О
ВРАЖДѢ КЪ ПРОСВѢЩѢНIЮ
замѣчаемой въ новѣйшей литтературѣ.
править
ВРАЖДѢ КЪ ПРОСВѢЩѢНIЮ
замѣчаемой въ новѣйшей литтературѣ.
....Нѣжное растеніе Наука!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Чуть солнце опалить, иль чуть морозъ прохватитъ
. . . . . . . . . . . надолго
Къ землѣ наклонится она. За то
Какъ... корни глубоко въ землѣ раскинетъ...
Пружины государственныя ею,
Невидимыя, видимыя связи
Скрѣпятся, отвердѣютъ и ничѣмъ
Никто того ужь царства не своротитъ.
Обязанность священна тамъ, и дорогъ
Покой общественный, и смерть за славу.
(Петръ Великій — въ Сценахъ
изъ Его жизни, соч. Погодина).
Нѣкогда находились въ Русской Литтературѣ люди, которые осмѣливались утверждать, что Русскіе должны имѣть свою собственную литтературу, по своему писать и по своему думать; литтературная чернь смѣялась надъ этими умниками и со всеусердіемъ продолжала переводить Коцебу и Дюкре-Дюминиля. — Наконецъ въ Европѣ люди съ талантомъ обратились къ отечественнымъ предметамъ; національность была разработана во всѣхъ литтературахъ; явились народныя историческія драмы и повѣсти. Посредственность потянулась вслѣдъ за талантомъ и довела историческій родъ до нелѣпости; въ настоящую минуту не осталось почти ни одного порядочнаго великаго человѣка и ни одной части его платья, которые бы не были оклеветаны какимъ либо драматикомъ или романистомъ. Тогда догадались и наши такъ называемые сочинители, попробовали — трудно; наконецъ взялись за умъ, раскрыли Исторію Карамзина, вырѣзали изъ нея нѣсколько страницъ, склѣили вмѣстѣ — и къ неописанной радости сдѣлали разомъ три открытія: 1-е что такое произведеніе читатели съ небольшимъ усиліемъ могутъ принять за романъ или за трагедію, 2-е что съ Русскаго переводить гораздо удобнѣе, нежели съ иностраннаго, и 3-е что слѣдственно сочинять совсѣмъ не такъ трудно, какъ прежде полагали. Въ самомъ дѣлѣ, смотришь — Русскія имена, а та же Французская мелодрама. И многіе, многіе пустились въ драмы и особенно въ романы; а Критика — этотъ позоръ Русской Литтературы — установила для сихъ произведеній особыя правила. За недостаткомъ историческихъ свидѣтельствъ рѣшили, что настоящіе Русскіе нравы сохранились между нынѣшними извощиками, и въ слѣдствіе того осудили какого либо потомка Ярославичей читать изображеніе характера своего знаменитаго предка, въ точности списанное съ его кучера; въ слѣдствіе тѣхъ же правилъ, кто употреблялъ Русскія имена, того Критика называла національнымъ трагикомъ, кто безсовѣстнѣе выписывалъ изъ Карамзина, того называла національнымъ романистомъ, — и Гг. А, Б, В, хвастались передъ читателями, а читатели радовались, что въ романѣ нѣтъ ни одного слова, которое бы не было взято изъ Исторіи; многіе находили это средство очень полезнымъ для распространенія историческихъ познаній. До сихъ поръ все еще шло хорошо; но скоро историческій родъ наскучилъ въ Европѣ: тамъ опытные въ литтературѣ люди обратились къ другой точкѣ зрѣнія; они посмотрѣли вокругъ себя, замѣтили много смѣшнаго, много грустнаго, вспомнили о романахъ, которые были въ модѣ у отцевъ нашихъ — и составился новостарый родъ подъ названіемъ нравственно-сатирическаго. Но какъ быть? такъ много было писано въ этомъ родѣ! всѣ возможные пороки и слабости человѣка подробно описаны въ повѣстяхъ и выведены на сцену: скупцы, мизантропы, ревнивцы, завистники, невѣжды были нѣсколько разъ выворочены и на изнанку, и опять, на лице и совсѣмъ износились, что было дѣлать? Иностраннымъ романистамъ-сатирикамъ помогло просвѣщеніе. Да, Мм. Гг., просвѣщеніе! При быстромъ и многостороннемъ своемъ движеніи, проникая во всѣ классы народа, сдѣлавшись добычею людей различныхъ организацій, оно необходимо должно было произвести нѣкоторыя странности, собственно безвредныя и исчезающія въ Исторіи. Мечты, казавшіяся нелѣпостію и въ послѣдствіи оправданныя опытомъ, породили людей съ мечтами дѣйствительно нелѣпыми; кабинетные труды ученаго, обратившіеся въ постановленія, для цѣлыхъ народовъ, породили толпу прожектеровъ, предлагавшихъ публикѣ неисполнимые законы для преобразованія общества; произведенія мрачнаго генія, возвысившаго презрѣніе къ людямъ до поэтическаго вдохновенія, произвели толпу людей, притворившихся нещастливыми въ этой жизни, какъ будто бы они понимали другую, лучшую. — Во всемъ этомъ было много страннаго, много смѣшнаго и много драматическаго. Романисты не замедлили воспользоваться этими новыми предметами; въ это же время демократическій духъ повѣялъ на Европу; къ нему присоединился духъ партій — и изъ всего этого составился новый дѣйствительно чудовищный родъ литтературы, основанный на презрѣніи къ просвѣщенію, исполненный ребяческихъ жалобъ на несовершенство ума человѣческаго, ребяческихъ воспоминаній о щастливомъ невѣжествѣ предковъ, возгласовъ противъ Философіи, противъ машинъ, и наконецъ исполненный преступныхъ похвалъ простотѣ черни и мужеству ремесленниковъ, разрушающихъ прядильныя машины. Этотъ родъ литтературы явился въ Европѣ во всѣхъ возможныхъ видахъ: и повѣстей и водевилей и догматическихъ преній; одни хватались за него, какъ за средство сказать нѣчто противное общему здравому смыслу и слѣдственно все таки нѣчто новое, другіе, по причинамъ вовсе не литтературнымъ. Все это до нѣкоторой степени понятно въ престарѣлой Европѣ и имѣетъ свое значеніе. Но дошла очередь до нашихъ сатириковъ; вмѣсто того чтобы посмотрѣть вокругъ себя, углубиться въ Отечественные нравы, въ нихъ отыскать имъ свойственныя оригинальныя черты, способныя быть перенесенными въ міръ литтературный, — они, поставленные щастливою судьбою среди народа свѣжато, юнаго, въ эпоху самую драматическую, какая только можетъ быть въ Исторіи страны, эпоху сліянія народности съ общею образованностію, — нащи сатирики не замѣтили ничего этого, а по старой памяти пустились въ подражаніе иностранцамъ; они напали... какъ вы думаете на что? На просвѣщеніе! Какъ будто это юное растеніе, посаженное мудрой десницей Петра и донынѣ съ такими усиліями поддерживаемое Правительствомъ и — извините — однимъ Правительствомъ, какъ будто оно достигло уже полнаго развитія, утучнѣло, уже производитъ тѣ ненужные отпрыски, которые замѣчаются въ старой Европѣ!... Нѣтъ, можетъ быть, никогда духъ подражанія, владычествующій надъ нашею литтературою, не былъ столько пагубенъ! Не противъ злоупотребленія науки вооружились наши сатирики, но противъ самой науки; забыты примѣры Фонъ-Визина, Капниста, Грибоѣдова, ихъ глубокое знаніе современныхъ нравовъ, ихъ вѣрный взглядъ на наши недостатки, ихъ благородное стремленіе.... Отличительнымъ характеромъ нашихъ сатириковъ сдѣлалось — попадать рѣдко и мѣтитъ всегда мимо. Два, три человѣка занимаются у насъ Агрономіею; благомыслящіе люди дѣлаютъ неимовѣрныя усилія, чтобы распространить прямое знаніе о сей наукѣ, которое одно можетъ отвратитъ грозящее нашимъ нивамъ безплодіе; два, три челоловѣка собираются толковать о философскихъ системахъ, по слуху извѣстныхъ нашимъ литтераторамъ; такъ называемые ученые (т. е. между литтераторовъ) съ грѣхомъ пополамъ щечатся вокругъ словарей и энциклопедій; а наши нравoописатели толкуютъ о вредѣ, происходящемъ отъ излишней учености, о вредѣ машинъ, пишутъ романы и повѣсти, комедіи, въ коихъ выводятся на сцену какіе-то господа Верхоглядовы, не только не существующіе, но невозможные въ Россіи; выводятся философы, агрономы, нововводители — какъ будто бы существованіе этихъ лицъ было характерною чертою въ нашемъ обществѣ! Названія наукъ неизвѣстныхъ нашимъ сатирикамъ служатъ для нихъ обильнымъ источникомъ для шутокъ, словно для школьниковъ, досадующихъ на ученость своего строгаго учителя з лучшіе умы нашего и прошедшаго времени: Шампольонъ, Шеллингъ, Гегель, Гаммеръ, особенно Гаммеръ снискавшіе признательность всего просвѣщеннаго міра, обращены въ предметы лакейскихъ насмѣшекъ, «лакейскихъ» говоримъ, ибо цинизмъ ихъ таковъ, что можетъ быть порожденъ лишь грубымъ, неблагодарнымъ невѣжествомъ. Отъ этого созданія нѣкоторыхъ изъ нашихъ романистовъ доходятъ до совершенной нелѣпости. Этого мало. Въ старой Европѣ ужасы конца ХVIII столѣтія отозвались въ нынѣшней литтературѣ по той же причинѣ, почему идиллическая и жеманная поэзія прежняго времени отозвалась въ вѣкъ терроризма[1]. Такъ должно быть по естественному порядку вещей, ибо литтература, вопреки общепринятому мнѣнію, есть всегда выраженіе прошедшаго; для многихъ изъ нынѣшнихъ Европейскихъ сочинителей эти ужасы суть воспоминанія дѣтства, а воспоминанія дѣтства всегда сильно дѣйствуютъ на сочинителя и невольно проникаютъ во всѣ его произведенія; отъ того многіе изъ этихъ господъ углубились въ грустныя исключенія изъ общей жизни человѣчества и обработали ихъ съ большимъ или меньшимъ талантомъ, съ большею или меньшею благопристойностію. Наши романисты не замѣтили этого хода нервической горячки; въ фанатизмѣ подражанія не усомнились схватиться за сіе средство для поддержанія благосклонности публики сколько было возможно, и нельзя безъ смѣха читать, какъ нѣкоторые изъ этихъ господъ, нападал безъ милосердія на Французскихъ романистовъ, безъ милосердія же стараются перенять ихъ нелѣпый выборъ предметовъ, напыщенный, натянутый слогъ и даже самую неблагопристойность, все по мѣрѣ возможности. Фантастическій родъ, на который была также мода въ Европѣ и который можетъ быть больше, нежели всѣ другіе роды, долженъ измѣняться по національному характеру, долженствующій соединять въ себѣ народныя повѣрья съ неясною мечтою младенчества, — этотъ родъ цѣликомъ перешелъ въ наши произведенія и достигъ до состоянія настоящаго бреда, съ тою разницею, что этотъ бредъ не есть бредъ естественный, который все таки можетъ быть любопытнымъ, но бредъ холодно перенесенный изъ иностранной книги. Наконецъ демократическій духъ, составляющій особый колоритъ въ Европейскихъ романахъ, также переселился въ наши романы; но у насъ обратился въ безусловныя похвалы черни и въ нападки на высшее общество, большею частію недоступное нашимъ сатирикамъ.
Легкость сочиненія такого рода подняла снизу всю литтературную тину: люди едва знающіе грамотѣ, и люди знающіе ее, но безъ поэтическаго призванія, люди безъ всякаго образованія и люди съ знаніями достаточными для составленія словаря или азбуки, и которые могли бы быть весьма полезными въ этой части, — все пустилось въ сатирическія, историко-нравственныя и фантастическія произведенія разнаго рода. Въ этихъ произведеніяхъ не ищите убѣжденія, откровенности; не ищите новой точки зрѣнія, которая дѣлаетъ разсказъ занимательнымъ, если не по происшествію, то по крайней мѣрѣ по разскащику; не ищите тѣхъ глубокихъ изысканій, которыя поднимаютъ предъ вами завѣсу съ старинныхъ нравовъ или съ тайныхъ движеній души современниковъ; не ищите того поэтическаго волшебства, которое, при недостаткѣ историческихъ свидѣтельствъ, угадываетъ прошедшее и настоящее; не ищите и простосердечнаго естественнаго описанія нравовъ и характеровъ; не ищите ничего дѣвственнаго, невольно вылившагося изъ души... Въ сотняхъ томовъ, вмѣсто силы — напыщенность, вмѣсто оригинальнаго — чудовищное, вмѣсто остроты — площадныя шутки, — и между тѣмъ все чужое, все неестественное, все несуществующее въ нашихъ нравахъ.
Что же дѣлала Критика?
А что за дѣло Критикѣ? Какая нужда ей, что литтература принимаетъ такое гибельное направленіе? Развѣ оно помѣшаетъ сбыту дурныхъ книгъ? Напротивъ, поможетъ, Вѣдь Критика сама золотыхъ дѣлъ мастеръ[2]: ея дѣло въ томъ, чтобы книги, т. е. собственныя ея, продавались: и въ этомъ она успѣваетъ. На просторѣ никто не мѣшаетъ ей называть себя Гёте, Байрономъ, увѣрятъ публику, что она одна, т. е. Критика, заботится о ней, публикѣ; никто не мѣшаетъ Критикѣ въ случаѣ нужды изъявлять свое благоволеніе къ читателямъ, въ случаѣ нужды сравнивать лучшій талантъ въ Россіи съ Поль де Кокомъ... Это все въ порядкѣ вещей, — и отъ Критики другаго требовать нечего, да и не слѣдуетъ: она занимается своимъ мастерствомъ, это мастерство прибыльно и будетъ прибыльно до тѣхъ поръ, пока не найдутся другіе мастеровые и не перечтутъ по пальцамъ всѣхъ хитростей своихъ собратій, а что всего важнѣе, докажутъ на опытѣ, что можно писать книги и не потворствовать развращенному вкусу и разрушительнымъ мыслямъ, что можно быть критикомъ и не имѣть въ виду лишь распродажи собственныхъ книгъ...
Любопытнѣе всего знать: что дѣлали читатели?.. А читателямъ что за дѣло? Были бы книги. Случалось ли вамъ спрашивать у дѣвушки, недавно вышедшей изъ пансіона; какую вы читаете книжку? «Французскую» отвѣчаетъ она; въ этомъ отвѣтѣ разгадка неимовѣрнаго успѣха многихъ книгъ скучныхъ, нелѣпыхъ, напитанныхъ площаднымъ духомъ. Да; наши читатели хотятъ читать, и потому читаютъ все: «лучшая приправа къ обѣду» — говорили Спартанцы — «голодъ.» А нечего сказать, бѣдныхъ читателей подчуютъ довольно горькимъ зельемъ; но впрочемъ романисты и комики умѣютъ подсластить его, и это злое зелье многимъ приходится по вкусу. Вотъ какимъ образомъ это происходитъ. Вообразите себѣ деревенскаго помѣщика, живущаго въ степной глуши; онъ живетъ очень весело; поутру онъ ѣздитъ съ собаками, вечеромъ раскладываетъ гранъ-пасьянсъ, а въ промежуткахъ проматываетъ свой доходъ въ карты; зато у него въ деревнѣ нѣтъ никакихъ новостей, ни Англійскихъ плуговъ, ни экстирпаторовъ, ни школъ, ни картофелю; онъ всего этого терпѣть не можетъ. Помѣщикъ не въ духѣ, да и не мудрено: земля у него что-то испортилась; онъ твердо держится тѣхъ же правилъ въ земледѣліи, котораго держался и дѣдъ и отецъ его, — а земля и въ половину того не приноситъ, что прежде... чудное дѣло! Да еще къ большей досадѣ, у сосѣда, у котораго земля 30 лѣтъ тому назадъ была гораздо хуже, земля исправилась и приноситъ втрое болѣе дохода; а ужь надъ этимъ ли сосѣдомъ не смѣялся нашъ добрый помѣщикъ, и надъ его плугами, и надъ экстирпаторами, и надъ молотильнею, и надъ вѣяльнею? Вотъ къ помѣщику пріѣзжаетъ его племянникъ изъ Университета, видитъ горькое хозяйство своего дядюшка, я совѣтуетъ... какъ бы вы думали?... совѣтуетъ подражать сосѣду, толкуетъ дядюшкѣ объ Агрономіи, о Лѣсоводствѣ, о чугунныхъ дорогахъ, о пособіяхъ, которыя Правительство щедрою рукою предлагаетъ всякому промышленому и ученому человѣку. Дядюшкѣ это не по сердцу; съ горя онъ открываетъ книгу, которую рекомендовалъ ему его пріятель изъ Земскаго Суда, съ которымъ онъ въ близкихъ связяхъ по разнымъ процессамъ. Дядюшка читаетъ — и что же? о восторгъ! о восхищенье! Сочинитель, который напечаталъ книгу, и потому слѣдственно долженъ быть человѣкъ умный, ученый и благомыслящій, говоритъ читателю, или по крайней мѣрѣ читатель такъ понимаетъ его: «повѣрьте мнѣ, всѣ ученые — дураки, всѣ науки — сущій вздоръ, знаменитый Гаммеръ — невѣжда, Шамполльонъ — враль, Гомфрій Деви — вольнодумецъ, вы, милостивый государь, настоящій мудрецъ, живите по прежнему, раскладывайте гранъ-пасьянсъ, не думайте обо всѣхъ этихъ плугахъ, машинахъ, отъ которыхъ только разоряются работники, и отъ которыхъ происходитъ только зло; на что вамъ Агрономія? она хороша, тамъ гдѣ мало земли, на что вамъ Минералогія, Зоологія? вы знаете лучшую науку — Правдологію...» — И помѣщикъ смѣется: онъ понимаетъ остроту, онъ очень доволенъ , онъ дочитываетъ прекрасную книгу до конца. Когда заговоритъ племянникъ объ Агрономіи, онъ обличаетъ его заблужденіе печатнымистроками, рекомендуетъ утѣшительное произведеніе своимъ собратіямъ, и у удивленнаго издателя являются неожиданные читатели; а между тѣмъ въ понятіяхъ добрыхъ помѣщиковъ все смѣшивается, вольнодумство съ благими дѣйствіями просвѣщенія, молотильня съ затѣями безпокойныхъ головъ, во всякомъ улучшеніи они видятъ лишь вредное нововведеніе, въ удовлетвореніи своему эгоизму и лѣни — истинную истину; настоящій Русскій духъ они находятъ лишь въ мнѣніи своихъ крестьянъ о томъ, что не должно сѣять картофель, и что надлежитъ непремѣнно оставлять третье поле подъ паромъ.
Такъ пагубно дѣйствуетъ пустое, дѣтское подражаніе иностраннымъ бреднямъ на нижніе слои общества; такъ невольно унижаютъ свое званіе писатели; такъ мало содѣйствуютъ они благимъ попеченіямъ Правительства о нашемъ благомъ просвѣщеніи!
Эти наблюденія не должны оскорблять никого; мы не имѣли въ виду никого въ особенности, но лишь дѣйствіе, производимое на читателей нѣкоторыми изъ новѣйшихъ произведеній; нами руководило грустное, но справедливое и безкорыстное чувство. Будущее рѣшитъ, кто правъ и кто виноватъ въ этомъ случаѣ!...
