Теверино (Санд)/ДО

Теверино
авторъ Жорж Санд, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Teverino, опубл.: 1845. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 10, 1845.

ТЕВЕРИНО.

Повѣсть Жоржа Занда.

I.

Опасаясь опоздать за сборное мѣсто, Леонсъ до зари вышелъ изъ «Гостинницы Иностранцевъ», и солнце еще не всходило, когда онъ вошелъ въ извилистую, темную аллею виллы; легкія колеса его красиваго нѣмецкаго экипажа едва оставляли за собою слѣдъ на мелкомъ пескѣ, уничтожавшемъ топотъ прекрасныхъ лошадей. Леонсъ подумалъ, не слишкомъ ли рано онъ явился: по дорогѣ не было видно никакого слѣда, и глубокое молчаніе царствовало еще въ жилищѣ прекрасной лэди.

Онъ вышелъ изъ экипажа у лѣстницы, украшенной цвѣтами, велѣлъ жокею отвести лошадей во дворъ и увѣрившись, что стекляная съ золотымъ переплетомъ дверь въ нижнемъ этажѣ еще заперта, онъ подошелъ къ окну Сабины и началъ напѣвать вполголоса арію изъ «Севильскаго Цирюльника»:

Ессо ridente il cielo,

Già spunta la belle aurora…

. . . . . .E puoi dormir cosi?

Черезъ нѣсколько минутъ, окно отворилось, и Сабина, окутанная въ бѣлый кашемировый бурнусъ, приподнявъ уголокъ гардины, сказала небрежно-страстнымъ голосомъ:

— Вижу, что вы не получали вчера ввечеру моей записки и не знаете, что у насъ происходитъ. Герцогиня не въ духѣ и не позволяетъ своимъ любовникамъ гулять безъ нея. У маркизы, должно-быть, семейная ссора: она сказалась больною. Графъ болѣнъ въ-самомъ-дѣлѣ; доктору есть чѣмъ заняться, — всѣ измѣнили своему обѣщанію и просятъ меня отложить прогулку до слѣдующей недѣли.

— И такъ, потому только, что не получалъ вашей записки, сказалъ Леонсъ: — я явился очень-некстати, и, какъ провинціалъ, нарушилъ сонъ вашъ? Право, мнѣ такъ стыдно за свою неловкость, что я не нахожу словъ къ оправданію.

— Не упрекайте себя; я уже давно не сплю. Ихъ капризы такъ раздосадовали меня вчера вечеромъ, что я побросала въ огонь ихъ глупыя записки, легла очень-рано и заснула со злости. Очень-рада васъ видѣть; я только того и ждала, съ кѣмъ бы разбранить всѣ эти предположенія погулять и повеселиться, всѣхъ этихъ красивыхъ и свѣтскихъ людей.

— Браните же ихъ однѣ! Я отъ всего сердца благословляю ихъ въ настоящую минуту.

Леонсъ стоялъ склонясь на край окна, на которое облокотилась Сабина. Ему сильно хотѣлось взять ея бѣлую, прекрасную руку. Но его удержало спокойно-насмѣшливое выраженіе благородной женщины, и онъ устремилъ только на полуобнаженную, выглядывавшую изъ-подъ бурнуса руку ея очень-значительный взоръ.

— Леонсъ! сказала она, закутываясь въ бурнусъ съ презрительною граціею: — если вы станете говорить пошлости, я захлопну окно и пойду опять спать. Ни отъ чего такъ не спится, какъ отъ скуки; я особенно испытываю это съ нѣкотораго времени, и если это будетъ продолжаться, кажется, мнѣ останется только посвятить жизнь свою, по примѣру герцогини, на поддержаніе свѣжести и полноты моего тѣла. Послушайте: будьте любезны, не забывайте, что вы всегда такъ умны и разборчивы. Если вы обѣщаете соблюдать наши условія, мы можемъ провести утро иначе и гораздо-пріятнѣе, нежели въ этомъ блестящемъ обществѣ.

— За этимъ дѣло не станетъ! Выходите изъ своего святилища въ паркъ посмотрѣть на восходъ солнца.

— О, паркъ прекрасенъ, не спорю; но я берегу это средство на случай скучныхъ посѣщеній: я веду гостей гулять и наслаждаюсь красотами мѣстоположенія, вмѣсто того, чтобъ слушать ихъ глупые разговоры. Вотъ почему мнѣ не хочется слишкомъ приглядѣться къ красотамъ этого мѣста. Знаете ли, мнѣ ужасно досадно, что я наняла домъ на три мѣсяца. Я здѣсь всего только восемь дней, и мнѣ уже смертельно надоѣли и природа и сосѣди.

— Благодарю покорно! Прикажете удалиться?

— Къ-чему эта притворная обидчивость? Вы знаете, что я всегда исключаю васъ изъ моего проклятія человѣческому роду. Мы старые друзья, и останемся ими навсегда, если будемъ любить другъ друга благоразумно и умѣренно, какъ вы мнѣ обѣщали.

— Да, старая пословица: «любить по-немножку, чтобъ любить долго». Однако, вы обѣщаете мнѣ пріятное утро и грозите захлопнуть окно при первомъ словѣ, которое вамъ по поправится. Признаюсь откровенно, положеніе мое довольно-непріятно, и я не вздохну вольно до-тѣхъ-поръ, пока вы не выйдете изъ своей крѣпости.

— Хорошо! позвольте мнѣ только одѣться; между-тѣмъ, вамъ принесутъ въ бесѣдку завтракъ. Я туда же пріиду пить чай, и тамъ мы выдумаемъ, какъ веселѣе провести утро.

— Хотите ли послушаться меня, Сабина? Предоставьте мнѣ одному обдумать это дѣло; если вы вмѣшаетесь, весь день пройдетъ въ томъ, что я буду предлагать вамъ разнаго рода забавы, а вы будете доказывать, что всѣ онѣ глупы и одна другой скучнѣе. Послушайтесь меня: одѣньтесь въ полчаса и не будемъ завтракать здѣсь. Позвольте увезти васъ, куда мнѣ вздумается.

— А! вы коснулись магической струны, — неизвѣстнаго! Вижу, Леонсъ, что только вы меня понимаете! Хорошо! я согласна; увозите меня, — ѣдемъ.

Лэди Г. произнесла эти послѣднія слова съ улыбкою и взоромъ, которые заставили Леонса вздрогнуть.

— Холодная женщина! сказалъ онъ весело, но съ примѣсью горькаго чувства: — дѣйствительно, я васъ знаю хорошо, знаю, что у васъ только одна страсть: избѣгать людскихъ страстей. Но… ваша холодность заражаетъ и меня; я забуду все, что можетъ отклонить меня отъ единственной цѣли, которую мы должны избрать для себя, — фантазіи!

— Такъ вы увѣрены, что я не буду съ вами сегодня скучать? О, вы прекрасный человѣкъ! Знаете ли, мнѣ ужь какъ-будто веселѣе отъ одного обѣщанія, какъ больному легче при видѣ доктора; онъ исцѣленъ уже заранѣе, потому-что докторъ такъ рѣшительно утверждаетъ, что вылечитъ его. Повинуюсь вамъ, импровизованный, удивительный докторъ! Одѣнусь на-скоро, мы выѣдемъ натощакъ и отправимся… куда вамъ вздумается. Какой экипажъ закладывать?

— Никакого; вы ни во что не должны мѣшаться, ничего не должны знать; а предвидѣть и распоряжаться — мое дѣло, потому-что я изобрѣтаю.

— Пожалуй! чего же лучше! сказала она и, затворивъ окно, позвонила. — Вошли горничныя и опустили тяжелый занавѣсъ изъ голубаго штофа, закрывшій Сабину отъ взоровъ Леонса.

Онъ пошелъ отдать кой-какія приказанія, возвратился потомъ къ окну Сабины, и, сѣвъ у подножія статуи, началъ мечтать.

— Ну! сказала черезъ полчаса лэди Г., слегка ударивъ его по плечу: — такъ-то вы заняты нашимъ отъѣздомъ? Обѣщаете чудесныя выдумки, невообразимые сюрпризы, и задумались надъ статуей, какъ человѣкъ, который ровно ничего еще не выдумалъ.

— Все готово, отвѣчалъ Леонсъ вставая и взявъ ее подъ руку. — Мой экипажъ ждетъ васъ, и я выдумалъ дивныя вещи.

— И мы поѣдемъ такъ, вдвоемъ?.. замѣтила лэди Г.

— Такого кокетства я отъ нея не ожидалъ, подумалъ Леонсъ. — Не хочу же воспользоваться имъ. Возьмемъ съ собою Негритянку, отвѣчалъ онъ.

— Зачѣмъ Негритянку? сказала Сабина.

— Затѣмъ, что она нравится моему жокею. — Въ его лѣта всѣ женщины кажутся бѣлыми; а наши спутники не должны скучать: иначе они наскучатъ и намъ.

Черезъ нѣсколько минутъ, жокей получилъ отъ своего господина приказанія, которыхъ Сабина не слыхала. Негритянка, вооруженная большимъ бѣлымъ зонтикомъ, улыбалась, сидя возлѣ него на широкой и низкой скамьѣ шарабана. Лэди Г. небрежно растянулась въ экипажѣ, а Леонсъ, почтительно сидя противъ нея, смотрѣлъ на окрестности и молчалъ. Волосы его развѣвались по вѣтру.

Въ первый разъ Сабина отважилась пробыть съ Леонсомъ наединѣ дольше, нежели сколько случалось до-сихъ-поръ. Не смотря на то, что это была простая прогулка въ сообществѣ двухъ служителей, которые сидѣли къ нимъ задомъ и разговаривали между собою такъ весело, что, конечно, и не думали вслушиваться въ господскій разговоръ, Сабина чувствовала, что она еще слишкомъ-молода, и что все это похоже на необдуманную молодость; она подумала объ этомъ, когда они выѣхали за послѣднюю ограду парка.

Но Леонсъ, казалось, былъ такъ мало расположенъ воспользоваться выгодою своего положенія, онъ былъ такъ задумчивъ, такъ глубоко погруженъ въ созерцаніе восходящаго солнца, что она не осмѣлилась высказать своего замѣшательства, а, напротивъ, сочла долгомъ подавить его и казаться столько же спокойною, какъ и онъ.

Они ѣхали по высокой дорогѣ, откуда взоръ обнималъ всю зеленую долину, теченіе ручьевъ и горы, покрытыя вѣчнымъ снѣгомъ, который игралъ золотомъ и пурпуромъ въ лучахъ восходящаго солнца.

— Удивительная картина! сказала Сабина въ отвѣтъ на восклицаніе Леонса. — Но знаете ли, кстати: глядя на солнце, я невольно думаю о моемъ мужѣ.

— Дѣйствительно кстати, отвѣчалъ Леонсъ. — Гдѣ онъ?

— Онъ? въ виллѣ. Спитъ.

— А рано онъ встаетъ?

— Какъ случится. Лордъ Г. встаетъ раньше или позже, смотря потому, сколько выпилъ наканунѣ за ужиномъ. А какъ мнѣ это знать? Я слѣдую англійскому обычаю, прекрасному изобрѣтенію, которое лишаетъ женщинъ возможности умѣрять невоздериность мужчинъ.

— Однако, средній срокъ?

— Въ полдень. Мы воротимся къ тому времени?

— Не знаю; это не зависитъ отъ вашей воли.

— Право? Я очень люблю слышать отъ васъ подобныя шутки; это льститъ моей привязанности къ неизвѣстному. Но серьёзно, Леонсъ?

— Не шутя говорю вамъ, Сабина, не знаю, когда вы воротитесь. Вы дали мнѣ право распоряжаться вашимъ днемъ.

— Нѣтъ! только утромъ.

— Извините! вы не опредѣлили продолжительности прогулки, и я не отрекся отъ права выдумывать разныя забавы по-мѣрѣ-того, какъ найдетъ на меня вдохновеніе. Если вы надѣнете уздечку на моего генія, я ни за что не отвѣчаю.

— Что это значитъ?

— То, что я выдамъ васъ вашему смертельному врагу, скукѣ.

— Что за тиранство! Но если, по какому-нибудь необыкновенному стеченію обстоятельствъ, лордъ Г. былъ вчера вечеромъ трезвъ?

— Съ кѣмъ онъ ужиналъ?

— Съ лордомъ Г., съ господиномъ Д., съ сэромъ Ж., — словомъ, съ полудюжиной своихъ любезныхъ соотечественниковъ.

— Въ такомъ случаѣ — будьте покойны: онъ проспитъ сутки.

— А если вы ошибаетесь?

— Если вы сомнѣваетесь уже въ провидѣніи, то-есть во мнѣ, заботящемся сегодня о судьбѣ вашей, если въ васъ не достаетъ вѣры, если вы оглядываетесь взадъ и впередъ, — настоящая минута ускользаетъ отъ насъ, и съ нею исчезаетъ мое всемогущество.

— Вы правы, Леонсъ; пусть воспоминанія дѣйствительной жизни подавятъ мое воображеніе. Пусть лордъ Г. проснется, когда ему угодно; пусть знаетъ, что я уѣхала въ поле съ вами, что за важность!

— Во-первыхъ, онъ ко мнѣ не ревнуетъ.

— Онъ ни къ кому не ревнуетъ. Но приличіе, британское благоразуміе…

— Да что же онъ сдѣлаетъ? самое худшее?..

— Опъ проклянетъ день, въ который вздумалъ жениться на Француженкѣ, и часа три сряду будетъ превозносить прелести альбіонскихъ куколъ; проворчитъ сквозь зубы, что Англичане первая нація въ мірѣ; что Франція домъ умалишенныхъ; что лордъ Веллингтонъ выше Наполеона, и что лондонскіе доки выстроены лучше венеціанскихъ дворцовъ.

— И только?

— Развѣ этого мало? Научите, пожалуйста, средству слушать подобныя выходки и не дразнить его, не противоречить ему?

— Что же онъ, когда вы прерываете молчаніе?

— Онъ идетъ ужинать съ лордомъ Г., сэромъ Ж. и господиномъ Д., и спитъ потомъ двадцать-четыре часа.

— Спорили вы съ нимъ вчера?

— И очень. Я сказала ему, что его англійская лошадь смотритъ дурой.

— Въ такомъ случаѣ, будьте покойны: онъ проспитъ до вечера.

— Вы отвѣчаете?

— Я такъ приказываю.

— Такъ ура! Да покоится онъ въ мирѣ, да будетъ благословенъ бракъ его! Знаете ли, Леонсъ, это ужасное иго!

— Да, бываютъ мужья, которые бьютъ своихъ женъ.

— Это еще ничего; другіе заставляютъ ихъ умирать отъ скуки.

— И въ этомъ-то вся причина вашей хандры? Не вѣрю, милэди.

— Не называйте меня милэди: я воображаю себѣ при этомъ, что я Англичанка. Довольно и того, что меня хотятъ увѣрить, когда я бываю въ Англіи, что мужъ переродила, меня.

— По вы не отвѣчаете на мой вопросъ, Сабина?

— Что мнѣ отвѣчать? Знаю ли я причину моей болѣзни?

— Хотите, я вамъ скажу ее?

— Вы говорили это уже сто разъ; не станемъ безполезно повторять одно и то же.

— Извините. Вы назвали меня чудеснымъ докторомъ, вы дали мнѣ власть вылечить васъ хоть на одинъ день…

— Вылечить, забавляя; а то, что вы хотите сказать мнѣ, скучно, — я знаю это напередъ.

— Безполезная увертка стыдливости; нѣжный вздыхатель нашелъ бы ее очаровательною, но важный докторъ вашъ находитъ ее дѣтскою.

— Если вы такъ настойчивы и грубы, пожалуй, говорите.

— Васъ раздражаетъ отсутствіе любви; ваша скука — нетерпѣніе, а не пресыщеніе; ваша преувеличенная гордость изобличаетъ невѣроятную слабость. Надо любить, Сабина!

— Вы говорите «любить», какъ «выпить стаканъ воды». Я ли виновата, что никто мнѣ не нравится?

— Вы. Вашъ умъ принялъ дурное направленіе, характеръ вашъ сдѣлался желчнымъ; вы довольно ласкали свое самолюбіе и цѣните себя такъ высоко, что въ вашихъ глазахъ никто васъ не стоитъ. Вы, конечно, находите, что я говорю вамъ жесткія вещи, не такъ ли? Можетъ-быть, пошлости будутъ вамъ больше по вкусу?

— О, напротивъ! я нахожу, что вы сегодня чрезвычайно-любезны, воскликнула со смѣхомъ лэди Г., на лицѣ которой мелькнуло, впрочемъ, неудовольствіе. — Позвольте мнѣ оправдаться, и назовите кого-нибудь, кто бы обвинилъ меня. Всѣ мужчины, которыхъ я вижу вокругъ себя въ свѣтѣ, въ моихъ глазахъ или глупы и тщеславны, или умны и холодны. Однихъ мнѣ жалко, другихъ я боюсь.

— Вы не неправы. Зачѣмъ же не ищете вы внѣ свѣта?

— Можетъ ли женщина искать? Fi donc!

— Но можно иногда выйдти гулять, встрѣтиться и не бѣжать прочь опрометью.

— Нѣтъ, внѣ свѣта нельзя прогуливаться; свѣтъ всюду за вами, если вы принадлежите къ большому свѣту. Да и что же внѣ свѣта? Мѣщане, порода дерзкая и плоская; народъ, порода нечистоплотная; художники — порода честолюбивая и глубоко-эгоистическая. Все это не лучше насъ, Леонсъ. Къ-тому же, говоря откровенно, я вѣрю немножко въ превосходство нашей дворянской крови. Еслибъ все не выродилось и не испортилось въ человѣческомъ родѣ, здѣсь еще можно было бы надѣяться найдти возвышенные типы, избранныя натуры. Не отрицаю преобразованія въ будущемъ, но до-сихъ-поръ вижу еще печать рабства на этихъ недавно-освобожденныхъ лицахъ. Я не ненавижу, не презираю и не боюсь этого племени, которое, говорятъ, изгонятъ насъ. Я на это согласна. Я могу уважать, почитать и питать дружбу къ инымъ плебеямъ; но любовь моя — нѣжный цвѣтокъ, который не можетъ цвѣсти на какой-ни-попало почвѣ. У меня нервы маркизы; я не могу измѣниться и поддѣлываться. Чѣмъ болѣе признаю я равенство въ будущемъ, тѣмъ менѣе чувствую себя способною любить все запачканное неравенствомъ въ прошедшемъ. Вотъ вся моя теорія, Леонсъ; слѣдовательно, вамъ нечего читать мнѣ проповѣди. Хотите вы, чтобъ я сдѣлалась сестрою-милосердія? Очень-рада преодолѣть свои антипатіи ради благотворительности; по вы хотите, чтобъ я искала счастія въ любви тамъ, гдѣ я вижу только возможность приносить жертвы покаянія!

— Не стану проповѣдовать вамъ ничего, Сабина; я ни лучше, ни хуже васъ; только, мнѣ кажется, я одаренъ инстинктомъ теплѣе вашего, болѣе-горячимъ стремленіемъ къ достоинству человѣка, и этотъ неложный жаръ почувствовалъ я въ себѣ въ тотъ день, когда созналъ себя артистомъ. Съ этого дня, человѣческій родъ явился мнѣ не раздѣленнымъ на касты, но усѣяннымъ типами, высшими по своей личной натурѣ. По-этому, я не думаю, чтобъ привычка имѣла столько вліянія на души и могла такъ разрушительно дѣйствовать на божественную силу, что навсегда подавила потомство рабовъ. Когда Богу угодно создать Форнарину прекрасною, а Рафаэля геніемъ, они любятъ другъ друга, не спрашивая объ именахъ предковъ. Красота души и тѣла — вотъ что благородно и достойно уваженія; цвѣтокъ шиповника милъ и пахучъ, не смотря на то, что произошелъ отъ тернія.

— Да; но чтобъ добраться до него, надобно терпѣть царапины отъ разныхъ колючекъ. Къ-тому же, Леонсъ, мы не можемъ одинаково смотрѣть на идеальную красоту: вы мужчина и художникъ, то-есть, въ васъ есть болѣе-матеріальное и болѣе-восторженное чувство формы; ваше искусство — матеріальное искусство; это божественный Рафаэль, влюбленный въ плотную Форнарину. И любовница Тиціана тоже на мои глаза прекрасная, полная и чувственная женщина. Мы, патриціи, не понимаемъ… Боже мой! Къ намъ ѣдетъ экипажъ точь-въ-точь какъ маркизы!

— Да, это она сама, съ молодымъ докторомъ!

— Вотъ, Леонсъ, женщина, которой удовлетворить легче, нежели мнѣ! Мы попали на интригу. Она сказалась больною и прогуливается съ…

— Съ своимъ медикомъ, какъ вы съ вашимъ. Она забавляется по предписанію.

— Да, но вы только медикъ души моей…

— Вы жестоки, Сабина! Почему вы знаете, что этотъ молодой человѣкъ не обращается къ ея сердцу больше, нежели къ ея пяти чувствамъ… Еслибъ она думала также дурно о васъ, она была бы очень-несправедлива, потому-что я, наединѣ съ вами, не обращаюсь ни къ вашему сердцу, ни къ…

— Боже! Вы надоумили меня, Леонсъ! Она зла, ей надо оправдаться примѣромъ другихъ… она проѣдетъ мимо насъ. Она смѣла; она не спрячется, а выглянетъ и узнаетъ меня… можетъ-быть, уже и узнала.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Леонсъ: — вуаль вашъ опущенъ, и она еще далеко; впрочемъ, налѣво! въ Сент-Аполлинёръ! закричалъ онъ жокею, правившему лошадьми быстро и рѣшительно.

Экипажъ поворотилъ въ узкую и скрытую дорогу, и черезъ нѣсколько минутъ коляска маркизы проѣхала по большой дорогѣ.

— Вы видите, сказалъ Леонсъ: — что провидѣніе печется сегодня о васъ, воплощенное въ моемъ образѣ. Въ этихъ горахъ часто приходится далеко искать дороги, удобной для коляски, и вотъ, едва только пожелали вы бѣжать, какъ дорога явилась какъ-будто чудомъ.

— Дѣйствительно, это такъ дивно, отвѣчала лэди Г., улыбаясь: — что я думаю, не проложили ли вы ее ударомъ жезла. Да, это чудо! Что за цвѣты, что за тѣнь! Удивляюсь, какъ вы обдумали все, даже и то, чтобъ порадовать насъ цвѣтами и тѣнью, которыхъ не доставало на большой дорогѣ. Эти столѣтніе каштаны, которые вы здѣсь посадили, прелестны! По всему видно, Леонсъ, что вы великій художникъ, и что не умѣете создавать вполовину.

— Вы говорите очень мило, Сабина, но вы блѣдны какъ смерть. Какъ боитесь вы мнѣнія! Чего испугались вы этой встрѣчи и опасности подозрѣнія? Никогда не думалъ я, чтобъ такая гордая и твердая женщина была такъ робка.

— Узнать другъ друга можно только въ деревнѣ, говорятъ свѣтскіе люди. Это значитъ: узнать другъ друга можно только наединѣ. Сегодня утромъ, Леонсъ, мы откроемъ другъ другу много достоинствъ и много недостоинствъ, которыхъ не замѣчали еще одинъ въ другомъ. Слабость ли, или добродѣтель моя робость, — не знаю.

— Это слабость.

— И вы презираете ее?

— Охуждаю, можетъ-быть. По-крайней-мѣрѣ, я найду въ ней объясненіе утонченности вкуса, привычки къ презрѣнію, о которыхъ вы только-что говорили. Можетъ-быть, вы не отдаете себѣ яснаго отчета въ-самой-себѣ. Можетъ-быть, вы приписываете чрезмѣрной деликатности вашихъ аристократическихъ мнѣній то, что въ сущности только боязнь порицанія и насмѣшекъ со стороны вашихъ близкихъ.

— Мои близкіе и ваши, Леонсъ, не-уже-ли вы вовсе не обращаете вниманія на мнѣнія людей? Не-уже-ли вы согласились бы, чтобъ я сдѣлала выборъ, отъ котораго должна буду краснѣть? Это было бы довольно-странно.

— Это было бы слишкомъ-странно, и я вовсе объ этотъ не думаю. Но смѣлѣе-высказанная независимость была бы, мнѣ кажется, для васъ драгоцѣннымъ пособіемъ, и я вижу, что этого-то въ васъ и нѣтъ. Тутъ дѣло не въ томъ, чтобъ сдѣлать выборъ въ той или другой сферѣ; я говорю только вообще, что какой бы вы ни сдѣлали выборъ, васъ всегда будетъ больше занимать, что объ этомъ скажутъ, нежели какія будутъ ваши личныя наслажденія.

— Не вѣрю, и это выходитъ изъ границъ жесткихъ истинъ, Леонсъ. Это злое упрямство, система недобросовѣстныхъ обвиненій.

— Вотъ мы и начинаемъ уже ссориться, сказалъ Леонсъ. — Все идетъ какъ-нельзя-лучше; если я успѣю разсердить васъ, я отгоню, по-крайней-мѣрѣ, скуку.

— Еслибъ маркиза слышала нашъ разговоръ, сказала Сабина, дѣлаясь опять веселѣе: — надѣюсь, ей не за что было бы зацѣпить.

— Но такъ-какъ она насъ не слышитъ и мы можемъ встрѣтиться еще съ кѣмъ-нибудь, то не худо прекратить это tête-à-tête и окружить себя какими-нибудь спутниками.

— Ужь не сердитесь ли вы въ свою очередь, Леонсъ?

— Нисколько; но планъ мой требуетъ, чтобъ при васъ былъ надзиратель почтеннѣе меня. Онъ идетъ къ намъ на встрѣчу. Судьба, если не моя волшебная сила, привела его сюда.

Жокей, по знаку своего господина, остановилъ лошадей. Леонсъ выскочилъ изъ экипажа и поспѣшилъ на встрѣчу сент-аполлинерскому священнику, торжественно шедшему у въѣзда въ деревню, съ требникомъ въ рукѣ.

II.

— Я въ отчаяніи, что долженъ васъ обезпокоить, отецъ мой, сказалъ Леонсъ. — Если священникъ читаетъ требникъ и ему помѣшаешь, такъ онъ долженъ начать сначала, хотя бы остановился на предпослѣдней страницѣ. Впрочемъ, къ моему удовольствію, я вижу, что вы только еще на второй. Надѣюсь, вы будете столько снисходительны, не взъищете за мою невѣжливость; у меня до васъ есть крайне-необходимое дѣло.

Священникъ вздохнулъ, закрылъ свой требникъ, снялъ очки и, устремивъ на Леонса большіе голубые, довольно-умные глаза, спросилъ:

— Съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

— Съ молодымъ человѣкомъ, полнымъ чистосердечности, важно произнесъ Леонсъ: — который желаетъ посовѣтоваться съ вами насчетъ одного очень-щекотливаго обстоятельства. Сегодня утромъ я весьма-невинно уговорилъ одну молодую даму, вонъ ту, что сидитъ въ открытой коляскѣ, отправиться со мною для прогулки въ ваши прекрасныя горы. Мы оба незнакомы съ здѣшними обычаями; чувства наши — просто братская дружба; дама почтенная и заслуживаетъ полнаго уваженія, но дорогою ей пришла въ голову мысль, съ которой я долженъ сообразоваться. Она говоритъ, что здѣшніе жители, если увидятъ, что она одна разъѣзжаетъ съ молодымъ человѣкомъ, начнутъ, пожалуй, забавляться на ея счетъ, и опасеніе сдѣлаться предметомъ злыхъ толковъ овладѣло ею такъ сильно, что счастливый случай, приведшій васъ за встрѣчу, счелъ я за перстъ Провидѣнія. Я рѣшился просить васъ сдѣлать намъ крайнее одолженіе провести часа два или три съ нами на прогулкѣ, или по-крайней-мѣръ проводить даму вмѣстѣ со мною домой. Вы, конечно, столько добры, что не лишите почтенной особы душеспасительнаго удовольствія, ибо цѣль нашей прогулки выхвалять Создателя въ созерцаніи Его творенія, прекрасной природы.

— Но, возразилъ священникъ съ недовѣрчивостью, и пристально глядя на экипажъ: — вы вѣдь не одни; съ вами еще двое другихъ.

— Это слуги, которыхъ мы взяли съ собою по какому-то инстинкту приличія.

— Такъ чего же вамъ бояться злыхъ языковъ? Въ присутствіи слугъ нельзя дѣлать ничего дурнаго.

— Присутствіе слугъ не идетъ въ счетъ у свѣтскихъ людей.

— Напрасно такое презрѣніе къ братіямъ!

— Вы сказали истину, батюшка, и я съ вами согласенъ. Но согласитесь, что, видя, гдѣ они сидятъ, можно предположить, что я говорю дамѣ вещи слишкомъ-нѣжныя, могу украдкою взять и поцаловать ея руку…

— Если только въ этомъ дѣло, продолжалъ священникъ: — вамъ стоитъ только посадить черную-то между собою. Ея присутствіе отгонитъ демона злословія.

— Это не водится, отвѣчалъ молодой человѣкъ, не зная какъ справиться съ логикой старика. — Это покажется изъисканнымъ. Опасность, стало-быть, велика, подумаютъ злые люди: если они принуждены посадить между собою гадкую Негритянку? Столь достойный пастырь, какъ вы, естественный другъ всѣхъ вѣрующихъ, и каждому понятно, почему ищутъ вашего общества.

— Вы очень-любезны, и я очень-радъ одолжить васъ, отвѣчалъ священникъ, уступая лести: — но я еще не отслужилъ обѣдни, а вотъ уже и благовѣстятъ… Дайте сроку минутъ двадцать, или лучше зайдите отслушать обѣдню. Въ будни это не необходимость, а впрочемъ не повредитъ; потомъ позвольте мнѣ позавтракать, и, если вамъ угодно, отправимся гулять вмѣстѣ.

— Мы отслушаемъ обѣдню, отвѣчалъ Леонсъ: — но потомъ тотчасъ же увеземъ васъ завтракать въ поле.

— Тамъ завтракать плохо, живо замѣтилъ священникъ. — Въ этой живописной, но бѣдной странѣ, нельзя найдти ничего порядочнаго.

— У насъ съ собою въ коляскѣ превосходныя вина и кушанья, отвѣчалъ Леонсъ. — Мы сговорились-было со многими попировать на травѣ, и каждый долженъ былъ привезти свою часть. Но такъ-какъ всѣ, кромѣ меня, измѣнили своему слову, то для насъ троихъ запасъ мой будетъ очень-достаточенъ.

— Извольте, сказалъ священникъ, совершенно-побѣжденный. — Вижу, вы затѣяли веселую прогулку, и безъ меня ей помѣшало бы это опасное tête-à-tête. Не хочу, чтобъ планы ваши разстроились, и поѣду съ вами, — только чтобъ недалеко: у меня и тутъ есть дѣла. Того-и-смотри что одному вздумается родиться, а другому умереть; каждый день одно и то же. Предварите же вашу даму; я спѣшу въ церковь.

— Ну, что? сказала Сабина, доставшая, въ ожиданіи Леонса, книгу изъ кармана коляски. Она перелистывала «Вильгельма Мейстера»… Я думала, что вы меня уже забыли, и утѣшалась этою чудесною сказкой.

— Я принесъ се для васъ, сказалъ Леонсъ: — я зналъ, что вы ея не читали, и что теперь вамъ это чтеніе не помѣшаетъ.

— Вы очень-внимательны; но что мы станемъ дѣлать?

— Пойдемъ къ обѣднѣ.

— Странная мысль! Вы думаете этимъ развлечь меня?

— Вамъ не дозволяется разспрашивать, что я думаю, и проникать въ мои намѣренія. Какъ только «неизвѣстное» будетъ не въ головѣ моей, вы не дадите мнѣ окончить ни одного предпріятія.

— Это правда. — Пойдемте къ обѣднѣ; на что вамъ былъ священникъ?

— Ахъ, Боже мой, вѣчные вопросы! вѣдь вы знаете, что оракулъ долженъ быть нѣмъ!

— Ваши странности начинаютъ интересовать меня. Позвольте мнѣ стараться понять?

— Сколько вамъ угодно; я увѣренъ, что вы не отгадаете.

Коляска проѣхала по селу и остановилась у деревенской церкви. Обыкновенно, во время будничной обѣдни, церковь бывала пуста; но едва только вошли въ нее благородные путешественники, какъ она наполнилась любопытными женщинами и дѣтьми. Впрочемъ, большая часть скоро вышла опять за улицу полюбоваться лошадьми, ощупать коляску, и, главное, посмотрѣть на Негритянку, пробуждавшую въ поселянахъ удивленіе, смѣшанное съ ироніею и ужасомъ.

Дьячекъ посадилъ Сабину и Леонса на почетную скамью. Священникъ не мѣшкалъ съ обѣднею.

Лэди Г. взяла кончиками своихъ пальцевъ почтенный молитвенникъ, лежавшій съ другими душеспасительными книгами на скамьѣ. Она, казалось, совершенно углубилась въ благочестивыя размышленія.

Между-тѣмъ обѣдня кончилась.

— Посмотрите, художникъ! сказала Сабина, указывая Леонсу на фигуру, стоявшую на колѣняхъ въ мрачной глубинѣ погребальнаго придѣла.

Это была молодая дѣвушка, почти ребенокъ, бѣдно, но опрятно одѣтая. Она была нехороша собою; но выраженіе лица ея было привлекательно, и въ положеніи ея обнаруживалось какое-то странное благородство. Одинокій лучъ солнца падалъ въ сырое углубленіе, гдѣ она молилась, и освѣщалъ ея розовый затылокъ и чудесную блѣдно-бѣлокурую, почти бѣлую, косу, свернутую около маленькой шапочки изъ краснаго бархата съ полинявшею золотою каймою и съ черными кружевами, какъ носили въ той сторонѣ. Не смотря на вялый цвѣтъ волосъ дѣвушки, лицо ея было свѣжо, румяно. Голубые зрачки глазъ ея ярко отѣнялись длинными золотистыми рѣсницами. Короткій профиль ея выражалъ необыкновенную энергію.

— Полно, Леонсъ, не забывайтесь слишкомъ, разглядывая ее, сказала Сабина своему спутнику, который какъ-будто окаменѣлъ передъ крестьянкою: — сегодня вы должны быть заняты только мною; если вы чѣмъ-нибудь разсѣетесь, я погибла, я буду скучать.

— Глядя на нее, я думаю только о васъ. Посмотрите на нее! Надо, чтобъ вы это поняли.

— Это? Это любопытно для артиста; но я поэтъ, и мнѣ надо больше, нежели странность… Она дурна.

— Вы не знаете въ этомъ толку. Она прекрасна, въ смыслѣ рѣдкаго типа, къ которому принадлежитъ.

— Типъ Альбиноса!

— Нѣтъ! Это краски Рубенса, съ строгимъ выраженіемъ дѣвъ Восточной-Имперіи. А поза?

— Суха, какъ очеркъ старинныхъ мастеровъ. Вамъ это правится?

— Въ этомъ есть своя грація, потому-что оно наивно и не подготовлено. Магдалина Кановы жеманится; дѣвы временъ возрожденія знаютъ, что онѣ хороши собою; первоначальные образцы всѣ изъ цѣльнаго куска, вылились, можно сказать, разомъ, какъ зародившая ихъ мысль.

— И окаменившая ихъ… Смотрите, она окончила молитву; заговорите съ нею, — вы увидите, что она глупа, не смотря на выраженіе своего лица.

— Ты, кажется, очень-набожна, моя милая? сказалъ Леонсъ: — и вѣрно молишься въ этомъ придѣлѣ почему-нибудь особенному?

— Нѣтъ, сударь, отвѣчала, кланяясь, молодая дѣвушка: — я прячусь здѣсь, чтобъ господинъ священникъ не видѣлъ меня.

— Отъ-чего же ты боишься, чтобъ онъ тебя не увидѣлъ? спросила лэди Г.

— Онъ, отвѣчала дѣвушка: — говоритъ, что на мнѣ смертный грѣхъ.

Она сказала это такъ свободно, такъ рѣшительно и просто, что Сабина невольно засмѣялась.

— И это правда? спросила она.

— Я думаю, что онъ ошибается, отвѣчала молодая дѣвушка: — и что Богъ лучше его видитъ мое сердце.

Она опять поклонилась и ушла поспѣшно, потому-что священникъ, сбросивъ свою служебную одежду, появился изъ алтаря.

Когда путешественники спросили его объ этой дѣвушкѣ, онъ бросилъ взоръ на уходящую грѣшницу, пожалъ плечами, и сказалъ съ гнѣвомъ:

— Не обращайте на нее вниманія: это погибшая душа!

— Странно! сказала Сабина: — съ-виду она вовсе на это не похожа.

— Теперь я къ вашимъ услугамъ, сказалъ священникъ.

Сѣли въ коляску, и послѣ нѣсколькихъ словъ общаго разговора, священникъ попросилъ позволенія приняться за чтеніе своего требника; скоро онъ такъ погрузился въ чтеніе, что Леонсъ и Сабина очутились какъ-будто опять наединѣ. Изъ учтивости къ почтенному спутнику, который, по-видимому, не понималъ по-англійски, они начали объясняться на этомъ языкѣ, чтобъ не развлекать его.

— Этотъ строгій человѣкъ, погруженный въ свои молитвы, не много обѣщаетъ намъ удовольствія, сказала Сабина. Кажется, вы завербовали его, чтобъ наказать меня за испугъ при встрѣчѣ съ маркизою.

— Можетъ-быть, я имѣлъ на это важнѣйшія причины. — Вы не догадываетесь?

— Нѣтъ.

— Скажу вамъ, только съ условіемъ: слушать очень-серьёзно.

— Вы приводите меня въ безпокойство.

— И это уже что-нибудь да значитъ. — Знайте же, что я помѣстилъ между нами третье лицо, чтобъ предохранить самого-себя…

— Отъ-чего бы это?

— Отъ опасности, скрывающейся для молодыхъ людей во всякомъ разговорѣ о любви.

— Говорите за себя, Леонсъ; я не замѣчала этой опасности… Вы обѣщали не допускать до меня скуки; я полагалась на ваше слово; я была спокойна.

— Вы насмѣхаетесь? Это слишкомъ-легко. Вы обѣщали быть болѣе-серьёзною.

— Извольте, я серьёзна; серьёзна, какъ этотъ священникъ. — Что вы хотѣли сказать?

— Что наединѣ съ вами я могъ прійдти въ волненіе, потерять спокойствіе духа, отъ котораго зависитъ сегодня моя власть надъ вами. Я взялся за дѣло магнетизёра, я усыпляю вашу обычную раздражительность. А главное условіе магнетической силы, — вы знаете, — совершенное равнодушіе, напряженіе воли къ мысли о духовномъ владычествѣ: это — отсутствіе всякаго душевнаго движенія, чуждаго проявленію таинственнаго вліянія. Могло случиться, что я не выдержалъ бы, самъ подчинился бы силѣ вашего взгляда, вашему голосу, — словомъ, вашей магнетической силѣ, и тогда роли измѣнились бы.

— Что это? признаніе, Леонсъ? — спросила Сабина съ ироническою гордостью.

— Нѣтъ, совершенно-противное, отвѣчалъ онъ спокойно.

— Такъ, можетъ-быть, дерзость?

— Нисколько. Я вашъ давнишній другъ, другъ не шутя, не смотря за то, что вы странная, иногда даже несправедливая женщина. Мы знаемъ другъ друга съ-дѣтства: привязанность наша была всегда чистою и теплою. Вы питали ее чистосердечно, я съ самоотверженіемъ. Немногіе изъ мужчинъ друзья мнѣ до такой степени, какъ вы, и ни съ кѣмъ изъ нихъ не бесѣдую я такъ охотно, какъ съ вами. Иногда, однакожь, вы причиняете мнѣ какое-то непреодолимое страданіе. Теперь не время разъискивать причины: это внутренняя задача, которую я еще не старался разрѣшить. — Вѣрно только то, что я не влюбленъ въ васъ, и не былъ влюбленъ. Не входя въ объясненія, которыя были бы, можетъ-быть, слишкомъ-вольны послѣ того, что я сказалъ вамъ, — думаю, вы понимаете, почему я долженъ избѣгать душевнаго волненія вблизи такой прекрасной женщины.

— Довольно, Леонсъ, отвѣчала Сабина, поправляя кружева у рукавовъ, затѣмъ только, чтобъ наклонить голову и скрыть краску на своемъ лицѣ. Этого слишкомъ-довольно. Въ вашихъ мысляхъ есть что-то для меня оскорбительное.

— Утверждаю, что вы этого не докажете.

— Не стану и пробовать. Ваша совѣсть должна говорить вамъ это.

— Она молчитъ. Лучшее доказательство моего къ вамъ уваженія то — что я прогоняю любовь изъ моихъ мыслей.

— Любовь! она очень-далеко отъ вашего сердца! То, чего вы, по вашему мнѣнію, должны бояться, мало льститъ мнѣ; я не старая кокетка и не могу этимъ чваниться.

— Однакожь, будь это любовь, любовь сердца, какъ вы понимаете ее, вы разсердились бы еще больше.

— Огорчилась бы, можетъ-быть, потому-что не могла бы отвѣчать ей; но разсердило бы меня это гораздо-меньше вашего признанія въ неопредѣлимомъ страданіи.

— Будьте откровенны, другъ мой; вы даже и не огорчились бы: вы смѣялись бы, и только.

— Вы обвиняете меня въ кокетствѣ? вы не имѣете на это права: что можете вы знать, никогда меня не любивъ и никогда не видѣвъ, чтобъ я кого-нибудь любила?

— Послушайте, Сабина! Я не старался понравиться вамъ — это вѣрно. Многіе пытались, но безуспѣшно. Почему мнѣ знать, удалось ли кому-нибудь вдохнуть въ васъ любовь? Впрочемъ, однажды, въ минуту грусти и откровенности, вы признались мнѣ въ этомъ… не знаю только, не похвастали ли вы. Еслибъ я далъ вамъ замѣтить, что я способенъ любить пламенно, вы, можетъ-быть, признали бы, что я заслуживаю больше, нежели вашу дружбу. Но, чтобъ дать вамъ это понять, должно было бы или дѣйствительно любить васъ пламенно, чего нѣтъ, или притворяться и упиваться собственными словами. Это недостойно моей благородной къ вамъ привязанности — и я не унизился до такихъ уловокъ. Или пришлось бы разсказать вамъ тайны моей жизни, изобразить мой истинный характеръ, словомъ хвалиться… фи! и быть непонятымъ, осмѣяннымъ!.. Справедливое наказаніе дѣтскаго тщеславія! Прочь отъ меня такой стыдъ!

— Да въ чемъ вы оправдываетесь, Леонсъ? Развѣ я жалуюсь, что вы питаете ко мнѣ только дружбу? Развѣ я желала когда-нибудь другаго?

— Нѣтъ; но я наблюдаю за собою тщательно, и не разгадавъ меня, вы могли заключить изъ этого, что я грубое животное.

— Къ-чему это наблюденіе, когда нечего бояться? Любовь свободна. — Она достигаетъ вдругъ, она не разсуждаетъ, ей не для чего задавать себѣ вопросы и оглядываться, составлять планы аттаки и отступленія: она измѣняетъ себѣ, и эта минута — минута торжества ея.

— Хорошій урокъ, подумалъ Леонсъ: — и этотъ урокъ даетъ мнѣ она!.. Онъ почувствовалъ необходимость подавить свою досаду и отвѣчалъ, сжавъ руку Сабины съ выраженіемъ спокойно-теплаго чувства:

— Вы видите, милая Сабина, что любви между нами быть не можетъ; въ нашихъ сердцахъ нѣтъ для насъ ничего новаго, ничего тайнаго; мы слишкомъ-хорошо знаемъ другъ друга, — мы какъ брать и сестра.

— Вы лжете, сказала гордая лэди, отнимая свою руку. — Братья и сестры никогда не знаютъ другъ друга, потому-что живѣйшіе и глубочайшіе пункты души ихъ никогда не соприкасаются. Не говорите, что мы слишкомъ хорошо знаемъ другъ друга, вы и я; я утверждаю, напротивъ, что вы вовсе меня не знаете, и никогда не будете знать. Вотъ почему я не сердилась, а улыбалась на все жесткое, что вы сказали мнѣ сегодня утромъ. И знаете ли, что мнѣ лучше и васъ не знать короче. Если вы хотите сохранить свою магнетическую силу, позвольте мнѣ вѣрить, что въ сердцѣ вашемъ скрываются сокровища страсти и нѣжности, которыхъ наша мирная дружба только тѣнь.

— Еслибъ вы этому вѣрили, вы любили бы меня, Сабина! Я убѣжденъ, что вы этому не вѣрите.

— Я могла бы сказать вамъ то же. Слѣдуетъ ли изъ этого, что мы потому только просто друзья, что не очень-большаго мнѣнія другъ о другѣ?

— Она задѣта за живое, подумалъ Леонсъ: — настала минута возненавидѣть или полюбить другъ друга.

— Я думаю, сказалъ священникъ, закрывая свой требникъ: — что мы отъѣхали довольно, и по мѣшало бы, если вамъ это непротивно, перекусить чего-нибудь.

— Тѣмъ болѣе, сказалъ Леонсъ: — что вотъ, въ двухъ шагахъ надъ нами, тѣнистая площадка скалы, откуда видъ долженъ быть чудесный.

— Какъ! Тамъ? воскликнулъ священникъ, человѣкъ довольно-плотный: — вы хотите лѣзть на Зеленую-Скалу? Да лучше же расположиться вотъ здѣсь, у дороги, подъ этими елями.

— Отсюда нѣтъ никакого вида, сказала лэди Г., весело взявъ стараго священника подъ руку: — а какъ въ горахъ обойдтись безъ вида?

— Когда завтракаешь, очень-легко, отвѣчалъ священникъ, слѣдуя, впрочемъ, за лэди.

Жокей отвезъ экипажъ подъ тѣнь елей, и скоро сошлось много помощниковъ накормить лошадей и отгонять мухъ. Это были маленькіе пастухи, разсѣянные по горамъ; въ одно мгновеніе они собрались около нашихъ путешественниковъ, какъ туча любопытныхъ и голодныхъ птицъ. Одинъ взялъ изъ шарабана подушки, чтобъ разложить ихъ для собесѣдниковъ на скалѣ, другой понесъ паштеты съ дичиной, третій вина; каждый хотѣлъ отнести или разбить что-нибудь. Полевая закуска скоро была приготовлена на Зеленой-Скалѣ, и священникъ, замѣтивъ, что кушанья сочны и роскошны, отеръ лицо и весело перевелъ духъ. Надѣлили оборванныхъ пажей и прислугу; кушанья было довольно для всѣхъ. Леонсъ распорядился не въ-половину: онъ, казалось, предвидѣлъ, на какой желудокъ нападетъ. Сабина очень повеселѣла и призналась, что уже давно не чувствовала такого аппетита. Леонсъ, поподчивавъ всѣхъ, принялся ѣсть самъ, какъ вдругъ дѣти, сидѣвшія группою поодаль, пришли въ движеніе, начали прыгать и кричать, сильно размахивая руками, какъ-будто призывая кого-то изъ глубины рва: «Птичница! птичница!»

III.

— Молчите вы, глупое отродье! сказалъ священникъ: — не зовите сюда этой дуры; что намъ въ ея фокусахъ!

Но дѣти его не слушали и продолжали звать и дѣлать знаки. Сабина склонилась на край скалы и увидѣла необыкновенное зрѣлище. Молодая дѣвушка взбиралась по крутому скату на Зеленую-Скалу, и буквально подвигалась среди тучи порхавшихъ онало нея птицъ; однѣ клевали ея волосы, другія садились ей на плеча; молоденькіе птенцы прыгали за нею по песку. Всѣ, казалось, оспоривали другъ у друга удовольствіе коснуться ея и наполняли воздухъ криками радости и нетерпѣнія. Когда молодая дѣвушка приблизилась, и ее можно было разглядѣть сквозь порхающую свиту, Леонсъ и Сабина узнали бѣлокурую дѣвушку съ румяными щеками и блѣдно-золотистыми волосами, которую часъ тому назадъ видѣли въ церкви.

Тогда священникъ тоже наклонился надъ рвомъ и знаками приказывалъ ей удалиться.

Она остановилась, и птицы въ испугѣ разлетѣлись по деревьямъ, росшимъ вдоль тростника.

Впрочемъ, просьбы лэди Г. умѣрили гнѣвъ аббата, и онъ рѣшился закричать дѣвушкѣ:

— Ну, такъ и быть, ступай, цыганка! ступай, потѣшь господъ своими глупостями!

Молодая дѣвушка держала въ рукѣ горсть сѣменъ; она бросила ихъ назадъ какъ-можно-дальше, и съ такою ловкостью, какъ-будто просто сдѣлала повелительный знакъ птицамъ, начинавшимъ опять къ ней слетаться. Онѣ всѣ забились подъ кустарникъ, за который она какъ-будто указала имъ, и занятыя отъискиваніемъ сѣменъ, затихли, казалось, но ея приказанію. Дѣтей не обманула эта уловка, но Сабина имѣла полное удовольствіе повѣрить всему.

— Вотъ она, эта закоренѣлая грѣшница! сказалъ Леонсъ, протягивая ей руку, чтобъ помочь взобраться на площадку скалы, очень-крутой въ этомъ мѣстѣ. Но она вскочила съ легкостью молодой серны и, поднявъ обѣ руки ко лбу, попросила позволенія поработать.

— Показывай живѣе, лѣнивица, что ты называешь своей работой! сказалъ священникъ.

Она подошла къ дѣтямъ и попросила ихъ придержать своихъ собакъ и не трогаться съ мѣста: потомъ сняла съ плечь шерстяную мантилью и, взобравшись на сосѣднюю скалу, еще выше Зеленой, начала махать надъ головою въ воздухѣ красной матеріей, какъ знаменемъ. Въ ту же минуту изъ всѣхъ окрестныхъ кустарниковъ помчалась къ ней туча разныхъ птицъ: воробьи, пѣночки, коноплянки, снигири, дрозды, дикіе голуби и даже нѣсколько ласточекъ съ раздвоенными хвостами и широкими черными крыльями. Она играла съ ними нѣсколько минутъ, отгоняла ихъ, дѣлала разные жесты, махала мантильею, какъ-будто желая испугать ихъ; ловила иныхъ на лету и бросала ихъ въ воздухъ; но онѣ льнули къ ней опять съ тою же любовью. Ясно доказавъ, до какой степени она неограниченная и любимая повелительница этого вольнаго народа, дѣвушка покрыла мантильею голову, легла на землю и притворилась спящею. Птицы сѣли на спящую, забивались въ складки ея одежды, были какъ-будто намагнетизированы ея окомъ. Наконецъ, вставъ, она повторила свою уловку и, посредствомъ новой пищи, заставила ихъ улетѣть въ кустарникъ, гдѣ онѣ исчезли и перестали щебетать.

Во всей этой пантомимѣ было что-то столь граціозное и поэтическое, власть ея надъ жильцами воздуха казалась столь чудесною, что эта маленькая сцена доставила путешественникамъ большое удовольствіе. Негритянка была увѣрена, что это волшебство.

— Право, это маленькая волшебница! сказала Сабина, подзывая ее къ себѣ. — Объявляю вамъ, Леонсъ, что я примирилась съ ея золотыми рѣсницами. Миньйона повредила ей въ моемъ воображеніи. Я желала, чтобъ она была брюнетка и играла на гитарѣ; но теперь я признаю эту бѣлокурую деревенскую Миньйону, и волшебная сцена ея съ птицами нравится мнѣ не меньше пляски яицъ. Скажи мнѣ, милая, во-первыхъ, какъ тебя зовутъ?

— Мадлена Мелезъ, къ вашимъ услугамъ, отвѣчала птичница.

— Прекрасное имя; оно довершаетъ твои достоинства. Садись здѣсь, возлѣ меня, и позавтракай съ нами; только чтобъ твой пернатый народъ не явился на истребленіе завтрака, какъ чума египетская.

— О! не бойтесь, сударыня; мои дѣти не приближаются ко мнѣ, когда другіе люди близко.

— Въ такомъ случаѣ, если ты не хочешь бросить своего ремесла и насущнаго хлѣба, строго произнесъ священникъ: — совѣтую тебѣ порѣже прогуливаться съ разнымъ праздношатающимся народомъ; эти перелетныя птицы до того напугаютъ настоящихъ, что онѣ не будутъ узнавать тебя, Мадлена.

— Повѣрьте, васъ обмануло, г. священникъ, отвѣчала птичница. — Со мною ходитъ гулять только одинъ, и то недавно. Мы всегда только однимъ вамъ солгали, если сказали другое.

Серьёзный тонъ отвѣта развеселилъ Леонса и разсердилъ священника.

— Каковъ отвѣтецъ! сказалъ онъ. — Покорно прошу съискать кого-нибудь дерзче!

Птичница устремила на разгнѣваннаго священника голубые какъ сафиры глаза и онѣмѣла отъ изумленія.

— Мнѣ кажется, вы очень ошибаетесь на счетъ этой дѣвушки, сказала Сабина священнику. — Ея удивленіе и смѣлость — плодъ чистоты души, которую вы помутите своимъ дурнымъ мнѣніемъ. Позвольте сказать вамъ, г. священникъ, что вы, конечно, съ добрымъ намѣреніемъ, всѣми силами стараетесь дать ей понятіе о злѣ, котораго нѣтъ въ ней.

— Вы ли это говорите? отвѣчалъ въ-полголоса священникъ: — вы, которая изъ благоразумія и добродѣтели не хотѣли оставаться съ-глазу-на-глазъ съ этимъ благороднымъ человѣкомъ, не смотря на его чистое чувство и сосѣдство слугъ?

Сабина посмотрѣла на священника съ удивленіемъ, и потомъ на Леонса съ упрекомъ и насмѣшкою. Она прибавила съ благородною откровенностью:

— Если вы такъ понимаете причину, заставившую насъ искать вашего сообщества, это подтверждаетъ мое мнѣніе объ этой дѣвушкѣ: ея помыслы чище нашихъ.

— Чисты сколько вамъ угодно! отвѣчалъ священникъ. — Но позвольте возразить вамъ, что избытокъ невинности величайшая опасность для подобныхъ дѣвушекъ, живущихъ, какъ прійдется, на-вѣтеръ. Первый встрѣчный можетъ употребить во зло ея неопытность, и это-то съ ней и случится, если ужь не случилось.

— Въ такомъ случаѣ, ваши подозрѣнія смутили бы ее; а она только пугается вашихъ угрозъ. А между-тѣмъ, сказала Сабина: — сдѣлайте для меня одолженіе, о которомъ я васъ попрошу.

— Какъ отказать вамъ въ чемъ-нибудь? отвѣчалъ онъ: — особенно, если просьба ваша христіанская и благоразумная!

— Вы помиритесь предварительно съ птичницей, продолжала лэди Г. — Я беру ее подъ свое покровительство; вы перестанете гонять ее, перестанете говорить ей угрозы, рѣчи; вы предоставите мнѣ исповѣдать ее кротко, потихоньку, и будете къ ней строги или снисходительны, смотря по ея заслугамъ, смотря по отчету, который я вамъ дамъ.

— Согласенъ, отвѣчалъ священникъ. — Ну, сказалъ онъ, обращаясь къ Мадленѣ, разговаривавшей съ Леонсомъ: — на сегодня я тебѣ прощаю и позволяю тебѣ прійдти завтра къ исповѣди, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ съ этой минуты ты исполняла всѣ приказанія благородной и добродѣтельной дамы, которой угодно принять въ тебѣ участіе и помочь тебѣ выйдти изъ пучины грѣховной.

Слова этни опять привели Мадлену въ изумленіе и недоумѣніе; но, будучи довольна ласковостью пастыря и особенно вниманіемъ благородной дамы, она поклонилась ему, а ей поцаловала руку. На вопросъ Леонса, какъ пріобрѣтаетъ она любовь и повиновеніе птицъ, она не хотѣла отвѣчать подробно, и сказала только, что знаетъ тайну.

— Полно, Мадлена, это нехорошо, сказалъ священникъ: — если ты хочешь, чтобъ я совсѣмъ простилъ тебя, надо, во-первыхъ, разстаться съ ложью. Поддерживать суевѣріе, особенно для своей пользы, тяжкій грѣхъ. Къ-тому же, здѣсь ты ничего этимъ не выиграешь. На ярмаркахъ, куда ты бѣгаешь показывать свое искусство (конечно, не съ моего согласія, ибо благочестивой дѣвушкѣ не пристало такое бродяжничество), тамъ, пожалуй, увѣряй простаковъ, что ты умѣешь приговаривать всякую пролетную птицу и удерживать ее сколько тебѣ угодно. Но вотъ эти маленькіе земляки твои очень-хорошо знаютъ, что въ нашихъ горахъ, гдѣ птицы рѣдки и гдѣ ты то-и-дѣло рыщешь, ты отъискиваешь каждое гнѣздо, едва только его совьютъ, вытаскиваешь птенцовъ и заставляешь ихъ родителей прилетать кормить дѣтей своихъ къ тебѣ на кольни. Они знаютъ, съ какимъ терпѣніемъ простаиваешь ты по цѣлымъ часамъ неподвижно какъ статуя или дерево, чтобъ онѣ привыкли къ тебѣ и перестали бояться. Знаютъ, какъ, сдѣлавшись ручными, онѣ повсюду слѣдуютъ за тобою въ ожиданіи корма, и приводятъ съ собою дѣтей, по мѣрѣ того, какъ дѣти подрастаютъ, слѣдуя въ этомъ удивительному инстинкту памяти и привязанности, которымъ многія породы особенно одарены. Колдовства тутъ нѣтъ никакого. Каждый изъ насъ могъ бы дойдти до того же, еслибъ такъ же, какъ ты, мы не любили благоразумныхъ занятій и полезной работы. Итакъ, не разъигрывай роли волшебницы и вдохновенной, подобно нѣкоторымъ знаменитымъ обманщикамъ древности. Что касается до этихъ благородныхъ особъ, не надѣйся обмануть ихъ. Съ ихъ умомъ и образованіемъ нельзя повѣрить, чтобъ такая кукла, какъ ты, была одарена сверхъестественною властью.

— Послушайте, господинъ священникъ, сказала лэди Г.: — вы не могли сказать ничего для меня непріятнѣе, не могли произнести проповѣди о суевѣріи больше некстати. Ваши изъясненія чужды поэзіи, а я во сто разъ охотнѣе готова вѣрить, что это таинственный даръ, нежели охладить свое воображеніе плоскою дѣйствительностью. Утѣшься, сказала она птичницѣ, которая плакала съ досады и смотрѣла на священника съ какимъ-то наивнымъ и гордымъ негодованіемъ: — мы вѣримъ, что ты волшебница, и покоряемся чудесамъ твоимъ.

— Къ-тому же, изъясненія господина-священника не изъясняютъ ничего, сказалъ Леонсъ. — Они выставляютъ факты, не раскрывая причинъ. Чтобъ до такой степени сдѣлать ручными существа вольныя и по натурѣ своей дикія и пугливыя, на это надо имѣть особенный даръ, родъ исключительнаго магнитизма. Каждый изъ васъ безъ успѣха посвятилъ бы себя подобному воспитанію, тогда-какъ таинственная судьба инстинкта открыла тайну этой дѣвушкѣ.

— Да! да! воскликнула Мадлена, и глаза ея засверкали, какъ-будто она вполнѣ могла понять доводы Леонса. — Я утверждаю, что господинъ-священникъ не пріучитъ къ себѣ и курицы во дворѣ, а я пріучаю и горныхъ орловъ.

— Орловъ? ты? сказалъ священникъ, задѣтый громкимъ смѣхомъ Сабины. — Вздоръ! Орла не пріучишь какъ жаворонка. Вотъ что выходитъ изъ пустыхъ занятій и странныхъ притязаній: начинаютъ лгать, какъ ты теперь лжешь.

— Извините, батюшка! сказалъ молодой пастухъ, слушавшій разговоръ благородныхъ собесѣдниковъ, и выступившій изъ толпы дѣтей. — Съ нѣкотораго времени, Мадлена пріучаетъ орловъ. Я самъ видѣлъ. Духъ ея становится все сильнѣе, и скоро она будетъ пріучать медвѣдей, я увѣренъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда! возразила птичница съ какимъ-то ужасомъ и отвращеніемъ, обнаружившимся во всѣхъ чертахъ лица ея. — Духъ мой ладитъ только съ тѣмъ, что летаетъ въ воздухѣ.

— Ну! что я вамъ говорилъ? сказалъ Леонсъ, пораженный этими словами. — Она чувствуетъ, хоть и не можетъ отдать въ томъ отчета ни себѣ, ни другимъ, что непреодолимое сродство привязываетъ къ ней извѣстныя существа. Эти тайныя отношенія — въ нашихъ глазахъ непонятныя, потому-что мы не можемъ открыть естественнаго закона ихъ, и міръ физическихъ фактовъ полонъ такихъ ускользнувшихъ отъ насъ чудесъ. Повѣрьте, господинъ-священникъ, дьяволъ не участвуетъ въ этихъ явленіяхъ.

— Пожалуй, отвѣчалъ священникъ, довольствуясь этимъ изъясненіемъ. — По вашему мнѣнію, слѣдовательно, существуютъ неизвѣстныя отношенія между различными организаціями? Можетъ-быть, эта дѣвушка испаряетъ изъ себя птичій запахъ, ощутительный только для тонкаго обонянія птицъ?

— Вѣрно то, сказала смѣясь Сабина: — что у ней птичій профиль. Изогнутый носикъ, живые выпуклые глаза, подвижныя блѣдныя рѣсницы; прибавьте къ этому ея легкость, проворныя какъ крылья руки, тонкія и хрупкія какъ птичьи лапки ноги, — и вы увидите, что она похожа на орленка.

— Какъ вамъ угодно, сказала Мадлена, которая, казалось, была одарена быстрою понятливостью и понимала все, что говорили на ея счетъ. — Но я имѣю даръ не только заставлять любить себя, но и понимать; это — знаніе, и другіе не узнаютъ того, что я знаю. Кто изъ васъ скажетъ, въ какой часъ можно и въ какой нельзя заставить повиноваться себѣ? какой крикъ будетъ слышенъ очень-далеко? въ какое мѣсто надо стать? какихъ вліяній надо избѣгать, какое время благопріятно?

— Она не глупа, сказалъ священникъ, который въ душѣ былъ человѣкъ добрый — но это бѣсовскій умъ, и когда-нибудь мнѣ прійдется изгонять изъ нея бѣса. Между-тѣмъ, Мадлена, позови-ка своихъ орловъ.

— А гдѣ мнѣ ихъ взять теперь? отвѣчала она лукаво. — Знаете вы, гдѣ они, господинъ-священникъ? Если знаете, скажите, я пойду приведу ихъ.

— Ступай сама; ты же хвастаешь, что знаешь.

— Они тамъ, куда я не могу теперь идти. Вижу, господинъ-священникъ, что вы этого не знаете. Но если вамъ угодно отправиться сегодня вечеромъ со мною, при закатѣ солнца, и если вы не боитесь, я покажу вамъ кое-что, что васъ удивитъ.

Священникъ пожалъ плечами, но пылкое воображеніе Сабины привязалось къ этой выдумкѣ. — Я пойду! воскликнула она. — Я хочу испытать страхъ, хочу прійдти въ изумленіе…

— Тише! шепнулъ ей на-ухо Леонсъ: — вы еще не получили отъ меня позволенія, милая больная.

— Прошу его у васъ, исторгаю его, любезный докторъ.

— Посмотримъ; я разспрошу волшебницу и рѣшу, какъ мнѣ будетъ угодно.

— Я разсчитываю на ваше желаніе, на ваше обѣщаніе забавлять меня. А между-тѣмъ, не отправиться ли въ виллу, посмотрѣть, какъ изволитъ почивать милордъ Г.?

— Если вы хотите поступать по-своему, я беру отставку.

— Избави Богъ! До-сихъ-поръ, я не скучала ни минуты. Распоряжайтесь же какъ вамъ угодно; только куда бы вы ни повезли меня, позвольте взять съ собою птичницу.

— Я самъ это полагалъ. Не-уже-ли вы думаете, что она явилась здѣсь нечаянно?

— Такъ вы ее знаете? Вы приказали ей прійдти сюда?

— Не разспрашивайте меня.

— Виновата, забыла! Ваши тайны при васъ; надѣюсь, что это еще не всѣ?

— Конечно нѣтъ; объявляю вамъ, что день не пройдетъ для васъ безъ волненій, которыя не дадутъ заснуть вамъ ночью.

— Волненія! Ахъ, какое счастье! воскликнула Сабина. — И долго буду я ихъ помнить?

— Всю жизнь, сказалъ Леонсъ съ важностью, уже непохожею на шутку.

— Странный вы человѣкъ! продолжала она. — Подумаешь, что вы вѣрите въ свою власть надо мною, какъ Мадлена въ свою надъ орлами.

— Вы горды и хищны, какъ эти цари воздуха, а я одаренъ, можетъ-быть, тонкою наблюдательностью, терпѣніемъ и хитростью Мадлены.

— Хитростью? Вы пугаете меня.

— Этого-то я и хочу. До-сихъ-поръ, вы смѣялись надо мною, Сабина, именно потому что не знали меня.

— Я? сказала она, нѣсколько-встревоженная страннымъ оборотомъ мыслей Леонса. — Я не знаю друга моего дѣтства, моего cavalière servente! Это такая же правда, какъ говорить мнѣ, что я хочу надъ вами смѣяться.

— Вы сказали, однакоже, что братья и сестры никогда другъ друга не знаютъ, потому-что живѣйшіе и глубочайшіе пункты ихъ существа никогда не соприкасаются. Насъ раздѣляетъ тайна, глубокая какъ эти пропасти; вы никогда не будете знать меня, сказали вы? Сегодня, говорю вамъ, я узнаю васъ и останусь для васъ незнаемымъ. Это значитъ, прибавилъ онъ, видя недовѣрчивость и страхъ на лицѣ Сабины: — что я рѣшаюсь любить васъ больше, нежели хочу, и не могу имѣть притязаній на вашу любовь.

— Лишь-бы мы остались друзьями, Леонсъ, сказала лэди Г., почувствовавъ вдругъ тоску, которой сама себѣ не умѣла изъяснить: — позволяю вамъ продолжать эту шутку; если же нѣтъ, я сейчасъ возвращусь въ виллу.

— Если вы этого требуете, повинуюсь; я снова дѣлаюсь свѣтскимъ человѣкомъ, и оставляю чудесное леченіе, начатое съ вашего позволенія.

— И за которое вы все-таки отвѣчаете! А жаль будетъ…

— Я еще могу отвѣчать за него, если вы не будете противиться. Полное, неслыханное преобразованіе можетъ совершиться сегодня въ вашей нравственной и умственной жизни, если вы до вечера отречетесь отъ собственной воли.

— Какъ сильно должна я довѣрять вашей чести, чтобъ подчиниться до такой степени!

— Считаете вы меня способнымъ употребить во зло эту довѣренность? Вы можете возвратиться въ виллу съ священникомъ, а я уйду въ горы искать не столько благоразумныхъ и подозрительныхъ орловъ.

— Съ Мадленой, конечно?

— Почему жь нѣтъ?

— Такъ знайте же, что дружба бываетъ ревнива не хуже любви; вы не пойдете безъ меня.

— Такъ ѣдемте!

— Ѣдемъ!

Лэди Г. встала какъ-то порывисто и взяла птичницу подъ руку, какъ-будто схватила добычу. Въ одно мгновеніе дѣти отнесли обратно въ коляску всѣ вещи. Посуда была вымыта и уложена какъ-будто волшебною силой. Негритянка, подобно хлопотливой сивиллѣ, распоряжалась укладкой; щедрость Леонса придала крылья самымъ лѣнивымъ и ловкость самымъ неловкимъ. — Мнѣ кажется, сказала Сабина, глядя на ихъ бѣготню: — что я на фантастической свадьбѣ сказки: Gracieuse et Percinet; странствующая принцесса открыла въ лѣсу волшебную коробочку, и вотъ выскочили изъ нея миньятюрные поваренки и всякаго сорта прислуга; завертѣлся вертелъ, запылалъ огонь, и чудесный завтракъ, среди пѣсень и плясокъ, поданъ веселой толпѣ Лиллипутовъ точь-въ-точь какъ эти деревенскіе пажи.

— Апологъ вашъ въ настоящемъ случаѣ вѣрнѣе, нежели вы думаете, отвѣчалъ Леонсъ. — Вспомните хорошенько эту милую фантазію, которой не превзошелъ и Гоффманъ. Была минута, когда принцесса Gracieuse, наказанная за свое безпокойное любопытство силою самаго волшебства, которымъ не могла управлять, видитъ, какъ все ея маленькое очарованное общество разбѣгается и исчезаетъ въ кустарникѣ. Повара уносятъ дымящійся вертелъ, музыканты — скрипки, новобрачный увлекаетъ за собою свою жену, родители ворчатъ, гости смѣются, слуги бранятся, всѣ бѣгутъ и насмѣхаются надъ принцессой, которая напрасно старается поймать, остановить, собрать ихъ своими прекрасными ручками. Они бѣгутъ, какъ проворные муравьи, проскользаютъ между пальцевъ, разбѣгаются и исчезаютъ подъ мохомъ и фіалками, которыя для нихъ — какъ спасительная чаща, какъ проходимый лѣсъ. Коробочка остается пустою, и Gracieuse, въ ужасѣ, готова снова пасть во власть злыхъ духовъ. Вдругъ…

— Вдругъ, милый Леонсъ, я хочу сказать всесильный принцъ Perciuet, перебила его Сабина: — любимецъ добрыхъ волшебницъ является къ ней на помощь и ударомъ прутика заставляетъ возвратиться въ коробочку родителей и новобрачныхъ, поваренковъ и вертелы, скрипачей и скрипки.

— И тогда онъ сказалъ ей, продолжалъ Леонсъ: — Знайте, принцесса, что вы не умѣете управлять міромъ своихъ фантазій; вы полной горстью разсыпаете ихъ по сухой почвѣ дѣйствительности, и тутъ онѣ ускользаютъ отъ васъ и измѣняютъ вамъ, потому-что онѣ проворнѣе и ловче васъ. Безъ меня онѣ исчезли бы какъ насѣкомое, за которымъ глазъ не поспѣваетъ въ таинственныя убѣжища среди листьевъ и травы; вы очутились бы одни со страхомъ и раскаяньемъ, среди пустыннаго, разочарованнаго мѣста. Исчезли бы и свѣжая тѣнь, и шумящіе водопады, и ароматные цвѣты; ни пѣсень, ни плясокъ, ни смѣха на зеленой муравѣ. Не замолкъ бы только вѣтеръ, свистящій въ голыхъ чинарахъ, и далекій вой хищныхъ звѣрей, возносящійся въ воздухъ съ кровавою звѣздою ночи. Но, благодаря мнѣ, котораго вы никогда не будете просить напрасно, всѣ ваши сокровища возвращены въ магическій ящикъ, и мы можемъ продолжать путь нашъ, будучи увѣрены, что найдемъ ихъ по первому желанію, на первомъ роздыхѣ въ царствѣ словъ.

IV.

— Чудесная сказка! непремѣнно разскажу ее на посидѣлкахъ, сказала птичница, которую Сабина все еще держала за руку.

— Принцъ Percinet! воскликнула лэди Г., взявъ другою рукою подъ руку Леонса и спѣша съ нимъ къ ждавшей ихъ коляскѣ: — вы мой добрый геній, и я предаюсь вашей дивной мудрости.

— Надѣюсь, сказалъ священникъ, садясь съ Сабиною въ задъ коляски, между-тѣмъ, какъ Леонсъ и Мадлена заняли мѣста впереди: — надѣюсь, мы ѣдемъ обратно въ Сент-Аполлинеръ? Я увѣренъ, что прихожане уже ищутъ меня…

— Да будетъ воля ваша, любезный пасторъ, отвѣчалъ Леонсъ, давая приказаніе жокею.

— Что это? сказала Сабина черезъ нѣсколько минутъ: — мы ѣдемъ по той же дорогѣ, и должны смотрѣть опять на тѣ же мѣста?

— Будьте спокойны, отвѣчалъ Леонсъ, указывая на священника, глубоко заснувшаго при третьемъ оборотѣ колеса. Мы поѣдемъ куда намъ угодно. — Направо! сказалъ онъ, обращаясь къ молодому автомедону: — куда я говорилъ прежде!

Жокей повиновался; священникъ захрапѣлъ.

— Ну, милая, разскажи-ка мнѣ свою исторію и исповѣдайся въ грѣхѣ, сказала Сабина, взявъ птичницу съ непобѣдимою граціею за обѣ руки. — Леонсъ, не слушайте: это женскія тайны.

— О! они могутъ слушать, съ увѣренностью отвѣчала Маделена. — Грѣхъ мой не такъ великъ, и тайна не такъ велика, чтобъ я не могла говорить о ней свободно. Еслибъ г. священникъ не имѣлъ привычки прерывать меня на каждомъ словѣ и бранить, вмѣсто того, чтобъ выслушать, онъ, можетъ-быть, не былъ бы на меня такъ сердитъ, или по-крайней-мѣрѣ растолковалъ бы мнѣ за что такъ сердится. У меня есть добрый другъ, прибавила она, обращаясь къ Сабинѣ: — вотъ въ чемъ все дѣло.

— И обсудить важность этого дѣла не такъ легко, какъ кажется, сказала лэди Г. Леонсу. Эта чистота дѣлаетъ вопросы затруднительными.

— Меньше, нежели вы думаете, отвѣчалъ онъ. — А крѣпко онъ тебя любитъ, Мадлена?

— Такъ же, какъ я его.

— А ты не слишкомъ его любишь? спросила лэди Г.

— Слишкомъ? отвѣчала Маделена: — странный вопросъ! Я люблю его сколько могу; не знаю, слишкомъ ли это много или слишкомъ-мало.

— Сколько ему лѣтъ? спросилъ Леонсъ.

— Не знаю. Онъ говорилъ мнѣ, да не помню. Онъ по-крайней-мѣрѣ… постойте!… лѣтъ десять старше меня. Мнѣ четырнадцать: стало-быть, ему двадцать-четыре или двадцать-пять, не такъ ли?

— Въ такомъ случаѣ, опасность велика. Тебѣ еще рано выходить замужъ, Мадлена.

— Да, надо подождать еще годъ или два. Это скоро пройдетъ.

— Однако, другъ твой, должно-быть, ждетъ этого съ нетерпѣніемъ?

— Нѣтъ! онъ объ этомъ не говоритъ.

— Тѣмъ хуже! А ты такъ же спокойна?

— По-неволѣ; я не могу заставить летѣть время, какъ заставляю летать птицъ.

— Что жь, вы думаете жениться?

— Право, не знаю; мы объ этомъ не говорили.

— Такъ ты объ этомъ и не думаешь?

— Нѣтъ еще, потому-что мнѣ еще рано.

— А если онъ не женится на тебѣ? спросила лэди Г.

— О, это невозможно! Онъ меня любитъ.

— И давно? продолжала Сабина.

— Съ недѣлю.

— Oimé! сказалъ Леонсъ: — и ты уже такъ увѣрена въ немъ?

— Разумѣется; онъ сказалъ, что любитъ меня.

— И ты всѣмъ такъ вѣришь, кто говоритъ тебѣ о любви?

— Да онъ только одинъ говорилъ мнѣ, и только ему я и повѣрю во всю свою жизнь, потому-что люблю его.

— Г. священникъ говоритъ, что никто не знаетъ моего милаго, и что это какой-нибудь негодяй. Это очень-просто: онъ не здѣшній, шелъ черезъ наше село; у него нѣтъ ни родныхъ, ни друзей, — некому за него отвѣчать; онъ остановился въ нашей сторонѣ за тѣмъ, что увидѣлъ меня, и что я ему понравилась. Стало-быть, только я его и знаю, и только я могу сказать: это честный человѣкъ. Г. священникъ хочетъ, чтобъ онъ ушелъ, и грозится выпроводить его жандармами. Я прячу его; и это тоже очень-просто.

— Гдѣ же ты его прячешь?

— У себя въ хижинѣ.

— Есть у тебя родные?

— Есть братъ… контрабандистъ, съ вашего позволенія… только не говорите этого, даже господину-священнику.

— Значитъ, онъ ночь въ горахъ, а днемъ спитъ? сказалъ Леонсъ.

— Почти что такъ. Однако онъ знаетъ, что мой милый спитъ на его кровати, когда его нѣтъ дома.

— И онъ на это не сердится?

— Нѣтъ; у него доброе сердце.

— И это его не безпокоитъ?

— А чего бы ему безпокоиться?

— Любитъ онъ тебя, братъ твой?

— Да! Онъ ко мнѣ такой добрый… мы ужь давно сироты… Онъ мнѣ былъ вмѣсто отца и матери.

— Кажется, мы можемъ быть спокойны, Леонсъ? сказала лэди Г.

— До-сихъ-поръ, да, отвѣчалъ онъ. — Но что будетъ? Смотри, Мадлена, какъ бы твой милый не ушелъ вдругъ, волей или неволей, и не оставилъ тебя плакать.

— Если онъ уйдетъ, я пойду за нимъ.

— А твои птицы?

— Полетятъ за мною. Я хожу съ ними иногда льё за десять.

— И теперь онѣ слѣдятъ за тобою?

— Развѣ вы не видите, что онѣ перелетаютъ по дорогѣ съ дерева на дерево? Онѣ не приближаются сюда, потому-что я не одна, и коляска ихъ пугаетъ; но я ихъ вижу, и онѣ меня видятъ, бѣдняжки!

— Свѣтъ больше десяти льё; что, если твой милый уведетъ тебя отсюда льё за сто?

— Птицы есть вездѣ, и я познакомлюсь съ ними вездѣ.

— Однако, тебѣ будетъ жаль тѣхъ, которыхъ ты воспитала?

— О, конечно! Особенно двѣ или три изъ нихъ такъ умны, такъ умны… Только мой милый умнѣе ихъ. Впрочемъ, говорю вамъ, что всѣ мои птицы полетятъ за мною, какъ я пойду за другомъ. Онѣ начинаютъ привыкать къ нему и не улетаютъ, когда онъ со мною.

— Лишь бы милый-то былъ вѣрнѣе птицъ! сказала Сабина. — Хорошъ онъ собою?

— Я думаю; не знаю.

— Развѣ ты не смѣешь смотрѣть на него? спросилъ, Леонсъ.

— Нѣтъ, смѣю. Я смотрю на него, когда онъ спитъ, и мнѣ кажется, онъ хорошъ какъ красное солнце. Да я въ этомъ не знаю толка.

— Когда онъ спитъ! Такъ ты входишь въ его комнату?

— Не для чего входить; я сама тамъ сплю. Мы вѣдь не богаты, сударыня: у насъ только одна комната съ моей козой и братниной лошадью.

— Вотъ патріархальная жизнь! Какъ же это? ты, стало-быть, не спишь, если проводишь ночи, глядя на своего милаго?

— О, я смотрю на него только съ четверть часа, когда онъ заснетъ. Онъ ложится и засыпаетъ, пока я вслухъ читаю молитву, обернувшись къ нему спиною, въ уголку. Правда, послѣ случается мнѣ забыться и смотрѣть на него дольше, нежели могу сказать. Но потомъ все-таки заснешь, и спится какъ-будто лучше.

— Изъ этого слѣдуетъ, что онъ спитъ больше тебя?

— Да, онъ хорошо спитъ; да и отъ-чего бы ему не спать? Комната бѣдна, но чиста, и я никогда не забываю постлать ему постель какъ-можно-лучше.

— И онъ не просыпается, чтобъ полюбоваться тобою, когда ты спишь?

— Не знаю; думаю, что нѣтъ; я услышала бы: я сплю чутко, какъ птица.

— Такъ онъ тебя любитъ меньше, нежели ты его?

— Можетъ-статься, спокойно отвѣчала птичница, подумавъ съ минуту: — да оно такъ и должно быть, потому-что мнѣ еще рано выйдти за него замужъ.

— Ты увѣрена, что онъ когда-нибудь на тебѣ женится?

— Онъ ничего не обѣщалъ мнѣ, но говоритъ каждый день: «Мадлена, ты добра, и я желалъ бы никогда съ тобою не разставаться. Къ-несчастію, я долженъ помнить, что скоро, можетъ-быть, принужденъ буду уйдти.» Я ничего не отвѣчаю; но я рѣшилась у идти съ нимъ, чтобъ не сдѣлать его несчастнымъ. Онъ находитъ, что я добра и желалъ бы не разставаться со мною; стало-быть, вѣрно женится на мнѣ, когда я подросту.

— Леонсъ, сказала Сабина по-англійски: — будемъ удивляться и поостережемся возмутить нашими сомнѣніями эту святую вѣру дѣтской души. Можетъ случиться, что другъ соблазнитъ и покинетъ ее; можетъ-быть, стыдъ и горе изсушатъ ее; но и среди такого несчастія жизнь ея будетъ для меня завидна. Я отдала бы все, что прожила, и все, что проживу, за одинъ день подобной любви безъ границъ, безъ сомнѣній, любви возвышенно-слѣпой…

— Да, сказалъ Леонсъ: — жизнь ея — состояніе восторженности, и страсть преображаетъ ее. Посмотрите, какъ она хороша, когда говоритъ о своемъ миломъ, не смотря на то, что природа отказала ей во всемъ, что дѣлаетъ васъ красивѣйшею изъ женщинъ. И что же, Сабина? Въ эту минуту, она гораздо-прекраснѣе васъ. Какъ вы объ этомъ думаете?

— У васъ такая манера говорить грубости, что, не смотря на все ваше стараніе, онѣ не оскорбляютъ меня сегодня. При всемъ томъ, въ вашей дружбѣ есть что-то безпощадное, Леонсъ. Мое несчастіе, что я не могу знать этой восторженной любви безъ того, чтобъ вы не упрекнули меня въ ней въ ту самую минуту, когда я думала, какъ жалка я. Еслибъ я хотѣла отомстить, не могла ли бы я сказать вамъ, что вы жалки такъ же, какъ я, — такъ же неспособны вѣрить слѣпо и любить просто, безъ умысла? Не могла ли бы я сказать вамъ, что однѣ и тѣ же пропасти — знаніе и опытность, — отдѣляютъ насъ обоихъ отъ состоянія души этой дѣвочки?

— Вы этого не знаете, вы ничего не знаете! отвѣчалъ Леонсъ съ энергіею, съ неизъяснимымъ волненіемъ голоса; взоръ его блуждалъ по окрестностямъ.

— Мы ѣдемъ по ужасной странѣ, сказала лэди Г. послѣ довольно-долгаго молчанія. — Эти голыя скалы, этотъ вѣчно-сердитый ручей, это небо въ тѣсной рамкѣ, удушающій жаръ, — все это наводитъ уныніе и ужасъ.

— Потерпите немного, сказалъ Леонсъ: — мы скоро будемъ вознаграждены.

Дѣйствительно, безплодное, тѣсное ущелье вдругъ раздвинулось при поворотѣ дороги, и очарованнымъ взорамъ Сабины представилась прекрасная долина, брошенпая какъ оазисъ среди этой пустыни. Другія ущелья, узкія и глубокія, сходились къ этому зеленому амфитеатру, и усмиренные въ долинѣ ручьи ихъ впадали въ главную рѣку. Зеленоватыя воды были прозрачны какъ кристаллъ; изумрудные ковры разстилались по берегамъ; тишину уединенія нарушалъ только далекій звонъ колокольчиковъ на стадахъ, разсѣянныхъ по скатамъ холмовъ и скрытыхъ роскошною растительностью. Гранитныя ущелья раскрывали голубую даль, съ змѣящимися внизу серебристыми водами. Въ этомъ очаровательномъ мѣстѣ все манило къ отдыху, не препятствуя воображенію стремиться въ область таинственнаго.

— Вотъ неожиданный сюрпризъ! сказала Сабина, выходя изъ коляски на мелкій песокъ берега: — Что за чудесное убѣжище отъ полуденнаго жара, который становится уже несносенъ! Ахъ, Леонсъ! оставимъ здѣсь нашъ экипажъ и сойдемъ съ большой дороги. Вотъ тропинки; вотъ дерево, мостомъ переброшенное черезъ ручей; вотъ цвѣты, а тамъ сосновая роща, манящая къ себѣ тѣнью и ароматомъ. Что мнѣ здѣсь нравится, такъ это отсутствіе искусства и даль людскихъ жилищъ.

— Здѣсь-то вы собственно въ горной странѣ, отвѣчалъ Леонсъ. — Здѣсь начинается кочевье пастуховъ-номадовъ, живущихъ какъ жили люди въ первыя времена; здѣсь они перегоняютъ стада свои съ одного пастбища на другое, проникаютъ въ пустыни, принадлежащія только тому, кто первый отважился ступить на нихъ, живутъ въ походныхъ шалашахъ, произведеніи рукъ своихъ, которое перевозятъ на ослахъ и раскидываютъ на первой попавшейся скалѣ. Видите, вонъ тамъ, подъ облаками, стоитъ ихъ нѣсколько? Внизу вы ихъ не встрѣтите. Разлившіеся ручьи унесли бы ихъ при первой грозѣ. Теперь часъ отдыха, и пастухи спятъ подъ зеленымъ кровомъ своимъ. Вотъ вы и въ пустынѣ; можете выбрать себѣ мѣстечко отдохнуть часа два. Надо дать здѣсь передохнуть и лошадямъ. Да вотъ, чего жь лучше: въ сосновой рощѣ, которая вамъ такъ нравится. Леле повѣситъ тамъ вашу койку.

— Мою койку? Какъ? Не-уже-ли вы позаботились взять ее?

— Развѣ я не долженъ былъ все обдумать?

Негритянка Леле понесла за ними койку, сплетенную изъ пальмы и окаймленную бахрамой изъ жолудей и художнически-перемѣшанными перьями тысячи цвѣтовъ. Мадлена, въ восторгѣ отъ этого индійскаго произведенія, шла за негритянкой, задавая ей тысячу вопросовъ о птицахъ, на которыхъ такія блестящія перья; она старалась составить себѣ понятія о попугаяхъ и колибри, которыхъ Леле описывала ей на своемъ таинственномъ и почти-непонятномъ нарѣчіи.

О священникѣ забыли; онъ проснулся, когда легкое качаніе коляски прекратилось.

— Гдѣ мы? воскликнулъ онъ, протирая глаза. — Что это за неприличная шутка?

— Увы, г. священникъ! сказалъ жокей, лукавый, какъ пажъ, и очень-хорошо понимавшій важно-шуточные капризы своего господина: — мы заблудились въ горахъ, и столько же знаемъ, гдѣ мы, какъ и вы. Лошади стали отъ усталости, и волей или неволей, а приходится остановиться здѣсь.

— Что жь? такъ и быть! сказалъ священникъ. — Мы не можемъ быть далеко отъ Сент-Аполлинера; я вздремнулъ только съ минуту.

— Извините, вы изволили проспать часа четыре.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты ошибаешься, любезнѣйшій; солнце бьетъ прямо въ голову, и теперь не можетъ быть позже полудня, — если только оно не остановилось, какъ случилось съ нимъ уже однажды. Да вы, должно быть, не ѣхали, а летѣли? Мы льё за четыре слишкомъ отъ зеленой скалы. Да, точно, я не ошибаюсь: это Форкеттское-Ушелье; вотъ и крестъ св. Василія. Граница отсюда въ двухъ шагахъ. Вотъ, по ту сторону этихъ высокихъ горъ, Италія, прекрасная Италія, гдѣ я ни разу не имѣлъ счастія побывать. Но, если вы остановитесь здѣсь и если ваши лошади устали, я не возвращусь въ свой приходъ до ночи!

— И ваши домашніе, конечно, будутъ безпокоиться? заботливо спросилъ лукавый жокей.

— Они будутъ безпокоиться, отвѣчалъ священникъ: они очень будутъ безпокоиться! Что дѣлать? надо умѣть терпѣть. Гдѣ господа?

— Тамъ, за рѣкою; развѣ вы ихъ не видите?

— Что за фантазія перейдти по этой досчечкѣ, которая ни на чемъ не держится? Я не стану рисковать; я потяжеле ихъ. Жаль, что нѣтъ со мной удочки: наудилъ бы форелей. Тутъ славныя форели.

Священникъ началъ рыться по карманамъ, и къ величайшему удовольствію своему нашелъ нѣсколько крючковъ съ нитями. Жокей помогъ ему срѣзать вѣтвь и найдти приманки. Пошедши вверхъ по теченію воды, онъ очутился среди скалъ и занялся хитростями форелей.

Между-тѣмъ, черная Леле и блондинка-птичница твердо укрѣпили койку на вѣтвяхъ ели. Прекрасная Сабина, граціозно лежа въ воздушной колыбели, представлялась взорамъ Леонса въ положеніи скромнаго сладострастія. Широкіе шелковые рукава ея закатились до локтей, и кончикъ маленькой ножки, выглядывая изъ-подъ платья, свѣсился между бахрамой изъ перьевъ, легче и мягче ихъ.

Леонсъ разостлалъ свой плащъ на травѣ и, лежа у ногъ прекрасной лэди, качалъ за снурокъ койку надъ своею головою. Леле тоже расположилась отдохнуть на зелени, а Мадлена углубилась въ чащу, куда крики птицъ сопровождали ее.

Сабина и Леонсъ очутились наединѣ, довольно-взволнованные, коснувшись жгучихъ мыслей въ ледяныхъ выраженіяхъ. Леонсъ молчалъ, устремивъ на лэди Г. проницательный взоръ, нисколько не нѣжный, но при всемъ томъ скоро ее смутившій.

— Отъ-чего же вы не отвѣчаете? спросила она послѣ тщетнаго старанія завязать легкій разговоръ. — Вѣдь вы меня слышите, потому-что смотрите мнѣ въ глаза съ несноснымъ упорствомъ.

— Я? сказалъ онъ. — Я вовсе не смотрю на ваши глаза. Это неподвижныя звѣзды, которыя блестятъ за тѣмъ, чтобъ блестѣть, не сообщая людскому взору ни огня, ни жара своего. Я смотрю на вашу руку и складки платья, рисующіяся по вѣтру.

— Да, рукава и драпировка — вотъ въ чемъ весь вашъ идеалъ, господа-артисты.

— А вамъ не нравится быть хорошею моделью?

— Лишь-бы для васъ быть только этимъ, больше мнѣ не нужно, сказала она съ гордостью, потому-что глаза Леонса высказывали уже не холодное созерцаніе ваятеля. Но при этихъ высокомѣрныхъ словахъ, оба они сдѣлались по-прежнему безстрастны. — Изъ васъ была бы прекрасная сивилла, сказалъ онъ, притворяясь, что ничего не слышитъ.

— Нѣтъ, у меня вовсе не растрепанная и не трепещущая натура.

— Сивиллы временъ возрожденія важны и строги. Видѣли вы сивиллъ Рафаэля? Это древнее величіе, съ движеніемъ и мыслію другаго вѣка.

— Увы! я не видала Италіи! Мы касаемся ея; лорду Г., по жестокому капризу, угодно поселиться на границѣ и не позволять мнѣ переступить ее, подъ предлогомъ, что для меня тамъ слишкомъ-жарко.

— Для васъ, напротивъ, вездѣ слишкомъ-холодно; мужъ вашъ знаетъ васъ хуже всѣхъ.

— Таковъ уже вѣчный порядокъ вещей!

— Вы должны бы обожать своего мужа, потому-что онъ неутомимый поклонникъ вашихъ притязаній на неразгаданность.

— А у васъ притязанія совершенно-противоположныя притязаніямъ моего мужа. Вы объявили это, но не докажете.

— А если докажу сію же минуту? сказалъ Леонсъ вставая и остановивъ койку такъ скоро, что лэди Г. вскрикнула отъ испуга. Если я вамъ скажу, что нечего отгадывать, гдѣ ничего нѣтъ? что въ этой мраморной груди мраморное сердце?

— Какія ужасныя слова! отвѣчала она, опуская ноги на землю, какъ-будто собираясь бѣжать: — я проклинаю васъ, Леонсъ, что вы завезли меня сюда. Это вѣроломство, жестокость! И что за утонченность! Вырвать меня изъ моей печальной беззаботности, оказывать ко мнѣ постоянное вниманіе, показать мнѣ красоты природы и поэзію вашихъ мыслей, льстить моему воображенію, — и все это за тѣмъ, чтобы послѣ пятнадцати лѣтъ безоблачной дружбы сказать мнѣ, что вы меня непавидите и не уважаете!

— На что вы жалуетесь? Вы свѣтская женщина и прежде всего хотите, чтобъ васъ уважали, какъ свѣтскую добродѣтель. Я признаю васъ непобѣдимою, я, который знаетъ васъ уже пятнадцать лѣтъ, — и ваша гордость не удовлетворена?

— Быть добродѣтельной по недостатку чувства, добродѣтельной по безсердечію, — странная похвала! Есть чѣмъ гордиться!

— Непомѣрная гордость соединена въ васъ съ непомѣрнымъ тщеславіемъ, отвѣчалъ Леонсъ съ раздражительностью. — Вы хотите, чтобъ всѣмъ было извѣстно, что вы непогрѣшительны, что чистѣйшій кристаллъ мутенъ въ сравненіи съ вашею славою. Но этого для васъ мало. Вы хотите еще, чтобъ васъ почитали душою нѣжною и пламенною, чтобъ думали, что нѣтъ ничего могущественнѣе вашей любви, исключая вашей собственной силы. Если человѣкъ тихъ и спокоенъ въ присутствіи вашей мудрости, вы безпокойны и недовольны. Вы хотите, чтобъ всѣ мучились разгадывая тайны любви, скрывающейся, какъ вы хотите увѣрить, въ груди вашей. Вы хотите, чтобъ объ васъ говорили: "въ ея рукахъ ключъ отъ рая наслажденій и неизрѣченной любви, но никому никогда не проникнуть въ него! Вы хотите, чтобъ при васъ желали, досадовали, трепетали! Признайтесь же во всемъ этомъ, и вы выскажете всю тайну своей скуки. Нѣтъ роли утомительнѣе и горьче той, которой пожертвовали вы всѣми надеждами вашей юности, всѣми выгодами красоты.

— Оправдываться было бы ниже меня, отвѣчала Сабина, блѣдная и похолодѣвшая отъ негодованія: — но вы дали мнѣ право судить васъ въ свою очередь и сказать вамъ, кто вы. Вы нарисовали мои портретъ, — но это вашъ. Стоитъ только примѣнить его къ размѣрамъ мужчины, и я это сдѣлаю.

V.

— Говорите; я очень-радъ взглянуть на себя вашими глазами.

— Вы не будете рады, ручаюсь вамъ, продолжала Сабина, оскорбленная, но притворяясь совершенно-равнодушною. Вы мужчина и художникъ, вы умны и хороши собою, вы богаты, вы патрицій, — вы умѣете быть привилегированнымъ смертнымъ. Природа и общество дали вамъ много, и вы помогали имъ съ жаромъ, съ дѣтства мучимые желаніемъ бить совершеннымъ человѣкомъ. Вы такъ хорошо развили свои блестящія дарованія, такъ благородно управляли своимъ богатствомъ, что сдѣлались самымъ щедрымъ богачомъ и самымъ отличнымъ художникомъ. Родитесь вы бѣднымъ и безвѣстнымъ, вамъ труднѣе было бы завоевать вѣнокъ славы, но въ этомъ было бы больше достоинства. Вы испытали бы больше страданій, и въ васъ было бы больше огня; меньше науки, и больше генія. Вмѣсто таланта первой степени, всегда отчетистаго и часто холоднаго, въ васъ проявлялось бы порывистое, но пламенное вдохновеніе.

— Вы мало изобрѣтательны, прервалъ ее Леонсъ, и повторяете только то, что я сто разъ говорилъ вамъ о себѣ. А между-тѣмъ, вы соглашаетесь со мною въ другомъ, именно, что плебей во многихъ отношеніяхъ можетъ стоять и даже превосходить свѣтскаго человѣка.

— Вы надѣетесь обнаружить великую душу и обширный умъ, говоря подобныя вещи. Это мода, изъисканная мода, и не ко многимъ изъ свѣтскихъ людей пристала она. Вы не пересолите этой моды, потому-что въ глубинѣ души вы аристократъ не меньше меня; я не вѣрю, чтобъ вы чувствовали серьёзную симпатію къ птичницѣ. Но дайте мнѣ докончить мою параллель, и вы увидите, что вы не умѣли сохранить передо вашего эмфатическаго incognito. Желая, чтобъ вамъ удивлялись, вы не расточали своей молодости; вы очень-хорошо поняли, что идеалъ не существуетъ для умной женщины, знающей мужчину во всѣ часы его жизни. Вы никогда и не любили; вы всегда дѣйствовали такъ, чтобъ поражать умъ любопытнаго пола, не позволяя ему овладѣть вашей волей. Вы, я знаю, изобрѣтали страсти, но не испытывали ихъ. Что отличаетъ насъ другъ отъ друга и что придаетъ моей гордости больше заслуги въ сравненіи съ вашею, — это привилегія вашего пола. Вы не приносили обыкновенныхъ наслажденій въ жертву на алтарь достоинства. Ваши модели были моделями по выбору, дѣвушки дивно прекрасныя и такія молодыя, что вамъ нечего было краснѣть передъ многими, подозрѣвать, что вы избрали ихъ себѣ въ любовницы. Вы увѣрили себя, что любите этихъ божественныхъ дѣвъ народа, и чтобъ кольнуть самолюбіе свѣтскихъ женщинъ, говорили, будто физическая красота влечетъ за собою нравственную, что простота этихъ необразованныхъ душъ — природный храмъ истинной любви, — и мало ли что еще! Все это, можетъ-быть, и истины, только вы никогда не вѣрили имъ, проповѣдуя ихъ; сколько мнѣ извѣстно, ни одна изъ этихъ плебейскихъ богинь не плѣнила васъ вполнѣ, ни привязала къ себѣ надолго. Ваятель, вы видѣли въ нихъ только статуи; а что касается до женщинъ вашей касты, вы никогда не старались сблизиться съ тѣми, которыя поумнѣе. Напротивъ, съ ними-то вы и разъигрываете роль, которую приписываете мнѣ; вы съ удивительнымъ искусствомъ и поэзіею выставляете передъ ними байроническія страсти, но никому не позволяете приблизиться къ вашему сердцу на столько, чтобъ можно было схватить грызущаго его червяка тщеславія.

Леонсъ долго молчалъ послѣ того, какъ Сабина перестала говорить. Онъ, казалось, погрузился въ глубокое уныніе, и эта скорбь, повздрагивавшая подъ бичомъ критики, поставила его въ эту минуту далеко-выше надъ мстительною, бичевавшею его женщиною. Сабина замѣтила это и поняла мужественнѣйшую черту въ духѣ мужчины: влеченіе или безропотную покорность истинѣ, съ которой такъ побѣдоносно сражаются воспитаніе и привычки женщины. Она упрекала себя въ увлеченіи, потому-что видѣла, какъ Леонсъ упрекалъ себя въ томъ же и съ ужасомъ глядѣлъ въ свое сердце. Ей хотѣлось утѣшить его въ нанесенномъ ему огорченіи, но она побоялась, не кроется ли въ его раздумьѣ глубокая ненависть и какой-нибудь планъ утонченнаго мщенія. Эта мысль поразила ее до глубины сердца; она, подобно Леонсу, была лучше своего портрета, и источники чувства еще не изсякли въ ней. Напрасно старалась она удержать слезы; Леонсъ услышалъ ея рыданіе.

— О чемъ вы плачете? сказалъ онъ, становясь на колѣни у ногъ ея и взявъ ея руку.

— Я оплакиваю нашу погибшую дружбу, отвѣчала она, наклонясь къ нему и уронивъ нѣсколько слезъ на его прекрасные волосы. — Мы смертельно ранили другъ друга, Леонсъ; мы уже не любимъ другъ друга. Но дѣло сдѣлано, и такъ-какъ нечего опасаться, что любовь испортитъ прошедшее, позвольте мнѣ оплакивать это чистое и прекрасное прошедшее! Позвольте высказать вамъ то, чего, вѣроятно, вы не понимали, потому-что съ веселымъ духомъ устроили этотъ смертный бой. Я любила васъ тихою, истинною дружбою; я отдыхала на вашемъ сердцѣ, какъ на сердцѣ брата; я надѣялась находить въ васъ въ-продолженіи всей моей жизни совѣтника и защитника. Недостатки ваши были въ моихъ глазахъ мелки, достоинства велики. Теперь прощайте, Леонсъ. Отвезите меня къ мужу. Вы были правы, говоря, что сегодня я испытаю неожиданныя, столь ужасныя ощущенія, что не забуду ихъ во всю жизнь. Я не думала, что они будутъ такъ горьки, и не понимаю, зачѣмъ вы ихъ пробудили во мнѣ. Но въ ту минуту, когда я чувствую, что все между нами кончено, я чувствую также, что скорбь беретъ верхъ надъ негодованіемъ, и не хочу, чтобъ прощальное слово наше было — проклятіе.

Сабина коснулась губами лба Леонса, и этотъ чистый, скорбный поцалуй, единственный въ ихъ жизни, связалъ узелъ, который она считала порваннымъ.

— Нѣтъ, милая Сабина, отвѣчалъ онъ, осыпая руки ея страстными поцалуями. — Это не прощаніе, и ничто между нами не кончено. Вы мнѣ теперь дороже нежели были когда-нибудь, и я съумѣю возвратить то, что рисковалъ сегодня утратить. Я приложу все свое стараніе тронуть ваше сердце, и вы будете тронуты, еслибъ даже и не хотѣли. Успокойтесь же, благородный другъ мой. Ваши слезы падаютъ мнѣ на сердце и оживляютъ его какъ благотворная роса, ниспадшая на умирающее растеніе. Въ томъ, что мы высказали другъ другу, есть правда, даже много правды; но это относительныя, недѣйствительныя истины. Поймите хорошенько это различіе. Мы оба художники и не можемъ заняться чѣмъ-нибудь съ одушевленіемъ безъ того, чтобъ логика, пластика, если угодно, не увлекла насъ отъ вывода къ выводу до удивительнаго синтеза. Но этотъ синтезъ — призракъ, я увѣренъ въ этомъ за васъ и за себя. Въ насъ есть недостатки, въ которыхъ мы упрекнули другъ друга; но это случайности нашего характера, случаи жизни. Разбирая ихъ съ жаромъ, мы вдохновились до такой степени, что преобразили ихъ въ существенные пороки нашей натуры, въ дерзкія привычки поведенія. А между-тѣмъ, ничего этого нѣтъ, потому-что вотъ мы, душа-въ-душу, плачемъ при мысли о разлукѣ, чувствуя, что это для насъ невозможно.

— Вы правы, Леонсъ, сказала лэди Г., отирая слезу и коснувшись прекрасными руками своими глазъ Леонса, можетъ-быть изъ наивной нѣжности, можетъ-быть, чтобъ убѣдиться, что и въ его глазахъ она видитъ истинныя слезы. — Мы сочиняли, не правда ли? И намъ остается только рѣшить, кто изъ насъ былъ искуснѣе, то-есть, больше лгалъ?

— Я, потому-что я началъ, и требую преміи. Въ чемъ она будетъ состоять?

— Въ моемъ прощеніи.

— И въ поцалуѣ на эту прекрасную руку, на которую я всегда смотрѣлъ съ такимъ ужасомъ.

— Вотъ вы опять дѣлаетесь художникомъ, Леонсъ.

— Почему же и не такъ?

— Безъ поцалуевъ, Леонсъ. Можно найдти что-нибудь лучше. Проведемъ вмѣстѣ остатокъ дня; пріимитесь опять за роль доктора, только не давайте мнѣ такихъ сильныхъ пріемовъ.

— Извольте, обратимся къ гомеопатіи, сказалъ Леонсъ, цалуя руку, которую она оставила ему какъ-будто машинально, и отдернула, увидѣвъ, что негритянка проснулась. — Ложитесь опять въ койку и засните. Я буду васъ потихоньку качать; эти слезы утомили васъ, жаръ нестерпимъ, и мы должны дождаться, пока солнце будетъ ниже.

Странность и тревожность впечатлѣній Леонса безпокоили лэди Г. Во взглядѣ его было выраженіе, какого она до-сихъ-поръ въ немъ не замѣчала, и по неровному качанію койки она могла догадаться, что рука его дрожала. Она обрадовалась, когда возвратилась Мадлена. Подразнивъ негритянку, пощекотавъ ей травою рѣсницы и губы, она пришла полюбоваться койкой и насильно смѣнить Леонса въ его занятіи.

— Она съ нами слишкомъ за-просто, вы уже избаловали ее, сказалъ Леонсъ Сабинѣ по-англійски. — Позвольте отногнать эту докучливую птицу.

— Нѣтъ! отвѣчала лэди Г. съ видимою тоскою: — пусть она меня качаетъ; ея движенія осторожнѣе вашихъ, и притомъ вы такъ умны, что мнѣ трудно заснуть вблизи васъ. Короткость этой дѣвочки забавляетъ меня; мнѣ надоѣло служеніе на колѣняхъ.

И она заснула или притворилась спящею; Леонсъ удалился, досадуя больше нежели когда-нибудь.

Онъ вышелъ изъ рощи и шелъ нѣсколько времени на-удачу. Скоро замѣтилъ онъ священника съ удочкой и жокея, пришедшаго къ нему побесѣдовать, между-тѣмъ, какъ лошади паслись на свободѣ, не удаляясь изъ вида, а коляска стояла гораздо-дальше въ тѣни. Будучи увѣренъ, что найдетъ ихъ когда захочетъ, Леонсъ углубился въ дикое ущелье и шелъ быстро, стараясь успокоить раздраженный и возмущенный духъ свой.

Дурное расположеніе души его скоро разсѣялось при видѣ красотъ природы. Онъ обогнулъ нѣсколько скалъ и очутился на берегу микроскопическаго озера, или, лучше сказать, лужи чистой, какъ кристаллъ воды, вылитой и какъ-будто спрятанной въ гранитной воронкѣ. Это глубокое озерцо, свѣтлое какъ небо, котораго яркую лазурь и золотыя облака оно въ себѣ отражало, являлось эмблемой счастья и покоя. Леонсъ сѣлъ на берегу на уступѣ скалы, сходившей природными ступенями, какъ-будто приглашая путника спуститься къ берегу спокойныхъ водъ. Онъ долго смотрѣлъ на насѣкомыхъ, одѣтыхъ въ бирюзу и рубины и мелькавшихъ по водянымъ растеніямъ; потомъ въ зеркалѣ озера мелькнула стая дикихъ голубей, пролетѣвшихъ и исчезнувшихъ въ воздухѣ какъ видѣніе, съ быстротою мысли. Леонсъ подумалъ, что радости жизни пролетаютъ также быстро, также неуловимо, и, подобно этому отраженію, онѣ не что иное, какъ тѣни. Потомъ онъ нашелъ, что смѣшно высиживать нѣмецкія метафоры, и позавидовалъ спокойствію души священника, который въ этомъ прекрасномъ озерѣ видѣлъ бы только хорошій резервуаръ для форелей.

Надъ нимъ послышался легкій шумъ. Съ минуту онъ думалъ, что это пришла Сабина; но сердце его перестало биться, когда онъ увидѣлъ человѣка, сходившаго къ нему по уступамъ скалы.

Это былъ дѣтина высокаго роста, одѣтый болѣе нежели бѣдно; онъ несъ на плечѣ палку, и на концѣ ея небольшой узелокъ, завязанный въ красномъ и голубомъ платкѣ. Лохмотья его, его длинные волосы, ниспадавшіе на блѣдное, рѣзкое лицо, густая, черная какъ смоль борода, небрежная походка, и что-то насмѣшливое, — эта характеристическая черта во взглядѣ бродяги, когда онъ встрѣчается съ богатымъ съ-глазу-на-глазъ, — все это придавало ему видъ явнаго негодяя.

Леонсу сейчасъ пришло въ голову, что мѣсто очень-глухое и что незнакомецъ стоитъ гораздо-выгоднѣе его, потому-что тропинка узка для двоихъ, и если заспорить за нее, такъ озеро скоро прійметъ въ свои нѣмыя, таинственныя воды того, у кого кулакъ не такъ силенъ и кто занимаетъ худшее положеніе.

Впрочемъ, этотъ случай не очень встревожилъ Леонса; онъ принялъ равнодушный видъ и съ философскимъ спокойствіемъ ждалъ встрѣчи съ этимъ молодцомъ. Онъ могъ, однакоже, съ легкимъ нетерпѣніемъ считать шаги его, пока тотъ не сошелъ по уступамъ скалы и не очутился какъ-разъ возлѣ него.

— Извините, что я васъ безпокою, сказалъ незнакомецъ звучнымъ голосомъ и рѣзко-южнымъ выговоромъ; — будьте такъ добры, ваша милость, посторонитесь немного и дайте мнѣ напиться.

— Требованіе самое справедливое, отвѣчалъ Леонсъ, давая ему дорогу и всходя уступомъ выше, такъ, чтобъ стать тотчасъ за нимъ.

Незнакомецъ снялъ свою разорванную соломенную шляпу, сталъ на колѣни и жадно погрузилъ въ воду свою дикую бороду и половину лица. Онъ началъ хлебать какъ лошадь, и Леонсу очень хотѣлось посвистѣть, какъ свищутъ этимъ нетерпѣливымъ и пугливымъ животнымъ на водопоѣ.

Но онъ удержался отъ этой шутки и позавидовалъ гордой увѣренности, съ которою этотъ негодяй прилегъ у ногъ его, головою впередъ, тѣломъ назадъ, забывая, кажется, что въ случаѣ недоразумѣнія эта встрѣча можетъ быть несчастною для одного изъ нихъ. «Вотъ единственное счастье бѣдняка» подумалъ Леонсъ: «онъ безопасенъ при подобныхъ встрѣчахъ. Насъ двое, и можетъ-быть мы равно сильны; однакожь, одинъ не могъ бы пить при другомъ, не оглядываясь украдкою назадъ; богатый не можетъ пить даромъ съ такимъ наслажденіемъ».

Напившись вдоволь, бродяга приподнялся и, сидя на корточкахъ, сказалъ: «Эта вода для питья ужасно-тепла; входя въ поры, она освѣжитъ, вѣроятно, больше, нежели входя въ горло. Какъ вы объ этомъ думаете, сударь?»

— Не пришла ли тебѣ охота выкупаться? сказалъ Леонсъ, не зная, не угроза ли это.

— Да, хочется, отвѣчалъ незнакомецъ, и спокойно началъ раздѣваться; это не много заняло времени, потому-что лишняго на немъ не было. Едва-ли можно было найдти хоть одну цѣлую петлю.

— Умѣешь ли ты по-крайней-мѣрѣ плавать? спросилъ Леонсъ. — Это широкій колодезь; вотъ тутъ вовсе нѣтъ берега, и скала опускается стѣною вѣроятно очень-глубоко.

— Можете положиться на отставнаго профессора плаванія въ Байскомъ-Заливѣ, отвѣчалъ онъ, и спокойно снявъ обрывокъ, служившій ему вмѣсто рубашки, бросился въ озеро съ непринужденностью водяной птицы.

Леонсъ любовался, глядя, какъ онъ погрузился въ воду, исчезъ на нѣсколько минутъ, потомъ появился на поверхности воды нѣсколько-дальше, мгновенно переплылъ узкую площадь озера, ложился на спину, становился прямо, какъ-будто стоя на землѣ, шалилъ брызгая во всѣ стороны пѣною, — и все это съ натуральною граціею и удивительною силою.

Скоро, однакожь, онъ возвратился къ подножію скалы, и такъ-какъ берегъ былъ дѣйствительно очень-крутъ, попросилъ Леонса протянуть ему руку и помочь выйдти. Молодой человѣкъ согласился съ удовольствіемъ, но былъ на-сторожѣ, опасаясь, чтобъ тотъ не увлекъ его неожиданно въ воду. Когда незнакомецъ вышелъ и сѣлъ на согрѣтый солнцемъ камень, Леонсъ невольно подивился силѣ и красотѣ его тѣла, бѣлизна котораго оттѣнялась загорѣлымъ лицомъ и руками. — Вода холоднѣе, нежели я думалъ, сказалъ пловецъ. — Она нагрѣта только сверху; надо окунуться еще разъ, а то что за удовольствіе! Между-тѣмъ, кстати, можно заняться и туалетомъ.

Онъ досталъ изъ тощаго узелка большую раковину, служившую ему вмѣсто чашки, но которую онъ не соизволилъ употребить для питья. Въ нѣсколько пріемовъ зачерпнулъ онъ ею воды и облилъ себѣ голову и бороду, съ особеннымъ тщаніемъ и наслажденіемъ перетирая это богатое черное руно; текущіе съ него ручьи уподобляли его какому-то рѣчному божеству. Сонце, ударяя ему прямо въ затылокъ и голову, начинало его безпокоить; онъ вырвалъ снопъ тростника и осоки и скаталъ изъ него родъ шляпы или, правильнѣе, вѣнка изъ зелени и цвѣтовъ. По случаю, а можетъ-быть и въ-слѣдствіе врожденнаго вкуса, этотъ головной уборъ вышелъ такъ художественъ, что дополнилъ идею о древнемъ Нептунъ, которую можно было себѣ составить, глядя на него.

Бродяга вторично ринулся въ озеро, переплылъ на противоположную сторону, и, вышедъ тамъ на болѣе-отлогій и покрытый растеніями скатъ, нарвалъ прекрасныхъ цвѣтовъ бѣлой нимфеи и украсилъ ими вѣнокъ свой. Наконецъ, какъ-будто замѣтивъ непритворное удивленіе Леонса, онъ сплелъ себѣ изъ камыша и водяныхъ растеній родъ платья съ поясомъ, и свободный, гордый, прекрасный, какъ первый человѣкъ, растянулся на пескѣ и, казалось, погрузился въ мечты, или заснулъ на солнцѣ въ величественномъ положеніи.

Леонсъ, пораженный совершенствомъ подобной модели, открылъ свой альбомъ и попробовалъ набросать очеркъ этого страннаго существа, которое, отражаясь въ прозрачной водѣ, полунагое, полуодѣтое въ зелень и цвѣты, представляло собою прекраснѣйшій типъ, какимъ только когда-нибудь художникъ имѣлъ счастье любоваться въ естественной рамкѣ изъ мрачныхъ скалъ, яркой зелени и золотистаго песка, удивительно-гармонировавшихъ съ главнымъ предметомъ. Потоки свѣта, прерванные густою тѣнью скалъ, тиціановское отраженіе колорита отъ воды на это влажное тѣло, — все пробуждало въ Леонсѣ одно изъ совершеннѣйшихъ наслажденій искусства, одно изъ живѣйшихъ поэтическихъ ощущеній, какія когда-либо испыталъ онъ въ своей жизни. Будучи ваятелемъ, онъ, однакоже, чувствовалъ красоты цвѣта не меньше красотъ формы.

Вдругъ, захлопнувъ альбомъ, онъ бросилъ его далеко отъ себя, и сказалъ: «Стыдно мнѣ, что я покусился воспроизвести сцену, которую съ жадностью созерцали бы Рафаэль или Веронезъ, Джорджоне, Рубенсъ, или Пуссенъ! Да, только великіе мастера живописи были бы достойны воспроизвести картину, которую я подсмотрѣлъ, какъ-будто укралъ у случая. Я не умѣю владѣть кистью, и съ меня довольно посмотрѣть, почувствовать и запечатлѣть все это въ памяти!»

Бродяга угадалъ, кажется, его мысль; къ великому изумленію Леонса, онъ закричалъ ему по-итальянски, спросивъ сперва, понимаетъ ли онъ это нарѣчіе: «Это въ древнемъ вкусѣ, не правда ли, signore! Хотите чего-нибудь въ родѣ Микель-Анджело? Смотрите.» И онъ принялъ позу замысловатѣе, страннѣе первой, по все-таки прекрасную, хотя и насильственную. «Теперь à la Рафаэль», продолжалъ онъ, перемѣняя положеніе: «это граціознѣе и естественнѣе; но что ни говорите, а мускулы и здѣсь играютъ слишкомъ-важную роль… И у Джуліо Романо не безъ того, но, впрочемъ, этимъ пренебрегать нельзя.» И ставъ въ позу à la Джуліо Романо, онъ принялъ свое первое положеніе, говоря: «Эта поза лучше всѣхъ, это въ родѣ Фидіаса, и сколько ни ищи, лучше ничего не съищешь.»

— Такъ ты натурщикъ? сказалъ Леонсъ, разочарованный нѣсколько въ томъ, что сначала показалось ему въ этомъ человѣкѣ непринужденнымъ и наивнымъ.

— Да, натурщикъ; впрочемъ, занимаюсь кое-чѣмъ и другимъ, отвѣчалъ пловецъ, ставъ посреди озера на скалѣ, выступавшей островкомъ и рисуясь на ней какъ на пьедесталѣ. Еслибъ у меня былъ здѣсь старинный сосудъ, я представилъ бы вамъ, съ этимъ камышемъ, группу въ версальскомъ вкусѣ, хоть мнѣ и не случалось еще бывать въ Версали; но у насъ въ Неаполѣ много вещей въ этомъ стилѣ. Съ тамбуриномъ я показалъ бы вамъ разныя неаполитанскія фигуры, у которыхъ въ мизинцѣ больше граціи и ума, нежели во всѣхъ гранитныхъ и бронзовыхъ массахъ вашего великаго вѣка. Но такъ-какъ я не могу потѣшить вашихъ глазъ, потѣшу по-крайней-мѣрѣ вашъ слухъ, Если вы Апполонъ, не судите меня какъ Марсіаса; но будь вы хоть какой-нибудь знаменитый маэстро, вы должны согласиться, что голосъ хорошъ. Я чувствую, что холодная вода и сильныя позы расширили мои легкія, и мнѣ ужасно хочется пѣть.

— Пой, сказалъ Леонсъ. — Если голосъ птицы не хуже перьевъ, — тебѣ нечего бояться моего суда.

VI.

Итальянецъ пропѣлъ на своемъ гармоническомъ языкѣ три строфы, запечатлѣнныя иперболическимъ геніемъ его націи и вольный переводъ которыхъ мы представляемъ здѣсь читателю. Онъ приложилъ ихъ къ одному изъ тѣхъ напѣвовъ Южной-Италіи, о которыхъ нельзя сказать, образцовыя ли они произведенія неизвѣстныхъ художниковъ, или мужественныя, случайныя вдохновенія народной музы:

"Летите, благородные синьйоры, въ своихъ пестрыхъ гондолахъ; напрасно будете вы понуждать смѣлыхъ гребцовъ; я обгоню васъ съ моими гибкими какъ волна и бѣлыми какъ пѣна руками. Покрытый лохмотьями, я одинъ изъ послѣднихъ на землѣ; но свободный и нагой, я царь волны и повелитель всѣхъ васъ.

"Летите, благородныя дамы, на своихъ простыхъ лодкахъ; напрасно будете вы отворачивать голову, закрывать вѣеромъ свое стыдливое чело; мой образъ будетъ привлекать ваши взоры, и вы украдкою будете слѣдить за черными волосами моими, волнующимися по водѣ. Въ лохмотьяхъ, я заставляю васъ отступать отъ меня съ отвращеніемъ; но свободный и нагой, я царь міра и властелинъ вашихъ сердецъ.

«Плывите, птицы морскія и рѣчныя; разсѣкайте коралловыми косами качающія васъ горькія волны. Я съ своей твердой какъ мѣдь грудью, съ гибкими какъ ваша шея руками, поспѣю за вами въ ваши гнѣзда, сдѣланныя изъ водорослей и раковинъ. Покрытый лохмотьями, я васъ пугаю; но, свободный и нагой, я царь волнъ, и вы считаете меня за своего!»

Голосъ пѣвца былъ прекрасенъ, и ни одинъ знаменитый артистъ не превзошелъ бы его въ свободѣ интонаціи, наивности манеры, силѣ восторженнаго чувства. Леонсъ подумалъ, что онъ перенесенъ въ Салернскій или Тарситскій-Заливъ, подъ небо вдохновенія и поэзіи.

— Клянусь Амфитритой! воскликнулъ онъ: — ты великій поэтъ и великій пѣвецъ, благородный юноша! Не знаю, какъ наградить тебя за доставленное мнѣ удовольствіе. Что это за чудесная пѣсня? Что за странныя слова?

— Пѣсню сложилъ, должно-быть, какой-нибудь геній, заблудившись на вершинахъ Аппениновъ, передалъ ее эху, а оно шепнуло ее на ухо пастухамъ и рыбакамъ; но слова — мои, синьйоръ; съ вашего позволенія, я, когда мнѣ вздумается, импровизаторъ. Нашъ мелодическій языкъ способенъ ко всему, и когда какая-нибудь мысль прійдетъ въ голову намъ, природнымъ поэтамъ, дѣтямъ солнца, за выраженіемъ дѣло не станетъ.

— Повтори мнѣ слова, мнѣ хочется записать ихъ.

— Если я повторю ихъ, такъ уже иначе. Мои пѣсни улетаютъ отъ меня, какъ пламя съ очага; я могу возобновить ихъ, но не запомнить. Вы, можетъ-быть, находите ихъ немного-напыщенными; это привилегія поэта; отнимите у него тщеславіе, вы лишите его генія.

— Ты имѣешь право хвалиться, потому-что ты привилегированная натура, отвѣчалъ Леонсъ. — Къ какому бы сословію ты ни принадлежалъ, ты заслуживаешь быть въ числѣ первыхъ на землѣ. Ты очаровалъ меня; поди сюда, разскажи мнѣ свое горе, я хочу прекратить его.

Незнакомецъ вышелъ на берегъ.

— Увы! сказалъ онъ: — вы видѣли древняго Фавна во всей его свободѣ, человѣка природы во всей его поэзіи. Теперь вы увидите лохмотника во всемъ его безобразіи, во всей нищетѣ; я долженъ опять надѣть эту печальную ливрею, въ ожиданіи, пока она сама оставитъ меня, или пока я найду способъ употребить свой геній на поправку гардероба. Вы, кажется, удивляетесь? Подошедъ къ вамъ, я съ самаго начала замѣтилъ по вашимъ глазамъ, что наружность моя васъ отталкиваетъ. Вы нашли меня гадкимъ, можетъ-быть даже внушающимъ ужасъ. Но когда я сбросилъ нищенское рубище, когда эта чистая вода смыла съ меня грязь, когда вы увидѣли меня очищеннымъ отъ тины и пыли дорогъ, — это тѣло, служившее иногда моделью для первыхъ скульпторовъ моего отечества, это лицо, неизмятое развратомъ, юное и прекрасное, не смотря на трудъ и лишенія, эти члены, въ которыхъ природа выказала всю свою роскошь, и это чувство прекраснаго, выражающееся на лицѣ и во всѣхъ пріемахъ разумнаго существа, — словомъ все то, что ставитъ меня, нагаго, наравнѣ или даже выше людей прекрасно-одѣтыхъ, — все это поразило васъ, и вы попробовали назначить мнѣ мѣсто въ своихъ художническихъ впечатлѣніяхъ. Но вы назначили его неудачно, я въ этомъ увѣренъ; произведенія искусства ничто, если они не могутъ превзойдти твореній Бога. Если вы живописецъ, вы встрѣтите меня когда-нибудь въ своихъ воспоминаніяхъ, когда сойдетъ на васъ вдохновеніе. Теперь вы не воспроизведете меня!.. Тѣмъ болѣе, прибавилъ онъ съ горькою улыбкой: — что пьеса съиграна, и очаровательность моя сейчасъ скроется подъ нищетою.

Этотъ человѣкъ выражался съ необыкновенною непринужденностью, съ непостижимымъ тономъ благородства. Лицо его, озаренное лучомъ энтузіазма и тотчасъ же подернувшееся глубоко-скорбнымъ чувствомъ, было красоты несказанной; никогда еще вниманіе Леонса не было привлечено болѣе-благородными чертами, болѣе-тонкимъ и проницательнымъ выраженіемъ лица.

— Послушайте! сказалъ онъ, увлеченный невольнымъ чувствомъ уваженія: — вы, конечно, выше того низкаго состоянія, о которомъ говоритъ ваша наружность. Вы какой-нибудь несчастный художникъ. Позвольте помочь вамъ и вознаградить васъ такимъ-образомъ за доставленное мнѣ поэтическое наслажденіе.

Но незнакомецъ, по-видимому, не слышалъ словъ Леонса. Пригнувшись къ берегу, онъ съ видимымъ отвращеніемъ разворачивалъ негодныя лохмотья, которыми принужденъ былъ прикрыть наготу свою.

— Вотъ, сказалъ онъ, выпуская изъ рукъ рубище: — наказаніе, какого дай Богъ не знать вамъ! Итальянецъ любитъ нарядъ, художникъ любитъ роскошь, духи, чистоту, любитъ пожить, любитъ изъисканную нѣгу, обновляющую душу и тѣло послѣ мужественныхъ, благотворныхъ упражненій. Никто не пойметъ, чего мнѣ стоитъ показываться передъ людьми, особенно передъ женщинами, въ разорванной блузѣ и брюкахъ à jour.

— О! я васъ понимаю и жалѣю о васъ, отвѣчалъ Леонсъ: — но, слава Богу, я сегодня же могу перемѣнить ваше непріятное положеніе. Теперь довольно-жарко, и вы можете подождать меня здѣсь на солнцѣ съ четверть часа; даю вамъ слово, что черезъ четверть часа я возвращусь съ платьемъ, которое удовлетворитъ вашей благородной и законной фантазіи. Подождите меня.

Итальянецъ не успѣлъ еще отвѣчать, какъ Леонсъ бѣжалъ уже по тропинкѣ; онъ вынулъ изъ коляски изящный, легкій чемоданъ, и принесъ его на берегъ озера. Итальянецъ былъ опять въ водѣ; онъ связалъ букетъ изъ прекраснѣйшихъ водяныхъ цвѣтовъ, поднесъ его Леонсу съ наивно-торжественнымъ видомъ, и предложилъ его съ граціею и чувствомъ.

— Я больше ничего не могу дать вамъ въ замѣнъ того, что вы мнѣ принесли, сказалъ Итальянецъ: — у меня нѣтъ ничего въ цѣломъ мірѣ; но, благодаря своей ловкости и смѣлости, я могу доставать рѣдчайшія сокровища природы, прекраснѣйшіе цвѣты, драгоцѣннѣйшіе минералогическіе образцы, кристаллы, окаменѣлости, горныя растенія; все это могу я вамъ доставить, если хотите, чтобъ я сопутствовалъ вамъ въ прогулкахъ; если съ вами есть ружье, я могу застрѣлить орла и серну и повергнуть ихъ къ ногамъ вашей дамы. Я самый ловкій охотникъ, какого вы только встрѣчали, такъ же какъ лучшій ходокъ и лучшій пловецъ.

Не смотря на эту итальянскую хвастливость, выходка молодаго человѣка не сдѣлала непріятнаго впечатлѣнія на Леонса. Лицо Итальянца, озаренное радостью и признательностью, сіяло симпатическою откровенностью, пробуждавшею къ нему невольное расположеніе. Въ десять минутъ, бродяга преобразился въ молодаго щеголя лучшаго тона, одѣтаго въ дорожный костюмъ. Въ чемоданѣ Леонса былъ только утренній гардеробъ, но для деревенскаго туалета было всего вдоволь: легкіе, изящнаго покроя жилеты, шейные платки свѣжихъ, тонкихъ цвѣтовъ, превосходное бѣлье, лѣтніе панталоны изъ вычурныхъ матерій, лакированные башмаки, штиблеты изъ свѣтлаго казимира съ перламутровыми пуговицами. Итальянецъ безъ церемоніи выбралъ себѣ все лучшее. Онъ былъ почти одного роста съ Леонсомъ, и платье сидѣло на немъ какъ-нельзя-лучше; онъ не забылъ взять и пару перчатокъ, и съ жадностью наслаждался ихъ ароматомъ. Преобразовавшись съ ногъ до головы, онъ бросился въ объятія своему новому другу, говоря, что онъ обязанъ ему величайшею радостью, какую только испытывалъ въ своей жизни. Потомъ онъ столкнулъ ногою въ воду тряпье, приводившее его въ ужасъ, развязалъ узелокъ, бросилъ грубый платокъ, въ которомъ все было завернуто, тоже въ воду, и къ величайшему удивленію Леонса досталъ женскій портретъ, осыпанный брильянтами, довольно-тяжелую золотую цѣпь и два батистовые платка, обшитые кружевами. Вотъ все, что было въ его дорожномъ узелкѣ.

— Вы удивляетесь, видя, что человѣкъ въ родѣ нищаго сохранилъ такіе предметы роскоши, сказалъ онъ, драпируя какъ-можно-красивѣе золотую цѣпь на бѣломъ жилетѣ; это все, что осталось мнѣ отъ моего минувшаго блеска, и я разстался бы съ этими вещами только при послѣдней крайности. Che volete, signor mio? pazzia!

— Такъ вы были богаты? спросилъ Леонсъ, пораженный непринужденностью его въ новомъ костюмѣ.

— Богатъ на недѣлю — бывалъ разъ сто. Вы хотите знать мою исторію? я разскажу вамъ ее.

— Разскажите дорогой; ступайте за мною, сказалъ Леонсъ. — Отнесемъ этотъ чемоданъ ко мнѣ въ коляску.

— Вы въ дорогѣ, синьноръ?

— Нѣтъ, на прогулкѣ, и можетъ-быть на нѣсколько дней. Хотите вы участвовать въ ней?

— Очень-радъ, тѣмъ болѣе, что могу быть для васъ въ одно время и пріятенъ и полезенъ. Я не безъ маленькихъ талантовъ, и въ-теченіи восьми дней, что брожу здѣсь, узналъ уже эти горы какъ свои пять пальцевъ. Я не могу нигдѣ оставаться. Голова моя безпрестанно уноситъ ноги, чтобъ отмстить сердцу, которое ежеминутно уноситъ голову. Но чтобъ объяснить вамъ мой способъ путешествія, то-еетъ мой образъ жизни, я долженъ раскрыться передъ вами вполнѣ.

"Не знаю, гдѣ я родился, не знаю, какой знатной грѣшницѣ или несчастной заблудшей дѣвушкѣ обязанъ жизнію. — жена торговца рыбою нашла меня однажды утромъ въ іюлѣ близь Рима, на берегу Тибра, и назвала меня Теверино, иначе: Tiberinus. Мнѣ было года два; я не могъ сказать ни откуда я, ни кто мои родители. Добрая женщина воспитала меня, не смотря на свою бѣдность. У ней не было сыновей, и она надѣялась, что я пріиду помогать ей, когда буду въ состояніи работать. Къ-несчастію, я родился нетрудолюбивымъ; природа одарила меня лѣностью, и это всегда наводитъ меня на мысль, что я происхожу отъ знатной крови, хотя по образу мыслей и принадлежу къ черни. Одинъ изъ двухъ виновниковъ дней моихъ непремѣнно былъ изъ рода бѣдняковъ, которымъ суждено все пріобрѣтать своими руками; и что касается до моего проблематическаго происхожденія, съ этой стороны я краснѣю за него всего меньше. Ребенкомъ я любилъ ловить рыбу, но любилъ ловлю больше какъ искусство, нежели какъ промыселъ. Да, я чувствовалъ уже, что рожденъ для изобрѣтеній. Я съ жаромъ вдавался въ опасныя и сильныя упражненія, и не былъ падокъ на барыши. Подстеречь, схватить добычу — это доставляло мнѣ неописанное удовольствіе; но я не умѣлъ торговаться и продавать ее. Деньги я терялъ, или давалъ въ займы первому встрѣчному. Сердце у меня было доброе, и я ни въ чемъ не могъ отказать моимъ маленькимъ товарищамъ. Я помогалъ имъ выгодно продавать ихъ товаръ, вмѣсто того, чтобъ стараться сбыть свой. Словомъ, я приводилъ въ отчаянье мою бѣдную воспитательницу своимъ безкорыстіемъ и щедростью, которыя она называла глупостью и дурнымъ поведеніемъ.

"Между-тѣмъ, я росъ и крѣпчалъ; она старѣла и слабѣла. Кончилось тѣмъ, что однажды, не имѣя силъ поколотить меня, — что было до-тѣхъ-поръ ея единственнымъ утѣшеніемъ, — она выгнала меня изъ дома, давъ мнѣ на дорогу свое проклятіе и два карлина.

"Мнѣ было десять лѣтъ; я былъ хорошъ собою, какъ Купидонъ. Одинъ извѣстный живописецъ замѣтилъ меня за улицѣ и взялъ къ себѣ; я служилъ ему моделью. Съ меня списалъ онъ святаго Іоанна-Крестителя ребенкомъ, потомъ Джіотто, потомъ Іисуса, поучающаго въ храмѣ. Наконецъ, когда моя фигура сдѣлалась ему больше не нужна, онъ далъ мнѣ 20 золотыхъ монетъ и отпустилъ, совѣтуя одѣться получше, если я хочу найдти себѣ мѣсто и заработывать хлѣбъ. Я чувствовалъ уже, что во мнѣ пробуждается наклонность къ роскоши, но понялъ, что теперь не время удовлетворить ей. Я побѣжалъ къ своей воспитательницѣ, отдалъ ей все, что у меня было, и когда она, тронутая добротою моего сердца, хотѣла удержать меня у себя, объявилъ ей, что независимость мнѣ понравилась, и что я хочу избрать себѣ занятіе по волѣ.

"Занятіе нашлось скоро, то-есть ихъ нашлось сто, и я ни одному не посвятилъ себя исключительно. Я любилъ перемѣны; во мнѣ родилась страсть къ свободѣ, необузданное желаніе узнавать все, что мнѣ казалось прекраснымъ и благороднымъ. У меня развивался уже прекрасный голосъ; наружность и умъ говорили въ мою пользу. Будучи увѣренъ, что могу очаровывать глаза и слухъ, я ни о чемъ не заботился и думалъ только о развитіи своихъ природныхъ способностей. Я былъ поперемѣнно натурщикомъ, лодочникомъ, жокеемъ, хористомъ, театральнымъ фигурантомъ, уличнымъ пѣвцомъ, продавцомъ раковинъ, слугою въ кофейнѣ, чичероне… Да! Этотъ послѣдній промыселъ и ремесло натурщика доставили мнѣ больше всего прибыли, если не въ-отношеніи къ кошельку, то въ-отношеніи къ уму. Разговоръ съ художниками и ежедневное изученіе образцовыхъ произведеній искусства до такой степени развернули мои идеи, что скоро я началъ сознавать себя, по сужденіямъ и изобрѣтенію, выше скульпторовъ и живописцевъ, которые старались воспроизводить мою фигуру, — выше путешественниковъ всѣхъ націй, которыхъ я посвящалъ въ созерцаніе чудесъ Рима. Замѣчая невѣжество и духовную нищету людей, съ которыми имѣлъ дѣло, я все болѣе и болѣе чувствовалъ необходимость быть выше другихъ. Я не любилъ чтенія. Учиться изъ книгъ — работа слишкомъ-холодная и слишкомъ-продолжительная для быстрой моей понятливости. Я старался какъ только могъ сближаться съ людьми истинно-даровитыми, и, почти всегда жертвуя для этой цѣли собственными выгодами, научился всему изъ разговоровъ. Бывъ лодочникомъ или жокеемъ, я наблюдалъ и узналъ привычки и нравы свѣтскихъ людей; будучи дискантомъ въ хорѣ и опернымъ хористомъ, развилъ въ себѣ музыкальное чувство и понялъ сценическое искусство. Распѣвая на перекресткахъ, показывая кукольную комедію и торгуя бездѣлицами, изучилъ я всѣ классы и понялъ ощущенія публики и причины ихъ. Я былъ лукавъ и сметливъ, смѣлъ и скроменъ, умѣлъ уговаривать и презиралъ обманъ, — у меня вездѣ были друзья и нигдѣ не было покровителя. Принять чье-нибудь покровительство — значитъ вступить въ зависимость; все похожее на иго мнѣ ненавистно… Одаренный безпримѣрнымъ талантомъ подражанія, увѣренный въ томъ, что могу позабавить, растрогать, удивить кого бы то ни было, я не прожилъ ни одного часа, въ который не могъ бы разсчитывать на мои неизсякаемыя средства.

«По-мѣрѣ-того, какъ я мужалъ, эти средства не уменьшались, а удесятерялись. Когда настала пора нравиться женщинамъ… счастье было за меня, но я не употреблялъ его во зло. Та же лѣность, которая не давала мнѣ расточать совершенства моего существа на ремесло торговца рыбою, и которая въ сущности была не что иное, какъ инстинктивное уваженіе къ сохраненію моего могущества, — не покидала меня и въ сношеніяхъ съ прекраснымъ поломъ. Разборчивый и скрытный, я ненадого привязывался къ пороку, не предавался эгоизму, хотѣлъ жить сердцемъ, чтобъ остаться совершеннымъ и непобѣдимымъ въ моей гордости. Я былъ милосердъ безъ принужденія; мнѣ часто измѣняли, но меня не обманывали. Я побѣждалъ многихъ соперниковъ, но не унижалъ ихъ. У меня было много связей, и я умѣлъ разрывать ихъ безъ досады и горечи. Вотъ портретъ женщины, которая до того мучила меня своею ревностью, что я принужденъ былъ ее покинуть; но я берегу портретъ ея въ память доставленныхъ ею мнѣ удовольствіи, не показываю его никому, и не продаю брильянтовъ, хотя вотъ уже восьмой день питаюсь только чернымъ хлѣбомъ и козьимъ молокомъ.»

— Но что же причиною вашей теперешней нищеты? спросилъ Леонсъ.

— Съ одной стороны, любовь къ путешествіямъ, съ другой — любовь, чистая любовь, signor mio! Едва удавалось мнѣ собрать нѣсколько деньжонокъ, я оставлялъ ремесло, доставившее мнѣ ихъ, потому-что оно уже не приносило мнѣ удовольствія, уходилъ и путешествовалъ по Италіи. Я прошелъ всѣ ея области, наслаждаясь довольствомъ, когда могъ, подчиняясь самымъ философскимъ лишеніямъ, когда кошелекъ бывалъ пустъ. Часто даже я какъ-то наслаждался этою нищетой, дававшей мнѣ чувствовать цѣну расточаемыхъ мною благъ, и ждалъ съ гордостью, пока живыя желанія не заставятъ меня стряхнуть сладостную апатію. Иногда я хотѣлъ выпутываться изъ стѣсненнаго положенія, чувствуя, что художническое вдохновеніе мое не достигло еще своего апогея, и рѣшался лучше голодать, нежели плохо декламировать или пѣть. Какое наслажденіе обуздывать свой геній уваженіемъ къ нему! Иногда овладѣвала мною любовь, и я находилъ удовольствіе разсыпать свое золото передъ моимъ идоломъ; я бывалъ счастливъ еще болѣе, упоенъ выше всякаго описанія, когда разорялся и видѣлъ, что богиня моя привязывается къ моей нищетѣ и любитъ меня тѣмъ больше, что мнѣ нечего дарить ей. Да! въ такомъ положеніи я ждалъ, бывало, долго, не подвергая такой любви новому испытанію, то-есть не подымаясь на колесѣ Фортуны, — потому-что благородное сердце привязывается неотразимо только къ несчастному.

— Теверино, ваши слова проникаютъ мнѣ въ душу, сказалъ Леонсъ. — Если вы не хвастаете, вы одно изъ величайшихъ сердецъ, одинъ изъ оригинальнѣйшихъ характеровъ, какіе только удавалось встрѣчать мнѣ. Когда вы начали разсказывать свою исторію, я вспомнилъ заглавіе одной главы у Рабле, которое вы, конечно, знаете, потому-что чего вы не знаете!..

— Какъ Пантагрюэль встрѣтился съ Панюржемъ…? сказалъ, смѣясь, Итальянецъ.

— Именно, отвѣчалъ Леонсъ: — и кажется, я могу докончить фразу, котораго полюбилъ на всю жизнь.

— Мнѣ часто приводили эту главу, потому-что всѣ, кто любилъ меня, находили меня у себя подъ ногами. Но я скоро возвышался до уровня ихъ сердца и даже выше головы иныхъ; вотъ въ чемъ я Панюржъ лучшей породы, нежели Панюржъ Рабле. Во мнѣ нѣтъ ни его низости, ни цинизма, ни обжорливости, ни хвастливости, ни эгоизма; общее у меня съ нимъ хитрость и случайности счастья. Если вы возьмете меня съ собою на нѣсколько дней, увидите, что, раздѣляя удобства вашей жизни, я не употреблю ихъ во зло ни на минуту. Когда я буду сытъ (и ваше общество надоѣстъ мнѣ вѣроятно скорѣе, нежели мое вамъ) — вы увидите, что будете жалѣть обо мнѣ, и что «вы» обязаны мнѣ благодарностью.

— Дѣло очень-возможное, сказалъ смѣясь Леонсъ: хотя я нахожу въ васъ сходство съ Панюржемъ, которое вы отрицаете, — именно хвастовство.

— Нѣтъ, тотъ хвастунъ, кто обѣщаетъ и не исполняетъ. Не обижайтесь, слыша отъ меня, что короткость ваша надоѣстъ скорѣе мнѣ, нежели вамъ. Не вы въ этомъ виноваты: я замѣчаю въ васъ геніи и великую душу; но внѣшнія обстоятельства, независящія ни отъ вашей, ни отъ моей воли, — свѣтъ, который забавляетъ меня на минуту и скоро надоѣдаетъ, — иго какого-нибудь обычая, которому я съумѣю покориться только на извѣстное число часовъ, — какое-нибудь лицо, которое васъ очаруетъ, а во мнѣ пробудитъ антипатію, — наконецъ, капризъ моего непостояннаго духа, который увлечетъ меня куда-нибудь къ новому положенію вещей, — то или другое заставитъ меня оставить васъ. Но вамъ не прійдется краснѣть за знакомство со мною, и клянусь вамъ, имя Теверино никогда не будетъ для васъ ненавистно.

— Чувствую, что вы меня не обманываете, отвѣчалъ Леонсъ: — хотя ваше непостоянство и пугаетъ меня. Скажите: можете ли вы взяться прожить двадцать-четыре часа моею жизнью, преобразиться съ ногъ до головы, въ нравственномъ смыслѣ, въ свѣтскаго человѣка, какъ преобразились уже наружно?

— Для меня не можетъ быть ничего легче; я буду такъ же ловокъ, такъ же благороденъ въ обращеніи, какъ вы; въ-теченіе этого часа, что мы разговариваемъ, я уже изучилъ васъ. Сверхъ того, развѣ я не жилъ за-панибрата съ дворянствомъ, когда меня ласкали изъ-за моихъ талантовъ? Не-уже-ли вы думаете, что еслибъ я захотѣлъ быть всегда однимъ и тѣмъ же, лишить себя живыхъ ощущеній, удержаться отъ разоренія въ одни сутки, и не оставлять маркизы, чтобъ броситься за цыганкой; еслибъ я захотѣлъ, такъ-сказать, установиться, подчиниться разнымъ требованіямъ, мучиться честолюбіемъ, подвергнуть свою гордость всѣмъ пыткамъ завистливаго тщеславія, гнуться передъ капризами вельможъ и вредить моимъ совмѣстникамъ, чтобъ упрочить свое счастье и репутацію, — не-уже-ли вы думаете, что я не достигъ бы того же, чего достигли многіе другіе, которые вступили въ свѣтъ въ маленькую дверь художниковъ, и, сдѣлавшись вельможами въ свою очередь, имѣли удовольствіе видѣть, какъ растворяются передъ ними на-стежь парадныя двери? Это для меня ничего не стояло бы; но легкость-то и оттолкнула меня. Можете положиться на мое чувство приличія, покамѣстъ мнѣ угодно будетъ подчиниться ему, то-есть, на двадцать-четыре часа, — срокъ, на который я могу согласиться.

— Въ такомъ случаѣ, я выдамъ васъ за одного изъ моихъ пріятелей; скажу, что встрѣтилъ васъ въ горахъ на ботанической экскурсіи или философской прогулкѣ и представлю васъ одной прекрасной дамѣ; вы будете поддерживать ее въ этомъ заблужденіи, покамѣстъ я не скажу вамъ, чтобъ вы перестали.

— На такія условія я не могу согласиться; я буду зависѣть отъ вашего произвола и это охладитъ мой геній. Договоръ на двадцать-четыре часа, ни больше, ни меньше, и обязательство должно быть обоюдное. Я не сдѣлаю ни шага дальше, если вы не дадите честнаго слова не снимать съ меня маски до двухъ часовъ по полудни завтрашняго дня; я вижу по солнцу, что теперь два часа, или безъ-малаго. Съ своей стороны, даю вамъ право, если я измѣню себѣ раньше условленнаго срока, бросить меня, нагаго, опять въ озеро, въ которомъ вы нашли меня.

— Согласенъ на честное слово, сказалъ Леонсъ.

Леонсъ и Тевериео обошли рощу, гдѣ стояла коляска, сзади, и, никѣмъ незамѣченные, поставили чемоданъ на передокъ, на прежнее мѣсто.

— Подождите меня; я пойду впередъ, сказалъ Леонсъ, уходя.

На дорогѣ встрѣтилъ онъ Мадлену, запыхавшуюся, съ койкой въ рукахъ.

— Ея сіятельство ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ, сказала она: — она поручила мнѣ отъискать васъ и сказать, что она очень скучаетъ. Да вотъ она сама идетъ черезъ ручей. Я отнесу это въ коляску.

Леонсъ побѣжалъ подать руку Сабинѣ, не безпокоясь, что Мадлена встрѣтитъ Теверино и не думая о томъ, что она очень-легко могла уже видѣть этого бродягу въ горахъ. Случай, по-видимому, благопріятствовалъ его намѣреніямъ; едва успѣлъ онъ предувѣдомить Сабину, что хочетъ представить ей одного изъ своихъ друзей, какъ Теверино вышелъ изъ рощи; птичница шла за нимъ поодаль, смотрѣла на него съ любопытствомъ, и, казалось, видѣла его въ первый разъ.

VII.

— Маркизъ Тиберино де-Монтефіори, сказалъ Леонсъ: — старинный другъ мой; я былъ увѣренъ, что застану его за собираніемъ цвѣтовъ для его превосходнаго альпійскаго гербарія. Провидѣніе посылаетъ намъ любезнаго спутника, если вы удостоите его чести быть въ вашей свитъ.

Прекрасная наружность и ловкіе пріемы маркиза Теверино согнали съ лица лэди Г. облако неудовольствія.

— Я по-неволѣ должна вамъ во всемъ повиноваться, шепнула она Леонсу: — сегодня вы мои докторъ и повелитель; я должна исполнять ваши предписанія безпрекословно.

— На этотъ разъ, заслуга ваша будетъ не очень-велика, сказалъ Леонсъ: — скоро я сошлюсь въ этомъ на васъ-самихъ. Маркизъ, подай руку милэди, а я постараюсь поймать нашего священника и его форелей.

Священникъ совершилъ чудеса; въ упоеніи отъ многочисленныхъ побѣдъ, онъ забылъ и время, и прихожанъ. Обо всемъ этомъ нечего было и говорить ему. Онъ любовался, какъ трепещутся на травѣ серебристыя; съ рубинами форели, и въ большихъ круглыхъ глазахъ его свѣтилась невинная радость. Леонсъ помогъ ему сплесть изъ ивы и тростника садокъ, и форелей, живыхъ, опять погрузили въ воду, укрѣпивъ зеленую сѣтку между большихъ камней.

— Милости просимъ ко мнѣ на ужинъ, воскликнулъ священникъ: — Форели будутъ чудо какъ вкусны.

— Кромѣ того, сказалъ Леонсъ: — въ дубовой чащѣ я замѣтилъ превосходные грибы, сочные, огромные, и пришелъ попросить васъ помочь мнѣ собрать ихъ.

— А! воскликнулъ священникъ: — пойдемте скорѣе, покамѣстъ пастухи не сошли еще за коровами. Эти невѣжи растопчутъ грибы; — намъ непремѣнно надо собрать ихъ. Вы хорошо сдѣлали, что подождали меня; я знаю всѣ виды, годные въ пищу, а березовики надо выбирать съ особеннымъ вниманіемъ, потому-что очень-много ядовитыхъ грибовъ, которые на нихъ похожи.

— Пусть Панюржъ отдѣлывается, какъ можетъ! подумалъ Леонсъ, увидѣвъ Теверино и Сабину сидящихъ въ нѣкоторомъ разстояніи на группѣ скалъ. Если онъ скажетъ какую-нибудь глупость, — я не хочу краснѣть за нее; но мнѣ лучше покориться слѣдствіямъ испытанія, нежели идти имъ на встрѣчу.

Онъ увелъ съ собою священника и Мадлену, которая, впрочемъ, казалось, пошла за ними неохотно, говоря, что всѣ грибы ядовиты и годны только на отраву мухамъ.

— Это предразсудокъ многихъ крестьянъ, сказалъ священникъ: — даже тамъ, гдѣ знаніе годныхъ породъ могло бы доставлять имъ сочную и здоровую пищу.

Леонсъ прошелъ мимо Сабины такъ близко, чтобъ она могла подозвать его, если это tête-à-tête ей не нравится. Но она даже какъ-будто не замѣтила его.

Углубившись въ чашу дубовъ, Леонсъ скоро разошелся съ священникомъ, котораго страсть къ открытіямъ увлекла въ кустарники, и о присутствіи котораго свидѣтельствовали только издали восторженныя восклицанія при видѣ новой группы шампиньйоновъ. Мадлена покорно слѣдовала за Леонсомъ, держа свою большую соломенную шляпу вмѣсто корзины. Леонсъ клалъ въ нее только цвѣты стародубки и листья мяты. Птичница была въ раздумья, и ему показалось даже, что на бѣлокурыхъ рѣсницахъ ея блеснули слезы. — Что съ тобою, милая? спросилъ онъ, взявъ ее подъ руку. — Тебя что-нибудь тревожитъ?

— Ничего, отвѣчала дѣвушка: — такъ, — глупость; мнѣ кое-что пришло въ голову.

— Что же такое? спросилъ Леонсъ, прижимая ея маленькую ручку къ груди.

— Видите ли, сказала она простодушно: — мой другъ ушелъ сегодня еще до зари къ границѣ.

— Онъ оставляетъ тебя?

— О! сохрани Боже! я не думаю этого. Онъ взялся осмотрѣть въ горахъ одно замѣченное имъ ущелье; братъ говоритъ, что тутъ невозможно пройдти, а онъ, напротивъ, увѣряетъ, что тутъ-то и ловче пропускать контрабанду; онъ не хочетъ быть намъ въ тягость, да и ремесло-то его соблазняетъ; онъ хочетъ помочь брату съиграть какую-то ловкую штуку, и обѣщалъ возвратиться къ вечеру съ доброю вѣстью. А я боюсь, что онъ вовсе не воротится, и молча все молюсь Богу. Вотъ отъ-чего мнѣ хочется плакать.

— Переходъ къ ущелью, конечно, опасенъ, и ты боишься, чтобъ съ нимъ ничего не случилось?

— Нѣтъ, не то. Переходъ, конечно, ужь опасенъ, если братъ считаетъ его невозможнымъ; но другъ мой такъ ловокъ и благоразуменъ, что на этотъ счетъ бояться нечего.

— Чего же ты боишься?

— Сама не знаю. Не спрашивайте меня, не умѣю вамъ сказать.

— Такъ я скажу тебѣ. Ты боишься, чтобъ онъ тебя не разлюбилъ. Гдѣ же твоя давишняя увѣренность?

— Я ошибаюсь, не правда ли?

— Не знаю. Но не-уже-ли ты не утѣшишься, бѣдняжка?

— Не знаю, отвѣчала Мадлена, поднявъ глаза къ небу; — голосъ и взоры ея выражали не возмутительное сомнѣніе въ вѣрности, но ужасъ неопытности передъ скорбью.

— Дѣйствительно, ты этого не знаешь, сказалъ Леонсъ, внимательно глядя на выраженіе лица ея: — и чувствуешь, что если это и возможно, то по-крайней-мѣрѣ очень-трудно.

— Мнѣ кажется это вовсе невозможно. Впрочемъ, одному Богу извѣстно, какія чудеса можетъ сотворить онъ; вѣдь говорятъ же, что если молить его отъ всей души, онъ ни въ чемъ не откажетъ.

— Значитъ, прежде всего ты станешь просить его, чтобъ онъ избавилъ тебя отъ твоей любви? И объ этомъ молишь ты его, конечно, теперь?

— Нѣтъ, объ этомъ я буду молиться только тогда, когда буду увѣрена, что другъ мой уже не любитъ меня. Если теперь я стану просить сдѣлаться злою къ тому, кто до меня добръ, такой просьбы Богъ не можетъ исполнить, еслибъ даже и хотѣлъ.

— Ты думаешь, что должно любить того, кто насъ любитъ?

— Да. Если Богъ позволилъ намъ любить его, такъ онъ не хочетъ, чтобъ его перестали любить по капризу; я думаю даже, что это очень гнѣвитъ Бога.

— А если есть на это достаточныя причины, тогда дѣло другое?

— Тогда это обязанность. Любить кого-нибудь, кто васъ не любитъ, значитъ оскорблять его, досаждать ему. Богъ не хочетъ, чтобъ мы мучили своего ближняго, особенно за оказанное имъ намъ добро.

— Ты большой философъ, Мадлена.

— Философъ? Не знаю, что это такое.

— Но вѣдь иногда любишъ невольно, не смотря на то, что удерживаешься говорить объ этомъ, и мучишь того, кто насъ покинулъ.

— Да, и это должно быть очень-больно, сказала Мадлена, поблѣднѣвъ при этой мысли.

— Въ такомъ случаѣ, молятся, дитя мое, и Богъ избавляетъ насъ отъ горя. Вѣдь это ты говорила?

— Тяжело молиться, я въ томъ увѣрена. Вѣчно думай просить совсѣмъ не о томъ, чего хочется.

— То-есть, прося объ исцѣленіи, невольно желаешь быть любимой по-прежнему?

— Кажется, что такъ. Впрочемъ, не должно отчаяваться въ милосердіи Бога.

— И Богъ позволяетъ иногда внимать любви другаго?

— Не знаю. Если думаешь о другомъ, да еще дурна собою, мудрено кому-нибудь понравиться.

— А чудеса Провидѣнія? Что, еслибъ кто-нибудь другой, кромѣ твоего друга, нашелъ тебя прекрасною, и еслибъ твоя любовь и скорбь не только не были бы для него непріятны, по дѣлали бы тебя еще прекраснѣе въ глазахъ его?

— Вы очень-ласковы и добры, сударь; по всему видно, что вы вѣрите въ Бога и знаете его милосердіе лучше многихъ… Вы хотите утѣшить меня, представляя мнѣ вещи такъ; а мнѣ до того грустно, что я еще не могу смотрѣть на нихъ по-вашему. Я все думаю, какъ горько было бы мнѣ, еслибъ мои милый разлюбилъ меня; еслибъ я не боялась согрѣшить, я подумала бы, что умру.

— Подумай, что еслибъ ты отъ этого умерла, и твой другъ узналъ бы объ этомъ, онъ былъ бы несчастенъ на вѣки.

— И, можетъ-быть, Богъ наказалъ бы его за мою смерть? Нѣтъ, въ такомъ случаѣ я не хочу умирать!

— Ты добра и великодушна, Мадлена; предсказываю же тебѣ, что ты не будешь несчастна вполнѣ, и что Богъ не оставитъ сердца, подобнаго твоему.

— Ваши слова отрадны; я всегда хотѣла бы слушать васъ…

— Что же! Пусть буду я, Мадлена, по-крайней-мѣрѣ твоимъ совѣтникомъ и другомъ. Если случится съ тобою несчастье, довѣрься мнѣ; можетъ-быть, я буду въ состояніи что-нибудь для тебя сдѣлать; положимъ хоть только утѣшать тебя религіею и поддерживать въ тебѣ бодрость.

— Да, это правда; но вы изъ числа тѣхъ людей, которые проходятъ черезъ нашу сторону и не остаются здѣсь. Дня черезъ три вы будете, можетъ-быть, за тысячу льё отсюда.

— Возьми этотъ маленькій бумажникъ, да не затеряй его. Умѣешь ты читать?

— Да, и писать немножко умѣю; спасибо брату, который научилъ меня всему, что самъ знаетъ.

— Тутъ ты найдешь адресъ и бумаги, посредствомъ которыхъ можешь призвать меня сюда, или найдти меня, гдѣ бы я ни былъ.

— Благодарю васъ отъ всей души, сказала Мадлена, укладывая бумажникъ въ карманъ: — я никогда васъ не забуду; я вижу, вы очень свѣдущи въ религіи, и сердце ваше добро для тѣхъ, кто въ горѣ. Я знаю, что я сдѣлаю. Если мой милый будетъ ко мнѣ неблагодаренъ, я пошлю его къ вамъ, и увѣрена, вы поговорите съ нимъ такъ хорошо, что онъ не захочетъ больше огорчать меня.

— Чувствуешь ты ко мнѣ довѣріе и дружбу?

— И очень! отвѣчала птичница, простодушно прижимая къ сердцу руку Леонса.

— Такъ и есть! замѣтилъ священникъ, выходя изъ чащи съ такою кучею шампиньйоновъ, что едва могъ нести ихъ: — вотъ вы уже и за-просто, подъ-ручку. Потише, Мадлена, потише, вѣтреница; не добрымъ это для тебя кончится.

— Не браните ея, отвѣчалъ Леонсъ: — все будетъ благополучно, если вы не будете мѣшаться.

— Гм! гм! возразилъ священникъ, покачивая головою: — вы не успокоите меня скромною наружностью; можетъ-быть, вы уже довольно посмѣялись сегодня надо мною! Оставьте-ка ея руку, да взгляните на мою добычу.

— Пойдемте сложить ее къ стопамъ лэди Г., сказалъ Леонсъ.

— А ваши грибы гдѣ же? Что это такое? Цвѣты, да дрянныя травки? На что онѣ годны? Ихъ и къ ранѣ прикладывать нельзя!

— Они годны маркизу въ гербарій, отвѣчалъ Леонсъ. — Кстати о маркизѣ, подумалъ онъ: — любопытно мнѣ знать, не показалъ ли Фронтенъ кончика своего уха.

Они нашли Теверино и Сабину на томъ же мѣстѣ, гдѣ оставили; но негритянка и жокей были такъ далеко, а маркизъ такъ близко къ лэди Г., — онъ смотрѣлъ такъ увѣренно и самодовольно, а у ней такъ сверкали глаза и разъигрался румянецъ, что оба они были, по-видимому, довольны своей бесѣдой.

— Что это такое? сказала лэди Г., видя, съ какою гордостью раскладывалъ священникъ грибы на травѣ. — Ахъ! что за чудесные помидеры, что за огромные клобучки! Какія великолѣпныя и странныя растенія!

— Великолѣпныя? странныя? повторилъ священникъ съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства. — Скажите: «изящныя»; скажите: «свѣжія, сочныя, пахучія!» Богъ сотворилъ ихъ не на потѣху глазамъ, но для наслажденія человѣческому желудку.

— Извините, господинъ-священникъ, сказалъ Теверино, отбрасывая въ сторону какой-то грибъ: — это не настоящій масленикъ.

— Можетъ-статься, можетъ-статься! сказалъ священникъ. — Когда спѣшишь собирать, немудрено ошибиться.

— Такъ вы во всемъ знатокъ? сказала Сабина, бросая нѣжный взглядъ на маркиза.-- Чего вы не знаете!

— Ну, что? Какъ вамъ нравится мой маркизъ? спросилъ Леонсъ, отводя ее въ сторону.

— Могу ли не находить его любезнымъ? Можно ли быть разныхъ о немъ мнѣній? Если онъ не то, чѣмъ кажется, такъ вы поступили слишкомъ-неблагоразумно, представивъ мнѣ такого соблазнительнаго человѣка.

Сабина говорила тономъ насмѣшки, но глаза ея, безъ ея вѣдома, подернулись какою-то влагой, изобличавшей тайное упоеніе.

— Боже! Что я надѣлалъ? подумалъ Леонсъ, и хотѣлъ уже поскорѣе признаться, какую дурную шутку съигралъ съ ней, какъ вдругъ встрѣтилъ безпокойный и пронзительный взглядъ Теверино, напомнившій ему ихъ уговоръ и заставившій его молчать.

— Нѣтъ, это невозможно! подумалъ онъ: — эта холодная и гордая женщина не обманется такъ грубо; въ такого маркиза она не влюбится съ перваго взгляда. И, при всемъ томъ, прибавилъ онъ, разсматривая Теверино, вполнѣ вошедшаго въ свою роль: — если смотрѣть только на дивную красоту этого цыгана, на его развязность, на его невѣроятно-благородные пріемы, если внимать его гармоническому голосу, его сверкающимъ умомъ и поэзіею рѣчамъ, — можетъ ли быть кто-нибудь очаровательнѣе, можетъ ли кто пробудить сильнѣйшую симпатію? Не настоящій ли это итальянскій маркизъ, которому равнаго нѣтъ, можетъ-быть, въ аристократіи цѣлаго міра? Найдется ли такая слѣпая женщина, которую онъ не обольстилъ бы?

Леонсъ сдѣлался задумчивъ, и Сабина принуждена была дернуть его за платье, чтобъ вывести изъ раздумья. Солнце садилось; ѣхать назадъ было самое время; священникъ обнаруживалъ нетерпѣніе изготовить форели и шампипьйоны, и пригласилъ всѣхъ возвратиться къ нему въ село. Мадлена, сидя поодаль въ совершенномъ молчаніи, была, по-видимому, совершенно-равнодушна ко всему, что происходило вокругъ нея.

— Signor Leontio! спросилъ бродяга Леонса, когда они собирались сѣсть въ коляску: — влюблены вы въ лэди Сабину?

— Вы очень-любопытны, signor marchese! отвѣчалъ Леонсъ съ ироническою сухостью.

— Нѣтъ! Но я вашъ другъ, вашъ вѣрный другъ, и долженъ знать ваши чувства, чтобъ не противорѣчить имъ.

— Вы пустой человѣкъ, mon cher.

— Вамъ уже досадно? Ну, что? не говорилъ ли я вамъ, что въ двадцать-четыре часа мы надоѣдимъ другъ другу? Я разгадалъ вашу тайну, и мнѣ не для чего васъ разспрашивать. Леонсъ, вы сознаетесь, что Теверино любезный человѣкъ! — вскакивая на козлы, онъ сказалъ громко: — я буду кучеромъ! Эреба! продолжалъ онъ, обращаясь къ негритянкѣ: — ты сядешь въ коляску, а я буду править. У меня страсть къ лошадямъ!

— Это не очень-любезно, замѣтила лэди Г., явно досадуя на такое распоряженіе. — Наше общество васъ не привлекаетъ, господинъ-маркизъ!

— И, сверхъ того, вы здѣсь чужой, прибавилъ священникъ. — Мы разъ уже заблудились; не заставьте насъ, по-крайней-мѣрѣ, ужинать вечерней росой и спать подъ открытымъ небомъ.

— Предоставьте маркизу распоряжаться какъ ему угодно, сказалъ Леонсъ: — и ввѣрьтесь его звѣздѣ! Умѣешь ты править? спросилъ онъ у Теверино.

— Можетъ-быть! отвѣчалъ онъ. — Я никогда не пробовалъ.

— Одолжили! воскликнулъ священникъ. — Этакъ вы насъ опрокинете, переломаете намъ кости! Съ пропастями и узкими дорогами шутить нечего! Дайте возжи жокею, онъ правитъ очень-хорошо.

— Не дѣлай глупостей, шепнулъ Леонсъ Теверино: — если ты не былъ кучеромъ, не берись не за свое.

— Все на свѣтѣ импровизируется, отвѣчалъ маркизъ: — и я чувствую въ себѣ такое вдохновеніе, что управлю лошадьми самого Фаэтона.

Съ этими словами, онъ пріударилъ по лошадямъ, и онѣ понеслись вскачь.

— Не туда, не туда! кричалъ священникъ. — Куда вы? Сент-Аполлинеръ на лѣво.

— Вы ошибаетесь, господинъ-аббатъ, отвѣчалъ Фаэтонъ. — Я знаю горы лучше васъ. И, наклонившись къ Леонсу, который сидѣлъ какъ-разъ за нимъ, онъ спросилъ его на ухо: — куда ѣхать?

— Никуда, всюду, хоть къ чорту, если хочешь! отвѣчалъ ему Леонсъ также тихо.

— Въ такомъ случаѣ — ко всѣмъ чертямъ! возразилъ Теверино, и снова пріударилъ лошадей, не слушая аббата, который скоро поблѣднѣлъ и онѣмѣлъ отъ ужаса.

Страхъ былъ не безъ основанія. Теверино былъ больше ловокъ, нежели опытенъ. Безразсудный отъ природы, одаренный присутствіемъ духа, гибкостью и силою тѣла больше, нежели кто-нибудь другой, онъ презиралъ опасности, и не зналъ ни нравственныхъ, ни матеріальныхъ препятствій, отъ которыхъ не могъ бы увернуться, илы которыхъ не могъ бы преодолѣть. Съ этимъ убѣжденіемъ, восхищенный энергіею и стройностью лошадей Леонса, онъ пустилъ ихъ вдоль пропастей, незаботясь укоротить ихъ бѣгъ, когда дорога становилась страшно-узка, задѣвая за пни деревъ и выступы скалъ, разомъ взлетая на крутые скаты, съѣзжая съ нихъ во весь духъ, взметая горячую пыль на закраинѣ отвѣснаго рва, на днѣ котораго ворчалъ ручей. Сначала, Сабинѣ тоже стало страшно, очень-страшно; находя шутку довольно-плоскою, она начинала опасаться, что этотъ итальянскій маркизъ изъ числа худо-воспитанныхъ людей, которые видятъ глупое удовольствіе въ страданіяхъ робкой женщины. Она не выказала, однакожь, ни своего страха, ни неудовольствія; она знала, что слабый можетъ въ подобномъ случаѣ отомстить только тѣмъ, что не потѣшитъ грубой дерзости зрѣлищемъ своей муки. Сабина была столько горда, что скорѣе готова была идти на встрѣчу смерти, нежели моргнуть. Она заставила себя смѣяться и дразнить священника, хотя въ душѣ боялась еще больше, нежели онъ.

Но скоро страхъ уступилъ въ ней мѣсто какой-то восторженной смѣлости; она видѣла, что Леонсъ завидуетъ невѣроятной ловкости маркиза, и такъ-какъ опасность была побѣждаема каждую минуту, она нашла новый предлогъ удивляться Теверино, который часто оборачивался къ ней, какъ-будто черпая изъ ея похвалъ новыя силы.

— Онъ несется какъ сумасшедшій, говорилъ Леонсъ, измѣряя глазами пропасть: — такъ ѣхать недурно, лишь-бы это долго продлилось. Не боитесь ли вы, милэди? Не попытаться ли образумить его?

— А чего мнѣ бояться? отвѣчала она, въ свою очередь глядя въ пропасть съ удивительнымъ равнодушіемъ: — развѣ вашъ другъ не волшебникъ? Мы несемся чудомъ и могли бы полетѣть за нимъ по водамъ, еслибъ всѣ вѣрили въ него, какъ я.

— Это ужь не вѣра, а фанатизмъ.

— Вы такой же фанатикъ, потому-что ввѣрили ему свою и нашу судьбу.

— Признаюсь, онъ во всемъ проворнѣе, нежели я предвидѣлъ, и какъ-будто опьянѣлъ отъ бѣшенаго удовольствія удачи.

— Энергическая натура! львиная смѣлость! сказала Сабина, задѣтая упрекомъ. — Эта опасность одушевляетъ меня, и изъ всѣхъ вашихъ сегодняшнихъ выдумокъ эта больше забавляетъ меня.

— Въ такомъ случаѣ, удвоимъ пріемъ. Пошелъ, маркизъ! Ты задремалъ.

Теверино двинулъ такъ сильно, что священникъ опрокинулся въ задъ коляски, полуживой отъ страха, и началъ мысленно читать In manus.

Сабина захохотала; негритянка перекрестилась. Что касается до Мадлены, она одна была истинно-безстрашною и совершенно-равнодушною къ опасности. Она смотрѣла на золотыя облака запада, гдѣ являлись и исчезали ястребы, пробужденные приближеніемъ вечера.

VIII.

Лошади присмирѣли, однакоже, на одномъ взъѣздѣ и священникъ пришелъ въ чувство. Пропасть исчезла; коляска ѣхала по узкой ложбинѣ, довольно-плохой для ѣзды, но гдѣ паденіе не могло имѣть такихъ серьёзныхъ послѣдствій, какъ на краю пропасти.

— Гдѣ же мы? спросилъ священникъ, вздохнувъ вольнѣе. — Я не узнаю этого мѣста; горизонтъ запертъ со всѣхъ сторонъ. Но, сколько я могу сообразить, мы ѣдемъ вовсе не къ моей колокольнѣ.

— Будьте спокойны, г. аббатъ! сказалъ Теверино. — Всякая дорога ведетъ въ Римъ, и этимъ немного-безпокойнымъ проселкомъ мы минуемъ длинный объѣздъ по косогору.

— Если удастся переѣхать чрезъ ручей, спокойно замѣтила Мадлена.

— Кто говоритъ о ручьѣ? воскликнулъ маркизъ. — Ты, моя милая?

— Я, отвѣчала дѣвушка. — Если воды немного, такъ переѣдемъ; а не то…

— А не то переѣдемъ по мосту.

— По мосту для пѣшеходовъ со ступенями?

— Переѣдемъ, клянусь Мухаммедомъ!

— По мнѣ, пожалуй! отвѣчала безпечная Мадлена.

— А я клянусь, что выйду изъ коляски и пройду по мосту послѣдній, подумалъ священникъ.

Вода въ ручьѣ, по-видимому, была не очень-высока, и Теверино хотѣлъ уже пуститься вбродъ, какъ Мадлена, съ спокойною предусмотрительностью наклонившаяся впередъ, остановила его съ силою.

— Вода нечиста, сказала она: — въ нее непремѣнно упала большая лавина не дальше, какъ часа два тому назадъ. Вы не проѣдете.

— Милэди, хотите ли ввѣриться мнѣ? сказалъ Теверино. — Ручаюсь вамъ, что мы проѣдемъ. Кто боится, пусть выходитъ.

— Я выйду! воскликнулъ священникъ, спрыгивая на подножку. Негритянка послѣдовала за нимъ; а жокей, боясь утонуть и въ то же время боясь показаться трусомъ, сталъ передъ лошадьми, въ ожиданіи, что на что-нибудь рѣшатся.

— Сабина, сказалъ Леонсъ повелительнымъ тономъ: — выходите!

— Я не выйду, отвѣчала она: — въ первый разъ чувствую я удовольствіе, которое можно найдти въ опасности. Я не хочу лишить себя этого ощущенія.

— Я этого не допущу, возразилъ Леонсъ, съ силою схвативъ ее за руку. — Это просто безуміе!

— Вы не имѣете никакого права надъ моею жизнію, Леонсъ, и, сверхъ того, маркизъ отвѣчаетъ за нее.

— Маркизъ глупецъ! воскликнулъ Леонсъ, раздраженный внезапною, такъ безумно-высказавшеюся страстью лэди.

Маркизъ обернулся и взглянулъ на Леонса сверкающими глазами.

— Вы хотите сказать, что вы оба безразсудны, сказала Сабина, стараясь скрыть свой испугъ при этой ссорѣ. — Я уступаю вашей заботливости, Леонсъ; маркизъ, вы тоже сойдете. Жокей плаваетъ какъ рыба и можетъ, одинъ рискнуть переправить коляску.

— Я плаваю лучше всѣхъ жокеевъ и рыбъ въ мірѣ, отвѣчалъ Теверино: — да, сверхъ того, не вижу, зачѣмъ этому мальчику рисковать жизнью болѣе меня. Я того мнѣнія, что человѣкъ стоитъ человѣка; я хотѣлъ рискнуть переѣхать: слѣдовательно, я одинъ и долженъ подвергнуться слѣдствіямъ. Что стоятъ ваши лошади, Леонсъ? прибавилъ онъ небрежнымъ тономъ богача.

— Дарю тебѣ ихъ, отвѣчалъ Леонсъ: — утопи ихъ, если угодно. Но на томъ берегу я скажу тебѣ пару словъ, прибавилъ онъ въполголоса.

— Вы мнѣ ничего не скажете; но завтра, въ два часа пополудни, я поговорю съ вами, сказалъ Теверино, — Вы зачинщикъ; слѣдовательно, я имѣю право назначить часъ, а вамъ за то предоставляю выборъ оружія. До-тѣхъ-поръ, изъ уваженія къ самому-себѣ, — вы же представили меня лэди, — притворитесь моимъ короткимъ пріятелемъ, такъ, чтобъ дружба извиняла ваши грубыя слова.

— Дуэль? Дуэль съ вами? Что жь? извольте! отвѣчалъ Леонсъ, и прибавилъ вслухъ: — Если мы не будемъ драться, маркизъ, обмѣнявшись такими любезностями, такъ это потому-что ни васъ, ни меня не могутъ обвинить въ трусости; а въ доказательство, мы переѣдемъ ручей вмѣстѣ. Ну, что ты тамъ дѣлаешь? спросилъ онъ Мадлену, которая легко вскочила на козлы возлѣ маркиза.

— Э! для меня нѣтъ опасности, сказала она; — и я нужна вамъ, чтобъ указывать направленіе. Направо, г. маркизъ, а потомъ налѣво; трогайте!

Прочіе путешественники, взошедъ на мостъ, не безъ изумленія остановились посмотрѣть на опасную переправу. Посреди рѣки быстрота теченія приподняла коляску, поплывшую какъ челнокъ, увлекая лошадей къ острымъ аркамъ маленькаго моста.

— Уступите теченію и потомъ опять впередъ! сказала Мадлена, наблюдавшая холодно, какъ-будто дѣло шло о самой легкой вещи.

Лошади, сильно-понуждаемыя и, къ-счастію, столько сильныя, что легкая коляска не могла увлечь ихъ за собою, сдѣлали нѣсколько прыжковъ, потеряли дно, пошли вплавь, снова вышли на скалу, споткнулись и, поднявшись на ноги подъ мощною рукою искателя приключеній, благополучно достигли болѣе-мелкаго мѣста, оттуда легко дошли до берега; упряжь была цѣлехонька, и переѣзжавшіе замочились только брызгами.

— Видите, синьйора, вы могли переѣхать! сказалъ Теверино лэди Г., поспѣшившей поздравить его съ побѣдой.

— Нѣтъ! сказалъ священникъ, думая объ опасности, какой могъ подвергнуться: — васъ унесло бы, еслибъ коляска была тяжеле. Именно я не легокъ, и подвергъ бы опасности и васъ и себя. Я это чувствовалъ.

Сѣли опять въ коляску; жокей занялъ мѣсто сзади, а птичница осталась на козлахъ, возлѣ Теверино, который, казалось, очень-живо разговаривалъ съ нею въ-продолженіи остальнаго переѣзда. Но они разговаривали тихо, наклонясь другъ къ другу, и Сабина замѣтила тихонько, что если Мадлена не поостережется, то легко можетъ случиться, что другой займетъ мѣсто ея милаго.

— Этого нечего бояться, сказала Мадлена, слухъ которой былъ тонокъ какъ у птицы, и которая, какъ-будто вовсе не слушая, не проронила ни одного слова Сабины. — Не я первая измѣню!

— И не онъ, я готовъ поклясться въ томъ моимъ вѣчнымъ спасеніемъ, весело воскликнулъ маркизъ: — ты такая добрая, такая милая дѣвушка, что я не понимаю, какъ можно измѣнить тебѣ!

— Вотъ такъ-то, сказалъ священникъ: — эти господа-любезники вскружатъ ей голову своими комплиментами. Одинъ подаетъ ей на прогулкѣ руку, точно какъ какой-нибудь прекрасной дамѣ; другой говоритъ ей, что она мила, а она, глупая, и не замѣтитъ, что надъ ней смѣются.

— Такъ это вы подаете ей руку, Леонсъ? спросила Сабина насмѣшливо.

— Почему же нѣтъ? Развѣ вы тоже не уводили ея подъ руку? Развѣ мы не обязаны обращаться съ ней, какъ съ равной, если уже похитили ее и сдѣлали нашей собесѣдницей? И за что бы г. священнику порицать насъ, что мы выполняемъ законъ братства? Это одно изъ невинныхъ и романическихъ удовольствій нашей прогулки.

— Я не люблю романическихъ вещей, сказалъ священникъ. — Длится оно не долго, и держится только въ головѣ. Вы, господа знатная молодёжь, вы тѣшитесь съ минуту чужою простотою, а потомъ, когда расплатились, все изъ ума вонъ. Пусть Мадлена васъ слушаетъ, господа; посмотримъ, что останется при ней: знатный ли вельможа, который откажетъ ей въ воспоминаніи, или старый священникъ, который, побранивъ ее, какъ она того стоитъ, приведетъ ее къ раскаянію и примиритъ съ Богомъ.

— Этотъ почтенный священникъ пугаетъ меня, сказала Сабина, обращаясь къ Леонсу. — Надѣюсь, другъ мой, бѣдная Мадлена здѣсь не на пути къ гибели?

— Я могу отвѣчать за себя, сказалъ Леонсъ.

— Но не за маркиза?

— Признаюсь вамъ, за маркиза я никакъ не ручаюсь. Онъ хорошъ собою, краснорѣчивъ, страстенъ; всѣ женщины ему нравятся, и онъ нравится всѣмъ женщинамъ. Вы какъ думаете, Сабина?

— Право, не знаю. Не мѣшало бы, можетъ-быть, посадить ее въ коляску.

— Тѣмъ болѣе, сказалъ священникъ: — что дорога опять становится дурна, скоро стемнѣетъ, и если г. маркизъ будетъ чѣмъ-нибудь разсѣянъ, такъ мы опять подвергнемся опасности. Посадимъ къ нему вмѣсто птичницы негритянку.

— Не ручаюсь, что онъ не развлечется точно такъ же брюнеткой, какъ и блондинкой, сказалъ Леонсъ. — Вѣрнѣе всего посадить съ нимъ васъ, г. священникъ!

Это мнѣніе было принято, и Мадлена вошла въ коляску, не обнаруживая ни досады, ни стыда, ни сожалѣнія. Задумчивость ея совершенно прошла, и лучи заходящаго солнца разливали по румянымъ щекамъ ея яркій свѣтъ юности и жизни. — Посмотрите, какъ эта дурнушка похорошѣла! сказалъ Леонсъ по-англійски лэди Г.: — жгучее дыханіе Теверино преобразило ее.

Сабина попробовала шутить на тотъ же ладъ; но взглядъ ея омрачало смертельное уныніе: ревность загаралась въ сердцѣ ея подъ видомъ презрѣнія, и всѣ намеки Леонса на побѣды маркиза пробуждали въ ней болѣзненный стыдъ. Она старалась увѣрить себя, что не чувствовала, подобно Маделенѣ, какъ жгучее дыханіе Теверино пронеслось надъ ея головою громовою тучей.

Прошло съ полчаса, пока она не отогнала отъ себя досады и возвратилась къ гордо-спокойному состоянію духа. Наконецъ, Сабина начинала чувствовать, что она побѣдительница, и очарованіе, казалось ей, не могло уже на нее дѣйствовать. Теверино, чтобъ развлечь священника, который, все-еще лаская себя надеждою, что они ѣдутъ въ село, удивлялся, что не узнаётъ окрестностей, вступилъ съ нимъ въ важное преніе о богословскихъ предметахъ. Въ-продолженіи своей полной приключеній жизни, онъ терся между людьми всякаго званія. Онъ вблизи видѣлъ нѣсколько прелатовъ, нѣсколько ученыхъ монаховъ, и былъ изъ числа тѣхъ людей, которые слышатъ, понимаютъ, и помнятъ все безъ малѣйшаго усилія. Въ памяти его сохранилось нѣсколько обрывковъ изъ цитатовъ, толкованій и возраженій, пренія о которыхъ ему случалось слушать, подавая, можетъ-быть, блюда на столъ духовныхъ гастрономовъ, или стирая пыль съ лавокъ въ залѣ засѣданія богослововъ. Онъ былъ далеко не такъ ученъ, какъ священникъ, но могъ, при случаѣ, показаться гораздо-сильнѣе въ метафизическихъ тонкостяхъ. Священникъ былъ удивленъ и оскорбленъ этою смѣсью невѣжества и знанія, и цыганъ былъ въ этомъ ловче мольерова больнаго по неволѣ; онъ видѣлъ, что противникъ сильнѣе его и запутывалъ его, увертываясь отъ отвѣтовъ на положительные вопросы, и забрасывая его педантски-праздными вопросами съ своей стороны, такъ-что аббатъ серьёзно задавалъ себѣ вопросъ: сильный ли это еретикъ во всеоружіи, или невѣжа, смѣющійся надъ нимъ исподтишка?

По-временамъ долетали до слуха ихъ спутниковъ нѣкоторыя фразы диспута. «Это ересь, проклятая ересь!» воскликнулъ священникъ, не обращая уже вниманія на кочки и ухабы дороги.

— Нашъ аббатъ вышелъ, кажется, изъ себя, сказала Сабина Леонсу: — что, вашъ другъ въ-самомъ-дѣлѣ ученый человѣкъ? Жаль, что я не слышу всего.

— Маркизъ знаетъ всего по-немногу, отвѣчалъ Леонсъ.

— Только по-немногу? Да, по увѣренности его, этому можно повѣрить. Многіе Итальянцы таковы; это южный характеръ.

— Въ этомъ характерѣ есть свои прелести и недостатки: одни такіе дѣтскіе, что поневолѣ надъ ними смѣешься, другіе такъ могущественны, что поневолѣ имъ подчиняешься.

— Любезный Леонсъ, сказала Сабина, понявъ эпиграмму, прикрытую меланхолическимъ тономъ ея друга: — увидѣть — значитъ не больше, какъ замѣтить; право, это не значитъ еще подчиняться. Позвольте мнѣ говорить о вашемъ другѣ, какъ о чужомъ, и сказать вамъ, что это глиняная статуя съ золотыми венами.

— Дѣло возможное, отвѣчалъ онъ: — но золото такая драгоцѣнная и соблазнительная вещь, что иногда ищешь его и въ грязи.

— Вотъ слово, отъ котораго по-неволѣ вздрогнешь.

— Положимъ, что я сказалъ: въ глинѣ, эмблемѣ бренности; не относите только этого къ характеру маркиза. Изучите его сами, Сабина; я не могъ доставить вамъ замѣчательнѣйшаго предмета для наблюденіи, и сдѣлалъ это не безъ намѣренія. Не ослѣпляйтесь только, если хотите видѣть ясно. Признаюсь вамъ, я самъ давно потерялъ этого пріятеля изъ вида, и зная, какъ измѣнчивы эти сильныя организаціи, такъ сказать, не узнаю его больше. Мнѣ надо вглядѣться въ него снова, и могу вамъ отвѣчать за него только до извѣстной степени. Я предостерегъ васъ, берегитесь.

— Что значитъ «берегитесь»? Не опасаетесь ли вы, что я завлекусь?

— Вы сами очень-хорошо знаете, какъ близка была опасность, до того близка, что вы хотѣли переѣхать черезъ ручей, рискуя жизнью, чтобъ только доказать ему ваше довѣріе и покорность.

— Не употребляйте обидныхъ и неточныхъ словъ. Подумаешь, что вамъ это было досадно!

— Какъ-будто вы не видѣли, что это меня разсердило!

— Право, вы говорите, какъ ревнивецъ.

— У дружбы есть своя ревность, какъ у любви. Вы сами сказали это поутру.

— Пусть такъ: это украшаетъ и одушевляетъ дружбу, сказала Сабина съ неотразимымъ движеніемъ кокететва. Она ужаснулась, что едва не влюбилась въ Теверино, и старалась создать для себя предохранительное средство, подстрекая проблематическую страсть Леонса. Это удалось ей слишкомъ-хорошо. Онъ взялъ ея руку и согрѣлъ ее въ своей; она отдернула руку назадъ горячею. Мадлена, казалось, дремала, но при этомъ движеніи проснулась, и лэди Г. смутилась отъ удивленнаго взора птичницы. Она начала ласкать ее, чтобъ удалить непріязненныя мысли изъ ума дѣвушки; но эта ласка пролепетана не отъ чистаго сердца, и ей показалось, что Мадлена улыбается лукавѣе, нежели можно было ожидать отъ нея.

— Гдѣ мы? воскликнулъ вдругъ священникъ, оглядываясь во всѣ стороны.

— Мы говоримъ о святомъ Жеромѣ, отвѣчалъ Теверино.

— Теперь не до святаго Жерома; я спрашиваю, куда вы насъ везете? Что это за долина? Куда ведетъ дорога? Куда это вы насъ завезли?

Они были на вершинѣ длинной, крутой отлогости; когда же повернули за скалу, между стѣнъ которой ѣхали цѣлый часъ, — у ногъ ихъ въ страшной глубинѣ развернулась необозримая долина. Съ площадки, гдѣ находились путешественники, возносились еще къ небу гигантскія скалы, увѣнчанныя снѣгомъ; природа вокругъ суровая, странная, страшно-романтическая; но передъ ними, по крутому скату, дорога сходила въ тысячѣ живописныхъ изворотахъ на далекій планъ плодоносной, веселой, богато-расцвѣченной страны. Можетъ ли быть что-нибудь прекраснѣе подобнаго зрѣлища при закатѣ солнца, когда сквозь угловатую рамку альпійской природы, взоръ открываетъ роскошь плодоносныхъ земель, зеленые скаты переходныхъ холмовъ, озаренные огнемъ запада, пропасти зелени, развернутыя въ пространствѣ, пылающія рѣки и озера, разсыпанныя по обширной картинѣ подобно пламеннымъ зеркаламъ, и, дальше, голубоватые пояса, перемѣшанные между собою, но не слитые, фіолетовый горизонтъ и дивно-свѣтлое, прозрачное небо? Сабина вскрикнула отъ восторга. — Ахъ, Леонсъ! сказала она, съ жаромъ схвативъ его руку: — какъ я вамъ благодарна, что вы завезли меня сюда! Благодарю Бога за сегодняшній день!

— Я тоже благодарю васъ покорнѣйше, сказалъ священникъ съ отчаяньемъ: — не мѣшаетъ обратиться къ Богу, потому-что объ ужинѣ и кровѣ нечего и говорить. Мы льё за десять отъ дому и ѣдемъ прямехонько въ Миланъ, или Венецію, вмѣсто того, чтобъ отъискивать нашу полярную звѣзду и пѣтуха на нашей колокольнѣ.

— Вмѣсто того, чтобъ богохульствовать, сказалъ Теверино: — вы должны бы пасть на колѣни, аббатъ, и выхвалять Вѣчнаго, создателя и хранителя такихъ великихъ предметовъ. Я очень недоволенъ вашею вѣрою, и не люби я васъ, я сейчасъ же донесъ бы за васъ дядюшкѣ моему, его святѣйшеству. Такъ ли, аббатъ, должны бы вы привѣтствовать Италію и дорогу, ведущую въ вѣчный городъ?

— Такъ это Италія? воскликнула Сабина, поспѣшно вышедъ на дорогу. — Милая моя Италія, о которой мечтаю я съ самаго дѣтства и на которую злодѣй-мужъ мой едва позволялъ мнѣ смотрѣть на картинахъ. Какъ, маркизъ? Вы завезли насъ въ Италію?

— O cara patria! запѣлъ Теверино, начиная своимъ прекраснымъ голосомъ благородный речитативъ изъ Танкреда: «Terra degli avi mei, ti bacio!»

— Заткните себѣ уши, сказалъ Леонсъ: — вотъ новый соблазнъ, противъ котораго я не предостерегъ васъ. Маркизъ поетъ какъ Орфей.

— А! это голосъ Италіи! Какое мнѣ дѣло, изъ чьихъ устъ онъ несется! Мнѣ кажется, что этотъ гимнъ любви поютъ небо и земля, проливая его въ мое сердце. Италія! О, Боже! И такъ, я буду имѣть право говорить, что привѣтствовала по-крайней-мѣрѣ горизонтъ Италіи? Этимъ высочайшимъ наслажденіемъ я обязана вашей изобрѣтательной волѣ и смѣлости нашего путеводителя. Позвольте благословить васъ обоихъ.

Съ этими словами, Сабина протянула имъ руки, и побѣжала, увлекаемая ими, къ хижинѣ изъ грубыхъ досокъ, на порогѣ которой рисовался таможенный сторожъ, старый, суровый солдатъ, въ мундирѣ темнаго какъ иглы ели зеленаго цвѣта, съ бѣлыми какъ снѣгъ горныхъ вершинъ усами.

— Стражъ Италіи, сказалъ ему смѣясь маркизъ: — Церберъ, прикованный у порога Тартара! открой намъ ворота Эдема, и пропусти насъ съ земли на небо!

Сторожъ съ удивленіемъ и сомнѣніемъ посмотрѣлъ на фигуру бродяги, котораго недѣлю назадъ пропустилъ послѣ тысячи формальностей, хотя паспортъ у него былъ какой должно. Но Теверино очень-ясно увидѣлъ изъ этой встрѣчи, что хорошая наружность и платье самые лучшіе паепорты: едва только Леонсъ показалъ свои бумаги и поручился за всѣхъ своихъ спутниковъ, какъ бродяга гордо могъ пройдти черезъ границу.

Коляску остановили на минуту и осмотрѣли для формы. Золотая монета, небрежно брошенная Леонсомъ въ пыль, къ ногамъ сторожа, устранила всѣ затрудненія.

— Теперь, сказала Сабина, идя все впередъ съ Леонсомъ и маркизомъ: — я дѣйствительно, безъ метафоры, попираю ногами землю Италіи; вдыхаю ея ароматы, и ея небо озаряетъ меня!

— Остановитесь здѣсь, синьйора, сказала Мадлена, схвативъ се за платье. — Я обѣщала показать вамъ при захожденіи солнца кое-что удивительное, и г. священникъ не можетъ спать спокойно, если я не сдержу слова.

— Лишь бы было гдѣ лечь, я почту себя слишкомъ-счастливымъ! отвѣчалъ священникъ, запыхавшись отъ усиленнаго бѣга за Сабиною. Видя, что она сѣла на краю дороги, рѣшившись подивиться таланту птичницы, онъ легъ на траву, освѣжая себя своею широкою шляпой какъ вѣеромъ. Противиться, или жаловаться у него уже не доставало силъ.

— Теперь пора, сказала птичница, быстро взбѣгая на скалы, обозначавшія высочайшую точку гребня; съ ловкостью кошки она карабкалась съ площадки на площадку, до послѣдней, гдѣ тонкій силуэтъ ея обрисовался на жаркомъ колоритѣ неба, и гдѣ она начала махать своимъ краснымъ знаменемъ. Въ то же самое время, она сдѣлала зрителямъ знакъ, чтобъ они смотрѣли на небо надъ нею, и описывала поднятыми вверхъ руками какъ-будто магическій кругъ, указывая на точки, гдѣ видѣла парящихъ орловъ.

Но Сабина глядѣла напрасно; птицы исчезали на такой ужасной высотѣ, что только неимовѣрное зрѣніе птичницы могло предчувствовать или разглядѣть ихъ. Наконецъ, Сабина замѣтила нѣсколько черныхъ точекъ, сначала неопредѣленныхъ, и плававшихъ, казалось, за облаками. Мало-по-малу, эти точки какъ-будто прошли сквозь облака; число ихъ и объемъ увеличились. Скоро можно было разсмотрѣть широкія крылья орловъ, и дикіе крики ихъ раздались какъ бѣсовскій хоръ въ странѣ бурь.

Долго кружились они, описывая большія орбиты, безпрестанно съуживавшіяся, и стѣснившись наконецъ въ одну толпу, прямо надъ головою птичницы, начали качаться на крыльяхъ, опускаясь и подымаясь какъ воздушные шары, сдерживаемые непобѣдимою недовѣрчивостью.

Тогда Мадлена, прикрывъ голову, спрятавъ руки подъ мантилью и подогнувъ подъ юбку ноги, упала на скалу какъ трупъ; въ ту же минуту туча хищныхъ птицъ ринулась на нее, какъ на добычу, которую готовились пожрать.

— Эта шутка опаснѣе, нежели думаютъ, сказалъ Теверино, доставая изъ коляски ружье Леонса и бросаясь на скалу. Можетъ-быть, она не видитъ съ какимъ множествомъ непріятелей имѣетъ дѣло.

Мадлена, какъ-будто желая показать свою смѣлость, встала и замахала мантильей. Орлы отлетѣли, но, считая это преходящее движеніе за конвульсіи агоніи, держались вблизи, наполняя воздухъ мрачнымъ крикомъ, и едва-только птичница легла опять, какъ они снова на нее бросились. Она привлекала и отгоняла ихъ нѣсколько разъ; потомъ раскрыла свою голову, распростерла руки и стала неподвижно. Въ эту минуту Теверино поднялъ дуло ружья, чтобъ остановить кровожадныхъ животныхъ на лету, если будетъ надо. Но Мадлена сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ ничего не боялся, и подержавъ враговъ въ почтительномъ отдаленіи огнемъ своего взгляда, она медленно сошла со скалы, оставивъ на ней мертвую птицу, которою запаслась, никому не сказавъ этого, и которую завернула въ тряпку. Между-тѣмъ, какъ она сходила, орлы бросились на эту добычу, и начали оспоривать ее другъ у друга съ яростными криками.

— Посмотрите, сказала Мадлена, подошедъ къ зрителямъ: — съ какою злостью бросились они на платокъ, который я тамъ забыла! Какъ они дерзки, когда я не обращаю на нихъ вниманія! Пусть воспѣваютъ они свою побѣду! Это трусливыя и злыя животныя; они повинуются, но не любятъ. Я увѣрена, что мои бѣдныя маленькія птички, хоть онѣ и далеко, слышатъ ихъ и умираютъ отъ страха. Еслибъ я измѣняла имъ такимъ-образомъ часто, я думаю, онѣ оставили бы меня.

— Однако я не думаю, чтобъ твои птицы залетѣли за тобою сюда? спросилъ Леонсъ.

— Нѣтъ, отвѣчала она: — онѣ полетѣли бы и сюда, если бъ я захотѣла; но я знала, что здѣсь онѣ лишнія, и отослала ихъ ночевать въ лѣсъ за томъ берегу ручья.

— А гдѣ ты найдешь ихъ завтра?

— Это не мое дѣло, отвѣчала она гордо: — онѣ должны отъискать меня тамъ, гдѣ мнѣ угодно будетъ быть. Онѣ видятъ вдаль и вверхъ, и покамѣстъ я пройду льё, онѣ могутъ пролетѣть двадцать.

— Если бъ намъ оставалось только двѣ или три льё до какого-нибудь убѣжища, возразилъ священникъ, безъ всякаго участія смотрѣвшій на сцену съ орлами: — мы могли бы благодарить Провидѣніе.

— За этимъ дѣло не станетъ, г. аббатъ, сказалъ Теверино. — Могу поручиться вамъ за добрый ужинъ, за добрый огонекъ, гдѣ можете просушиться отъ вечерней влаги, которая начинаетъ быть чувствительною, и за теплую постель, на которой можете отдохнуть отъ усталости; развѣ что непремѣнно захотите возвратиться на ночлегъ въ Сент-Аполлинеръ; въ такомъ случаѣ, если милэди соблаговолитъ даровать вамъ свободу, вы можете возвратиться пѣшкомъ и прійдти домой съ восходомъ солнца.

— Очень-благодаренъ за такую свободу! отвѣчалъ священникъ. — Такъ-какъ я попался къ вамъ въ руки, то не могу надѣяться освободиться, и если вы беретесь пріютить насъ на ночь сносно, постараюсь забыть страхъ моихъ домашнихъ и удивленіе прихожанъ, что завтрашняя обѣдня не зазвучитъ въ ушахъ ихъ.

— Завтра не воскресенье, и упущеніе съ вашей стороны невольное, сказалъ Теверино. — Въ путь! съ Богомъ!

— А я? съ испугомъ спросила Сабина Леонса. — А мужъ мой, который, вѣроятно, теперь уже проснулся и одѣвается выйдти къ завтраку, — то-есть къ ужину, — въ мою половину?

— Говорите тише, чтобъ священникъ васъ не услышалъ; изъ всѣхъ насъ только его можетъ оскорбить подобное положеніе…

— Какъ? Провести ночь не дома? Да сплетнямъ конца не будетъ!

— Будьте увѣрены, что нѣтъ. Присутствіе священника все прикрываетъ, и нѣтъ ничего естественнѣе, какъ заблудиться въ горахъ, быть застигнутымъ ночью и возвратиться домой только на другой день. Священникъ столько нашумятъ о такомъ ужасномъ днѣ, что никто не усомнится, что онъ былъ съ нами.

— Но если вашъ маркизъ, за котораго вы не отвѣчаете, хвастунъ, онъ наскажетъ обо мнѣ глупостей.

— Въ такомъ случаѣ, я по-крайней-мѣрѣ отвѣчаю вамъ, что заставлю его молчать. Полноте, Сабина! Не-уже-ли вы снова хотите погрузиться въ грустную дѣйствительность? Гдѣ же энтузіазмъ, который съ минуту назадъ сообщила вамъ жаркая почва Италіи? Поэзія умираетъ при воспоминаніи о свѣтскихъ приличіяхъ; если въ васъ не достанетъ вѣры, и мое могущество оставитъ меня.

— Такъ vogue la galère, Леонсъ!

— Воздухъ свѣжѣетъ, позвольте окутать васъ моимъ плащомъ, сказалъ Леонсъ.

— Удѣлимъ уголокъ его и этой бѣдняжкѣ, которая чуть одѣта, сказала она, думая, что Мадлена сидитъ возлѣ нея.

— О! благодарю васъ, мнѣ не холодно, сказала птичница, забравшаяся къ Теверино на козлы.

— Какъ бы священникъ не сказалъ правды, шепнула Сабина по-англійски: — что, если она въ-самомъ-дѣлѣ вѣтрена? Она просто съ ума сошла отъ вашего Итальянца.

— Что вамъ до этого за дѣло? сказалъ Леонсъ.

Теверино быстро погналъ лошадей подъ гору, и не будь эти благородныя животныя такъ сильны, что покрытыя потомъ и пѣною, они бились еще отъ нетерпѣнія, ихъ легко могъ бы увлечь скатъ длиною въ льё, нисходившій зигзагами среди ужаснѣйшихъ пропастей. Мадлена не думала объ этомъ, и ночь скоро скрыла отъ глазъ священника положеніе, отъ котораго у него закружилась бы голова.

— Посмотрите, синьйора! сказалъ наконецъ маркизъ, указывая на свѣтъ въ мрачной глубинѣ ландшафта. — Вотъ городъ, итальянскій городъ!

IX.

— Не говорите мнѣ имени этого города, сказала Сабина: — я узнаю его довольно-скоро. Съ меня довольно знать, что это итальянскій городъ, — и онъ уже чудо въ моемъ воображеніи. Посмотрите, любезный священникъ, не похоже ли это на очарованный замокъ?

— Право, я вижу только свѣтъ отъ свѣчей.

— Вы не поэтъ! Какъ, вы не находите, что этотъ свѣтъ ярче всякаго другаго, что таинственное мерцаніе его въ этой мрачной глубинѣ обѣщаетъ намъ какой-нибудь неслыханный сюрпризъ, какое-нибудь новое приключеніе?

— Довольно съ насъ и сегодняшняго, сказалъ священникъ. — Я больше не желаю.

Это былъ маленькій пограничный городъ, имени котораго мы не скажемъ читателю, опасаясь разочаровать его, если ему случалось когда-нибудь проѣзжать черезъ этотъ городъ въ дождливый день и не въ духѣ. Но каковъ бы онъ ни былъ, Сабину поразилъ его итальянскій характеръ; прекрасное положеніе, — амфитеатромъ на скатѣ горъ среди участка, защищеннаго отъ сѣвернаго вѣтра, согрѣтаго полуденными лучами солнца, безпрестанно омываемаго текущею водою, придавало городку видъ опрятности и благополучія. Окрестности были покрыты роскошною растительностью. Восходящій мѣсяцъ освѣтилъ бѣлыя стѣны, увѣнчанныя виноградомъ террасы, лѣстницы, украшенныя каменными вазами съ живописно-раскинувшимися листьями алоя; маленькія колокольни съ округленными кровлями, и множество лавокъ, наполненныхъ роскошною зеленью и плодами, которые, будучи освѣщены фонарями изъ цвѣтной бумаги, еще яснѣе выказывали свои богатыя тѣни и прозрачные очерки. Улицы были окаймлены грубыми аркадами, подъ которыми весело двигались прохожіе, добрые люди, для которыхъ каждый хорошій лѣтній вечеръ — праздникъ, и которые смѣхомъ и веселыми кликами привѣтствовали въѣздъ богатой коляски. Толпа полунагихъ дѣтей и любопытныхъ дѣвочекъ, съ настоящими цвѣтами на головѣ, пошли за коляской посмотрѣть, какъ выгружаются пріѣзжіе у гостинницы del Leon-Bianco, на Площади-Новаго-Рынка.

Гостинница была удобна, и при видѣ жаренаго, вертящагося среди огня, чело священника начало проясняться. Пока для путешественниковъ приготовлялись лучшія комнаты, начали накрывать на столъ въ низкой задѣ, росписанной фресками со вкусомъ въ украшеніяхъ и очаровательною гармоніею красокъ, которыя встрѣчаются даже въ самыхъ жалкихъ жилищахъ Сѣверной Италіи. Священникъ не забылъ своихъ форелей и шампиньйоновъ. Они были до-сихъ-поръ единственнымъ утѣшеніемъ, и онъ не переставалъ повторять, что съ такимъ — лишь бы найдти огонь, — отчаяваться нечего. Теверино взялъ передникъ и бѣлый колпакъ у одного изъ поваровъ и комически приступилъ съ аббатомъ къ дѣлу въ кухнѣ, утверждая, что обладаетъ въ этомъ искусствѣ удивительными секретами. Мадлена помогала негритянкѣ приготовить комнату для Сабины; а Сабина, склонясь съ Леонсомъ надъ балкономъ залы, любовалась пѣснями и пляскою дѣтей на площади.

Когда зажгли свѣчи, и столъ покрылся простыми, вкусными блюдами, собесѣдники сошлись, и Леонсъ отправился позвать птичницу, желая, какъ онъ говорилъ, сдѣлать удовольствіе маркизу; но Сабинѣ, кажется, не очень понравилось такое упорство въ поддержаніи равенства.

Хозяинъ, подавая супъ, воскликнулъ: — Какъ! птичница въ вашемъ благородномъ обществѣ? О, я ее знаю, и не разъ давалъ ей обѣдать даромъ за ея забавные фокусы! Только не привела ли ты съ собою всѣхъ своихъ животныхъ, Мадлена? Предваряю тебя, что если для каждаго изъ нихъ нуженъ приборъ и постель, у меня не достанетъ на столько особъ ни серебра, ни подушекъ. Ступаи-ка въ кухню поужинать съ людьми; кромѣ шутокъ, я найду для тебя уголокъ на сѣнникѣ; тамъ можешь заснуть.

— На сѣнникѣ? конечно, съ конюхами и погонщиками муловъ? спросилъ священникъ. — Если ты ведешь такую жизнь, Мадлена, такъ въ правѣ же я говорить, что бродяжничество не доведетъ тебя до добра.

— И, господинъ аббатъ! возразилъ хозяинъ: — она еще ребенокъ; на нее никто не обращаетъ вниманія.

— Прошу васъ, хозяинъ, сказала Сабина: — прикажите поставить кровать въ комнату моей негритянки; Мадлена будетъ ночевать съ нею. Я взяла съ собою эту дѣвушку, забавлявшую насъ своими талантами, и отвѣчаю за ея безопасность.

— Если только ваше сіятельство изволите принимать въ ней участіе, отвѣчалъ хозяинъ: — всѣ ваши приказанія будутъ исполнены. Мы всѣ ее любимъ, эту малютку: она на три четверти волшебница! Прикажете поставить ей здѣсь приборъ?

— Ну, да, отвѣчала лэди Г., любопытствуя посмотрѣть при свѣчахъ, какіе успѣхи сдѣлала короткость птичницы съ маркизомъ. Но Сабина обманулась въ своемъ ожиданіи: они, казалось, снова сдѣлались другъ для друга вовсе чужими. Мадлена была невинно-близка съ Леонсомъ, и спокойно-почтительна къ Теверино.

Маркизъ, распоряжаясь ужиномъ съ удивительною непринужденностью, занимался ею съ какою-то отеческою добротою и съ видомъ покровительства, выказывавшими мягкость его характера, не заставляя его выходить изъ роли. Сабина скоро подумала, что она обманулась, и самъ священникъ не находилъ ничего предосудительнаго въ поведеніи прекраснаго маркиза. Онъ даже готовъ былъ скорѣе разсердиться на внимательность Леонса къ глупой дѣвчонкѣ, которая смѣялась съ нимъ и забавляла его, по-видимому, своимъ веселымъ простодушіемъ. Но въ ту минуту, когда онъ снова могъ сдѣлаться бранчивымъ, Мадлена вышла изъ-за стола и съ безпечностью своего возраста заснула на большой софѣ, непремѣнномъ украшеніи общихъ залъ во всѣхъ гостинницахъ этой страны. Леонсъ, сидя недалеко отъ софы, оглядывался и созерцалъ ее повременамъ, удивляясь покою невинности, непринужденной позѣ и ангельскому выраженію, которое принадлежитъ только юности.

Подали десертъ, и маркизъ, исключительно занятый лэди Г., говорилъ о разныхъ разностяхъ съ необыкновеннымъ умомъ; по-крайней-мѣрѣ, это было именно то превосходство ума, которое могутъ оцѣнить женщины: больше воображенія, нежели знанія, поэтическая оригинальность, восторженная чувствительность. Сабина по немногу снова подпала очарованію его рѣчи и взгляда. Священникъ исполнялъ должность оппонента, какъ-будто у него лежало на сердцѣ, чтобъ дать молодому человѣку блеснуть своимъ краснорѣчіемъ и доставить ему оружіе противъ догматической холодности и тѣсныхъ предразсудковъ оффиціальнаго міра. Леонсъ, съ неудовольствіемъ замѣтивъ одушевленіе Сабины, досталъ свой альбомъ, открылъ его, и началъ набрасывать очеркъ птичницы, не вмѣшиваясь въ разговоръ.

Всякая свѣтская женщина родится ревнивою; несравненной красотѣ и блестящему уму Сабины льстили такъ много и достойно, что всякое вниманіе, оказываемое въ ея присутствіи другой особѣ ея пола, неизбѣжно должно было казаться ей оскорбленіемъ. Ловко умѣя скрывать душевныя свои движенія, она высказывала ихъ только въ видѣ шутки; но они порождали въ ней потребность немедленно отомстить, а мщеніе кокетства, въ такомъ случаѣ, состоитъ въ томъ, чтобъ внимать лести другихъ и находить въ ней удовольствіе, соразмѣрное съ оскорбленіемъ. И такъ, она внезапно предалась обольщеніямъ Теверино, и не могла не дать почувствовать этого Леонсу, забывъ униженіе, которое испытала, когда Теверино занимался по-видимому Мадленой.

Леонсъ, очень-хорошо понимавшій эту жестокую игру, и имѣвшій слабость чувствовать по временамъ душевную боль, хотѣлъ имѣть столько духа, чтобъ презрѣть это; но сражаясь тѣмъ же оружіемъ, онъ далъ преимущество непріятелю. Онъ притворился, что до такой степени удивляется своему оригиналу и съ такимъ жаромъ углубился въ свое занятіе, что не слышитъ и не видитъ ничего больше.

— Леонсъ, сказала Сабина, наклонясь къ его работѣ: — я увѣрена, что вы создаете образцовое произведеніе; вы никогда еще не смотрѣли такъ вдохновенно.

— Я никогда не видѣлъ ничего прекраснѣе этой спящей четырнадцатилѣтней дѣвушки, отвѣчалъ онъ: — чудесный возрастъ! Сколько мягкости въ движеніяхъ! Какая ясность въ неподвижныхъ чертахъ! Подивитесь; вы тоже артистка по чувству и уму, и сознайтесь, что никакая условная красота, никакая свѣтская женщина не будетъ во снѣ такъ мила и чиста.

— Я совершенно съ вами согласна, сказала Сабина тономъ удивительнаго безпристрастія: — держу пари, что и маркизъ того же мнѣнія.

— Избави Богъ, чтобъ я призналъ такую хулу! отвѣчалъ Теверино. — Красота есть красота, и теряться въ сравненіяхъ значитъ критиковать, то-есть бросать ледъ на жгучія впечатлѣнія. Это болѣзнь художниковъ нашего времени; они посвящаютъ себя извѣстнымъ типамъ и думаютъ указать красотѣ границы, выкованныя въ ихъ бѣдной головѣ; они не находятъ уже красоты посредствомъ инстинкта и видятъ все сквозь свои произвольныя теоріи. Одинъ хочетъ красоты сильной и свѣжей, на манеръ Рубенса; другой — худой и тощей, какъ привидѣнія нѣмецкихъ балладъ; третій мужественной, какъ у Альберта Дюрера; четвертый сухой и холодной, какъ у мастеровъ первыхъ временъ. И между-тѣмъ, всѣ эти старинные мастера, всѣ эти благородныя школы слѣдовали великодушному, наивному инстинкту: вотъ почему ихъ творенія оригинальны и нравятся, не походя другъ на друга. Тотъ истинный художникъ, въ комъ есть чувство жизни, который наслаждается всѣмъ, повинуется вдохновенію, не разсуждая о немъ, и любитъ все прекрасное, не придумывая категорій. Что ему за дѣло до имени, одежды и привычекъ красоты, которая поражаетъ его. Онъ творецъ, и его дѣло создать изъ очаровавшей его пастушку или принцессу, смотря по расположенію своего духа и потребностямъ сердца. Вы на столько великій художникъ, Леонсъ, что можете создать изъ этой бѣлокурой жительницы горъ святую Елизавету-Венгерскую, а я (ed іо anche son pittore! потому-что я чувствую, мыслю, люблю), я могу видѣть н Беатриче подъ темными локонами милэди.

— Мнѣ кажется, Леонсъ, сказала Сабина, которой польстило это сравненіе: — что маркизъ совершенно вашихъ мыслей объ искусствѣ, и что вы отличаетесь одинъ отъ другаго только способомъ выраженія. А что это за хорошенькій рисунокъ выглядываетъ у васъ изъ альбома? Позвольте взглянуть?

— Извините, милэди; это снимокъ съ голаго оригинала, предваряю васъ. Впрочемъ, если вы хотите взглянуть, онъ одѣтъ зеленью по-крайней-мѣрѣ на столько, что не заставитъ г. священника вырвать его у васъ изъ рукъ.

— Превосходный очеркъ! сказала Сабина, глядя на эскизъ, снятый Леонсомъ на берегу озера съ Теверино. — Чудесная фантазія! что за благородная поза! какой очаровательный ландшафтъ!

— Я, сказалъ священникъ: — я нахожу, что эта фигура какъ двѣ капли воды похожа на г. маркиза. Стоитъ только одѣть ее, какъ одѣтъ г. маркизъ, и подумаешь, что вы хотѣли нарисовать его портретъ; впрочемъ, ряса еще не дѣлаетъ монаха, и я вижу, что съ умысломъ или безъ умысла, а вы нарисовали его голову.

— Прекрасная фигура его такъ врѣзалась въ мою память, сказалъ Леонсъ, бросая значительный взглядъ на маркиза: — что часто она очень-естественно ложится подъ карандашъ, когда я стараюсь изобразить что-нибудь совершенное.

— И вы помѣстили его среди ландшафта изъ нашей стороны, прибавилъ священникъ. — Вотъ наши маленькія озера и большія горы, наши ели и скалы, точно какъ въ зеркалѣ. Взгляните-ка, г. маркизъ!

— Поза хороша, спокойно сказалъ Теверино: — и мысль очень-мила, но рисунокъ слабъ; это не лучшее, что создалъ другъ нашъ.

— Я нахожу, что это очень-хорошо, сказала Сабина, которая не могла оторвать глазъ отъ рисунка.

— Такъ позвольте предложить вамъ его, сказалъ Леонсъ съ ироніей: — если вы находите, что этотъ эскизъ не недостоинъ вашего альбома, онъ будетъ напоминать вамъ по-крайней-мѣрѣ счастливый день и живыя ощущенія.

— Лучше дайте мнѣ рисунокъ, которымъ вы занимались теперь, отвѣчала лэди Г., испуганная тономъ Леонса. — Въ немъ, кажется, больше d’impegno е d’amove.

— Нѣтъ, этого я не отдамъ, отвѣчалъ Леонсъ, захлопнувъ въ альбомѣ эскизъ съ Мадлены, и подвинувъ на столъ фавна.

— Чудесная погода, сказалъ маркизъ, непринужденно подошедши къ окну. — Мѣсяцъ свѣтитъ какъ денница. Не пройдтись ли по городу? Завтра все будетъ уже не такъ хорошо и утратитъ свое очарованіе.

— Пойдемте, сказала, вставая, Сабина.

— А мнѣ позвольте пойдти прилечь, сказалъ священникъ. — Я падаю отъ усталости.

— Какъ? Проѣхавъ семь или восемь льё въ покойномъ экипажѣ? спросила Сабина.

— Нѣтъ; отъ-того, что я терпѣлъ жаръ, голодъ, холодъ, потомъ опять голодъ, отъ-того, что завтракалъ и ужиналъ не въ свое время. Впрочемъ, теперь девять часовъ, и я нахожу очень-естественнымъ, что хочется спать.

— Felicissima nolle, аббатъ, сказалъ Теверино. — Вы съ нами, Леонсъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — я хочу снять съ нея еще одинъ очеркъ.

— Она должна идти спать въ другое мѣсто, строго возразилъ священникъ. — Не думаетъ ли она всю ночь проваляться на канапе, какъ затерянная тряпка? Просыпайся-ка, Sans-Souci! Онъ махнулъ своею широкою шляпою въ лицо Мадленѣ; дѣвушка сдѣлала движеніе, какъ-будто отгоняетъ докучливую птицу, и опять заснула.

— Оставьте ее; вы безжалостны, сказалъ Леонсъ, собираясь сѣсть на софу возлѣ птичницы.

— Нельзя же ей, замѣтила Сабина: — оставаться здѣсь и спать на виду.

— Извините, любезный Леонсъ, сказалъ, подходя, Теверино: — надо исполнить волю мелэди и г. священника.

И, взявъ молодую дѣвушку на руки, какъ дитя, онъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, куда, какъ онъ видѣлъ, ушла негритянка готовить себѣ постель.

— Вотъ, царица Тартара, предметъ, который ввѣряютъ тебѣ, и который благородная госпожа твоя, свѣтлая Феба, приказываетъ тебѣ беречь пуще глаза.

Онъ положилъ Мадлену на кровать и уходя, шепнулъ негритянкѣ: «Замкнись; такъ приказала милэди».

Леонсъ притворился совершенно-равнодушнымъ ко всему, что происходило вокругъ его, и небрежно пошелъ за Сабиной, которая, напрасно ожидая, что онъ предложитъ ей руку, приняла руку маркиза.

Теверино какъ-будто зналъ этотъ городокъ, хотя здѣсь не зналъ его никто, ни даже хозяинъ del Leon Bianco. Онъ провелъ Сабину освѣжиться мороженымъ въ кафе близь старыхъ стѣнъ; городъ былъ когда-то укрѣпленъ, и еще видны были слѣды ядеръ республиканской Франціи. Онъ велѣлъ подать мороженое подъ открытое небо, на платформу, возвышавшуюся надъ рвами и грудою старинныхъ массивныхъ построекъ, покрытыхъ мохомъ и плюшемъ. Въ нѣкоторомъ разстояніи возвышались развалины башни, высокій силуетъ которой былъ посеребренъ лучами мѣсяца и оттѣнялъ бѣлую даль ландшафта. Небо было великолѣпно. Леонсъ ушелъ бродить среди развалилъ, какъ-будто погруженный въ созерцаніе такой прекрасной ночи и мѣстности.

— Я думаю, сказалъ Теверино, пробуя силу своихъ пальцевъ надъ обломкомъ цемента, имъ поднятаго съ земли: — эта постройка изъ временъ Рима.

— Не хочу ничего этого знать, сказала Сабина. — По-моему лучше не сомнѣваться и мечтать здѣсь о грандіозномъ прошедшемъ, нежели дѣлать археологическія наблюденія. Когда хочешь увѣриться въ чемъ-нибудь, ничѣмъ не наслаждаешься.

— Да, вы среди истинной поэзіи, дивная француженка! воскликнулъ Теверино, садясь противъ нея: — и я хочу затеряться съ вами среди рая, въ который божественнаго Алигьери ввела божественная Беатриче. Когда это сравненіе въ первый разъ слетѣло у меня съ языка, я не давалъ себѣ отчета въ точности моего вдохновенія. Да, въ васъ свѣтъ ума соединенъ съ идеаломъ красоты, и я не встрѣчалъ еще такой необыкновенной женщины. Я въ первый разъ оставилъ Италію, и не зналъ тамъ ни одной француженки, которая подобно вамъ, отличалась бы отъ нашихъ женщинъ. Въ женщинахъ юга много поэтическаго и художественнаго инстинкта, по все это больше въ характерѣ, нежели въ разумѣніи; да, сверхъ того, ихъ ограниченное воспитаніе, ихъ праздная, лѣнивая жизнь не позволяютъ имъ давать себѣ отчета въ своихъ ощущеніяхъ, какъ вы умѣете это дѣлать! И какъ выражаете вы свои мысли, даже на нашемъ языкѣ, которому даете чуждый, но всегда благородный и увлекательный образъ! Ваши чувства — идеи, и мнѣ кажется, бесѣдуя съ вами, я уношусь за вами въ область, неизвѣстную другимъ существамъ. Вы судите обо всемъ, ничто вамъ не чуждо, и ваше знаніе не мѣшаетъ вамъ ощущать и увлекаться подобно другимъ, бѣднымъ твореніямъ, которыя любятъ и удивляются безъ разбора. Воображеніе ваше такъ же богато, какъ-будто вы не знаете всѣхъ тайнъ человѣчества, и идеалъ вѣчно влечетъ васъ къ безконечному, за предѣлы вашего изумительнаго ума! Право, пламень вашего ума зажигаетъ и мой умъ, и мнѣ кажется, что, слушая васъ, я возношусь надъ самимъ-собою!

Такими-то льстивыми фразами вливалъ Теверино ядъ ласкательства въ гордую душу лэди. Отъ этого безграничнаго удивленія, высказаннаго съ итальянскимъ увлеченіемъ, столько похожимъ на движеніе сердца, было далеко до философскаго упорства Леонса. Слова его пріобрѣтали неотразимое очарованіе отъ-того еще, что Теверино былъ почти убѣжденъ въ томъ, что говорилъ. Онъ, дѣйствительно, не встрѣчалъ еще такой образованной женщины, и эта новость была для его жаднаго на изъисканія и постоянно-наблюдающаго духа истинно-привлекательна. Онъ хотѣлъ дать этому женскому превосходству просторъ, дать ему развернуться безъ принужденія, чтобъ взглянуть на него во всемъ блескъ, и очень-хорошо зная, что такія достоинства соединены съ большою гордостью, онъ ласкалъ ее остроумною лестью. Лэди Г. было очень-трудно, — чтобъ не сказать невозможно, — различить эту страсть къ познанію отъ страсти любви. Она никогда еще не встрѣчала человѣка, въ одно время столько напыщеннаго и наивнаго, какъ Теверино; Леонсъ гораздо-менѣе старался при ней высказывать свой умъ и былъ далеко не такъ спокоенъ сердцемъ. Она увидѣла только половину характера этого Итальянца, истиннаго дилетанта умственныхъ наслажденій, который, сохраняя спокойствіе собственнаго сердца, живо дѣйствовалъ на ея душу, желая наблюдать ее, какъ новый, явившійся ему типъ.

Она разговаривала съ нимъ долго; а о чемъ же говорить молодому человѣку съ молодою женщиной, если не о любви? Для подобной бесѣды наединѣ, при свѣтѣ луны, нѣтъ теоріи неисчерпаемѣе этой. Женщина жалуется на жизнь, оплакиваетъ мечты, рисуетъ идеалъ любви и даетъ догадываться объ увлеченіи, которое прикрываетъ прозрачною таинственностью недовѣрчивости и стыдливости. Мужчина одушевляется, отвергаетъ предразсудки и осуждаетъ преступленія подобныхъ себѣ. Въ своемъ лицѣ оцъ хочетъ оправдать и возстановить полъ свой. Тысячью ловкихъ намековъ онъ предлагаетъ себя въ жертву на искупленіе первоначальнаго грѣха, между-тѣмъ, какъ тысячью уловокъ, еще болѣе хитрыхъ, уклоняется отъ этой жертвы. Вотъ простой очеркъ каждаго разговора этого рода между образованными людьми. Это очеркъ и того, что, еще съ большимъ искусствомъ и притворствомъ, происходило поутру между Сабиной и Леонсомъ. Но съ Теверино она испытывала меньше страха и больше сладкаго чувства. Вмѣсто упрековъ и тревожныхъ обвиненіи, она вдыхала только спокойный ароматъ ѳиміама. Но за то и опасность была больше: она готова была отдать сердце тому, кто требовалъ отъ нея только воображенія.

Искатель приключеній, развернувшись въ диѳирамбахъ, громко говорилъ среди тишины ночи, и Сабина немного испугалась, увидя Леонса внизу укрѣпленій.

— Вотъ Леонсъ! сказала она, чтобъ остановить его краснорѣчіе.

— Какъ онъ задумчивъ и озабоченъ сегодня вечеромъ, бѣдный Леонсъ! сказалъ Теверино, понижая голосъ.

— Я никогда не видала его въ такомъ дурномъ расположеніи духа, отвѣчала она: — подумаешь, что ему съ нами скучно.

— Нѣтъ, онъ любитъ и ревнуетъ.

— Птичницу, конечно? сказала она презрительно.

— Нѣтъ, васъ; вы это очень-хорошо знаете.

— Вы ошибаетесь, маркизъ. Мы знакомы пятнадцать лѣтъ, и онъ никогда не думалъ ухаживать за мною.

— Клянусь же вамъ, что сегодня онъ не шутя объ этомъ думаетъ.

— Не шутите такъ; это мнѣ больно.

— Развѣ онъ не поклонникъ красоты, не великій художникъ, но любезный юноша и не красавецъ? Любовь его — долгъ, и вы не можете сю оскорбляться.

— Она смертельно огорчитъ меня, потому-что я не могу отвѣчать на нее.

— Это страшно! Въ такомъ случаѣ, я вижу, никто не будетъ вами любимъ, потому-что никто не можетъ льстить себя надеждою сравниться съ Леонсомъ.

— Вы ошибаетесь, маркизъ; въ немъ есть всякаго рода совершенства, которыя я охотно подарила бы ему, лишь бы не недоставало въ немъ одного, маленькаго достоинства, которое можно надѣяться найдти въ другихъ.

— Какого?

— Способности любить простодушно, безъ гордости и недовѣрчивости.

Съ этими словами она встала, чтобъ идти на встрѣчу Леонсу, и Теверино, чувствуя, какъ недовѣрчиво оперлась она на его руку, подумалъ: «Побѣдить эту сильную душу вовсе не такъ трудно, какъ я думалъ.»

Сабина воображала, что говорила очень-тихо; но, сходя по ступенямъ въ зеленый амфитеатръ старинныхъ рвовъ, она не сообразила звучности мѣста, и вовсе не подозрѣвала, что Леонсъ слышалъ все. Послѣднія слова ея такъ его поразили и оскорбили, что онъ нашелъ въ себѣ довольно силы притвориться и сохранить спокойствіе своей роли. Это удалось ему до такой степени, что даже самъ Теверино подумалъ, что ошибся, а лэди Г., что она имѣла полное право приписывать ему большую холодность. Онъ предложилъ взойдти на разрушенную башню, говоря, что видъ съ этой возвышенной точки удивителенъ, и что воздухъ тамъ еще чище, нежели на укрѣпленіяхъ. Они пошли. Леонсъ шелъ впередъ, указывая имъ уже знакомую ему дорогу, раздирая терны и предостерегая ихъ отъ каждой сломанной или скользкой ступени спиральной лѣстницы.

Не смотря на эти предосторожности, всходъ былъ труденъ и даже опасенъ для женщины, столь подверженной головокруженію, какъ лэди Г.; но сила и ловкость маркиза пробуждали въ ней удивительную увѣренность, и на что бы она никогда не рѣшилась хладнокровно, то исполнила въ энтузіазмѣ, опираясь на его плечо, или обвивая его своими руками, или взносимая своимъ сильнымъ спутникомъ.

При этомъ тревожномъ переходѣ, не разъ коснулись другъ друга ихъ волосы, не разъ смѣшалось дыханіе, не разъ чувствовалъ Теверино, какъ бьется въ волнующейся отъ усталости груди ея сердце, встревоженное стыдливостью и нѣжнымъ чувствомъ. Мѣсяцъ сквозь широкія разрушенныя аркады башни бросалъ на лѣстницу яркій свѣтъ, прерванный кое-гдѣ массою стѣнъ. Въ этихъ перемежкахъ свѣта и темноты они были то очень-близко, то очень-далеко отъ Леонса, который, притворяясь, что ничего не видитъ, не пропустилъ ни одного признака возрастающаго волненія своихъ спутниковъ. Наконецъ, достигли верхушки зданія; башня оканчивалась круглою стѣною въ восемь футовъ толщины, безъ всякой балюстрады; Леонсъ спокойно обошелъ по ней, измѣряя взоромъ гладкую стѣну, циклопическое основаніе которой терялось во рвахъ, на сто футовъ подъ его ногами. Но Сабина почувствовала непреодолимый страхъ и за него, и за себя, и за Теверино, который, стоя возлѣ нея, напрасно старался ободрить ее. Она сѣла на послѣднюю ступень и вздохнула свободнѣе только тогда, когда маркизъ сѣлъ возлѣ нея и окружилъ ее своими руками, какъ неприступною оградой. Испуганныя совы поднялись на воздухъ съ жалобнымъ крикомъ. Леонсъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что хочетъ отъискать ихъ гнѣзда, отнести птенцовъ птичницѣ и посмотрѣть, какъ она пріймется за ихъ воспитаніе, сошелъ съ лѣстницы обшаривать нижніе этажи, гдѣ шумъ шаговъ его скоро замолкъ на пескѣ.

Теверино владѣлъ теперь собою уже не столько, какъ четверть часа назадъ, когда ѣлъ съ Сабиною мороженое не въ такомъ уединеніи. Сверхъ-того, Леонсъ, казалось, былъ такъ равнодушенъ къ возможнымъ послѣдствіямъ приключенія, что эти послѣдствія переставали уже тревожить его совѣсть. Однакожь, удивительное праводушіе этого страннаго человѣка боролось еще съ соблазномъ красоты и гордымъ желаніемъ такой побѣды. Ему удалось разсѣять страхъ Сабины, и онъ предложилъ ей для развлеченія прослушать гимнъ ночи, слова котораго онъ проимпровизируетъ, чувствуя сильное желаніе запѣть въ такомъ чудесномъ мѣстѣ. Она уже слышала его голосъ, пробуждавшій желаніе послушать его еще. Она согласилась, говоря, впрочемъ, что покамѣстъ онъ не сойдетъ съ этого гигантскаго пьедестала, сердце ея не перестанетъ ужасно биться.

— Я всегда увѣренъ, что меня слушаютъ неравнодушно, отвѣчалъ онъ: — и многимъ пѣвцамъ по профессіи не помѣшалъ бы такой театръ.

Легкость и даже оригинальность его лирической импровизаціи, счастливый выборъ мелодіи, неподражаемая красота голоса и природный музыкальный даръ, замѣнявшій въ немъ методу вкусомъ, силою и прелестью выраженія, скоро неотразимо подѣйствовали на Сабину. Ручьи слезъ полились изъ глазъ ея, и когда Теверино возвратился и сѣлъ возлѣ нея, она была такъ взволнована и тронута, что онъ самъ какъ-будто почувствовалъ себя побѣжденнымъ. Онъ обвилъ ее своими руками, спрашивая, не боится ли она еще, и она приникла къ нему, отвѣчая голосомъ, прерываемымъ слезами:

— Нѣтъ, нѣтъ, я уже не боюсь васъ!

Въ эту минуту губы ихъ встрѣтились… но вдругъ раздавшіеся подъ сводами лѣстницы шаги Леонса заставили ихъ опомниться. Вдали послышались рукоплесканія многихъ людей, которые гуляли на краю укрѣпленій и слышали, какъ прозвучалъ въ воздухѣ этотъ дивный гимнъ, какъ голосъ духа развалинъ. Они съ жаромъ апплодировали неизвѣстному артисту, виновнику наслажденія, столь драгоцѣннаго для слуха Итальянцевъ. Но эти рукоплесканія заставили Сабину вздрогнуть еще больше, нежели приближеніе Леонса. Они раздались въ ушахъ ея, какъ ироническій кликъ въ честь ея пораженія, и только увѣрившись, что она, даже очень-издалека, недоступна для любопытныхъ взоровъ, она успокоилась.

X.

Наши путешественники обошли полемъ вокругъ стѣнъ города, и когда возвратились черезъ садовую калитку въ гостинницу del Leon-Bianco, на городской башнѣ пробило одиннадцать. У главнаго входа въ гостинницу собралась толпа гражданъ и ремесленниковъ, и хозяинъ, казалось, съ жаромъ спорилъ о чемъ-то.

— Что съ ними дѣлать! отвѣчалъ онъ на распросы Леонса и Теверино, захлопнувъ дверь передъ носомъ любопытныхъ. — Жители утверждаютъ, что у меня остановился великій пѣвецъ, по-крайней-мѣрѣ синьйоръ Рубини; что онъ скрывается самъ и скрываетъ свое имя, желая избавиться отъ докучливости дилеттантовъ, и что я соучастникъ въ этомъ инкогнито. Одни непремѣнно хотятъ, чтобъ онъ вышелъ на балконъ принять поздравленіе публики, слышавшей его съ-полчаса назадъ близь укрѣпленій; другіе бѣгаютъ по всему городу въ кофейни и во все горло спрашиваютъ синьйора Рубини. Просто не знаю, что дѣлать! Я имѣлъ честь нѣсколько разъ видѣть у себя въ домѣ синьйора Рубини, и очень-хорошо знаю, что его здѣсь нѣтъ.

Этотъ случай подалъ Теверино мысль съиграть шутку и вмѣстѣ съ тѣмъ пробудилъ желаніе испытать Сабину.

— Послушайте, сказалъ онъ хозяину: — я пою порядочно, и это я только-что пробовалъ голосъ въ брльшой башнѣ. Я маркизъ де-Монтефіоре. Не-уже-ли вы меня еще не узнали?

— Я очень-хорошо узналъ ваше сіятельство при самомъ выходъ изъ коляски, отвѣчалъ хозяинъ, не рѣшаясь признаться, что не припомнитъ фигуры Теверино: — и потому только не изъявилъ моего почтенія, не назвалъ васъ по имени, что боялся нарушить инкогнито, которое знатнымъ особамъ угодно иногда сохранять во время путешествій.

— Сохраните же эту похвальную скромность, пока я не уѣду изъ города, сказалъ мнимый маркизъ: — а я, въ знакъ благодарности, никогда не миную вашей гостинницы. Мнѣ пришла охота съиграть невинную шутку съ вашими меломанами. Достаньте мнѣ дрянное платье, освѣтите галерею и объявите, что артистъ, голосъ котораго слышали, — къ услугамъ благосклонной публики.

— Что это ты затѣваешь? спросилъ его Леонсъ, между-тѣмъ, какъ хозяинъ побѣжалъ исполнять его приказанія: — ты хочешь выдать себя за Рубини?

— Ему это возможно! сказала Сабина съ увлеченіемъ.

— Сипьйора, отвѣчалъ Теверино, поднося руку лэди Г. къ губамъ своимъ, въ знакъ благодарности за похвалу: — я не имѣю такой претензіи и хочу дать маленькій урокъ глупымъ слушателямъ, которые въ состояніи ошибиться такъ грубо; кромѣ того, мнѣ хочется довершить удовольствіе вашей прогулки комедіей, которая варъ, можетъ-быть, позабавитъ. Всѣ наши комнаты выходятъ на галерею въ площадь. Останьтесь въ своей комнатѣ, смотрите въ щель двери, а вы, Леонсъ, не выдайте меня, показывая, что знакомы со мною.

Когда все было устроено по желанію Теверино, передъ Сабиною и Леонсомъ, спрятавшимися за занавѣсомъ, явился въ освѣщенной галереѣ жалкій человѣкъ, съ волосами въ безпорядкѣ, съ растрепанною бородою, дикимъ взглядомъ, медленною поступью, въ дрянномъ платьѣ, которое было ему узко. Сабина только черезъ нѣсколько минутъ могла узнать въ этомъ смѣшномъ переодѣваньи изящнаго Теверино де-Монтефіоре. Все въ немъ измѣнилось, съузилось, обнищало. Грудь его какъ-будто ввалилась подъ тѣснымъ жилетомъ младшаго сына хозяина; ноги подлиннѣли въ короткихъ и узкихъ панталонахъ; руки безъ всякой граціи повисли вдоль лѣниваго тѣла; фуражка, какъ-будто прямо изъ канавы, дрянная гитара за перевязи, толстая странническая палка, — все придавало ему видъ жалкаго путешествующаго скомороха. Сабина попробовала засмѣяться, но сердце ея сжалось — сама она не знала отъ-чего. Леонсъ, удивленный этою выходкой, какъ-будто на зло его неосторожности, спрашивалъ себя, что бы за смѣлая мысль пришла въ голову соучастнику его въ этой шуткѣ?

При видѣ такого жалкаго существа, толпа, собравшаяся подъ галереей и начавшая алилодировать ему при его появленіи, вдругъ перешла отъ кликовъ удивленія къ свисту и гиканью, грозя выломать дверь и высѣчь хозяина del Leon-Bianco, чтобъ онъ узналъ, каково смѣяться надъ честными гражданами.

— Минуту, почтеннѣйшая публика! сказалъ Теверино, усмиривъ свистъ и ропотъ дерзкими и вмѣстѣ униженными жестами. — Сжальтесь надъ бѣднымъ артистомъ, который осмѣлился воспользоваться случаемъ показать вамъ свой ничтожный талантъ. Если онъ не успѣетъ доставить вамъ удовольствіе, онъ самъ отдастся въ жертву вашему гнѣву и подставитъ спину подъ горсти монетъ, которыми вамъ угодно будетъ пустить въ него.

Всякая публика капризна и непостоянна. Шутовство Теверино скоро укротило ее; за отсутствіемъ великаго пѣвца согласились послушать жалкаго фигляра. Онъ попросилъ сюжета для импровизаціи и продекламировалъ нѣсколько сотъ высокопарныхъ стиховъ съ комическою эмфазою; вслѣдъ за тѣмъ, онъ началъ мяукать, лаять, ржать, подражать голосу разныхъ животныхъ, свистѣть варіаціи на уличную пѣсню, поддѣлываться подъ голосъ Пульчинелла, и все это съ удивительною легкостью, аккомпанируя себя монотоннымъ и нестройнымъ царапаньемъ на гитарѣ.

Когда онъ кончилъ, дождь грошей зазвенѣлъ о полъ галереи, и публика, осыпая его ироническими рукоплесканіями, съ громкимъ кликомъ снова потребовала дивнаго пѣвца. Свистъ, хохотъ, топанье ногами перемѣшались въ пестройномъ шумѣ. Тупые остряки требовали головы хозяина.

— Надо васъ удовлетворить, господа, сказалъ Теверино. — Великій пѣвецъ обѣщалъ мнѣ пропѣть передъ публикой, если мнѣ удастся отвлечь васъ отъ него на нѣсколько минутъ. Я выигралъ свой закладъ, и иду засвидѣтельствовать ему ваше почтеніе.

Съ этими словами, Теверино удалился въ свою комнату и скоро вышелъ оттуда причесанный и пріодѣтый. Только, въ промежуткѣ этого времени, онъ приказалъ незамѣтно погасить часть свѣчей, такъ, чтобъ его нельзя было разсмотрѣть довольно-ясно, и убѣдиться, что это одинъ и тотъ же человѣкъ. Онъ съигралъ на гитарѣ прелюдію съ рѣдкимъ искусствомъ и такъ очаровательно пропѣлъ баркаролу, что восторженная толпа съ яростью заревѣла bis! Онъ согласился повторить, и, кончивъ, наклонился надъ балюстрадой съ видомъ аристократическаго покровительства. Клики восторга уступили мѣсто глубокому молчанію. — Друзья мои, сказалъ онъ тогда благороднымъ тономъ, въ которомъ не было и слѣда эмфазы фигляpa: — я согласился пѣть, хоть я, по своему положенію, совершенно независимъ отъ капризовъ деревенской публики и вообще какой бы то ни было публики. Вы подняли такой шумъ у меня подъ окнами, что мнѣ невозможно было спать, и я принужденъ былъ сдаться; но, чтобъ наказать васъ за вашу невѣжливость, я не буду больше пѣть, и если вы сейчасъ же не разойдетесь по домамъ, предваряю васъ, что васъ окатятъ изъ пожарныхъ трубъ, которыя я велѣлъ сюда привезти и которыя начнутъ дѣйствовать при первомъ крикѣ возмущенія.

Испуганная толпа разсѣялась въ одно мгновеніе ока, будучи увѣрена, что потревожила какую-нибудь знатную особу, и съ почтительною благодарностью рукоплескала, расходясь по улицамъ.

Черезъ полчаса, все замолкло въ городѣ, и всѣ въ гостинницѣ спали, исключая Сабины и Теверино, которые еще разговаривали, склонясь на перила галереи, о послѣднемъ приключеніи и смѣясь осторожно, чтобъ не разбудить своихъ спутниковъ.

— Вотъ, что значитъ предразсудокъ! сказалъ цыганъ. — Эта глупая толпа и не подозрѣваетъ, что свистѣла и апплодировала одному и тому же человѣку.

— Признаться ли вамъ, маркизъ? отвѣчала Сабина: — я обманулась бы первая, еслибъ вы не предупредили меня.

— Право, синьйора? Очень-радъ, что позабавилъ васъ.

— Не знаю, могу ли благодарить васъ за намѣреніе. Сцена была странная, можетъ-быть, забавная, однако, мнѣ было больно.

— Такъ и есть, подумалъ Теверино, и попросилъ лэди Г. объясниться.

— Какъ? сказала она съ чувствомъ: — не-уже-ли вы не понимаете, что тяжело смотрѣть на переряженное благородство и красоту?

— Такъ я былъ очень-дуренъ въ этомъ тряпьѣ? спросилъ онъ, тронутый комплиментомъ гораздо-меньше, нежели могла ожидать Сабина послѣ всего, что произошло между ними.

— Этого я не говорю, сказаза она уже не такъ нѣжно: — но когда исчезло все изящество вашихъ манеръ, когда все благородство ваше уступило мѣсто чему-то циническому и постыдному, я страдала за ваше превращеніе, и не могла увѣриться, что это вы.

— Однакожь, это былъ я, я самъ!..

— Нѣтъ, маркизъ, это было лицо, которое вы хотѣли представить; въ этомъ лицѣ не было ничего вашего.

— Мои манеры и образъ выраженія были изъисканы, согласенъ; но подъ этою наружностью скрывался все-таки мой образъ, мой голосъ, мой умъ, мое сердце, — словомъ, мое существо. Такъ я совершенно исчезъ въ вашихъ глазахъ? Странно!

— Мнѣ странно, что вы удивляетесь этому. Манеры и рѣчь — выраженіе ума и характера, и нравственное существо, кажется намъ, измѣняется, когда разрушается наружность.

— И платье играетъ тутъ важную роль? спросилъ Теверино съ философскою ироніей.

— Платье, говорите вы? Не думаю.

— Ошибаетесь; подумайте хорошенько, синьйора. Положимъ, что я снова предсталъ вамъ въ изношенномъ, дрянномъ платьѣ хозяйскаго сына… положимъ даже, что я именно сынъ хозяина, лѣсной сторожъ, кажется, или служащій по солянымъ сборамъ…

— Что же изъ этого? Договаривайте.

— Положимъ, что, сохранивъ свою фигуру, свое сердце и умъ такими, какъ создалъ ихъ Богъ, я предсталъ бы вамъ въ первый разъ въ бѣдной одеждѣ, и просто человѣкомъ очень-низкаго сословія…

— Ваше предположеніе безсмыслица: въ этомъ низкомъ племени рѣдко встрѣчаешь печать благородства и граціи, которыми вы отличаетесь.

— Рѣдко, можетъ-быть, но все же случается. Есть дары природы, которыми Богъ надѣлилъ бѣдняковъ, какъ-будто въ насмѣшку надъ притязаніями богачей.

— Вотъ вы сошлись въ идеяхъ съ Леонсомъ; я не оспориваю ихъ, но отвѣчу вамъ, что такіе дары оказываютъ быстрое вліяніе на жизнь и положеніе того, кто надѣленъ ими. Бѣднякъ, если онъ чувствуетъ, что Провидѣніе одарило его умомъ и красотою, дѣятельно преобразовываетъ досадную среду, въ которую бросилъ его капризъ случая; онъ прокладываетъ себѣ новую дорогу; онъ безпрестанно стремится къ изяществу жизни, къ благороднымъ занятіямъ, къ наслажденіямъ ума, къ привилегіямъ красоты, и скоро становится на степень, которой заслуживаетъ.

— Правда, онъ жарко къ этому стремится, возразилъ Теверино: — правда также, что иногда и достигаетъ; но еще болѣе правда, что чаще ему не удается это, потому-что общество не помогаетъ ему, потому-что предразсудки отталкиваютъ его, потому, наконецъ, что онъ не привыкъ съ-молоду любоваться собою среди принужденія, и что первоначальное воспитаніе постоянно приводитъ его къ безпечности, врагу борьбы и рабства.

— Это опровергаетъ ваше первое положеніе; платье, стало-быть, ничего не доказываетъ, а доказываютъ привычки, т. е. рѣчь и манера.

— Платье, рѣчь, манеры, все это принадлежитъ къ привычкамъ жизни, это выраженіе ихъ, и положеніе человѣка бѣднаго, мелкаго бросается толпъ въ глаза всего больше; но это, такъ-сказать, наружныя привычки: нравственное существо не теряетъ отъ этого своей цѣны передъ Богомъ.

— Я не понимаю такихъ различій, маркизъ! Въ вашихъ устахъ это великодушное, безкорыстное мнѣніе; но въ устахъ лица, какое вы только-что представляли, это было бы дерзкимъ и суетнымъ притязаніемъ. Филаптропія запутываетъ васъ: нравственное существо не можетъ такъ отдѣлиться отъ внѣшняго. Гдѣ рѣчь смѣшна, гдѣ привычки грубы, безпорядокъ — дѣло привычное, выраженіе лица дерзко, и самое ремесло неблагородно, тамъ можете ли вы надѣяться найдти великую душу и обширный умъ?

— Можетъ-быть, я все-таки думаю, что это дѣло возможное, не смотря на ваше презрѣніе къ нищетѣ.

— Не клевещите на меня; есть нищета, о которой я сожалѣю и которую уважаю: нищета болѣзни, незнанія, слабости, нищета всѣхъ жалкихъ существъ, которыхъ несчастія ихъ касты бросаютъ полумертвыхъ физически или морально въ великую битву жизни. Изсохшіе тѣломъ и душою, прежде нежели успѣли развернуться, эти несчастные — истинно жертвы случая, и долгъ нашъ сострадать имъ, подавать имъ помощь. Но кто могъ и не хотѣлъ, тотъ виновенъ, и общество не несправедливо отталкиваетъ и оставляетъ его.

— Пусть такъ! сказалъ Теверино съ высокомѣріемъ и добротою. — Кто можетъ читать въ сердцѣ этого человѣка и знать, не находитъ ли онъ тогда въ самомъ-себѣ утѣшеній, неизвѣстныхъ свѣту. Не возникаетъ ли тогда между имъ и высочайшею благостью отношенія чище и отраднѣе всѣхъ людскихъ симпатіи и соціальныхъ протекцій? Я воображаю себѣ, что дары Господни всегда на что-нибудь да годны, и что послѣдніе на землѣ не будутъ послѣдними въ его царствѣ. Нѣкто сказалъ это уже давно… Однако я съѣхалъ на проповѣдь и вмѣшиваюсь въ дѣло нашего почтеннаго священника. Я долженъ удовольствоваться тѣмъ, что показалъ вамъ свое умѣнье разъигрывать комедію. Мнѣ всегда говорили, что я рожденъ актёромъ, а у меня прямое сердце, всегда увлекавшее меня наперекоръ голосу благоразумія.

— Вы удивительный мимикъ, сказала Сабина: — и исполнили этотъ итальянскій фарсъ, какъ веселый школьникъ во время вакансій. Удивляюсь легкости и юности вашего характера, и при всемъ томъ признаюсь вамъ, это меня немножко пугаетъ.

— Вы считаете меня пустымъ человѣкомъ?

— Нѣтъ, но непостояннымъ и безпечнымъ, можетъ-быть!

— Значитъ, вы не считаете меня вѣроломнымъ притворщикомъ, не смотря на мое умѣнье преображаться?

— Нисколько.

— Это по мнѣ лучше, нежели показаться лицемѣромъ.

— А развѣ для васъ все равно, если вы внушите недовѣрчивость другаго рода?

— Мнѣ такъ легко уничтожить всякія недовѣрчивости, что онѣ меня не безпокоятъ. Но такъ-какъ меня не подвергнутъ испытанію, мнѣ нечего и оправдываться, — не такъ ли, прекрасная Сабина? Заставить оцѣнить себя, значило бы въ этомъ случаѣ быть хвастуномъ.

— Не-уже-ли же вы равнодушны къ уваженію и дружбѣ?

— Уваженіе и дружба — французскія слова; мы, Итальянцы, понимаемъ ихъ что-то плохо, когда они произносятся между прекрасною женщиной и молодымъ мужчиною. Мы не такъ тонко-разборчивы я больше-страстны, — мы обращаемся прямо къ истинному чувству, которое можемъ ощущать. Сознаюсь передъ вами, что ваше уваженіе и дружба къ Леонсу для меня незавидны, и я предпочитаю имъ презрѣніе и ненависть.

— Изъясните это.

— Какъ и почему не любите вы Леонса, этого превосходнаго и милаго человѣка, который любитъ васъ страстно?

— Онъ вовсе меня не любитъ, и вотъ въ чемъ тайна моего равнодушія. Не-уже-ли должно ненавидѣть или презирать человѣка столь совершеннаго за то, что онъ не влюбленъ въ меня? Не должна ли я забыть въ этомъ случаѣ свое женское тщеславіе и отдать справедливость его благородному характеру и великой душѣ, питая къ нему такое чувство, которое спокойнѣе и прочнѣе любви?

— Слушая, какъ вы говорите о любви, можно подумать, что вы никогда не знали ея, синьйора. Итальянка не была бы такъ разборчива и великодушна: она просто презирала бы и считала врагомъ своимъ человѣка, способнаго жить съ нею въ грубомъ и оскорбительномъ сердечномъ отношеніи, которое вы называете дружбою… Знаете ли, синьйора, какого бы происхожденія женщина ни была, она всегда прежде всего женщина? Инстинктъ истины имѣетъ надъ нею больше власти, нежели законы приличія и хорошаго тона. Ваша дружба, то-есть ваше презрѣніе къ моему благородному другу, основывается только на заблужденіи. Вы не замѣчаете его любви и наказываете его за молчаніе вашимъ уваженіемъ. Еслибъ вы читали въ его сердцѣ, вы отвѣчали бы на его чувства.

— Маркизъ! для меня очень-странно, что вы взялись объясняться за Леонса.

— Клянусь честью, синьйора, это не по его порученію: онъ недовѣрчивъ ко мнѣ такъ же, какъ вы.

— И такъ, вы ухаживаете за мною, вмѣсто его, по собственному побужденію, и взялись за его дѣло даромъ? Это очень-благородно и великодушно съ вашей стороны, маркизъ, и напоминаетъ братство древнихъ рыцарей. Позвольте сказать вамъ, что подобный поступокъ достоинъ уваженія, и съ этого дня вы вполнѣ заслужили мою дружбу.

Сказавъ это съ горькою досадою, Сабина встала, пожелала маркизу доброй ночи, и удалилась въ свою комнату.

Мы уже сказали, что всѣ комнаты нашихъ путешественниковъ выходили на досчатую галерею съ широкимъ навѣсомъ, по альпійскому обыкновенію, и что галерея эта тянулась вдоль фасада, обращеннаго къ площади. Леонсъ и Теверино занимали одну комнату, и маркизъ, вошедъ, засталъ своего друга еще одѣтымъ, расхаживающаго въ волненіи.

— Молодой человѣкъ! сказалъ Леонсъ, идя ему на встрѣчу и подавая ему руку: — у тебя благородныя чувства, и ты достоинъ благородной участи. Я грубо обидѣлъ тебя при переѣздѣ черезъ ручей; хочешь ли забыть это?

— Прощу вамъ отъ всего сердца, Леонсъ, если вы сознаетесь, что ревность, то-есть любовь, была причиною этой невольной выходки.

— А въ противномъ случаѣ ты не забудешь?

— Въ противномъ случаѣ, я потребую отъ васъ отчета. Чѣмъ ниже кажется вамъ мое состояніе, тѣмъ учтивѣе должны бы вы быть со мною, пригласивъ меня въ свое общество, и если вы не рѣшаетесь дать мнѣ удовлетвореніе потому только, что состоянія наши неравны, я скажу вамъ, для вашего поощренія, что я бьюсь на чемъ угодно съ удивительнымъ искусствомъ, и что это не первая дуэль моя съ знатнымъ человѣкомъ.

— Я свободенъ отъ такихъ малодушныхъ предразсудковъ, которые заставили бы меня колебаться въ этомъ случаѣ; я не отсталъ отъ своего вѣка, и знаю, что человѣкъ стоитъ человѣка. Я тоже не совсѣмъ-неискусенъ въ этомъ дѣлѣ, и повторяться съ тобою было бы очень-пріятно, еслибъ дѣло мое было право; но я чувствую, что неправъ, и это мучитъ меня тѣмъ болѣе, что я вижу въ тебѣ гордость благороднаго человѣка.

— Ваши извиненія тоже извиненія благороднаго человѣка, и я принимаю ихъ, сказалъ Теверино, пожимая ему руку съ видомъ мужественнаго достоинства: — но для успокоенія моей чувствительности, вы должны были бы сознаться, что виною всего были только любовь и ревность.

— Вы добиваетесь сердечной откровенности, Теверино? Извольте. Ревность — да, согласенъ; но любовь, — нѣтъ.

— Опять французскія тонкости! Женщина намъ или нравится, или не нравится. Гдѣ нѣтъ любви, нѣтъ и ревности.

— Это голосъ прямодушія и наивности; но положимъ, я согласенъ, что цивилизація французскихъ нравовъ и утонченность нашихъ идей порождаютъ это страстное противорѣчіе. Не-уже-ли вы не можете понимать того, что можете чувствовать? Вы, который видѣли такъ много, изучали столько различныхъ натуръ, не-ужели вы не знаете, что самолюбіе такая же причина досады и ревности, какъ и истинная страсть?

Теверино сѣлъ на край кровати, промолчалъ нѣсколько минутъ въ раздумья, и потомъ сказалъ, вставая: — Да! это болѣзни души, плоды пресыщенія! Чтобъ не знать ихъ, надо быть въ моемъ положеніи, надо быть знакому съ нищетою, то-есть съ частою невозможностью удовлетворять всѣмъ своимъ прихотямъ. Милая бѣдность! Ты добрая наставница сердецъ. Когда роскошь наслажденій грозитъ насъ испортить, ты возвращаешь насъ къ первоначальной простотѣ чувствъ и идей. Ты даешь намъ столько простодушныхъ уроковъ, что мы по-неволѣ должны оставаться простодушными подъ твоимъ суровымъ закономъ.

— Какое отношеніе находите вы между своею нищетою и прямотою своего сердца?

— Нищета — цѣлая философія. Это стоицизмъ, и стоическая душа вылита цѣликомъ. Пусть любовницу мою похититъ могущественный человѣкъ (могущество нашего вѣка — деньги), я склоняю голову, и гордость моя не страждетъ отъ этого. Сердце, которому мало было моего сердца, не стоитъ въ моихъ глазахъ ни сожалѣнія, ни гнѣва. Еслибъ я могъ поддерживать борьбу и доставлять измѣнницѣ наслажденія жизни, я могъ бы узнать тогда ревность и негодовать на свое пораженіе. Но когда въ распоряженіи моего врага средства соблазна, въ которыхъ счастье мнѣ отказало, — мнѣ не на кого возстать, кромѣ судьбы… и люди въ моихъ глазахъ уже не виновны.

— Ты, право, большой философъ, съ чѣмъ тебя и поздравляю. Только этого нельзя примѣнить къ движенію ревности, которое ты пробудилъ во мнѣ. У тебя ничего нѣтъ, и тебя предпочитаютъ мнѣ, богачу. Я имѣю причины считать себя униженнымъ вдвойнѣ.

— Даже дойдти до бѣшенства, если вы влюблены. Въ противномъ случаѣ, это только бредъ тщеславія, и я не понимаю, какъ человѣкъ съ вашимъ умомъ и образованіемъ можетъ тревожиться такой бездѣлицей. Еслибъ вы привыкли ежеминутно подчиняться роковымъ переворотамъ судьбы, вы были бы недоступны для этихъ мелкихъ несчастій. Вы узнали бы, что женщина — созданіе самое воспріимчивое, слѣдовательно существо, которое можетъ намъ доставить всего больше наслажденій и всего меньше правъ, всего больше упоенія и всего меньше увѣренности.

— Это цыганская философія, воскликнулъ Леонсъ: — и я неспособенъ любить такъ. Ты живая чувствительность и терпимость, Теверино; но въ любви твоей нѣтъ инстинкта собственнаго достоинства, какое есть у тебя въ чувствѣ чести.

— Я не переношу чести туда, гдѣ ея нѣтъ, и ищу въ любви только любви.

— Итакъ, ты часто бываешь любимъ и никогда не любишь? тебѣ знакомо только удовольствіе?

— И однакожь я часто приношу удовольствіе въ жертву понятіямъ о чести. Не спѣшите судить обо мнѣ, Леонсъ; вы не знаете, что происходитъ во мнѣ въ эту минуту.

— Знаю, другъ мой, воскликнулъ Леонсъ съ жаромъ. — Ты борешься съ желаніями, которыя могъ бы удовлетворить сейчасъ же. Отсюда недалеко до комнаты одной знатной дамы, гордой и такой слабой, какъ не слаба ни одна женщина изъ ея круга, и я очень-хорошо знаю, что тебѣ стоило бы только пропѣть у ней подъ окномъ романсъ и выточить ей неотразимо-льстивую фразу, чтобъ одушевить этотъ мнимокаррарскій мраморъ и зажечь ея горделивыя губы…

— Стойте, Леонсъ! Во мнѣ нѣтъ этой увѣренности, и я не приписываю себѣ такого могущества.

— Что это? Притворство, скромность, или праводушіе? Отбрось совѣстливость. Я все видѣлъ, все слышалъ; знаю, какъ завлекло тебя сначала любопытство, потомъ соблазнъ, и какъ вышелъ ты наконецъ изъ борьбы побѣдителемъ — изъ великодушія ко мнѣ. Благодарю тебя; по уваженіе, которое ты внушаешь къ себѣ, усиливаетъ мое презрѣніе къ этой женщинѣ, и я хочу, чтобъ она была наказана за свою лицемѣрную холодность. Я хочу, чтобъ ты отдался увлеченію молодости и удовлетворилъ ея желанію, о чемъ съ утра просятъ влажные глаза ея. Ступай, дитя случая, царь минуты! Часъ благопріятенъ, и ты сорвалъ уже первый поцалуй, поцалуй любви, послѣ котораго женщина ни въ чемъ отказать не можетъ. Ты окажешь мнѣ большую услугу, избавишь меня отъ смертельной агоніи, отъ роковаго соблазна, противъ котораго я слишкомъ-долго сражался безъ успѣха. Требую отъ тебя только одного: скромности, — да впрочемъ жизнь твоя отвѣчаетъ мнѣ за молчаніе… Будь счастливъ теперь; завтра ты умрешь… если заговоришь!

— Дуэль на смерть была бы небесною приманкой, еслибъ я въ-самомъ-дѣлѣ чувствовалъ въ себѣ желаніе, спокойно отвѣчалъ Теверино: — но этого нѣтъ, потому-что я вижу, ты влюбленъ до безумія, бѣдный Леонсъ; твоя ярость и несправедливость, независимо отъ твоей воли, раскрываютъ глубину души твоей. Успокойся; это прекрасное созданіе ни лукаво, ни преступно. Она только недовѣрчива и нерѣшительна, и если она не любила тебя до-сихъ-поръ, такъ ты самъ въ томъ виноватъ, Леонсъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, виновата она! Можетъ ли она не знать, что я ее люблю, и что моя почтительная дружба только притворство робости?

— Такъ ты сознаешься, наконецъ!

— Сознаюсь, что люблю ее давно, и что еще сегодня утромъ… я готовъ былъ объясниться; да что! не выказалъ ли я этого, — сумасшедшій! — сто разъ сегодня! Моя раздражительность, горькія насмѣшки, грусть, безпокойство, ревнивое вниманіе, мои усилія плѣнить Мадлену, — какъ-будто это не признанія, слишкомъ-простодушныя для свѣтскаго человѣка!

— Леонсъ! Леонсъ! Васъ поняли!

— Да, и это-то всего жесточе съ ея стороны, всего для меня унизительнѣе. Она притворилась, что ничего не видитъ; она упорствовала въ своемъ гордомъ безразсудствѣ, она отъискивала всѣ средства лишить меня бодрости, и когда увидѣла, что я жестоко страдаю, отдалась неизвѣстному человѣку… съ какимъ-то цинизмомъ!

— Не богохульствуй! Мнѣ больно и стыдно тебя слушать, воскликнулъ Теверино. — Ты слѣпъ и грубъ въ своей страсти. Какъ? Ты не видишь, что она тебя любитъ, и я долженъ раскрыть передъ тобою нѣжность ея сердца? Ты не видишь, что она слушаетъ меня съ досады, и что душа ея, тревожимая страстью, ищетъ убѣжища въ упоеніи какой-нибудь роковой катастрофы? Чтобъ сблизиться съ нею, ты избираешь пути, усѣянные терніемъ, и наслажденія, которыя ты ей готовишь, отравлены желчью. Ты раздражаешь ее бурными желаніями и вдругъ удаляешься, съ гордостью и эпиграммами, оскорбляясь тѣмъ, что она не спѣшитъ тебѣ на встрѣчу, наперекоръ стыдливости ея пола. Ты хочешь, чтобъ она высказала тебѣ свою страсть, чтобъ она обезпечила тебя противъ всѣхъ случайностей, чтобъ обѣщала тебѣ золотые дни; чтобъ извинилась и оправдалась въ томъ, что до-сихъ-поръ была нечувствительна къ твоимъ обольщеніямъ; чтобъ попросила у тебя нѣкоторымъ-образомъ прощенія въ томъ, что медлитъ покориться; словомъ, чтобъ за горькое питье истины, которымъ ты ее угощаешь, она поднесла тебѣ амвросію сердечнаго поклоненія! Это безразсудство, Леонсъ, и вы не знаете, что такое подобная женщина! Вы думаете, что унизитесь, павъ къ ногамъ ея, пресмыкаясь во прахѣ, сознаваясь, что недостойны ея любви, и не видите, что это просто естественное выраженіе истинной страсти, чистосердечная признательность восторженнаго счастья?

— Итальянецъ, Итальянецъ! бурный потокъ, стремящійся куда-попало! ты не ждешь для объясненія, чтобъ тебя проникъ энтузіазмъ, и восторгъ твой можетъ опередить счастіе, изъ котораго онъ проистекаетъ! Ты знаешь всѣ хитрости обольщенія и говоришь о чистосердечіи?

— Да, я чистосердеченъ, стремясь къ побѣдѣ; желаніе и надежда дѣлаютъ меня краснорѣчивымъ, и мнѣ не нужно быть увѣрену въ успѣхѣ, чтобъ быть смѣлымъ. Что же унизительнаго въ неудачѣ этого рода?

— А! Ты не знаешь этого? Отказъ женщины хуже пощечины, полученной отъ мужчины.

— Глупый предразсудокъ!

— Нѣтъ! Отказывая, женщина говоритъ, что твоя просьба для нея оскорбительна.

— Ложная добродѣтель! Вижу, что все это у васъ хитросплетенія. Да здравствуетъ пламенная Италія!

— Однако, ты презиралъ своихъ древнихъ идоловъ, говоря, часъ тому назадъ, на укрѣпленіяхъ: «Наши женщины любятъ безъ разбора, а ваши чувства — идеи!»

— Я думалъ, что я на пути къ открытію совершенства; но вижу съ прискорбіемъ, что умъ подавляетъ сердце. Съ раскаяніемъ и сокрушеніемъ возвращаюсь къ моимъ воспоминаніямъ.

— Въ сущности ты, можетъ-быть, правъ! сказалъ Леонсъ послѣ глубокаго раздумья. — Это отсутствіе разборчивости проистекаетъ изъ богатства вашей организаціи; и я не удивляюсь, что лэди Г. была увлечена задушевностью теплаго сердца, живши до-сихъ-поръ только ледяными тонкостями. Мы, можетъ-быть, ничего и не понимаемъ въ любви, и я сознаюсь, что заслужилъ все со мною случившееся. Только теперь поздно извлечь изъ этого пользу; очарованіе исчезло, и ты испортилъ, Теверино, все, думая услужить мнѣ и просвѣтить меня.

— Не говорите этого, Леонсъ; вы этого не понимаете. Утро вечера мудренѣе, и завтра вы будете спокойны. Завтра, въ два часа пополудни, великій переворотъ долженъ совершиться между всѣми нами. Подождите до того времени, чтобъ судить о самомъ-себѣ.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего! Я хочу спать! сказалъ Теверино, гася свѣчу. — Потрудитесь разбудить меня завтра, потому-что я люблю понѣжиться въ постели, какъ кардиналъ.

Скоро Теверино заснулъ, казалось, глубокимъ сномъ; Леонсу оставалось только спорить съ самимъ-собою, и онъ напрасно усиливался заснуть подобно своему товарищу. Постель его была очень-неспокойна, и трактирныя кровати казались ему такъ же гадки, какъ усладительны для Теверино. Леонсъ невольно прислушивался ко всякому шуму. Непреодолимое безпокойство снѣдало его. Онъ все ждалъ, что по занавѣсу окна, освѣщеннаго луною, мелькнетъ тѣнь Сабины, ищущей въ галереѣ случая примириться съ Теверино.

Наконецъ, онъ началъ засыпать, какъ вдругъ полъ галереи слегка заскрипѣлъ подъ осторожными шагами, и мало-по-малу все стихло. Леонсъ, неподвижный, началъ прислушиваться, устремивъ взоръ на Теверино, кровать котораго стояла прямо противъ него; онъ ясно увидѣлъ, какъ цыганъ всталъ, тихонько отворилъ дверь, увѣрился, что никто не проходилъ тутъ, и подошелъ къ нему, посмотрѣть, спитъ ли онъ. Леонсъ притворился, будто спитъ глубокимъ сномъ, и не чувствуетъ, какъ Теверино машетъ рукой ему передъ глазами. Теверино тихонько одѣлся и осторожно вышелъ.

— Негодяй! Ты обманулъ меня, подумалъ Леонсъ. — Такъ я открою же твою хитрость на зло тебѣ, и пристыжу эту безстыдную женщину.

Онъ всталъ, одѣлся также осторожно и пошелъ по слѣдамъ безразсуднаго маркиза. Мѣсяцъ уже былъ на закатѣ, и въ городѣ все было тихо.

XI.

Леонсъ очень-хорошо помнилъ, какой нумеръ занимала Сабина; но онъ былъ до того встревоженъ, что не обратилъ на это вниманія и остановился передъ первой попавшейся ему открытой дверью. Въ маленькой комнатѣ, которую онъ могъ оглядѣть въ одно мгновеніе, стояли двѣ кровати и горѣла лампа. Одна изъ кроватей была пуста; это была кровать негритянки, таинственнаго существа, прошедшаго по галереѣ. На другой, очень-низкой кушеткѣ, на ремняхъ, покоилась Мадлена. Теверино, стоя посреди комнаты, осматривался съ безпокойствомъ, и Леонсъ скоро увидѣлъ, что онъ остановился противъ птичницы и внимательно смотрѣлъ на нее. Дѣвушка спала сномъ ангеловъ; лампа на столикѣ освѣщала мирный образъ ея и тревожныя черты цыгана. Полурастворенная дверь скрывала Леонса, но онъ могъ все видѣть.

— Мадлена? подумалъ онъ, подозрѣвая теперь другое: — а! это еще гнуснѣе, и я спасу ее! Зачѣмъ эта проклятая негритянка оставила ее?

Онъ хотѣлъ-было уже зашумѣть, чтобъ обратить въ бѣгство соблазнителя, какъ вдругъ увидѣлъ, что Теверино становится на колѣни передъ свѣтлымъ образомъ дѣвушки. Выраженіе лица его измѣнилось: безпокойство уступило мѣсто глубоко-нѣжному чувству и чему-то въ родѣ религіознаго благоговѣнія. Нѣсколько времени онъ оставался какъ-будто погруженнымъ въ сладкія, тайныя мысли. Можно было подумать, что онъ простодушно молится, и никогда еще красота его не была такъ идеальна! Черезъ нѣсколько минутъ, онъ наклонился и молча поцаловалъ чотки, которыя дѣвушка держала еще въ рукѣ своей, свѣсившейся черезъ край постели. Она заснула перебирая ихъ. Не смотря на осторожность цыгана, она въ-половину проснулась и, думая, конечно, что она у себя въ хижинѣ, проговорила тихимъ голосомъ:

— Развѣ уже свѣтаетъ, другъ мой? Братъ ужь возвратился?

— Нѣтъ, Мадлена, спи еще, мой ангелъ, отвѣчалъ Теверино.

— Я пойду навстрѣчу Жозефу.

— Такъ идите! сказала она соннымъ голосомъ. — Я встану, когда вы уйдете. И такъ-какъ часы покоя указывала ей привычка, то она опять заснула, безсознательно проговоривъ эти слова,

Теверино вышелъ и встрѣтился лицомъ-къ-лицу съ Леонсомъ, который нисколько не старался избѣжать этой встрѣчи. Вдругъ онъ пришелъ въ сильное волненіе, и, быстро оборотившись, взялъ ключъ отъ комнаты Мадлены, замкнулъ дверь и выдернулъ его изъ замка. Потомъ, схвативъ молодаго человѣка за руку, сказалъ ему дрожащимъ голосомъ:

— Тутъ вамъ не удастся позабавиться. Идите, если вамъ угодно, нарушать покой знатныхъ дамъ. Дитя горъ не для васъ!

— Еслибъ у меня была такая адская мысль, отвѣчалъ Леонсъ, спокойствіе и прямодушный видъ котораго скоро успокоили проницательнаго бродягу: — мнѣ стало бы стыдно въ твоемъ присутствіи, благородный юноша! Я подсмотрѣлъ тайну твоего сердца и зналъ тайну Мадлены. Я былъ такъ занятъ своимъ, что до-сихъ-поръ не могъ узнать въ тебѣ ея милаго, о которомъ она говорила, и обвинялъ тебя въ преступленіи, когда ты повиновался отеческой заботливости.

— Отеческая заботливость! сказалъ Теверино, удаляясь съ Леонсомъ отъ комнаты птичницы. — Да, это настоящее слово, Леонсъ! Услышавъ шаги въ галереѣ, я началъ опасаться за беззащитное, ничего-неподозрѣвающее дитя. Какой-нибудь мерзавецъ-лакей, вашъ жокей, чего добраго… эта дерзкая фигура!.. Я отвѣчаю за Мадлену передъ бравымъ контрабандистомъ, который вотъ уже восемь мѣсяцевъ, какъ свято ввѣрилъ мнѣ охраненіе своей сестры и хижины. О, праводушіе золотаго вѣка! ты воскресло среди пустыни, между цыганомъ, разбойникомъ и молодою дѣвушкою! Вотъ, Леонсъ, чего никогда не пойметъ ваша благородная лэди, такъ глубоко-презирающая жизнь въ нищетѣ и безпорядкѣ. Увы, ей не понять сердца Мадлены — эту святую простоту, которая даже не знаетъ, что она сокровище; эту высокую увѣренность, которую не могла пошатнуть сама Сабина со всѣмъ своимъ умомъ и красотою! Не удивляетесь ли вы, Леонсъ, безмятежности и скромности этого ребенка, этой дѣвочки, которая удовольствовалась однимъ словомъ, увидѣвъ меня переряженнаго, и ни одною выходкою глупой ревности не помѣшала мнѣ разъигрывать роль льстеца передъ вашею богинею? Ахъ, еслибъ вы слышали ея наивные вопросы, когда она сидѣла возлѣ меня на козлахъ, ея полные величія и доброты отвѣты, когда я спрашивалъ ее, не находитъ ли она васъ, съ своей стороны, слишкомъ-любезнымъ и прекраснымъ! Наша любовь не то, что ваша, мой другъ: мы не подозрѣваемъ другъ друга; мы знаемъ, что не можемъ другъ друга обмануть. Признаться ли вамъ? Птичница кажется мнѣ еще милѣе и привлекательнѣе послѣ того, какъ я подышалъ ароматомъ знатной дамы… Однако, куда жь ушла эта проклятая негритянка и оставила двери настежь, какъ-будто мы здѣсь въ монастырѣ? Держу пари, что еслибъ милэди поручила ей смотрѣть за какою-нибудь собачкой, она заботилась бы о ней больше, нежели о чести этой молодой дѣвушки.

Гдѣ же, въ-самомъ-дѣлѣ, была негритянка? Не хотимъ предположить, что она отправилась на свиданіе съ жокеемъ Леонса. Можетъ-быть, позвала ее Сабина, мучимая безсонницей; можетъ-быть, она была лунатикъ.

Сабина спала не лучше своихъ спутниковъ. Предсказаніе Леонса исполнилось точнѣе, нежели онъ предвидѣлъ: говоря на-удачу, онъ думалъ только позабавить ее и потревожить ожиданіемъ какого-нибудь приключенія, на которое самъ не разсчитывалъ. Бѣдная молодая женщина, встревоженная и огорченная, не уставала припоминать всѣ чудныя событія того дня. Странности Леонса, бурное и горькое объясненіе въ любви, сдѣланное имъ въ лѣсу, и ихъ внезапное примиреніе. Потомъ неожиданная досада его на то, что она хотѣла придерживаться старинной дружбы, уходъ его часа на два въ горы и возвращеніе съ этимъ незнакомцемъ, полнымъ очарованія и странностей, который являлся ей то самымъ благородно-восторженнымъ, то вдругъ самымъ прозаически-пустымъ человѣкомъ, то влюбленнымъ въ нее до обожанія, то равнодушнымъ и безкорыстнымъ до того, что молилъ ее за другаго; то образцомъ и цвѣтомъ дворянина, то истиннымъ типомъ площаднаго скомороха; переходящимъ отъ педантскаго пренія съ священникомъ къ божественному музыкальному вдохновенію, отъ двусмысленнаго перешептыванія съ птичницей къ общему разговору, полному возвышенныхъ мыслей, философіи и поэтическаго энтузіазма… Всѣ эти переходы спутали мысли и сломали сердце Сабины. Всѣ эти сцены, всѣ разговоры проходили передъ нею при быстромъ движеніи коляски, которое, казалось ей, она чувствуетъ, и ври безпрестанной перемѣнѣ декораціи горъ, которыя какъ-будто неслись мимо ея закрытыхъ глазъ. Она не различала уже мечты отъ дѣйствительности, и едва начинала засыпать, какъ вдругъ опять пробуждалась, чувствуя, что Теверино цалуетъ ее на вершинѣ башни. Насмѣшливыя рукоплесканія и хохотъ презрѣнія поражали слухъ ея, башня падала съ грохотомъ, и она стояла на грязной улицѣ подъ-руку съ фигляромъ, передъ Леонсомъ, который изъ жалости бросалъ имъ милостыню, отворачивая голову.

Негритянка, которой приказано было разбудить ее пораньше, застала ее сидящею на постели, съ мутнымъ взоромъ и стѣсненною грудью. Она подала ей бѣлый кашемировый бурнусъ, служившій ей въ виллѣ вмѣсто утренняго платья, свѣжее раздушенное бѣлье, богатый туалетный приборъ, — словомъ, почти все прихотливое, къ чему она привыкла. Сначала, она принялась за туалетъ машинально; потомъ, снова впавъ въ раздумье, спросила у Леле, кто позаботился обо всемъ этомъ съ такимъ любезнымъ вниманіемъ? Когда Леле отвѣтила ей, что всѣ эти мелочи взяты по приказанію Леонса, она не могла больше сомнѣваться, что, уѣзжая, онъ имѣлъ намѣреніе продлить прогулку до слѣдующаго дня, и между-тѣмъ, какъ Негритянка причесывала ее и одѣвала, она терялась въ тысячѣ новыхъ мечтаній.

По вчерашнему поведенію Теверино, она слишкомъ-ясно видѣла, что онъ ея не любитъ. Какъ могъ онъ послѣ его страстной лести и роковаго поцалуя не только не быть тревожнымъ и задумчивымъ въ-продолженіи остальнаго вечера, но даже разъиграть шутовскую сцену? И когда онъ снова очутился наединѣ съ полупобѣжденною женщиной, какъ, вмѣсто того, чтобъ выказать ей притворное раскаяніе, котораго гордая красавица ждетъ, чтобъ защищаться или уступить, какъ могъ онъ устоять въ чемъ-то похожемъ на философскій диспутъ и говорить, наконецъ, о любви Леонса вмѣсто своей собственной? Сабина была глубоко-унижена; она спѣшила выйдти, желая снова облечься ироническимъ высокомѣріемъ и ложнымъ спокойствіемъ своей мнимой недоступности. Но если маркизъ дерзокъ и опасенъ, на чью защиту, кромѣ Леонса, могла она надѣяться?

Нѣжная и законная привычка снова привела ее къ этому естественному защитнику, и, будучи увѣрена въ великодушіи своего друга, она спрашивала сама себя съ ужасомъ, какъ могла она быть несправедливою и легкомысленною до такой степени, что ей пришлось имѣть въ немъ необходимость? Сравнивая этихъ двухъ людей, — одного полнаго прелести и загадочности, другаго суроваго и положительнаго; незнакомца и испытаннаго друга; одного, котораго поцалуй ея навѣки приковалъ бы къ стопамъ ея; другаго, который принималъ этотъ поцалуй мимоходомъ, какъ очень-обыкновенное приключеніе, и забылъ черезъ часъ. Она обвиняла себя и краснѣла въ глубинѣ души…

Леонсъ ожидалъ, что она будетъ противъ него раздражена, и нашелъ ее блѣдною, грустною, обезоруженною. Подошедъ поцаловагь, по обыкновенію, ея руку, онъ замѣтилъ слезу на ея черныхъ рѣсницахъ, и, въ свою очередь, невольно былъ тронутъ.

— Вы нездоровы? сказалъ онъ. — Вы дурно спали?

— Вы мнѣ предсказали это, Леонсъ, и я должна отдать вамъ отчетъ въ ужасныхъ ощущеніяхъ, которыхъ никогда не забуду. Устройте, пожалуйста, такъ, чтобъ я могла сегодня поговорить съ вами спокойно, и не покидайте меня такъ жестоко по-вчерашнему.

У Леонса не достало духа сказать ей, что онъ хотѣлъ этимъ угодить ей: онъ слишкомъ-хорошо видѣлъ, что Сабина не хотѣла и не могла оправдаться. Онъ спросилъ себя, въ свою очередь, не онъ ли одинъ виноватъ? Полный грусти и сомнѣній, онъ пошелъ распорядиться приготовленіями къ отъѣзду.

Къ счастію, священникъ развеселилъ за завтракомъ общество; маркизъ былъ очень остроуменъ, Леонсъ задумчивъ, и Сабина внутренно благодарила его за это. Въ Теверино видѣла она наглость счастливаго любовника и ненавидѣла его. Въ мысляхъ цыгана не было, впрочемъ, ничего подобнаго: онъ смотрѣлъ на поступокъ лэди Г. гораздо-снисходительнѣе ея-самой; грѣхъ былъ въ его глазахъ такъ простителенъ, и философія его въ этомъ отношеніи одушевлена такою терпимостью, что онъ очень-мало былъ расположенъ чваниться. Это происходило отъ того, что, въ извѣстномъ смыслѣ, въ немъ было меньше уваженія къ добродѣтели женщинъ, нежели въ Леонсѣ, и въ то же время больше вѣры въ ихъ нравственное достоинство. За минуту слабости онъ не обвинялъ ихъ въ неспособности любить истинно и долго. Его кодексъ добродѣтели былъ не такъ возвышенъ, по за то болѣе-человѣколюбивъ. Идеаломъ его была не сила, а, напротивъ, нѣжность и прощеніе.

Только когда садились въ коляску, Сабина замѣтила отсутствіе Мадлены.

— Она ушла въ свои горы на разсвѣтѣ, сказалъ Теверино. — Бѣдняжка опасалась, чтобъ братъ, возвратившись домой, не безпокоился на счетъ ея отсутствія, и отправилась по горамъ прямехонько, въ сопровожденіи своихъ птичекъ, которыя, я самъ видѣлъ, прилетѣли къ ней навстрѣчу у городскихъ воротъ; я проводилъ ее въ поле, чтобъ ея не окружили и не остановили дѣти посмотрѣть на ея волшебные фокусы.

— Маркизъ добрѣе всѣхъ насъ, сказалъ Леонсъ. — Тогда-какъ мы забыли нашу маленькую спутницу, онъ всталъ раньше всѣхъ, чтобъ принять ее подъ свое покровительство.

— И вы называете это покровительствомъ! сказала Сабина поанглійски, тономъ упрека.

— Не клевещите на Теверино, отвѣчалъ Леонсъ: — вы его еще не знаете.

— Не сказали ли вы вчера, что и вы его не узнаёте?

— Съ тѣхъ поръ я узналъ его, и впредь, Сабина, я за него ручаюсь.

— Право? онъ благородный человѣкъ?

— Да, у него есть сердце, хотя состояніе и не блестящее.

— Онъ бѣдной фамиліи, или разорился?

— Не все ли равно?

— Очень не все равно. Я уважаю бѣдность дворянина, но дурно думаю о благородномъ, который расточилъ отцовское наслѣдіе.

— Въ такомъ случаѣ, вы можете презирать меня: я на большой дорогѣ къ разоренію.

— Вы имѣете на это право, и знаю, что расточаете свое богатство шедро и благородно. Это не подвергнетъ васъ униженіямъ нищеты: вашъ художническій талантъ обезпечиваетъ вамъ блестящую будущность.

— А если я художникъ капризный и непостоянный, тѣмъ болѣе подверженный припадкамъ лѣности и безпечности, что мысль трудиться изъ-за денегъ охладитъ мое вдохновеніе? Великіе, истинные художники, однакоже, таковы; и вы сами, не упрекали ли вы меня вчера въ томъ, что я рожденъ въ кругу, гдѣ легко достигнуть успѣха, и гдѣ въ борьбѣ мало заслуги?

— Не напоминайте ничего о вчерашнемъ днѣ, Леонсъ; мнѣ хотѣлось бы вырвать эту страницу изъ книги моей жизни.

Коляска быстро проѣхала возвышеніе, на которомъ стоялъ городокъ. До границы должно было шагомъ подыматься по крутой, извилистой дорогѣ, по которой Теверино спустился наканунѣ съ такою смѣлостью и увѣренностью. Это могло продолжаться не меньше часа. Всѣ вышли, исключая Сабины и Леонса, котораго она попросила остаться съ ней въ экипажѣ. Жокей шелъ вблизи лошадей, негритянка шалила вдоль рвовъ, преслѣдуя бабочекъ съ какою-то дикою граціей, выказывавшею стройность и силу ея роскошныхъ формъ. Священникъ, рѣшительно питавшій ужасъ къ этой чернушкѣ, къ этому Люциферу въ юбкѣ, по его выраженію, — шелъ впереди съ Теверино. Маркизъ рѣшился примирить его съ милымъ другомъ Мадлены, съ этимъ бродягою, котораго аббатъ никогда не видѣлъ, но далъ себѣ слово пощипать его жандармами при первомъ удобномъ случаѣ. Не говоря ему объ этомъ незнакомцѣ и предвидя минуту, когда ему прійдется, можетъ-быть, снять маску, маркизъ старался выказать ему себя-самого съ лучшей стороны, и пріобрѣсти его благосклонность и довѣрчивость. Это было нетрудно, потому-что священникъ былъ въ сущности прекраснѣйшій человѣкъ, когда не противорѣчьи его религіознымъ идеямъ и привычкѣ понѣжиться.

— Послушайте, Леонсъ, сказала Сабина послѣ минутнаго раздумья: — я должна обратиться къ вамъ съ странною исповѣдью, и если вы найдете, что я виновна, должна буду искупить вину — на вашъ счетъ, потому-что вы причиною всего зла, и, кажется, впередъ разсчитывали на мое страданіе. Вы такъ виноваты предо мною, что я чувствую довольно силы признаться въ собственной винѣ…

— Избавить ли васъ отъ этого стыда? отвѣчалъ Леонсъ, взявъ ея руку съ чувствомъ презрительнаго состраданія и вмѣстѣ братскаго участія. — Да, это долгъ и вмѣстѣ съ тѣмъ право друга. Вы не могли увидѣть моего маркиза безнаказанно, вы испытали его неотразимое могущество, всѣ ваши хвастливыя теоріи пали, — словомъ, вы его любите!

Жгучій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ Сабины, и она сдѣлала жестъ презрѣнія; по, пересиливъ себя, сказала: — А еслибъ и такъ, осудили ли бы вы меня? Говорите откровенно, Леонсъ, не щадите меня.

— Не осудилъ бы нисколько; но попробовалъ бы предостеречь васъ противъ этой раждагощейся страсти. Теверино не недостоинъ ея, клянусь вамъ Богомъ, всевѣдущимъ и судящимъ не такъ, какъ мы. Но между вами и этимъ человѣкомъ есть преграды, которыя вы не можете и не захотите побѣдить, бѣдная женщина! жизнь, полная случайностей, переворотовъ, неизъяснимыхъ странностей, приковываетъ Теверино къ сферѣ, куда вы не послѣдуете за нимъ. Связь между вами сдѣлала бы васъ обоихъ несчастными.

— Вы отвѣчаете на то, о чемъ я васъ не спрашиваю. Что мнѣ до будущности, до участи этого человѣка?

— О! какъ вы его любите! воскликнулъ Леонсъ съ упрекомъ.

— Дѣйствительно! Очень люблю! отвѣчала она съ ледянымъ смѣхомъ. — Вы сумасшедшій, Леонсъ. Я къ этому человѣку совершенно-равнодушна.

— Такъ о чемъ же вы меня спрашиваете? Или вы играете моею довѣрчивостью?

— Избави Богъ! Я спросила васъ, нашли ли бы вы эту любовь преступною, еслибъ она была возможна?

— Преступною, нѣтъ; потому-что я сознаюсь, виновный былъ бы — я.

— И она не уменьшила бы вашей дружбы?

— Дружбы, нѣтъ; но уваженія…

— Говорите все. Почему уваженіе ваше превратилось бы въ состраданіе?

— Потому-что въ такомъ случаѣ вы оказались бы нечистосердечною противъ меня въ прошедшемъ. Какъ! столько гордости, холодности, презрѣнія къ слабымъ женщинамъ, столько насмѣшекъ надъ внезапными паденіями, надъ слѣпымъ увлеченіемъ, — и вдругъ разоблачиться, подобно самой слабой и слѣпой изъ всѣхъ? Нѣсколько лѣтъ держаться противъ любви истинной и глубокой, и въ одну минуту уступить мимолетному очарованію? Вашъ характеръ утратилъ бы въ такомъ случаѣ всю свою самобытность, все величіе.

— Какъ противорѣчите вы самому-себѣ, Леонсъ! Вчера вы съ яростью ратоборствовали противъ этого ненавистнаго характера; вы называли его эгоизмомъ и холоднымъ варварствомъ. Вы готовы были ненавидѣть меня за то, что я никогда не любила.

— И вамъ угодно было оскорбиться и показать, на что вы способны!

— Будьте разсудительны и великодушны; не предполагайте во мнѣ столько низости, чтобъ задать себѣ роль и равнодушно хотѣть васъ мучить.

— Мучить, меня? А почему жь бы я мучился?

— Потому-что вы любили меня вчера, Леонсъ. Да! Вы говорили мнѣ о любви, высказывая ненависть; вы молили меня, отталкивая. Я знаю, что сегодня вы этого стыдитесь; знаю, что сегодня вы уже не любите меня.

— Да! печально произнесъ Леонсъ. — Вотъ что называется читать въ душѣ. Но вы, я предполагаю, такъ же равнодушны къ моему сегодняшнему выздоровленію, какъ были равнодушны вчера къ болѣзни?

— Узнайте же всю превратность моего инстинкта. Вчера я была неравнодушнѣе, нежели сегодня. Я почти приняла вчера вашу любовь, отталкивая ее, а сегодня, по-видимому, моля объ ней, я отъ нея отказываюсь,

— Вы хорошо дѣлаете, Сабина; для обоихъ насъ было бы большое несчастье, еслибъ любовь могла еще существовать послѣ того, что я видѣлъ и знаю.

— И, однакожь, вы видѣли не все, а я хочу, чтобъ вы все знали. Вчера, на вершинъ башни, голосъ этого Итальянца тронулъ меня до слезъ; мнѣ сдѣлалось дурно, я почувствовала, что губы его касаются моихъ, и еслибъ я не услышала вашихъ шаговъ, я, можетъ-быть, не отворотила бы головы.

— Вамъ легко исповѣдываться передъ тѣмъ, кто не просмотрѣлъ ничего изъ этой живописной сцены. Я думалъ, что присутствую при первомъ поцалуѣ Франциски де-Римини и Ланчіотто! Вы были чудесно хороши собою!

— Къ чему этотъ трепетъ, Леонсъ, этотъ гнѣвный взглядъ и дрожащій голосъ? Что вамъ за дѣло сегодня, когда вы уже разлюбили меня за этотъ проступокъ, когда презираете меня до такой степени, что хотите лишить меня заслуги признанія и раскаянія?

— Тотъ не раскаивается, кто исповѣдуется такъ смѣло.

— Пусть это будетъ и смѣлость, если угодно, я за это не спорю, и желаю не прощенія любовника, по отпущенія дружбы. Вчерашній унизительный для меня опытъ измѣнилъ мои мысли о любви и мнѣніе о самой-себѣ. Я мечтала о чемъ-то неслыханномъ и высокомъ, и вѣровала; васъ считала я едва-достойнымъ вести меня къ открытію этого идеала. Теперь я узнала пустоту своихъ сновъ и постыдную слабость человѣческой природы. Пламенный взоръ, льстивыя рѣчи, прекрасный голосъ, усталость и волненіе послѣ дня, полнаго приключеній, упоеніе дивной ночи и живописнаго мѣста, и — всего больше злое чувство досады противъ васъ, сдѣлали меня столько же слабою въ одну минуту, сколько была я сильна и непобѣдима въ-продолженіи многихъ лѣтъ, прожитыхъ въ свѣтѣ. Надъ мною тяготѣло какое-то непостижимое смятеніе, туманъ затемнялъ мои взоры, жужжаніе заглушало слухъ. Я почувствовала, что и я существо страдательное, подчиненное, увлеченное, — словомъ, женщина! Съ этой минуты, подмостки моей гордости рушились; я оплакивала увѣренность мою въ самой-себѣ, и сознавая свое паденіе и разочарованіе въ себѣ-самой, надѣялась, по-крайней-мѣрѣ, что могу благодарить Бога за то, что онъ далъ мнѣ великодушнаго друга, который, спасши меня отъ совершеннаго паденія, утѣшитъ въ скорби. Не-уже-ли я обманулась, Леонсъ? Вы не попытаетесь исцѣлить рану, горящую въ глубинѣ моего сердца? Не-уже-ли я должна плакать одиноко и ежеминутно дрожать передъ воплемъ совѣсти? Если это отчаяніе подавитъ меня окончательно, если первое паденіе увлечетъ меня въ глубину бездны, если мнѣ суждено испытать еще такія жалкія обольщенія и чувствовать, какъ велика опасность, которую я такъ презирала, не-уже-ли никто не протянетъ руки мнѣ въ защиту? Не-уже-ли спасетъ меня мужъ, этотъ флегматическій и невоздержный Англичанинъ, который не можетъ устоять противъ вина и не понимаетъ, какъ можно не устоять противъ любви? Или мои вѣроломные обожатели, эти свѣтскіе, безпощадные, безпутные люди, которые не боятся никакой лжи, лишь-бы соблазнить женщину, и презираютъ ее, какъ-скоро она начинаетъ слушать ложь другаго? Скажите, куда укрыться мнѣ, если единственный человѣкъ, дружбѣ котораго я могу ввѣрить тайну моего стыда, отталкиваетъ меня и холодно говоритъ мнѣ: «сожалѣнія, да; по уваженія, нѣтъ!»

Сабина говорила съ энергіей; она была блѣдна какъ смерть, и легкія багровыя пятна выступали мѣстами на щекахъ ея. У нея дѣйствительно была лихорадка, и утренній вѣтеръ, волнуя ея роскошные волосы, придавалъ ей непривычный для нея видъ безпорядка и сильной душевной тревоги. Она казалась Леонсу прекраснѣе, нежели когда-нибудь; онъ схватилъ ея руку, и, чувствуя, что по ней дѣйствительно пробѣгаетъ холодная дрожь, поднесъ ее къ своимъ губамъ, чтобъ согрѣть. Слезы ручьемъ вырвались изъ груди Сабины; она склонилась на плечо своему другу, который страстно прижалъ ее къ груди.

Леонсъ молчалъ; онъ не могъ произнести ни слова. Предразсудки его гордости боролись въ немъ съ порывами сердца. Еслибъ дѣло въ сущности состояло только въ прощеніи дружбы, для него не было бы ничего легче, какъ обратиться къ ней съ нѣжными утѣшеніями. Но Леонсъ былъ влюбленъ, влюбленъ, можетъ-быть, до безумія, и такъ давно, что долгъ дружбы не могъ заговорить въ душѣ его. Онъ боролся съ страстью болѣе-взъискательною и ревнивою, и испытывалъ настоящую пытку, думая, что въ двухъ шагахъ отъ него идетъ человѣкъ, которому удалось въ одну минуту проникнуть въ сердце, столько лѣтъ для него недоступное. Не смотря на эту внутреннюю борьбу, Леонсъ былъ побѣжденъ, хотя и не сознавался въ этомъ; онъ былъ отъ природы великодушенъ; еще болѣе, онъ испытывалъ великодушнѣйшее изъ чувствъ, когда намъ удается очистить его божественную сущность отъ грязи эгоизма и тщеславія.

— Не спрашивайте меня, сказалъ онъ Сабинѣ: — я, я тоже страдаю… но оставайтесь здѣсь, у моего сердца, и постараемся забыть все, оба!

Онъ удержалъ ее въ своихъ рукахъ, и скоро почувствовала она сладость магнетической силы, истекающей изъ дружескаго сердца, и которая краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Оба дышали свободнѣе, и когда Сабина закрывала глаза, наслаждаясь этимъ чистымъ упоеніемъ, онъ сказалъ ей, прижимая ее ближе къ себѣ: «спите, милая больная, отдохните отъ усталости». Она инстинктивно повиновалась этому приглашенію, и скоро благотворный сонъ, мягкая качка шагомъ-ѣдущей коляски и заботливость друга, воскресили ея силы и снова вызвали на ея щеки блѣдный, ровный колоритъ, составляющій свѣжесть брюнетокъ.

XII.

Сабина проснулась только въ хижинѣ таможеннаго сторожа; она не успѣла еще и подумать освободиться изъ долгихъ, безмолвныхъ объятій Леонса, какъ Теверино высмотрѣлъ уже чистую тайну ихъ примиренія. Леонсъ увидѣлъ его дружескую улыбку и старался отвѣчать на нее повоздержнѣе; цыганъ указалъ ему на небо, и, продолжая речитативъ изъ Танкреда, начатый имъ вчера на этомъ самомъ мѣстѣ, онъ пропѣлъ только одно слово, въ которомъ Россини, въ трехъ нотахъ, умѣлъ сосредоточить столько скорби и любви: Аменаида!

Въ голосѣ Теверино было столько глубины и истины, что Леонсъ, вышедши изъ коляски, чтобъ переговорить съ сторожемъ, сказалъ ему: «Стоитъ только услышать, какъ произнесъ ты это имя и пропѣлъ эти три ноты, чтобъ убѣдиться, что ты великій пѣвецъ и постигаешь музыку какъ маэстро.»

— Любовь я понимаю еще лучше музыки, отвѣчалъ Теверино: — и съ удовольствіемъ вижу, что и ты начинаешь понимать ее. Повѣрь мнѣ, когда любовь говоритъ твоему сердцу, вознесись сердцемъ къ Богу, высочайшей благости и добротѣ. Ты увидишь, что безпокойное, раненное сердце снова сдѣлается спокойнымъ и безхитростнымъ, какъ сердце ребенка.

— Вы опять хотите править? спросилъ священникъ, видя, что Теверино садится на козлы. — По-крайней-мѣрѣ, вы будете благоразумнѣе вчерашняго?

— Развѣ вы мною недовольны, любезный аббатъ? Развѣ съ вами что-нибудь случилось? Да, сверхъ-того, развѣ вы не сядете возлѣ меня, чтобъ удерживать мой пылъ, если я разгорячусь?

— Право, вы дѣлаете изъ меня что хотите. Дѣло въ томъ, что я начинаю привыкать къ вашимъ шалостямъ, и не могу не сознаться, что вы прелюбезный собесѣдникъ. Пошелъ же, кучеръ! Лишь бы воротиться сегодня по-добру-по-здорову въ Сент-Апполинеръ, и не переправляться опять черезъ этотъ проклятый ручей, который такъ-вотъ, кажется, и рвется снести мостъ вмѣстѣ съ прохожими.

— Миновать мостъ значитъ ѣхать въ объѣздъ, любезный аббатъ; я готовъ охотно!

— Пошелъ въ объѣздъ! воскликнулъ священникъ, отчаянно надвигая на глаза свою большую шляпу. — Chi va piano, va sano; часомъ дольше или короче въ дорогъ не важное дѣло; chi va sano, va bene.

Поѣхали другой дорогой, и Сабина спросила Леонса, точно ли они ѣдутъ въ виллу.

— Надѣюсь, отвѣчалъ онъ: — впрочемъ, хорошенько не знаю. Я долженъ признаться, что вся магнигическая сила оставила меня, перешедъ въ маркиза, и отнынѣ онъ единственный нашъ компасъ.

— Въ такомъ случаѣ, я открыто возстаю; не хочу повиноваться никому, кромѣ васъ.

— Я слышу, синьйора, сказалъ Теверино: — но предположите, что я только руль и повинуюсь рукѣ Леонса. Компасъ — господинъ священникъ; взоры его всегда обращены на полюсъ.

— Хорошо сказано! хорошо сказано! воскликнулъ священникъ, смѣясь отъ всего сердца.

Дорога была длинна, но прекрасна. Теверино правилъ благоразумно и останавливался при каждомъ замѣчательномъ мѣстоположеніи, давая спутникамъ подивиться имъ. Веселый, добрый видъ его и почтительность къ Сабинѣ мало-по-малу успокоили ее. Казалось, онъ хотѣлъ заставить ее забыть минутную слабость. Она была ему за это благодарна; но нѣжные взгляды и теплыя рѣчи были обращены только къ Леонсу.

Между-тѣмъ становилось жарче, и она опять заснула; Леонсъ съ неутомимою заботливостью держалъ надъ ея головою зонтикъ. Проснувшись, она съ удивленіемъ увидѣла себя посреди готическаго монастыря.

Коляска остановилась во дворѣ, на густой травѣ, близь бьющаго фонтана. Старинныя постройки, странно-изящныя, окружали эту выступившую впередъ часть монастыря. Сквозь остроконечныя аркады виднѣлась, съ одной стороны, далекая перспектива очаровательной долины; съ другой, возвышались надъ зубчатыми шпицами зданія голыя и грозныя вершины горъ. Впереди, широкая рѣшетка ограждала второй дворъ монастыря; сквозь нея, вокругъ поляны, усѣянной цвѣтами, виднѣлись зданія позднѣйшей постройки и въ лучшемъ состояніи, съ украшеніями во вкусѣ XVI вѣка. Священникъ, прильнувъ лицомъ къ этой рѣшеткѣ, мощною рукою звонилъ въ звонкій колоколъ, и тѣни монаховъ, вышедшихъ на шумъ, мелькали въ просвѣтѣ второй готической двери, ведущей на третій дворъ.

— Вы не разсердитесь на меня, милэди, сказалъ Теверино: — что я завезъ васъ къ святымъ отцамъ? Это монастырь Notre-Dame du Rèfuge, и нашъ любезный священникъ полагаетъ, что сонъ и закуска украсятъ этотъ поэтическій роздыхъ. Мы попросимъ у настоятеля позволенія ввести васъ во внутренность монастыря, и чтобъ вѣрнѣе успѣть въ просьбѣ, выдадимъ васъ за старую Ирландку, ультра-католичку. Опустите свой вуаль, чтобъ не увидѣли вашего лица и тальи, пока не отворится рѣшетка.

— Эти добрые монахи хитрѣе тебя, сказалъ Леонсъ: — вотъ братъ-привратникъ идетъ уже поближе взглянуть на молодую, прекрасную путницу.

Переговоры кончились тѣмъ, что монахи согласились впустить женщинъ на поляну, но не дальше. Условившись, они очень-любезно и обязательно велѣли распрячь лошадей и провели путешественниковъ въ свѣжую, живописно-украшенную залу, гдѣ поданъ былъ лакомый завтракъ.

Здѣсь завязалась жаркая перестрѣлка вопросовъ и отвѣтовъ, и простодушное любопытство праздной братіи не разъ приводило въ замѣшательство умъ священника. Онъ принужденъ былъ покориться лжи Теверино, смѣло выдававшаго Леонса за лорда Г., мужа Сабины, и увѣрявшаго, что они прямо изъ Сент-Аполлинера, гдѣ г. священникъ отслужилъ поутру, передъ отъѣздомъ, обѣдню. Настоятель изъявилъ свое удивленіе, что у лорда Г. вовсе не англійскій выговоръ, и что коляска прибыла съ горныхъ вершинъ, а не изъ глубины долины. Но у Теверино на все былъ готовъ отвѣтъ, и, чтобъ прекратить ихъ разспросы, онъ самъ забросалъ монаховъ вопросами и разсыпался въ похвалахъ ихъ монастырю, ихъ почтенной наружности и богатому гостепріимству. Послѣ завтрака, онъ попросилъ, чтобъ по-крайней-мѣрѣ мужчинамъ позволили посѣтить церковь и келльи, и такимъ образомъ снова доставилъ Леонсу случай побыть наединѣ съ Сабиной, которую онъ не хотѣлъ оставить одну. «Они еще недавно обвѣнчаны» шепнулъ Теверино настоятелю: «у васъ тутъ есть монахи на мои глаза красавцы. Милордъ ревнивъ и сердится за самый невинный и почтительный взглядъ на его супругу.» Святой отецъ улыбнулся и поклонился мнимому лорду Г., приглашая его нарвать цвѣтовъ для милэди.

Леонсъ и его спутница, полюбовавшись мощной свѣжести растеній, разведенныхъ съ такою любовью и знаніемъ, возвратились въ первый дворъ, котораго разрушенныя зданія и густая, запущенная трава выказывали больше оригинальности и поэзіи. Это мѣсто было совершенно-необитаемо, и древнія зданія его служили только анбарами и погребами. Мулъ настоятеля, сѣдой отъ старости, меланхолически щипалъ траву, и только воркованіе голубей на покрытыхъ мохомъ кровляхъ, да монотонное журчаніе фонтана и стукъ часовъ, тщательно возвѣщавшихъ о каждой протекшей секундѣ, нарушали безмолвіе этого жилища, гдѣ жизнь, казалось, остановилась.

Сабина, сидя на скамьѣ близь фонтана изъ чернаго мрамора, походила на статую меланхоліи. Совершенное преобразованіе совершилось въ это утро въ манерахъ, наружности и выраженіи этой прекрасной женщины, и Леонсъ, созерцая ее, чувствовалъ, что все между ними измѣнилось. Это была уже не та высокомѣрная красавица — скептикъ въ дѣйствительной любви, съ гордо-восторженною мечтою какой-то идеальной и невозможной любви, — женщина, которой ни одинъ изъ смертныхъ не казался достойнымъ раздѣлять ея мечтанія. Эта сила характера, это тягостное напряженіе воли, столько пугавшія и раздражавшія Леонса, уступили мѣсто мягкой томности, трогательной грусти, глубокой задумчивости, нѣжнымъ и кроткимъ ласкамъ, которыхъ предметомъ былъ одинъ Леонсъ. Она преобразилась въ робкую, трепещущую женщину, и въ первый разъ онъ находилъ въ ней прелести, не охлажденныя недовѣрчивостью и страхомъ. Онъ чувствовалъ себя при ней несвязаннымъ, могъ говорить и дышать, не опасаясь насмѣшливыхъ, острыхъ выходокъ, которыя пробуждали прежде его умъ и заставляли сердце его быть на-сторожѣ противъ нея и противъ самого-себя. Ему уже не было необходимости насильно разъигрывать по-вчерашнему роль доктора и таинственнаго педагога — эту холодную и насильственную шутку, прикрывавшую столько сердечнаго волненія и досады. Онъ былъ для нея теперь истиннымъ покровителемъ, врачомъ души, почти господиномъ; а когда мужчина сознаетъ себя властелиномъ и правителемъ, онъ въ состояніи простить все, даже невѣрность, ранившую его самолюбіе.

Онъ сѣлъ у ногъ своей покорной исповѣдницы, и послѣ долгаго молчанія, не безъ тайнаго удовольствія, можетъ-быть, продливъ ея безпокойство и робость, спросилъ ее, не уменьшилась ли ея любовь отъ тягостнаго признанія, которое она осмѣлилась ему вдѣлать.

— Можетъ-быть, отвѣчала она: — еслибъ я видѣла въ васъ что-нибудь другое, кромѣ любовника, который меня покинулъ, и друга, который возвращенъ мнѣ. Но если другъ исцѣляетъ раны, нанесенныя мною самой-себѣ, я съ радостью готова видѣть, что любовникъ исчезъ навсегда. Такимъ-образомъ, гордость моя не можетъ страдать: если любовь горда и чувствительна, если ея прощеніе унизительно и не можетъ быть принято, то прощеніе дружбы — святѣйшее и сладчайшее изъ благодѣяній. Ахъ, милый Леонсъ! Сколько чище и драгоцѣннѣе это божественное чувство! Какъ облагороживаетъ и очищаетъ оно, вмѣсто того, чтобъ унижать и мучить! Вчера я не приняла бы отъ васъ ни помощи, ни сожалѣнія. Сегодня я не краснѣя готова молить васъ о томъ на колѣняхъ.

— Вы еще не дошли до истины, милая Сабина! Вы перешли изъ одной крайности въ другую. Вчера вы слишкомъ презирали дружбу; сегодня вы превозносите ее не въ-мѣру. Вы не можете разстаться съ ложнымъ понятіемъ, которое давно составили себѣ объ этихъ двухъ чувствахъ, и все еще думаете, что они исключаютъ другъ друга. Союзъ половъ истинно-идеаленъ и совершененъ только тогда, когда они соединяются въ двухъ благородныхъ сердцахъ. И что же истинная любовь, если не восторженная дружба? Да, любовь — это дружба, дошедшая до энтузіазма. Говорятъ, что только любовь слѣпа? Но гдѣ дружба ясновидяща, тамъ она такъ холодна, что готова кончиться. Повѣрьте, еслибъ вашъ проступокъ былъ въ глазахъ моихъ великъ и непростителенъ, еслибъ за минуту смятенія и слабости я считалъ васъ недостойною узнать любовь, я не былъ бы вашимъ другомъ, и вы должны были бы не принять, а отвергнуть мои утѣшенія. Въ молодости не любишь женщины, которой уже не желаешь, и безъ ревности видишь ее въ объятіяхъ другаго. Тогда слово дружба — ложь, и сохрани меня Богъ сказать, что я васъ люблю такъ! О! позвольте признаться вамъ, что я смертельно страдаю отъ всего вчерашняго, и раздраженъ противъ васъ до такой степени, что даже въ эту минуту я ближе къ ненависти, нежели къ дружбѣ, какъ вы ее опредѣляете. Я нахожу васъ не падшею и достойною презрѣнія, но несправедливою, жестокою, виновною противъ одного меня, любящаго васъ и заслуживающаго счастье, которымъ наградили вы другаго.

— Вы увеличиваете ужасъ мой передъ моимъ проступкомъ, сказала Сабина дрожа — Не-уже-ли вы думаете, что эта мысль не приходила мнѣ въ голову и я не упрекаю себя за то, что мучила васъ? Каюсь въ этомъ передъ Богомъ.

— Почему жь и не предо мной, не предо мной преимущественно? сказалъ Леонсъ, съ силою схвативъ ея дрожащія руки. — Богъ уже простилъ васъ, вы это знаете; но я… значитъ, вы не хотите, чтобъ я простилъ васъ какъ другъ и любовникъ?

— Избавьте меня отъ этого страданія, сказала Сабина, чувствуя, что гордость ея падаетъ. — Читайте въ моемъ сердцѣ, и поймите наконецъ важнѣйшую причину его скорби.

— Смирись же до этой степени! сказалъ Леонсъ въ изступленіи: — такая женщина, какъ ты, не можетъ дать большаго доказательства любви своей! Скажи, что согрѣшила передо мною; обрати къ небу гордый взоръ свой и смѣйся надъ нимъ, если хочешь, — мнѣ все равно. Я не призванъ грозить тебѣ его гнѣвомъ; но я знаю, что ты растерзала мое сердце, и что ты обязана сознаться въ этомъ предо мною. Если ты не раскаешься въ преступленіи — значитъ, ты не хочешь загладить его.

— Прости мнѣ, Леонсъ, и въ доказательство, изгладь на вѣки слѣдъ этого ненавистнаго поцалуя!

— Его нѣтъ, его никогда не было! воскликнулъ Леонсъ, прижимая ее къ своему сердцу. — Теперь, продолжалъ онъ, снова падая къ ея ногамъ, попирай меня, если хочешь, я рабъ твой; пусть раскаленное желѣзо коснется губъ моихъ, если онъ когда-нибудь произнесутъ упрекъ или намекъ на какой бы то ни было поцалуй, кромѣ моего!

Въ эту минуту, на монастырскихъ часахъ пробило два; дверь изъ цвѣтника растворилась, и изъ нея вышелъ молодой послушникъ въ бѣлой одеждѣ.

Онъ былъ одинъ и шелъ медленно, склонивъ подъ капюшономъ голову и скрестивъ на груди руки, какъ-будто погруженный въ благочестивыя мысли.

Леонсъ и Сабина пошли ему на встрѣчу, и онъ склонился передъ ними до земли въ знакъ своего почтенія и смиренія. Но вдругъ, выпрямившись во весь ростъ, и отбросивъ капюшонъ назадъ, онъ обнажилъ передъ ними, вмѣсто бритой головы, черные, роскошные волосы и смѣющееся лицо Теверино.

— Что это за новое переодѣванье? спросилъ Леонсъ.

Теверино, въ отвѣтъ, указалъ рукою на монастырскую колокольню и циферблатъ часовъ, гдѣ стрѣлка показывала въ лазоревомъ полѣ на золотую цифру два.

Потомъ, глухимъ голосомъ, преклонивъ колѣни, какъ кающійся грѣшникъ, онъ произнесъ:

— Часъ насталъ, и исповѣдь моя будетъ услышана.

— Ни слова! сказалъ Леонсъ, положивъ ему на плеча свои руки и тряхнувъ его съ видомъ дружескаго авторитета. — Заклинаю тебя жизнью и спасеніемъ души, братъ, — молчи! Не-уже-ли ты считаешь меня столько низкимъ, что я выдамъ тебя? Пусть твоя тайна умретъ съ тобою. Она принадлежитъ не тебѣ, и сердце твое такъ великодушно, что ты не захочешь исповѣдывать вину другаго.

— Я не дитя, и знаю, о чемъ можно говорить и о чемъ нѣтъ, отвѣчалъ цыганъ: — но есть вещи, которыя остались бы у меня на совѣсти, еслибъ я не обвинилъ въ нихъ здѣсь самъ себя; тѣмъ болѣе, что въ этомъ отношеніи намъ троимъ нечего таить другъ отъ друга. Выслушайте же, благородная и великодушная синьйора, мольбу бѣднаго грѣшника, который явился просить отпущенія грѣховъ у васъ и у Леонса… Несчастный, привязанный къ вашему благородному другу священными узами дружбы и признательности, встрѣтилъ однажды въ лѣсу даму высокаго происхожденія и очаровательной красоты. Видя и слыша ее, онъ не могъ не быть очарованъ прелестями ея наружности и ума. Увлекаясь высочайшимъ наслажденіемъ внимать ей и смотрѣть на нее, онъ едва не забылъ, что Леонсъ влюбленъ въ нее до безумія, и что самъ онъ обязанъ уваженіемъ къ другой привязанности. Изъ глупаго тщеславія, онъ вздумалъ пѣть для ея развлеченія, потому-что прелестная дама была грустна. Какое-то облако прояеслось между ею и Леонсомъ, и она чувствовала потребность плакать, думая о немъ. Недостойный грѣшникъ страстно любилъ свое искусство и не могъ пѣть, не увлекаясь самъ до безумія. Слѣдствіемъ этого было то, что когда онъ пропѣлъ романсъ и увидѣлъ, какъ растрогана дама, на него какъ-будто пахнуло безразсудствомъ, онъ былъ какъ въ туманѣ, въ бреду. Забывъ свой личный долгъ, свою священную дружбу къ Леонсу и глубокое уваженіе къ синьйорѣ, онъ имѣлъ дерзость сѣсть возлѣ нея и стараться поймать одну изъ чистыхъ ласокъ, назначенныхъ не для него. Еслибъ благородная дама не отворотила въ ужасѣ и негодованіи головы своей, онъ сорвалъ бы съ ея губъ поцалуй, за который мало было бы заплатить жизнію. Къ-счастію, явился Леонсъ и защитилъ ее отъ дерзости негодяя. Съ этой минуты, дама смотрѣла на него съ презрѣніемъ, а онъ, чувствуя угрызенія совѣсти въ преступной душѣ своей, понимая, что великое преступленіе требуетъ великаго искупленія, онъ разорвалъ связь съ дьяволомъ, онъ отрекся отъ свѣта и подъ мирнымъ кровомъ монастыря укрылся въ одеждѣ покаянія, которую смѣнитъ только саванъ.

— Твой разсказъ очень-трогателенъ, сказалъ Леонсъ: — и противъ него нельзя устоять. Сабина, вы не можете отказать въ прощеніи такому полному раскаянію. Подайте грѣшнику руку, я васъ прошу объ этомъ, и освободите его отъ его ужасныхъ обѣтовъ.

Сабина, довольная лицемѣрнымъ, но глубоко-почтительнымъ изъясненіемъ маркиза, позволила ему поцаловать ея руку и, стараясь улыбнуться, просила его не думать больше о проступкѣ, который она совершенно забыла. Она произнесла эти послѣднія слова съ особеннымъ выраженіемъ, такъ, чтобъ дать ему почувствовать, что она не приписываетъ никакой важности смѣшному случаю поцалуя. Теверино внутренно съ лукавымъ простодушіемъ подивился находчивости и смѣлости свѣтской женщины въ такихъ щекотливыхъ обстоятельствахъ.

— Я тѣмъ болѣе горжусь моимъ прощеніемъ, сказалъ онъ: — что преступленіе мое повлекло за собою только мое уничиженіе и побѣду истинной любви.

— Разскажи же теперь, сказалъ Леонсъ: — какъ стащилъ ты у монаховъ эту одежду невинности, въ которую такъ гордо облекся?

— Это платье принадлежитъ мнѣ, сказалъ Теверино: — оно ново, впору, спокойно, и я намѣренъ износить его здѣсь.

— Полно шутить! сказалъ Леонсъ.

— Я вовсе не шучу, отвѣчалъ Теверино. Угадайте, что со мною случилось? Состояніе мое не блестящее и не соотвѣтствуетъ сану маркиза. Вы, не нарушая скромности, могли сказать объ этомъ обстоятельствѣ милэди. Кромѣ того, я капризенъ, какъ художникъ, мечтателенъ, какъ поэтъ. Я всегда любилъ монастыри и мечталъ о нѣгѣ благословенной жизни въ стѣнахъ ихъ, лишь-бы это не продолжалось дольше, нежели мнѣ сколько вздумается. Съ часъ тому назадъ, слушая, какъ послушники учатся пѣнію, я сдѣлалъ настоятелю нѣсколько дѣльныхъ замѣчаній на-счетъ дурной методы, которой они слѣдуютъ. Онъ признался, что регентъ отправился по дѣламъ въ Римъ, къ папѣ, и воротится не раньше двухъ мѣсяцевъ. Во время его отсутствія, школа падаетъ, и метода теряется. Я спѣлъ ему мотетто на свой ладъ, и почтенный настоятель, отчаянный меломанъ, не зналъ, какъ угостить меня. «А!» говорилъ онъ: «какъ жаль, что вы богатый человѣкъ: какой бы изъ васъ вышелъ учитель пѣнія!» — За этимъ дѣло не станетъ, отвѣчалъ я: — я сейчасъ же при васъ дамъ урокъ вашимъ послушникамъ. — Меньше, нежели въ пять минутъ я, доказалъ имъ, что они не умѣютъ ни возвышать, ни понижать голоса, и, подкрѣпляя правило примѣромъ съ кротостью и ласкою, очаровалъ ихъ до такой степени, что всѣ въ одинъ голосъ повторяли съ настоятелемъ: «Какъ жаль, что онъ не можетъ быть у насъ учителемъ!» Словомъ, убѣжденія ихъ тронули меня такъ глубоко, и жизнь монаха-музыканта явилась мнѣ въ такомъ пріятномъ свѣтѣ, что я согласился провести здѣсь два мѣсяца, до пріѣзда регента. Я велѣлъ проводить себя къ органу, и звуками его привелъ слушателей въ восторгъ; и вотъ я на остальное лѣто монахъ, то-есть, сытъ и одѣтъ, какъ вы видите, живу въ монастырѣ ради личнаго своего удовольствія; шесть часовъ въ день занятъ своимъ любимымъ дѣломъ, а остальное время могу бродить по горамъ, охотиться, удить, читать, сочинять или спать, — такъ-что я считаю себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, не хуже моего патрона Іоганна Крейслера, которому жизнь въ монастырѣ понравилась до такой степени, что онъ забылъ свои несчастія и всѣ тлѣнныя вещи міра сего!

— Браво! сказалъ Леонсъ: — одобряю твое намѣреніе и надѣюсь часто посѣщать тебя; сомнѣваюсь только, чтобъ ты пробылъ здѣсь цѣлые два мѣсяца. Я знаю, что все новое манитъ тебя, но скоро начинаетъ утомлять.

— Это правда; но, заключивъ условіе, я исполню его въ точности. Ты долженъ отдать мнѣ справедливость, что я не вступаю въ обязательство безъ условій, и что предлагаемыя мною условія не безъ предусмотрительности. Знаю напередъ, что два мѣсяца проведу здѣсь съ удовольствіемъ. Ученики мои понятливы и кротки; есть славные голоса, которыми я позаймусь съ удовольствіемъ. Къ-тому же, я замѣтилъ въ капеллѣ старую музыкальную тарабарщину, покрытую почтенною пылью, которую я намѣренъ стряхнуть. Въ такихъ-то архивахъ скрываются сокровища искусства и богатства артистовъ.

— Прекрасно! сказалъ Леонсъ: — но я долженъ поразспросить тебя еще кое-о-чемъ; вотъ настоятель и священникъ идутъ засвидѣтельствовать свое почтеніе милэди, и я прошу у нея позволенія поговорить съ тобою наединѣ.

Они вошли подъ аркады монастыря, откуда видно было поле, и Леонсъ, взявъ Теверино цодъ руку, сказалъ:

— Ну! ты, кажется, собираешься вести жизнь нѣсколько-порядочнѣе и трудолюбивѣе. Природныя способности твои необыкновенны, и я не сомнѣваюсь, что съ тѣмъ, что ты скорѣе угадалъ, нежели изучилъ, въ короткое время достигнешь блестящаго положенія.

— Я знаю это очень-хорошо, отвѣчалъ Теверино: — только это не соблазняетъ меня.

— Не-уже-ли въ тебѣ нѣтъ тщеславія? Ты достоинъ быть монахомъ.

— Тщеславіе во мнѣ есть, но я не созданъ жить по уставу. Я не буду монахомъ и останусь путешественникомъ по землѣ, удовлетворяя своему тщеславію, когда мнѣ вздумается и освобождаясь отъ него, когда оно захочетъ поработить меня. Тщеславіе — самый деспотическій и своенравный властелинъ, и я никогда не соглашусь быть рабомъ собственнаго своего порока.

— Развѣ ты не можешь быть истиннымъ артистомъ, не будучи рабомъ публики? Выслушай меня. Начало отталкиваетъ дикую гордость, какъ твоя. Покровители твои были, должно-быть, несправедливы или слишкомъ-разсчетливы, потому-что ты ужасаешься чужаго покровительства. Но просвѣщенная, деликатная, смѣю сказать, достойная тебя дружба развѣ не можетъ предложить тебѣ средства начать и упрочить твое счастіе? Деньги и помощь маэстровъ — средства необходимыя. Прійми мои услуги, пріѣзжай ко мнѣ въ Парижъ, гдѣ я буду черезъ два мѣсяца, и ручаюсь тебѣ, что не пройдетъ зима, какъ ты займешь въ свѣтѣ достойное тебя мѣсто.

— Благодарю, милый Леонсъ, благодарю, сказалъ Теверино, пожимая ему руку. — Я знаю, что ты говоришь отъ чистаго сердца, но, тѣмъ менѣе могу принять отъ тебя малѣйшую услугу, что мы встрѣтились въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, на пламенной почвѣ. На двадцать-четыре часа я могъ быть образцомъ свѣтскости, зеркаломъ благородства. Но хоть я и не влюбленъ въ милэди, однакожь испытаніе было такъ опасно и трудно, что я не удержусь отъ желанія повторить. Не принимай этого за самохвальство; я увѣренъ, что она тебя любитъ, и убѣдился въ томъ прежде тебя. Очень-радъ, что былъ виновникомъ побѣды, которой желалъ только для тебя; но мы можемъ встрѣтиться на краю другой пропасти, и мысль, что я тебѣ обязанъ, то-есть, что я твое твореніе и собственность, заставила бы меня отречься отъ самого-себя и уничтожаться при всякой встрѣчѣ. Я сдѣлался бы виновнымъ въ неблагодарности, или жертвою собственной добродѣтели. Притомъ, ты скоро отказался бы отъ намѣренія прилично устроить существованіе твоего бѣднаго бродяги. Все вкушенное скоро мнѣ надоѣло бы. Я часто раскаивался бы, что уступилъ убѣжденіямъ; я противъ воли наскучилъ бы тебѣ неизбѣжнымъ отвращеніемъ ко многому на моемъ поприщѣ, и ты усталъ бы отклонять меня отъ отступленій. Наконецъ, и не играй ты во всемъ этомъ никакой роли, я не вижу ничего привлекательнаго въ спокойной славѣ и вѣрныхъ доходахъ черезъ банкира. Я рано ознакомился со всѣми кулисами всѣхъ сценъ людской жизни, могъ бы быть актёромъ на этихъ различныхъ театрахъ, но при входѣ, вездѣ, — въ свѣтѣ какъ на подмосткахъ, — тѣснится толпа наблюдателей, критиковъ, соперниковъ и клакёровъ, которыхъ я не могъ бы ни обманывать, ни щадить, ни льстить имъ, ни платить. Богъ создалъ меня врагомъ всякой серьёзной лжи и холоднаго плутовства; я умѣю румяниться только для шутки; но скоро сила искренности беретъ верхъ, и я чувствую потребность омыть лицо и снова сдѣлаться мужемъ на защиту слабаго и наказаніе дерзкаго. Для меня невозможны никакія мечты въ жизни; я еще не жилъ для себя, какъ зналъ уже насквозь людей, состарѣвшихся въ битвѣ. Да здравствуетъ моя святая свобода! Не краснѣй за меня, умный и благородный Леонсъ! Твой путь проложенъ прямо, и ты пройдешь его съ величіемъ; я знакомъ только съ проселками и ходьбою цѣликомъ, какъ Мадлена…

— Кстати, Мадлена? вотъ гдѣ философія твоя становится ужасающею, и преступленіе близко. Вчера ты спалъ у нея въ хижинѣ, сегодня ты пріютился подъ сводами монастыря, завтра ты пойдешь бродить по мостовой города, и дѣвушка будетъ несчастна, если не несчастна уже теперь…

— Постойте! сказалъ цыганъ, останавливая Леонса передъ аркадой: — взгляните вонъ на этотъ ручей, текущій въ глубинѣ рва. Посмотрите на то мѣсто, гдѣ деревенскій мостикъ соединяетъ тропинку, спускающуюся отсюда, съ той, которая ведетъ на противолежащую гору.

— Вижу; что же дальше?

— Видите ли вы зеленый, какъ изумрудъ, лужокъ, рисующійся на скатѣ мрачныхъ скалъ? Тропинка, убѣгая въ даль, ведетъ мимо его.

— Вижу и лугъ. Что дальше?

— Дальше чаща сосенъ, и тропинка въ ней теряется.

— Ну?

— За соснами и тропинкою углубленіе, покрытое дикимъ кустарникомъ; а дальше — голая вершина горы.

— А еще дальше небо? сказалъ Леонсъ въ нетерпѣніи. — Къ какой метафорѣ заходишь ты такъ издалека?

— Ни къ какой. Вы не хорошо разглядѣли. Между вершиною горы и небомъ есть еще родъ шалаша изъ сосновыхъ досокъ, сколоченныхъ на-живую-нитку и поддерживаемыхъ большими камнями. Далеко вы видите?

— Я очень-хорошо вижу эту хижину. Вижу даже стаю птицъ, кружащихся надъ нею въ небѣ.

— Ну, если вы видите птицъ, такъ вы знаете, что это за хижина, и почему мнѣ такъ по-сердцу поселиться здѣсь, на полчаса пути отъ шалаша для такихъ ходоковъ, какъ Мадлена и вашъ покорнѣйшій слуга.

— Такъ вотъ гдѣ живетъ птичница?

— Теперь вы можете различить маленькую пурпуровую мантилью, красную точку, сверкающую на солнцъ и шевелящуюся около этой жалкой лачужки. Это Мадлена, это мой ангелъ, дитя моего сердца, моя душа, моя жизнь! Я не могъ дольше пользоваться гостепріимствомъ, которое предложила мнѣ эта чистая дѣвушка и ея героическій бандитъ-братъ, когда однажды, покрытый пылью, едва-дышащій, падая отъ изнеможенія, съ послѣднимъ оболомъ въ карманѣ, — но при всемъ томъ съ безпечнымъ восторгомъ привѣтствующій небо Франціи, — я сѣлъ у ихъ порога и попросилъ немного козьяго молока утолить свою жажду. Я понравился имъ и внушилъ имъ къ себѣ довѣріе; они удержали меня, я полюбилъ ихъ и не могъ рѣшиться уйдти, хотя совѣсть и говорила мнѣ, что я не долженъ присоединять къ ихъ нищетѣ свою собственную. Теперь, однакожь, не смотря на то, что я скрывался въ самыхъ пустынныхъ мѣстахъ, и никто не видѣлъ меня вблизи, — издали замѣтили фигуру бродяги, спутника Мадлены; потерявъ доброе мнѣніе священника, Мадлена скоро принуждена была бы выгнать меня или бѣжать со мною. Я этого не хочу, и вотъ почему, когда вы встрѣтили меня на берегу озера, я шелъ предложить свои услуги монахамъ этого монастыря, намѣреваясь найдти здѣсь убѣжище недалеко отъ моихъ горскихъ друзей. Вотъ почему завезъ я васъ сегодня сюда — чтобъ проститься здѣсь съ вами и возвратить вамъ ваше платье, не оставаясь нагимъ, какимъ вы нашли меня.

— Вы оставите его у себя, сказалъ Леонсъ: — чтобъ вамъ было въ чемъ выйдти изъ монастыря, я требую этого, — такъ же, какъ и золото, бывшее въ карманѣ вашего жилета. Вы не можете отказаться отъ средства облегчить нѣсколько бѣдность Мадлены и ея брата.

— У меня въ карманѣ было золото? спросилъ Теверино съ безпечностью. — Я не замѣтилъ этого. Если вы не хотите взять его назадъ, я положу его здѣсь въ кассу бѣдныхъ, и Мадлена получитъ свою часть. Роль казначея не по мнѣ, и я не хочу, чтобъ говорили, будто я разъигрывалъ цѣлыя сутки маркиза не просто ради собственнаго удовольствія. Милэди щедро наградила Мадлену за доставленное ею развлеченіе. Мадлена теперь богата, а я въ два мѣсяца заработаю довольно для удовлетворенія всѣмъ своимъ нуждамъ на долгое время.

— А черезъ два мѣсяца куда ты? Что сдѣлаешь ты съ Мадленой?

— Я люблю и любимъ такъ сильно, что еслибъ она была постарше, я женился бы на ней; но, — я долженъ подождать еще по-крайней-мѣрѣ два года, и если буду имѣть несчастіе черезъ-чуръ влюбиться въ нее раньше, она будетъ въ большой опасности. Поэтому я долженъ съ нею разстаться, и даже раньше двухъ мѣсяцевъ, если моя отеческая привязанность измѣнитъ свой характеръ.

— Удивительный юноша! сказалъ Леонсъ: — Какъ? Столько жара и спокойствія, столько слабости и мужества, столько опытности и простодушія, жизнь столько бурная и чистая, безпорядочная и такъ-сильно огражденная отъ страстей!..

— Не считайте меня лучшимъ, нежели каковъ я въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчалъ Теверино. — Въ бурной молодости я надѣлалъ и зла: у меня есть проступки, которыхъ я никогда не прощу себѣ; но это сердце не могло испортиться вполнѣ, и раскаяніе очистило его. Я заставлялъ страдать другихъ, и не умѣю выразить вамъ, сколько страдалъ самъ; я страстно люблю благополучіе, и зрѣлище несчастія, котораго я былъ виною, едва не лишило меня разсудка. Впредь я скорѣе убью себя, нежели запачкаю предметъ своего обожанія, и не стану требовать наслажденій у того, кто владѣетъ сокровищемъ невинности.

— Но ты забудешь эту несчастную, и когда ты ее покинешь, сердце ея будетъ растерзано.

— Забуду ли я ее, этого я не знаю, серьёзно отвѣчалъ Теверино. — Не думаю, впрочемъ; не могу себѣ этого вообразить, а еслибъ могъ, я бы не любилъ ее, я — не былъ бы я. Правда, я разорвалъ не одну связь, взялъ назадъ не одну клятву; но не помню, чтобъ когда-нибудь измѣнилъ первый, — у меня душа постоянная по натурѣ и по нуждѣ; не будь я безпрестанно завлекаемъ въ легкія интриги, которыя покидалъ безъ угрызеній совѣсти, я могъ бы любить только разъ въ жизни. Я былъ безпутенъ, хотя Богъ и создалъ меня цѣломудреннымъ; натура моя воскресаетъ при соприкосновеніи съ душою цѣломудренной, и я чувствую, что идеалъ мой здѣсь, а не гдѣ-нибудь. Пусть же время идетъ, и жизнь моя развертывается передо мною. Я не могу быть ея пророкомъ; знаю только, что не невозможно, чтобъ я сдѣлался мужемъ Мадлены, если найду ее вѣрною, когда прійдетъ время.

— А если нѣтъ?

— Тогда прощу ей и останусь ея другомъ… Да, другомъ ея, какъ вы не можете быть другомъ Сабины, вы, который любите иначе и пропитываете любовь гордостью.

— И такъ, мы разстанемся — и я не могу доказать тебѣ своего уваженія и истинно-неотразимаго чувства дружбы, которое ты внушилъ мнѣ?

— Мы встрѣтимся, будьте увѣрены. Когда у меня будетъ работа и платье, какъ теперь, я встрѣчу васъ съ отверстыми объятіями. Но если я буду въ рубищѣ, какъ на берегу озера, не удивляйтесь, что я, по-видимому, не узнаю васъ.

— Это-то мнѣ и больно! сказалъ Леонсъ съ чувствомъ: — ты не вѣришь мнѣ!

— Вѣрю. Но я слишкомъ-хорошо знаю дѣйствительность и не хочу перестать вести жизнь, похожею на романъ, болѣе или менѣе занимательный и разнообразный.

Священникъ согласился проводить Сабину и Леонса въ виллу, чтобъ лордъ Г. не имѣлъ причины подозрѣвать ихъ. Милордъ проснулся наканунѣ ввечеру и началъ безпокоиться; но онъ обратился къ бутылкѣ, чтобъ забыться, и когда Сабина возвратилась домой, онъ еще спалъ.

"Отечественныя Записки", № 10, 1845