Тит Андроник (Шекспир; Кетчер)/ДО

Тит Андроник
авторъ Вильям Шекспир, пер. Николай Христофорович Кетчер

Оригинал: англійскій, опубл.: 1593. — Перевод опубл.: 1879. Источникъ: Драматическія сочиненія Шекспира. Переводъ съ Англійскаго Н. Кетчера, выправленный и пополненный по найденному Пэнъ-Колльеромъ старому экземпляру in-folio 1632 года. Изданіе К. Солдатенкова. Часть 9. Москва, 1879. az.lib.ru

ТИТЪ АНДРОНИКЪ.

ДѢЙСТВУЮЩІЕ.

Сатурнинъ, сынъ послѣдняго Римскаго императора, въ послѣдствіи самъ императоръ,

Бассіанъ, братъ его, влюбленный въ Лавинію.

Титъ Андроникъ, благородный Римлянинъ, начальствующій войсками противъ Готовъ.

Маркъ Андроникъ, трибунъ народный и братъ Тита.

Луцій, Квинтъ, Марцій, Муцій, сыновья Тита Андроника.

Юный Луцій, мальчикъ, сынъ Луція.

Публій, сынъ трибуна Марка.

Эмилій, благородный Римлянинъ.

Аларбъ, Деметрій, Хиронъ, сыновья Таморы.

Ааронъ, мавръ, любовникъ Таморы.

Вождь, Трибунъ, Вѣстникъ и Кловнъ.

Готы и Римляне.

Тамора, царица Готовъ

Лавинія, дочь Тита Андроника.

Кормилица и Черный ребенокъ.

Родственники Тита, Сенаторы, Трибуны, Вожди, Воины и Служители. Мѣсто дѣйствія: Римъ и его окрестности.

ДѢЙСТВІЕ I.

СЦЕНА I.

Римъ. Передъ Капитоліемъ. Въ сторонѣ видѣнъ могильный склепъ Андрониковъ; Трибуны и Сенаторы на верху, какъ бы въ Капитоліѣ. Внизу входятъ съ барабаннымъ боемъ и съ развѣвающимися знаменами Сатурнинъ съ своими приверженцами съ одной стороны, и Бассіанъ съ своими — съ другой.

САТУР. Благородные патриціи, блюстители моего права, вступитесь оружіемъ за справедливость моего требованія; соотечественники, любезные мои приверженцы, отстойте мнѣ-мое наслѣдіе мечами вашими. Я перворожденный послѣдняго носившаго императорскій вѣнецъ Рима; оживите же санъ отца моего во мнѣ, не допустите такъ гнусно опозорить старшинство мое.

БАССІ. Римляне, друзья, приверженцы, сторонники моего права, если когда нибудь Бассіанъ, сынъ Цезаря, былъ привѣтенъ очамъ царственнаго Рима, займите этотъ входъ въ Капитолій; и не дозволяйте безчестью приблизиться къ императорскому трону, посвященному добродѣтели, правосудію, добросовѣстности^[1] и благородству. Озарите безпристрастнымъ выборомъ достоинство; стойте за свободный вашъ выборъ, Римляне.

На верхней части сцены показываются Маркъ Андроникъ съ короной вы рукѣ.

МАРКЪ. Принцы, честолюбиво, помощію партій и друзей, добивающіеся господства и императорства, знайте, что народъ Римскій, котораго мы здѣсь представители, единодушно избралъ въ императоры Андроника, за многочисленныя и великія его услуги Риму Кроткимъ прозваннаго. Человѣка благороднѣе и воина храбрѣе его, нѣтъ въ настоящее время въ стѣнахъ города. Сенатъ вытребовалъ его съ поприща долгихъ войнъ съ варварскими Готами, такъ какъ, вмѣстѣ съ своими сыновьями — ужасомъ враговъ, — покорилъ онъ наконецъ могучій и пріобыкшій къ оружію народъ этотъ. Десять ужь лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ взялся онъ для Рима за это дѣло, и оружіемъ началъ карать гордыню враговъ нашихъ; пять разъ возвращался онъ въ Римъ съ поля битвы, истекая кровью, съ доблестными сыновьями въ гробахъ; и вотъ, наконецъ, возвращается теперь доблестный нашъ Андроникъ, славный нашъ Титъ, въ Римъ, обремененный добычей славы, блестя новыми подвигами. Именемъ того, кого хотите вы замѣстить достойно, правомъ Капитолія и Сената, которое вы, по вашимъ завѣреньямъ, цѣните и чтите, прошу васъ положить оружіе и удалиться; распустите вашихъ сторонниковъ, и ищите правъ своихъ мирно и смиренно, какъ подобаетъ просителямъ.

САТУР. Какъ прекрасно успокоиваетъ меня Трибунъ своею рѣчью.

БАССІ. Маркъ Андроникъ, вѣрю и я твоей прямотѣ и честности; я такъ люблю и уважаю тебя и твоихъ, твоего благороднаго брата Тита, его сыновей и ее, владычицу всѣхъ моихъ помышленій, прекрасную Лавинію, богатѣйшее украшеніе Рима, что сейчасъ же распускаю добрыхъ друзей моихъ, и повѣряю мое дѣло моему счастію и расположенію ко мнѣ народа. (Сторонники ею удаляются.)

САТУР. Друзья, такъ горячо принявшіе мою сторону, благодарю васъ всѣхъ и всѣхъ васъ распускаю; (Сторонники Сатурнина уходятъ.) повѣряю себя, мою личность и мое дѣло любви и благорасположенію народа. Будь же, Римъ, такъ же справедливъ и благосклоненъ ко мнѣ, какъ я къ тебѣ довѣрчивъ и почтителенъ! — Отворите жь желѣзные ворота, и впустите меня.

БАССІ. Впустите, трибуны, и меня, бѣднаго соискателя. (Сатурнинъ и Бассіанъ входятъ въ Капитолій, и удаляются съ Маркомъ, Сенаторами и другими.)

СЦЕНА 2.

TАМЪ ЖЕ.

Входитъ Военачальникъ и другіе.

ВОЕНА. Дорогу, Римляне! Благородный Андроникъ, образецъ добродѣтели, лучшій воитель Рима, побѣдоносный въ битвахъ, возвратился съ честью и славой изъ предѣловъ, очерченныхъ его мечемъ, покоривъ враговъ Рима.

Трубы и барабаны. Входятъ Марцій и Муцій, за ними два человѣка несутъ гробъ, покрытый чернымъ; за гробомъ — Луцій и Квинтъ, и потомъ Титъ Андроникъ; за нимъ Тамора съ Аларбомъ, Хирономъ, Деметріемъ и Аарономъ, и другіе плѣнные Готы, за плѣнными воины и народъ. Ношатаи опускаютъ гробъ на землю.

ТИТЪ. Привѣтствую тебя, Римъ, и въ одеждѣ печали^[2] побѣдоносный! Какъ судно, сбывшее кладь свою, возвращается съ драгоцѣннымъ грузомъ въ тотъ самый заливъ, въ которомъ впервые подняло якорь, такъ точно возвращается и Андроникъ, увѣнчанный лаврами, и привѣтствуетъ снова свою родину слезами, слезами истинной радости, что возвратился въ Римъ. Воззри же, великій защитникъ Капитолія^[3], воззри милостиво на обрядъ намъ предстоящій! Римляне, изъ двадцати пяти доблестныхъ сыновей — половины того числа, которымъ гордился царь Пріамъ, — вотъ все, что у меня осталось, и живыхъ и мертвыхъ! Оставшихся въ живыхъ награди, Римъ, любовью; а усопшихъ — погребеніемъ въ могилѣ предковъ. Здѣсь только позволили мнѣ Готы вложить мечъ мой въ ножны. — Но, Титъ безжалостный, о своихъ нисколько не заботливый, зачѣмъ же допускаешь ты, что сыновья твои, досель не погребенные, бродятъ еще по страшному берегу Стикса? — Клади ихъ подлѣ ихъ братьевъ. — (Склепъ отворяютъ.) Привѣтствуйте жь другъ друга, обычнымъ мертвымъ, молчаніемъ, и спите мирно, убитые на войнахъ за родину! О священное вмѣстилище моихъ радостей, прекрасное жилище благородства и добродѣтели, сколько сыновей моихъ приняло ужь ты, и съ тѣмъ, чтобъ никогда не возвратить ихъ мнѣ!

ЛУЦІЙ. Дай намъ знатнѣйшаго изъ плѣнныхъ Готовъ, чтобъ мы могли, изрубивъ, принести его тѣло ad manes fratrum^[4] въ жертву на кострѣ передъ земной этой темницей костей ихъ; чтобъ успокоились ихъ тѣни, чтобъ не тревожили насъ на землѣ своими явленіями^[5].

ТИТЪ. Даю вамъ благороднѣйшаго изъ оставшихся въ живыхъ, старшаго сына несчастной этой царицы.

ТАМОР. Постойте, Римскіе братья! — Великодушный побѣдитель, побѣдоносный Титъ, тронься проливаемыми мной слезами, слезамя матери о сынѣ. Были когда-нибудь дороги тебѣ твои сыновья — о! нодумай, такъ же вѣдь и мой сынъ дорогъ мнѣ. Недостаточно того, что приведены мы въ Римъ для украшенія твоего тріумфа, твоего возврата, твоими плѣнниками, для Римскаго ярма твоего — надо еще убить на улицахъ сыновей моихъ за то, что доблестно защищали свое отечество? О! если сражаться за властителя и за государство священный долгъ твоихъ, такой же вѣдь это долгъ и моихъ. Не пятнай, Андроникъ, могилы своей кровью. Хочешь уподобиться богамъ — уподобься имъ милосердіемъ. Милосердіе вѣрнѣйшій знакъ величія. Трижды благородный Титъ, пощади моего перворожденнаго.

ТИТЪ. Умѣрь свою скорбь, царица, и прости мнѣ. Эти живые и мертвые, которыхъ вы, Готы, видите, братья; и живые требуютъ для убитыхъ своихъ братьевъ жертвы. Твой сынъ обреченъ на нее, и умретъ, чтобы успокоить стенающія тѣни павшихъ.

ЛУЦІЙ. Тащите его! зажигайте проворнѣй костеръ, и будемъ мы на немъ рубить его мечами нашими, пока не пожретъ его огонь на чисто. (Уходите съ Квинтомъ, Марціемъ, Муціемъ и Аларбомъ.)

ТАМОР. О жестокій, безбожный обычай!

ХИРОН. Бывала ли когда нибудь Скиѳія и на половину такъ безчеловѣчна?

ДЕМЕТ. Не сравнивай ты Скиѳіи съ горделивымъ Римомъ. Аларбъ пошелъ на покой, а мы переживемъ его для того, чтобъ дрожать отъ грозныхъ взглядовъ Тита. — Но, мать, скрѣпись; и вѣрь, что тѣ же самые боги, которые вооружили царицу Трои возможностью отомстить Ѳракійскому тирану^[6] въ его собственномъ шатрѣ, помогутъ и Таморѣ — когда Готы останутся Готами, а Тамора ихъ царицей, — вымѣстить на врагахъ всѣ кровавыя ей обиды.

Возвращаются Луцій, Квинтъ, Марцій и Муцій съ окровавленными мечами въ рукахъ.

ЛУЦІЙ. Смотри, отецъ и повелитель, обычай Рима совершенъ. Аларбъ изрубленъ, и внутренности его питаютъ жертвенный огонь, дымъ котораго, какъ благовоніе, несется къ облакамъ. Остается только опустить братьевъ нашихъ въ могилу, и попривѣтствовать ихъ въ Римѣ громомъ трубъ я барабановъ.

ТИТЪ. Да будетъ такъ, и скажетъ тутъ Андроникъ ихъ душамъ послѣднее прости. (Трубы; гробя вносятъ въ склепъ.) Покойтесь здѣсь, сыны мои, въ мирѣ и въ почетѣ; (Стано. вясь на колѣни) покойтесь здѣсь, доблестные воители Рима, сномъ безмятежнымъ, въ совершеннѣйшей безопасности отъ всѣхъ мірскихъ неудачъ и случайностей! Не подстерегаетъ здѣсь измѣна, не раздувается зависть, не разростается проклятая вражда, не бываетъ здѣсь ни бурь, ни гвалта — царятъ только безмолвіе и сонъ вѣчный. Покойтесь же здѣсь въ мирѣ и въ почетѣ сыны мои! (Встаетъ.)

Входитъ Лавинія.

ЛАВИН. Въ мирѣ и въ почетѣ да живетъ доблестный Титъ долго; живи, благородный мой отецъ и повелитель, въ славѣ! Смотри! у могилы этой приношу я погребенію моихъ братьевъ должную дань слезами; и со слезами радости, что возвратился ты въ Римъ, преклоняю я передъ тобой колѣни. О! благослови же меня тутъ побѣдоносной рукой твоей, славнымъ дѣламъ которой лучшіе граждане Рима рукоплещутъ.

ТИТЪ. Добрый Римъ, любовно сберегъ ты, чтобъ порадовать мое сердце, поддержку моей старости! — Лавинія, живи, переживи отца своего и его славу своей добродѣтелью!

Входятъ Маркъ Андроникъ, Сатурнинъ, Бассіанъ и другіе.

МАРКЪ. Да здравствуетъ Титъ, братъ мой любезный, доблестный въ глазахъ Рима побѣдоносецъ!

ТИТЪ. Благодарю, добрый трибунъ, благородный братъ мой Маркъ.

МАРКЪ. Привѣтствую и васъ, племянники, съ такой успѣшной войны возвратившіеся, и оставшихся въ живыхъ, и во славѣ покоящихся! Ваше счастіе, доблестные, за родину мечъ свой обнажившіе, во всемъ одинаково; но торжество, погребальнымъ этимъ обрядомъ доставленное, вѣрнѣе: доводитъ до Солонова счастія^[7]; торжествуютъ они на ложѣ чести надъ всѣми случайностями. — Титъ Андроникъ, народъ Римскій, которому ты всегда былъ вѣрнымъ другомъ, шлетъ тебѣ черезъ меня, его трибуна и повѣреннаго, этотъ бѣлый, ничѣмъ не запятнанный палліумъ, назначаетъ тебя въ избираемые на царство, вмѣстѣ съ достойными сыновьями покойнаго императора. Будь же кандидатомъ^[8]; надѣнь его, и помоги дать голову безголовому теперь Риму.

ТИТЪ. Славному его тѣлу нужна голова получше этой, колеблющейся отъ лѣтъ и слабости. — Зачѣмъ надѣну я эту мантію, чтобъ затруднить только васъ? Сегодня вы изберете меня, а завтра я сложу правленіе, прощусь и съ жизнію, и надѣлаю вамъ всѣмъ новыхъ хлопотъ. — Римъ, сорокъ лѣтъ былъ я твоимъ воителемъ, успѣшно предводительствовалъ войсками мого отечества, и схоронилъ съ однимъ двадцать сыновей, на поляхъ битвы возмужавшихъ, съ мечемъ въ рукахъ на службѣ отечеству мужественно павшихъ. Дайте жь мнѣ почетный посохъ для преклонныхъ лѣтъ моихъ, а не скипетръ для управленія міромъ. Твердо держалъ его въ рукахъ своихъ послѣдній державшій его.

МАРКЪ. Будешь ты, Титъ, императоромъ.

САТУР. Гордый, честолюбивый трибунъ, какъ можешь ты сказать это?

ТИТЪ. Успокойся, Сатурнинъ —

САТУР. Римляне, будьте справедливы — патриціи, обнажите мечи, и не влагайте ихъ въ ножны, пока не сдѣлается Сатурнинъ Римскимъ императоромъ. — Андроникъ, скорѣй отправишься ты въ адъ, чѣмъ похитишь у меня сердца народа.

ЛУЦІЙ. НадменныйСатурнипъ, перебилъ ты благое, для тебя добрымъ Титомъ задуманное.

ТИТЪ. Успокойся, принцъ. Возвращу я тебѣ сердца народа; отниму ихъ у него самого.

САТУР. Андроникъ, не льстя тебѣ, уважаю я тебя, и буду уважать до смерти. Усилишь ты моихъ сторонниковъ своими — буду благодаренъ тебѣ; а благодарность — почетнѣйшая для душъ благородныхъ награда.

ТИТЪ. Народъ Рима и вы, народные трибуны, передайте мнѣ ваши голоса, ваше право избранія. Передадите вы ихъ дружески Андронику?

ТРИБ. Въ угоду доброму Андронику, и въ привѣтъ благополучному его въ Римъ возвращенію, народъ приметъ имъ назначеннаго.

ТИТЪ. Благодарю, трибуны; и вотъ моя просьба: прошу избрать въ императоры старшаго сына покойнаго, принца Сатурнина, добродѣтели котораго, надѣюсь, озарятъ Римъ, какъ лучи Титана землю, и вызрѣетъ правосудіе во всемъ государствѣ. Согласны избрать по моему совѣту — вѣнчайте его съ кликомъ: да здравствуетъ нашъ императоръ!

МАРКЪ. По желанію и согласію всѣхъ, мы, патриціи и плебеи, дѣлаемъ принца Сатурнина великимъ императоромъ Рима, и восклицаемъ: да здравствуетъ нашъ императоръ Сатурнинъ! (Клики при продолжительномъ звукѣ трубъ.)

САТУР. Титъ Андроникъ, приношу тебѣ, вполнѣ заслуженную тобой благодарность за твое содѣйствіе нынѣшнему нашему избранію, и на дѣлѣ докажу мою признательность за твое ко мнѣ расположеніе; для начала, чтобъ возвеличить твое, Титъ, имя и благородный родъ твой, намѣренъ я сдѣлать Лавинію моей императрицей, царственной владычицей Рима, владычицей моего сердца, и обвѣнчаться съ ней въ священномъ Пантеонѣ. Скажи же, Андроникъ, нравится тебѣ это предложеніе?

ТИТЪ. Весьма; весьма считаю я себя этимъ союзомъ почтеннымъ. И вотъ, передъ глазами всего Рима, посвящаю я Сатурнину, царю и повелителю нашего государства, императору необъятнаго міра, мой мечъ, передаю ему мою тріумфальную колесницу и моихъ плѣнниковъ — подарки вполнѣ достойные властелина Рима. Прими же ихъ, какъ должную дань; повергаю мои трофеи къ ногамъ твоимъ.

САТУР. Благодарю, благородный Титъ, отецъ моей жизни! Какъ горжусь а тобой и дарами твоими, Римъ не забудетъ; а забуду когда-нибудь я и самомалѣйшую изъ безчисленныхъ заслугъ твоихъ, забудьте, Римляне, и вы вашу вѣрность мнѣ.

ТИТЪ. (Таморѣ). Теперь, царица, плѣнница ты императора, и поступитъ онъ, какъ требуетъ того твой санъ, и съ тобой и съ твоими благородно.

САТУР. (Про себя). Какъ хороша; и той самой красоты, которую выбралъ бы, когда бы выбирать могъ еще. (Громко) Проясни, царица, облачное чело свое. Хотя случайность войны и породила эту перемѣну счастія — ты въ Римѣ не для оскорбленій. Обращаться съ тобой будутъ во всякомъ случаѣ, какъ съ царицей. Положись на мое слово, и не отпугивай огорченіемъ всѣхъ надеждъ своихъ; утѣшающій тебя можетъ сдѣлать тебя и большей царицы Готовъ. — Лавинія, ты этимъ не оскорбляешься?

ЛАВИН. Нисколько; истинное благородство оправдываетъ эти слова царственной вѣжливости.

САТУР. Благодарю, любезная Лавинія. — Идемъ, Римляне. Плѣнниковъ освобождаемъ мы безъ выкупа. Провозгласите жь избраніе насъ громомъ трубъ и барабановъ.

БАССІ. (Схватывая Лавинію). Позволь, почтенный Титъ, дѣва эта — моя.

ТИТЪ. Какъ принцъ? Не шутя, говоришь ты это?

БАССІ. Не шутя, благородный Титъ, и съ твердой рѣшимостью оказать себѣ эту справедливость, отстоять это право. (Сатурнинъ любезничаетъ съ Таморой.)

МАРКЪ. Suum cuique^[9], говоритъ наше Римское право, и принцъ по праву беретъ свое.

ЛУЦІЙ. И возьметъ, если только будетъ живъ Луцій.

ТИТЪ. Прочь, измѣнники! Гдѣ жь стража императора? Измѣна, государь! Лавинію похищаютъ.

САТУР. Похищаютъ! Кто же?

БАССІ. Тотъ, кто и у цѣлаго міра въ правѣ отнять свою невѣсту. (Уходитъ съ Маркомъ и Лавнуіей.)

МУЦІЙ. Братья, помогите ему увесть ее отсюда; а я мечемъ постерегу между тѣмъ двери. (Луцій, Квинтъ и Марцій уходятъ.)

ТИТЪ. За мной, государь; я сейчасъ же возвращу ее.

МУЦІЙ. Отецъ, ты не пройдешь здѣсь.

ТИТЪ. Какъ, гнусный мальчишка, заграждаешь ты мнѣ въ Римѣ дорогу. (Закалываетъ Муція.)

МУЦІЙ. Помоги, помоги, Луцій!

Луцій возвращается.

ЛУЦІЙ. Отецъ, несправедливъ ты, и болѣе того — въ неправой схваткѣ убилъ ты сына своего.

ТИТЪ. Не сыновья вы мои; ни ты, ни онъ, ни тѣ; мои сыновья никогда такъ не опозорили бы меня. Возврати, измѣнникъ, Лавинію императору.

ЛУЦІЙ. Мертвой, если хочешь; женой же его не быть законно обѣщанной другому. (Уходитъ.)

САТУР. Нѣтъ, Титъ, нѣтъ; не нужна она императору, ни она, ни ты, да и никто изъ твоего рода. Разъ насмѣявшемуся надо мной, я можетъ быть со временемъ и повѣрю; но тебѣ и вѣроломнымъ, высокомѣрнымъ сыновьямъ твоимъ — никогда; сговорились вы всѣ такъ осрамить меня. Не нашли вы для потѣхи во всемъ Римѣ никого, кромѣ Сатурнина? И какъ все это согласуется съ надменнымъ хвастовствомъ твоимъ, съ словами, что вынищилъ я у тебя императорство.

ТИТЪ. О чудовищно! такіе упреки мнѣ?

САТУР. Продолжай; ступай, отдай свою вѣтренницу размахивавшему за нее мечемъ своимъ. Славный будетъ у тебя зять; вполнѣ способный волновать Римъ, вмѣстѣ съ безчинными сыновьями твоими.

ТИТЪ. Бритвы слова эти для пораненнаго моего сердца.

САТУР. А потому, прелестная Тамора, царица Готовъ, затемняющая и прекраснѣйшихъ женщинъ Рима, какъ Фебея нимфъ своихъ, не будетъ тебѣ противно внезапное это избраніе — объявляю тебя, Тамора, моей невѣстой, сдѣлаю тебя императрицей Рима. Скажи-же, царица Готовъ, что одобряешь мой выборъ, и клянусь всѣми Римскими богами — такъ какъ жрецы и священная вода такъ близко, и свѣчи горятъ ужь такъ ярко, и все для Гименея готово, — не увидятъ меня улицы Рима снова, не войду я во дворецъ мой, пока не поведу отсюда невѣсты моей, женой моей.

ТАМОР. Предъ лицемъ неба клянусь и я Риму: возвеличитъ такъ Сатурнинъ царицу Готовъ — будетъ она рабой его желаній, любящей кормилицей, матерью его юности.

САТУР. Идемъ же, прекрасная царица, въ Пантеонъ. — Патриціи, сопровождайте вашего императора и прелестную его невѣсту, небомъ Сатуриину посланную, мудростью своей отыскавшую свое счастье. Совершимъ мы тамъ обрядъ бракосочетанья. (Уходитъ съ своими приверженцами, съ Таморой, ея сыновьями, Аарономъ и Готами.)

ТИТЪ. Меня не пригласилъ онъ провожать эту невѣсту. Когда же, Титъ, бывалъ ты такъ одинокъ, такъ опозоренъ, такъ удрученъ оскорбленіями?

Возвращаются Маркъ, Луцій, Квинтъ и Марцій.

МАРКЪ. О Титъ, посмотри, о, посмотри что ты сдѣлалъ! убилъ ты въ скверномъ порывѣ добродѣтельнаго сына.

ТИТЪ. Нѣтъ, глупый трибунъ, нѣтъ; не сынъ это мой; и ты, и они, соучастники въ дѣлѣ, опозорившемъ весь нашъ родъ, недостойный братъ, недостойные сыны!

ЛУЦІЙ. Позволь намъ все-таки похоронить его какъ подобаетъ; дай Муцію мѣсто подлѣ братьевъ нашихъ.

ТИТЪ. Прочь измѣнники! не лежать ему въ этомъ склепѣ. Пять уже столѣтій стоитъ этотъ памятникъ, великолѣпно мной возобновленный; въ немъ покоятся во славѣ только воины, да слуги Рима, а не убитые позорно въ ссорахъ. Схороните его, гдѣ хотите, сюда не попадетъ онъ.

МАРКЪ. Братъ, нечестіе это. Дѣла моего племянника говорятъ за него. Долженъ онъ покоиться подлѣ братьевъ своихъ.

КВИН. и МАРЦ. И будетъ, иди и мы послѣдуемъ за нимъ.

ТИТЪ. И будетъ! Какой негодяй сказалъ это?

КВИНТ. Готовый утверждать это вездѣ, только не здѣсь.

ТИТЪ. Хотите на зло мнѣ похоронить его?

МАРКЪ. Нѣтъ, благородный Титъ, мы просимъ тебя простить и похоронить Муція.

ТИТЪ. Маркъ, ты-то именно и снесъ нашлемникъ мой, и поранилъ, вмѣстѣ съ этими мальчишками, честь мою. Всѣ вы враги мои; не приставайте жь; удалитесь.

МАРЦІ. Онъ внѣ себя; уйдемъ на минутку.

КВИНТ. Не уйду, пока не похоронимъ костей Муція. (Маркъ и сыновья Тита становятся передъ нимъ на колѣни.)

МАРКЪ. Братъ, природа молитъ этимъ именемъ.

КВИНТ. Отецъ, природа говоритъ этимъ именемъ.

ТИТЪ. Не говори ты болѣе, чтобъ еще хуже не вышло.

МАРКЪ. Славный Титъ, больше чѣмъ половина души моей.

ЛУЦІЙ. Дражайшій отецъ, душа и плоть всѣхъ насъ —

МАРКЪ. Дозволь брату твоему Марку похоронить въ этомъ гнѣздѣ добродѣтели благороднаго его племянника, умершаго за честь и Лавинію. Ты Римлянинъ, не будь же варваромъ. Внявъ доброму совѣту, похоронили Греки и Аякса, собственной своей рукой лишившаго себя жизни; мудрый сынъ Лаерта^[10] говорилъ такъ убѣдительно за погребеніе его. Не заграждай же пути сюда юному Муцію, бывшему твоей радостью.

ТИТЪ. Встань, Маркъ, встань. — Горестнѣйшій этотъ день моей жизни; обезчещенъ я передъ Римомъ сыновьями моими! — Такъ хороните жь его; схороните за нимъ и меня. (Муція вносятъ въ склепъ.)

ЛУЦІЙ. Покойся, любезный Муцій, здѣсь, съ твоими друзьями, пока будемъ убирать твою могилу трофеями!

ВСѢ. Никто не лей слезъ о благородномъ Муціѣ; живетъ во славѣ умершій за добродѣтель.

МАРКЪ. Скажи, братъ — чтобъ хоть сколько нибудь отвлечься отъ страшнаго этого горя, — какъ же это случилось, что хитрая царица Готовъ, вдругъ такъ въ Римѣ возвеличилась?

ТИТЪ. Не знаю, Маркъ, хоть и знаю что такъ возвеличилась; хитростью или какъ-либо иначе — можетъ сказать только небо. Во всякомъ случаѣ, не обязана ли она тому, кто изъ такой дали привелъ ее для такого возвеличенія? Конечно обязана, и благородно вознаградитъ она его за то.

Трубы. Входятъ съ одной стороны Сатурнинъ со свитой, Тамора, Деметрій, Хиронъ и Ааронъ; съ другой Бассіанъ, Лавинія и другіе.

САТУР. Взялъ ты таки, Бассіанъ, ставку? дай же Богъ, чтобъ принесла тебѣ чудесная жена твоя счастіе.

БАССІ. А тебѣ, государь, твоя. Не скажу болѣе, и не пожелаю менѣе; за симъ прощайте.

САТУР. Измѣнникъ, если есть въ Римѣ законъ, или у насъ сила, ты и твои помощники поплатятся за это похищеніе.

БАССІ. Похищеніемъ называешь ты, государь, взятіе своего, моей обреченной мнѣ невѣсты, а теперь жены моей? Пусть рѣшатъ все законы Рима; а между тѣмъ, мое — у меня.

САТУР. Хорошо, любезный; ты слишкомъ ужь безцеремоненъ съ нами; будемъ и мы — будемъ живы, — не менѣе съ тобой безпощадны.

БАССІ. Государь, зато, что я сдѣлалъ, долженъ я и отвѣчать, какъ только съумѣю, и отвѣчу хоть бы и жизнью. Только вотъ что долженъ я еще сказать твоей милости: клянусь всѣми моими обязанностями Риму, несправедливо оскорбилъ ты и славу и честь благороднаго Тита; чтобъ возвратить Лавинію, разъяренный возстаніемъ противъ радушнаго его дара, изъ ревностнаго усердія тебѣ, собственной своей рукой убилъ онъ младшаго своего сына. Будь же, Сатурнинъ, благосклоненъ къ тому, кто всѣми дѣлами своими, оказалъ себя отцемъ и другомъ тебѣ и Риму.

ТИТЪ. Принцъ Бассіанъ, не нужно мнѣ твоей защиты дѣлъ моихъ; ты, и эти обезчестили меня. Пусть судятъ Римъ и правосудное небо, какъ любилъ и чтилъ я Сатурнина.

ТАМОР. Добрый государь, была когда нибудь Тамора любезна царственнымъ очамъ твоимъ, позволь мнѣ безпристрастно за всѣхъ заступиться; прошу, мой дорогой, прости прошедшее.

САТУР. Какъ, моя милая, обезчещенъ я публично, и унижусь я до того, что не отомщу за это?

ТАмор. Нѣтъ, государь; да не попустятъ боги Рима, чтобъ я была творцемъ твоего униженія! Но за невинность во всемъ благороднаго Тита могу я поручиться честью моей; непритворная его ярость высказала ясно его негодованіе. И потому, прошу, взгляни на него милостиво; не лишай себя, изъ пустаго подозрѣнія, друга такъ благороднаго, и не оскорбляй гнѣвными взорами добраго его сердца. — Прими, государь, совѣтъ мой. послушайся меня. (Тихо Сатурнину) Скрой всѣ свои притязанія и неудовольствія; ты только что вступилъ на престолъ: остерегись чтобъ народъ и самые патриціи, по строгомъ обсужденіи, не взяли стороны Тита, и не свергли тебя за неблагодарность, которую Римъ считаетъ ненавистнѣйшимъ изъ грѣховъ; уступи просьбамъ, и за тѣмъ предоставь остальное мнѣ. Найду я возможность перебить ихъ всѣхъ, стереть съ лица земли и ихъ сторонниковъ и весь ихъ родъ, и жестокосердаго отца, и вѣроломныхъ сыновей, у которыхъ напрасно вымаливала жизнь милаго моего сына; узнаютъ они, что значитъ заставить царицу стоять на улицѣ на колѣняхъ и тщетно молить о помилованіи. — (Громко) Ну же, ну, добрый государь, — Андроникъ, приблизься, — подними добраго старика, развесели сердце замирающее отъ бури гнѣвнаго твоего хмуренья.

САТУР. Встань, Титъ, встань, побѣдила императрица моя.

ТИТЪ. Благодарю тебя и ее, государь. Эти слова, этотъ взглядъ, вливаютъ новую жизнь въ меня.

ТАМОР. Титъ, воплотилась я въ Римъ, сдѣлалась, по счастью принятая имъ, Римлянкой, и должна помогать императору благимъ для него совѣтомъ. Всякая вражда должна нынче умереть, Андроникъ; примиреніе тебя, государь, съ твоими друзьями будетъ моей гордостью. — За тебя, принцъ Бассіанъ, я поручилась императору, что будешь ты и кротче и обходительнѣй. И вы всѣ, и ты, Лавинія, не бойтесь, — послушайтесь меня, и смиренно, на колѣняхъ, попросите прощенія у его величества.

ЛУЦІЙ. (Склоняя съ братьями колѣни). Просимъ, и клянемся небу и его величеству, что дѣйствовали мы, на сколько могли, кротко, защищая честь нашей сестры и нашу собственную.

МАРКЪ. Завѣряю это честью моей.

САТУР. Прочь, молчите; не докучайте намъ болѣе —

ТАМОР. Нѣтъ, нѣтъ, добрый императоръ, всѣ мы должны быть друзьями. Трибунъ и племянники его на колѣняхъ просятъ прощенія; не хочу я отказа. Не отворачивайся же отъ нихъ, мой милый.

САТУР. Маркъ, ради тебя и твоего брата, прощаю а, по просьбѣ дорогой моей Таморы, гнусные проступки молодыхъ людей этихъ. (Сыновья Тита встаютъ.) Лавинія, хотя ты и пренебрегла мной, какъ рабомъ какимъ нибудь — нашелъ я друга, и поклялся, такъ вѣрно какъ смерть, не уходить отъ жреца холостякомъ. Идемъ же, если дворъ нашъ можетъ вмѣстить двухъ новобрачныхъ, ты, Лавинія, моя гостья, и со всѣми твоими. День этотъ, Тамора, будетъ днемъ любви.

ТИТЪ. А завтра, если будетъ угодно твоему величеству поохотиться со мной за пантерой и за оленями, рогами и лаемъ собакъ скажемъ мы тебѣ bonjour.

САТУР. Такъ, Титъ, и да будетъ, и премного буду я благодаренъ. (Трубы. Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ II.

СЦЕНА 1.

Тамъ же. Передъ дворцемъ. Входитъ Ааронъ.

ААРОН. Взобралась теперь Тамора на вершину Олимпа; внѣ она теперь выстрѣловъ судьбы; не страшны ей, возсѣвшей на этой выси, ни взрывы грома, ни вспышки молніи; недостижима она и грознымъ нападкамъ блѣдной зависти. Какъ золотое солнце, когда оно, попривѣтствовавъ утро и озлативъ океанъ лучами своими, протекаетъ въ сверкающей своей колесницѣ по зодіаку и обозрѣваетъ высочайшія горы — такъ теперь и Тамора. — Земная знать угождаетъ ея желаніямъ^[11], и добродѣтель потупляется и трепещетъ отъ ея хмуренья. Вооружи же Ааронъ свое сердце, приспособь свои помыслы къ возвышенію вслѣдъ за царственной госпожой твоей; поднимись на высоту той, которую такъ долго, торжествуя, держалъ своей плѣнницей въ цѣпяхъ любви, прикованной къ чарующимъ глазамъ Аарона, крѣпче чѣмъ Прометей къ скалѣ Кавказа. Прочь рабскія одежды и раболѣпные помыслы! хочу сіяя, блестя золотомъ и перлами служить ново испеченной императрицѣ. Служить, сказалъ я? роскошествовать съ этой царицей, этой богиней, этой Семирамидой, этой нимфой, этой сиреной, которая околдуетъ Римскаго Сатурнина, и увидитъ крушеніе его и его государства. — Это что еще за буря?

Входятъ Деметрій и Хиронъ, ссорясь.

ДЕМЕТ. Твоимъ, Хиронъ, лѣтамъ не хватаетъ еще ума, твой умъ тупъ, слишкомъ неотесанъ, чтобъ пробраться туда, гдѣ благоволятъ ко мнѣ, а можетъ, знай, и любятъ.

ХИРОН. Деметрій, ты во всемъ заноситься, заносишься и тугъ, думая запугать меня хвастовствомъ твоимъ. Вѣдь разность какого нибудь только года, или двухъ не сдѣлаетъ меня менѣе пригляднымъ, а тебя болѣе счастливымъ; я такъ же, какъ и ты, способенъ служить и заслужить расположеніе моей возлюбленной; и это докажетъ тебѣ мечъ мой; отстою я свою любовь Лавиніи.

ААРОН. Палокъ, палокъ^[12]! Не живется этимъ влюбленнымъ въ мирѣ.

ДЕМЕT. Мальчишка, потому что мать необдуманно прицѣпила тупую къ твоему боку рапиру, ты и расхрабрился до того, что грозишь и своимъ. Полно; забей мечъ свой въ ножны, и не вынимай его, пока не научишься владѣть имъ.

ХИРОН. А до того, и небольшимъ моимъ умѣньемъ покажу я тебѣ на чт"« я способенъ.

ДЕМЕT. Право; храбръ ты та къ? (Обна жаю т 5 мечи.) ааронъ. Что вы, что вы, господа? Обнажили мечи подлѣ дворца императора, чтобъ открыто порѣшить такую ссору. Знаю я очень хорошо причину раздора вашего, и за милліонъ золота не пожелалъ бы чтобъ она была извѣстна тѣмъ, кого наиболѣе касается; и еще за большее, чтобъ благородная ваша родительница была такъ при дворѣ Рима опозорена. Постыдитесь, вложите мечи ваши въ ножны.

ДЕМЕТ. Ни за что, пока не вложу моего въ его грудь, и не вобью вмѣстѣ съ тѣмъ въ его глотку дерзкихъ его рѣчей, которыми сейчасъ онъ позорилъ меня.

ХИРОН. Приготовился я и къ этому; пойду на все, лживый трусишка, языкомъ мечущій громы, а оружьемъ своимъ ничего сдѣлать не посмѣющій.

ААРОН. Перестаньте же, говорю вамъ! Клянусь воинственными богами Готовъ, вздорная эта ссора погубитъ насъ всѣхъ. Что же это? — не хотите вы знать какъ опасно посягать на право принца? Сдѣлалась Лавинія такъ податливой, или принцъ Бассіанъ такъ переродился, что можно затѣвать такія ссоры изъ-за любви къ ней безпрепятственно, безнаказанно, безъ отмостки? Берегитесь, юные принцы; узнаетъ и императрица причину этого разлада — не понравится ей эта музыка.

ХИРОН. Нипочемъ мнѣ, если она и узнаетъ, если узнаетъ и весь свѣтъ; люблю я Лавинію больше всего свѣта.

ДЕМЕТ. Научись, молокососъ, выбирать поскромнѣе; Лавинія — надежда старшаго твоего брата.

ААРОН. Да съ ума вы сошли? Или не знаете, какъ они въ Римѣ бѣшены и щекотливы, и какъ не терпятъ соперниковъ въ любви? Говорю вамъ, добиваетесь вы этимъ собственной своей смерти.

ХИРОН. Пойду, Ааронъ, и на тысячу смертей, чтобъ добыть ту, которую люблю.

ААРОН. Добыть ее! — Какъ же это?

ДЕМЕТ. Что жь тутъ мудренаго? Она женщина — стало можно за ней и ухаживать; она женщина — стало можно и добыть ее; она Лавинія — а потому должна быть любима. Полно, любезный! больше вѣдь, чѣмъ знаетъ мельникъ, протекаетъ воды черезъ мѣльницу; отъ початаго хлѣба, извѣстно, не трудно украсть ломтикъ. Пусть Бассіанъ братъ императора — носили и познатнѣй его знаменіе Вулкана.

ААРОН. (Про себя). Какъ носить добрый Сатурнинъ нашъ.

ДЕМЕТ. Зачѣмъ же отчаяваться умѣющему ухаживать словами, нѣжными взглядами и щедростью? Не случалось тебѣ частенько застрѣлить серну, и ловко нронесть ее передъ самымъ носомъ сторожа?

ААРОН. Стало, можно вамъ, кажись, и другимъ кратчайшимъ способомъ, такъ или иначе добиться желаемаго.

ХИРОН. Конечно, еслибъ только вышелъ случай.

ДЕМЕТ. Угадалъ, Ааронъ.

ААРОН. Угадай вы — не встревожили бъ вы меня вашей ссорой. Слушайте-жь, — неужели вы такъ глупы, что будете еще изъ-за этого ссориться. Удастся обоимъ — огорчитъ это васъ?

ХИРОН. Меня нисколько.

ДЕМЕТ. И меня — будь я только однимъ изъ нихъ.

ААРОН. Такъ будьте же друзьями, и соединитесь именно для того, изъ чего расходились. Ловкостью и хитростью должны вы добиться задуманнаго; поймите — то, чего нельзя добыть такъ, какъ бы хотѣлось, добывается, поневолѣ, какъ только можно. Скажу вамъ: и Лукреція была нисколько не цѣломудреннѣй этой Лавиніи, возлюбленной Бассіана. Тутъ нуженъ стало путь кратчайшій медлительнаго вздыханія, и я отыскалъ тройку. Готовится, господа, великолѣпная охота; на нее толпой стекутся красавицы Рима; гульбищь, и большихъ, въ лѣсу много; не мало въ немъ и никѣмъ не посѣщаемыхъ мѣстечекъ, самой природой для насилій и бездѣльничествъ приспособленныхъ. Залучите сюда прекрасную вашу серну, и добейтесь своего, если не словами такъ силой. Такъ только, или никакъ не успѣть вамъ. — Пойдемте, сообщимъ наши замыслы нашей императрицѣ, ея непогрѣшимому уму, кознямъ и мести посвященному; она подпилитъ нашу ловкость своимъ совѣтомъ, который не допуститъ васъ ссориться, а доведетъ, напротивъ, обоихъ до цѣли вашихъ желаній. Дворъ императора то-же, что жилище Молвы; дворецъ его полонъ языковъ, глазъ и ушей; лѣса безжалостны, безстрашны^[13], глухи и безчувственны. Тамъ говорите и дѣйствуйте, добивайся, лихая молодежь, своего; тамъ, скрытые густой сѣнью отъ глазъ неба, удовлетворите своей страсти, пируйте въ сокровищницѣ Лавиніи.

ХИРОН. Совѣтъ нисколько не отзывающійся трусостью.

ДЕМЕТ. Sit fas aut nefas^[14], до тѣхъ поръ, пока не найду потока для охлажденія этого пыла, чаръ для укрощенія этой страсти, per Styga per manes velior^[15]. (Уходятъ.)

СЦЕНА 2.

Лѣсъ слизь Рима. Въ сторонѣ избушка. Слышны рога и лай собакъ. Входятъ Титъ Андроникъ, съ охотниками, Маркъ, Луцій, Квинтъ и Марцій.

ТИТЪ. Охота готова, утро свѣтло и весело, ноля благоухаютъ, лѣса зеленѣютъ. Спустимъ собакъ со своръ здѣсь, и разбудимъ ихъ лаемъ императора и его прекрасную супругу, поднимемъ и принца; грянемъ и охотничью нашу круговую, да такъ чтобы весь дворъ огласился ея звуками. Вамъ, сыновья, поручаю старательно, какъ буду и я, охранять императора. Сильно былъ я въ эту ночь сномъ растревоженъ; только занявшійся день освѣжилъ и успокоилъ меня. (Рога трубятъ; она поютъ: Охота готова!»^[16]).

Входятъ Сатурнинъ, Тамора, Бассіанъ, Лавинія, Деметрій, Хиронъ и Свита.

Много добрыхъ утръ вашему величеству! — Столько жь и такъ же добрыхъ и вамъ, государыня. — Я обѣщалъ вамъ охотничій привѣтъ.

САТУР. И прозвучалъ онъ, друзья мои, живо и весело, немного только для новобрачныхъ дамъ раненько.

БАССІ. Что ты на это, Лавинія, скажешь?

ЛАВИН. Скажу, что для меня нисколько; я ужъ битыхъ два часа, иди и болѣе, какъ проснулась.

САТУР. Такъ давайте жь лошадей и колесницы, и за дѣло. — (Таморѣ) Увидишь теперь, государыня, нашу Римскую охоту.

МАРКЪ. Мои собаки, государь, поднимутъ и горделивѣйшаго барса, вскарабкаются и на высочайшую вершину.

ТИТЪ. А моя лошадь не отстанетъ отъ звѣря, куда бы ни побѣжалъ онъ, полетитъ по полю, какъ ласточка.

ДЕМЕТ. А мы, Хиронъ, мы, и безъ лошадей и безъ собакъ затравимъ, надѣюсь, прекраснѣйшую серну. (Уходятъ.)

СЦЕНА 3.

Пустынная часть лѣса. Входитъ Ааронъ, cъ мѣшкомъ золота.

ААРОН. Человѣкъ не безъ ума подумаетъ, пожалуй, что безъ ума я, зарывая столько золота подъ дерево, чтобъ никогда ужь затѣмъ имъ не пользоваться. Да вѣдаетъ же тотъ, кто составилъ бы такое жалкое обо мнѣ мнѣніе, что золото это должно вычеканить хитрость, которая, ловко поведенная, родитъ отличнѣйшее бездѣльничество. Покойся же, дорогое золото, (Зарывая его) на безпокойство получающихъ милостыню изъ сундуковъ императрицы.

Входитъ Тамора.

ТАМОР. Что такъ мраченъ, любезный Ааронъ, когда все вокругъ радуется? Птицы распѣваютъ на каждомъ кустѣ; змѣя лежитъ, свернувшись, на свѣтломъ солнышкѣ; зеленая листва дрожитъ отъ прохладнаго вѣтерка и бросаетъ пятнистую тѣнь на землю. Сядемъ, Ааронъ, подъ отрадную ея сѣнь; болтливое эхо издѣвается надъ собаками, визгливо отвѣчая звучнымъ рогамъ, и какъ бы удвоиваетъ охоту; посидимъ, послушаемъ какъ они заливаются, а тамъ — послѣ такой же схватки, какая, полагаютъ, была между странствующимъ принцемъ^[17] и Дидоной, когда отъ внезапной счастливой грозы, скрылись они въ таинственную пещеру, — можемъ и забыться въ объятіяхъ другъ друга золотымъ сномъ, пока собаки, рога и сладозвучныя птины будутъ убаюкивать насъ, какъ кормилица своего ребенка.

ААРОН. Царица, твоими желаніями управляетъ Венера, моими распоряжается Сатурнъ. Что могутъ означать мертвенно-недвижный взглядъ мой, моя молчаливость и хмурая задумчивость, мои кудри, развившіяся, какъ змѣи, когда онѣ развертываются на что-нибудь недоброе? Нѣтъ, царица, не любовные это знаки. Мщеніе въ сердцѣ моемъ, смерть въ рукѣ моей, кровь и месть стучатъ въ головѣ моей. Слудіай, Тамора, императрица души моей, другаго неба, кромѣ тебя, не знающей, сегодня роковой день для Бассіана; сегодня Филомела его должна лишиться языка; сыновья твои должны разграбить ее цѣломудріе и омыть свои руки въ крови Бассіана. Видишь эту бумагу? подними ее, прошу, и отдай твоему императору пагубнымъ замысломъ чреватый этотъ свитокъ. — Не спрашивай теперь ничего; насъ выслѣдили; часть вѣрныхъ нашихъ жертвъ идетъ сюда, не предчувствуя своей гибели.

TAMOР. О, милѣйшій мой Мавръ, милѣйшій мнѣ и жизни!

ААРОН. Ни слова болѣе, великая императрица. Идетъ сюда Бассіанъ; повздорь съ нимъ, а я пойду и пришлю къ тебѣ сыновей твоихъ поддержать тебя въ твоей ссорѣ, какая бы она тамъ ни была. (Уходитъ.)

Входятъ Бассіанъ и Лавинія.

БАССІ. Кого это находимъ мы здѣсь? Царственная это императрица Рима, покинутая блестящей своей свитой? или Діана, одѣвшаяся, какъ она, и покинувшая священныя свои рощи, чтобы въ этомъ лѣсу великолѣпной полюбоваться охотой?

ТАМОР. Дерзкій подглядыватель уединенныхъ моихъ прогулокъ, имѣй я силу, какую, какъ разсказываютъ, имѣла Діана, виски твои сейчасъ же украсились бы рогами, какъ у Актеона, и пообѣдали бъ^[18] собаки твоими только что преобразовавшимися членами.

ЛАВИН. Позволь, прекрасная императрица, слывешь и ты по части роговъ большой искусницей. Вѣроятно и теперь именно для нихъ ты и удалилась сюда съ своимъ Мавромъ. Да хранитъ же нынче Юпитеръ супруга твоего отъ собакъ его! Бѣда вѣдь, если примутъ онѣ его за оленя.

БАССІ. Повѣрь, царица, твой почти что черный Кимеріецъ^[19] придаетъ и твоей чести цвѣтъ своего тѣла, пятнаетъ, дѣлаетъ се противной, отвратительной. Что заставило тебя удалиться отъ своей свиты, слезть съ бѣлаго, какъ снѣгъ, коня своего и пробраться сюда, въ эту чащу съ варварскимъ Мавромъ, если не гнусная твоя похоть?

ЛАВИН. И потому, что мы помѣшали вамъ, какъ же не обругать благороднаго моего мужа за дерзость! — Прошу, уйдемъ; оставимъ ее наслаждаться своей, какъ воронъ, черной любовью. Мѣсто это весьма удобно для этого.

БАССІ. Императоръ, братъ мой, узнаетъ это.

ЛАВИН. Продѣлки эти давно ужь извѣстны. Добрый императоръ, какъ страшно ты обманутъ!

ТАМОР. Какъ сношу я все это!

Входятъ Деметрій и Хиронъ.

ДЕМЕТ. Что съ тобой, дорогая наша государыня и матушка? отчего лица на тебѣ нѣтъ, такая ты блѣдная?

ТАМОР. Не изъ чего, думаете вы, и поблѣднѣть мнѣ? Эти двое затащили меня сюда; гадкая, безплодная, видите, это долина; деревья здѣсь, хоть и лѣто, чахлы, сухи, поросли мхомъ и губительной омелой. Никогда не свѣтитъ здѣсь солнце, и ничего, кромѣ совъ и зловѣщихъ врановъ, здѣсь не водится. Показавъ мнѣ ужасную эту трущобу, они сказали мнѣ, что здѣсь въ глухую полночь тысячи демоновъ, тысячи шипящихъ змѣй, десятки тысячъ раздутыхъ жабъ и столько же ежей, всѣ вмѣстѣ поднимаютъ такой страшный крикъ, что всякій смертный, услышавъ его, тотчасъ же или обезумѣетъ, или умретъ мгновенно. Повѣдавъ мнѣ адскую эту повѣсть, они тутъ же прибавили, что привяжутъ меня ко пню печальнаго тисса и оставятъ здѣсь умирать ужасной этой смертью. За тѣмъ называли они меня гнусной прелюбодѣйкой, распутной Готкой и всѣми злѣйшими, когда либо въ этомъ родѣ слышанными прозвищами; и не придите, по счастію, вы, исполнили бъ они страшную свою угрозу непремѣнно. Отомстите же имъ за это, если дорога вамъ жизнь вашей матери, или отнынѣ не называйтесь болѣе дѣтьми моими.

ДИМЕТ. (Закалывая Бассіана). Вотъ тебѣ доказательство, что сынъ я твой.

ХИРОТ. (Такъ же пронзая его). Вотъ доказательство и моего умѣнья.

ЛАВИН. Что жь, довершай Семирамида — нѣтъ, безчеловѣчная Тамора; потому что никакое имя, такъ какъ твое не соотвѣтствуетъ твоей природѣ.

ТАМОР. Дай мнѣ кинжалъ твой; увидите, дѣти, съумѣетъ рука вашей матери выместить обиду вашей матери.

ДЕМЕТ. Постой, мать; есть еще у насъ до нея дѣльце. Прежде вымолоти зерно, а тамъ ужь жги себѣ солому. Сокровище это хвасталось своимъ цѣломудріемъ, супружескимъ своимъ обѣтомъ, своей вѣрностью, и размалеванной этой невидалью^[20] издѣвается она надъ твоимъ могуществомъ; сойдетъ она съ ней и въ могилу?

ХИРОН. Скорѣй сдѣлаюсь я евнухомъ, чѣмъ допущу это. Стащимъ мужа ея въ какую нибудь скрытую яму, и сдѣлаемъ трупъ его изголовьемъ нашей потѣхи.

ТАМОР. А добывъ желанный медъ, не дайте пчелѣ пережить это, чтобъ ужалить насъ.

ХИРОН. Будь покойна, обезопасимъ себя какъ нельзя лучше. Идемъ же, прекрасная; насладимся мы теперь и силой такъ тщательно хранившимся цѣломудріемъ.!

ЛАВИН. О Тамора, лице у тебя вѣдь женщины —

ТАМОР. Не хочу я ее слышать; тащите ее!

ЛАВИН. Принцы, умолите ее выслушать хоть слово.

ДЕМЕТ. Выслушай ее царица; повеличайся ея слезами; но да будетъ твое сердце такъ же имъ неуступчиво, какъ кремень дождевымъ каплямъ.

ЛАВИН. Когда же тигрята учили мать свою? О, не учи ее свирѣпости; вѣдь она тебя ей научила. Ея молоко обратилось въ тебѣ въ мраморъ; изъ ея сосковъ заимствовалъ ты звѣрство свое. Но не все же одинаковыхъ сыновей родятъ матери; (Хирону) упроси ее ты оказать женское состраданіе.

ХИРОН. Какъ! хочешь чтобъ я незаконнорожденымъ оказался?

ЛАВИН. Правда, не высиживаетъ воронъ жаворонковъ; но слышала я — о, еслибъ это теперь подтвердилось, — что однажды левъ такъ тронулся, что допустилъ обрѣзать царственные свои когти^[21]. Говорятъ, что и враны выкармливаютъ покинутыхъ птенцевъ, тогда какъ свои голодаютъ въ ихъ гнѣздахъ. О, будь же ко мнѣ, на перекоръ твоему жестокому сердцу, если и не такъ добра, такъ хоть нѣсколько сострадательна.

ТАМОР. Не понимаю я этого. Тащите ее!

ЛАВИН. О, позволь же вразумить тебя. Ради моего отца, даровавшаго тебѣ жизнь, когда легко могъ убить тебя, не будь такой закоснѣлой. Прослышь оглохшими ушами твоими.

ТАМОР. Да еслибъ ты сама никогда и не оскорбляла меня, такъ именно изъ-за него была бы я безпощадна. Вспомните, дѣти, напрасно лила я слезы, чтобъ спасти вашего брата отъ жертвоприношенія, свирѣпый Андроникъ не уступилъ. И потому, влеките ее, дѣлайте съ ней что хотите; злѣйшій съ ней будетъ и милѣйшимъ мнѣ.

ЛАВИН. (Преклоняя переда пей колѣна). О Тамора, дай назвать тебя доброй царицей, убей меня собственной своей рукой на этомъ самомъ мѣстѣ; вѣдь не жизни молила я такъ долго; вѣдь убита ужь я, бѣдная, когда умиралъ Бассіанъ.

ТАМОР. Чего же ты, сумасшедшая, въ такомъ случаѣ просишь? Пусти.

ЛАВИН. Немедленной смерти, и еще одного, чего не даетъ женственность высказать. Спаси меня отъ ихъ, и убійства страшнѣйшаго, сладострастія; брось меня въ какую нибудь отвратительнѣйшую трущобу, въ которой никогда не увидалъ бы глазъ мущины тѣла моего. Сдѣлай это, и будь милосердой убійцей.

ТАМОР. И я лишу такимъ образомъ милыхъ дѣтей моихъ награды? Никогда; пусть удовлетворятся тобой.

ДЕМЕТ. Идемъ; ты ужь и такъ слишкомъ долго насъ здѣсь задерживала.

ЛАВИН. Ни состраданія? ни женственности? — О, звѣрь, позоръ и врагъ всего нашего пола Да падетъ же проклятіе —

ХИРОН. Зажму я ротъ тебѣ, — (Увлекая ее, Деметрію) Тащи ты мужа. Вонъ яма, къ которую Ааронъ велѣлъ упрятать его. (Уходятъ съ Лавиніей и съ трупомъ Бассіана.)

ТАМОР. До свиданія, дѣти; смотрите жь, обезопасьте ее хорошенько. — Не знать моему сердцу полнаго веселья, пока не уничтожу всѣхъ Андрониковъ. Пойду, пока разъяренные сыновья мои позорятъ эту дрянь, отыщу моего милаго Мавра. (Уходитъ.)

СЦЕНА 4.

Тамъ же. Входятъ Ааронъ, Квинтъ и Марцій.

ААРОН. Сюда, господа, живѣе; сейчасъ будемъ мы у ямы, въ которой подмѣтилъ крѣпко спящаго барса.

КВИНТ. Слипаются глаза мои; что бы это значило?

МАРЦІ. Да и мои; еслибъ не стыдно, оставилъ бы охоту и поспалъ немного. (Падаетъ въ яму.)

КВИНТ. Куда это, свалился ты? Какая же коварная это яма; совсѣмъ скрыта густымъ терновникомъ, а на листьяхъ его капли, только что пролитой крови, свѣжія, какъ роса на цвѣткахъ. — Опасно, сдается мнѣ, это мѣсто. — Скажи, братъ, ушибся ты отъ паденія?

МАРЦІ. О, ушибся, братъ, и объ ужаснѣйшее изъ всего, чѣмъ когда либо глазъ сокрушалъ сердце зрѣніемъ.

ААРОН. (Про себя). Приведу теперь сюда императора, чтобы онъ, нашедши ихъ здѣсь, могъ подумать что они-то и убили брата его. (Уходитъ.)

МАРЦІ. Чтоже ты не ободришь меня, и не помогаешь выкарабкаться изъ поганой этой, кровью обрызганной ямы?

КВИНТ. Окованъ я какимъ-то необыкновеннымъ ужасомъ; холодный потъ проступаетъ по всѣмъ дрожащимъ моимъ членамъ; сердце чуетъ болѣе, чѣмъ можетъ видѣть глазъ мой.

МАРЦІ. Чтобъ убѣдиться какъ догадливо твое сердце, загляни только съ Аарономъ въ эту яму — увидите страшную картину крови и смерти,

КВИНТ. Ааронъ ушелъ; а сострадательное мое сердце не дозволяетъ глазамъ взглянуть на то, и одно ужь подозрѣніе чего повергаетъ его въ трепетъ. О, скажи мнѣ, что тамъ; никогда вѣдь до этого не бывалъ я еще такимъ ребенкомъ, чтобъ бояться невѣдомо чего.

МАРЦІ. Принцъ Бассіанъ, весь облитый кровью, лежитъ, какъ овца, зарѣзанная въ этой проклятой, темной, кровожадной трущобѣ.

КВИНТ. Но если она темна, какъ же узналъ ты что это онъ?

МАРЦІ. На окровавленномъ его пальцѣ драгоцѣнный перстень, освѣщающій всю яму^[22]; какъ лампа въ могильномъ склепѣ освѣщаетъ онъ блѣдныя ланиты мертваго, показываетъ и изрытую внутренность ямы. Такимъ блѣднымъ свѣтомъ озарялъ мѣсяцъ Пирама, когда онъ ночью лежалъ дѣвичьей кровью облитый. Помоги же мнѣ, братъ, ослабшей рукой твоей — если ужасъ и тебя такъ же, какъ меня ослабилъ, — выбраться изъ гнусной, прожорливой этой пропасти, такъ же противной, какъ туманная пасть Коцита.

КВИНТ. Давай руку, чтобъ я могъ помочь тебѣ, а не хватитъ у меня на это силъ — и свалиться, пожалуй, въ жадное нутро глубокой этой трущобы, могилы бѣднаго Бассіана. — Нѣтъ; не въ силахъ я вытянуть тебя на край.

МАРЦІ. Не въ силахъ и я взобраться на него безъ твоей помощи.

КВИНТ. Давай еще руку; не выпущу я ее теперь, пока не выберешься, или самъ не свалюся. Не доберешься ты до меня — доберусь я до тебя. (Падаетъ въ яму.)

Входятъ Сатурнинъ и Ааронъ.

САТУР. За мной. — Посмотримъ что тутъ за яма, и кто это сейчасъ спрыгнулъ въ нее. — Скажи, кто ты, только что соскочившій въ зіяющую эту впадину земли?

МАРЦІ. Несчастный сынъ стараго Андроника, въ злополучнѣйшій изъ часовъ попавшій въ нее, чтобъ найти твоего брата Бассіана мертвымъ.

САТУР. Мой братъ мертвъ! Да ты шутишь. Онъ и его жена въ хижинѣ на сѣверной опушкѣ прекраснаго этого лѣса; нѣтъ и часа какъ я тамъ ихъ оставилъ.

МАРЦІ. Мы не знаемъ гдѣ ты оставилъ его живымъ, но увы! нашли мы его здѣсь мертвымъ.

Входятъ Тамора со свитой, Титъ Андроникъ и Луцій.

ТАМОР. Гдѣ супругъ мой, императоръ?

САТУР. Здѣсь, Тамора, и убійственнымъ горемъ огорченный.

ТАМОР. Гдѣ братъ твой, Бассіанъ?

САТУР. Коснулась самого ты дна раны. Бѣдный Бассіанъ лежитъ здѣсь убитый.

ТАМОР. (Подавая ему письмо). Такъ опоздала я съ гнуснымъ этимъ свиткомъ — планомъ ускоренной этой трагедіи; и дивлюсь безмѣрно, какъ это можетъ человѣческое лице скрывать въ складкахъ добродушнѣйшихъ улыбокъ столько убійственной жестокости.

САТУР. (Читаетъ.), не удастся намъ, какъ бы хотѣлось, повстрѣчаться съ нимъ — разумѣемъ, любезный охотникъ, Бассіана, — вырой ты ему могилу; ты понимаешь насъ. Награду за то найдешь подъ крапивой у корней бузины, скрывающей ту самую яму, въ которой мы рѣшили похоронить Бассіана. Сдѣлай это и пріобрѣтешь въ насъ друзей на всю жизнь". — О Тамора, слыхано ль что либо подобное? Вотъ яма, вотъ и бузина. Ищите, друзья; не найдете ль охотника, который, какъ видно, и убилъ здѣсь брата моего.

АДРОН. Вотъ, государь, и мѣшокъ съ золотомъ.

САТУР. (Титу). Два твои щенка, злые псы кровожадной породы, лишили здѣсь моего брата жизни. — Вытащите ихъ, друзья, изъ ямы, и въ темницу; пусть сидятъ въ ней до тѣхъ поръ, пока не придумаемъ для нихъ мучительнѣйшей, неслыханной еще казни.

ТАМОР. Какъ! въ этой они ямѣ? О чудо! какъ легко открывается убійство!

ТИТЪ. Государь, на слабыхъ моихъ колѣняхъ, со слезами, не легко текущими, молю одной милости: чтобы страшное это преступленіе проклятыхъ моихъ дѣтей, проклятыхъ, если преступленіе ихъ будетъ доказано —

САТУР. Будетъ доказано! ты видишь, очевидно оно. Кто нашелъ свитокъ? Тамора, ты?

ТАМОР. Самъ Андроникъ поднялъ его.

ТИТЪ. Дѣйствительно я; но все таки, позволь мнѣ быть за нихъ порукой; могилой почтеннаго моего отца клянусь, будутъ они, какъ только потребуешь, готовы отвѣтить жизнью за подозрѣваемое.

САТУР. Не отдадутъ тебѣ ихъ на поруки; слѣдуй за мной. Несите одни трупъ убитаго; тащите другіе убійцъ. Не давайте имъ ни слова вымолвить; вина ихъ очевидна, и клянусь душей, будь конецъ жесточѣй смерти — былъ бы онъ ихнимъ.

ТАМОР. Андроникъ, упрошу я короля; не страшись за сыновей своихъ; все уладится.

ТИТЪ. Идемъ, идемъ, Луцій; не останавливайся чтобъ поговорить съ ними. (Уходятъ.)

СЦЕНА 5.

Тамъ же. Входятъ Деметрій и Хиронъ съ Лавиніей, изнасилованной, съ отрубленными кистями рукъ и вырѣзаннымъ языкомъ.

ДЕМЕТ. Ступай теперь, скажи, когда можетъ еще говорить языкъ твой, кто тебѣ вырѣзалъ его и обезчестилъ тебя.

ХИРОН. Напиши что на умѣ у тебя, обнаружь такъ чего тебѣ хочется; сдѣлайся, когда дозволятъ тебѣ твои култышки, писакой.

ДЕМЕТ. Смотри, какъ она можетъ еще грозить знаками и гримасами.

ХИРОН. Ступай домой, спроси благовонныхъ водъ, вымой руки.

ДЕМЕТ. Нѣтъ у ней ни языка, чтобъ спросить, ни рукъ, чтобъ вымыть; оставимъ ее и такъ наслаждаться безмолвными прогулками.

ХИРОН. Повѣсился бы я на ея мѣстѣ.

ДЕМЕТ. Еслибъ было чѣмъ приготовить петлю. (Уходитъ съ Хирономъ.)

Рога. Входитъ Маркъ.

МАРКЪ. Кто это? — племянница; куда это бѣжитъ она такъ проворно? — Племянница, послушай, — гдѣ мужъ твой? — Сонъ это — отдалъ бы все, что имѣю, чтобъ пробудиться отъ него! бодрствую — срази меня какая нибудь планета, чтобъ заснулъ сномъ вѣчнымъ! — Скажи, милая племянница, какія жестокія, немилосердыя руки отсѣкли, отрубили, лишили тѣло твое двухъ его вѣтвей, чудесныхъ украшеній, въ объемлющей тѣни которыхъ и цари желали опочить, и не могли добиться великаго этого счастія, какъ и любви твоей? — Чтожь не отвѣчаешь ты мнѣ? — Увы! алая струя теплой крови, какъ взволнованный и вспѣненный вѣтромъ ручей, то покажется, то изчезнетъ между розовыхъ губъ твоихъ, приливаетъ и отливаетъ вмѣстѣ съ сладостнымъ твоимъ дыханіемъ. Навѣрное какой нибудь Терей обезчестилъ тебя, и чтобъ ты не открыла его, вырѣзалъ тебѣ языкъ. Ты отворачиваешь лице отъ стыда, и несмотря на страшную потерю крови, какъ изъ фонтана съ тремя отверстіями, изъ тебя текущей, щеки твои красны, какъ ликъ Титана, краснѣющаго когда, налетитъ на него какое нибудь облако. Говорить мнѣ за тебя? Сказать, что такъ это? О, еслибъ я могъ прочесть въ твоемъ сердцѣ, узнать звѣря, чтобы, ругая его, облегчить себя. Горе скрытое, какъ закрытая печь, пережигаетъ въ пепелъ сердце, въ которомъ оно кроется. — Прекрасная Филомела лишилась только языка, и хоть и труднымъ узоромъ, но вышила таки, что думала; ты, дорогая моя племянница, лишена и этого способа. Съ болѣе хитрымъ Тиреемъ повстрѣчалась ты, и отсѣкъ онъ прекрасные эти пальцы, которые вышили-бъ еще лучше Филомелы. О, еслибъ чудовище видѣло какъ лилейныя эти руки, какъ листья тополя, дрожали на лютнѣ, заставляя шелковыя ея струны съ наслажденіемъ цѣловать ихъ — не тронуло-бъ оно ихъ и ради своей жизни; слышало бы оно небесную гармонію, которую порождалъ сладкозвучный языкъ этотъ — выронило бы оно ножъ изъ рукъ, и заснуло бы, какъ Церберъ у ногъ Ѳракійскаго поэта^[23]. — Идемъ; ослѣпи отца твоего; такое зрѣлище не можетъ вѣдь не ослѣпить отца. И одного часа бури достаточно, чтобъ затопить благоухающіе луга; чего же не сдѣлаютъ цѣлые мѣсяцы слезъ, съ глазами твоего отца? Не бѣги же отъ меня; поплачемъ мы съ тобою. О, еслибъ слезами нашими могли мы облегчать твое несчастіе! (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ III.

СЦЕНА 1.

Римъ. Улица. Входятъ Сенаторы, Трибуны и Судьи съ Марціемъ и Квинтомъ, связанными и ведомыми на казнь. Титъ, умоляя, идетъ впереди.

ТИТЪ. Выслушайте меня, мудрые отцы! благородные трибуны, постойте! Изъ состраданія къ старости того, чья юность прошла въ опасныхъ войнахъ, между тѣмъ какъ вы спокойно спали; за всю мою кровь, пролитую мной за Римъ; за всѣ морозныя ночи, мной прободрствованныя; ради горькихъ этихъ слезъ, которыя, видите, наполняютъ теперь старческія морщины щекъ моихъ, — молю, будьте милосерды къ осужденнымъ сыновьямъ моимъ, души которыхъ совсѣмъ не такъ испорчены, какъ думаютъ. ни слезинки не вырвала у меня смерть двадцати двухъ сыновей, потому что умерли они на славномъ ложѣ чести; (Бросаясь на землю) но за этихъ, трибуны, горячими слезами души пишу я на прахѣ глубокую скорбь сердца. Пусть мои слезы утолятъ сухую жажду земли; кровь же милыхъ сыновей моихъ пристыдитъ, заставитъ покраснѣть ее. (Сенаторы, Трибуны и прочіе уходятъ съ осужденными.) О земля! удружу я тебѣ изъ двухъ этихъ старыхъ развалинъ больше, чѣмъ юный апрѣль всѣми своими дождями. Буду орошать тебя и въ лѣтнюю засуху; не перестану и зимой сгонять снѣгъ горячими слезами, удержу вѣчную весну на лицѣ твоемъ, если откажешься упиться кровью дорогихъ сыновей моихъ.

Входите Луцій съ обнаженнымъ мечемъ не рукѣ.

О почтенные трибуны! добрые, маститые старцы! развяжите сыновей моихъ, отмѣните смертный приговоръ вашъ, дайте мнѣ, никогда доселѣ не плакавшему, возможность сказать, что мои слезы убѣдительнѣйшіе на этотъ разъ ораторы.

ЛУЦІЙ. О благородный отецъ мой, молишь ты напрасно; трибуны не слышатъ тебя, ни одного нѣтъ по близости; камнямъ передаешь ты горе свое.

ТИТЪ. Ахъ, Луцій, дай мнѣ молить за братьевъ твоихъ. — Почтенные трибуны, еще разъ прошу васъ.

ЛУЦІЙ. Ни одинъ трибунъ не слышитъ тебя.

ТИТЪ. Ничего; вѣдь еслибъ они и слышали — не обратили-бъ они на меня вниманія; вѣдь еслибъ они и слышали — не пожалѣли-бъ они меня; но молить ихъ и напрасно, я долженъ. Потому и разсказываю я мое горе камнямъ, которые, хотя и не могутъ отозваться на мое несчастіе, все таки лучше трибуновъ, потому что не прерываютъ моего разсказа. Плачу я — они смиренно у ногъ моихъ пріемлютъ мои слезы и, кажется, что плачутъ вмѣстѣ со мною; облеки ихъ только въ сановничьи одежды, и Римъ не представитъ ни одного такого трибуна. Камень мягокъ, какъ воскъ, трибуны жестче камней; камень молчаливъ и не оскорбляетъ, а трибуны приговариваютъ своими языками людей къ смерти. Но зачѣмъ съ обнаженнымъ мечемъ ты?

ЛУЦІЙ. Хотѣлъ спасти братьевъ отъ смерти, и судьи обрекли меня за это покушеніе на вѣчное изгнаніе.

ТИТЪ. О счастливецъ! благосклонны были къ тебѣ судьи. Какъ же ты, глупый Луцій, не догадываешься, что Римъ притонъ тигровъ? Тигры должны хищничать, а Римъ, кромѣ меня и моихъ, не представляетъ никакой имъ добычи; какъ же ты счастливъ, что изгнанъ изъ среды прожоръ этихъ! — Но съ кѣмъ это идетъ сюда братъ мой Маркъ?

Входятъ Маркъ и Лавинія.

МАРКЪ. Готовь, Титъ, старые глаза твои къ тому, чтобъ залиться слезами; а не то — сердце, чтобъ надорваться. Привелъ я сокрушительное для твоей старости горе.

ТИТЪ. Сокрушитъ оно меня? кажи мнѣ его.

МАРКЪ. Это была дочь твоя.

ТИТЪ. И есть, Маркъ.

ЛУЦІЙ. О горе! убиваетъ меня видъ ея.

ТИТЪ. Слабодушный ребенокъ, скрѣпись, и смотри на нее. — Скажи, Лавинія, какая проклятая рука обезручила тебя для глазъ отца твоего? Какой глупецъ подлилъ воды въ море, или бросилъ вязанку хвороста въ ярко пылающую Трою? Мое горе было ужь на вершинѣ прежде, чѣмъ пришла ты, а теперь издѣвается оно, какъ Нилъ, надъ берегами. — Дайте мнѣ мечъ, отрублю я и мои руки — сражались онѣ вѣдь для Рима, и напрасно; и вскормили онѣ, кормя меня, это горе; и въ тщетной мольбѣ поднимались онѣ, и безполезна мнѣ вся ихъ служба; теперь одной только еще службы потребую я отъ нихъ: чтобъ одна помогла мнѣ отрубить другую. — Хорошо, Лавинія, что нѣтъ у тебя рукъ; потому что въ рукахъ Риму служащихъ никакого нѣтъ прока.

ЛУЦІЙ. Кто же, скажи, любезная сестра, такъ тебя изувѣчилъ?

МАРКЪ. Ахъ, дивное орудіе ея помышленій, высказывавшее ихъ такъ краснорѣчиво, вырвано изъ прекрасной клѣтки, въ которой оно, какъ сладкогласная птичка, распѣвало такъ звучно и разнообразно, восхищая и молодыхъ и старыхъ.

ЛУЦІЙ. О, скажи же ты за нее, чье это дѣло?

МАРКЪ. Нашелъ я ее ужь такой, бѣгающей по лѣсу, ищущей куда нибудь спрятаться, какъ дѣлаетъ это лань неизцѣлимо пораненная.

ТИТЪ. Моя это была лань, и тотъ кто поранилъ ее, не сдѣлалъ бы мнѣ столько зла и убивъ меня; потому что тоже я теперь, что человѣкъ стоящій на скалѣ, окруженной пустыней моря, видящій какъ ростетъ приливъ волна за волной, и ожидающій что вотъ какая нибудь изъ нихъ поглотитъ его наконецъ въ соленыя свои нѣдра. Этой дорогой къ смерти прошли несчастные сыны мои; вотъ стоитъ еще сынъ, изгнанный; вотъ братъ, оплакивающій мое горе; но что всего болѣе терзаетъ мою душу — это дорогая Лавинія, драгоцѣннѣйшая для меня и самой души моей. — Еслибъ я увидѣлъ тебя такой и въ изображеніи — обезумѣлъ бы я; что же должно произойти со мной теперь, когда вижу такой тебя самое? Нѣтъ у тебя ни рукъ, чтобъ отереть слезы, ни языка чтобъ сказать кто такъ тебя изувѣчилъ; твой мужъ убитъ, и за убійство его твои братья осуждены, и умерли за то. Смотри, Маркъ; ахъ! смотри, Луцій, смотри! Когда я назвалъ братьевъ ея, свѣжія слезы гоказались на щекахъ ея, какъ медовая роса на сорванной и почти что увядшей лиліи.

МАРКЪ. Можетъ она плачетъ о томъ, что убили они мужа ея; а можетъ и отъ того что знаетъ, что неповинны они въ этомъ.

ТИТЪ. Если убили они твоего мужа, такъ радуйся же, потому что законъ наказалъ ихъ за то. — Нѣтъ, нѣтъ, не способны они на такое гнусное дѣло; свидѣтель — сокрушеніе сестры ихъ. — Милая Лавинія, дай поцѣловать твои губы, или покажи мнѣ какъ нибудь, чѣмъ могу я облегчить тебя. — Хочешь, чтобъ твой добрый дядя, твой братъ Луцій, и я усѣлись съ тобой у какого нибудь ручья и устремили въ него глаза, чтобъ видѣть какъ наши щеки загажены слезами, точно не высохшіе еще луга иломъ, оставленнымъ на нихъ наводненіемъ? Смотрѣть намъ въ него до тѣхъ поръ, пока горькія слезы наши не лишатъ свѣтлыхъ его струй пріятнаго ихъ вкуса, не сдѣлаютъ ихъ разсоломъ? Или отрубить и намъ наши руки? откусить языки, и провести остатокъ противныхъ нашихъ дней въ нѣмомъ безмолвіи? Что сдѣлать намъ? Придумаемъ же, имѣющіе еще языки, какую нибудь еще ужаснѣйшую продѣлку на изумленье временъ грядущихъ.

ЛУЦІЙ. Будетъ, любезный отецъ, плакать; видишь, какъ отъ твоего гореванья рыдаетъ несчастная сестра моя.

МАРКЪ. Терпѣнье, милая племянница. — Осуши, любезный Титъ, слезы свои.

ТИТЪ. Ахъ, Маркъ, Маркъ! знаю я, братъ, что ни одной моей слезинки не вопьетъ платокъ твой, потому что его смочилъ ужь ты, бѣдный, своими собственными.

ЛУЦІЙ. Дай моя Лавинія, оботру я твои щеки.

ТИТЪ. Смотри Маркъ, смотри! понимаю я ея знаки; еслибъ у ней былъ языкъ, сказала бы она теперь брату тоже что я сейчасъ сказалъ тебѣ: что его платкомъ, совсѣмъ смокшимъ отъ его собственныхъ слезъ, не осушишь печальныхъ щекъ ея. О, какое сочувствіе горя, такъ же далекаго отъ всякаго облегченія, какъ адъ отъ рая.

Входите Ааронъ.

ААРОН. Титъ Андроникъ, императоръ, мой повелитель, шлетъ тебѣ такое слово: любишь ты сыновей своихъ — пусть Маркъ, Луцій, или ты самъ, старый Титъ, все равно кто-нибудь изъ васъ, отрубитъ себѣ руку и пошлетъ ее къ нему; за нее пришлетъ онъ къ тебѣ сюда обоихъ сыновей твоихъ живыми; будетъ она выкупомъ ихъ преступленія.

ТИТЪ. О милосердый императоръ! о добрый Ааронъ! Пѣвалъ ли когда нибудь воронъ такъ похоже на жаворонка, возвѣщающаго отрадный восходъ солнца? Съ радостью пошлю я ему мою руку. Ты, добрый Ааронъ, поможешь вѣдь мнѣ отрубить ее?

ЛУЦІЙ. Остановись, отецъ! не пошлешь ты благородной руки своей, столько враговъ сложившей; достаточно и моей; моей юности потеря крови легче, чѣмъ тебѣ; моя рука спасетъ жизнь братьевъ моихъ.

МАРКЪ. Которая изъ вашихъ рукъ не защищала Рима, не размахивала кровавой боевой сѣкирой, начертывая гибель на шлемахъ враговъ? Нѣтъ у васъ руки не прославившейся великими подвигами. Моя оставалась праздной; будетъ она нынче выкупомъ моихъ племянниковъ — берегъ я ее для достойной цѣли.

ААРОН. Рѣшайте же скорѣе, чья пошлется, чтобъ не умерли они прежде, чѣмъ придетъ прощеніе. МАРКЪ. Моя.

ЛУЦІЙ. Нѣтъ, клянусь небомъ.

ТИТЪ. Друзья, не спорьте; такія увядшія травы, какъ эта, вырываются вѣдь, и потому — моя.

ЛУЦІЙ. Отецъ, если хочешь, чтобъ считали меня твоимъ сыномъ, позволь мнѣ спасти моихъ братьевъ отъ смерти.

МАРКЪ. Памятью отца нашего, любовью нашей матери, позволь мнѣ доказать братнюю мою любовь къ тебѣ.

ТИТЪ. Рѣшайте жь межь себя; сохраню я мою руку.

ЛУЦІЙ. Такъ я пойду за топоромъ.

МАРКЪ. А я воспользуюсь имъ. (Уходятъ.)

ТИТЪ. Ступай сюда, Ааронъ; обману я ихъ обоихъ. Одолжи меня своей рукой, и я отдамъ тебѣ свою.

ААРОН. (Про себя). Если это называется обманомъ, буду честенъ, и никогда, во всю мою жизнь, никого не обману такъ; но обману я тебя — черезъ какіе-нибудь полчаса увидишь, — другимъ образомъ. (Отсѣкаете своимъ мечемъ руку Тита.)

Возвращаются Луцій съ топоромъ и Маркъ.

ТИТЪ. Не спорьте болѣе; что нужно было сдѣлать — сдѣлано. — Ступай, любезный Ааронъ, отдай мою руку императору; скажи ему, что это рука охранявшая его отъ тысячи опасностей. Попроси его похоронить ее; заслуживала она большего; пусть не откажетъ хоть въ этомъ. Что касается до сыновей моихъ, скажи, что я считаю ихъ брилліантами, купленными весьма дешево, но вмѣстѣ съ тѣмъ и дорого, потому что купилъ вѣдь я свое собственное.

ААРОН. Иду, Андроникъ; и за руку твою сыновья твои будутъ сейчасъ же здѣсь. — (Про себя) Разумѣю, головы ихъ. — О, какъ это мошенничество и одной уже мыслью о немъ утучняетъ меня! Пусть глупцы дѣлаютъ добро, хлопочутъ бѣлолицые о добродѣтели — Ааронъ хочетъ чтобъ душа его была черна какъ лице его. (Уходитъ.)

ТИТЪ. О, вотъ, поднимаю я одну эту руку къ небу и склоняю слабую эту развалину къ землѣ; если какая-нибудь сила соболѣзнуетъ слезамъ несчастій — къ ней взываю я. — (Лавингѣ Какъ! хочешь и ты преклонить со мной колѣни? Преклони ихъ, моя дорогая; небо услышитъ мольбы наши; иначе омрачимъ мы твердь небесную нашими вздохами, затмимъ солнце туманомъ, какъ иногда тучи, когда тающія нѣдра ихъ объемлютъ его.

МАРКЪ. О братъ, говори сбыточное, не вдавайся въ пропасть крайностей.

ТИТЪ. Не пропасть развѣ и мое несчастіе, и бездонная? пусть же будетъ бездонно и мое гореванье.

МАРКЪ. Будь и въ гореваньи благоразуменъ.

ТИТЪ. Будь какая-нибудь разумная причина этихъ несчастій, могъ бы я еще сдержать скорбь мою въ границахъ. Плачетъ небо — не заливается развѣ земля? бушуютъ вѣтры — не неистовствуетъ развѣ море, грозя небу своей высоко вздувшейся поверхностью? хочешь ты въ этой кутермѣ благоразумія? Я море; слышишь, какъ дуютъ вздохи ея! Она плачущее небо, я — земля; и мое море должно взволноваться отъ ея вздоховъ, и моя земля должна отъ безпрерывныхъ слезъ ея залиться, затопиться потопомъ. Не могутъ мои внутренности сдержать въ себѣ своихъ страданій; долженъ я, какъ пьяница, изрыгнуть ихъ, и потому дай мнѣ волю; теряющіе имѣютъ вѣдь право облегчать сердце горькими рѣчами.

Входитъ Посланецъ, съ двумя головами и рукой.

ПОСЛА. Достойный Андроникъ, гадко заплатили тебѣ за доблестную руку, посланную тобой императору. Вотъ головы двухъ, благородныхъ сыновей твоихъ; вотъ и твоя рука въ насмѣшку тебѣ возвращаемая. Твое горе — забава ихъ; твоя рѣшимость осмѣяна. Мысль о твоихъ несчастіяхъ тяжелѣй для меня и воспоминанія о смерти отца моего. (Уходитъ.)

МАРКЪ. Да остынетъ же раскаленная Этна въ Сициліи, и да будетъ мое сердце вѣчно-пылающимъ адомъ. Больше это, чѣмъ можно вынести. Плакать съ плачущими — облегчить хоть нѣсколько; насмѣхаться надъ горемъ — двойное убійство.

ЛУЦІЙ. Что же это? такую глубокую рану нанесло это зрѣлище, а проклятая жизнь держится еще! Зачѣмъ же смерть не уступаетъ своего имени жизни, когда въ жизни не остается ужь ничего кромѣ дыханія., (Лавинга цѣлуетъ его.)

МАРКЪ. Увы, бѣдная, не отраденъ поцѣлуй этотъ, какъ ледяная вода окоченѣлой змѣѣ.

ТИТЪ. Когда же страшный сонъ этотъ кончится?

МАРКЪ. Конецъ теперь всякому самообольщенью; умри Андроникъ. Не спишь ты; смотри: вотъ головы двухъ твоихъ сыновей, твоя воинственная рука, твоя изувѣченная дочь, твой сынъ изгнанный, блѣдный и безкровный отъ страшнаго этого зрѣлища; и я твой братъ, точно каменное изваяніе холодный, оцѣпенѣлый. Ахъ! не стану я теперь сдерживать мое горе; рви серебряные свои волосы, грызи другую, свою руку, и да закроетъ ужасное это зрѣлище, злополучнѣйшіе глаза наши! Теперь можно неистовствовать; что же притихъ ты?

ТИТЪ. Ха, ха, ха!

МАРКЪ. Зачѣмъ же смѣешься ты? не такое для этого теперь время.

ТИТЪ. Затѣмъ, что нѣтъ другихъ слезъ у меня; затѣмъ, что, кромѣ того, горе врагъ, которому хотѣлось бы овладѣть влажными моими глазами, и ослѣпить ихъ данью слезъ; какъ же найду я тогда пещеру мести? Вѣдь эти двѣ головы, кажется, говорятъ, грозятъ мнѣ, что никогда не добьюсь я блаженства, если не возвращу всѣ эти напасти въ самыя глотки виновниковъ ихъ. Сообразимъ же, что предпринять мнѣ. — Станьте, бѣдные, вокругъ меня, чтобы я каждому душей моей могъ поклясться что отомщу за всѣ ваши несчастій. — Поклялся я. — Бери же, братъ, одну голову, а я понесу этой рукой другую. Лавинія, и ты не останешься тутъ безъ дѣла; неси, моя милая мою руку въ зубахъ. Ты же, мой сынъ, иди, оставь меня. Ты изгнанъ, ты не долженъ здѣсь оставаться; бѣги къ Готамъ, и собери тамъ войско; если ты меня любишь, въ чемъ увѣренъ, обнимемся и разстанемся, потому что дѣла у насъ много. (Уходитъ съ Маркомъ и Лавиніей.)

ЛУЦІЙ. Прощай, Андроникъ, благородный отецъ мой, несчастнѣйшій изъ всѣхъ когда либо въ Римѣ жившихъ! Прощай, гордый Римъ, до возвращенія Луція, оставляющаго въ тебѣ заложниковъ, драгоцѣннѣйшихъ для него и жизни. Прощай, Лавинія, благородная сестра моя; о, еслибъ ты была какой была до этого! теперь же удѣлъ и Луція и Лавиніи забвенье и противное горе. Но будетъ Луцій живъ — отомститъ онъ за всѣ ваши несчастія, заставитъ надменнаго Сатурнина и его императрицу нищить у воротъ, какъ нѣкогда Тарквиній и царица его. Отправлюсь къ Готамъ, и соберу войско на гибель Рима и Сатурнина. (Уходитъ.),

СЦЕНА 2.

Римъ. Комната въ домѣ Тита, съ накрытымъ для обѣда столомъ. Входятъ Титъ, Маркъ, Лавинія и юный Луцій.

ТИТЪ. Такъ, такъ, теперь сядемъ; да смотрите, не ѣшьте болѣе, чѣмъ нужно для поддержки только силъ, необходимыхъ для мести за всѣ горькія наши напасти. Развяжи же, Маркъ, скорбью затянутый этотъ узелъ; твоя племянница и я лишены вѣдь рукъ, и не можемъ мы, бѣдные, даже и сложеніемъ ихъ выразить десятерное наше горе. Эта бѣдная правая оставлена мнѣ только на мученье груди; заколотитъ обезумѣвшее отъ страданій сердце мое въ тѣлесной этой темницѣ — такъ вотъ угомоняю я его. (Лавиніѣ) А ты, воплощенное, только знаками говорящее горе, ты вотъ, когда забьется бѣдное твое сердце такъ же бѣшено, не можешь смирять его такимъ образомъ. Рань его, дочь моя, вздохами, убивай стонами; или возьми въ зубы небольшой ножичекъ, и сдѣлай имъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ оно бьется, дырку, чтобы всѣ слезы, бѣдными твоими глазами проливаемыя, стекая въ нее, утопили глупое въ соленой своей влагѣ.

МАРКЪ. Стыдись, братъ, стыдись! не учи ее такому жестокихъ рукъ наложенію на нѣжную жизнь свою.

ТИТЪ. Это что? свело горе а тебя съ ума? Полно, Маркъ, кромѣ меня никто вѣдь, не имѣетъ права сумасшествовать. Какія жестокія руки можетъ она наложить на жизнь свою? Ахъ! зачѣмъ произнесъ ты слово: руки? не все это развѣ равно, что заставить Энея дважды разсказывать, какъ сгорѣла Троя, и какъ его сдѣлали несчастнымъ? Не заводи рѣчи о рукахъ, чтобъ напоминать; намъ безпрестанно, что нѣтъ ихъ у насъ. Фу! какой же вздоръ я говорю; какъ будто, не упомяни Маркъ о рукахъ, такъ вотъ мы и забыли что лишены ихъ. — Приступимъ же къ трапезѣ; ѣшь, милая моя дочь, вотъ это. — А питья-то нѣтъ! — Слушай, Маркъ, что говоритъ она; могу я объяснить тебѣ всѣ вымучиваемые ей знаки. Говоритъ она, что не пьетъ никакого напитка, кромѣ слезъ, затертыхъ печалью, забродившихъ на щекахъ ея. Изучу я, безмолвная страдалица, всѣ твои помышленія; буду также искусенъ въ пониманіи нѣмыхъ твоихъ знаковъ, какъ нищенствующіе отшельники въ причитываніи святыхъ молитвъ своихъ. Не вздохнуть тебѣ, не поднять своихъ култышекъ къ небу, не мигнуть, не кивнуть, не преклонить колѣнъ, не сдѣлать никакого знака безъ того, чтобъ изъ всего этого не выкрутилъ я цѣлой азбуки; неустаннымъ въ этомъ упражненіемъ научусь а непремѣнно понимать тебя.

МАЛЬЧ. Оставь, добрый дѣдушка, горькія эти жалобы; развесели лучше тётю какой нибудь забавной сказкой.

МАРКЪ. Плачетъ мальчуганъ, горемъ дѣда растроганный.

ТИТЪ. Полно, нѣжный отпрыскъ; весь ты изъ слезъ; слезы какъ разъ размоютъ жизнь твою. (Маркъ ударяетъ своимъ ножемъ по блюду.) По чемъ это ударилъ ты, Маркъ, ножемъ своимъ?

МАРКЪ. Убилъ муху.

ТИТЪ. Позоръ тебѣ, убійца! мое убиваешь ты сердце; пресыщены ужь глаза мои звѣрствомъ. Убійство невиннаго неприлично брату Тита. Оставь насъ; вижу не для моего ты общества.

МАРКЪ. Но вѣдь только муху убилъ я.

ТИТЪ. Но если у этой мухи были отецъ и мать; какъ повѣситъ они золотистыя свои крылушки и какъ жалобно будутъ они жужжать въ воздухѣ? Бѣдная, ни въ чемъ не повинная муха! прилетѣла она потѣшить насъ веселымъ своимъ жужжаньемъ, а ты убилъ ее.

МАРКЪ. Прости, братъ; черная была это муха, гадкая какъ Мавръ императрицы, и потому убилъ я ее.

ТИТЪ. О, о, о! Такъ прости же ты мнѣ мои упреки; доброе сдѣлалъ ты дѣло. Дай мнѣ твой ножъ; потѣшусь и я, представляя себѣ, что это Мавръ, нарочно, чтобъ отравить меня, сюда явившійся. — Это вотъ тебѣ, а это Таморѣ. — А, бездѣльникъ! — не такъ еще, полагаю, принижены мы, чтобъ не могли, между собой, убить и муху, имѣющую сходство съ чернымъ, какъ уголь, Мавромъ.

МАРКЪ. (Про себя). Бѣдный! до того убило его горе, что и лживые призраки принимаетъ онъ за дѣйствительность.

ТИТЪ. Собирайте со стола. — Идемъ, Лавинія, со мной; я почитаю тебѣ въ моей комнатѣ грустные разсказы о событіяхъ временъ давно-минувшихъ. — Иди и ты, мальчуганъ, съ нами; твое зрѣніе юно, почитаешь ты намъ, когда мое помутится. (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ IV.

СЦЕНА 1.

Тамъ-же. Передъ домомъ Тита. Входятъ Титъ и Маркъ; за тѣмъ Юный Луцій, за которымъ бѣжитъ Лавипія.

МАЛЬЧ. Заступись, заступись, дѣдушка! тётя Лавинія все за мной, не знаю зачѣмъ, гоняется. — Добрый дядя Маркъ, смотри, какъ она спѣшитъ сюда. — Ахъ! милая моя тётя, не знаю я чего ты хочешь.

МАРКЪ. Стой подлѣ меня, Луцій; не бойся тетки своей.

ТИТЪ. Слишкомъ она, мальчуганъ, тебя любитъ, чтобъ сдѣлать тебѣ какое либо зло.

МАЛЬЧ. Да, когда отецъ былъ въ Римѣ, любила.

МАРКЪ. Что силится моя племянница сказать этими знаками?

ТИТЪ. Не бойся ее, Луцій; чего-то ей хочется. Видишь, Луцій, видишь, она на тебя очень разсчитываетъ, хочетъ чтобы ты куда-то шелъ съ ней. — Никогда, мальчуганъ, и Корнелія не читала своимъ сыновьямъ съ такимъ стараніемъ, какъ она тебѣ, поэтовъ и Туллія оратора^[24]. — Не можешь ты догадаться чего она отъ тебя добивается?

МАЛЬЧ. Не знаю, и догадаться не могу; припадокъ развѣ это сумасшествія; сколько вѣдь разъ говорилъ ты, дѣдушка, что отъ сильныхъ горестей сходятъ съ ума; и читалъ я что троянская Гекуба бѣгала, обезумѣвъ отъ горя; вотъ этого-то я и испугался; хотя и знаю, что добрая тётя любитъ меня, какъ любила меня моя мать, и что, не помѣшавшись, не захочетъ она пугать меня; отъ этого я и убѣжалъ и бросилъ мои книги, со всѣмъ, можетъ, за даромъ. — Прости, милая тётя; пойдетъ и дядя Маркъ съ нами, я съ радостью пойду съ тобой.

МАРКЪ. Я пойду съ вами. (Лавинія торопливо ворочаетъ книги уроненныя Луціемъ.)

ТИТЪ. Что же тебѣ, Лавипія? — Что это, Маркъ, значитъ? Тутъ есть какая нибудь книга, которую ей хочется видѣть. — Которая же это, дочь моя? — Кажи ихъ ей, Луцій. — Но ты вѣдь начитаннѣй и образованнѣй; пойдемъ, выбирай какую хочешь изъ всей моей библіотеки; обманывай такимъ образомъ печаль свою, пока небо не откроетъ проклятаго сочинителя этого дѣла. — Которая же это книга? — Зачѣмъ поднимаетъ она руки послѣдовательно одну за другой?

МАРКЪ. Вѣрно для того, чтобъ показать, что виновникъ этого дѣла не одинъ. — Непремѣнно не одинъ; если только не воззваніе это къ небу о мщеніи.

ТИТЪ. Луцій, какую это книгу она такъ толкаетъ?

МАЛЬЧ. Овидіевы это превращенія; ихъ подарила мнѣ мать моя.

МАРКЪ. Можетъ изъ любви къ усопшей выбрала она ее.

ТИТЪ. Постой! какъ старательно повертываетъ она листы ея! Помоги ей; что хочется ей найдти? — Лавинія, читать мнѣ? Это жалостный разсказъ о Филомелѣ, объ измѣнѣ Терея и его насиліи; и насиліе, боюсь, было поводомъ къ изувѣченью тебя.

МАРКЪ. Смотри, братъ, смотри! замѣть, какъ она на листы указываетъ.

ТИТЪ. Лавинія, была ты такъ же, милая дочь, захвачена, изнасилована и опозорена, какъ Филомела, силой въ безчувственный, темный, дремучій лѣсъ затащенная? — Смотри, смотри! — Да, именно такое мѣсто есть и тамъ, гдѣ мы охотились — о, еслибъ мы никогда, никогда тамъ не охотились! — совершенно сходное съ тѣмъ, какое поэтъ тутъ описываетъ, самой природой для убійствъ и насилованій созданное.

МАРКЪ. И зачѣмъ бы природѣ создавать такія гнусныя трущебы, еслибъ не нравились богамъ трагедіи?

ТИТЪ. Объясни же, любезная дочь, знаками — нѣтъ вѣдь здѣсь никого, кромѣ друзей, — какой римскій вельможа дерзнулъ на такое дѣло? Не подкрался ли Сатурнинъ, какъ нѣкогда Тарквиній, покинувшій лагерь, чтобъ опозорить ложе Лукреціи?

МАРКЪ. Присядь, милая племянница; садись и ты, братъ, подлѣ меня. — Аполлонъ, Паллада, Юпитеръ, или Меркурій, вдохновите меня, чтобъ могъ я разоблачить это злодѣйство! Смотри, братъ, сюда; — смотри сюда, Лавинія. Песокъ тутъ совершенно ровенъ; води этимъ, если сможешь, послѣ меня тамъ, гдѣ напишу мое имя безъ всякой помощи рукъ. (Пишетъ на пескѣ свое имя своей палкой, которую, держа верхній конецъ ея зубами, движетъ ногами.) Проклятіе тому, кто заставилъ насъ прибѣгать къ такимъ продѣлкамъ! — Пиши теперь ты, любезная племянница; выведи наконецъ тутъ наружу то, что небо хочетъ, чтобъ было открыто для нашей мести. Да помогутъ боги твоему перу ясно начертать все твое несчастіе, чтобъ знали мы злодѣевъ, знали всю правду. (Лавинія беретъ конецъ палки въ зубы и пишетъ, двигая ее остаткомъ рукъ своихъ.)

ТИТЪ. О! прочелъ ты, братъ, что она написала? Stuprum^[25] — Chiron — Demetrius.

МАРКЪ. Какъ, какъ! — безпутные сыновья Таморы свершители гнуснаго, кроваваго этого дѣла?

ТИТЪ. Magni dominator poli, tarn lentus audis scelera? tarn lentus vides^[26]?

МАРКЪ. О, успокойся, добрый братъ, хотя, знаю, достаточно написано на пескѣ этомъ, чтобъ возмутить и кротчайшую душу, чтобъ вооружить яростью и ребенка. — Стань, братъ, со мной на колѣни; Лавинія, становись на колѣни; становись и ты, мальчуганъ, надежда римскаго Гектора, (Становятся всѣ на колѣни) и клянитесь со мной — какъ клялся нѣкогда Юній Брутъ со скорбнымъ мужемъ и съ отцемъ обезчещенной Лукреціи, — что отомстимъ мы смертью вѣроломнымъ этимъ Готамъ, что увидимъ кровь ихъ, или умремъ опозоренные (Встаютъ.)

ТИТЪ. Было-бъ это достаточно вѣрно, еслибъ зналъ ты какъ. Поранишь медвѣжатъ этихъ — берегись; медвѣдица проснется и почуетъ тебя, а она въ тѣсной вѣдь связи со львомъ; она убаюкиваетъ и усыпляетъ его, и въ то время, какъ спитъ онъ, она дѣлаетъ все что захочетъ. Неопытный ты еще охотникъ, Маркъ; оставь это, и пойдемъ; я добуду мѣдный листъ, и стальнымъ рѣзцемъ вырѣжу на немъ слова ея, и такимъ образомъ сохраню ихъ. Сердитый сѣверный вѣтеръ разнесетъ песокъ, какъ листы Сибиллъ, и гдѣ же будетъ тогда урокъ твой? — Что ты, мальчуганъ, скажешь?

МАЛЬЧ. Скажу, что будь я мужемъ — и спальня ихъ матери не была бы безопаснымъ убѣжищемъ для скверныхъ этихъ рабовъ Рима.

МАРКЪ. Такъ, мой милый! твой отецъ зачастую служилъ такъ неблагодарной своей родинѣ.

МАЛЬЧ. Такъ буду и я, буду живъ, дядя.

ТИТЪ. Пойдемъ въ мою оружейную; снаряжу я тебя Луцій, и ты за тѣмъ отнесешь отъ меня къ сыновьямъ императрицы подарки, которые намѣренъ я сдѣлать обоимъ. Идемъ, идемъ; вѣдь ты исполнишь мое порученіе; исполнишь вѣдь?

МАЛЬЧ. Моимъ, дѣдушка, кинжаломъ въ грудь ихъ.

ТИТЪ. Нѣтъ, мальчуганъ, не такъ; научу я тебя другому способу. Лавинія идемъ. — Маркъ, присмотри ты за моимъ домомъ; а мы съ Луціемъ отправимся во дворецъ, поговоримъ тамъ; да, поговоримъ; и будемъ мы отлично приняты. (Уходитъ съ Лавиніей и съ Луціемъ.)

МАРКЪ. О небо! можешь ты слышать стоны хорошаго человѣка, и не растрогаться, и не сжалиться надъ нимъ? Не оставляй его, Маркъ, въ страшномъ его несчастій; сердце его исполосовано вѣдь горемъ сильнѣе, чѣмъ старый его щитъ врагами, а онъ такъ все-таки добръ, что и мстить не хочетъ. Отомсти же ты, небо, за стараго Андроника! (Уходитъ.)

СЦЕНА 2.

Тамъ-же. Комната во дворцѣ. Входятъ А аронъ, Хиронъ и Деметрій съ одной стороны; съ другой Юный Луцій и Слуга со связкой оружія.

ХИРОН. Вотъ, Деметрій, сынъ Луція; съ какимъ-то онъ къ намъ посланіемъ.

ААРОН. Съ чѣмъ нибудь безумнымъ отъ безумнаго его дѣда.

МАЛЬЧ. Смиренно, какъ только могу, привѣтствую васъ отъ Андроника, — (Про себя) и молю боговъ Рима погубить васъ обоихъ.

ДЕМЕТ. Благодарю, любезный Луцій. Что новаго?

МАЛЬЧ. (Про себя). Что вы оба открыты и оказались насиліемъ заклейменными бездѣльниками. (Громко) Дѣдъ мой разсудилъ послать со мной лучшее оружіе своей оружейной въ даръ вашей доблестной юности — надежды Рима; такъ велѣлъ онъ мнѣ сказать, и такъ говорю я, и передаю вамъ даръ этотъ, чтобы въ случаѣ надобности хорошо могли вы вооружиться. И за симъ прощаюсь съ обоими, (Про себя) одинаково кровожадными извергами. (Уходите съ служителемъ.)

ДЕМЕТ. Это что? Полоска бумаги, и вся исписанная. Прочтемъ:

Integer vitae, scelcrisque punis,

Non eget Mauri jaculis, non areu ¹).

¹) Человѣкъ жизни честной, преступленіями не запятнанный, не нуждается ни въ лукѣ, ни въ метальныхъ копьяхъ Мавра.

ХИРОН. Стихъ это Горація — знаю я его, давнымъ давно читалъ въ граматтикѣ.

ААРОН. Да, именно! стихъ это Горація; вѣрно, угадалъ. (Про себя) Вотъ что значитъ быть осломъ! Не добрая это продѣлка! старикъ узналъ ихъ преступленіе, и посылаетъ имъ оружіе обвернутое строками, которыя ранятъ ихъ жестоко, а они и не чувствуютъ этого. Не лежи умная наша императрица въ постелѣ, потѣшилась бы она выдумкой Андроника; но пусть не безпокоится пока въ безпокойномъ своемъ положеніи. (Громко) А что, принцы, не счастливая звѣзда привела насъ въ Римъ, чтобъ мы, чужеземцы, хуже еще — плѣнники, такъ возвеличились? Какъ пріятно было мнѣ, у дверей дворца, не уступить трибуну въ присутствіи брата его.

ДЕМЕТ. Еще пріятнѣе мнѣ, подлое за нами ухаживаніе человѣка такъ важнаго, посылка намъ подарковъ.

ХАРОН. Нѣтъ развѣ у него достаточной на то причины? не были вы съ его дочерью такъ любезны?

ДЕМЕТ. Желалъ бы, чтобъ тысяча римскихъ боярынь поочередно такъ же послужила нашей похоти.

ХИРОН. Самое благодушное, и полное любви желаніе.

ААРОН. Недостаетъ только вашей матери, чтобъ сказать на него аминь.

ХИРОН. Она и на двадцать еще тысячъ сказала бы его.

ДЕМЕТ. Пойдемъ, помолимъ боговъ объ облегченіи мукъ дорогой нашей матери.

ААРОН. Молите лучше дьяволовъ; боги отреклись вѣдь отъ насъ. (Трубы.)

ДЕМЕТ. Что это возвѣщаютъ трубы императора?

ХИРОН. Вѣроятно радостное для него рожденіе сына.

ДЕМЕТ. Молчи! кто это идетъ сюда?

Входитъ Кормилица, закутывая чернаго на рукахъ ребенка.

КОРМИ. Добраго вамъ утра, принцы. Скажите, не видали-ль вы Мавра Аарона?

ААРОН. Болѣе, или менѣе, или нисколько, Ааронъ передъ тобой; на что Ааронъ тебѣ?

КОРМИ. Ахъ, любезный Ааронъ, пропали мы всѣ! Помогай, или бѣда и тебѣ.

ААРОН. Отчего это ты такъ размяукалась? что это кутаешь, комкаешь ты на рукахъ своихъ?

КОРМИ. Что хотѣла бы скрыть и отъ глазъ неба, позоръ нашей императрицы, срамъ гордаго Рима. — Разрѣшилась она, разрѣшилась.

ААРОН. Отъ чего?

КОРМИ. Отъ бремени^[27].

ААРОН. Да даруятъ же боги покойный ей отдыхъ! что послали они ей?

КОРМИ. Чертенка.

ААРОН. Такъ мать она чертенка; чудесное рожденье!

КОРМИ. Чудовищное, ужасное, черное, горестное рожденье! Вотъ оно, гадкое, какъ жаба посреди прекраснѣйшихъ порожденій страны нашей^[28]. Императрица посылаетъ его, твой оттискъ, твой отпечатокъ, тебѣ, чтобъ ты окрестилъ его остріемъ твоего кинжала.

ААРОН. Что ты, подлая потаскушка! развѣ такъ ужь черный цвѣтъ дуренъ? Славный ты, милый пухлякъ, цвѣтокъ — это вѣрно.

ДЕМЕТ. Что ты, бездѣльникъ, надѣлалъ?

ААРОН. То, чего не раздѣлать тебѣ.

ХИРОН. Погубилъ ты мать нашу.

ААРОН. Усугубилъ только бездѣльникъ мать твою.

ДЕМЕТ. Тѣмъ-то, адская собака, и погубилъ ты ее. Горе ей, проклятіе гнусному ея выбору! проклятье и отродью гнуснаго демона!

ХИРОН. Не жить ему.

ААРОН. Не умретъ оно.

КОРМИ. Должно, Ааронъ; сама мать хочетъ этого.

ААРОН. Какъ! должно, кормилица? Такъ никому жь, кромѣ меня, не исполнить этого приговора надъ моей плотью и кровью.

ДЕМЕТ. Насажу я этого головастика на мечъ мой. Давай мнѣ его, кормилица; мой мечъ разомъ съ нимъ покончитъ.

ААРОН. (Отнимая ребенка, у кормилицы и обнажая мечъ). Скорѣе вотъ этотъ выпуститъ тебѣ кишки. Стойте, кровожадные негодяи! хотите убить вы брата своего? Клянусь разгорѣвшимися свѣтильниками неба, такъ ярко блестѣвшими при зачатіи этого ребенка, умретъ отъ остраго меча моего, кто коснется моего перворожденнаго сына и наслѣдника. Скажу вамъ, молокососы, ни Энцеладъ со всей своей грозной ватагой Тифонова отродья, ни великій Алкидъ, ни самъ богъ войны не вырветъ этой добычи изъ рукъ отца. Что вы, что вы, задорные, безсердечные мальчишки, выбѣленныя стѣны! расписанныя вывѣски пивныхъ! черный цвѣтъ лучше всякаго другаго, и потому пренебрегаетъ всякимъ другимъ; вѣдь и всѣ воды океана не сдѣлаютъ ногъ лебедя бѣлыми, хоть и омываютъ ихъ ежечасно. (Кормилицѣ.) Скажи отъ меня императрицѣ, что мужъ я, что съумѣю сберечь свое; отдѣлывайся она какъ знаетъ.

ДЕМЕТ. И ты выдашь такимъ образомъ благородную твою повелительницу?

ААРОН. Повелительница повелительницей, а это — я самъ, сила, образъ моей юности; его я предпочитаю всему на свѣтѣ; его сберегу я на зло всему свѣту, или поплатится за него кто-нибудь изъ васъ въ Римѣ.

ДЕМЕТ. Мать навсегда имъ опозорится.

ХИРОН. Римъ будетъ презирать ее за гадкую эту слабость.

КОРМИ. Императоръ въ бѣшенствѣ осудитъ ее на смерть.

ХИРОН. И отъ одной уже мысли о такомъ срамѣ краснѣю я.

ААРОН. Привилегія это вашей красоты. Гадость, предательскій цвѣтъ, краской выдающій сокровеннѣйшія побужденія и помыслы сердца; вотъ малый совсѣмъ не такого цвѣта. Смотрите, какъ черный этотъ плутишка улыбается отцу своему, какъ бы говоритъ: твой я, старина. — Братъ онъ вамъ, принцы, выкормленный несомнѣнно той самой кровью, которая дала жизнь и вамъ; высвободившійся, выползшій на свѣтъ изъ тѣхъ самыхъ нѣдръ, въ которыхъ и вы были заключены. Да, братъ онъ вашъ, и по сторонѣ вѣрнѣйшей, хоть и съ моимъ на лицѣ оттискомъ.

КОРМИ. Что сказать мнѣ, Ааронъ, императрицѣ?

ДЕМЕТ. Придумай, Ааронъ, что намъ дѣлать, и мы послѣдуемъ твоему совѣту. Спаси ребенка, но такъ чтобъ и мы были въ безопасности.

ААРОН. Такъ сядемъ, и посовѣтуемся. Мой сынъ и я хотимъ занять первое мѣсто; вы садитесь вонъ тамъ; (Садятся поодаль другъ отъ друга) толкуйте теперь сколько угодно о вашей безопасности.

ДЕМЕТ. Сколько женщинъ видѣли сына его?

ААРОН. Такъ-то, любезные; въ ладу мы — ягненокъ я, но вздумаете вздорить съ Мавромъ — ни разъяренный вепрь, ни горная львица, ни океанъ не свирѣпѣютъ такъ, какъ Ааронъ. — Говори же, сколько васъ видѣло этого ребенка?

КОРМИ. Повитуха Корнелія и я, и никто еще, кромѣ разрѣшившейся императрицы.

ААРОН. Императрица, повитуха и ты. Двѣ могутъ еще сохранить тайну, когда третьей не будетъ. Ступай къ императрицѣ; скажи ей, что вотъ что сказалъ я. (Закалываетъ ее; она вскрикиваетъ.) Квикъ, квикъ! — такъ взвизгиваетъ готовимый на вертелъ поросенокъ.

ДЕМЕТ. Къ чему это, Ааронъ? Для чего ты это сдѣлалъ?

ААРОН. Дѣло это благоразумія. Слѣдовало длинноязычной этой кумушкѣ жить, чтобъ обнаружить вину нашу? нѣтъ, господа, нѣтъ. Знайте жь теперь, что я придумалъ. Не въ далекѣ отсюда живетъ Мули^[29], мой соотечественникъ; жена его только что вчера разрѣшилась отъ бремени; ребенокъ ея похожъ на нее, бѣлъ, какъ вы; ступайте сговоритесь съ нимъ, дайте золота матери, сообщите обоимъ всѣ обстоятельства дѣла, и какъ сынъ ихъ черезъ это возвысится, сдѣлается наслѣдникомъ императора; подмѣной имъ моего вы предотвратите собирающуюся при дворѣ бурю, и пусть за тѣмъ императоръ нянчитъ его, какъ своего. — Ну, принцы; (Указывая на трупъ кормилицы) вы видите, лѣкарство я ей далъ ужь, ваше теперь дѣло похоронить ее. Поле не далеко, а вы дюжіе ребята. Схоронивъ ее, не замедлите, пришлите ко мнѣ тотчасъ же^[30] повитуху. Поконченныя кормилица и повитуха могутъ болтать себѣ что угодно.

ХИРОН. Вижу, Ааронъ, не довѣряешь ты вѣтру тайнъ своихъ. ДЕМЕТ. За эту заботливость о Таморѣ, и она и мы премного тебѣ обязаны. (Уходитъ cs Хирономъ, унося трупъ кормилицы.)

ААРОН. Теперь къ Готамъ, съ быстротой ласточки, чтобъ пристроить тамъ это, на рукахъ моихъ покоящееся сокровище, и передать привѣтъ императрицы друзьямъ ея. — Идемъ, губастый плутишка; удалю я тебя отсюда, потому что ты вѣдь виновникъ всей этой тревоги. Велю кормить тебя ягодами и кореньями, простоквашей и сывороткой, будешь ты у меня сосать козу, жить въ пещерѣ, и выростешь воиномъ, будешь военачальникомъ. (Уходитъ си ребенкомъ.)

СЦЕНА 3.

Тамъ же. Площадь. Входитъ Титъ со стрѣлами, на концахъ которыхъ записки, Маркъ, Юный Луцій и другіе Патриціи съ луками.

ТИТЪ. Сюда, Маркъ, сюда, родичи; вотъ это мѣсто. — Ну, мальчуганъ, кажи мнѣ теперь свое искусство. Смотри же, цѣль вѣрнѣе, и будетъ она тамъ. Terras Astraea reliquit^[31]. Помни это, Маркъ; скрылась она, улетѣла она. Принимайтесь же, друзья, за ваши орудія. Вы, братья, пойдете и попытаете океанъ, забросьте ваши сѣти — можетъ и поймаете его въ морѣ, хоть и тамъ правосудія такъ, же мало, какъ на землѣ. — Нѣтъ; вашимъ это, Публій и Семпроній, должно быть дѣломъ; вы должны копать заступомъ и лопатой, прорыть центръ земли; и когда доберетесь до страны Плутона, прошу передать ему такую просьбу, скажите ему, что она о правосудіи и помощи, и отъ стараго Андроника, подавленнаго горемъ въ неблагодарномъ Римѣ. — Ахъ, Римъ! — Да, да; я сдѣлалъ тебя несчастнымъ, какъ только остановилъ выборъ на томъ, кто такъ тиранитъ меня. — Ступайте же, отправляйтесь; прошу, будьте постарательнѣй, не оставляйте ни одного корабля не обысканнымъ. Злобный этотъ императоръ услалъ его, можетъ быть на кораблѣ, и тогда, друзья, напрасно будемъ мы звать правосудіе.

МАРКЪ. О, Публій, не тягостно ли видѣть такое растройство благороднаго твоего дяди?

ПУБЛІ. По этому заботливо, и днемъ и ночью, должны мы смотрѣть за нимъ, радушно, на сколько можно, потворствовать его причудамъ, пока не пошлетъ время, какого-нибудь цѣлительнаго средства.

МАРКЪ. Неизцѣлимо, друзья, горе его. Соединитесь съ Готами, и жестокой войной накажите Римъ за эту неблагодарность его; отомстите и гнусному Сатурнину.

ТИТЪ. Ну что же, Публій? что же, господа? отыскали его?

ПУБЛІ. Нѣтъ, добрый дядя; но Плутонъ велѣлъ тебѣ сказать, что если хочешь, чтобы адъ отомстилъ за тебя, такъ отомститъ онъ. Что же касается до Правосудія, оно такъ занято — полагаетъ, съ Юпитеромъ на небѣ, или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, — что поневолѣ долженъ ты подождать еще.

ТИТЪ. Оскорбляетъ оно меня, кормя все отсрочками. Нырну за нимъ въ огненное озеро происподней, и за пяты вытащу его изъ Ахерона. — Маркъ, кустарникъ мы — не кедры; не исполины мы, сложенные, какъ циклопы, но мы желѣзо, сталь до самой спины, и все таки не подъ силу нашей спинѣ зло насъ удручающее. Нѣтъ правосудія ни на землѣ, ни въ аду — обратимся къ небу, побудимъ боговъ послать его на землю, чтобъ выместило все зло намъ надѣланное. Прибѣгнемъ же къ этимъ орудіямъ. (Раздавая стрѣлы) Ты, Маркъ, хорошій стрѣлокъ, эта, ad Jovem — тебѣ; тебѣ — ad Apollinem; ad Martern — эта для меня самого. — Тебѣ, мальчуганъ, эта — къ Палладѣ; тебѣ — къ Меркурію; эта, Кайюсъ, къ Сатурну — не къ Сатурнину; къ нему — все равно вѣдь, что выстрѣлить въ вѣтеръ. — Ну, мальчуганъ. Маркъ, спусти, когда скажу. — Мѣрьте, надписывалъ я не наобумъ; ни одинъ богъ не остался безъ просьбы.

МАРКЪ. Пустите, друзья, всѣ ваши стрѣлы прямо во дворецъ; оскорбимъ гордыню императора.

ТИТЪ. Ну, пускайте теперь, други. (Они пускаютъ стрѣлы.) О, отлично, Луцій! прямо въ лоно Дѣвы^[32]; передай же ты Палладѣ.

МАРКЪ. А моя пролетѣла на милю за луну; и твое письмо ужь у Юпитера.

ТИТЪ. Ахъ, Публій, Публій, ты-то что это надѣлалъ? Смотри, смотри! отстрѣлилъ ты одинъ изъ роговъ Тельца.

МАРКЪ. Презабавная это, братъ, случайность; когда Публій пустилъ стрѣлу, раздраженный Телецъ стукнулъ Окна такъ сильно, что оба его рога полетѣли прямо ко двору, и кому жь было и найдти ихъ какъ не бездѣльнику императрицы. Она разсмѣялась и сказала Мавру, чтобъ онъ тотчасъ же подарилъ ихъ императору.

ТИТЪ. Чтожь, идутъ вѣдь они къ нему. Пошли, богъ, эту радость его величеству.

Входите Кловнъ съ двумя голубями въ корзинѣ.

Вѣсти! вѣсти съ неба! Маркъ, почта пришла. Что, любезный, скажешь? есть у тебя письмо? Добьюсь я правосудія? что говоритъ Юпитеръ?

КЛОВН. О! палачъ-то? говоритъ что снялъ ихъ, потому что не слѣдъ человѣку висѣть до слѣдующей недѣли.

ТИТЪ. Что говоритъ Юпитеръ, спрашиваю я у тебя?

КЛОВН. Юпитера-то вотъ я и не знаю. Никогда во всю мою жизнь и не пивалъ съ нимъ.

ТИТЪ. Такъ ты не съ вѣстью, негодяй?

КЛОВН. Только съ голубями, ни съ чѣмъ другимъ.

ТИТЪ. Зачѣмъ же ты не съ неба?

КЛОВН. Съ неба? ахъ, никогда не бывалъ я еще тамъ. Да и сохрани меня боже отъ дерзкаго покушенія такъ рано забраться туда. Иду я просто съ моими голубями къ народному трибунству, чтобъ уладить размолвку моего дяди съ однимъ изъ слугъ императорства^[33].

Маркъ. Вотъ, братъ, онъ какъ нельзя вѣдь лучше можетъ передать рѣчь твою; пусть и голубей своихъ вручитъ онъ отъ тебя императору.

ТИТЪ. Скажи, можешь ты передать рѣчь императору съ надлежащей граціей?

КЛОВН. Нѣтъ, никакъ; съ gratias-то^[34] во всю мою жизнь я ни разу не могъ справиться.

ТИТЪ. Подойди, любезный, ко мнѣ. Не ломайся же, отдай твоихъ голубей императору; черезъ меня окажетъ онъ тебѣ правосудіе. — Постой, постой; вотъ тебѣ и деньги за трудъ. — Дайте мнѣ перо и чернилъ. — Можешь ты, любезный, съ граціей подать и прошеніе?

КЛОВН. Могу, ваша милость.

ТИТЪ. Такъ вотъ твое прошенье. — Придешь къ нему, съ первыхъ же шаговъ долженъ ты стать на колѣни, потомъ поцѣловать его ногу, потомъ вручить голубей, и за тѣмъ ждать награды. Я буду впрочемъ поблизости; смотри же, выполни все хорошенько.

КЛОВН. Будьте увѣрены; дайте мнѣ только волю.

ТИТЪ. А есть у тебя, негодяй, ножъ? Покажи. — Заверни его, Маркъ, въ рѣчь; ты вѣдь составилъ ее, какъ покорный проситель. — Отдашь ты его императору — постучи въ мою дверь, и скажи мнѣ что говоритъ императоръ.

КЛОВН. Господь съ вами; все сдѣлаю.

ТИТЪ. Идемъ, Маркъ, идемъ. — Слѣдуй, Публій, за нами. (Уходятъ.)

СЦЕНА 4.

Тамъ же. Передъ дворцемъ. Входятъ Сатурнинъ, съ пущенными въ предшествующей сценѣ стрѣлами въ рукѣ, Тамора, Деметрій, Хиронъ, Патриціи и другіе.

САТУР. Какое, друзья, оскорбленіе! Видали ль когда-нибудь, чтобы Римскому императору оказывали такое пренебреженіе, такъ ему досаждали, обращались съ нимъ такъ презрительно; и за безпристрастное правосудіе? — Вы знаете, патриціи, знаютъ и всемогущіе боги — что бы тамъ ни жужжали народу эти возмутители нашего спокойствія, — что съ преступными сыновьями стараго Андроника поступили мы рѣшительно по закону. Если горе и разстроило такъ его разсудокъ, обязаны мы развѣ терпѣть такое преслѣдованіе насъ злыми, бѣшеными выходками его сумасбродства? Вотъ онъ пишетъ теперь къ богамъ о заступничествѣ. Смотрите: вотъ это къ Юпитеру; это къ Меркурію; это къ Аполлону; это къ богу войны; славныя, для разлета по улицамъ Рима, посланія! Что же это какъ не возбужденіе противъ правительства, не разглашеніе повсюду нашей несправедливости? Премилая продѣлка, не такъ ли, патриціи? Не все это равно, что сказать: нѣтъ правосудія въ Римѣ? Но буду живъ, не будетъ накидное его безуміе защитой этихъ дерзостей; узнаютъ онъ и его сторонники, что здравствуетъ правосудіе въ Сатурнинѣ, что онъ, если дремлетъ оно, такъ растолкаетъ его, что въ ярости своей уничтожитъ оно и отчаяннѣйшаго изъ живущихъ заговорщиковъ.

ТАМОР. О мой добрый повелитель, мой милый Сатурнинъ, властелинъ моей жизни и всѣхъ моихъ помышленій, смягчись, снизойди къ проступкамъ лѣтъ Тита, къ его горю о храбрыхъ сыновьяхъ, потеря которыхъ поразила его, глубоко поранила его сердце; лучше тебѣ облегчить тяжкую его участь, чѣмъ преслѣдовать за такія оскорбленія ничтожнѣйшаго, или лучшаго изъ гражданъ Рима — (Про себя.) Такъ должна, смѣтливая Тамора, подлещаться ко всѣмъ; но тебя, Титъ, тебя поранила я на смерть; истекаешь ты кровью. Не наглупитъ Ааронъ — все спасено, брошенъ якорь въ пристани.

Входите Кловнъ.

Что тебѣ, любезный? имѣешь что сказать намъ?

КЛОВН. Какъ же, если только твоя милость императорственна.

ТАМОР. Я императрица, а вонъ, сидитъ и императоръ.

КЛОВН. Его-то мнѣ и надо. — Господь и святой Степанъ да пошлютъ тебѣ добрый вечеръ. А я принесъ тебѣ письмо и пару голубковъ по недостатку лучшаго

САТУР. (Прочитавъ письмо). Взять его, и сейчасъ же повѣсить.

КЛОВН. Сколько же придется мнѣ денегъ?

ТАМОР. Придется, любезный, повѣсить тебя.

КЛОВН. Повѣсить! На славное же, клянусь пресвятой, дѣло принесъ я мою шею. (Уходитъ со стражей)

САТУР. Жестокія, невыносимыя оскорбленія! Потерплю такую чудовищную гнусность? Знаю откуда все это идетъ. Какая возможность переносить это? — точно гнусные сыновья его, по закону, за убійство моего брата, казненные, умерщвлены злостно по моему наущенію. — Ступайте, тащите сюда бездѣльника за волосы, не смотря ни на лѣта, ни на санъ его. — Буду за дерзскую эту насмѣшку палачемъ твоимъ, хитрый, сумасбродный негодяй, помогшій мнѣ возвеличиться, въ надеждѣ что будешь управлять и Римомъ, и мной.

Входитъ Эмилій.

Ты съ какой, Эмилій, вѣстью?

ЭМИЛ. Къ оружію, Римляне! Никогда еще Римъ такъ въ немъ не нуждался. Готы поднялись, и съ ратью людей отчаянныхъ, жаждущихъ добычи, быстро приближаются сюда подъ предводительствомъ Луція, сына стараго Андроника; грозитъ онъ превзойти, въ дѣлѣ мести, Коріолана.

САТУР. Воинственный Луцій предводительствуетъ Готами? Вѣсть эта леденитъ меня, и никнетъ голова моя, какъ цвѣтокъ отъ мороза, какъ трава прибитая бурей! — Близится горе и къ намъ. Онъ любимецъ народа. Сколько разъ слыхалъ я самъ, бродя частнымъ человѣкомъ, какъ онъ говорилъ, что Луцій изгнанъ несправедливо, и желалъ чтобъ Луцій былъ его императоромъ.

ТАМОР. Чего бояться тебѣ? не достаточно развѣ городъ нашъ крѣпокъ?

САТУР. Такъ, но граждане любятъ Луція, и взбунтуются, чтобъ помочь ему.

ТАМОР. Царь, такъ же, какъ твой санъ, должны быть царственны и твои помыслы. Меркнетъ развѣ солнце оттого, что комары передъ нимъ толкутся? Орелъ дозволяетъ мелкимъ пташкамъ распѣвать, и не тревожится, что бы онѣ тамъ ни щебетали, зная что и одной уже тѣнью крыла своего можетъ, когда угодно, заставить ихъ умолкнуть; точно такъ же и ты можешь смирить, взбалмошныхъ Римлянъ. Ободрись же; потому что, знай, императоръ, очарую я стараго Андроника словами сладостнѣйшими и вмѣстѣ съ тѣмъ опаснѣйшими, чѣмъ наживка рыбамъ, чѣмъ дятлина баранамъ, когда однѣ ранятся крючкомъ, а другіе лакомѣйшей морятся пищей.

САТУР. Но не станетъ вѣдь онъ за насъ просить сына.

ТАМОР. Попроситъ его Тамора, попроситъ и онъ; съумѣю я смягчить, наполнить старыя его уши золотыми обѣщаніями; будь сердце его почти что непреклонно, старыя его уши глухи, и сердце и уши его покорятся языку моему. — (Эмилію) Ступай ты прежде; будь посломъ нашимъ, скажи, что императоръ желаетъ вступить съ доблестнымъ Луціемъ въ переговоры, и предлагаетъ сойтись для этого въ домѣ отца его, въ домѣ стараго Андроника.

САТУР. Эмилій, исполни честно это порученіе; потребуетъ, для своей безопасности, заложниковъ, скажи чтобъ назначилъ какихъ хочетъ.

ЭМИЛ. Все будетъ въ точности исполнено. (Уходитъ.)

ТАМОР. А я пойду къ старому Андронику, и употреблю все мое искусство, чтобъ смягчить его, и склоню непремѣнно отвлечь надменнаго Луція отъ воинственныхъ Готовъ. — Будь же, дорогой мой императоръ, по прежнему веселъ; схорони всѣ свои страхи въ моей ловкости.

САТУР. Желаю тебѣ успѣха; уговори его. (Уходитъ.)

ДѢЙСТВІЕ V.

СЦЕНА 1.

Равнина близъ Рима. Входитъ Луцій и войско Готовъ съ барабаннымъ боемъ и распущенными знаменами.

ЛУЦІЙ. Воины испытанные, друзья мои вѣрные, получилъ я изъ великаго Рима письма, сообщающія мнѣ, какъ они тамъ ненавидятъ своего императора, и какъ желаютъ насъ видѣть, И потому, доблестные вожди, будьте, какъ имѣете на то право, грозны и страшно за оскорбленія взыскательны; заставьте Римъ за все что вы отъ него потерпѣли поплатиться вамъ втрое.

1 гот. Благородный великаго Андроника отпрыскъ, имя котораго, нѣкогда нашъ ужасъ, теперь наша отрада; дивные подвиги, славныя дѣла котораго неблагодарный Римъ наградилъ презрѣніемъ — положись на насъ; послѣдуемъ мы за тобой куда бы ни повелъ ты, какъ жалящія пчелы въ жаркій лѣтній день за своей маткой на луга цвѣтущіе, и отомстишь ты проклятой Таморѣ.

ГОТЫ. Тоже, что сказалъ онъ, говоримъ за одно съ нимъ и мы всѣ.

ЛУЦІЙ. Благодарю его, благодарю и всѣхъ васъ. Но кого это ведетъ сюда коренастый этотъ Готъ?

Входить Готъ, ведя Аарона съ ребенкомъ на рукахъ.

2 гот. Славный Луцій, я отсталъ отъ войска, чтобъ взглянуть на развалины какого-то монастыря; принявшись осматривать брошенное это зданіе, услыхалъ я вдругъ подъ одной изъ стѣнъ крикъ ребенка. Иду на крикъ, и слышу что плачущаго ребенка успокоиваютъ такой рѣчью: «Молчи черный крикунъ; на половину я, и на половину мать! Не выдавай твой цвѣтъ чье ты произведеніе, дай тебѣ природа видъ только твоей матери — могъ бы ты, плутишка, быть императоромъ; но когда и быкъ и корова оба молочно-бѣлые — телка, какъ уголь чернаго, никогда вѣдь у нихъ не бываетъ. Молчи же, молчи, негодникъ!» — именно такъ журилъ онъ его, — «снесу я тебя къ надежному Готу, и онъ, когда узнаетъ, что дитя ты императрицы, будетъ къ тебѣ, ради твоей матери, ласковъ». — Я обнажилъ мечъ, бросился на него, овладѣлъ имъ и привелъ сюда, чтобы ты, какъ найдешь нужнымъ, распорядился этимъ человѣкомъ.

ЛУЦІЙ. Доблестный Готъ, воплощенный это дьяволъ, лишившій Андроника славной руки его; это перлъ, плѣнившій глаза вашей царицы, а это гадкій плодъ гнуснаго его сладострастія. — (Аарону) Скажи, бѣлоглазый бѣздѣльникъ, куда хотѣлъ ты спровадить живой этотъ отпечатокъ твоей чертовской образины? Чтожь молчишь? глухъ что ли? — ни слова? — Веревку, воины! вздерните его на это дерево, а съ нимъ и плодъ его прелюбодѣянья.

ААРОНЪ. Не трогайте ребенка; царской онъ крови.

ЛУЦІЙ. Слишкомъ онъ похожъ на отца, чтобы когда нибудь вышло изъ него что-либо хорошее. — Повѣсьте прежде ребенка, чтобы онъ видѣлъ, какъ начнетъ онъ дрягаться; мучительное будетъ это для отца зрѣлище. Давайте лѣстницу.

ААРОН. Пощади ребенка, Луцій, и снеси его отъ меня къ императрицѣ. Сдѣлаешь это — открою тебѣ удивительныя вещи, великой для тебя важности. Не захочешь — будь что будетъ, не скажу ни слова болѣе, и месть да пожретъ васъ всѣхъ!

ЛУЦІЙ. Говори; останусь тѣмъ, что скажешь доволенъ — пощажу и вскормлю твоего ребенка.

ААРОН. Останешься если доволенъ? будь увѣренъ, Луцій, разстерзаетъ твою душу то, что разскажу я; придется вѣдь говорить объ убійствахъ, рѣзнѣ, изнасилованіяхъ, о дѣлахъ черной ночи, дѣлахъ чудовищныхъ, о стачкахъ на бѣды, предательствахъ, звѣрствахъ, возмутительныхъ и для слуха, возмутительно и совершенныхъ^[35]. И все это схоронится моей смертью, если не поклянешься что останется живъ мой ребенокъ.

ЛУЦІЙ. Скажи, что знаешь, и будетъ твой ребенокъ живъ.

ААРОН. Поклянись, что будетъ, и скажу.

ЛУЦІЙ. Кѣмъ же поклясться мнѣ? въ бога вѣдь ты не вѣруешь. Какъ же положишься ты на клятву?

ААРОН. Еслибъ я и не вѣрилъ, а я дѣйствительно ни въ какого бога не вѣрю, такъ знаю, что ты набоженъ, что есть въ тебѣ что-то, называемое совѣстью, съ двадцатью поповскими обрядными продѣлками, которыя, видѣлъ, тщательно ты исполняешь; потому и требую твоей клятвы. Знаю, что идіотъ и свою гремушку считаетъ богомъ, и сдерживаетъ клятву, поклявшись своимъ богомъ; и его заставилъ бы я поклясться; и потому ты поклянешься мнѣ тѣмъ богомъ — какой бы онъ тамъ ни былъ, — въ котораго ты вѣруешь, котораго чествуешь, что спасешь моего ребенка, вскормишь и взростишь его, или ничего не открою я тебѣ,

ЛУЦІЙ. Клянусь тебѣ моимъ богомъ, что исполню твое желаніе.

ААРОН. Узнай же прежде всего, что прижилъ я его съ императрицей.

ЛУЦІЙ. О ненасытная распутница!

ААРОН. Полно! благодатное это еще дѣло, Луцій, въ сравненіи съ тѣмъ, что сейчасъ услышишь. Бассіана убили два ея сына; они отрѣзали сестрѣ твоей языкъ, изнасиловали ее, отрубили ей руки, и разукрасили ее, какъ видѣлъ.

ЛУЦІЙ. О, гнусный бездѣльникъ! и это разукрасили, по твоему?

ААРОН. Какъ же, была вѣдь она и ополоснута, и обсѣчена и обработана, и препріятной было это забавой для хлопотавшихъ объ этомъ.

ЛУЦІЙ. О чудовищные, такіе жь, какъ ты изверги!

ААРОН. Дѣйствительно, былъ я ихъ наставникомъ. Похотливость заимствовали они отъ матери такъ вѣрно, какъ карта беретъ иногда ставку; а кровожадности, полагаю, научились они у меня, такъ вѣрно, какъ волкодавъ нападаетъ иногда спереди. Пусть же дѣла мои скажутъ что я такое. Я заманилъ братьевъ твоихъ въ предательскую рытвину, въ которой лежалъ трупъ убитаго Бассіана; я написалъ письмо, найденное твоимъ отцомъ, и зарылъ золото, о которомъ въ этомъ письмѣ упоминалось, и все это, сговорившись съ императрицей и съ двумя ея сыновьями. Во всемъ, что заставило стенать тебя, было мое злодѣйственное вліяніе. Обманомъ добылъ я руку твоего отца, и добывъ ее, помирая со смѣху, скрылся. Сквозь трещину стѣны видѣлъ я, какъ за его руку прислали ему головы двухъ сыновей его; видѣлъ его слезы, и такъ смѣялся, что и мои глаза, какъ его, залились ими. А когда я разсказалъ объ этой потѣхѣ императрицѣ, она чуть-чуть не упала въ обморокъ отъ забавнаго моего разсказа, и тутъ же наградила меня двадцатью за него поцѣлуями.

1 гот. И ты все это можешь говорить, нисколько не краснѣя?

ААРОН. Какъ черная собака, говоря словами пословицы.

ЛУЦІЙ. И не жалѣешь, что столько чудовищнаго зла надѣлалъ?

ААРОН. Жалѣю, что не надѣлалъ его въ тысячу еще разъ болѣе. И даже теперь, проклинаю день — хоть и знаю, что не многіе этого удостоятся, — въ который не сдѣлалъ какого-нибудь замѣчательнаго зла: не убилъ, напримѣръ, или не уладилъ убійства; не изнасиловалъ, или не надоумилъ на это; не обвинилъ невиннаго, или не поклялся лживо; не поселилъ смертельной вражды между двумя пріятелями; не заставилъ скотъ бѣдняковъ ломать себѣ шею; не поджегъ ночью стоговъ и житницъ, предоставляя хозяевамъ заливать ихъ слезами. Часто вырывалъ я трупы усопшихъ изъ могилъ, и становилъ ихъ у дверей родственниковъ, давно уже утѣшившихся, вырѣзавъ моимъ ножемъ на ихъ кожѣ, какъ на древесной корѣ, латинскими буквами: «не дозволяйте вашей печали умереть, хоть и умеръ я». Тысячи страшныхъ дѣлъ совершилъ я такъ же охотно, какъ другой убиваетъ муху; и ничто не сокрушаетъ меня такъ какъ то, что не могу совершить ихъ въ десять тысячъ разъ болѣе.

ЛУЦІЙ. Долой этого дьявола, не умретъ онъ такой легкой смертью, какъ немедленное повѣшенье,

ААРОи. Есть дьяволы — желалъ бы быть дьяволомъ, жить и горѣть въ вѣчномъ огнѣ, еслибъ только и въ аду могъ быть съ тобой, чтобъ терзать тебя ядовитымъ языкомъ моимъ!

ЛУЦІЙ. Зажмите ему ротъ, не давайте говорить болѣе.

Входитъ Готъ.

ГОТЪ. Доблестный вождь, посолъ изъ Рима желаетъ предстать предъ лице твое.

ЛУЦІЙ. Пусть предстанетъ.

Входитъ Эмилій.

Милости просимъ, Эмилій! съ какой ты вѣстью изъ Рима?

ЭМИЛ. Благородный Луцій и вы сановники Готовъ, мой императоръ привѣтствуетъ черезъ меня васъ всѣхъ. Узнавъ, что вы подняли оружіе, онъ желаетъ переговорить съ тобой въ домѣ отца твоего. Скажи, какихъ хочешь заложниковъ, и они немедленно будутъ даны тебѣ.

ГОТЪ. Что скажетъ на это вождь нашъ?

ЛУЦІЙ. Эмилій, пусть императоръ дастъ заложниковъ отцу моему и моему дядѣ Марку, и мы явимся. — Впередъ, друзья; идемъ! (Уходитъ.)

СЦЕНА 2.

Римъ. Передъ домомъ Тита. Входите Тамора, Деметрій и Хиронъ переодѣтые.

Т.АМОР. Такъ, въ этомъ странномъ и противномъ нарядѣ предстану я предъ Андроника, и скажу ему, что я Месть, посланная изъ преисподней, чтобы соединиться съ нимъ на кару гнусныхъ, ему причиненныхъ оскорбленій. — Постучитесь въ его рабочую, изъ которой, говорятъ, придумывая чуднѣйшіе планы жестокаго мщенія, онъ совсѣмъ не выходитъ; скажите ему что пришла Месть, чтобы съ нимъ, на гибель враговъ его, соединиться. (Они стучатся.)

Титъ показывается на верху.

ТИТЪ. Кто это отрываетъ меня отъ думъ моихъ? Хитрость это, чтобы, отворивъ дверь, далъ я тяжелымъ моимъ рѣшеніямъ возможность улетучиться, и уничтожилъ такимъ образомъ всю мою работу? Ошиблись; все что придумалъ я означено (Показывая бумагу) вотъ тутъ, смотрите, кровавыми строками, и будетъ то, что тутъ написано, исполнено.

ТАМОР. Старый Титъ, я пришла поговорить съ тобой.

ТИТЪ. Нѣтъ; ни слова. Какъ помогу я моей рѣчи, когда нѣтъ у меня руки, придать ей выразительность? Не подъ силу ты мнѣ; и потому будетъ.

ТАМОР. Еслибъ ты зналъ меня, поговорилъ бы ты со мной.

ТИТЪ. Не сумасшедшій я; знаю я тебя достаточно. Ручается жалкая эта култышка; ручаются багряныя эти строки; ручаются эти борозды, прорытыя горемъ и заботами; ручаются и томительный день, и тягостная ночь; ручаются всѣ горести что хорошо знаю я, что надменная ты наша императрица, всемогущая Тамора. Не за другой ли рукой моей пришла ты?

ТАМОР. Знай, несчастный человѣкъ, что не Тамора я. Она — твой врагъ; а я — твой другъ. Я Месть, присланная изъ адскаго царства, чтобъ смирить грызущаго коршуна души твоей гибельной мздой врагамъ твоимъ. Сойди, и привѣть меня въ этомъ мірѣ свѣта; поговори объ убійствѣ и смерти со мной. Нѣтъ вѣдь такой трущобы, или такого сокровеннаго мѣста, нѣтъ такой непроглядной теми, или такой мглистой лощины, въ которой кровавое убійство и проклятое насилованье могли бы отъ меня въ трепетѣ укрыться; отыщу ихъ всюду и скажу имъ страшное мое имя, имя Мести, кидающее въ дрожь гнуснаго преступника.

ТИТЪ. Такъ ты Месть? и прислали тебя ко мнѣ на мученье враговъ моихъ?

ТАМОР. Месть я; и потому сойди, и привѣть меня.

ТИТЪ. Окажи мнѣ, прежде чѣмъ сойду къ тебѣ, небольшую услугу. Гляди! и Убійство и Насилованье подлѣ тебя. Дай мнѣ нѣсколько убѣдиться, что дѣйствительно ты Месть: заколи, или привяжи ихъ къ колесамъ твоей колесницы, и тогда сойду я, сдѣлаюсь твоимъ возчикомъ, и помчусь съ тобой вкругъ свѣта. Добудь двухъ рьяныхъ, какъ смоль черныхъ, коней быстро мчать мстительную твою колесницу, отыскивать убійцъ въ преступныхъ трущобахъ ихъ; и когда колесница твоя наполнится головами ихъ, слезу я съ нея, и обѣщаю бѣжать, какъ подневольный погонщикъ, подлѣ колесъ ея весь день, отъ восхода Гиперіона на Востокѣ до самого заката его въ море. И изо-дня въ день буду я исполнять тяжкую эту обязанность, если умертвишь ты то вонъ Убійство и Насилованье.

ТАМОР. Мои это служители; со мной пришли они.

ТИТЪ. Служители твои? какъ же зовутъ ихъ?

ТАМОР. Убійствомъ и Насильемъ; и зовутъ ихъ такъ, потому что ихъ дѣло карать виновныхъ въ этомъ.

ТИТЪ. Какъ же они, о Боже, похожи на сыновей императрицы, а ты на императрицу! но глаза у насъ смертныхъ такіе вѣдь жалкіе, взбалмошные, ошибчивые. О благодатная Месть, готовъ я теперь сойдти къ тебѣ; и если объятія одной рукой достаточно тебѣ — обойму я тебя ею сейчасъ же. (Уходитъ.)

ТАМОР. Такое соглашеніе съ нимъ совершенно соотвѣтственно его сумасшествію. Чѣмъ бы я тамъ ни придумала питать бредъ его безумія, вы поддерживайте меня, подтверждайте все рѣчами вашими. Онъ твердо убѣжденъ теперь, что я Месть, и легковѣрнаго въ безумномъ этомъ убѣжденіи уговорю я непремѣнно послать за Луціемъ, сыномъ его. Задержавъ этого на пиру, съумѣю я между тѣмъ какой-нибудь хитростью разогнать, разсѣять непостоянныхъ Готовъ, или покрайней мѣрѣ настроить ихъ къ нему враждебно. — Смотрите, идетъ онъ; принимаюсь снова за роль мою.

Входитъ Титъ.

ТИТЪ. Долго уединялся я, и все изъ-за тебя. Привѣтъ тебѣ, страшная Фурія, въ злополучномъ моемъ домѣ! Привѣтъ и вамъ, Убійство и Насилье. — О, какъ похожи вы на императрицу и двухъ сыновей ея? Недостаетъ вамъ только Мавра. — Не могъ и весь адъ доставить вамъ такого дьявола? — Вѣдь императрица — я очень хорошо знаю это, — никогда безъ Мавра не выѣзжаетъ. Хотѣли вполнѣ походить на императрицу — слѣдовало бы добыть и такого дьявола. Но все-таки, привѣтъ вамъ, — Что же станемъ мы дѣлать?

ТАМОР. Что же хотѣлось бы тебѣ, Андроникъ, чтобъ дѣлали мы?

ДЕМЕТ. Покажи мнѣ убійцу, и я раздѣлаюсь съ нимъ.

ХИРОН. Покажи мнѣ насиловавшаго бездѣльника — я посланъ отомстить ему.

ТАМОР. Покажи мнѣ тысячу оскорбившихъ тебя, и отомщу я имъ всѣмъ.

ТИТЪ. Ступай, любезное Убійство, по грѣховнымъ улицамъ Рима, встрѣтишь человѣка на тебя похожаго, коли его — убійца онъ. — Ступай съ нимъ и ты, доброе Насилье; посчастливится тебѣ встрѣтить другаго, на тебя похожаго, коли его — насильникъ онъ. — Ступай съ ними и ты во дворецъ императора, есть тамъ императрица, сопровождаемая Мавромъ; тебѣ не трудно узнать ее по себѣ самой, потому что отъ головы до ногъ, твое она подобіе. Прошу, умертви ихъ какъ-нибудь пожесточѣе; жестоки были они со мной и съ моими.

ТАМОР. Научилъ ты насъ; будетъ все это исполнено. Но не соблаговолишь ли ты, добрый Андроникъ, послать за Луціемъ, трижды доблестнымъ твоимъ сыномъ, ведущимъ на Римъ толпу воинственныхъ Готовъ, пригласить его на пиръ въ твоемъ домѣ; прибудетъ онъ — въ самомъ разгарѣ торжественнаго твоего пира, введу я императрицу, двухъ сыновей ея, и самого императора, и всѣхъ враговъ твоихъ, и будутъ они, склонившись, на колѣняхъ молить тебя о милосердіи, и отведешь ты на нихъ гнѣвное твое сердце Что скажешь ты на это, Андроникъ?

ТИТЪ. Маркъ, братъ! — грустный это Титъ зоветъ.

Входитъ Маркъ.

Ступай, добрый Маркъ, къ твоему племяннику, Луцію; найдешь ты его среди Готовъ. Скажи ему, чтобъ онъ явился ко мнѣ, и съ главнѣйшими изъ ихъ сановниковъ; скажи, чтобъ остановилъ войско тамъ, гдѣ оно теперь находится. Скажи ему, что императоръ и императрица пируютъ въ моемъ домѣ, и что съ ними будетъ пировать и онъ. Сдѣлай это изъ любви ко мнѣ; сдѣлаетъ и онъ, если дорога ему жизнь стараго отца его.

МАРКЪ. Исполню все, и тотчасъ же возвращусь. (Уходитъ)

ТАМОР. Отправлюсь и я по дѣлу твоему; возьму съ собой и служителей моихъ.

ТИТЪ. Нѣтъ, нѣтъ, пусть Убійство и Насилье останутся со мной, или ворочу я брата и положусь на месть только Луція.

ТАМОР. (Тихо сыновьямъ). Что вы скажете? побудете съ нимъ, пока схожу и передамъ императору какъ уладила нашъ замыселъ? Уступите причудѣ его, льстите ему и будьте съ нимъ, до моего возвращенія, любезны.

ТИТЪ. (Про себя). Знаю я ихъ всѣхъ, хотя и считаютъ они меня сумасшедшимъ, и перехитрю я, собственной же ихъ хитростью, проклятую свору адскихъ этихъ собакъ и ихъ маменьку.

ДЕМЕТ. Отправляйся, государыня, сдѣлай милость; мы останемся.

ТАМОР. Прощай, Андроникъ. Идетъ Месть разставлять сѣти на гибель враговъ твоихъ. (Уходитъ.)

ТИТЪ. Знаю, разставляешь ты ихъ; прощай, милѣйшая Месть.

ХИРОНЪ. Скажи же, старикъ, на что мы тебѣ нужны?

ТИТЪ. Не спѣшите! Достаточно у меня для васъ дѣла. — Публій, Кай, Валентинъ, сюда!

Входятъ Публій и другіе.

ПУБЛІ. Что тебѣ угодно?

ТИТЪ. Знаете вы эту двоицу?

ПУБЛІ. Сыновья это, полагаю императрицы: Хиронъ и Деметрій.

ТИТЪ. Полно, Публій, полно! въ полнѣйшемъ ты заблужденіи. Одинъ Убійство, Насилье имя другаго. И потому свяжи ихъ, любезный Публій; Кай, Валентинъ, приложите и вы ваше стараніе. — Часто слыхали вы, какъ желалъ я такого часа, и вотъ насталъ онъ; и потому свяжите ихъ покрѣпче, и заткните имъ рты, если кричать вздумаютъ. (Уходитъ. Публіи и другіе схватываютъ Хирона и Деметрія.)

ХИРОН. Не смѣйте, бездѣльники! сыновья мы императрицы.

ПУБЛІ. Потому-то и дѣлаемъ мы, что велѣно. — Заткните имъ рты, не давайте, и слова сказать. Хорошо ли этотъ-то связанъ? Вяжите крѣпче.

Титъ Андроникъ возвращается съ Лавиніей; она съ тазомъ, онъ съ ножемъ.

ТИТЪ. Иди, или Лавинія, сюда; смотри, враги твои связаны. — Заткните имъ, друзья, рты, чтобъ не говорили, а слушали какія страшныя слова произнесу я. — О, изверги, Хиронъ и Деметрій! вотъ чистый источникъ, который загадили вы тиной; вотъ благодатное лѣто, заморенное зимой вашей. Вы убили ея мужа, и за гнусное это преступленіе два брата ея осуждены на смерть, моя рука отрублена и сдѣлалась веселой вашей потѣхой; обѣ руки, языкъ, и далеко еще драгоцѣннѣйшее и языка и рукъ ея: ея ничѣмъ незапятнаное цѣломудріе, безчеловѣчные злодѣи, изнасиловали, изкалечили вы. Что сказали бы вы, еслибъ я далъ вамъ возможность говорить? Отъ стыда, не могли бы вы, чудовища, даже и молить о милосердіи. Слушайте же, гнусняки, какъ я намѣренъ мучить васъ. Осталась еще у меня рука, чтобъ перерѣзать вамъ горло, между тѣмъ какъ Лавинія будетъ держать остатками своихъ тазъ, который приметъ преступную кровь вашу. Вы знаете, мать ваша замыслила пировать у меня, назвалась Местью, и считаетъ меня сумасшедшимъ. Слушайте же, бездѣльники! истолку я ваши кости въ муку, обращу ее вашей кровью въ тѣсто, сваляю изъ него пирогъ, начиню пирогъ этотъ гнусными вашими головами, и предложу безпутной, непотребной вашей матери пожрать, подобно землѣ, свое собственное произведеніе. Вотъ пиръ для нея готовимый, вотъ яства, которыми она пресытится; потому что жесточѣй чѣмъ съ Филомелой поступили вы съ моей дочерью — жесточѣй чѣмъ Прогна и отомщу я. — Готовьте жь шеи. — Ну, сбирай, Лавинія, кровь; (Перерѣзываетъ имъ горло, Лавинія собираетъ кровь) издохнутъ они — истолку я ихъ кости въ мельчайшій порошокъ, смочу его мерзостной этой жидкостью, и запеку въ этомъ тѣстѣ ихъ головы. — Ну же, ну, помогайте мнѣ всѣ устроить это пиршество, которое, хочу чтобъ было ужаснѣе и кровавѣе пиршества Центавровъ. — Тащите теперь ихъ въ домъ; буду самъ поваромъ, постараюсь чтобъ были къ приходу матери готовы. (Уходятъ, унося трупы.)

СЦЕНА 3.

Тамъ же. Бесѣдка съ накрытымъ столомъ. Входятъ Луцій, Маркъ и Готы, съ связаннымъ Аарономъ.

ЛУЦІЙ. Дядя Маркъ, отецъ пожелалъ, чтобы я явился въ Римъ, и этого для меня достаточно.

1 гот. И для насъ, какъ для него, что бы изъ того ни вышло.

ЛУЦІЙ. Поручаю тебѣ, добрый дядя, свирѣпаго этого Мавра, хищнаго этого тигра, проклятаго этого дьявола. Мори его голодомъ, держи въ цѣпяхъ, пока не поставлю его лицемъ къ лицу съ императрицей, для обнаруженія гнусныхъ ея продѣлокъ. Да смотри, чтобъ засада друзей нашихъ была достаточна; боюсь, не доброе замышляетъ противъ насъ императоръ.

ААРОНЪ. Нашептывай же мнѣ какой-нибудь дьяволъ проклятія, помоги языку моему высказать всю ядовитую злобу, вздымающую сердце мое!

ЛУЦІЙ. Вонъ, безчеловѣчная собака! рабъ поганый! Помогите, друзья, дядѣ убрать его. (Готы уводятъ Аарона. Трубы.) Трубы возвѣщаютъ императора.

Входятъ Сатурнинъ и Тамора, съ Трибунами, Сенаторами и другими.

САТУР. Что же это? болѣе развѣ одного солнца на небѣ?

ЛУЦІЙ. Какая тебѣ польза называть себя солнцемъ?

МАРКЪ. Императоръ Рима, племянникъ, оставьте перекоры; распря эта требуетъ покойнаго обсужденія. Къ пиру, придуманному заботливымъ Титомъ съ такой доброй цѣлью, ради мира, дружбы, согласія и блага Рима, все ужь готово. А потому, прошу, приступите, занимайте мѣста.

САТУР. Займемъ, Маркъ. (Трубы. Всѣ садятся за столъ.) Входятъ Титъ, одѣтый поваромъ и становитъ блюда на столъ, Лавинія, подъ покрываломъ, Молодой Луцій и другіе.

ТИТЪ. Привѣтъ тебѣ, добрый государь; привѣтъ тебѣ, грозная царица, привѣтъ вамъ, воинственные Готы, и тебѣ, Луцій; привѣтъ всѣмъ. Хотя трапеза моя и не роскошна, но будетъ достаточна; прошу, кушайте.

САТУР. Зачѣмъ это такъ ты, Андроникъ, нарядился?

ТИТЪ. Для большей увѣренности въ надлежащемъ угощеніи твоего величества, и твоей императрицы.

ТАМОР. Мы очень тебѣ, добрый Андроникъ, благодарны.

ТИТЪ. Были-бъ, еслибъ знали, ваше величество, сердце мое. Рѣши мнѣ, могущественный мой императоръ, вотъ что: хорошо ли поступилъ пылкій Виргиній, убивъ свою дочь своей собственной правой рукой за то, что она была изнасилована, опозорена, обезчещена?

САТУР. Хорошо, Андроникъ.

ТИТЪ. Почему же, государь?

САТУР. Потому что не слѣдовало ей переживать своего позора, чтобы постоянно собой оживлять его горе.

ТИТЪ. Причина вѣрная, сильная, вполнѣ достаточная; славный образецъ, живой примѣръ, прямое указаніе мнѣ, несчастнѣйшему, сдѣлать тоже. — Умри же, умри, Лавинія, (Закалывая ее) и твой позоръ съ тобою, а съ твоимъ позоромъ и горе отца твоего.

САТУР. Что сдѣлалъ ты, отецъ безчеловѣчный?

ТИТЪ. Убилъ ту, слезы о которой почти что ослѣпили меня. Я такъ же несчастенъ, какъ былъ Виргиній; имѣю въ тысячу еще разъ большую причину совершить это ужасное, — и свершено оно.

САТУР. Какъ! была и она изнасилована? Скажи, кѣмъ.

ТИТЪ. Кушайте, кушайте, ваше величество.

ТАМОР. Зачѣмъ убилъ ты единственную дочь твою?

ТИТЪ. Не я; это сдѣлали Хиронъ и Деметрій. Они изнасиловали ее, отрѣзали ей языкъ; они, они совершили всѣ эти ужасы.

САТУР. Ступайте, приведите ихъ сюда сейчасъ же.

ТИТЪ. Не трудитесь, запечены они оба въ этомъ пирогѣ, который мать ихъ съ такимъ удовольствіемъ ѣла; пресытилась она мясомъ своего собственнаго рожденья. Вѣрно это, вѣрно; Свидѣтель — (Закалывая Тамору) острый этотъ ножъ.

САТУР. (Закалывая Тита). Умри жъ! ты, бѣшеный бездѣльникъ, за проклятое это дѣло.

ЛУЦІЙ. Не можетъ глазъ сына видѣть кровь отца. (Закалывая Сатурнина) Даръ за даръ, смерть за смерть. (Общее смятеніе. Гости и слуги разбѣгаются. Маркъ и Луцій съ ихъ сторонниками входятъ на ступени дома Тита.)

МАРКЪ. Мужи встревоженные, народъ, сыны Рима, смутой разогнанные, какъ стая птицъ вѣтрами, страшнымъ порывомъ бури разбросанная, дайте мнѣ научить васъ какъ снова соединить разсѣянные колосья въ одинъ снопъ, въ одно тѣло — разъединенные члены; чтобы самъ же Римъ не былъ для себя отравой, чтобы тотъ, за кѣмъ ухаживали могущественныя царства, самъ же, какъ отчаянный, пропащій отверженецъ, позорно не казнилъ себя. Но если морозныя мои знаменія и глубокія морщины лѣтъ, вѣрные эти свидѣтели давней моей опытности, не убѣждаютъ васъ меня выслушать — (Луцію) говори ты, дорогой другъ Рима, какъ нѣкогда нашъ, предокъ, когда краснорѣчивый языкъ его передавалъ грустно-внимательному уху влюбленной Дидоны повѣсть о той ночи огня и ужасовъ, въ которую хитрые Греки овладѣли Троей царя Пріама. Скажи намъ, какой Синонъ околдовалъ наши уши, или кто ввелъ роковое орудіе^[36], поранившее нашу Трою, нашъ Римъ междоусобіемъ. Не камень и не желѣзо мое сердце, и не могу я высказать всего злаго горя нашего, безъ того, чтобы потоки слезъ не затопили моего краснорѣчія, не прервали рѣчи именно въ мгновеніе, когда она наиболѣе возбудила бы ваше вниманіе, вызвала бы ваше состраданіе. Вотъ этотъ вождь, пусть онъ передастъ вамъ все; и забьются и зарыдаютъ сердца ваши слушая его.

ЛУЦІЙ. Да будетъ же вамъ, благородные слушатели, извѣстно, что проклятые Хиронъ и Деметрій убили брата нашего императора; они же и изнасиловали сестру мою. За ихъ-то страшныя преступленія мои братья обезглавлены, слезы нашего отца презрѣны, и лишенъ онъ подлѣйшимъ обманомъ руки вѣрной, которая въ войнахъ выручала Римъ такъ часто, отправляя враговъ его въ могилы. Изгнали безжалостно и меня, замкнули за мной ворота, и рыдая, пошелъ я просить помощи у враговъ Рима, и они потопили вражду въ искреннихъ слезахъ моихъ, и обняли меня, какъ друга. И я, изгнанникъ, да будетъ вамъ это извѣстно, охранялъ Римъ кровью своей; отвращалъ остріе врага отъ его груди, направляя его въ свое нетрепетное тѣло. Вы знаете, не хвастунъ я; рубцы мои, хоть и нѣмы они, могутъ засвидѣтельствовать, что говорю правду, сущую правду. Но, будетъ! кажется слишкомъ ужь отбился я отъ дѣла, заговоривъ о ничтожныхъ моихъ достоинствахъ. Простите мнѣ это; вѣдь если нѣтъ друга похвалить, хвалитъ себя человѣкъ и самъ.

МАРКЪ. Моя теперь очередь говорить. Посмотрите на этого ребенка; имъ разрѣшилась Тамора, приживъ его съ нечестивымъ Мавромъ, главнымъ заводчикомъ и устроителемъ всѣхъ бѣдъ. Бездѣльникъ живъ, въ домѣ Тита, чтобъ засвидѣтельствовать справедливость этого. Теперь судите, какую страшную причину имѣлъ Титъ мстить за злодѣянія неслыханныя, превыше всякаго терпѣнія, невыносимыя для всѣхъ живущихъ. Теперь, узнавъ всю правду, что скажете Римляне? Сдѣлали-ль мы хоть что-нибудь несправедливое? Скажете что, и съ этого самого мѣста, на которомъ вы насъ теперь видите, бѣдные останки Андрониковъ, схватившись за руки, низринутся стремглавъ и разобьютъ свои головы объ острые камни: покончатъ разомъ родъ свой. Говорите жь, Римляне, говорите! Скажете — увидите, низринимся мы съ Луціемъ.

ЭМИЛ. Сойди, сойди, почтенный гражданинъ Рима, и за руку дружески, сведи нашего императора, нашего императора Луція; потому что, знаю, общій гласъ народа: такъ да будетъ.

МАРКЪ. Да здравствуетъ Луцій! царственный Рима императоръ. — (Одному изъ служителей) Ступай въ горестный домъ стараго Тита, и притащи сюда безбожнаго Мавра, чтобы за всю злодѣйскую жизнь осудить его на страшную, томительную смерть. (Луцій съ своими сходитъ внизъ.) Да здравствуетъ Луцій, Рима доблестный правитель!

ЛУЦІЙ. Благодарю, добрые Римляне! о, еслибъ моимъ правленіемъ могъ я заживить всѣ язвы Рима, устранить все его горе! Но, добрый народъ, повремени немного; потому что природа возлагаетъ на меня горестную еще обязанность. — Станьте всѣ поодаль, — а ты, дядя, подойди поближе — оросимъ прощальными слезами трупъ этотъ. — О, прими горячій этотъ поцѣлуй блѣдными, холодными губами твоими; (Цѣлуетъ Тита) эти горестныя капли — лицемъ окровавленнымъ; прими послѣдній этотъ долгъ достойнаго твоего сына.

МАРКЪ. Слезой за слезу, поцѣлуемъ за поцѣлуй отвѣтитъ тебѣ братъ твой Маркъ. О, еслибъ они были и безсчетны, безчисленны, отвѣтитъ онъ все-таки на всѣ.

ЛУЦІЙ. Подойдя и ты, мой сынъ; подойди, подойди, и научись у насъ заливаться слезами. Твой дѣдъ очень любилъ тебя: тысячу разъ качалъ онъ тебя на своихъ колѣняхъ, усыплялъ тебя пѣснями между тѣмъ какъ любящая грудь его служила тебѣ подушкой; разсказывалъ тебѣ многое доступное и соотвѣтственное твоему возрасту; урони же за то ты. какъ дитя доброе, нѣсколько слезинокъ изъ нѣжныхъ глазъ своихъ; требованіе это хорошей природы. Друзья дѣлятъ съ друзьями и печаль и горе ихъ. Простись съ нимъ; проводи его въ могилу; докажи этимъ ему любовь свою — это все, что можно для него сдѣлать^[37].

МАЛЬЧ. О. дѣдушка, дѣдушка, отъ всего сердца желалъ бы я умереть, только бы ожилъ ты. О Господи, не могу отъ слезъ говорить съ нимъ; задушатъ онѣ меня только что ротъ раскрою.

Входятъ Служители съ Аарономъ.

1 рим. Кончите грустные, Андроники, гореванье ваше. Произнесите приговоръ надъ гнуснымъ этимъ злодѣемъ, родоначальникомъ всѣхъ ужасныхъ этихъ событій.

ЛУЦІЙ. Заройте его по грудь въ землю, и заморите голодомъ; пусть стоитъ въ ней, беснуется и реветъ о пищѣ. Поможетъ ему кто, или хоть только пожалѣетъ о немъ — умретъ за это. Вотъ приговоръ нашъ. Постарайтесь, чтобъ былъ зарытъ онъ какъ можно крѣпче.

ААРОН. О, зачѣмъ же быть ярости нѣмой, а бѣшенству безмолвнымъ? Не ребенокъ я, чтобы сталъ низкими молитвами каяться въ совершенныхъ много злодѣяніяхъ. Въ десять еще тысячъ разъ большія всѣхъ содѣланныхъ совершилъ бы я, имѣй я только волю. Сдѣлалъ я во всю мою жизнь хотя одно доброе дѣло — каюсь въ этомъ отъ всей души моей.

ЛУЦІЙ. Друзья бывшаго императора унесите его отсюда, и схороните въ могилѣ отца его; и мы сейчасъ же замкнемъ отца моего и Лавинію въ родовой нашъ склепъ. Свирѣпой же этой тигрицѣ, Таморѣ — никакого погребальнаго обряда, ни одеждъ печали, ни скорбнаго погребальнаго звона; бросьте ее на снѣдь звѣрямъ и хищнымъ птицамъ. Звѣрская жизнь ея не знала жалости, не возбудитъ никакой и смерть. Смотрите жь, чтобы приговоръ надъ Аарономъ, проклятымъ этимъ Мавромъ, отъ котораго начались всѣ наши бѣдствія, былъ исполненъ; и за тѣмъ мы устроимъ государство такъ, что никогда уже такія событія не потрясутъ его. (Уходятъ.)

---

1. Въ прежнихъ изданіяхъ: continence… По Колльеру: conscience.
2. Вслѣдствіе смерти императора.
3. Юпитеръ.
4. Тѣнямъ, душамъ братьевъ.
5. Было повѣрье, что тѣни непогребенныхъ являлись друзьямъ и родственникамъ, и требовали погребенія.
6. Гекубу, убившую Полимнестра, убившаго ея сына Полидора.
7. Солонъ говорилъ, что никого нельзя до смерти называть счастливымъ.
8. Candidatus — отъ бѣлой одежды избиравшихся.
9. Каждому свое.
10. Улисъ.
11. Въ прежнихъ изданіяхъ: Upon her wit… По Колльеру: Upon her will…
12. Обыкновенный во времена Шекспира, при дракахъ на улицахъ, призывъ на помощь для прекращенія ихъ.
13. Въ прежнихъ изданіяхъ: dreadful… По Колльеру: dreadless…
14. Хорошо или дурно.
15. Пройду и Стиксъ и царство тѣней.
16. Въ прежнихъ изданіяхъ: the morn is bright and grey… and ring a hunter’s peal… with the noise… as it is ours… But dawning day new comfort hath inspird… По Колльеру: the morn is bright and gay… and sing а hunter`s round… with the sound… und so will I. But dawning day brought comfort and delight… (Horns wind, they sing «The hunt! is up.»)
17. Энеемъ.
18. Въ прежнихъ изданіяхъ: Should drive… По Колльеру: Should dine.
19. По сравненію съ мракомъ, который, какъ полагали древніе, вѣчно царитъ въ скиѳской странъ Кимерійцевъ.
20. Въ прежнихъ изданіяхъ: with that painted hope… По Колльеру: wilh that painted shape…
21. Въ прежнихъ изданіяхъ: bis princely paws… По Колльеру: bis princely claws…
22. Полагали что карбункулъ не только блеститъ, но и свѣтитъ.
23. Орфея.
24. Цицерона.
25. Блудъ.
26. Верховный властитель міра! и ты такъ терпѣливо внемлешь злодѣйствамъ, такъ терпѣливо смотришь на нихъ.
27. Непереводимая тутъ игра значеніями словъ: deliver’d — разрѣшилась отъ бремени и выдана, передана, и brought to bed — родила и уложена въ постель.
28. Въ прежнихъ изданіяхъ: Among the fairest breeders of our clime… По Колльеру: Among the fairest burdens of our clime…
29. Въ прежнихъ изданіяхъ: Not far опе Muliteus… По Колльеру Not far hence Muli lives…
30. Въ прежнихъ изданіяхъ: that you take no longer days… По Колльеру: that you make no long delays…
31. Покинула Астрея землю.
32. Дѣва, и ниже, Телецъ и Овенъ — созвѣздія.
33. Трибунству вмѣсто трибуна; императорство вмѣсто императора.
34. Краткая молитва послѣ обѣда и ужина.
35. Въ прежнихъ изданіяхъ: yet piteously perform’d… По Колльеру despiteously perform’d…
36. Синонъ уговорилъ троянъ ввести гибельную для нихъ деревянную лошадь.
37. Въ прежнихъ изданіяхъ: Do him that kindness, and take leave of him… По Колльеру: Do him that kindness — all that he can hate…