ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ
Составилъ Ник. Вас. Гербель
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. № 93
Фіалка. — П. Шкляревскаго
Замокъ Смальгольмъ. — В. Жуковскаго
Беверлей. — И. Козлова
Разбойникъ. — И. Козлова
Изъ поэмы «Марміонъ». — В. Жуковскаго
Сиръ Вальтеръ-Скоттъ, поэтъ, романистъ и историкъ, потомокъ древней шотландской фамиліи и праправнукъ Бородатаго Вальтера, родился 15-го августа 1771 года, въ Эдинбургѣ, отъ Вальтера Скотта, чиновника одного изъ присутственныхъ мѣстъ шотландской столицы, и Анны Скоттъ, дочери доктора Ротсерфорда, профессора медицины въ Эдинбургскомъ университетѣ. Родившись хилымъ ребёнкомъ, маленькій Вальтеръ вскорѣ оправился, благодаря попеченіямъ здоровой кормилицы, взятой изъ сосѣдней деревни, которая до смерти, послѣдовавшей въ періодъ самой наибольшей славы знаменитаго романиста, любила разсказывать, какъ изъ ея мальчугана вышелъ великій джентльменъ. Какъ въ эдинбургскомъ училищѣ Фразера, такъ и въ университетской коллегіи молодой Вальтеръ-Скоттъ учился только тому, что ему нравилось, оставляя немилые предметы въ совершенномъ пренебреженіи, что весьма мучило истинно-любившихъ его наставниковъ. Когда Вальтеру пошолъ шестнадцатый годъ, отецъ выхлопоталъ ему мѣсто своего помощника. Романическая фантазія Скотта обнаружилась ещё въ школѣ, гдѣ онъ любилъ разсказывать своимъ товарищамъ о рыцарскихъ распряхъ и очарованныхъ замкахъ. Но о настоящей авторской дѣятельности и объ изданіи написаннаго онъ сталъ думать уже въ болѣе зрѣломъ возрастѣ. Первыми стихотворными произведеніями Вальтеръ-Скотта были стихотворенія: «Буря» и «Изверженіе Этны» и поэма «Гиискаръ и Матильда». Лучшимъ результатомъ этихъ первыхъ но пытокъ было избраніе молодого поэта въ члены нѣсколькихъ эдинбургскихъ литературныхъ обществъ, гдѣ онъ имѣлъ случай сблизиться съ людьми замѣчательными; а сблизившись съ ними разъ, пріобрѣсти ихъ дружбу на всю спою жизнь.
Въ концѣ 1792 года, Вальтеръ-Скоттъ, уже цѣлыхъ три года весьма усердно занимавшійся изученіемъ юриспруденціи, былъ, наконецъ, удостоенъ знанія адвоката, по выдержаніи публичнаго экзамена въ Эдинбургскомъ университетѣ. Впрочемъ, эта новая должность не слитномъ обременяла нашего поэта, и оставляла ему много времени для поэтической дѣятельности, такъ-какъ его молодость и конкуренція другихъ, болѣе знаменитыхъ собратій, мѣшала его юридической практикѣ.
Первымъ, всѣми замѣченнымъ, поэтическимъ произведеніемъ Скотта былъ переводъ Бюргеровой баллады «Ленора», имѣвшій большой успѣхъ. По кончивъ съ «Ленорой» и насладившись своимъ первымъ успѣхомъ, нашъ поэтъ принялся за другую балладу, Бюргера же, извѣстную подъ названіемъ «Дикаго охотника» — и перевёлъ её ещё лучше г глаже, чѣмъ первую. Обѣ эти баллады были напечатаны, въ 1796 году, тоненькой брошюркой но безъ имени переводчика, что, впрочемъ, не помѣшало ему сдѣлаться извѣстнымъ въ литературномъ мірѣ Шотландіи и даже Англіи, доказательствомъ чему могутъ служить письма, полученныя молодымъ поэтомъ отъ многихъ извѣстныхъ литераторовъ того времени.
По окончаніи судебной сессіи 1797 года, Скоттъ провёлъ нѣсколько недѣль на водахъ, въ окрестностяхъ мѣстечка Гейслендъ, гдѣ познакомился на первомъ же гуляніи съ массъ Шарлоттою Еарнеитеръ, француженкой но происхожденію, сдѣлавшеюся, впослѣдствіи, его женою. Это была довольно красивая брюнетка, со станомъ феи, съ торными блестящими глазами и манерами, благодаря своей живости и бойкости, напоминавшими ея родину. Въ самомъ исходѣ 1797 года, молодая чета была обвѣнчана и пріютилась, на первый разъ, въ родительскомъ домѣ Скотта, на Джорджъ-Скверѣ, гдѣ, черезъ годъ, молодая мистрисъ Скоттъ произвела на свѣтъ дочь, Софью Шарлотту, а ея супругъ разрѣшился своимъ первымъ оригинальнымъ произведеніемъ — «Кануномъ Иванова дня», тою превосходной балладой о Смальгольмскомъ баронѣ, которая такъ прекрасно переведена на русскій языкъ Жуковскимъ Одновременно съ своей знаменитой балладой, Скоттъ написалъ ещё пять или шесть другихъ балладъ, нѣсколько низшаго достоинства, которыя, впослѣдствіи, были напечатаны въ «Повѣстяхъ Ужаса», изданныхъ Лмозомъ. Тогда же была написана имъ и его слабая драма «Домъ Асненскій», съ своимъ тайнымъ судилищемъ и другими ужасами.
Въ началѣ 1800 года Вальтеръ-Скоттъ былъ избранъ почти единогласно въ шерифы графства Селькирскаго, что позволило поэту отказаться отъ занягій адвокатурой, къ которой одъ никогда не чувствовалъ особенной наклонности. Устроивъ себя такимъ образомъ, поэтъ вздохнулъ спокойнѣе и съ новымъ рвеніемъ принялся за собираніе остатковъ шотландской народной поэзіи, служившей матеріаломъ для его прекрасныхъ балладъ. Вслѣдъ за полученіемъ новой должности, Вальтеръ-Скоттъ распростился съ Эдинбургомъ и поселился въ небольшомъ помѣстья Эшстиль, принадлежавшемъ двоюродному брату поэта, уѣхавшему въ Индію. Расположонный на самомъ берегу Твида, Эшстиль можетъ быть смѣло названъ однимъ изъ самыхъ красивыхъ и романическихъ мѣстностей всей южной Шотландіи. Сама мыза, окружонная живописными холмами, была украшена древнинъ садомъ, цвѣтами, террасами и другими сельскими прихотями. Средства Скотта, не считая случайныхъ литературныхъ доходовъ, въ то время простирались уже до 1000 фунтовъ стерлинговъ (6000 руб. сер.) въ годъ, а небольшое наслѣдство, оставленное ему дядей, дало ему возможность устроить и украсить свою резиденцію, какъ слѣдовало человѣку его званія. Лучшее время жизни романиста протекло въ Эшстилѣ: тутъ, посреди такъ страстно любимыхъ имъ сельскихъ занятій, въ кругу семейства и цѣлой толпы друзей. Вальтеръ-Скоттъ встрѣтилъ свою славу и, причисленный къ разряду первыхъ поэтовъ своего времени, съумѣлъ остаться прежнимъ всѣми любимымъ Вальтеромъ, пріятелемъ всѣхъ даровитыхъ и хорошихъ людей всего округа.
Первымъ плодомъ сельскаго уединенія Вальтеръ-Скотта была извѣстная его поэма: «Пѣснь послѣдняго Минестреля», съ которой начинается слава его. какъ одного изъ норныхъ поэтовъ Великобританіи, такъ-какъ до-тѣхъ-поръ его считали только талантливымъ разскащикомъ. Поэма вышла въ свѣтъ въ началѣ 1805 года, а къ исходу слѣдующаго потребовала восьмого изданія, что всего краснорѣчивѣе говоритъ о ея несомнѣнныхъ достоинствахъ. Затѣмъ, въ началѣ 1808 года, вышла въ свѣтъ его вторая поэма «Марміонъ», основанная, подобно первой, на легендахъ феодальной Шотландіи, такая же прелестная въ частностяхъ, какъ и ея предшественница, хотя и не совсѣмъ отчетливая въ цѣломъ, и имѣвшая такой же громадный успѣхъ.
Получивъ около этого времени мѣсто производителя дѣлъ въ эдинбургской судебной палатѣ, что сдѣлало для него обязательнымъ полугодичное пребываніе въ столицѣ Шотландіи, онъ издалъ, въ 1810 году, спою третью поэму: «Дѣву озера», имѣвшую шесть изданій (20,000 экземпляровъ) въ одинъ годъ, а въ 1836 году вышедшая въ числѣ 50,000 экземпляровъ. Въ «Дѣвѣ озера», какъ и въ послѣдующихъ поэмахъ Вальтеръ-Скотта, замѣтенъ огромный шагъ вперёдъ, показывающій всю прозорливость поэта и его способность примѣнять къ дѣлу указанія критиковъ. Вмѣсто бѣдной канвы, испещрённой богатыми арабесками, мы уже видимъ передъ собою планъ, мастерски придуманный и выполненный такъ искусно, что даже и прозаическій переводъ этого произведенія представляетъ занимательную повѣсть, основанную на историческихъ событіяхъ. Мѣсто дѣйствія избрано вблизи Эдинбурга я въ самой столицѣ, въ тревожныя времена короля Іакова V, но своей жизни и любви къ гарунъ-аль-рашидовскимъ похожденіямъ, отчасти напоминавшаго собой того Ричарда Плантагенета, котораго такъ геніально обрисовалъ поэтъ въ своёмъ «Айвенго».
Спустя два года но выходѣ въ свѣтъ "Дѣвы Озера, " Скоттъ издалъ свою четвёртую поэму, подъ названіемъ «Рокби», въ которой нельзя не замѣтить сильнаго вліянія на автора произведеній Байрона, достигшаго въ это время зенита своей славы. Но, не смотря на это вліяніе и несомнѣнныя достоинства покой поэмы, она не имѣла уже того успѣха, который выпалъ на долго трёхъ первыхъ большихъ его произведеній. Впрочемъ, причину охлажденія публики къ своему недавнему любимцу надо искать не въ сравнительныхъ недостаткахъ новаго произведенія, а въ томъ, что въ это время на горизонтѣ горѣло во всёмъ блескѣ новое свѣтило — Байронъ, съ своимъ «Чайльдъ-Гарольдомъ».
Въ 1815 году, покончивъ съ печатаньемъ небольшой патріотической поэмы, въ которой прославлялась послѣдняя борьба Испаніи съ Франціей («Видѣніе дона-Родриго») и устроивъ семейство во вновь купленномъ имъ имѣніи, носившемъ названіе Абботсфорда, Вальтеръ-Скоттъ отправился въ своё первое путешествіе за границу. Посѣтивъ поле Ватерлооскаго сраженія, поэтъ проѣхалъ прямо г.ъ Парижъ, гдѣ ему былъ сдѣланъ самый блистательный пріёмъ. Герцогъ Веллингтонъ и лорды Кэстльри, Каткартъ и Эбердинъ наперерывъ старались выказать ему своё вниманіе и тѣмъ достойно почтить поэзію въ лицѣ своего національнаго барда. Представленный императору Александру на обѣдѣ у лорда Каткарта, поэтъ былъ очарованъ его несравненной ласковостью, пріобрѣвшею побѣдителю Наполеона даже сердца самаго побѣждённаго непріятеля. На томъ же обѣдѣ онъ сошолся съ Блюхеромъ и Платовымъ, которые, вовсё время пребыванія знаменитаго поэта въ Парижѣ не переставали выказывать къ нему особеннаго своего вниманія, хотя оба, конечно, не читали его поэмъ ни въ подлинникѣ, ни въ переводѣ. Впрочемъ, пребываніе Скотта на твёрдой землѣ было не продолжительно — всего около мѣсяца. Плодомъ же этой поѣздки оказалась небольшая, но весьма энергическая, поэма «Ватерлооское поле».
Между-тѣмъ, романъ, задуманный и начатый Скоттомъ ещё за долго до выхода въ свѣтъ «Дѣвы Озера», хотя медленно, но всё-таки подвигался вперёдъ, и къ концу 1810 года первый его томъ былъ оконченъ, причёмъ самый романъ, до времени, былъ названъ: «Шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ». Это было начало романа, долженствовавшаго познакомить публику съ обычаями Шотландіи въ критическую эпоху борьбы за послѣдняго изъ Стюартовъ. По возвращеніи изъ своей поѣздки въ Парижъ, Вальтеръ-Скоттъ снопа принялся за свой романъ, съ твёрдымъ намѣреніемъ его окончить, и въ томъ же году далъ позволеніе объявить о скоромъ его появленіи въ свѣтъ, подъ заглавіемъ: «Веверлей, или шестьдесятъ лѣтъ назадъ»; причёмъ было положено не объявлять имени автора. Не смотря на это послѣднее обстоятельство, успѣхъ перваго романа Вальтеръ-Скотта превзошолъ всѣ ожиданія, какъ самаго автора, такъ и его издателя Довольно будетъ сказать, что въ первый же годъ своего появленія онъ разошолся въ пяти изданіяхъ. Въ томъ-же 1815 году появилась въ свѣтъ послѣдняя изъ большихъ поэмъ Скотта, именно его «Властитель Острововъ» — плодъ поэтическаго дарованія, достигшаго своей полной зрѣлости. Мѣстомъ дѣйствія новаго своего произведенія авторъ избралъ Гебридскіе Острова, время — 1307 годъ, а героемъ — Роберта Брюса, короля-освободителя Шотландіи. Но несомнѣнныя достоинства новой поэмы Скотта, къ сожалѣнію, остались не вполнѣ оцѣнёнными критикой и публикой. Узнавъ отъ заѣхавшаго къ нему издателя о неудачѣ, Скоттъ сказалъ спокойно: «Нечего дѣлать: Байронъ гонитъ насъ стариковъ долой со сцены, какъ мальчишекъ. Впрочемъ, унывать нечего, хотя, вѣроятно, я уже не буду болѣе писать стихами. Вотъ, лучше, бери со стола эти тетради и тащи ихъ въ типографію.»
Тетради, на которыя, при этомъ, указалъ поэтъ, заключали въ себѣ второй его романъ «Гэй-Меннерингъ», вышедшій въ свѣтъ черезъ мѣсяцъ послѣ «Властителя Острововъ» и имѣвшій такой-же громадный успѣхъ, какъ и «Веверлей».
За этими двумя первыми романами-новеллами, прославившими имя Вальтеръ-Скотта и сразу поставившими ихъ автора во главѣ романистовъ всего міра, вскорѣ послѣдовалъ цѣлый рядъ не менѣе превосходныхъ произведеній, которые, впослѣдствіи, составили тѣ семьдесятъ четыре тома всѣмъ извѣстныхъ историческихъ новеллъ, которыми справедливо гордится англійская литература. Какъ на лучшія изъ нихъ, можно указать, кромѣ двухъ первыхъ наслѣдующія: «Антикварій», «Робъ-Рой», «Сердце Мидъ-Лотіэна», «Шотландскіе пуритане», «Эдинбургская темница», «Мститель», «Ламермурская невѣста», «Легенда о Монтрозѣ», «Перфская красавица», «Певериль Пиккъ», «Айвенго», «Кенильвортъ», «Квентонъ Дорвардъ» «Аббатъ», «Пиратъ», «Клара Мобрай», «Сенъ-Романскія воды» и «Вудстокъ». Слабѣе другихъ: «Чорный карликъ», «Анна Гейерштейнская» и «Робертъ Парижскій».
Лѣтомъ 1821 года, Вальтеръ-Скоттъ, получившій незадолго предъ тѣмъ званіе баронета, посѣтилъ Лондонъ, для присутствованія при коронованіи Георга IV, а въ августѣ слѣдующаго года, какъ одинъ изъ главныхъ распорядителей торжества, устроеннаго городомъ Эдинбургомъ, по случаю перваго посѣщенія королёмъ столицы Шотландіи, имѣлъ честь первымъ встрѣтить своего новаго монарха на пристани, причёмъ король, завидѣвъ приближавшагося поэта, встрѣтилъ его словами: «сюда, сюда, сэръ Вальтеръ! васъ-то я хотѣлъ и хочу видѣть первымъ!»
1824 годъ — былъ послѣднимъ счастливымъ годомъ въ жизни Вальтеръ-Скотта, конецъ котораго былъ ознаменованъ свадьбой его старшаго и любимаго сына Вальтера съ миссъ Дженъ Джобсонъ Лохоръ, а вечеръ 9-го января 1825 года, въ который былъ данъ хозяиномъ Абботсфорда послѣдній, прощальный балъ уѣзжавшей четѣ, былъ послѣднимъ истинно-счастливымъ вечеромъ въ жизни сора Вальтера. Начиная съ этого дня, стала, почти ежедневно, получаться въ Абботсфортѣ самые тревожные извѣстія, касательно благосостоянія торговыхъ домовъ, съ которыми были связаны интересы Скотта, а 19-го того-жe мѣсяца поэтъ уже зналъ, что онъ — нищій- Тѣмъ не менѣе, онъ не упалъ духомъ и на любезныя предложенія о помощи, отвѣчалъ всѣмъ, что онъ не ожидаетъ совершеннаго раззоренія, что онъ имѣлъ отъ публики слишкомъ много выгодъ — и теперь можетъ поплатиться. Только одному своему старому другу, мистеру Скину, сказалъ онъ со слезами на глазахъ: "Добрый другъ, пожми мнѣ руку — я нищій. Перо моё принадлежитъ кредиторамъ, и если Господь сохранитъ дни мои, оно сдѣлаетъ своё дѣло "
Послѣднія шесть лѣтъ жизни Вальтеръ-Скотта были не радостны: потерявъ состояніе, жену и почти всѣхъ друзой своей юности, онъ, обременённый недугами, провёлъ ихъ частью одиноко, въ уединённомъ уголкѣ Эдинбурга, за нелюбимой работой, частью — въ скитаньи по Европѣ, которое онъ принуждёнъ былъ предпринимать ради здоровья. въ сопровожденіи своей дочери, леди Анны, преданной Антигоны бѣднаго старца. Вальтеръ-Скоттъ окончилъ свою жизнь, полную напряжонной и почтенной дѣятельности, 21-го сентября 1832 года, въ своёмъ имѣніи Абботсфордъ.
Изъ историческихъ сочиненій Вальтеръ-Скотта, можно указать на «Жизнь Наполеона». «Исторію Шотландіи» и, особенно, на біографіи Драйдена, Сфифта, Ричардсона, Фильдинга, и другихъ.
I.
ФІАЛКА.
Гдѣ гибкій орѣшникъ сплетается съ ивой,
Фіалка подъ сѣнью вѣтвей
Цвѣтётъ, помрачая красою стыдливой
Цвѣты и садовъ и полей.
Какъ ярко листочковъ лазурныхъ блистанье
Подъ каплей жемчужной росы;
Но видѣлъ я очи: нѣжнѣй ихъ сіянье
Сквозь чистую перлу слезы.
Едва загорѣлось дневное свѣтило —
И съ листьевъ сбѣжала роса:
Не долѣй блестѣла въ очахъ моей милой
Разлуки печальной слеза.
П. Шкляревскій.
II.
ЗАМОКЪ СМАЛЬГОЛЬМЪ.
До разсвѣта поднявшись, коня осѣдлалъ
Знаменитый Смальгольмскій баронъ,
И безъ отдыха гналъ, межь утёсовъ и скалъ,
Онъ коня, торопясь въ Бротерстонъ.
Не съ могучимъ Боклю совокупно спѣшилъ
На военное дѣло баронъ;
Не въ кровавомъ бою перевѣдаться мнилъ
За Шотландію съ Англіей онъ…
Но въ желѣзной бронѣ онъ сидитъ на конѣ;
Наточилъ онъ свой мечъ боевой;
И покрытъ онъ щитомъ; и топоръ за сѣдломъ
Укрѣплёнъ двадцати-фунтовой.
Черезъ три дни домой возвратился баронъ,
Отуманенъ и блѣденъ лицомъ.
Черезъ силу и конъ — опѣнёнъ, запылёнъ —
Подъ тяжолымъ ступалъ сѣдокомъ.
Анкрамморскія битвы баронъ не видалъ,
Гдѣ потоками кровь ихъ лилась,
Гдѣ на Эверса грозно Боклю напиралъ,
Гдѣ за родину бился Дугласъ:
Но желѣзный шеломъ былъ изсѣченъ на нёмъ,
Былъ изрубленъ и панцырь и щитъ,
Былъ недавнею кровью топоръ за сѣдломъ,
Но не англійской, кровью покрытъ.
Соскочивъ у часовни съ коня за стѣной,
Притаяся въ кустахъ, онъ стоялъ;
И три раза онъ свистнулъ — и пажъ молодой
На условленный свистъ прибѣжалъ.
— Подойди, мой малютка, мой пажъ молодой,
И присядь на колѣна мои!
Ты младенецъ; но ты откровененъ душой
И слова непритворны твои.
— Я въ отлучкѣ былъ три дни, мой пажъ молодой;
Мнѣ теперь ты всю правду скажи:
Что замѣтилъ? что было съ твоей госпожой
И кто былъ у твоей госпожи? —
"Госпожа по ночамъ къ отдалённымъ скаламъ,
Гдѣ маякъ, приходила тайкомъ…
Вѣдь, огни но горамъ зажжены, чтобъ врагамъ
Не прокрасться во мракѣ ночномъ.
"И на первую ночь непогода была,
И безъ умолку филинъ кричалъ…
И она въ непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скалъ.
"Тихомолкомъ подкрался я къ ней въ темнотѣ;
И. сидѣла она — я узрѣлъ.
Не стоялъ часовой на пустой высотѣ.
Одиноко маякъ пламенѣлъ.
"На другую же ночь — я за ней по слѣдамъ
На вершину опять побѣжалъ —
О, Творецъ! у огня одинокаго тамъ
Мнѣ невѣдомый рыцарь стоялъ.
"Подпершися мечомъ, онъ стоялъ предъ огнёмъ
И бесѣдовалъ долго онъ съ ней;
Но подъ, шумнымъ дождёмъ, но при вѣтрѣ ночномъ
Я разслушать не могъ ихъ рѣчей.
"И послѣдняя ночь безненастна была,
И порывистый вѣтеръ молчалъ…
И къ маяку она на свиданье пошла:
У маяка ужь рыцарь стоялъ.
"И сказала — я слышалъ: "въ полуночный часъ
"Передъ свѣтлымъ Ивановымъ днёмъ,
"Приходи ты. Мой мужъ не опасенъ для насъ:
"Онъ теперь на свиданьи иномъ.
"Онъ съ могучимъ Боклю ополчился теперь;
Онъ въ сраженьи забылъ про меня —
"И тайкомъ отопру я для милаго дверь
«Наканунѣ Иванова дня.»
«Я не властенъ придти, я не долженъ придти,
Я ке смѣю придти!» — былъ отвѣтъ:
— Предъ Ивановымъ днёмъ одинокимъ путёмъ
Я пойду… мнѣ товарища нѣтъ. —
"О, сомнѣніе прочь! безмятежная ночь
"Предъ великимъ Ивановымъ днёмъ
"И тиха и темпа, и свиданьямъ она
"Благосклонна въ молчаньи своёмъ.
"Я собакъ привяжу, часовыхъ уложу,
"Я крыльцо пересыплю травой —
"И въ вріютѣ моёмъ, предъ Ивановымъ днёмъ,
«Безопасенъ ты будешь со мной.»
Пусть собака молчитъ, часовой не трубитъ,
И трава не слышна подъ ногой:
Но священникъ есть тамъ; онъ не спитъ по ночахъ;
Онъ приходъ мой узнаетъ ночной. —
"Онъ уйдётъ къ той порѣ: въ монастырь на горѣ
"Панихиду онъ позванъ служить.
"Кто-то былъ умерщвлёнъ; по душѣ его онъ
«Будетъ три дни поминки творить.»
"Онъ, нахмурясь, глядѣлъ, онъ какъ мёртвый блѣднѣлъ,
Онъ ужасенъ стоялъ при огнѣ.
" — Пусть о томъ, кто убитъ, онъ поминки творитъ:
То, быть-можетъ, поминки по мнѣ.
« — Но полуночный часъ благосклоненъ для насъ:
Я приду подъ защитою мглы. —
Онъ сказалъ — и она — я смотрю — ужь одна
У маяка пустынной скалы.»
И Смальгольмскій баронъ — поражонъ, раздражонъ —
И кипѣлъ, и горѣлъ, и сверкалъ.
— Но скажи, наконецъ, кто ночной сей пришлецъ?
Онъ, клянусь небесами, пропалъ! —
«Показалося мнѣ, при блестящемъ огнѣ:
Былъ шеломъ съ соколинымъ перомъ,
И палашъ боевой на цѣпи золотой,
Три звѣзды на щитѣ голубомъ.»
— Нѣтъ, мой пажъ молодой, ты обманутъ мечтой.
Сей полуночный, мрачный пришлецъ
Былъ не властенъ придти: онъ убитъ на пути;
Онъ въ могилу зарытъ, онъ мертвецъ. —
«Нѣтъ, не чудилось мнѣ! я стоялъ при огнѣ,
И увидѣлъ, услышалъ я самъ,
Какъ его обняла, какъ его назвала:
То былъ рыцарь Ричардъ Кольдингамъ.»
И Смальгольмскій баронъ — изумлёнъ, порожонъ —
И хладѣлъ, и блѣднѣлъ, и дрожалъ.
— Нѣтъ! въ могилѣ покой! онъ лежитъ подъ землёй.
Ты неправду мнѣ. пажъ мой, сказалъ.
— Гдѣ бѣжитъ и шумитъ межь утёсами Твидъ,
Гдѣ подъемлется мрачный Эльдонъ,
Ужь три ночи, какъ тамъ твой Ричардъ Кольдингамъ
Потаённымъ врагомъ умерщвлёнъ.
— Нѣтъ! сверканье огня ослѣпило твой взглядъ;
Оглушонъ былъ ты бурей ночной;
Ужь три ночи, три дня, какъ поминки творятъ
Чернецы за его упокой, —
Онъ идётъ въ ворота, онъ уже на крыльцѣ,
Онъ взошолъ по крутымъ ступенямъ
На площадку — и видитъ: съ печалью въ лицѣ
Одиноко-унылая тамъ
Молодая жена — и тиха и блѣдна,
И и г., мечтаніи грустномъ глядитъ
На поля, небеса, на Мертонски лѣса,
На прозрачно-бѣгущую Твидъ.
— Я съ тобою опять, молодая жена! —
«Въ добрый часъ, благородный баронъ.
Что разскажешь ты мнѣ? Рѣшена ли война?
Поразилъ ли Боклю, иль сражонъ?»
— Англичанинъ разбитъ, англичанинъ бѣжитъ
Съ Анкрамморскихъ кровавыхъ полей;
И Боклю наблюдать мнѣ маякъ мой велитъ
И беречься недобрыхъ гостей. —
При отвѣтѣ такомъ измѣнилась лицомъ —
И ни слова; ни слова и онъ…
И пошла въ свой покой съ наклонённой главой,
И за нею суровый баронъ.
Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Онъ вздыхалъ, онъ съ собой говорилъ:
— Не пробудится онъ, ее подымется онъ:
Мертвецы не встаютъ изъ могилъ. —
Ужь заря занялась: былъ таинственный часъ
Межь разсвѣтомъ и утренней тьмой;
И глубокимъ онъ сномъ предъ Ивановымъ днёмъ
Вдругъ заснулъ близь жены молодой.
Не спалося лишь ей, не смывала очей —
И бродящимъ, открытымъ очамъ,
При лампадномъ огнѣ, въ шишакѣ и бронѣ
Вдругъ явился Ричардъ Кольдингамъ.
«Воротись, удалися!» она говоритъ.
— Я къ свиданью тобой приглашонъ.
Мнѣ извѣстно, кто здѣсь, неожиданный, спитъ:
Не страшись — ее услышитъ насъ онъ!
— Я во мракѣ ночномъ потаённымъ врагомъ
На дорогѣ измѣной убитъ;
Ужь три ночи, три дня, какъ монахи меня
Поминаютъ — и трупъ мой зарыть.
— Онъ съ тобой, онъ съ тобой, сей убійца ночной!
И ужасный теперь ему сонъ!
И на долго во мглѣ на пустынной скалѣ,
Гдѣ маякъ, я бродить осуждёнъ.
— Гдѣ видалися мы подъ защитою тьмы,
Тамъ скитаюсь теперь мертвецомъ;
И сюда съ высоты не сошолъ бы… но ты
Заклинала Ивановымъ днёмъ. —
Содрогнулась она, и, смятенья полна,
Вопросила: «но что же съ тобой?
Дай одинъ мнѣ отвѣтъ — ты спасёнъ или нѣтъ?»
Онъ печально потрясъ головой:
— Выкупается кровью пролитая кровь:
То убійцѣ скажи моему.
Беззаконную небо караетъ любовь:
Ты сама будь свидѣтель тому. —
Онъ тяжолою шуйцей коснулся стола,
Ей десницею руку пожалъ —
И десница какъ острое пламя была,
И по членамъ огонь пробѣжалъ.
И печать роковая въ столѣ вожжена:
Отразилися пальцы на нёмъ;
На рукѣ жь… но таинственно руку она
Закрывала съ-тѣхъ-поръ полотномъ.
Есть монахиня въ древнихъ Драйбургскихъ стѣнахъ:
И грустна, и на свѣтъ не глядитъ;
Есть въ Мельрозской обители мрачный монахъ:
И дичится людей, и молчитъ.
Сей монахъ молчаливый и мрачный — кто онъ?
Та монахиня — кто же она?
То убійца, суровый Смальгольмскій баронъ;
То его молодая жена.
В. Жуковскій.
III.
БЕВЕРЛЕЙ.
Съ младымъ Беверлеемъ кто равенъ красой!
Стрѣлою несётся съ нимъ конь вороной;
Онъ скачетъ безстрашно, онъ скачетъ одинъ;
Съ нимъ только мечъ острый — надежда дружинъ.
Въ любви всѣхъ вѣрнѣе, а въ битвахъ смѣлѣй,
Межь витязей славенъ младой Беверлей.
Въ лѣсу — нѣтъ преграды, утёсъ — не высокъ;
Бушуетъ ли буря — онъ вплавь чрезъ потокъ;
Но въ Нетерби витязь на горе скакалъ:
Невѣста склонилась — женихъ опоздалъ.
Соперникъ бездушный съ Матильдой твоей
Идётъ ужь вѣнчаться, младой Беверлей!
Онъ въ замкѣ, онъ видитъ: пируетъ семья;
Шумятъ; веселятся родные, друзья;
Женихъ торопливый, блѣднѣя, молчитъ;
За мечъ ухватяся, отецъ говоритъ:
«У насъ ты на свадьбѣ, какъ другъ, иль злодѣй?
На брань, иль на танцы, младой Беверлей?»
— Отъ васъ мнѣ награда въ любви не дана!
Любовь рѣкой льётся, кипитъ, какъ волна!
Мила мнѣ Матильда; но е г. вами равно
Готовъ я на танцы, готовъ на вино.
Есть много пригожихъ; невѣсту нѣжнѣй,
Быть-можетъ, добудетъ младой Бевердей! —
Бокалъ съ поцалуемъ у дѣвы онъ взялъ,
Вино выпилъ разомъ — и бросилъ бокалъ.
Невѣста вздохнула; огонь на щекахъ;
Улыбки искала, а слёзы въ очахъ;
И мать хоть сердилась, взявъ руку у ней,
Ведётъ её въ танцы младой Беверлей!
И всѣ любовались прелестной четой:
Его стройнымъ саномъ, ея красотой;
Родные же смотрятъ съ досадой на нихъ;
Съ перомъ своей шляпы играетъ женихъ,
И шепчутъ подруги: «о, если бы ей
Прекрасной — былъ мужемъ младой Беверлей!»
Онъ жмётъ ея руку, онъ что-то сказалъ —
И вдругъ оба вышли, а конь поджидалъ.
Проворно онъ съ нею вскочилъ на коня;
«Теперь — не догонятъ злодѣи меня!
Матильда, другъ милый, на вѣкъ ты моей!»
И вихремъ помчался младой Беверлей,
Въ погоню гналися по рвамъ, по холмамъ
И Мюсгревъ, и Форстеръ, и Фенвикъ, и Грамъ,
Скакали, искали вблизи и вдали —
Пропадшей невѣсты нигдѣ не нашли.
Въ любви всѣхъ вѣрнѣе, а въ битвахъ смѣлѣй —
Таковъ былъ отважный, младой Беверлей!
И. Козловъ.
IV.
РАЗБОЙНИКЪ.
Мила Брайнгельскихъ тѣнь лѣсовъ;
Милъ свѣтлый токъ рѣки;
И въ полѣ много здѣсь цвѣтовъ
Прекраснымъ на вѣнки.
Туманный долъ сребритъ луна;
Меня конь борзый мчитъ:
Въ Дальтонской башнѣ у окна
Прекрасная сидитъ.
Она поётъ; "Брайнгельскихъ водъ
Мнѣ милъ привѣтный шумъ!
Тамъ пышно лугъ весной цвѣтётъ;
Тамъ рощи полны думъ.
«Хочу любить я въ тишинѣ,
Не царскій санъ носить;
Тамъ на рѣкѣ милѣе мнѣ
Въ лѣсу съ Эдвиномъ жить.»
— Когда ты, дѣвица-краса,
Покинувъ замокъ свой,
Готова въ тёмные лѣса
Бѣжать одна со мной:
— Ты прежде, радость, угадай,
Какъ мы въ лѣсахъ живёмъ;
Каковъ, узнай, тотъ дикій край,
Гдѣ мы любовь найдёмъ. —
Она поётъ: "Брайнгельскихъ водъ
Мнѣ милъ привѣтный шумъ!
Тамъ пышно лугъ весной цвѣтётъ;
Тамъ рощи полны думъ.
«Хочу любить я въ тишинѣ,
Не царскій санъ носить;
Тамъ на рѣкѣ милѣе мнѣ
Въ лѣсу съ Эдвиномъ жить.»
«Я вижу борзаго коня
Подъ смѣлымъ ѣздокомъ;
Ты царскій ловчій: у тебя
Рогъ звонкій за сѣдломъ.»
— Нѣтъ, прелесть! Ловчій въ рогъ трубить — "
Румяною зарёй,
А мой рожокъ бѣду звучитъ
И то во тьмѣ ночной. —
Она поётъ: "Брайнгельскихъ водъ
Мнѣ милъ привѣтный шумъ!
Тамъ пышно лугъ весной цвѣтётъ;
Тамъ рощи полны думъ.
"Хочу въ привольной тишинѣ
Тебя, мой другъ, любить;
Тамъ на рѣкѣ отрадно мнѣ
Въ лѣсу съ Эдвиномъ жить.
«Я вижу: путникъ молодой,
Ты съ саблей и ружьёмъ:
Быть-можетъ, ты драгунъ лихой
И скачешь за полкомъ.»
— Нѣтъ, громъ литавръ и трубный гласъ
Къ чему среди степей?
Украдкой мы въ полночный часъ
Садимся на коней.
— Привѣтенъ шумъ Брайнгельскихъ водъ
Въ зелёныхъ берегахъ
И милъ въ нихъ мѣсяца восходъ;
Душистый лугъ въ цвѣтахъ.
— Но врядъ прекрасной не тужить,
Когда придётся ей
Въ глуши лѣсной безвѣстно жить
Подругою моей.
— Тамъ чудно, чудно я живу…
Такъ видно ровъ велѣлъ!
И смертью чудной я умру,
И мраченъ мой удѣлъ.
— Не страшенъ такъ лукавый самъ,
Когда предъ чорнымъ днёмъ
Онъ бродитъ въ полѣ по ночамъ
Съ блестящимъ фонарёмъ.
— И мы въ разъѣздахъ удалыхъ.
Друзья невѣрной тьмы,
Уже не помнимъ дней былыхъ
Невинной тишины, —
Мила Брайнгельскихъ тѣнь лѣсовъ;
Милъ свѣтлый токъ рѣки;
И въ полѣ иного здѣсь цвѣтовъ
Прекраснымъ на вѣнки.
И. Козловъ.
V.
ИЗЪ ПОЭМЫ:
«ПѢСНЬ ПОСЛѢДНЯГО МИНЕСТРЕЛЯ».
Ужь день прохладно вечерѣлъ
И сводъ лазоревый алѣлъ;
На нёмъ сверкало облака;
Дыханьемъ свѣжимъ вѣтерка
Былъ воздухъ сладко растворёнъ;
Играя, вѣя, морщилъ онъ
Пурпурно-блещущій заливъ.
И, бѣлый парусъ распустувъ,
Заливомъ тѣмъ ладья плыла:
Изъ Витби инокинь несла,
По лёгкимъ прыгая зыбямъ,
Она къ Кутбертовымъ брегамъ.
Летитъ весёлая ладья.
Покрыта палуба ея
Большимъ узорчатымъ ковромъ;
Рѣзной, высокій стулъ на нёмъ
Съ подушкой бархатной стоить —
И мать-игуменья сидитъ
На стулѣ въ помыслахъ святыхъ.
Съ ней пять монахинь молодыхъ.
Впервой покинувъ душный плѣнъ
Печальныхъ монастырскихъ стѣнъ,
Какъ птички въ вольной вы шипѣ,
По гладкой палубѣ онѣ
Играютъ, рѣзвятся, шалятъ…
Всё веселитъ ихъ, какъ ребятъ:
Той шаткій парусъ страшенъ былъ,
Когда имъ вѣтеръ шевелилъ
И онъ, надувшися, гремѣлъ;
Крестилась та, когда бѣлѣлъ,
Катясь къ ладьѣ, кипучій валъ,
Её ловилъ и подымалъ
На свой изгибистый хребетъ;
Ту веселилъ зелёный цвѣтъ
Морской чудесной глубины,
Когда жь изъ пѣнистой волны,
Какъ чорная незапно тѣнь,
Предъ ней выскакивалъ тюлень,
Бросалась съ крикомъ прочь она.
И долго — трепетна, блѣдна —
Читала шопотомъ псаломъ;
У той былъ рѣзвымъ вѣтеркомъ
Покровъ развѣянъ головной:
Густою, толковой струёй
Лились на плечи волоса
И груди тай на я краса
Мелькала ярко межь власовъ,
И дѣвственный поймать покровъ
Ея заботилась рука,
А взоръ стерёгъ исподтишка,
Не любовался ль кто за ней
Завѣтной прелестью грудей.
Игуменья порою той
Вкушала съ важностью покой,
Въ подушкахъ нѣжась пуховыхъ,
И на монахинь молодыхъ
Смотрѣла съ ласковымъ лицомъ.
Она вступила въ Божій домъ
Во цвѣтѣ первыхъ дѣтскихъ лѣтъ,
Не оглянулася на свѣтъ,
И, жизнь навѣки затворя
Въ безмолвіи монастыря,
По слуху знала издали
О треволненіяхъ земли,
О томъ, что радость, что любовь
Смущаютъ умъ, волнуютъ кровь,
И съ непроснувшейся душой,
Достигла старости святой,
Сердечныхъ смутъ не испытанъ.
Тяжолый инокинь уставъ
Смиренно, строго сохранять,
Души спасенія искать
Блаженной Гильды по слѣдамъ,
Служить ея честнымъ мощамъ,
И день и ночь въ молитвѣ быть,
И день и ночь огонь хранить
Лампадъ, горящихъ у иконъ;
Въ такихъ заботахъ проведёнъ
Былъ вѣкъ ея. Богатый вкладъ
На обновленіе оградъ
Монастыря дала она;
Часовня Гильды убрана
Была на славу отъ неё:
Сіяло пышное шитьё
Тамъ на покровѣ гробовомъ,
И обложонный жемчугомъ
Былъ вылитъ гробъ изъ серебра,
И много дѣлала добра
Она убогимъ и больнымъ —
И возвращался пиллигримъ
Отъ стѣнъ ея монастыря,
Хваля небеснаго Царя.
Имѣла важный видъ она;
Была худа, была блѣдна;
Былъ величинъ высокій ростъ;
Лицо являло строгій постъ
И покаянье тьмило взоръ.
Хотя въ ней съ самыхъ давнихъ норъ
Была лишь къ иночеству страсть,
Хоть строго данную ей власть
Въ монастырѣ она блюла,
Но для смиренныхъ сёстръ была
Она лишь ласковая мать:
Свободно было имъ дышать
Въ своей келейной тишинѣ,
И мать-игуменью онѣ
Любили дѣтски всей душой.
Куда жь той позднею порой
Черезъ заливъ плыла она?
Была въ Линдфарнъ приглашена
Она съ игуменьей другой;
И тамъ ихъ ждалъ аббатъ святой
Кутбертова монастыря,
Чтобы, соборомъ сотворя
Кровавый судъ, проклятье дать
Отступницѣ, дерзнувшей снять
Съ себя монашества обѣтъ,
И, сатанѣ продавъ за свѣтъ
Всѣ блага кельи и креста,
Забыть Спасителя Христа.
Ладья вдоль берега летитъ,
И берегъ весь назадъ бѣжитъ.
Мелькаютъ мимо ихъ очей
Въ сіяньи западныхъ лучей —
Тамъ замокъ на скалѣ крутой
И бѣздна пѣны подъ скалой
Отъ разшибаемыхъ валовъ;
Тамъ башня, сторожъ береговъ,
Густымъ одѣтая плющомъ;
Тамъ холмъ, увѣнчанный селомъ;
Тамъ золото цвѣтущихъ нивъ;
Тамъ зеленѣющій заливъ
Въ тѣни зелёныхъ береговъ;
Тамъ Божій храмъ, среди дерёвъ
Блестящій яркой бѣлизной.
И островъ, наконецъ, святой
Съ Кутбертовымъ монастырёмъ,
Облитый вечера огнёмъ,
Громадою багряныхъ сколъ
Изъ водъ вдали предъ ними всталъ,
И, приближаясь, тихо росъ —
И вдругъ надъ ихъ главой вознёсъ
Свой брегъ крутой со всѣхъ сторонъ.
И островъ, и не островъ онъ:
Два раза въ день морской отливъ,
Песокъ подводный обнаживъ,
Противный брегъ сливаетъ съ нимъ:
Тогда поклонникъ-пилигримъ
На богомолье по пескамъ
Пѣшкомъ идётъ въ Кутбертовъ храмъ;
Два раза въ день морской приливъ,
Его отъ тверди отдѣливъ,
Стираетъ силою поды
Съ песка поклонниковъ слѣды.
Нёсъ вѣтеръ къ берегу ладью;
На самомъ берега краю
Стоялъ Кутбертовъ древній донъ,
И волны лѣнились кругомъ.
Стоитъ то зданіе давно:
Саксоновъ памятникъ, оно
Межь скалъ крутыхъ крутой скалой
Восходитъ грозно надъ водой.
Всѣ стѣны — страшной толщины —
Изъ грубыхъ камней сложены;
Зубцы, какъ горы, на стѣнахъ;
На низкихъ, тягостныхъ столбахъ
Лежитъ огромный храма сводъ;
Кругомъ идётъ широкій ходъ,
Являя безконечный рядъ
Сплетённыхъ вѣтвями аркадъ;
И крѣпки башни на углахъ
Стоятъ, какъ стражи на часахъ.
Вотще ихъ крѣпость превозмочь
Пыталась вражеская мочь
Жестокихъ нехристей датчанъ;
Вотще волнами океанъ
Всечасно ихъ разитъ, дробить:
Святое зданіе стоитъ
Недвижимо съ давнишнихъ поръ.
Морскихъ разбойниковъ напоръ.
Набѣги хлада, бурь, валовъ,
И силу грозную годовъ
Перетерпѣвъ, какъ встарину,
Оно морскую глубину
Своей громадою гнетётъ.
Лишь кое-гдѣ растреснулъ сводъ,
Да въ нишѣ ликъ разбитъ святой,
Да мохъ ростётъ вездѣ сѣдой,
Да стѣнъ углы оточены
Упорнымъ треніемъ волны.
Въ ладьѣ монахини плывутъ.
Приблизлсь къ берегу, поютъ
Святую Тильды пѣснь онѣ.
Ихъ голосъ въ поздней тишинѣ,
Какъ бы сходящій съ вышины,
Сліясь съ гармоніей волны,
По небу звонко пробѣжалъ…
И съ брега хоръ имъ отвѣчалъ —
И вышелъ изъ святыхъ ворогъ
Съ хоругвями, крестами, ходъ
На встрѣчу инокинь честныхъ;
И возвѣстилъ явленье ихъ
Колоколовъ согласный звонъ,
И былъ онъ звучно повторёнъ
Отзывомъ ближнихъ, дальнихъ скалъ —
И весь народъ на брегъ созвалъ.
Съ ладьи игуменья сошла,
Благословенье всѣмъ дала,
И, подпираясь костылёмъ,
Пошла въ святой Кутбертовъ домъ
Во слѣдъ хоругвей и крестовъ.
Имъ столъ въ трапезницѣ готовъ:
Садятся ужинать — потомъ
Обширный монастырскій домъ
Толпой осматривать идутъ;
Смѣются, рѣзвятся, поютъ;
Заходятъ въ кельи, въ древній храмъ,
Творятъ поклоны образамъ
И молятся мощамъ святымъ.
Но вечеръ холодомъ сырымъ
И рѣзкій съ моря вѣтерокъ
Собраться нудятъ всѣхъ въ кружокъ
Къ огню, хозяекъ и гостей;
Жужжатъ, лепечутъ; какъ ручей,
Весёлый льется разговоръ;
И, наконецъ, межь ними споръ
О томъ заходитъ, чей Святой
Своею жизнію земной
И болѣ славы заслужилъ,
И болѣ Небу угодилъ?
«Святая Тильда — говорятъ
Монахини изъ Витби — врядъ
Отдаетъ ли первенство кому?
Извѣстна жь болѣ потому
Ея обитель съ давнихъ дней,
Что три барона знатныхъ ей
Служить вассалами должны;
Угодницей осуждены
Когда-то были Брюсъ, Гербертъ
И Перси: судъ сей былъ простертъ
На ихъ потомство до конца
Всего ихъ рода. Чернеца
Они дерзнули умертвить,
Съ-тѣхъ-поръ должны къ намъ приходить
Три старшихъ въ родѣ каждый годъ,
Въ день Вознесенья — и народъ
Тутъ видитъ, какъ игуменъ ихъ
Становитъ рядомъ у честныхъ
Мощей угодницы святой,
Какъ надъ склонённой ихъ главой
Прочтётъ псаломъ, какъ, наконецъ,
Съ словами: „всё простилъ чернецъ!“
Имъ разрѣшеніе даётъ;
Тогда „аминь“ гласитъ народъ.
Къ намъ повѣсть древняя дошла
О толъ, какъ нѣкогда жила '
У насъ саксонская княжна,
Какъ наша вся была полна
Округа ядовитыхъ змѣй,
Какъ Тильда, внявъ мольбамъ своей
Любимицы, святой княжны,
Явилась; какъ превращены
Всѣ змѣи въ камень; какъ съ-тѣхъ-поръ
Находятъ въ нѣдрѣ нашихъ горъ
Окаменѣлыхъ много змѣй.
Ещё же древность намъ объ пей
Сказаніе передала.
Какъ разъ во гнѣвѣ прокляла
Она пролётныхъ журавлей,
И какъ съ-тѣхъ-поръ до вашихъ дней,
Едва на Витби налетитъ
Журавль, застонетъ, закричитъ,
Перевернётся, упадётъ —
И чудной смертью отдаётъ
Угодницѣ блаженной честь.»
— «А нашъ Кутбертъ? Не перечесть
Его чудесъ. Теперь покой
Нашолъ ужь гробъ его святой;
Но прежде… что онъ претерпѣлъ!
Отъ датскихъ хищниковъ сгорѣлъ
Линдфарнъ, пріютъ съ давнишнихъ дней
Честныхъ угодника мощей.
Монахи гробъ его спасли.
И съ гробомъ странствовать пошли,
Изъ земли въ землю, по нолямъ,
Лѣсамъ, болотамъ и горамъ.
Семь лѣтъ въ молитвѣ и трудахъ,
Съ тяжодымъ гробомъ на плечахъ,
Они скиталися. Въ Мельрозъ
Ихъ напослѣдокъ Богъ принёсъ.
Мельрозъ Кухбертъ живой любилъ,
Но мёртвый въ нёмъ не разсудилъ
Онъ для себя избрать пріютъ —
И чудо совершилось тутъ:
Хоть тяжкій гробъ изъ камня былъ,
Но отъ Мельроза вдругъ поплылъ
По Твиду онъ, какъ лёгкій чолнъ.
На югъ теченьемъ быстрыхъ волнъ
Его помчало. Миновавъ
Тильмутъ и Риппонъ, въ Вардилавъ,
Препонъ не встрѣтя, наконецъ
Привёлъ свой гробъ святой пловецъ —
И выбралъ онъ въ жилище тамъ
Святой, готическій Дургамъ;
Но гдѣ святого погребли,
Ту тайну знаютъ на земли
Лишь только трое; и когда
Которому изъ нихъ чреда
Разстаться съ жизнію придётъ,
Онъ на духу передаётъ
Её другому; тотъ молчитъ
До толь, пока не разрѣшитъ
Его молчанья смертный часъ.
И мало ль чудесами насъ
Святой угодникъ изумлялъ?
На нашу Англію напалъ
Король Шотландскій, злой тиранъ.
Пришла съ нимъ рать Галвегіанъ,
Неистовыхъ, какъ море ихъ.
Онъ рыцарей привёлъ своихъ.
Разбойниковъ залитыхъ въ сталь;
Онъ весь подвинулъ Тевьотдаль;
Но рать его костьми легла:
Для насъ Кутбертова была
Хоругвь спасеніемъ отъ бѣдъ.
Имъ ободрёнъ билъ и Альфредъ
На пораженіе датчанъ;
Предъ нимъ въ первой и самъ Норманъ
Завоеватель страхъ узналъ
И изъ Нортумбріи бѣжалъ.»
Монахини изъ Витби тутъ
Сестрамъ Линдфарнскимъ задаютъ
Съ усмѣшкою вопросъ такой:
«А правда ли, что вашъ святой
По свѣту бродитъ кузнецомъ?
Что онъ огромнымъ молоткомъ
По тяжкой наковальнѣ бьётъ
И имъ жемчужины куётъ?
Что на работу ходитъ онъ,
Туманной рясой облачёнъ?
Что на приморской онъ скалѣ,
Чернѣе мглы, стоитъ во мглѣ?
И что, покуда молотъ бьётъ,
Онъ вѣтеръ на морѣ зовётъ?
И что въ то время рыбаки
Уводятъ въ пристань челноки,
Боясь, чтобъ бурею ночной
Не утопилъ ихъ вашъ святой?»
Сестёръ Линдфарнскихъ оскорбилъ
Такой вопросъ. Отвѣтъ ихъ былъ:
«Пустого много бредитъ свѣтъ!
Объ этомъ здѣсь и слуху нѣтъ.
Кутбертъ, блаженный нашъ отецъ,
Честной угодникъ, не кузнецъ.»
Такъ весело передъ огнёмъ
Шолъ о житейскомъ, о святомъ
Между монахинь разговоръ.
А близко былъ иной соборъ,
И судъ иной происходилъ.
Подъ зданьемъ монастырскимъ былъ
Тайникъ — страшнѣй темницы нѣтъ:
Король Кольвульфъ, покинувъ свѣтъ,
Жилъ произвольнымъ мертвецомъ
Въ глубокомъ подземельѣ томъ.
Сперва въ монастырѣ оно
«Смиренья кельей» названо;
Потомъ въ ужасной кельѣ той,
Куда ни разу лучъ дневной,
Ни воздухъ Божій не входилъ,
Прелатъ Сексгельмъ опредѣлилъ
Кладбищу осуждённыхъ быть;
Но, наконецъ, тамъ хоронить
Не мёртвыхъ стали, а живыхъ,
О бѣдственной судьбинѣ ихъ
Молчалъ невѣдомый тайникъ:
И судъ, и казнь, и жертвы кривъ —
Всё жадно поглощалось имъ.
А если случаемъ какимъ
Не внятный стонъ изъ глубины
И доходилъ до вышины,
Никто изъ внемлющихъ не зналъ,
Кто, гдѣ и отъ чего стеналъ.
Шептали только мажь собой,
Что тамъ глубоко подъ землёй,
Во гробѣ мучится мертвецъ,
Свершившій дней своихъ конецъ
Безъ покаянія во злѣ,
И непрощённый на землѣ:
Хотя въ монастырѣ о томъ
Заклепѣ капни роковомъ
И сохранилася молва,
Но гдѣ онъ былъ? — одинъ иль два
Монаха знали то, да самъ
Отецъ аббатъ; и къ тѣмъ мѣстамъ
Ему лишь съ ними доступъ былъ.
Съ повязкой на глазахъ входилъ
За жертвой самъ палачъ туда,
Въ часъ совершенія суда.
Тамъ зрѣлся тѣсный, тяжкій сводъ;
Глубоко, ниже внѣшнихъ водъ,
Былъ выдолбленъ въ утёсѣ онъ;
Весь гробовыми замощёнъ
Плитами полъ неровный былъ;
И рядъ покинутыхъ могилъ
Съ полуистёртою рѣзьбой,
Полузатоптанныхъ землёй,
Являлся тамъ. Отъ мокроты
Скопляясь, капли съ высоты
На камни падали: ихъ звукъ
Однообразно-тихъ, какъ стукъ
Ночного маятника, былъ;
И блѣдно, трепетно свѣтилъ,
Пуская дымъ, борясь со мглой,
Огонь въ ламнадѣ гробовой,
Висѣвшей тяжко на цѣпяхъ;
И тускло на сырыхъ стѣнахъ,
Покрытыхъ плѣснью, какъ корой,
Свѣтъ, поглощённый темнотой,
Туманнымъ отблескомъ лежалъ.
Онъ въ подземельѣ озарялъ
Явленье страшное тогда.
Три совершителя суда
Сидѣли рядомъ за столомъ.
Предъ ними разложонъ на нёмъ
Уставъ Бенедиктинцевъ былъ,
И, чуть во мглѣ сіяя, лилъ
Мерцанье блѣдное ночникъ
На ихъ со мглой сліянный ликъ.
Товарищъ двумъ другимъ судьямъ,
Игуменья изъ Витби тамъ
Являлась, и была сперва
Ея открыта голова;
Но скоро скорбь втѣснилась ей
Во грудь, и слёзы изъ очей
Невольно жалость извлекла,
И покрываломъ облекла
Тогда лицо своё она.
Съ ней рядомъ, какъ мертвецъ блѣдна,
Съ суровой строгостью въ чертахъ,
Обрѣтшая въ постѣ, въ мольбахъ
Безстрастье хладное одно —
Въ душѣ святошествомъ давно
Прямую святость уморя —
Тильмутскаго монастыря
Пріорша гордая была;
И ряса, чорная какъ мгла,
Лежала на ея плечахъ;
И жизни не было въ очахъ,
Чернѣвшихъ мутно безъ лучей
Изъ подъ сѣдыхъ ея бровей.
Аббатъ Кутбертовой святой
Обители, молахъ сѣдой
Изсохнувшій полумертвецъ
И ужъ съ давнишнихъ поръ слѣпецъ,
Межь ними, сгорбившись, сидѣлъ;
Потухшій взоръ его глядѣлъ
Вперёдъ, ничѣмъ не привлечёнъ.
И, грозной думой омрачёнъ,
Ужасенъ блѣдный былъ старикъ,
Какъ каменный надгробный ликъ,
Во храмѣ зримый въ часъ ночной,
Нѣмого праха стражъ нѣмой.
Предъ ними жертва ихъ стоитъ:
На головѣ ея лежитъ
Лицо скрывающій покровъ;
Видна на бѣлой рясѣ кровь;
И на столѣ положены
Свидѣтели ея вины:
Лампада, чотки и кинжалъ.
По знаку данному сорвалъ
Монахъ съ лица ея покровъ —
И кудри чорныя власовъ
Упали тучей во плечамъ.
Пріорши сумрачнымъ очамъ
Былъ узницы противенъ видъ.
Съ насмѣшкой злобною глядитъ
Въ лицо преступницы она —
И казнь ея ужь рѣшена.
Но кто же узница была?
Сестра Матильда. Лишь сошла
Та роковая полночь, мглой
Окутавшись, пакъ пеленой,
Тильмутская обитель вся
Вдругъ замолчала. Погася
Лампады въ кельяхъ, сёстры въ нихъ
Всѣ затворились. Пустъ и тихъ
Сталъ монастырь; лить главный входъ
Святыхъ обители воротъ
Не запертъ и свободенъ былъ.
На колокольнѣ часъ пробилъ.
Лампаду и кинжалъ берётъ
И въ платьѣ мертвеца идётъ
Матильда смѣло въ ворота.
Предъ нею ночь и пустота.
Обитель сномъ глубокимъ спитъ.
Надъ церковью луна стоятъ
И сыплетъ на дорогу свѣтъ:
И видѣнъ на дорогѣ слѣдъ
Въ густой пыли копытъ и ногъ…
И слышенъ ей далёкій скокъ…
Она съ волненьемъ въ даль глядитъ;
Но тамъ ночной туманъ лежитъ;
Всё тише, тише слышенъ скокъ;
Лишь по дорогѣ вѣтерокъ
Полночный ходитъ, да луна
Сіяетъ съ неба. Вотъ она
Минуты днѣ подождала;
Потомъ съ молитвою пошла
Вперёдъ — не встрѣтится ли съ нимъ?
И долго шла путёмъ пустымъ;
Но всё желанной встрѣчи нѣтъ.
Вотъ наконецъ и дневный спѣтъ,
И на небѣ зажглась заря…
И вдругъ отъ стѣнъ монастыря
Послышался набатный звонъ:
Всю огласилъ окрестность о въ.
Что ей начать? Куда уйти?
Среди открытаго пути,
Окаменѣвъ, она стоитъ;
И страшно колоколъ гудитъ;
И вотъ за ней погоня вслѣдъ;
И ей нигдѣ пріюта нѣтъ;
И вотъ настигнута она —
И въ монастырь увлечена.
И скрыта заживо подъ спудъ —
И ждёть её кровавый судъ.
Передъ судилищемъ она
Стоитъ, почти умерщвлена
Терзаньемъ близкаго конца;
И блѣдность мёртвая лица
Была виднѣй, была страшнѣй
Отъ черноты ея кудрей,
Двойною пышною волной
Облившихъ ликъ ея младой.
Оцѣпенѣвъ стоитъ она;
Глава на грудь наклонена;
И если бъ мутный лучъ въ глазахъ
И содроганіе въ грудяхъ
Не измѣняли ей норой,
За ликъ воздушный, восковой
Могла бъ быть принята она:
Такъ бездыханна, такъ блѣдна,
Съ такимъ безжизненнымъ лицомъ.
Такимъ безгласнымъ мертвецомъ
Она ждала судьбы своей
Отъ непрощающихъ судей.
И казни страхъ ей весь открытъ:
Въ стѣнѣ, какъ тёмный гробъ, прорытъ
Глубокій, низкій, тѣсный входъ.
Тому, кто разъ въ тотъ гробъ войдётъ,
Назадъ не выдти никогда.
Коренья, въ черепкѣ вода,
Краюшка хлѣба съ ночникомъ
Уже готовы въ гробѣ томъ.
И съ дымнымъ факеломъ въ рукахъ,
На заступъ опершись, монахъ;
Палачъ подземный — передъ нимъ,
Безгласенъ, мраченъ, недвижимъ,
Съ покровомъ на лицѣ стоить;
И грудой на полу лежитъ
Гробокопательный снарядъ:
Кирпичъ, кирка, извёстка, млатъ.
Слѣпой игуменъ съ мѣста всталъ
И руку тощую поднялъ,
И узницу благословилъ…
И въ землю факелъ свой вонзилъ.
И къ жертвѣ подошолъ монахъ —
И ужь она въ его рукахъ
Трепещетъ, борется, кричитъ,
И, сладивъ съ ней, ужо тащитъ,
Безчувственный на крикъ и плачъ,
Её живую въ гробъ палачъ…
Сто ступеней на верхъ вели.
Изъ тайника судьи пошли —
И видъ ихъ былъ свирѣпо-дикъ;
И глухо жалкій, томный кривъ,
Изъ глубины ихъ провожалъ;
И страхъ шаги ихъ ускорялъ;
И глуше становился стопъ —
И, наконецъ, умолкнулъ онъ.
И скоро вольный воздухъ имъ
Своимъ дыханіемъ живымъ
Стѣснённы груди оживилъ.
Ужь часъ ночного бдѣнья былъ —
И въ храмѣ пѣли. И во храмъ
Они вошли; во имъ и тамъ
Сквозь набожный поющихъ ликъ,
Всё слышался подземный крикъ.
Когда жь во храмѣ хоръ отпѣлъ,
Ударить въ колоколъ велѣлъ
Аббатъ душѣ на упокой.
Протяжный гласъ въ тиши ночной
Раздался — изъ глубокой мглы
Ему Нортумбріи скалы
Откликнулись. Услыша звонъ,
Въ Брамбургѣ селянинъ сквозь сонъ
Съ подушки голову поднялъ,
Молиться объ умершемъ сталъ,
Недомолился и заснулъ.
Имъ пробуждённый, помянулъ
Усопшаго святой чернецъ,
Варкпортской пустыни жилецъ;
Въ Шевьотскую залёгшій сѣнь,
Вскочилъ испуганный олень,
По вѣтру ноздри распустилъ
И чутко ухомъ шевелилъ,
И поглядѣлъ но сторонамъ
И снова лёгъ… и снова тамъ
Всё, что смутилъ минутный звонъ,
Въ глубокій погрузилось сонъ
В. Жуковскій.