуракъ-то!

— Почему такъ?

— А подумай.

Не прошло и четверти часа, какъ ужъ весь пансіонъ зналъ о задуманномъ побѣгѣ. Общій хохотъ стоялъ въ камерахъ и корридорѣ. Около Шушарина и Любовицкаго толпились пансіонеры, потѣшаясь надъ ихъ замыслами. Шушаринъ, вообще, легко поддававшійся чужому мнѣнію, склонился скоро и въ этотъ разъ и, убѣжденный доводами товарищей, смѣялся вмѣстѣ съ остальными. Но не такъ-то легко было разубѣдить Любовицкаго. Онъ злился прежде всего на Шушарина, выдавшаго ихъ тайну, потомъ на Евлаху Лазарева, разболтавшаго про нее, а тамъ ужъ и на всѣхъ, кто трунилъ надъ нимъ. Сначала онъ попробовалъ-было притвориться, сталъ увѣрять, будто ничего не было и будто все это выдумали Шушаринъ и Лазаревъ. Потомъ онъ принялся защищать свою мысль, доказывать, что ничего въ ней нѣтъ нелѣпаго. Такъ его въ этотъ вечеръ и не убѣдили. Согласился онъ съ ними только тогда, когда ему послѣ воскресенья кто-то изъ товарищей принесъ изъ отпуска книжку, разосланную когда-то при журналѣ «Нива». Въ книжкѣ этой былъ помѣщенъ разсказъ І. Ясинскаго «Американцы», гдѣ въ смѣшномъ видѣ изображены такіе-же гимназисты, задумавшіе побѣгъ въ Америку. Любовицкій неохотно взялся за этотъ разсказъ, а когда прочиталъ его, то согласился съ товарищами, что, однако, не мѣшало ему злиться на нихъ и кричать «отстань» и «не лѣзь», когда они въ шутку называли его «колпинскимъ американцемъ».

— Эхъ, ты! — говорили они, — дошелъ-бы до Колпина или до Лигова: тамъ-бы тебя и поймали и привели-бы назадъ съ городовымъ… У-у… Колпинскій!

— Не лѣзь!

— Чего — не лѣзь? Вѣдь самъ-же насъ благодарилъ, что мы тебя удержали.

— Ну, и благодарилъ… и отлично… и прекрасно! А все-таки не лѣзь!

Друзья

Не только Булановъ привязался къ Яковенку: Яковенко тоже привязался къ Буланову. Случилось это не сразу и не по заказу, но очень просто это произошло. Никто изъ нихъ не говорилъ другому: «будемъ друзьями»; а между тѣмъ сближеніе несомнѣнно состоялось. И сближеніе ихъ было очень крѣпкое, прочное; они сошлись душевно и мало-по-малу образовали собою дружескую парочку, очень нѣжную и надежную. Само положеніе сблизило ихъ: оба они были въ одномъ классѣ, и вскорѣ Булановъ пересѣлъ отъ Путилина къ Яковенку, да и на репетиціяхъ въ камерѣ онъ также перемѣнилъ мѣсто, перебравшись въ сосѣдство къ своему другу; въ спальнѣ-же ихъ кровати съ самаго дня поступленія Буланова въ гимназію стояли рядомъ. Такъ что они цѣлые дни и ночи были неразлучны. Правда, это было только внѣшнее сближеніе; однако и оно уже указываетъ на существованіе внутренняго, такъ какъ произошло именно вслѣдствіе того, что Буланова и Яковенка тянули другъ къ другу чувства пріязни и взаимнаго уваженія.

Мягкій и спокойный, добродушный и уступчивый, Булановъ въ первые дни, не успѣвъ еще хорошенько оглядѣться въ гимназіи, началъ-было поддаваться нѣкоторымъ изъ товарищей (напримѣръ, Оленину), хотя они ему, въ сущности, и не нравились; отчасти происходило это и потому, что онъ опасался, какъ-бы товарищи не составили объ немъ дурнаго мнѣнія на первыхъ-же порахъ и какъ-бы они не повредили ему на будущее время. Онъ понималъ, что поддается Оленину, Быстріевскому, Шушарину и нѣкоторымъ другимъ; онъ сознавалъ, что они ему не нравились; онъ даже зналъ, чѣмъ именно они должны были не нравиться, что именно было въ нихъ дурное, — и все-таки подчинялся имъ, соглашался играть въ перышки во время урока, съ перваго-же слова отдавалъ имъ все, что у него было, способенъ былъ склоняться на то, чтобъ и пострѣлять и покурить, хотя зналъ, что ему запретили-бы это отецъ и мать, и готовъ былъ примкнуть къ общей злой шалости, хотя самъ совѣстился своей слабости… И въ то-же время что-то подсказывало ему, что такое подлаживаніе подъ ихъ поведеніе для него совершенно излишне и ненужно: отъ него не укрылось и было ему ясно, что съ перваго-же дня поступленія его въ гимназію объ немъ сложилось у товарищей не безвыгодное для него мнѣніе. Благодаря тому, что онъ не пожаловался ни на Угрюмова, ни на Оленина, когда первый обидѣлъ его, а второй подставилъ ему въ классѣ при Константинѣ Петровичѣ карандашъ; благодаря тому, что онъ распотчевалъ пансіонерамъ всѣ гостинцы, которые принесла ему мама, и не выказалъ при этомъ ни жадности, ни зависти; благодаря тому, что онъ возмутился поступкомъ Угрюмова и съумѣлъ во-время и смѣло вступиться за Ша, покорно принимавшаго щелчки отъ Алексѣя Саввича, — словомъ, благодаря первымъ своимъ шагамъ, при которыхъ Булановъ выказалъ себя добродушнымъ и незлопамятнымъ мальчикомъ, готовымъ простить за себя самого, но заступиться за другого, къ нему въ первый-же день товарищи отнеслись не враждебно и даже съ нѣкоторымъ уваженіемъ. А затѣмъ такое отношеніе къ нему укрѣпилось и усилилось, потому что онъ никому не дѣлалъ зла, ни къ кому даже не приставалъ, со всѣми былъ ровенъ и хорошъ; охотно при занятіяхъ помогалъ товарищамъ, чѣмъ могъ, особенно во французскомъ языкѣ, въ которомъ самъ былъ сильнѣе всѣхъ остальныхъ; если его кто-нибудь задѣвалъ, онъ не жаловался на своего противника, не раздражая его такимъ образомъ и не возстановляя его дальше противъ себя, и не кричалъ на него «отстань» и «не лѣзь», не вызывалъ его на дальнѣйшія насмѣшки, а чаще всего спокойно и молча отходилъ въ сторону, чѣмъ и прекращалъ затѣвавшуюся ссору. Главное-же, что привлекало товарищей къ Буланову, было то, что во всякое общее дѣло онъ вступался охотно и горячо. Онъ принималъ живое участіе въ каждомъ обсужденіи общаго дѣла; тутъ ужъ его покидало обычное его спокойствіе: онъ спорилъ и горячился, ревниво слушалъ и возражалъ, или-же поддерживалъ того, съ кѣмъ соглашался. Обыкновенно случалось такъ, что онъ былъ въ числѣ тѣхъ, на чьей сторонѣ являлся перевѣсъ, а впослѣдствіи оказывалась и правда. Происходило это потому, что Борѣ очень надоѣло наблюдать всѣ эти приставанія, задѣванія, задиранія, насмѣшки, которыя онъ видѣлъ съ перваго дня и въ которыхъ сказывалось взаимное неуваженіе товарищей; ему казалось гораздо лучше и проще жить въ мирѣ и согласіи, а если что случится, относиться къ этому серіозно, а не съ тѣмъ хихиканьемъ, не съ тою грубостью, не съ тѣмъ самоуправствомъ, которые такъ сильно бываютъ развиты вообще у школьниковъ и которыми школьники любятъ часто рѣшать всякіе вопросы и дѣла въ своей пансіонской жизни.

Многое въ этой жизни и во взглядахъ товарищей казалось Буланову страннымъ и даже нелѣпымъ… Сообщить воспитателю, что такой-то ученикъ принесъ съ собой въ гимназію револьверъ, и тѣмъ предупредить опасность, а можетъ быть (почемъ знать?) и несчастный случай; обратиться къ воспитателю съ просьбою о защитѣ, когда какой-нибудь шалунъ исподтишка донимаетъ тебя, не даетъ тебѣ работать, не даетъ читать, не даетъ покоя, изводитъ тебя безъ жалости и безъ зазрѣнія совѣсти; воззвать къ воспитателю о защитѣ, когда тебя бьютъ злые и болѣе сильные; указать воспитателю, что такой-то ученикъ хочетъ бѣжать въ Америку съ компасомъ, ножомъ и нѣсколькими рублями въ карманѣ, — все это доносъ, фискальство, все это не потоварищески… А бранить, дразнить, бить, всячески изводить товарищей; встрѣчать новичковъ грубою не то пыткой, не то дракой; дѣлать людямъ всевозможныя непріятности съ цѣлью испытанія ихъ терпѣнія и стойкости; принижать въ нихъ человѣческую личность, и человѣческое достоинство смѣшивать съ грязью; обирать и объѣдать невѣдущихъ; насмѣхаться надъ старикомъ-гувернеромъ, никому и никогда не дѣлавшимъ зла, не сказавшимъ даже обиднаго слова; сплотиться для этого въ гогочущую гурьбу, прячущуюся въ полумракѣ едва-освѣщенной спальни; объѣдаться взапуски; набирать за обѣдомъ хлѣба по карманамъ, а потомъ, не доѣвъ, швырять его за печку и по полу; городить разныя пакости и хвастаться умѣньемъ быстро подбирать риѳмы къ сальнымъ словамъ; обманывать воспитателей съ единственною цѣлью солгать и потомъ прихвастнуть своею ложью, — все это по-товарищески, все это принято, не подвергается осужденію и даже считается благороднымъ удальствомъ… Нѣтъ, — очевидно, тутъ есть какая-то фальшь, тутъ что-то не то… Что-же называется истиннымъ товариществомъ и что нужно для того, чтобы быть храбрымъ товарищемъ? гдѣ-же граница между фискальствомъ и жалобой? что слѣдуетъ считать фискальствомъ и чего должно остерегаться? и, наоборотъ, что позволительно и чего именно надо держаться? — вотъ вопросы, которые осаждаютъ каждаго воспитанника, если только онъ способенъ задавать себѣ какіе-либо вопросы, если онъ умѣетъ хоть сколько-нибудь наблюдать, видѣть и понимать то, что совершается у него передъ глазами, и, при всемъ томъ, если пожелаетъ стать хорошимъ товарищемъ, хорошимъ членомъ той среды, куда судьба помѣстила его учиться и проводить дѣтскіе и юношескіе годы.

Такія-же мысли — (можетъ быть, не въ тѣхъ-же самыхъ выраженіяхъ) — приходили не разъ и Борѣ Буланову, когда ему не спалось послѣ какой-нибудь исторіи, встревожившей его вновь. Онъ вертѣлся съ боку на бокъ, желая успокоиться и заснуть; но не могъ, такъ какъ подробности волновавшихъ его событій вставали въ его памяти и никакъ не вязались съ его представленіями о товариществѣ. И всякій разъ, когда онъ такъ лежалъ и раздумывалъ, онъ замѣчалъ, что его сосѣдъ, Яковенко, пользуясь наставшею въ спальнѣ тишиной, накидывалъ на себя одѣяло, поднимался на кровати, становился на колѣни и долго молился. Борѣ и самому хотѣлось слѣдовать его примѣру, и если онъ не дѣлалъ того-же, то единственно только для того, чтобъ Яковенко не подумалъ, будто онъ хочетъ «обезьянить». Боря очень дорожилъ его мнѣніемъ и предпочиталъ молиться лежа, крестясь подъ одѣяломъ. Когда-же Яковенко, окончивъ, ложился вновь, Боря всякій разъ его спрашивалъ тихимъ шопотомъ:

— Что? не спится?

— Да, не могу заснуть… Такъ это все непріятно…

— Я и самъ вотъ лежу да думаю. Отчего это все такъ?

— Они какіе-то злые… Господи! неужели надо непремѣнно быть злымъ, чтобы доказать свое мнѣніе? — вздыхалъ Яковенко.

Итакъ, Булановъ не одинъ раздумывалъ. У него былъ единомышленникъ. Пошептавшись немного, они замолкали. Съ этихъ коротенькихъ бесѣдъ и началось ихъ сближеніе. Яковенко былъ вообще неразговорчивъ, да и Булановъ не принадлежалъ къ особенно болтливымъ. Впрочемъ, имъ и не нужно было расплываться въ длинныхъ разсужденіяхъ: они и такъ понимали другъ друга, и ясно становилось имъ обоимъ, что они сходились въ мысляхъ и желаніяхъ.

Такъ, вполнѣ естественнымъ путемъ, началась и крѣпла ихъ дружба. Мало-по-малу, подъ вліяніемъ невольнаго влеченія къ Яковенку, а также подъ вліяніемъ писемъ отца, Булановъ сталъ отстраняться отъ прежнихъ своихъ близкихъ, и то, съ чѣмъ онъ еще незадолго находилъ возможность примиряться, стало ужъ казаться ему въ нихъ непріятнымъ и незаслуживающимъ не только подражанія, но и поддержки. Онъ даже удивлялся себѣ, какъ онъ могъ раньше заглядываться на нихъ и какъ могло у него время отъ времени являться намѣреніе примкнуть къ нимъ. А къ Яковенку его ужъ тянуло все больше и сильнѣе. Однажды Яковенко, уйдя въ отпускъ, захворалъ дома и послѣ воскресенья дня три не являлся въ гимназію. Булановъ эти дни бродилъ, какъ тѣнь; онъ чувствовалъ, что ему недостаетъ чего-то существеннаго, необходимаго, и тосковалъ: тосковалъ и по сѣрымъ глазамъ своего друга, и по его слабенькомъ голоскѣ, и по грустной улыбкѣ; онъ такъ привыкъ видѣть и слышать ихъ ежедневно и по нимъ угадывать каждое желаніе, каждую мысль Яковенка, — и велика была его радость, его даже въ жаръ бросило и сердце у него сильно забилось, когда на четвертый день его другъ явился въ классы…

Правда, были среди пансіонеровъ еще такіе, съ которыми можно было-бы сойтись пріятельски. Въ первое время, не удовлетворяясь знакомствомъ съ Оленинымъ, Булановъ все искалъ себѣ друга: видя, что близкія отношенія съ Оленинымъ къ добру не поведутъ, онъ желалъ сблизиться съ кѣмъ-нибудь, кто ему сочувствовалъ-бы, съ кѣмъ-бы онъ могъ подѣлиться своими воспоминаніями о домѣ, о деревнѣ, о родныхъ… И тогда его привлекалъ къ себѣ Володя Воиновъ, съ которымъ у Бори было не мало общаго: оба они были дальніе, оба деревенскіе, у обоихъ родители были далеко. Но Воиновъ былъ гораздо моложе его; онъ такъ тосковалъ по своей деревнѣ, и по своимъ родителямъ, что не слушалъ Буланова, когда тотъ начиналъ разсказывать ему о своихъ и изливать ему свою тоску по нимъ. Заглядывался Боря и на Любовицкаго; но этотъ, хоть и душевный и добрый, невольно какъ-то отталкивалъ своею раздражительностью. Мечтательный, впечатлительный и увлекающійся, вѣчно о чемъ-нибудь задумавшійся, иногда неспособный вслушаться въ то, что говорили ему, съ лицомъ недовольнымъ, блуждающими глазами и частымъ рѣзкимъ крикомъ раздраженія, Любовицкій вскорѣ надоѣдалъ всякому, у кого даже и являлось расположеніе къ нему; въ его обществѣ становилось скучно, потому что онъ охотно говорилъ лишь о томъ, что интересовало только его, а на все прочее у него было два отвѣта: «отстань» и «не лѣзь». Очень нравились Буланову еще два ученика — Ѳедоровъ и Ивановъ, и онъ радъ былъ-бы подружиться съ ними потѣснѣй. Но это оказывалось невозможнымъ, потому что они ужъ были заняты другъ другомъ, — до такой степени заняты, что, кажется, невозможно было-бы увидѣть кого-нибудь изъ нихъ одного, безъ другого; трудно было-бы даже представить себѣ ихъ въ разлукѣ: куда Ивановъ — туда и Ѳедоровъ, гдѣ Ѳедоровъ — тамъ и Ивановъ… Оба богомольные, чрезвычайно прилежные, скромные, молчаливые, они и по наружности, и по манерамъ были похожи другъ на друга. По случайности, у нихъ даже имя было одно и то-же — Гавріилъ, и пансіонеры называли ихъ «гаврилки-зубрилки», указывая этимъ прозвищемъ на ихъ прилежаніе и трудолюбіе. Держались они все больше въ сторонѣ, удовлетворяясь собственнымъ своимъ обществомъ: парочкой, взявшись подъ-руку, ходили по коридору; парочкой готовили уроки, уткнувшись въ одну общую книгу; парочкой шли къ столу и отъ стола; парочкой стояли на молитвѣ, дѣлая частые земные поклоны и торопливо крестясь; парочкой шли въ классъ и передъ урокомъ крестились усердно, крестили и книжку, по которой учились; парочкой-же уходили они и въ отпускъ. Итакъ, сдружиться съ ними, при всемъ желаніи, было невозможно: они были всецѣло заняты другъ другомъ.

Не много времени прошло съ начала учебнаго года, — и въ гимназіи образовалась еще новая дружеская парочка, столь-же тѣсная, какъ и та, но только съ тою значительною разницей, что товарищи не подмѣчали въ ней ничего смѣшнаго. Кто затрудняется отгадать, изъ кого состояла эта парочка, тому мы можемъ подсказать: изъ Яковенка и Буланова. Они сдѣлались закадычными друзьями, а какъ именно началась ихъ дружба — объ этомъ было уже сказано. Но что сблизило ихъ? — вотъ это интересно, хотя въ этомъ не было ничего особеннаго, ничего громкаго. Наблюдая и приглядываясь одинъ къ другому на первыхъ порахъ, они не находили въ себѣ чего-либо дурнаго, а если и находили, то достаточно было одного молчаливаго взгляда, чтобы это дурное немедленно прекратилось и исчезло. Не разъ такой взглядъ тяготѣлъ на Булановѣ и каждый разъ заставлялъ его сконфузиться и прекратить начатую шалость. Отъ Яковенка не укрылось, что онъ имѣлъ вліяніе на Буланова; чуткимъ сердцемъ онъ понималъ это и стерегъ своего товарища, когда тотъ увлекался какою-нибудь общею каверзой, и каждый разъ останавливалъ его безъ лишнихъ словъ. Ему нравились въ Булановѣ и эта совѣстливость, и это уваженіе къ нему, сказывавшееся въ молчаливомъ подчиненіи ему Буланова. Немудрено, что и самъ Яковенко сталъ уважать Борю, убѣждаясь все чаще и чаще въ его порядочности. Отсюда-же недалеко и до дружбы: стоило только малообщительному Яковенку поговорить съ Булановымъ пооткровеннѣе одинъ разокъ — Булановъ ужъ, какъ говорится, размякъ и весь отдался ему всѣми помыслами, всѣми чувствами своими. Они стали неразлучны. Яковенко вскорѣ зналъ всю прошлую жизнь Буланова, зналъ въ подробности, какъ зовутъ всѣхъ его домашнихъ, сколько комнатъ въ домѣ въ имѣніи Булановыхъ, какъ онѣ расположены, какъ распланирована ихъ усадьба, — словомъ, все, все, что касалось его друга. Булановъ-же, со своей стороны, считалъ Яковенка за роднаго. Теперь ужъ на воскресенье и праздничные дни онъ отправлялся въ отпускъ къ нему, — и новую, еще невиданную дотолѣ жизнь наблюдалъ онъ въ той комнатѣ, гдѣ жила мать Яковенка.

У его друга не было отца; отецъ Яковенка умеръ рано. Онъ былъ учителемъ и зарабатывалъ очень мало, хотя могъ-бы получить много уроковъ и зарабатывать порядочно. Но онъ самъ этого не хотѣлъ. «Учитель, пока молодъ, долженъ самъ больше учиться, чтобы больше знать», — говорилъ онъ; и работалъ — работалъ безъ устали, не давая себѣ ни одного дня для отдыха. Однако здоровье его не выдержало неустаннаго труда: оно рано подкосилось, и молодой учитель сошелъ въ могилу, оплакиваемый полюбившими его учениками. Остались послѣ него вдова и маленькій сынъ Всеволодъ, которому тогда только-что исполнилось пять лѣтъ. Что было дѣлать ей одной? Надо было что-нибудь придумать, за что-бы взяться для того, чтобъ существовать и воспитывать сынишку. Послѣ мужа ей достался маленькій капиталъ въ 4.000 рублей: осторожный и предусмотрительный, онъ застраховалъ свою жизнь, чтобы семья, въ случаѣ его смерти, не осталась безъ гроша; благодаря этому, вдова его получила послѣ его смерти эти деньги изъ страховаго общества, и онѣ очень помогли ей въ первое время: ей не пришлось бѣдствовать. Но нельзя было расчитывать жить на эти деньги; проценты съ этого капитала, которые она получала изъ банка, куда положила его на храненіе, не превышали двухсотъ рублей въ годъ; а такой суммы ей не хватало на прожитье. Необходимо было подумать о будущемъ серіозно. Если этихъ денегъ ей не хватало, пока Воля — (такъ она называла Всеволода) — былъ еще малъ и находился при ней, то не могло-бы доставать ихъ и со временемъ, когда пришлось-бы отдать Волю въ гимназію и платить за его обученіе въ ней. Марья Миліевна предвидѣла это, и забота о будущемъ не покидала ея ни на минуту. Она перебирала въ умѣ множество профессій, которыми могла-бы заняться. Приняться за кройку и шитье, а тѣмъ болѣе за вышиваніе, она опасалась, хотя вообще была хорошей рукодѣльницей: глаза у нея были слабы, и она боялась испортить зрѣніе, посвятивъ себя мелкой работѣ, требующей постояннаго и усиленнаго напряженія глазъ. Поступить куда-нибудь въ контору ей не удавалось: хоть она и искала себѣ такого мѣста, но мѣста не находилось. Искала она и уроковъ, такъ какъ была хорошо образована и могла-бы съ успѣхомъ учить дѣтей, но у нея было слишкомъ мало знакомствъ, а безъ нихъ не было и рекомендацій, которыя такъ нужны бываютъ всякому, кто желаетъ получить уроки. Пока Марья Миліевна раздумывала да ждала, кто-то изъ знакомыхъ разсказалъ ей, что есть въ Петербургѣ институтъ врачебной гимнастики, гдѣ можно обучиться и потомъ зарабатывать хорошія деньги массажемъ. Марья Миліевна навела справки, и дѣйствительно, такой институтъ въ Петербургѣ оказался. Она поступила туда, слушала тамъ лекціи, ознакомилась съ анатоміей и другими науками, которыхъ раньше не знала, а черезъ годъ сдала при этомъ институтѣ экзаменъ и получила дипломъ. — «Вотъ! — говорила она, смѣясь, — пришлось на старости лѣтъ за умъ взяться». При этомъ она порядочно клеветала на себя, потому что ей не было еще и тридцати лѣтъ: она, просто, этими словами указывала на то, что ей пришлось приняться за ученье несвоевременно — тогда, когда она вовсе ужъ не расчитывала учиться. Прилежаніе Марьи Миліевны не прошло для нея даромъ: скоро она получила уроки гимнастики въ женскомъ институтѣ и, кромѣ того, постоянно получала приглашенія къ больнымъ, которыхъ доктора лѣчили массажемъ. Работы у нея стало такъ много, что она была занята съ восьми часовъ утра до девяти вечера и въ нѣкоторые зимніе мѣсяцы зарабатывала до двухсотъ рублей. Едва поспѣвая изъ одного мѣста въ другое, забѣгая домой только мимоходомъ, чтобы наскоро пообѣдать или позавтракать, Марья Миліевна всю зиму трудилась безъ устали, но и безъ ропота. Напротивъ, она радовалась тому, что у нея было много работы; и будь у нея работы еще больше, она и то не отказывалась-бы: она постоянно помнила и думала лишь объ одномъ, — о томъ, что ей необходимо обезпечить Волю, необходимо дать ему воспитаніе и образованіе, — о томъ, что все это лежитъ на ея обязанности, такъ какъ у него отца нѣтъ. Она безъ души, безъ ума любила сына. Для него она жертвовала собой — всѣми своими силами, всѣмъ своимъ временемъ и покоемъ: для него она не жалѣла ничего. Она считала достаточнымъ для себя отдыхомъ каникулы, которыя у нея были, дѣйствительно, длинныя: начинались онѣ въ началѣ мая и оканчивались въ половинѣ сентября. Этимъ временемъ она и пользовалась, чтобы отдохнуть отъ тяжкаго зимняго труда. Она нанимала небольшой домикъ въ деревнѣ, близъ станціи Веребье, за двадцать рублей въ лѣто и перебиралась туда съ Волей и съ его учительницей, которую Марья Миліевна пригласила обучать Волю, какъ только ему пошелъ восьмой годъ, такъ какъ сама она, заваленная зимой по горло собственною работой, не имѣла времени заниматься съ сыномъ. И тутъ, уединившись въ деревенской тиши, Марья Миліевна, дѣйствительно, отдыхала и поправляла здоровье, расшатанное за зиму.

Такъ, годъ за годомъ, протекала ея скромная труженическая жизнь. Всѣ излишки, которые оставались отъ ея зимнихъ заработковъ, она аккуратно откладывала, присоединяя ихъ къ своему небольшому капитальцу, который, благодаря такой бережливости, понемногу увеличивался. Не деньги радовали Марью Миліевну — радовала ее мысль, что она будетъ имѣть возможность дать сыну образованіе и собственными силами выведетъ его въ люди.

Время подвигалось. Волѣ пошелъ десятый годъ. Марья Миліевна отдала его въ гимназію, въ приготовительный классъ, пансіонеромъ. Платить за него приходилось 360 рублей въ годъ. Благодаря сдѣланнымъ сбереженіямъ, суммы этой хватало изъ процентовъ съ лежавшаго въ банкѣ капитала; но на прожитье Марьѣ Миліевнѣ оставалось довольствоваться заработкомъ. И вотъ она стала жить еще экономнѣе прежняго. Нельзя сказать, чтобъ она жила скупо, — нѣтъ, но она тщательно соблюдала расчетъ во всемъ, отказывая себѣ въ томъ, что она считала излишнею роскошью. Отпустивъ учительницу, которая съ поступленіемъ Воли въ гимназію больше ужъ была не нужна, Марья Миліевна оставила квартиру, распродала мебель и поселилась въ меблированной комнатѣ, такъ какъ за нее надо было платить только пятнадцать рублей, а раньше за квартиру тридцать. Изъ громоздкихъ вещей она оставила себѣ только піанино, потому что очень любила музыку и знала, что Воля любитъ слушать ея игру. Піанино помѣщалось у стѣнки, между кроватью и окномъ; въ простѣнкѣ между окнами стоялъ письменный столъ; было въ комнатѣ еще два стола: одинъ — обѣденный, около печки и входной двери, другой — посреди комнаты, передъ диваномъ; около дивана, съ обѣихъ сторонъ его, стояло по креслу; кровать и умывальникъ съ платянымъ шкапомъ были отгорожены ширмами; еще три-четыре стула были разставлены въ разныхъ мѣстахъ комнаты, въ углу, подъ образомъ, ютилась этажерка съ книгами; на окнахъ висѣли тюлевыя занавѣски и стояло нѣсколько горшковъ съ цвѣтами. Высокая фарфоровая лампа на переддиванномъ столѣ, два альбома съ фотографическими карточками на письменномъ, зеркало на стѣнѣ, да вокругъ него нѣсколько портретовъ въ рѣзныхъ рамкахъ — вотъ немногія украшенія скромной комнатки бѣдной труженицы. Когда Воля приходилъ къ матери въ отпускъ изъ гимназіи, Марья Миліевна устраивала ему постель на диванѣ, и ему тамъ было довольно удобно, потому что онъ былъ роста небольшаго и могъ умѣститься свободно даже на коротенькомъ диванѣ. Но когда Воля подружился съ Борей Булановымъ и мать замѣтила, что сыну очень хотѣлось приглашать его на праздники, она затруднялась помѣстить у себя чужаго мальчика такъ, по-домашнему. Но отказать Волѣ ей не хотѣлось, — тѣмъ болѣе, что Булановъ нравился ей самой, и она была очень довольна тѣмъ, что Воля подружился съ нимъ. Стали думать — и придумали.

По тому-же коридору снималъ меблированную комнату одинъ секретарь сената, Емельяновъ. Жилъ онъ чрезвычайно бѣдно: почти все свое жалованье онъ отсылалъ своей семьѣ, которая не могла жить съ нимъ въ Петербургѣ, потому что состояла изъ болѣзненныхъ дѣтей, не переносившихъ петербургскаго климата и постоянно сильно хворавшихъ, какъ только имъ приходилось прожить въ Петербургѣ нѣкоторое время. Рѣшивъ отправить семью на свою родину, въ Тамбовскую губернію, Емельяновъ нанялъ себѣ крошечную, дешевенькую комнатку и, удѣляя себѣ для своего прожитья очень незначительную часть жалованья, какъ-то умудрялся довольствоваться имъ, урѣзая себя рѣшительно во всемъ, не доѣдая и не допивая, отказывая себѣ ради семьи своей нерѣдко въ самомъ необходимомъ, не говоря ужъ объ удовольствіяхъ. Онъ былъ давнишній знакомый Марьи Миліевны; съ покойнымъ мужемъ ея онъ былъ еще товарищемъ по гимназіи и закадычнымъ пріятелемъ. Онъ-же и указалъ ей на эти меблированныя комнаты, гдѣ онъ самъ жилъ уже давно и гдѣ, какъ онъ увѣрилъ ее, она могла квартировать безопасно и спокойно. Поселившись здѣсь, Марья Миліевна надѣялась, что въ случаѣ какой-нибудь непріятности она всегда можетъ найти защиту и поддержку въ Сергѣѣ Михайловичѣ Емельяновѣ. Онъ-то и давалъ въ своей комнаткѣ пріютъ Борѣ Буланову, когда тотъ приходилъ въ отпускъ съ Яковенкомъ. Замѣтивъ затрудненіе Марьи Миліевны, онъ самъ предложилъ ей это. Она долго стѣснялась, отговаривалась, боясь, какъ-бы ея гость не обезпокоилъ Сергѣя Михайловича; но Емельяновъ настоялъ на своемъ, и каждую субботу въ его комнатѣ для Бори устраивалась постель совершенно необыкновеннаго вида. Комнатка была такъ мала, что въ ней, кромѣ кровати самого Сергѣя Михайловича, не помѣщалось ни кровати, ни дивана. Не желая класть маленькаго гостя своего на полъ, Сергѣй Михайловичъ дѣлалъ слѣдующее: онъ доставалъ съ полокъ толстые переплетенные томы законовъ и укладывалъ ихъ посреди комнаты столбиками, сверху на эти столбики клалъ двѣ гладильныя доски, на нихъ тюфякъ и подушки, и приглашалъ Борю:

— Пожалуйте, молодой человѣкъ, спите на законномъ основаніи.

Утромъ-же въ воскресенье у него всякій разъ хватало терпѣнія разобрать это городище и разставить томы законовъ на ихъ прежнія мѣста, при чемъ онъ говорилъ Борѣ въ шутку:

— Разрушается, молодой человѣкъ, ваше законное основаніе до слѣдующей субботы.

Хорошо, чрезвычайно хорошо чувствовалъ себя Боря, когда приходилъ по субботамъ къ этимъ людямъ, которые обращались съ нимъ такъ ласково, такъ радушно… У нихъ ему было точь-въ-точь какъ у родныхъ, да и они полюбили его, какъ роднаго. Когда онъ и Яковенко являлись сюда изъ гимназіи, Марьи Миліевны обыкновенно еще не было дома, и они обѣдали одни; она-же возвращалась домой поздно, усталая, измученная.

Съ особеннымъ уваженіемъ смотрѣлъ Боря на ея лицо съ большими, глубокими глазами и худыми, впавшими щеками; онъ понималъ, что эта женщина трудится и зарабатываетъ хлѣбъ свой въ потѣ лица, и казалось ему, что ея работа ей не подъ силу. Съ жалостью сжималось его сердце, когда онъ замѣчалъ, какъ она, усѣвшись на диванѣ, откидывала голову на спинку и закрывала глаза. «Вотъ такъ, должно быть, люди умираютъ», — думалъ Боря, никогда еще не видавшій покойниковъ. Къ поданному ей обѣду она еле прикасалась: повидимому, усталость отбивала у нея аппетитъ.

— Скажи-ка, Воличка, чтобы самоваръ подавали, — говорила она сыну, — да зайди къ Сергѣю Михайловичу: можетъ быть, пожелаетъ чайку съ нами напиться.

Вскорѣ появлялся на столѣ самоваръ, распѣвая на всѣ лады; потомъ изъ коридора слышался стукъ въ дверь.

— Войдите! — было отвѣтомъ на этотъ стукъ.

И входилъ Сергѣй Михайловичъ. И маленькое общество, разсаживаясь у стола въ уютной комнаткѣ, попивало чаекъ съ булками и вареньемъ и пускалось въ бесѣду. Мальчики разсказывали о гимназіи, а Сергѣй Михайловичъ разсказывалъ о тѣхъ временахъ, когда еще онъ учился съ Волинымъ папой. И хоть лицо его, съ низко-нависшими широкими бровями и густою, облѣпившею щеки черной бородою, казалось серіознымъ, но отъ его разсказовъ мальчикамъ всегда смѣшно бывало: такъ умѣлъ онъ живо и остроумно разсказывать.

— Да, дружочки мои, — говорилъ онъ обыкновенно въ дополненіе, — вотъ какія мы штуки продѣлывали въ былыя времена… А теперь и стыдненько становится, какъ вспомнишь всѣ эти продѣлки…

Или-же Сергѣй Михайловичъ приносилъ съ собой какую-нибудь книгу и читалъ ее вмѣстѣ съ мальчиками. Читалъ онъ замѣчательно хорошо, на разные голоса, какъ актеръ. Слушая его, можно было хохотать до упаду, а порой и плакать безъ удержу. Благодаря ему, Боря узналъ такія книги, о которыхъ раньше и не слыхалъ; благодаря ему, онъ пристрастился къ чтенію. Бывало, Сергѣй Михайловичъ прочитаетъ имъ двѣ-три сценки, а мальчики сами ужъ дочитаютъ книжку. Много разсказовъ Гоголя, Тургенева, Григоровича знали они вскорѣ чуть-ли не наизусть, такъ какъ перечитывали по нѣскольку разъ то, что имъ нравилось; много заучили они прекрасныхъ стихотвореній, наслушавшись, какъ ихъ декламировалъ Емельяновъ. Сергѣй Михайловичъ сталъ любимцемъ обоихъ мальчиковъ. Въ свой свободный день, въ воскресенье, онъ посвящалъ имъ немало времени. Утромъ они отправлялись къ обѣднѣ въ гимназическую церковь, а вернувшись домой и позавтракавъ, ходили съ Сергѣемъ Михайловичемъ въ эрмитажъ осматривать картины, или въ публичную библіотеку, или въ какой-нибудь музей. Словомъ, у нихъ и воскресенье не пропадало безъ пользы: благодаря Сергѣю Михайловичу, даже ихъ прогулки не были простымъ шатаніемъ по улицамъ, а имѣли всякій разъ какую-нибудь цѣль.

Послѣ обѣда въ уютной комнаткѣ Марьи Миліевны наставала тишина на часокъ, а иногда и дольше: мальчики садились повторять уроки, выученные съ вечера наканунѣ. Въ восьмомъ часу подавался чай, а въ девятомъ они отправлялись въ гимназію. Прощаясь съ Марьей Миліевной, Боря каждое воскресенье повторялъ одно и то-же:

— Благодарю васъ, я такъ хорошо провелъ у васъ время… Но за то лѣтомъ, помните, вы у насъ?

— Непремѣнно, мой милый, очень буду рада. И ужъ теперь мечтаю объ этомъ.

И, путешествуя въ гимназію, мальчики впередъ загадывали, какъ хорошо они проведутъ лѣто вмѣстѣ, какъ рады будутъ всѣмъ имъ Борины папа и мама, какъ отдохнетъ въ деревнѣ Марья Миліевна и какъ они выпишутъ въ деревню Сергѣя Михайловича хоть на недѣльку.

— Нельзя-же безъ него! мы безъ него соскучимся, — увѣрялъ Боря. — Ахъ, какъ онъ понравится папѣ! Папа любитъ такихъ хорошихъ!.. Папа вѣдь и самъ хорошій…

Неожиданныя происшествія

Время подвигалось. Дни летѣли за днями, похожіе одинъ на другой. Какъ-то ровно протекала пансіонерская жизнь; ничего особеннаго давно не происходило въ ней. Но въ послѣднихъ числахъ ноября тревожная вѣсть облетѣла гимназію и развѣ только немногимъ не повѣяла она грустью въ душу: Ѳедоръ Ѳедоровичъ Шлиммахеръ скончался скоропостижно… Смерть застала его ночью, во снѣ: утромъ его нашли въ постели мертвымъ… Въ гимназію эта новость пришла въ одиннадцатомъ часу, во время первой перемѣны. Живо разнеслась она между учениками, переходя изъ устъ въ уста. Многіе не хотѣли вѣрить ей: до того она была неожиданна и необычайна. Къ Ѳедору Ѳедоровичу всѣ такъ привыкли, что трудно было представить себѣ гимназію безъ него. Нѣкоторые, съ изумленіемъ встрѣчая эту новость, крестились и говорили: «Царствіе небесное!» У всѣхъ на лицахъ было написано сожалѣніе. Началась подписка на вѣнокъ. Начались толки и разспросы, когда и гдѣ будутъ хоронить, сколько у него дѣтей осталось, будутъ-ли въ тотъ день классы, получитъ-ли вдова пенсію, дадутъ-ли ей пособіе на погребеніе мужа, — и много еще вопросовъ волновало гимназистовъ… Вечеромъ пансіонеровъ повели на панихиду. Но квартира покойнаго оказалась такъ мала, что войти въ нее могли едва человѣкъ тридцать, остальнымъ-же пришлось стоять на лѣстницѣ. Хотя Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ лютеранинъ, но законоучитель гимназіи, съ разрѣшенія пастора, отслужилъ по немъ русскую панихиду, какъ по своемъ сослуживцѣ, и постарался обставить ее торжественнѣе, пригласивъ дьякона и пѣвчихъ. Буланову и Яковенку не удалось попасть въ гостиную, гдѣ лежало тѣло усопшаго; имъ пришлось стоять въ прихожей. Никогда еще раньше Боря не слыхалъ похороннаго пѣнія, и печальные напѣвы, доносившіеся къ нимъ изъ другой комнаты, навѣвали въ его сердце грусть. Ему хотѣлось плакать, и невольно думалось, какъ гадко поступали гимназисты съ этимъ старичкомъ, котораго теперь такъ жалѣли. Похороны были назначены черезъ день, и классы въ тотъ день были отмѣнены; вся гимназія — и начальство, и воспитанники — должны были присутствовать при погребеніи. Наканунѣ дня похоронъ тѣло Ѳедора Ѳедоровича, по лютеранскому обычаю, было перенесено изъ квартиры въ Петропавловскую церковь и поставлено на ночь въ склепъ. Но такъ какъ это перенесеніе происходило вечеромъ, въ девятомъ часу, учениковъ не повели туда. На слѣдующій день воспитанники встали, по обыкновенію, рано. За чаемъ произошло непріятное для многихъ обстоятельство. Разговоры, конечно, все вертѣлись на предстоявшихъ проводахъ покойнаго; и вотъ среди этихъ разговоровъ послышался басокъ Угрюмова, говорившаго съ обычнымъ своимъ спокойствіемъ и насмѣшливостью:

— Сегодня будетъ выносъ воспитательскихъ мощей.

Тѣмъ, кто слышалъ эту шутку, она сильно не понравилась. Сразу раздалось нѣсколько голосовъ:

— Угрюмовъ, что за свинство! — возмутились товарищи.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, — продолжалъ Угрюмовъ. — И вѣдь какой, право, хитрый: за пять минутъ до смерти еще живъ былъ!..

— Угрюмовъ! да перестань-же! какъ тебѣ не стыдно?.. Фу! свинство какое!.. — опять раздалось нѣсколько голосовъ, звучавшихъ упрекомъ и досадой.

Иванъ Ѳаддеичъ, сидѣвшій въ концѣ стола, слышалъ все это; но тутъ-же, за чаемъ, ничего не сказалъ, сдѣлавъ видъ, какъ-будто ничего не замѣтилъ. Когда-же пансіонеры поднялись наверхъ, онъ отозвалъ Угрюмова въ сторону и сказалъ ему:

— Угрюмовъ, когда мы всѣ пойдемъ на похороны, вы останетесь въ гимназіи.

— Почему? — удивился Угрюмовъ, принимая видъ человѣка, ничего не понимающаго и ничего не знающаго.

— А потому, что вамъ незачѣмъ идти на похороны Ѳедора Ѳедоровича послѣ того, какъ вы надъ нимъ глумились! Провожать покойника идутъ обыкновенно только тѣ, которые его уважаютъ.

Угрюмовъ пожалъ плечами и отошелъ въ сторону.

Въ десятомъ часу пансіонеры одѣлись и отправились въ Петропавловскую церковь, выстроившись на улицѣ попарно, по росту. Впереди шли маленькіе, сзади — большіе. Во главѣ этой длинной колонны шелъ Николай Андреевичъ, а на другомъ концѣ Иванъ Ѳаддеичъ. Войдя въ церковь, ученики размѣстились по скамейкамъ, передъ которыми возвышался черный гробъ, уже перенесенный сюда изъ склепа. На немъ лежало нѣсколько вѣнковъ — отъ сослуживцевъ, отъ пансіонеровъ, отъ учениковъ VIII класса. Къ десяти часамъ въ церковь стали собираться преподаватели гимназіи; пріѣхали директоръ, инспекторъ. На хорахъ заигралъ органъ, и вошла семья покойнаго, въ траурѣ, съ заплаканными лицами. Когда она помѣстилась на передней скамьѣ, на каѳедру взошелъ пасторъ. Служба длилась больше часа. Пѣніе псалмовъ, проповѣдь, заунывные звуки органа — все это производило торжественно-печальное впечатлѣніе. Когда окончилась служба, семейство стало прощаться съ усопшимъ. Въ церкви затихло, какъ въ гробу. И въ эту тишину врывались зловѣщими кликами рыданія вдовы Ѳедора Ѳедоровича, сгорбленной старушки. Она склонилась на колѣни передъ гробомъ и, припавъ къ нему головой, не могла подняться. Ее поддерживали съ обѣихъ сторонъ сынъ и дочь и, поднявъ ее подъ руки, перевели къ скамьѣ. Безсильно опустилась она на нее. Между тѣмъ гробъ окружили учителя, воспитатели и нѣкоторые изъ старшихъ учениковъ. Снявъ его съ катафалка, они вынесли его изъ церкви, но не поставили на дроги: ученики вызвались нести гробъ на рукахъ до самаго кладбища. Такъ и сдѣлали: когда уставали одни, ихъ смѣняли новые, — и такимъ образомъ пронесли гробъ чрезъ весь городъ, до Волкова кладбища. Остальные-же воспитанники, выстроившись колонной, по шести человѣкъ въ рядъ, слѣдовали за семьей покойнаго и другими лицами, провожавшими его. Когда гробъ опустили въ могилу и пасторъ еще разъ сказалъ небольшую проповѣдь въ видѣ напутствія отходившему въ иную жизнь, къ директору подошелъ пансіонеръ восьмаго класса, худенькій, рыженькій Прѣсняковъ, съ маленькими усиками на блѣдномъ, веснушчатомъ лицѣ, и попросилъ его:

— Смарагдъ Исаевичъ, разрѣшите мнѣ, пожалуйста, сказать нѣсколько словъ… маленькую рѣчь.

Директоръ, повидимому, немножко удивился, повелъ бровью какъ-то странно, но позволилъ. И не мудрено ему было удивиться: Прѣсняковъ былъ извѣстенъ за человѣка молчаливаго и не обладавшаго даромъ слова; писалъ онъ хорошо, но говорилъ замѣчательно плохо; представляя учителю русскаго языка такія сочиненія, которыя всякій разъ заслуживали большія похвалы, онъ у того-же учителя за устные отвѣты никакъ не могъ получить больше тройки, потому что всегда конфузился, сбивался, путался… И въ этотъ разъ къ Прѣснякову краснорѣчіе не пришло на помощь. Приблизившись къ могилѣ и ставъ въ изголовьѣ ея, онъ снялъ фуражку, вскинулъ голову и воскликнулъ:

— Господа!..

Затѣмъ послѣдовало молчаніе. Прѣсняковъ обвелъ глазами вокругъ и, собравшись съ силами, вновь воскликнулъ:

— Господа!.. Сегодня мы… Кого мы хоронимъ сегодня?..

Сказавъ это, онъ почувствовалъ, что сдѣлалъ совершенно излишній вопросъ, потому что всѣмъ было, конечно, извѣстно, кого они хоронили. Но, выйдя, надо ужь было говорить, во что-бы то ни стало, — надо было собраться съ мыслями, которыя, какъ на зло, путались, и продолжать.

— Господа!.. Эта могила… заключаетъ въ себѣ… Въ ней лежитъ человѣкъ, который… человѣкъ, который… который насъ воспитывалъ… человѣкъ, которому… Вѣдь мы, господа, ему обязаны очень многимъ… Господа! пусть не осудятъ меня за то, что я… Хоть я вотъ не умѣю говорить, а я вотъ… вышелъ говорить рѣчь… Но пусть я скажу мало… и я скажу, навѣрно, плохо… Но я не могъ такъ вотъ пропустить и ничего не сказать… Да, я долженъ былъ сказать… Такъ ужь позвольте одну мысль… Я хочу, господа, одну мысль высказать…

Прѣсняковъ пріостановился, вздохнулъ, обвелъ глазами присутствовавшихъ и смотрѣвшихъ на него и, не замѣтивъ, чтобы у кого-нибудь на лицѣ была написана насмѣшка надъ нимъ, продолжалъ уже бодрѣе:

— Господа! Я вотъ ужь девятнадцатый годъ живу на свѣтѣ, а, право, я… я, право, не зналъ человѣка добрѣе Ѳедора Ѳедоровича… Господа! онъ намъ примѣръ… Онъ труженикъ, онъ въ высшей степени честный человѣкъ… Здѣсь, на этой свѣжей могилѣ… господа, здѣсь… вотъ надъ его гробомъ… здѣсь какъ-разъ мѣсто вспомнить объ его… обо всѣхъ его качествахъ… И здѣсь, господа… Сколько разъ мы-то, мы-то виноваты передъ нимъ… Здѣсь какъ-разъ мѣсто раскаяться и хоть у мертваго… онъ уже мертвъ… а все-таки не поздно просить у него прощенія… Хоть мысленно… хоть у мертваго… да, прощенія!.. Я помню, было время… когда я былъ еще въ младшихъ классахъ… и я также… да, и я также не разъ издѣвался надъ нимъ… Господа! а за что? Не знаю, какъ другимъ, а мнѣ теперь, господа… я чувствую, что я очень виноватъ… Я-бы желалъ вернуть то, старое… Но, господа, ужь поздно…

И вдругъ, смахнувъ рукой слезинку съ рѣсницы, Прѣсняковъ громкимъ голосомъ воскликнулъ, глядя внизъ, въ открытую могилу:

— Миръ твоему праху, честный труженикъ! Спи мирно, добрый человѣкъ!.. Твоя жизнь будетъ намъ урокомъ… И наши отношенія къ тебѣ будутъ также урокомъ… Господа, простите, если я не такъ что-нибудь сказалъ… Я не знаю, какъ надо говорить… Я знаю, что я плохо говорю… Но я… Dixi et animam levavi…^[66]

И, махнувъ рукой, онъ повернулся и началъ-было отходить, надѣвая фуражку. Въ это время ему послышался женскій голосъ:

— Danke sehr, danke…^[67]

Онъ посмотрѣлъ вправо: тамъ стояла вдова Ѳедора Ѳедоровича. Когда Прѣсняковъ отошелъ въ сторону, къ нему приблизился Смарагдъ Исаевичъ и, крѣпко пожавъ ему руку, сказалъ:

— Очень хорошо, очень…

— Плохо, Смарагдъ Исаевичъ… говорить-то я не умѣю.

— Это все равно. Важно — не какъ, а что вы сказали. Очень человѣчно и честно.

Пока они говорили, могильщики начали ужь засыпать гробъ. Комья мерзлой земли, стуча, падали на его крышку; лопаты съ визгомъ скребли по нимъ. Скоро выросъ могильный холмъ, и въ головахъ водруженъ былъ бѣлый крестъ съ надписью. Вокругъ еще толпились гимназисты, убирая могилу вѣнками. Странно было видѣть эту свѣжую зелень въ пасмурный и холодный ноябрьскій день… Она напоминала о свѣжести и чистотѣ души старика, скрытаго подъ этою насыпью. Мало-по-малу собравшіеся начали расходиться; приходящіе ученики отправились по домамъ, а пансіонеры опять въ парахъ вернулись въ гимназію. Нерадостно было имъ возвращаться: похоронивъ своего воспитателя и выслушавъ покаянную рѣчь Прѣснякова, каждый сознавалъ въ душѣ, какъ былъ правъ Прѣсняковъ и какъ виноваты многіе изъ нихъ передъ покойнымъ и передъ собственною совѣстью…

Когда пансіонеры, поднявшись по лѣстницѣ, шли по коридору, имъ встрѣтился Угрюмовъ.

— А! Угрюмовъ! Ты развѣ не ходилъ? развѣ тебя не было на похоронахъ? — обращались къ нему съ вопросами.

Онъ ничего не отвѣчалъ имъ. Онъ смотрѣлъ впередъ, ждалъ кого-то. И когда съ нимъ поровнялся Иванъ Ѳаддеичъ, онъ, опустивъ глаза, тихо сказалъ ему:

— Иванъ Ѳаддеичъ, позвольте васъ на минутку…

— Что прикажете-съ?

— Иванъ Ѳаддеичъ, пожалуйста, извините меня…

— Что? подумали? Сами поняли, какъ это нехорошо?

— Да, — проронилъ Угрюмовъ чуть слышно.

— Ну, лучше поздно, чѣмъ никогда. Хорошо, что вы хоть теперь поняли, какъ это… Идите. Радуюсь за васъ.

Такъ какъ была суббота, многіе обратились къ Ивану Ѳаддеичу за отпускными билетами, желая идти домой. Отправились, собравъ предварительно книжки, и Яковенко съ Булановымъ. Когда они пришли домой, Марьи Миліевны еще не было въ своей комнаткѣ; они заглянули къ Сергѣю Михайловичу — тотъ ужь вернулся изъ сената и сидѣлъ за обѣдомъ. Мальчики присѣли около него.

— Что это вы, Воличка, какой-то странный? — спросилъ Сергѣй Михайловичъ, пристально вглянувшись въ лицо Яковенка.

— Я? Ничего… Такъ, немножко какъ-то…

Яковенко передернулъ плечами. Замѣтно было, что дрожь пробѣжала у него по спинѣ.

— Вы на похоронахъ озябли, должно быть? — опять спросилъ его Сергѣй Михайловичъ.

— Да, очень ноги и руки озябли. А потомъ, когда шли назадъ въ гимназію, я согрѣлся.

— Но у васъ, душа моя, глазки какіе мутные… Вы здоровы-ли, дружочекъ?

— Здоровъ, кажется, — сказалъ Яковенко, и опять его передернуло еще сильнѣе. — Глотать только немножко больно… Это ничего.

— Ну, глядите! — погрозилъ ему пальцемъ Сергѣй Михайловичъ и съ шутливою строгостью глянулъ на него изъ-подъ черныхъ, нависшихъ бровей, — глядите! мы этого не любимъ.

— Пустяки!.. пройдетъ…

— Господа, вамъ кушать подано, — доложила мальчикамъ прислуга, заглянувъ въ комнату.

Мальчики отправились обѣдать. Яковенко налилъ себѣ тарелку супа, глотнулъ — и невольно скорчилъ лицо: въ горлѣ у него стало очень больно. Онъ попробовалъ глотнуть еще и еще разъ, — и опять съ тою-же болью.

— Нѣтъ, не могу, — сказалъ, онъ и, отодвинувъ отъ себя тарелку, прислонился къ стѣнкѣ дивана.

Ему то холодно, то жарко становилось, по тѣлу разливалась истома, во рту было сухо, глаза и щеки горѣли. Булановъ, прихлебывая супъ, поглядывалъ на своего друга съ безпокойствомъ.

— Ты, смотри… не заболѣй, — началъ онъ робко.

— Нѣтъ… ничего… это такъ… пустяки, — произнесъ Воля и закрылъ глаза.

Боря продолжалъ ѣсть молча. Когда онъ принялся за пирожное, то предложилъ Волѣ:

— Попробуй хоть сладенькаго.

— Не хочется.

— Эхъ, ты! Евлаха-бы съ удовольствіемъ съѣлъ.

Онъ думалъ этимъ напоминаніемъ развеселить товарища сколько-нибудь. Но Яковенко даже не улыбнулся. Еще съ большимъ безпокойствомъ сталъ Боря посматривать на него. Послѣ обѣда онъ предложилъ Волѣ:

— Что-же, поучимъ уроки?

— Не хочется, я лучше прилягу.

Онъ вытянулъ ноги и приложилъ голову къ ручкѣ дивана. Тогда Боря досталъ съ кровати подушку и поднесъ ее къ Яковенку. Тотъ охотно поднялъ голову, подложилъ подъ нее подушку и сказалъ:

— Спасибо.

Настало молчаніе. Яковенко лежалъ, закрывъ глаза и засунувъ руки въ рукава. Его трясло такъ, что даже слышно было, какъ дрожало его дыханіе.

— Не покрыть-ли тебя? — спросилъ Булановъ.

— Покрой.

Боря снялъ съ кровати теплое одѣяло и закуталъ имъ Волю. И опять тотъ поблагодарилъ его, и опять лежалъ молча, закрывъ глаза и тяжело дыша. На его худенькомъ лицѣ игралъ румянецъ. Боря пытался взяться за книжки, но не могъ учиться: онъ все слѣдилъ за своимъ другомъ — слѣдилъ съ безпокойствомъ и страхомъ. Когда ему показалось, что Яковенко уснулъ, онъ осторожно отворилъ дверь и пошелъ къ Емельянову.

— Сергѣй Михайлычъ, къ вамъ можно?

— Можно. А что?

— Посмотрите-ка на Волю. Онъ, кажется, заболѣлъ.

— Не смѣетъ! — сказалъ Сергѣй Михайловичъ шутливо и пошелъ съ нимъ къ Яковенку.

Черезъ нѣсколько времени, когда они сидѣли около больнаго, стараясь напоить его горячимъ чаемъ, чтобъ онъ согрѣлся и пропотѣлъ, — отворилась дверь и въ комнату вошла Марья Миліевна. Увидѣвъ сына на диванѣ подъ одѣяломъ, а около него Борю и Сергѣя Михайловича, она съ удивленіемъ остановилась и, широко раскрывъ глаза, спросила:

— Это что значитъ?

— Немножко мы прихворнули, — отвѣчалъ Сергѣй Михайловичъ.

— Что съ нимъ?

— А незнаю… Жаръ. Говоритъ, что горло болитъ. Вотъ васъ ждемъ, что вы прикажете…

— Надо за докторомъ…

— Хорошо, я съѣзжу.

— Голубчикъ, пожалуйста, будьте добры. Вотъ не было печали! Подойти-то не могу: я съ холода…

Она скинула шляпу и смотрѣла на сына издали. Онъ тоже смотрѣлъ на нее печальными глазами и сказалъ ей еще болѣе ослабѣвшимъ голоскомъ:

— Ничего, мамочка… Ты не безпокойся. Пройдетъ.

— Нѣтъ, за докторомъ все-таки надо. Почемъ знать, что у тебя такое…

Потомъ, взглянувъ на Буланова, она добавила:

— А васъ, мой другъ, я попрошу отправиться въ гимназію. Хоть это и очень негостепріимно съ моей стороны, но я не могу, не смѣю васъ оставить.

— Мамочка! — взмолился Воля.

— Нѣтъ, Воля… нѣтъ, голубчикъ мой… Я не знаю, что у тебя начинается: можетъ быть, какая-нибудь заразительная болѣзнь, избави Богъ… И не смѣю оставлять у насъ Борю ни на одну минуту. Надо быть благоразумнымъ, хоть и очень непріятно намъ всѣмъ не видѣть Бори. Ужь извините меня, мой другъ, — обратилась она къ Буланову.

— Конечно, конечно! — подтвердилъ Сергѣй Михайловичъ, — надо дѣлать, какъ слѣдуетъ, какъ умнѣй, а не такъ, какъ хочется… Мало-ли что намъ нравится! Поѣдемъ, — сказалъ онъ Борѣ, — я по дорогѣ завезу васъ въ гимназію.

Булановъ молча покорился: собравъ свои книжки, связалъ ихъ, надѣлъ пальто и, простившись съ Марьей Миліевной и съ другомъ своимъ, отправился въ гимназію.

Скучно, пусто казалось ему здѣсь безъ Яковенка: онъ такъ сроднился съ нимъ… Какъ-то неохотно принялся онъ за уроки, медленно приготовилъ ихъ; потомъ взялъ книгу почитать, но чтеніе не шло: все думалось о томъ, что-то теперь тамъ, въ уютной меблированной комнаткѣ, что сказалъ докторъ, скоро-ли поправится Воля, скоро-ли они опять увидятся и заживутъ вмѣстѣ… Думалось и объ лѣтѣ — какъ отдохнетъ въ деревнѣ Марья Миліевна отъ своихъ тяжкихъ трудовъ и какъ пріѣдетъ къ нимъ хоть ненадолго бородатый добрякъ Сергѣй Михайловичъ…

Но это были все мечты, и не суждено имъ было осуществиться. Для Буланова протянулись пять дней томительнаго одиночества и скуки, а на шестой ему стало извѣстно, что его другъ умеръ отъ дифтерита… Эта вѣсть, точно иглой, пронзила его сердце. Онъ словно остолбенѣлъ, когда услышалъ ее… онъ долго стоялъ неподвижно, ничего не видя предъ собой. Потомъ онъ почувствовалъ, что что-то подкатываетъ ему къ горлу, точно клубокъ какой-то, и давитъ горло и мучительно тѣснитъ сердце… А въ сердцѣ какая-то пустота, тоска, что-то ноетъ, тянетъ… Никогда еще не испытывалъ онъ ничего подобнаго… Ему стало легче только тогда, когда слезы выступили на глаза и хлынули по щекамъ. И долго сидѣлъ онъ на окнѣ, тупо глядя на широкій гимназическій дворъ, но ничего не видя на немъ, — сидѣлъ съ тою-же болью въ сердцѣ, съ тою-же тоской, чувствуя, что отъ него оторвалось что-то для него необходимое, что онъ потерялъ кого-то, очень ему близкаго, дорогаго…

— Что? жалко? — услышалъ онъ вопросъ у себя надъ ухомъ.

Онъ обернулся. Около него стоялъ Быстріевскій и глядѣлъ на него сочувственнымъ, добрымъ взглядомъ. При видѣ его, Булановъ почувствовалъ къ нему что-то въ родѣ благодарности. Онъ ничего не отвѣтилъ Быстріевскому, а тотъ продолжалъ утѣшать его:

— Не горюй. Ничего. Теперь мы будемъ друзьями. Хочешь?

И опять Булановъ ничего ему не отвѣтилъ. Глядя на него, онъ только подумалъ, какое-же сравненіе между нимъ и Волей, и можетъ-ли Быстріевскій замѣнить ему Яковенка.

— Въ самомъ дѣлѣ, будемъ друзьями? — приставалъ Коля.

— Можетъ быть… Не знаю…

— Мнѣ бабушка и дѣдушка все твердятъ, чтобъ я съ тобой подружился… чтобъ непремѣнно… Я и самъ знаю, что ты хорошій парень. Ты имъ очень понравился. Бабушка вышиваетъ тебѣ закладку для книжки…

— Благодарю.

— Въ субботу ѣдемъ въ Парголово? Они будутъ очень рады.

— Можетъ быть… Впрочемъ, не знаю, можно-ли будетъ…

— Можно! Тебя не накажутъ: тебя никогда не наказываютъ, вѣдь ты умница-разумница. А у меня пока колятины ни одной нѣтъ и, надѣюсь, не будетъ. Такъ что и меня пустятъ. Поѣдемъ?

— Можетъ быть… не знаю.

Собственно, теперь Буланову вовсе не хотѣлось этого. Не до того ему было. Ему и говорить было трудно. Онъ съ усиліемъ слушалъ, что говорилъ ему Быстріевскій, и напрягался, чтобы ловить его слова и понимать ихъ. Мысли его были заняты другимъ: онъ думалъ о томъ, что дѣлается въ меблированной комнаткѣ, гдѣ онъ оставилъ своего друга на диванѣ и гдѣ тотъ долженъ теперь лежать ужь на столѣ… Только туда его и тянуло… Онъ улучилъ минуту, когда Быстріевскій отошелъ отъ него, и направился къ Николаю Андреевичу.

— Николай Андреичъ, позвольте мнѣ пойти… — протянулъ онъ жалобно.

— Куда, мой другъ?

— Туда… къ Яковенкѣ…

— Ой, нѣтъ, голубчикъ, нельзя! Что вы это выдумали? Къ дифтеритному развѣ можно? Тамъ теперь вся квартира заражена. Сами можете заболѣть.

— Что-же это такое!?. Ахъ, какъ мнѣ туда хочется!.. — тоскливо занылъ Булановъ, отходя отъ Николая Андреича.

И потянулось для него время еще скучнѣй, еще томительнѣй. Пойти къ Яковенку, проститься съ нимъ — не позволяли. А это было единственное, чего хотѣлось теперь Буланову: хотѣлось взглянуть на этого милаго, добраго мальчика, на черты его лица, на его глаза, улыбку… хотѣлось подѣлиться своимъ горемъ съ людьми, которымъ оно такъ близко должно быть, которые и сами горюютъ, навѣрно такъ-же, какъ и онъ.

И онъ ушелъ туда…

Онъ ушелъ утромъ того дня, на который были назначены похороны Яковенка. Когда пансіонеры шли изъ столовой, отъ чая, Булановъ отсталъ въ швейцарской и спрятался за вѣшалкой. Такъ какъ было рано, всего восьмой часъ въ началѣ, швейцаръ былъ еще въ своей комнаткѣ. Убѣдившись, что никого нѣтъ, Булановъ пробрался къ шкапикамъ, въ которыхъ хранились пансіонерскія пальто, досталъ дрожавшею рукою второпяхъ свое, схватилъ фуражку и башлыкъ и, кое-какъ накинувъ на себя все это, направился къ дверямъ подъѣзда. Вдали послышались чьи-то шаги. Булановъ кинулся быстрѣе впередъ, рванулъ дверь, проскользнулъ въ нее и былъ ужь на улицѣ. Сердце его сильно билось и стучало. Пробѣжавъ до угла, Булановъ оглянулся. У подъѣзда никого не было: значитъ, никто не догонялъ его, его не замѣтили… «Можетъ быть, не замѣтятъ и потомъ, — утѣшалъ себя Булановъ, — вернусь такъ-же, какъ и ушелъ, потихоньку»… Нащупавъ въ карманѣ двугривенный, онъ нанялъ извозчика, который скоро доставилъ его къ тому дому, гдѣ жили Сергѣй Михайловичъ и Марья Миліевна. Сунувъ извозчику деньги, Боря бѣгомъ поднялся по лѣстницѣ. На площадкѣ онъ увидѣлъ крышку гроба, обитую бѣлымъ глазетомъ. Она стояла, прислоненная къ стѣнѣ. Видъ ея заставилъ его вздрогнуть. Запыхавшись, весь дрожа, онъ взялся за ручку звонка и дернулъ… Ему отворила горничная дѣвушка, но заслонила ему дорогу собой, когда онъ хотѣлъ пройти въ коридоръ.

— Васъ не велѣно пущать, баринъ, — сказала она.

— Какъ не велѣно?

Борю даже досада взяла. Онъ не могъ представить себѣ, чтобъ его не пустили къ Волѣ, къ его другу.

— Такъ, вотъ, не велѣно… Никого не велѣно пущать: потому — дегтяритъ… опасно.

— Не можетъ быть! Позовите сюда барыню или Сергѣя Михайловича…

— Уходите, Боря, отсюда! Уходите сейчасъ-же! Слышите? — послышался изъ коридора строгій голосъ.

То былъ голосъ Марьи Миліевны. Онъ звучалъ настойчиво, не допускалъ возраженій. Но Боря возразилъ. Капризнымъ тономъ требовалъ онъ:

— Но отчего-же?.. Я хочу видѣть Волю… Я хочу видѣть Волю!.. Я хочу проститься съ нимъ… Пустите меня къ нему!

— Не могу и не пущу! Я знаю, что вы добрый, милый, хорошій, что вы очень любили Волю… Но не могу васъ пустить. Не смѣю.

— Но отчего-же? Нѣтъ, я войду.

— Что вы! Вы сами можете заболѣть!.. Сергѣй Михайлычъ! — кликнула она громко.

Явился Сергѣй Михайлычъ, взялъ Борю за плечи и выпроводилъ его легонько на площадку лѣстницы. Притворивъ за нимъ дверь, онъ сказалъ ему черезъ нее:

— Другъ мой, прошу васъ, будьте благоразумны, уходите скорѣй. Намъ ужь и то тяжко потерять Воличку… Что-же, вы хотите, чтобъ мы и васъ потеряли?

Булановъ ничего не отвѣтилъ. Имъ овладѣло какое-то упрямство. Онъ не хотѣлъ понять, даже допустить не хотѣлъ, чтобы ему было опасно проститься съ покойнымъ другомъ своимъ. Ему казалось, что его не хотѣли пустить просто, безъ всякой причины. И обидно было ему… А когда у него мелькнула мысль, что всѣ его старанія были тщетны и что ему больше никогда не увидать Волю, тоска снова, словно буравомъ, засосала у него въ груди, и слезы скорби, слезы обиды, слезы злости ручьями полились изъ глазъ. Онъ припалъ лицомъ къ стоявшей тутъ крышкѣ гроба и рыдалъ долго, неудержимо…

Когда приливъ горя и обиды поулегся въ немъ, онъ спустился внизъ и остался ждать на улицѣ. Онъ хотѣлъ видѣть, какъ его друга вынесутъ и повезутъ; онъ намѣревался проводить его до кладбища. Холодно было ему стоять; вѣтеръ вылъ, метался и рвалъ съ него башлыкъ. Но онъ все-таки не уходилъ: онъ твердо рѣшился проводить Волю. Это онъ считалъ своимъ долгомъ — долгомъ вѣрнаго товарища и друга.

Стоя на улицѣ, Булановъ видѣлъ, какъ приближались къ подъѣзду похоронныя дроги, запряженныя парой клячъ. На дрогахъ сидѣли четыре факельщика въ обтрепанныхъ черныхъ плащахъ съ капишонами и въ измятыхъ цилиндрахъ. Боря догадался, за кѣмъ пріѣхали они. Остановившись у подъѣзда, они слѣзли съ дрогъ, сняли черныя попоны и нарядили въ нихъ лошадей; потомъ взяли фонари и зажгли въ нихъ свѣчи. Видѣлъ также Боря, какъ пріѣхалъ священникъ. Онъ думалъ — неужели не пріѣдетъ никто изъ гимназіи на выносъ покойника, неужели дифтеритъ такъ опасенъ, что его слѣдуетъ такъ бояться? И онъ не ошибся: никто не пріѣхалъ. И жалко было ему своего друга, котораго провожали и хоронили такъ бѣдно, котораго боялись… боялись этого тихаго, слабенькаго мальчика, который никогда и никому не сдѣлалъ зла, не сказалъ даже обиднаго слова!.. Грустно и больно было ему за своего друга…

Вскорѣ съ лѣстницы послышалось пѣніе. Заунывно звучалъ голосъ псаломщика: «Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный, помилуй насъ!» И звуки печальнаго напѣва надрывали сердце. Къ нимъ присоединялся шумъ шаговъ по лѣстницѣ. Боря заглянулъ въ дверь подъѣзда. Въ глазахъ у него мелькнуло лицо Сергѣя Михайловича, осторожно спускавшагося внизъ; за нимъ мелькнуло что-то бѣлое… То былъ гробъ… Боря кинулся впередъ, слабый крикъ вырвался изъ его устъ, въ глазахъ мутилось, что-то давило, душило… Онъ обхватилъ руками Волину маму, когда она поравнялась съ нимъ, и, припавъ къ ней головой, горько плакалъ… И она также рыдала, наклонившись къ нему и покрывая поцѣлуями его голову…

Боря не помнилъ, какъ поставили гробъ на дроги и какъ похоронная процессія двинулась съ мѣста. Онъ очнулся только тогда, когда они приближались къ гимназіи. Тутъ онъ вспомнилъ, что его могутъ увидѣть и задержать, а потомъ могутъ и наказать за самовольный уходъ. Но ему было все равно, только-бы позволили проводить Яковенка до кладбища…

Передъ гимназіей ученики были выстроены въ рядъ въ ожиданіи, когда провезутъ покойника. Такъ какъ опасно было провожать его, то хотѣли помолиться за него только издали. Поравнявшись съ подъѣздомъ гимназіи, дроги остановились. Гимназисты обнажили головы. Священникъ отслужилъ литію. Боря ничего не замѣчалъ, что происходило вокругъ него: услышавъ заунывное пѣніе, онъ уже вновь погрузился мыслями въ свое горе. А между тѣмъ если-бы онъ обратилъ вниманіе на то, что дѣлалось по сторонамъ, онъ замѣтилъ-бы среди учениковъ волненіе: на него кивали, указывали, перешептываясь. Какъ только окончилась литія и дроги двинулись дальше, къ нему подошелъ Иванъ Ѳаддеичъ и сказалъ:

— Вотъ вы гдѣ, Булановъ! А я-то васъ ищу.

Боря поднялъ глаза на Ивана Ѳаддеича и взмолился:

— Иванъ Ѳаддеичъ, позвольте… Я только проводить…

— Нѣтъ, нельзя, идите въ гимназію.

— Пожалуйста, Иванъ Ѳаддеичъ!..

— Нельзя, нельзя.

Булановъ попробовалъ-было не послушаться и сдѣлалъ шага два впередъ, къ дрогамъ. Но Иванъ Ѳаддеичъ взялъ его за рукавъ. Булановъ рванулъ руку. Тогда Иванъ Ѳаддеичъ взялъ его ужь не за рукавъ, а за руку и повелъ съ собой къ подъѣзду.

— Господи! что-же это такое?.. отчего-же? — жалобно нылъ Булановъ, нехотя подвигаясь за воспитателемъ.

Начались разспросы, какимъ образомъ онъ ушелъ, входилъ-ли въ квартиру, да неужели онъ не зналъ, что это не позволяется, да какъ онъ не подумалъ, что можетъ и самъ заболѣть и въ гимназію занести дифтеритъ. Онъ на все отвѣчалъ неохотно: ему было все равно… одна только мысль тяготѣла надъ нимъ, давила его, какъ тяжелый кошмаръ… Черезъ часъ ему сообщилъ Иванъ Ѳаддеичъ:

— Булановъ, идите къ директору. Онъ видѣлъ, что вы шли за гробомъ, и желаетъ знать, какъ вы попали туда… Хочетъ самъ съ вами поговорить.

Булановъ пошелъ въ кабинетъ директора. Тамъ, кромѣ Смарагда Исаевича, онъ засталъ и инспектора.

— Скажите, пожалуйста, Булановъ: вамъ извѣстно, что пансіонеры не могутъ отлучаться изъ гимназіи безъ спроса и безъ отпускнаго билета? Знаете вы это?

— Знаю.

— Ну, а вы какже ушли? безъ спроса?

— Да.

— И безъ отпускнаго билета?

— Да.

— Какже это такъ? развѣ это хорошо?

— Можетъ быть, и не хорошо… Только я…

Булановъ запнулся на секунду, заморгалъ глазами и, уже въ слезахъ, продолжалъ:

— Я такъ любилъ его…

— Да, да… Мы знаемъ: вы добрый мальчикъ, вы хорошій мальчикъ… Вы любили покойнаго. Но сами-то о себѣ вы не подумали. Во-первыхъ, вы потихоньку, обманнымъ образомъ убѣжали. Развѣ это хорошо?

— Нѣтъ, не хорошо, — прошепталъ Булановъ.

— Ну, вотъ видите. Затѣмъ, пошли вы въ зараженную квартиру и не подумали, что можете заразиться и сюда занести болѣзнь…

— Нѣтъ, я зналъ… Только я… я такъ любилъ его…

— Смотрю я на васъ — добрый вы мальчикъ, хорошій мальчикъ… — сказалъ вдругъ Смарагдъ Исаевичъ дрожащимъ голосомъ, — только еще глупенькій… — прибавилъ онъ, смѣясь, и слегка ущипнулъ Борю за щеку. — Идите. Да помните, что и добрый всегда долженъ быть благоразумнымъ.

Ласка ободрила Буланова, и онъ уже смѣлѣе признался:

— Да меня туда не пустили!

— И хорошо сдѣлали. По крайней мѣрѣ, вы теперь безопасны и для самого себя и для другихъ товарищей.

Когда Булановъ вернулся въ классъ, его стали разспрашивать, что говорилъ съ нимъ директоръ, и очень удивились, когда узнали, что за такой крупный проступокъ, какъ самовольный уходъ изъ гимназіи, Булановъ не наказанъ.

— Это, должно быть за то, что ты хорошій товарищъ, — высказалъ свое предположеніе Путилинъ.

— Какъ? не ты-ли говорилъ, что онъ нехорошій товарищъ? — удивился Оленинъ.

— Когда это?

— А когда онъ только-что поступилъ.

— Ну, да, — вспомнилъ Путилинъ, — тогда я думалъ такъ, а теперь этакъ.

— Ым-гмъ, это хорошо: сегодня Ѳекла, а завтра свекла?

— Молчи, не твое дѣло!

— Нѣтъ, что и говорить, Булаша ха-арррошій парень! Это ужь всему міру извѣстно.

— Что? перехватилъ? — освѣдомился Угрюмовъ.

Вдругъ всѣ встрепенулись и разсыпались по своимъ мѣстамъ: въ классъ направлялся учитель.

Для Буланова уроки шли какъ-то вяло. Время тянулось медленно. Скучно было, тоскливо. Голова болѣла. Мысли удалялись все къ недавно пережитому. Онъ не могъ вслушаться, вникнуть въ то, что говорилось въ классѣ. Послѣ уроковъ голова у него разболѣлась еще сильнѣй. Его клонило ко сну. Плохо проведенныя ночи и частый плачъ давали себя знать. Онъ усѣлся въ камерѣ на скамейкѣ и, вытянувъ локти на столъ, склонилъ на нихъ голову.

— Э-э-э, голубчикъ мой, да вы, кажется, нездоровы? — освѣдомился Иванъ Ѳаддеичъ, подойдя къ нему. — Не хотите-ли вы въ лазаретъ?

— Мнѣ что-то спать хочется, глаза очень рѣжетъ, — отвѣтилъ Булановъ, поднимаясь на ноги.

— Сидите, сидите. Не простудились-ли вы сегодня, голубчикъ? Утро было такое холодное… и вѣтряно было.

— Нѣтъ, Иванъ Ѳаддеичъ, я, кажется, просто усталъ.

— Знаете что? Идите-ка въ лазаретъ, полежите. Можетъ быть, ничего не окажется — тогда выспитесь хорошенько и выйдете. Вы еще въ лазаретѣ ни разу не были?

— Нѣтъ еще.

— Ну, вотъ, надо и этого удовольствія отвѣдать, — усмѣхнулся Иванъ Ѳаддеичъ.

Однако оказалось, что въ лазаретѣ удовольствія не было никакого. Еще тоскливѣе стало тамъ Буланову. Пустыя кровати стояли чисто-убранныя, съ дощечками въ изголовьяхъ. Часы мѣрно выстукивали секунды. Никого не было въ той комнатѣ, гдѣ фельдшеръ положилъ Буланова. Посмотрѣвъ ему горло и пощупавъ пульсъ и голову, Савелій Максимычъ сказалъ:

— Нѣтъ, кажется, ничего нѣтъ серіознаго. Такъ, просто утомленіе. Плакали много — вотъ и разболѣлась голова. Полежите, поспите. Отдохнете — авось, и пройдетъ. Да туда, въ ту вотъ комнату, пожалуйста, не ходите: тамъ Воиновъ, у него свинка, а свинка заразительна. Ну, до свиданья.

Булановъ остался одинъ, но заснуть не могъ. Здѣсь, въ одиночествѣ, когда его уже не развлекали разговоры и лица товарищей, онъ почувствовалъ себя еще болѣе одинокимъ, еще сиротливѣе. Мысли его улетали туда, въ уютную меблированную комнатку Марьи Миліевны; ему вспоминались дни, которые онъ проводилъ тамъ, и не вѣрилось, что тѣмъ днямъ больше ужь не вернуться…

Вдругъ скрипнула дверь. Булановъ повернулъ къ ней лицо. На порогѣ стоялъ Воиновъ въ сѣромъ халатѣ и туфляхъ. Лѣвая щека у него была обложена ватой и завязана.

— Ты что, Воиновъ? — спросилъ Булановъ.

— Скучно… — пропищалъ тотъ.

— И мнѣ, братъ, тоже скучно, — вздохнулъ Боря.

Воиновъ подошелъ къ его кровати и сѣлъ на нее. Булановъ не отослалъ его отъ себя. Онъ радъ былъ поговорить, подѣлиться своимъ горемъ, своею тоской.

— Гдѣ-то моя мама? скучно мнѣ безъ мамы… Вдругъ, если я умру… — занылъ Володя и заплакалъ.

Плакалъ и Булановъ. Оба они плакали — каждый о своемъ, но обоимъ имъ вмѣстѣ какъ-то было легче.

Послѣдніе дни

«Милый Боба!

Очень порадовались мы съ мамой твоему письму, въ которомъ ты извѣщаешь насъ, что поправился и вышелъ изъ лазарета. А прежде твое письмо, присланное недѣлю тому назадъ, порядкомъ напугало насъ всѣхъ. Госпожа Мелинэ плакала нѣсколько дней, сидя въ своей комнатѣ, и даже немного прихворнула; только теперь она успокоилась и стала чуть-чуть веселѣе. Нервная астма — очень непріятная болѣзнь; видно, ты очень тревожился, не спалъ ночи, плакалъ, — вотъ она и посѣтила тебя. Держи нервы покрѣпче, не давай имъ воли, не унывай. Что-же дѣлать? На все воля Божья. Конечно, жаль твоего друга. Я хоть его не зналъ лично, но ужь по твоимъ разсказамъ онъ очень нравился мнѣ. Но подумай: слезами горю не помочь. Богъ дастъ, сойдешься съ кѣмъ-нибудь такъ-же и будешь имѣть новаго друга. Впрочемъ, новаго друга ты будешь искать себѣ ужь не въ Петербургѣ, а въ Москвѣ. Мы рѣшили переѣхать на зиму въ Москву и перевести тебя въ которую-нибудь изъ московскихъ гимназій. Мама что-то все прихварываетъ, ей необходимо перебраться поближе къ докторамъ. Да и по тебѣ она сильно скучаетъ, не можетъ привыкнуть безъ тебя. Итакъ, лѣто мы будемъ проводить въ Булановкѣ, а на зиму станемъ переѣзжать въ Москву. Ты будешь учиться въ гимназіи, жить будешь дома: помѣстимъ мы тебя въ число приходящихъ учениковъ. Я буду уѣзжать въ деревню раньше вашего, къ началу полевыхъ работъ, немедленно послѣ Пасхи, а возвращаться въ Москву буду въ концѣ сентября или въ началѣ октября, по окончаніи картофельной копки. Словомъ, все устроится по-новому. Скоро, числа 22-го, я пріѣду въ Петербургъ и возьму тебя изъ гимназіи. Рождественскіе праздники проведемъ вмѣстѣ въ деревнѣ; а между Новымъ годомъ и Крещеніемъ займемся укладкой, уборкой и переѣздомъ въ Москву. Больше не пишу. Надо оставить мѣстечко для M-me^[7] Мелинэ: она хочетъ приписать тебѣ. До свиданья, мой дорогой. Цѣлую тебя крѣпко и благословляю отъ себя и отъ мамы. Будь здоровъ и не горюй.

Твой отецъ

П. Булановъ.»

Послѣ этой подписи слѣдовала приписка дрожащимъ старческимъ почеркомъ:

«Mon cher petit ami! Gardez votre santé. N’oubliez jamais: la santé s’en va au galop et revient au pas.^[68]

Toute à vous^[69]

J. M.»

Боря прочиталъ это письмо и — странное дѣло! — въ первыя минуты онъ не радовался тому, что скоро будетъ жить вмѣстѣ съ отцомъ и съ матерью. Онъ подмѣтилъ это и старался пристыдить себя, старался принудить себя посмотрѣть радостно навстрѣчу предстоявшей ему въ жизни перемѣнѣ, — но не могъ… Ему жаль было гимназіи: онъ такъ ужь привыкъ къ ней. Здѣсь онъ пережилъ сладость первой дружбы и горе вѣчной разлуки съ любимымъ товарищемъ; здѣсь его всѣ полюбили; здѣсь ему все близко, какъ родное… Онъ стоялъ у своего шкапика, перечитывая письмо нѣсколько разъ; потомъ онъ хотѣлъ положить его въ пачку, въ которую были связаны всѣ письма, полученныя имъ отъ родителей, и, развязавъ ее, сталъ перебирать ихъ. Вотъ первое письмо отца. Боря развернулъ его и перечиталъ:

«Дорогой сынъ мой, Боря!

Вотъ ужь четвертая недѣля, какъ ты уѣхалъ отъ насъ, а я только теперь въ первый разъ собрался написать тебѣ. Извини, другъ мой. Дѣлъ было по горло: сначала молотьба, потомъ копка картофеля… Замотался совсѣмъ. Съ ранняго утра до поздняго вечера все по хозяйству. Иногда даже обѣдъ мнѣ привозили въ поле или въ ригу. Больше никакихъ новостей у насъ здѣсь нѣтъ. А вотъ твои новости не очень-то насъ порадовали, Изъ втораго твоего письма мы видимъ, что ты склоненъ сойтись съ мальчиками, которые, какъ ты самъ видишь, тебѣ вовсе не компанія. Зачѣмъ ты поѣхалъ къ Быстріевскому, когда самъ-же признаешь, что онъ франтъ и вообще испорченный мальчикъ? И дѣлалъ у него то, чего не слѣдовало: курилъ, стрѣлялъ, катался на лодкѣ. Могъ-бы потонуть или простудиться. Хорошо еще, что все прошло благополучно. Отъ Оленина также надо держаться подальше. Что-же касается того рубля, который онъ у тебя взялъ, то ты лучше ему не поминай про этотъ рубль: можетъ быть, онъ когда-нибудь самъ устыдится и отдастъ тебѣ свой долгъ. Я не понимаю, почему тебѣ такъ нравится Шушаринъ. Можетъ быть, онъ и добрый человѣкъ, не спорю, — но все-таки у него голова пустая, одинъ только вѣтеръ въ головѣ. И его слово «декламарація» вовсе не остроумно. Ничего также нѣтъ остроумнаго въ томъ, что онъ склоняетъ tamen, taminis^[70] по образцу flumen, fluminis^[71], потому что другихъ, незнающихъ, онъ только сбиваетъ этимъ. Ты восторгаешься поступкомъ Сычевскаго. Ты пишешь мнѣ, что онъ нарочно сбрилъ себѣ всю голову до-гола́, для того, чтобы ему нельзя было ходить въ отпускъ и чтобы сидѣть въ гимназіи и учиться. По-моему, это просто глупо и только доказываетъ его безхарактерность. Что за странное, вынужденное прилежаніе? Неужели нельзя оставаться въ гимназіи и учиться, не уродуя себя для этого нарочно! Порадовало меня однако то, что ты удержался и не присоединился къ остальнымъ безобразникамъ, когда они устроили бенефисъ вашему «Ѳей Ѳеичу», какъ вы его называете. «Надъ старостью смѣяться грѣхъ», — говорится въ знаменитой комедіи «Горе отъ ума», которую ты современемъ будешь изучать. Но и надъ «молодостью» смѣяться также не хорошо. Ты отлично сдѣлалъ, что заступился за Ша, когда его вышучивалъ и щелкалъ Угрюмовъ. Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, виноваты такіе чудаки, какъ Ша, Добрый, Любовицкій, что они надѣлены отъ рожденія тою или другою особенностью или странностью? Истинныя основы товарищества заключаются во взаимномъ уваженіи, во взаимной любви товарищей; всѣ между собой равны, величаться не должно другъ передъ другомъ. Раздражительность, рыжіе волосы, веснушки, принадлежность къ еврейской націи — развѣ все это поводы къ насмѣшкамъ и униженію? Добрый для тебя и для всякаго другого ученика — прежде всего не еврей, онъ прежде всего товарищъ; Ша — прежде всего не рыжій, онъ прежде всего такой-же воспитанникъ, какъ и другіе. Поступили они въ гимназію за тѣмъ-же, за чѣмъ и остальные — т. е. учиться; вмѣстѣ съ остальными живутъ, ѣдятъ, пьютъ, спятъ; платятся за нихъ такія-же деньги, какъ и за прочихъ. Въ чемъ-же заключаются преимущества этихъ прочихъ? какія-такія привилегіи даютъ имъ право мучить, изводить тѣхъ несчастныхъ? Да, положительно несчастныхъ. Мнѣ даже больно думать объ нихъ; а тебѣ, Боря, полагаю я, и подавно должно быть жаль ихъ, если ты видишь воочію ихъ страданія. Другъ мой, прошу тебя, береги ихъ и самъ устраняйся отъ дурныхъ примѣровъ и дурныхъ товарищей. Не дѣлай имъ зла, но и не сближайся съ ними очень, а самъ, напротивъ, старайся добрыми примѣрами вліять на нихъ благотворно. Изъ всѣхъ, кого ты описываешь, очень понравились намъ: Любовицкій, Воиновъ, «гаврилки-зубрилки», а въ особенности Яковенко. Вотъ къ этимъ держись поближе: отъ нихъ не увидишь и не услышишь ничего дурнаго. Въ этомъ я увѣренъ. Во всякомъ случаѣ, хорошо то, что ты въ письмѣ своемъ подробно описалъ, какъ тебѣ живется. Пиши почаще и побольше. Мы очень интересуемся каждой твоей строчкой. Пиши вполнѣ откровенно все. Если разскажешь хорошее — похвалимъ, а дурное что — пожуримъ, дадимъ совѣтъ отъ чистаго, любящаго сердца. Благословляетъ тебя и цѣлуетъ крѣпко, крѣпко твой отецъ

П. Булановъ.»

«Вотъ и я припишу тебѣ нѣсколько строкъ, милый, дорогой, ненаглядный мой Бобочка! Первый и главный мой совѣтъ: молись. Молись, дитя мое, чаще и усерднѣе. Помни Бога. Онъ — помощникъ и покровитель во всѣхъ дѣлахъ. Онъ наставитъ тебя на добрыя мысли, Онъ вселитъ миръ и радость въ твою душу. Изъ товарищей твоихъ мнѣ особенно нравится Яковенко именно потому, что любитъ молиться. А кто молится, у того и душа чиста. Очень буду рада, если ты, моя крошка, подружишься съ нимъ. Цѣлую тебя несчетное число разъ. Да благословитъ тебя Господь Богъ.

Твоя мама.»

Перечитывая это письмо, Боря почувствовалъ, что ему стало совѣстно. Потому совѣстно, что въ немъ за нѣсколько минутъ до того не было радости, что онъ скоро поѣдетъ къ родителямъ и будетъ жить съ ними. Столько любви къ нему, столько заботы свѣтилось въ этихъ строкахъ, папа и мама такъ пеклись, молились объ немъ, а онъ — стоило ему пожить три мѣсяца въ чужихъ людяхъ — онъ уже сталъ привыкать къ нимъ, къ этимъ чужимъ людямъ, и такъ привыкъ, что свое, родное казалось ему чѣмъ-то отдаленнымъ, чѣмъ-то давно-минувшимъ… Перебирая письма, онъ мысленно журилъ себя; онъ поймалъ себя на холодности къ отцу и къ матери и, поймавъ, не хотѣлъ простить себѣ этого равнодушія. Но вдругъ онъ покраснѣлъ до ушей и впился глазами въ одно изъ писемъ. Оно было порядочно помято: видно, долго носилъ его Боря въ карманѣ, прежде чѣмъ переложилъ въ общую пачку. Написано оно было къ нему въ половинѣ октября. Въ этомъ письмѣ отецъ укорялъ его именно въ равнодушіи:

«Письмо твое, Боря, которое я только-что получилъ, немало огорчило насъ. Ты сообщаешь мнѣ, что у васъ товарищи, играя, ставили другъ другу баллы по любви и что тебѣ наставили пятерокъ, одинъ только Угрюмовъ оцѣнилъ тебя тройкой. И такъ восторгаешься ты этимъ успѣхомъ, такъ обрадовался ты, узнавъ, что тебя товарищи любятъ, такъ много думаешь о себѣ самомъ и такъ сильно радуешься за самого себя, что забылъ про мать: ты въ письмѣ даже поклона матери не послалъ. Это не хорошо, Боря. Такого легкомыслія я отъ тебя не ожидалъ. Мама такъ разстроена, у нея разболѣлась голова, и она не можетъ, да и не хочетъ сегодня приписать тебѣ въ моемъ письмѣ. Пиши, не забывай насъ.

P. S. Новость, и очень непріятная: на прошлой недѣлѣ умерла твоя кормилица и няня Акулина Степановна. Ходила въ баню, день былъ вѣтряный, она простудилась и черезъ нѣсколько дней умерла. Похоронили ее у самой церкви, подъ березой.»

Перечитавъ это съ непріятнымъ, тяжелымъ чувствомъ, Боря спряталъ связку писемъ въ шкапикъ, но новаго, послѣдняго письма не положилъ въ пачку, а взялъ его съ собой и пошелъ по камерѣ. Онъ хотѣлъ подѣлиться своею новостью съ другими.

— Николай Андреичъ, знаете, я отъ васъ уѣзжаю, — сказалъ онъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Куда?

— Вотъ.

Булановъ подалъ Николаю Андреевичу письмо; тотъ развернулъ, прочиталъ и съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на ученика:

— А! въ Москву! — сказалъ онъ, — жаль… А я думалъ, курсъ у насъ кончать будете… Нечего дѣлать, отпустимъ васъ въ Москву. Только чтобъ оттуда чаю и колачъ мнѣ прислали… Согласны? Говорятъ, въ Москвѣ чай и колачи очень хороши… Слышали, господа? Нашъ… Боря-то… въ Москву отъ насъ улепетываетъ!..

Немедленно около Николая Андреевича и Буланова столпились гимназисты. Стали спрашивать, высказывали сожалѣніе, шутили, но въ этихъ шуткахъ звучала нотка грусти. И вдругъ раздался плаксивый голосъ Воинова.

— Милый! когда ты поѣдешь… если увидишь мою маму, поцѣлуй ее отъ меня.

Нѣкоторые засмѣялись на эту наивную просьбу.

— Съ удовольствіемъ-бы, — отвѣтилъ Булановъ, — но я твоей мамы никогда не видалъ. Какже я ее узнаю?

— Ахъ, да… Жаль! — догадался Володя.

Извѣстіе о томъ, что Буланова скоро возьмутъ изъ гимназіи, немедленно облетѣло пансіонъ. А на слѣдующее утро объ этомъ знали ужь и приходящіе. Не было, кажется, человѣка, который-бы не пожалѣлъ объ этомъ. Боря слышалъ ихъ разговоры, и пріятно ему было, что онъ полюбился товарищамъ. Пріятно — и вмѣстѣ съ тѣмъ грустно, потому что онъ вспоминалъ, что точно такъ-же жалѣли они и объ его другѣ, о Яковенкѣ. Неужели-же и онъ, Булановъ, больше уже никогда не увидится съ товарищами? неужели это время, которое онъ прожилъ съ ними, должно пропасть безслѣдно?

— Нѣтъ, ни за что, господа! ни за что! — говорилъ Булановъ горячо, — когда мы вырастемъ и сдѣлаемся большими, мы и тогда будемъ товарищами, мы будемъ помнить другъ друга и, какъ вотъ теперь помогаемъ въ переводахъ и въ задачахъ, мы будемъ тогда помогать другъ другу въ дѣлахъ… Мало-ли что будетъ! Я буду, какъ папа, сельскимъ хозяиномъ…

— Колпинскій будетъ командовать русскимъ флотомъ, — подсказалъ Оленинъ.

— Не лѣзь! — отозвался Любовицкій.

— И откроетъ шестую часть свѣта, — добавилъ Угрюмовъ.

— Угрюмовъ! не лѣзь!

— Да полно вамъ, — остановили ихъ въ одинъ голосъ «гаврилки-зубрилки».

— А Евлаха будетъ трактиръ держать…

— А я тогда буду… — началъ Шушаринъ.

— Клоуномъ въ циркѣ… — подсказали ему сбоку.

— Нѣтъ, зачѣмъ клоуномъ… Актеромъ буду! Меня крупными буквами на афишахъ печатать будутъ! Вотъ какими!.. У-о! природа-мать!..

Шушаринъ привскочилъ на мѣстѣ и развелъ руками во всю ширь.

— А ты, Булаша, насъ лихомъ не поминай, — началъ Угрюмовъ.

— За что-же лихомъ-то поминать?

— Мало-ли, всего вѣдь было…

— Эхъ, полно! Сто́итъ-ли объ этомъ говорить?..

Булановъ махнулъ рукой.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, откровенно сказать, я частенько бываю порядочной свиньей! — пустился Угрюмовъ въ признанія. — Да что-же я съ собой подѣлаю, коли зудитъ? — (Онъ поднялъ кулакъ кверху и потрясъ имъ въ воздухѣ). — Вотъ, бывало, Яковенко… удивительный былъ какой-то!.. Только, бывало, посмотритъ… ничего не скажетъ, — а ужь какъ-то совѣстно сдѣлается… Ну, и перестанешь. Вотъ и Булаша тоже такой-же… тоже умница-разумница…

— А ты сдѣлай такъ, чтобъ не зудило, — посовѣтовалъ Булановъ.

— Не могу!

— Ну, вотъ! сто́итъ только удержаться разъ, другой… рука и отвыкнетъ отъ зуда…

Вдругъ изъ класса съ шумомъ и смѣхомъ выбѣжало нѣсколько пансіонеровъ.

— Ребята! ребята! гдѣ Булашка? — спрашивали они.

— Вотъ онъ.

— Булашка, милашка… Ты отъ насъ уѣзжаешь, насъ покидаешь, елки нашей не увидишь. У насъ вѣдь въ гимназіи для пансіонеровъ будетъ елка устроена, а тебя ужь не будетъ. Поэтому мы для тебя особую елку устроили… тамъ въ классѣ… нарочно для тебя…

— Навѣрно, какая-нибудь каверза? — усмѣхнулся Булановъ и пошелъ въ классъ.

Товарищи гурьбой послѣдовали за нимъ. Изъ толпы слышался сдержанный смѣхъ. И вдругъ, когда Булановъ вошелъ въ классъ и, улыбаясь, остановился посрединѣ, смѣхъ этотъ разросся въ здоровый, веселый хохотъ. Къ скамейкѣ была привязана швабра, мочалой кверху; на ней висѣли тряпочки, цвѣтныя бумажки, кусочки мѣлу, губки, а наверху торчала зажженная сальная свѣчка.

— Ну, ну, господа, вотъ еще что выдумали!.. Вы еще мнѣ, чего добраго, гимназію спалите, — замѣтилъ, входя, Николай Андреевичъ.

— Нѣтъ, мы осторожно… Это мы Булашѣ на прощанье елку устроили… Булаша, ты не сердись: мы вѣдь любя… чтобъ тебя посмѣшить, а то ты такой все невеселый…

Посмѣялись. Разошлись. Вечеромъ Буланову предложилъ Быстріевскій:

— Знаешь что, Булаша? У меня къ тебѣ есть просьба.

— Съ удовольствіемъ. Какая?

— Вѣдь завтра будетъ послѣдняя суббота передъ твоимъ отъѣздомъ. Поѣдемъ къ моимъ старикамъ въ Парголово, проведи у насъ воскресенье. Они такъ будутъ рады тебѣ!

— Благодарю. Поѣдемъ.

Но утромъ Буланову пришло по городской почтѣ письмо. Почеркъ на конвертѣ былъ незнакомый. Булановъ распечаталъ, посмотрѣлъ на подпись и прочиталъ — «С. Емельяновъ». Радостно забилось его сердце. Онъ принялся читать письмо:

«Дорогой другъ, если Вы желаете повидаться съ нами — (а я не сомнѣваюсь въ томъ, что Вы этого желаете), — то въ настоящее время Вы можете придти къ намъ безъ всякаго опасенія за свое здоровье. Квартира дезинфецирована, вещи, какія нужно было сжечь, сожжены, — словомъ, опасности для Васъ нѣтъ ни малѣйшей. Такъ какъ наступаетъ суббота, которою, быть можетъ, Вы надумаетесь воспользоваться, чтобы придти къ намъ, я и довожу объ этомъ до Вашего свѣдѣнія. Могу опять устроить вамъ постель на законномъ основаніи. Марья Миліевна будетъ Вамъ очень рада. Ей хочется благодарить Васъ за Ваши добрыя отношенія къ ея сыну. Сильно она, бѣдная, горюетъ по немъ. Жму Вашу руку. До свиданья.

С. Емельяновъ.»

Боря тутъ-же рѣшилъ, что онъ этого визита не промѣняетъ на поѣздку въ Парголово. «Лучше совру что-нибудь Быстріевскому, а ужь послѣдней субботой воспользуюсь, какъ слѣдуетъ!» И онъ, дѣйствительно, совралъ:

— Вотъ получилъ письмо отъ папы. Онъ пріѣзжаетъ сегодня съ утреннимъ поѣздомъ, а послѣ уроковъ придетъ за мной. Такъ что ты меня ужь, пожалуйста, извини.

— Жаль… Бабушка очень была-бы рада…

Выждавъ, когда Быстріевскій послѣ классовъ собралъ книжки и отправился въ отпускъ, Булановъ поспѣшилъ туда, куда его еще такъ недавно не пускали, а теперь ждали, какъ роднаго. Когда раздался его звонокъ и отворилась передъ нимъ дверь, Марья Миліевна и Сергѣй Михайловичъ ужь стояли въ прихожей. Только Боря переступилъ порогъ, она кинулась къ нему, обхватила его руками и осыпала его голову поцѣлуями, а сама плакала горько, безутѣшно… У нея не было сына, но остался его другъ — другъ вѣрный, любящій, искренній. Она это понимала и проливала надъ нимъ слезы благодарности и слезы скорби безъисходной. Трудно было узнать ее, — такъ она измѣнилась, исхудала, такъ измучило ее горе, налетѣвшее столь нежданно и похитившее у нея безпощадно всю отраду ея трудовой жизни…

Они пошли всѣ въ комнату Марьи Миліевны. Начали обѣдать. Темнѣло. Пришлось зажечь лампу. Емельяновъ и г-жа Яковенко очень удивились, когда Боря сообщилъ имъ новость относительно себя, и жалѣли, что видятся съ нимъ, быть можетъ, въ послѣдній разъ.

— Такъ все разрушается на свѣтѣ, — грустно замѣтила Марья Миліевна, — и не ждешь, какъ вдругъ рухнетъ… и все пойдетъ по-новому… Вотъ, къ примѣру, теперь: на что мнѣ всѣ эти мои службы, и уроки, и массажи? Не для кого теперь больше трудиться… Вотъ и еще: единственное было утѣшеніе, что другъ-то Волечкинъ при насъ будетъ, — и онъ уѣзжаетъ…

Послѣ обѣда стали пить чай. Самоваръ на столѣ пускалъ паръ и напѣвалъ пискливую пѣсенку.

— Гостей зазываетъ, — усмѣхнулся на него Сергѣй Михайловичъ, — говорятъ, у простонародья такая примѣта есть, будто, если самоваръ поетъ, значитъ, что гости будутъ…

— Какіе ужь теперь гости? — вздохнула Марья Миліевна…

Разговоръ какъ-то не клеился, тянулся монотонно, вращаясь все на одномъ, безъ шутокъ, безъ смѣха. Какъ-то пусто чувствовалось теперь Буланову въ этой уютной комнаткѣ: не было у стола еще одного собесѣдника, при которомъ бесѣда прежде лилась такъ задушевно и весело.

— Барыня, васъ спрашиваютъ, — объявила коридорная прислуга, просунувъ голову въ дверь.

— Меня? — удивилась Марья Миліевна и выпрямилась, вглядываясь вдаль.

— Васъ.

— Кто такой?

— Не могу знать. Говоритъ — васъ надоть. Мужчина какой-то.

Марья Миліевна направилась къ двери. Изъ коридора навстрѣчу къ ней шагнулъ высокій, красивый мужчина, съ бородой, среднихъ лѣтъ, русый.

— Папа! — крикнулъ Боря радостно и, сорвавшись съ мѣста, опрометью бросился къ Павлу Ивановичу.

Долгимъ поцѣлуемъ впился онъ въ губы отцу, наклонившемуся къ нему. Въ первыя минуты онъ отъ нежданной радости не могъ произнести ни слова. Отецъ также, охваченный пріятнымъ чувствомъ новаго свиданія, только глядѣлъ на сына и молча цѣловалъ его. Марья Миліевна и Сергѣй Михайловичъ стояли поодаль, не мѣшая ихъ нѣжной встрѣчѣ.

— Ну что? здоровъ теперь? — спросилъ наконецъ Павелъ Ивановичъ.

— Да, папа, — прошепталъ Боря.

— Ну, слава Богу!

— А ты? а мама? здоровы? а M-me Mélinnet^[2]?

— Всѣ здоровы… мамѣ лучше… Однако что-же это я! на радостяхъ съ хозяевами-то и не поздоровался. Рекомендоваться мнѣ вамъ незачѣмъ: сами догадались, кто я такой? — обратился онъ къ Марьѣ Миліевнѣ. — Позвольте мнѣ первымъ дѣломъ поблагодарить васъ за моего сына; онъ у васъ былъ принятъ совсѣмъ, какъ родной. Большое вамъ спасибо и отъ меня, и отъ жены! Извините, что я такъ, безъ церемоніи прямо къ вамъ пріѣхалъ за нимъ…

— Ахъ, помилуйте! что за церемоніи?..

— Пріѣзжаю въ гимназію — мнѣ говорятъ, что онъ къ вамъ отправился на все воскресенье… Ну, я, знаете, съ нимъ ужь слишкомъ три мѣсяца не видѣлся: хотѣлось найти его поскорѣй.

— Конечно, конечно. Садитесь, пожалуйста… Вотъ позвольте вамъ представить: нашъ общій другъ, Сергѣй Михайловичъ Емельяновъ, секретарь сената. Да… былъ еще другъ… но оставилъ насъ… покинулъ…

— Слышалъ, слышалъ… Писалъ мнѣ Боря…

— Покинулъ… Видно, у Бога лучше, чѣмъ здѣсь: къ Нему захотѣлъ…

Наступило общее молчаніе. Всѣмъ сдѣлалось вдругъ грустно: всѣ сознавали, что недоставало среди нихъ еще одного любимаго человѣка… Боря первый прервалъ молчаніе:

— Папа, какже ты мнѣ писалъ, что пріѣдешь 22-го? А сегодня только еще 20-е, а ты ужь тутъ?

— А ты этимъ недоволенъ? — пошутилъ Павелъ Ивановичъ.

— Нѣтъ, очень доволенъ…

— Это самоварчикъ зазвалъ, — подмигнулъ Борѣ Сергѣй Михайловичъ.

— Такъ, голубчикъ мой, сложились обстоятельства, что я могъ освободиться на два дня раньше. А мнѣ это и кстати: я въ Петербургѣ давно уже не былъ. Знакомыхъ навѣщу, да есть еще два-три дѣльца, ихъ надо сдѣлать. А сегодня, другъ мой, не станемъ утруждать Марью Миліевну. Поѣдемъ ко мнѣ, въ отель. Напьемся тамъ чаю. А потомъ, такъ какъ тебѣ надо развлечься послѣ твоей болѣзни и всего, что ты перетерпѣлъ за это время, поѣдемъ куда-нибудь… Да! сегодня суббота, — театровъ, значитъ, нѣтъ… Ну, поѣдемъ въ циркъ…

— А какже законное-то основаніе? — спросилъ Боря Сергѣя Михайловича.

— Это когда-нибудь современемъ, когда вы пріѣдете изъ Москвы къ намъ погостить.

— Непремѣнно пріѣду! Папа и мама, навѣрно, позволятъ.

— А когда вы думаете отправиться въ деревню, Павелъ Иванычъ?

— Во вторникъ съ почтовымъ поѣздомъ.

— Мы придемъ проводить нашего друга. Желаете, Боря?

— Конечно! Даже очень желаю!

По лицу Бори видно было, что его не радовало предстоявшее ему удовольствіе. Онъ какъ-будто хотѣлъ сказать что-то, но стѣснялся. Сергѣй Михайловичъ и Марья Миліевна замѣтили это и подтвердили въ одинъ голосъ:

— И отлично, и отлично! Боричкѣ непремѣнно надо развлечься.

Два дня Боря пробылъ съ отцомъ, разсказывая ему все, что онъ пережилъ за эти мѣсяцы. Вечеромъ въ субботу они ѣздили въ циркъ, а въ воскресенье были въ театрѣ. 22-ое Боря провелъ въ гимназіи, а во вторникъ, 23-го декабря, къ двѣнадцати часамъ за нимъ пріѣхалъ Павелъ Иванычъ, чтобы взять его съ собой: въ этотъ часъ былъ назначенъ роспускъ воспитанниковъ на рождественскіе праздники. Боря простился со всѣми, сходилъ къ директору и къ инспектору, обоихъ засталъ дома. Всѣ осыпали его самыми лучшими пожеланіями, теплыми напутствіями, сожалѣли о томъ, что онъ выходитъ изъ ихъ гимназіи, пожимали ему руку, просили не забывать, писать письма, шутили на прощанье, но шутили ласково, привѣтливо… Онъ оставлялъ гимназію, унося въ сердцѣ грустное чувство разлуки съ людьми, которыхъ онъ любилъ и которые его также полюбили…

Когда, въ началѣ третьяго часа, они пріѣхали на вокзалъ съ чемоданами и подушками, Сергѣй Михайловичъ и Марья Миліевна были ужь тамъ. Потомъ — (странное дѣло! Боря никакъ этого не ожидалъ) — стали сходиться сюда нѣкоторые другіе. Пришелъ Николай Андреевичъ и, познакомившись съ отцомъ Буланова, присѣлъ въ сторонку, на скамеечку. Потомъ видно стало, какъ болталась, размахивая руками, чья-то знакомая сухопарая фигура, приблизилась — это былъ Оленинъ. Вскорѣ за нимъ появился гимназистъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, съ pince-nez^[72], съ величественнымъ видомъ, — словомъ, со всѣми признаками взрослаго франта: не трудно было узнать въ немъ «малолѣтняго» Быстріевскаго.

— Ты какъ сюда? а въ Парголово? — удивился Булановъ.

— Тебя проводить. А въ Парголово потомъ поѣду.

И, стоя около провожавшихъ, онъ съ безпокойствомъ посматривалъ вдоль платформы. Замѣтивъ тутъ-же воспитателя, онъ сдернулъ pince-nez^[72] и сунулъ его въ карманъ. Еще собралось нѣсколько человѣкъ, среди которыхъ были и пансіонеры и приходящіе. Кто шутилъ, кто молчалъ, невесело поглядывая на отъѣзжавшаго товарища. Шушаринъ, по обыкновенію, балагурилъ. Оленинъ держался въ сторонѣ, переминаясь на мѣстѣ. Въ глазахъ его было написано безпокойство. Онъ все посматривалъ на Буланова, точно хотѣлъ сказать ему что-то. Наконецъ онъ шагнулъ къ нему и шепнулъ, взявъ его за рукавъ:

— Булаша, мнѣ тебѣ два словечка надо…

Они отошли къ стѣнѣ. Оленинъ еще помялся. Видъ у него былъ сконфуженный. Очевидно, ему трудно было рѣшиться начать разговоръ.

— Что ты хочешь сказать? — спросилъ Булановъ.

— Булаша… я вѣдь тогда тебѣ… рубль-то…

Онъ усмѣхался, стѣсняясь досказать.

— Что?

— Рубль-то вѣдь я тебѣ не отдалъ… Ты меня извини, Булаша… Вотъ онъ…

Оленинъ тихонько сунулъ ему въ ладонь кредитку.

— Не надо, не надо! зачѣмъ-же? — зашепталъ Боря конфузливо.

— Нѣтъ ужь… возьми.

— Оставь себѣ лучше… на память… Купишь чего-нибудь сладенькаго.

— Ым-гмъ, это… — началъ-было Оленинъ, но спохватился и во-время удержался. Онъ схватилъ рубль, просунулъ его Буланову въ карманъ и, хлопнувъ по карману, сказалъ рѣшительно. — Вотъ онъ! тамъ!

Раздался второй звонокъ.

— Чортъ знаетъ, что такое! Что-же это значитъ! — шепнулъ Быстріевскій досадливо про себя, услыхавъ звонокъ.

— Объ чемъ это ты? — освѣдомился Булановъ.

— Нѣтъ… ничего… такъ…

Стараясь придать себѣ равнодушный тонъ и видъ, Быстріевскій однако продолжалъ посматривать вдоль платформы съ безпокойствомъ и порой дѣлалъ нетерпѣливыя движенія. Время шло, подвигаясь къ третьему звонку. Тогда Павелъ Ивановичъ напомнилъ сыну:

— Ну, Боричка, пора. Прощайся, да сядемъ. А то придется торопиться.

— Постойте! погодите! — крикнулъ вдругъ Быстріевскій, и глаза его радостно засвѣтились. — Булаша, смотри-ка… вотъ!

Онъ указалъ рукой вдоль платформы, по которой поспѣшно, неровною походкой, чуть не бѣгомъ шли его дѣдушка и бабушка. Боря кинулся имъ навстрѣчу, удивленный и обрадованный.

— А! уѣзжаетъ нашъ купальщикъ… нашъ милый мальчикъ, — говорили старики, обнимая и цѣлуя Борю.

— Какже это вы такъ?.. Откуда вы узнали, что я уѣзжаю?

— Коля телеграмму далъ.

— Вотъ я вамъ, дружочекъ, сама… Возьмите отъ меня на память… Сама вышила… Еле вижу, а вышила, постаралась для васъ…

Агнеса Никандровна подала ему хорошенькую закладку для книги, вышитую шелкомъ, и, отдуваясь, замѣтила Павлу Ивановичу шутливо-строгимъ голосомъ:

— Не хорошо, что вы его берете отъ насъ… Вы его папаша? да?.. Фу, устала… Торопилась… Онъ намъ очень былъ нуженъ…

— Вотъ для этого, — прибавилъ Иванъ Пафнутьичъ, покашливая и кивнувъ головой на внука. — Съ тѣхъ поръ, какъ они познакомились, нашъ куда лучше сталъ.

Быстріевскій поморщился. Онъ не ожидалъ столь откровенныхъ признаній и слегка отвернулся:

— Боря, Боря, пора… — опять напомнилъ отецъ.

Начались рукопожатія, поцѣлуи, объятія…

Боря чувствовалъ, что слезы подступали, душили его, но сдерживался, не давалъ себѣ плакать. Когда онъ ужь заносилъ ногу въ вагонъ, раздался третій звонокъ. Боря поспѣшилъ къ окну. Свистнулъ кондукторъ, прогудѣлъ локомотивъ, поѣздъ тронулся. Боря смотрѣлъ, какъ ему махали платками, фуражками; нѣкоторые шли по платформѣ вровень съ вагономъ, стараясь не отстать. Боря самъ усиленно кланялся имъ. Прибавляя ходу, поѣздъ вышелъ изъ-подъ навѣса вокзала, миновавъ платформу. Въ вагонѣ посвѣтлѣло. Боря сѣлъ на диванчикъ, противъ отца, и молчалъ. Разставшись съ дорогими сердцу людьми, онъ мысленно былъ все еще съ ними. Прошло нѣсколько минутъ. Боря сидѣлъ, устремивъ глаза въ какую-то точку; потомъ улыбнулся и сказалъ:

— Ым-гмъ, это хорошо…

— Что хорошо? — спросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Это у Оленина такая поговорка. Выдумаетъ какую-нибудь штуку и непремѣнно прибавитъ: «Ым-гмъ, это хорошо». Папа, знаешь? онъ вѣдь мнѣ рубль-то отдалъ.

— Когда?

— Сейчасъ. Тутъ, въ вокзалѣ.

— Вотъ видишь. Я вѣдь тебѣ писалъ.

Боря сунулъ руку въ карманъ, чтобы достать рубль и показать его отцу. Въ карманѣ, кромѣ рубля, лежало еще что-то. Онъ досталъ. Это была закладка, вышитая Агнесой Никандровной, и еще конвертъ. Боря удивился, раскрылъ его. И вдругъ не то радость, не то грусть, не то даже нѣкоторый испугъ наполнили его сердце… Онъ никакъ не ожидалъ этого. Марья Миліевна вѣдь ничего не сказала ему… Значитъ, она положила ему этотъ конвертъ потихоньку…

— Папа, посмотри! Это Яковенко, Воля… Ахъ!.. какъ похожъ… Вотъ на этой карточкѣ еще живой… а тутъ въ гробу… Весь въ цвѣтахъ… Ахъ, какъ онъ исхудалъ! Бѣдный, бѣдный!..

Боря задыхался. Теперь слезы уже неудержимо струились по его щекамъ… Поѣздъ летѣлъ, гремѣлъ… По сторонамъ мелькали телеграфные и верстовые столбы, сторожевыя будки, фабрики, заводы, съ грохотомъ проносились встрѣчные поѣзда, слышались разговоры сосѣдей, кондукторъ осматривалъ билеты… А Боря ничего не замѣчалъ. Онъ сидѣлъ въ глубокомъ раздумьи, прислонившись въ уголокъ дивана и глядя на два портрета, которые у него были въ рукѣ… На оборотѣ одного изъ нихъ было написано:

«Милый другъ! Вотъ вамъ это на память отъ меня. Это, кажется, лучшій подарокъ, который я могу сдѣлать вамъ на прощанье. Спасибо, дорогой, вѣчное спасибо вамъ за то, что вы такъ любили моего Волечку».

Боря смотрѣлъ на эту подпись, смотрѣлъ на черты лица своего друга и, стараясь воскресить ихъ въ своемъ воображеніи, думалъ горькую, безнадежную думу…

Павелъ Иванычъ видѣлъ печаль и тоску своего сына и не удивлялся: онъ понималъ ихъ.

---

Да и мнѣ — (признаться вамъ, читатель, по правдѣ) — какъ-то грустно разстаться съ героями моихъ очерковъ. Разсказывая про нихъ, я такъ съ ними свыкся, такъ сжился, что теперь, заканчивая свою повѣсть, я не оставляю надежды вернуться къ нимъ когда-нибудь еще, — если не ко всѣмъ, то, быть можетъ, къ нѣкоторымъ изъ нихъ. Были у нихъ странности, случались нелѣпые и прямо дурные поступки и разговоры; но, сознайтесь, были и хорошія черты, которымъ дай, Богъ, развиться въ прекрасныя подъ вліяніемъ истиннаго, честнаго товарищества. Это и заставляетъ меня сказать имъ только — до свиданья!

Примѣчанія

1. «Дворянское гнѣздо». Прим. ред.
2. фр.
3. фр.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр.
12. фр.
13. фр.
14. фр.
15. фр.
16. фр.
17. фр.
18. фр.
19. фр.
20. фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
21. фр.
22. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.
23. нѣм.
24. фр.
25. фр.
26. фр.
27. фр.
28. фр.
29. фр.
30. фр.
31. фр.
32. фр.
33. фр.
34. фр.
35. фр.
36. фр.
37. фр. Paris — Парижъ. Прим. ред.
38. фр.
39. фр.
40. нѣм.
41. нѣм.
42. нѣм.
43. лат.
44. лат.
45. нѣм.
46. фр.
47. фр.
48. нѣм. Herr — Господинъ. Прим. ред.
49. нѣм.
50. фр.
51. Х. Ф. Вейсъ «Отсрочка» въ переводѣ Б. М. Ѳедорова. Прим. ред.
52. нѣм.
53. нѣм.
54. нѣм.
55. нѣм.
56. нѣм.
57. нѣм.
58. нѣм.
59. нѣм. Gymnasium — Гимназія. Прим. ред.
60. нѣм.
61. нѣм.
62. нѣм.
63. нѣм.
64. Переводъ Д. Д. Минаева. Прим. ред.
65. М. Ю. Лермонтовъ «Демонъ». Прим. ред.
66. лат.
67. нѣм.
68. фр.
69. фр.
70. лат.
71. лат.
72. фр. Pince-nez — Пенснэ. Прим. ред.