За 8 дней до Пасхи 1813 года прибыл я к моему новому местожительству и нашел еще всюду, как в домах частных лиц, так и в квартирах офицеров, в помещениях, занятых военными канцеляриями, на улицах и площадях города замечательные следы войны, закончившейся для этой местности в конце ноября. Базарная площадь была вся заставлена захваченными пушками, военными фурами и обозными повозками, фургонами высших офицеров и т. д.; на улицах валялось еще брошенное оружие, пули, неразорвавшиеся снаряды, и всюду кишели русские солдаты и ополченцы, пленные всех вражеских наций в разодранной одежде различных цветов, торгующие евреи и крестьяне, привезшие на рынок свои продукты. Как здесь, так и в окрестных деревнях были заняты собиранием оставленных неприятелем оружий, сжиганием брошенной им одежды, конной сбруи, утвари и устройством домов для жилищ. Должностные лица города поручили врачу еврею Гиршу прокурить их квартиры согласно предписанию. Неопытный в химии, он старался буквально следовать предписанию, но ему в этом мешала робость, незнание простейших химических реакций и боязнь взрыва при обливании селитры серной кислотой. Он старался как можно дальше держаться и отворачивал свое лицо, словно опасаясь потерять зрение. Когда я взял у него бутылку и он увидел, что я делаю спокойно и хладнокровно то, чего он так опасался, сделал такое смешное замечание: «Боже мой; я думал увидеть чудеса, а тут всё так просто», — мы принялись громко хохотать. Я лечил военных, имел частную практику, и работы было по горло. Не место здесь говорить подробно об очень интересных, с медицинской точки зрения, случаях из моей практики, это будет слишком пространно; я остановлю внимание читателя на других более занимательных предметах той достопримечательной эпохи. Проходя с остатком великой армии 26 ноября (по новому стилю) через Борисов, я увидел в этом городе, состоявшем из деревянных строений, одноэтажный каменный дом, выстроенный на базарной площади. Во время этой войны он был французами обращен в госпиталь. Какой беспорядок господствовал там, можно судить уж по тому, что я, доставленный в Борисов 28-го числа, как пленный, увидел, гуляя 29 числа, рано утром на этой площади, лежащие один на другом трупы умерших в этом госпитале. Этот в высшей степени разрушенный и зараженный дом русские не обратили уже вторично в госпиталь, а поместили в нем свыше 300 найденных и взятых в плен при переходе через реку женщин, девушек и детей, самых несчастных существ в этой войне.
Можно себе представить глубокое горе их, оставшихся на произвол судьбы; в чужой стране, совершенно беспомощных и лишенных средств к существованию. При них было много детей разного возраста, (много было лишившихся своих родителей), и взрослые девушки, последовавшие за французами из разных местностей Европы, преимущественно из больших городов Германии, особенно из Гамбурга. Среди прибывших уже сюда было много больных или предрасположенных к заболеванию, благодаря перенесенным нужде и лишениям. Теперь, живя в помещениях, где раньше так страшно свирепствовала военная чума, их тяжелое положение сделалось еще хуже; заболели почти все. И вот, лишенные возможности ухаживать друг за другом, страшно нуждаясь в пище, эти несчастные стали жертвой огня; вероятно, рука какой-нибудь женщины, в своем отчаянии дошедшей до безумия, подожгла дом.
В Рождественскую ночь показался огонь, пламя быстро охватило и пожрало всё горючее и всех тех, которые не были в состоянии спастись. Эта страшная участь постигла, однако, не всех доставленных сюда. Иные уже раньше, еще до мира, нашли приют у добросердечных и участливых людей, и многие бедные дети, покинутые или потерявшие родителей, нашли новых родителей. Русских и поляков поражало присутствие при союзной армии такого множества женщин и детей, тогда как при русской армии не было ни одной женщины. Я отвечал им на их частые вопросы по этому поводу, что издавна при немецких войсках было две или три женщины в роте или эскадроне, которые должны были заботиться о белье для солдат и торговать в лагерях и на переходах. Однажды услышал я на боковой улице, куда я зашел по обязанности службы, серьезный спор между еврейкой и немцем. По голосу последнего я предположил, что он молодой человек, а по диалекту, что он земляк. Я вошел в комнату и застал молодого человека в русской военной одежде; он назывался Вейкард, был сыном врача и племянником Мельхиора Адама Вейкарда, родился в Гейлбронне и вырос в Петербурге. Он служил в русском кавалерийском корпусе графа фон Ламберта и отморозил себе в ноябре, во время суровой зимы, пальцы ног. Из его рассказов выяснилось, что он участвовал в сражении, происшедшем 21 ноября между поляками, французами и русскими, и что он видел также в этот день, как сражался у моста прибывший из Данцига вюртембергский полк № 7, понесший большие потери. Когда я, однажды, заставил его рассказать и указать мне на место этой стычки, он повел меня к обуглившимся остаткам сгоревшего дома, среди которых валялись обуглившиеся человеческие кости. «Это, — сказал он, — кости наших земляков, раненых в сражении и перенесенных в этот дом из-за холода; вскоре после этого он загорелся, и кто сам не мог спастись, должен был погибнуть в пламени». Когда же весной высохли дороги, деревья покрылись свежей зеленью и семена пустили ростки, в одно воскресенье приведен был в исполнение давно задуманный план отправиться верхом в Студянку, к месту, где Наполеон перешел Березину. Мы выехали рано утром в обществе инженеров-офицеров, назначенных в эту местность для очищения реки, постройки мостов, и учителя уездной школы, точно знавшего эту местность и ее историю. Мы избрали дорогу через Старый Борисов, по которой шли остатки великой армии, и по которой проходил я сам. Прибыв в совершенно разрушенную, сравнявшуюся с землей Студянку, мы увидели, к нашему великому изумлению, что почва покрыта красивой, роскошной зеленью, особенно там, где находилась деревня. Рассыпанные войсками в этой деревне в дни перехода рожь, овес и т. д. теперь взошли. Уже значительно выросший овес образовал приятную зелень, из которой там и сям торчал еще остаток прежней печи. Мы слышали, что сейчас после ухода армии жители этой деревни хотели вновь ее выстроить и заселить, но в этом им помешал приказ императора Александра, по которому деревня Студянка уничтожалась и впредь не должна была более существовать. На восточном и западном конце этой бывшей деревни высились большие могильные насыпи. Одна близко от того места, где я провел ночь с 26 на 27 ноября, была высотой с крестьянскую избу, и давно уже обросла елями. По утверждению бывшего в нашем обществе учителя, эта могильная насыпь, оставшаяся до сегодняшнего времени, образовалась на этом месте 100 лет тому назад, при попытке шведов перейти через эту реку под начальством Карла XII. Он сказал нам, что нетрудно убедиться в истине этих слов, потому что при раскопке скоро бы нашлись кости. Новообразовавшаяся могильная насыпь на западном конце бывшей деревни Студянки, заключающая в себе столь многих из наших товарищей по оружию, частью погибших здесь в сражениях, частью умерших от голода и холода, была гораздо выше и больше, чем вышеупомянутая. Число находящихся в ней трупов определяли в несколько тысяч. Прибыв на берег, неширокой в этом месте реки, где Наполеон приказал навести два моста, мы нашли майора корпуса шоссейных и водяных сообщений с офицером и несколькими солдатами. Этот майор получил приказ очистить в этом месте реку. Он рассказал нам многое о результате своих работ. Река (ширина ее в этом месте согласно нашему общему определению была 16—18 саженей) с крутым и твердым берегом по эту сторону и плоским, болотистым по ту, с небыстрым течением, была переполнена не только человеческими трупами и трупами лошадей, но и многими другими предметами, взятыми с собой армией. Много было вырыто уже зимой из-под льда и снега; в близлежащих лесах встречали невероятное множество закоченевших трупов, сидевших или под деревьями, или валявшихся на земле; при них находили много ценного, как например, часы, деньги, орденские значки, оружие, эполеты и т. д.; в особенности часто находили множество подобных предметов определенные для этой работы крестьяне, но они должны были их отдавать своему владельцу. Майор сам также вытаскивал из воды много чемоданов, сундуков, ранцев, ящиков и т. п. и имел большие запасы оружия, седельной сбруи и т. п. Вообще в этой местности были собраны невероятные количества этих предметов, и евреи Борисова хорошо торговали этим, несмотря на то, что большая часть оружия была отобрана в казну. Этот майор велел вытаскивать из воды даже пушки и различного рода экипажи и знал, где в болотах и под водой лежит еще более пушек. Этот офицер принял нас в лачугах, выстроенных по его приказанию на берегу из остатков моста и деревни для него и для его команды, и наделил нас подарками. Его добыче мы могли бы позавидовать. Он нашел в сундуках, ящиках и т. д. серебро сплющенное и в виде кубов значительной величины и веса, золото, драгоценные камни и много красивого и полезного; он всё это и показывал нам. Он не пожалел всего этого и для своей команды; его солдаты не могли удержаться, чтоб также не показать нам своего имущества: часы, кольца, золотые и серебряные монеты, платья и т. д. Я получил в подарок от этого майора шпагу, саблю и английское седло. Отсюда мы побродили по окрестности, нашли еще много оружия, лоскутьев платья, но особенно много касок, шляп, шапок и т. п., бумаги, книги, карты и планы. Я нашел офицерские свидетельства, записи о смерти от тех войск, к которым принадлежал и я, переданные мной два года спустя посольству в С.-Петербурге. Моя частная практика случайно привела меня также в Цембин и далеко на дорогу в Вильну, по которой направился Наполеон с остатками армии, после перехода через Березину. В Цембине были видны еще многие следы войны. Далеко по дороге в Вильну остатками домов и деревень были только по большей части печи и камины деревянных строений; всё же остальное погибло в огне. В этом городке Цембине переночевал я летом с одним господином, Вольговичем, приехавшим за мной за 80 верст от Борисова, чтоб везти к своей больной жене. Мы поместились у католического священника, и на другой день в дороге я заметил исчезновение моей денежной сумки. Через два дня мы вернулись и снова остановились у этого же священника. Последний тотчас допросил свою прислугу, и парень 17 лет, убиравший нашу постель, — она состояла из сена, — сознался, что он нашел деньги, и я получил их обратно. Но тут-то началась экзекуция, какой я раньше никогда не видывал. Священник достал кнут; парень должен был снять куртку, стать на колени и получать от него значительное число ударов, которое сопровождалось словами: «У тебя нет достаточно хлеба?». Священник всё более разгорячался и сильнее бил парня. Господин Вольгович находил удовольствие в этом наказании, но я с просьбами о снисхождении стал между строгим экзекутором и его жертвой, чтоб положить конец страшным крикам последнего и всё более возрастающему усердию первого. Это мне и удалось. В следующую зиму я снова поехал по этой дороге с господином Вольговичем, и тут-то подтвердилось сказание о том, что стаи волков следовали за армией; я еще и теперь видел несколько стай на снегу, близко от главной дороги, как некогда я видел на родине, близко от дороги, оленей, козулей, вепрей. Также и следы медведей несколько раз приводили в большое беспокойство наших четырех быстрых, чубарых, запряженных рядом лошадей. Работы по восстановлению моста через Березину, производились крестьянами из ближайших сел и деревень. На работах находилось много пленных, взятых в этом году, уже за границей, в сражении при Бауцене, и среди них было много еще крепких и бодрых, в особенности вюртембергцев, взятых лишь в прошлом году. От одного фельдфебеля, Г. Ф. Вальца, я узнал о судьбе оставшихся еще в живых друзей и знакомых, вернувшихся из России, о наборе новых войск, о походе в Саксонию и о событиях вплоть до вышеупомянутого сражения. К этому Вальцу его земляки относились с таким же уважением, как к офицеру, и он в общем был им полезен своим вниманием и заботой как при раздаче их порций и жалованья, так и составлением правильных списков. Уже до его прибытия я имел многочисленный список умерших в Шицкове и Борисове вюртембергцев; он помогал мне пополнять его. Внезапно он заболел тифом и умер. Его бумаги я взял к себе, но они были украдены у меня вместе со всем тем, что вновь приобрело для меня ценность. Я лишился таким образом возможности оказать услуги моему отечеству сообщениями о смерти его подданных. Офицер нашего гарнизона, лейтенант Свиницын, собрал в прошлую зиму в большом количестве найденные при Студянке бумаги отступавшей армии, среди которых было много писем, книг, карт и планов, он их рассортировал. По его просьбе я читал ему многие из них на немецком языке, содержание коих составляли только приказы полкам, бригадам, переводы бюллетеней и т. п. Интереснее было для него содержание французских бумаг, язык коих он знал в совершенстве. В этих он нашел корреспонденции маршалов, дневники их, даже письма Наполеона к его супруге и к министрам в Париже. Из первых видно было, что этот император мог быть нежным, а из последних, что он серьезно интересовался, несмотря на несчастное отступление, всем что происходило во Франции. Майор Сазонов старался о том, чтоб сделать мне приятным мое пребывание в Борисове; он говорил мне: «Приходите ежедневно ко мне; мои офицеры большей частью немцы или говорят по-немецки; они ежедневно кушают у меня и будут вас занимать и позаботятся о том, чтоб вам у нас понравилось». Такой любезности я был обязан всё возраставшей моей известности как опытного и знающего врача. Бывший при его батальоне капитан фон Шилдер, теперешний майор, дал мне для развлечения несколько переписанных стихотворений Шиллера; я невероятно быстро выучил наизусть «Колокол» и другие баллады. В высшей степени был ко мне также предупредителен и городничий Андрей Кириллович Шаталов, расположение которого я снискал счастливым лечением его глаз и исцелением от перемежающейся лихорадки. Одним из его многих благодеяний, оказанных им мне, было и то, что он меня заново одел. Насколько сердечны и благосклонны были эти люди ко мне, настолько же хорошо относились ко мне и прочие офицеры гарнизона, чиновники, заведующий и учителя уездной школы и несколько еврейских семейств. Все хотели улучшить так или иначе мое пребывание, эти добрые люди даже хлопотали о моей женитьбе. Красивая, белокурая панна Текля, вероятно, покорила бы мое сердце, если б оно уже не принадлежало кому-нибудь на родине. В один прекрасный день меня обрадовало прибытие большого, организованного внутри России, отряда войск немецкого легиона, состоявшего из пленных всех немецких провинций и направлявшегося к армии в Германию, через Борисов. Они вступили в него отдельными отрядами с немецкими песнями. В этот день я научился понимать по себе о чувстве, которое должно овладевать швейцарцем, страдающим тоской по трубным звукам горных пастухов и по снежным вершинам гор его родины. Среди многих офицеров этого корпуса я, однако ж, не нашел ни одного земляка, а среди солдат вюртембергцев было только трое. На дневку остановились в Борисове, и я беседовал с большинством офицеров и нашел, что они все еще приверженцы Наполеона. Только немногие скрыли от меня, что они поступили на службу только потому, чтоб освободиться от плена и перейти границу. На другой вечер мне удалось познакомиться также с командиром этих войск; это был немец, родившийся за границей, но давно состоящий уже на русской службе. Все бывшие при нем офицеры, а также их жены, — трое из них поженились в плену на молодых, красивых русских, которых они взяли с собой в Германию, составили в этот вечер приятное общество. Будучи врагом Наполеона, командир считал себя призванным убить его. Он сказал громко с большим жаром: «Я хочу освободить Европу и весь свет от этого тирана; этой моей рукой и этим кинжалом (он вынул его из-за пазухи) я совершу это дело!» Он был самый горячий патриот и самый большой почитатель своего императора. О своих офицерах он говорил: «Они все преданы мне и нашему святому делу, за исключением только некоторых, но этих я образумлю, и если они не исправятся, — я призываю в свидетели бога! — я накажу их в пример другим». На третий день эти войска выступили из Борисова; я провожал их до Березины. Впрочем, я полагаю, что полковник в отношении последнего своего обещания сдержал слово, так как здесь говорили, что он на границе приказал расстрелять двух своих офицеров. Знакомство, сделанное мной позже, было для меня интересно и полезно. Барон Корсак, главный управляющий имений князя Радзивилла, живший в Старом Борисове, едучи однажды вечером домой, вылетел из экипажа, причем получил вывих левого плечевого сустава. За мной послали сани, запряженные тройкой. Я быстро проехал это расстояние и прибыл туда в полночь. Здесь я застал многочисленное общество поляков, сидящих кругом, словно на сейме, а посреди них моего пациента. Тотчас принялись за вправление вывиха, и я должен был согласиться, чтоб все оставались присутствовать при этом. Я быстро вправил вывих при общем одобрении всех присутствующих и к радости барона, переставшего чувствовать боли, и снова свободно двигавшего своей рукой. В собрании произносились, по обычаю страны, длинные польские речи с пожеланиями счастья при вправлении руки, и пили круговую чашу. Все без конца выражали мне благодарность, похвалу и одобрение поцелуями в плечо, руку, лоб и щеки, а также пожатием руки, и я должен был остаться ночевать. Больной просил навещать его ежедневно. Мне приходилось ездить каждый вечер, и всякий раз я заставал здесь многочисленное общество; были здесь и некоторые мои друзья из города. Новые пациенты из этого круга, настолько сблизили меня с ним, что вскоре отношения наши стали интимными. Темой для разговоров служил большей частью поход прошлого года и теперешний в Германию. Я еще ближе изучил здесь известные мне уже политические воззрения поляков, обнаружившие самую большую приверженность Наполеону и сильную надежду на его возвращение. Последняя была так велика, что они воображали, что слышат снова в отдалении выстрелы из пушек. В этом доме я видел много вещей, оставшихся от французской армии. В кабинете барон имел редкое оружие. Я впервые увидел железные мельницы, привезенные Наполеоном из Франции для армии, которыми пользовались здесь с успехом. В этом доме мне снова возвратили потерянный мной орден. Барон фон Корсак давно заметил в петле моего фризового сюртука кусочек черно-желтой ленты и часто расспрашивал, за какие заслуги получил я этот орден, какова была величина, форма и все внешние признаки его? Когда на последний вопрос относительно надписи на нем я ответил, что она гласила «Bene merentibus», он повел меня в свой кабинет, раскрыл комод, в котором находилась огромная коллекция орденских звезд и крестов почти всех наций, привезенных Наполеоном в Россию и сказал: «Найдите себе среди них один, который бы заменил ваш потерянный; я буду рад вам его уступить». Из пяти находившихся здесь вюртембергских орденов «за военные заслуги» я взял себе один, вместе с находившейся при нем желто-черной лентой. Всё это собрание орденов и прочие упомянутые коллекции Корсак достал при помощи крестьян. Он жил близко от моста переправы; большинство жителей окрестности были его крепостные и потому принуждены были приносить ему всё найденное ими; кроме того, он многое откупил у казаков и у других русских солдат, продававших за деньги свою добычу. Однажды вечером, это было в субботу, пришел я домой усталый от работы; переодеваясь, я услышал, что хозяйка моей квартиры, еврейка, что-то читает в соседней комнате. Не обращая внимания ни на нее, ни на то, что она читала, я вдруг был поражен, всё более и более явственно и чаще слыша немецкие слова. Я стал внимательнее прислушиваться и скоро догадался, что она читает библию, а именно книги Моисея. Благодаря что ли моему вниманию, чтение становилось яснее, произношение чище, и я понял слово в слово написанное на чистом немецком языке, так как мне был известен предмет ее чтения. Прочитав исторические книги, она принялась читать песни Соломона и закончила некоторыми псалмами Давида. Отделенный от еврейской семьи тонкой дощатой перегородкой, я имел сейчас возможность убедиться, как хорошо и чисто сохранился немецкий язык в произведениях еврейского народа. Когда моя хозяйка окончила чтение, я зашел к ней и попросил ее показать мне библию, которую она читала. Последняя лежала еще на столе, и я увидел знакомые мне древнееврейские буквы. Когда пришел домой ее муж, я и его заставил прочесть мне из древнееврейской библии и на другой день требовал того же самого от почтосодержателя и других евреев. Из писем и различных книг я узнал, что их язык чисто немецкий, но они пользуются при этом древееврейским шрифтом, на котором они могут выражаться так же чисто и хорошо, как исковерканно, плохо и непонятно они выражаются на нем в обыденной жизни. Этот факт часто впоследствии служил темой для разговоров и вопросов во время моего пребывания в Польше. Откуда происходят эти евреи? Как сохранился немецкий язык, смешавшись указанным образом с древнееврейским? Обменивались подобными вопросами, но всё, что говорили, были лишь мнения и гипотезы, не содержавшие в себе исторической правды. Заканчивая книгу, хочу сообщить еще несколько рассказов, переданных мной русским и полякам, по просьбе их, в длинные вечерние часы того времени. К самым достопримечательным событиям из моей военной жизни относится также и сражение при Екмюле 22 апреля 1809 года. Немногими днями раньше мы форсированным маршем достигли Дуная и городка Вобурга в Баварии. Во время страшного дождя Наполеон укрылся в маленьком доме, на возвышении перед мостом у этого городка, а я в это время со своим полком находился на кирпичном заводе. Мы видели отсюда через окна, как император и несколько офицеров говорили с тремя просто одетыми крестьянами. Поздно вечером перешли мы Дунай в темноте и под дождем; на другой день мы соединились с нашими соседями и давнишними товарищами по оружию, баварцами, и с большим успехом сражались вместе с ними в битве при Абенсберге. 21 апреля мы вышли на дорогу, ведущую из Ландегута в Регенсбург; первый город виднелся вдали направо. На большой равнине, по которой промчался наш полк, к которому я принадлежал, захватил много австрийских телег с провиантом, а затем мы после полудня разместились в одной деревне, на расстоянии приблизительно трех часов от Ландегута. В полночь с 21 на 22 апреля мы должны были спешно выступить, чтоб с пешими егерями сделать нападение на одну деревню. Последней, расположенной у большой дороги, мы достигли на рассвете и нашли все дома наполненными спящими венгерскими гусарами. Стреляли в окна и привели их в страшное смятение; были раненые и мертвые, но большей частью пленные. После нескольких часов пребывания в той деревне снова затрубили тревогу, и мы форсированным маршем двинулись по дороге в Регенсбург. Нас догнал генерал Вандам со штабом; за нами следовали многие войска, среди которых от 10 до 12 полков французских кирасиров в железных блестящих доспехах производили ужасный воинственный шум. Прибытие Наполеона, как и всё окружающее, говорило о близости сражения. Мы прибыли в расположенную на возвышенности деревню, которая называется, кажется, Эхгаузен; когда наш полковник граф фон Волбург получил приказ предпринять с полком, насколько возможно скоро, рекогносцировку перед фронтом неприятеля, чтоб сосчитать их батареи, нам стало ясно и понятно, что дано будет сражение. Мы скоро покинули эту деревню и столь же скоро увидели перед собой на обширном протяжении боевые линии австрийцев. Передовые отряды начали перестрелку, сейчас-же появились раненые, а затем стало так много, что первый дом названной деревни был весь наполнен ими. Полк герцога Луи вюртембергского начал сражение, и мне пришлось позаботиться о первых раненых. По разрастающейся ружейной стрельбе и грому пушек очевидно было, что битва сделалась общей. Многие войска прибывали из Ландсгута к армии, спрашивая только мимоходом: «Где император? Где Наполеон?» Сделав все необходимые перевязки у раненых, я поехал отыскивать полк и нашел его вне выстрелов, он занимал самый лучший пункт, откуда можно было обозревать битву, и здесь-то я видел самые искусные маневры войск, какие я когда-либо видел. Вправо от нас находилась деревня Экмюль, взятию которой Наполеон придавал большое значение. Деревня лежала довольно высоко, окруженная стеной, и была хорошо защищена австрийцами. Два приступа французов были отбиты. Тогда Наполеон приказал вюртембергской легкой бригаде снова пойти на приступ. Четыре батальона, ходившие рано утром с нами в атаку, воодушевленные еще счастливым утренним успехом, быстро двинулись со страшными криками к деревне; их встретили градом ружейных пуль, и вся деревня Экмюль была покрыта огромными облаками дыма. Вступили в рукопашный бой, мало-помалу наступила тишина, и когда дым рассеялся, мы увидели, что наши земляки завладели деревней и церковью. Тогда на нашей стороне раздались радостные крики, каких я никогда не слыхал ни раньше, ни позже, и от которых будто просветлело мрачное чело Наполеона. Еще серьезнее и страшнее были маневры кирасиров, влево, впереди нас. На равнине они, под грохот орудий, окруженные пороховым дымом, сделали диверсию на линии австрийской пехоты, пробились сквозь них и взяли в плен несколько рот. Правда, мы видели, как от действия неприятельских орудий летали в воздухе железные шлемы и падало много людей и лошадей, но всё же минутами казалось, что эти 10—12 кирасирских полков, маневрируют на учебном плацу, а не пробиваются сквозь неприятельские линии и решают сражение; так спокойно и в таком образцовом порядке они выполнили этот маневр. Наступил вечер, солнце закатилось; отовсюду раздавалась теперь военная музыка. Победа! Радость среди победителей была неописуемо велика, но у чувствительных она омрачалась лежавшими там сям ранеными, по которым приходилось ездить, преследуя убегающего неприятеля. Самая страшная сцена воинственного опустошения и человеческого горя, из виденных мной до войны с Россией, разыгралась в этой войне 1809 года у маленького местечка Эберсберга при Трауне, на расстоянии двух часов ниже Линца, в Австрии.
3 мая мы находились в Вельсе, слышали сильную канонаду, видели на востоке облака дыма, а при наступлении вечера — свет пламени. Настала дождливая погода; мы получили приказ выступить, и 4 мая мы всё более приближались к столбу дыма, вчера уже виденному нами. Мы подошли близко к месту Эберсбергу, откуда до нас доносилась почти невыносимая вонь и дым сгоревших животных. Мы сами увидели в нем, насколько простиралось наше зрение, только разрушение и опустошение: все дома представляли выгоревшие черные пещеры без крыш, иные даже были совсем обращены в мусор. Равным образом, заняты были раскапыванием трупов и изувеченных, частью еще живых людей, — особенно в замке города. На улицах валялись еще трупы, преимущественно французов, множество ружей и особенно много гренадерских шапок, потому что здесь, главным образом, действовали гренадеры из Удино, которых австрийцы во множестве не только убили, стреляя с крыш и через окна, но которые и задохнулись при появлении огня, охватившего сразу со всех сторон это место. Таким образом, здесь погибло огромное число победителей, и еще более плачевную смерть нашли защитники-австрийцы, погибшие в огне. Мы прошли мимо этих страшных сцен в городке, но на длинном мосту на реке Трауне перед нами снова предстали новые возбуждающие картины. Мост сильно пострадал от схваток, происходивших на нем; между поперечными балками перил торчали еще трупы, и под мостом, где течение было медленнее, также плавали трупы, были они и на песчаных равнинах. Словом всюду были трупы, трупы и трупы. После всех этих скорбных зрелищ мы с наступлением ночи прибыли в Линц. Наш генерал приказал сделать привал, вызвать трубачей и певчих четырех кавалерийских полков, и мы вступили в этот красивый и любимый нами город с музыкой и песнями. В Линце мы были приняты обывателями, как друзья, достойные этого красивого города. Самое интересное из поранений, — которое мне пришлось видеть, также относится к этому походу. Оно редкое до невероятности, но не единственное в своем роде. После того как мои земляки, под начальством генерала Вандама, 17 мая того же года, разбили австрийского генерала графа Беллегарда на левом берегу Дуная, в виду Линца и Урфарна, мы продолжали маршировать в Вену, через Эберсберг и Эмс. Вскоре прибыли для кантонировки в местность монастырей Мелк, Ст. Пелкен и в их окрестности, где 31 мая напали на нас австрийцы, перешедшие Дунай у Штейна и Кремса. Наши пешие егеря и легкая инфантерия вскоре оттеснила их до самого Дуная к их судам, и наша легкая артиллерия сильно обстреливала их на обратном пути. Но и они не преминули открыть огонь, частью с судов, частью с левого берега Дуная, и причинили нам некоторый вред. При этой стычке я видел, как пушечное ядро оторвало капитану артиллерии его покрытую седыми волосами голову, что нельзя было найти и маленькой части ее. Среди многих вопросов, задаваемых мне русскими и поляками в Борисове, относительно последней войны был и такой: «Какая нация союзников и какие люди лучше переносили тяготы этой войны, в особенности голод и холод?» Господин Ларрей решает это в пользу французов, родившихся в южной Франции; я же убедился, что люди различных наций, перенесшие много тягостей, научившиеся во многом себе отказывать и умевшие сами себе помочь в удовлетворении своих потребностей, дольше всех выдерживали. Напротив того, молодые, неопытные люди, слабые, нежно воспитанные, так называемые «маменькины сынки», изнеженные, неловкие, ленивые и, наконец, такие, которые привыкли получать всё из рук их служащих и заставлять их для себя всё делать, многие из этих отстали уже во время похода в Россию и гибли от летней жары. На вопрос, какое из союзных войск легче всех мирилось с недостатком пищи и питья и довольствовалось грубой пищей, я должен был прямолинейно сознаться, что моя нация — немцы в этом отношении были слабее всех. Уже во времена моей юности я видел в лагерях при Рейне, что в то время как венгерцы, богемцы, кроаты и т. п. довольствовались хлебом, мясом и водкой, немцы варили себе кофе и требовали вина и жаркого. Если французы в Германии и ели только белый хлеб, то они всё-таки вскоре приучились в России и к черному, и к каше без соли и жира, в то время как немец должен был иметь соль и жир и, не будучи в состоянии обойтись без них, употребляли в качестве суррогата порох и свиное сало. Французы, даже гвардия Наполеона, быстро решились есть лошадиное мясо, немцы, напротив того, дожидались, когда наступит самая большая нужда, и ели его лишь после долгой возни с ним. Поляки в этом отношении превзошли все другие нации, ибо они первые при недостатке в лагере при Тарутино варили и ели убитых или палых лошадей, также и при отступлении, они и французы с большим пылом, чем другие, бросались на павших лошадей и торговали даже их языками и сердцами. В отношении же храбрости, немцы не уступают ни одной нации.
Зимой 1813 года у нас стало известно о мире с Германией. Находившиеся в плену австрийцы потянулись уже обратно через Борисов на родину, и я попросил отпустить меня, но получил в ответ, что об этом до́лжно испросить разрешение у высших властей. Моя полезная деятельность на врачебном поприще не была безоблачна. Меня иногда огорчали или лично оскорбляли люди, посланные, ввиду тогдашнего недостатка во врачах, в армию или в военные госпитали еще до окончания курса учения; они по своей неопытности смотрели на меня как на пленного, и считали, что имеют право относиться к нам с презрением. Чтоб уберечь себя впредь от таких огорчений, я летом попросил высшее начальство разрешить мне сдать экзамен и для этого отослать меня в один из близких губернских городов, как например, Вильну. С этого времени до конца января 1814 года прошло полгода, и мы уже полагали, что начальство забыло нашу просьбу, как вдруг из Петербурга, пришел приказ, перевести меня туда, в качестве ординатора, в госпиталь сухопутных войск, с разрешением сдать там же экзамен при медико-хирургической академии. Теперь обнаружилось, как меня ценили в Борисове; прежде всего посыпались со всех сторон приглашения, затем последовали подарки из всех сортов монет России и Польши; мои дорожные сани нагрузили всякого рода вещами, пищей и напитками. Охваченный разнородными ощущениями, сел я в сопровождении одного инженера-офицера Денгелштедт в дорожные сани, расставаясь со множеством любящих меня людей, со слезами желавших мне самой лучшей участи. Погода была благоприятна, дорога хороша, на почтовых станциях нас не задерживали, и через семь суток мы оказались в С.-Петербурге, встречая по пути возвращавшихся на свою родину пленных. Тут я тотчас вступил на службу при госпитале сухопутных войск; и должен был также явиться в медицинский департамент военного министерства. Наш разговор с тогдашним директором его, почтенным доктором Рускони, принял очень серьезную форму: я требовал моего освобождения, так как мир был заключен, но он настаивал на том, что я должен подвергнуться экзамену, как я этого требовал, и потому был вызван сюда. Наш разговор кончился дружеским пожатием рук и словами: «Оставайтесь у нас, я это вам советую, вы никогда не будете в этом раскаиваться!» — и т. д. Мне оставалось уступить, ибо я был в его власти, и он мог меня задержать или отпустить. Что ты должен делать, то делай сейчас! было мое решение. Отсюда я тотчас же пошел в медико-хирургическую академию. Здесь застал благородного человека и друга иностранцев, ученого секретаря доктора Орлай, благодаря ходатайству которого я уже через несколько дней сидел в кругу профессоров, подвергавших в течение нескольких часов испытанию мои знания и умение. Я хорошо выдержал по всем предметам, несмотря на то, что в течение двух последних лет ни одна медицинская книга не находилась у меня в руках. Этот экзамен закончился похвалами и незабвенными для меня словами ученого секретаря, сказавшего мне по поручению академического совета: «За три года, ни один иностранец не выдержал так хорошо экзамена, как вы». В конечном результате я защитил диссертацию и получил диплом русского доктора медицины. Это почетное отличие, прекрасное отношение, оказанное мне русскими и поляками, всё-таки не привели меня еще к решению оставаться в России. Из моего отечества прибыло сюда посольство. Тотчас я отправил с ними письмо к его величеству королю вюртембергскому. Я просил о вызове меня туда и об определении на службу, в случае же несогласия разрешить мне оставаться в России. В это самое время здесь был герцог Александр вюртембергский, тогдашний главный губернатор Белоруссии. Я просил его походатайствовать о моем увольнении от службы. «Вам худо жилось, но теперь, когда вам хорошо живется, я посоветовал бы вам оставаться», — сказал он мне. Подобные советы получал я и с родины от моих доброжелателей и друзей, которых я просил походатайствовать там о должности. Наконец-то последовал ответ посольству от его величества короля вюртембергского с милостивым разрешением мне оставаться в России. Я окончательно решился остаться здесь. Моим родственникам на родине я уже из Борисова писал о моей судьбе, но письмо не дошло по адресу. Мои односельчане передавали им, что они видели мой труп у дороги, близ Вильны. В мою смерть в моем отечестве так верили, что я не только был вычеркнут из всех служебных списков, но мои родственники даже поместили в газетах объявление о моей смерти. Тем более они были обрадованы вместе с друзьями моими, когда получили вести о моем полном благополучии.
Летом 1815 года русские газеты получили от вюртембергского правительства бумагу о том, что все оставшиеся со времени похода 1812 года подданные, под страхом потери их имущества или прав, должны возвратиться в отечество. Такая газета с просьбой о моем увольнении от службы при госпитале сухопутных войск дошла до них, и в сентябре месяце этого года, закончилось мое поприще военного врача. Тут я снова исполнил долг подданного и объявил королю мою готовность вернуться на родину, прося определить меня на военную или гражданскую службу или же разрешить мне снова оставаться в России. В ноябре я получил от посольства копию королевского рескрипта с разрешением дальнейшего моего пребывания в России. С 1815 года я из военной службы перешел в гражданскую; как в том, так и в другом звании я работал на поприще медицины, и желаю из любви к нему иметь возможность еще долго служить. За этот промежуток времени я был на службе у одного герцога, курфюрста, трех царей и двух цариц, но служил только двум государствам, видел большинство регентов и самых великих мужей наших дней, участвовал в самых важных войнах до Наполеона и с ним, объездил большую часть Европы и в течение этого времени жил то в благосостоянии и избытке, то в нужде, и сделал на одре болезней и в опасностях войн наблюдение, что умереть не тяжело, когда совесть чиста.
Я узнал людей почти всех сословий, как в мирное, так и в военное время. Я узнал жизнь монахов в монастырях, больных в госпиталях, бедноты в хижинах, прилежание в мастерских, виноградниках и хлебопашестве, я ознакомился с бытом богачей, художников, ученых и учеников и вел знакомство с великими мира сего, но мне больше всего по душе было мое собственное звание.
Люди сходны между собой в этом отношении, что имеют дурные и хорошие стороны. Я почитаю тех, у которых преобладает всё хорошее: твердость убеждений, смелость в предприятиях, серьезность в действиях, терпение в беде и опасности, добросовестность в делах, участие при виде чужих страданий, терпимость к людям и их воззрениям, умеренность в наслаждениях. Противоположных же этому людей я никогда не признавал: ни воина с большими усами и бакенбардами, рассказывающего любопытным слушателям о своих военных подвигах и рисующего себя героем, позвякивая шпорами и бренча палашом (таких я нередко видел как среди офицеров, так и солдат, чаще всего на войне бывших за фронтом в обозе); ни служителя церкви, вызывающего слезы своими кроткими словами и смиренным видом привлекающего сердца и души, который по возвращении домой, сняв церковную одежду делается светским человеком; ни врача, присвоившего себе столь серьезное и важное выражение лица, что люди должны прочесть в нем бессмертность его пациентов, и умеющего лишь писать рецепты; ни юриста, знающего и творящего суд лишь за деньги; ни чиновника, полагающего, что служба и польза ее созданы для него, ему чужды противоположное понимание дела и более высокая точка зрения на свое призвание; и вообще никого, кто, при помощи маски старается казаться не тем, чем он есть на самом деле. Однако, таких людей можно найти во всех странах, населенных христианами. Наша жизнь была бы хороша и прекрасна, наша земля была бы раем, если бы провидение не допускало высокомерия среди ее обитателей; оно является причиной всего, что делает ее часто столь горькой, печальной и тяжелой, а именно: недоброжелательство, ненависть, лицемерие, ревность, навязчивость, старание перекричать другого и внушить ему уважение, поглядывание сверху вниз на равного себе и всё прочее дурное до кровожадности — включительно. Но всё это зло необходимо на земле; без него не могло бы никогда выявиться прекрасное, доброе и благородное. Но самые ценные блага в жизни — друзья, и не в обыкновенном, принятом в общежитии значении этого слова, а благородные, постоянные, добродетельные. Счастье человека, умеренность, довольство, веселье живет в нем самом; кто ищет его вне себя, где-то извне, тот заблуждается. Кто в этом сомневается и хочет знать, где живут счастливцы и кто они, пусть прочтет последние страницы заслуженного У. X. Рейля, которыми он закончил свое призвание писателя, положив перо и вскоре после этого навеки закрыв глаза свои.
