Изъ «Пѣсень о невольничествѣ»:
Сонъ негра. — А. Майкова
Свидѣтели. — П. Вейнберга
Кватронка. — П. Вейнберга
Въ арсеналѣ. — Д. Михаловскаго
Нормандскій баронъ. — Д. Михаловскаго
Кастель-Маджіорскій монахъ. — П. Вейнберга
Ключъ и волна. — П. Вейнберга
Мостъ. — Д. Минаева
Изъ поэмы «Эвангелина». — П. Вейнберга
Пѣвцы. — Д. Михаловскаго
Генри Вансвортъ Лонгфелло, знаменитѣйшій и популярнѣйшій изъ сѣверо-американскихъ поэтовъ всѣхъ времёнъ, авторъ «Эвангелины» и «Пѣсни о Гайаваттѣ», родился въ 1807 году въ Портлэндѣ, городѣ штата Мэнъ. Приступая къ составленію біографіи Лонгфелло, мы считаемъ не лившимъ предупредить читателя, что онъ не найдётъ въ ней ни какихъ интересныхъ, выдающихся фактовъ такъ-какъ жизнь знаменитаго американскаго поэта прошла тихо и спокойно, безъ горькихъ испытаній и тяжолыхъ потрясеній, и, притомъ, въ сферѣ, чуждой житейскихъ волненій, корысти и битвъ. Кто знаетъ, можетъ-быть эта счастливая обстановка и образовала изъ него такого мирнаго и идеальнаго поэта, какимъ онъ является во всѣхъ своихъ произведеніяхъ. Разсказывать жизнь Лонгфелло — значить разсказывать въ хронологическомъ порядкѣ о появленіи его произведеній или о путешествіяхъ его по Европѣ, преимущественно по Германіи — путешествіяхъ, богатыхъ впечатлѣніями, отразившимися на его поэзіи, но скудныхъ происшествіями.
Воспитаніе Лонгфелло получилъ въ Бодуэнской коллегіи, гдѣ онъ учился вмѣстѣ съ Готорномъ впослѣдствіи знаменитымъ романистомъ, авторомъ «Дома о семи шпиляхъ». Писать стихи началъ онъ весьма рано, такъ-что, будучи студентомъ, онъ уже помѣщалъ свои стихотворенія и прозаическія статьи въ «Литературной газетѣ Соединённыхъ Штатовъ». Стихотворенія эти. несмотря на молодость автора, обратили на себя всеобщее вниманіе и оказались на столько дѣйствительно-хорошими, что нѣкоторыя изъ нихъ самъ авторъ нашолъ возможнымъ помѣстить впослѣдствіи въ собраніи своихъ сочиненій. Окончивъ курсъ, со степенью кандидата нравъ, онъ, на 21-мъ году, получилъ предложеніе занять каѳедру полыхъ языковъ въ заведеніи, въ которомъ только-что окончилъ свое образованій. Обрадованный этимъ лестнымъ предложеніемъ, онъ навсегда распростился съ сухой юриспруденціей и весь отдался литературѣ. Но прежде, чѣмъ вступить на каѳодру Бодуэнской коллегіи, Лонгфелло пожелалъ серьознѣе приготовиться къ исполненію новой своей обязанности, то-есть ближе познакомиться съ жизнью народовъ, о литературѣ которыхъ долженъ былъ читать своимъ слушателямъ. Лучшимъ средствомъ для этого было лично посѣтить Европу. Лонгфелло такъ и поступилъ. Переплывъ, въ 1826 году, океанъ, онъ объѣхалъ Францію, Испанію. Италію и Германію, гдѣ, между-прочимъ, слушалъ лекціи въ Гетингенскомъ университетѣ, и, пропутешествовавъ такимъ образомъ три года, возвратился, черезъ Англію, домой — и вскорѣ сдѣлался любимцемъ своихъ слушателей, студентовъ Бодуэнской коллегіи. Что же касается времени, остававшагося ему отъ чтенія лекцій и учоныхъ занятій, то онъ продолжалъ по прежнему посвящать его поэзіи, такъ-что извѣстность его, какъ учонаго, шла постоянно рука объ руку съ славой его, какъ поэта. Ней это, взятое вмѣстѣ, доставило ему, черезъ два года по возвращеніи его изъ-за границы, каѳедру въ старѣйшемъ и наиболѣе уважаемомъ изъ американскихъ университетовъ, именно въ Гарвардской коллегіи въ Кембриджѣ, лежащемъ въ трёхъ миляхъ отъ Бостона. И на этотъ разъ, до вступленія на каѳедру, онъ совершилъ предварительное путешествіе въ Европу, для болѣе основательнаго изученія сѣверныхъ языковъ и литературъ, причёмъ посѣтилъ Швецію и Данію, а также Швейцарію и свою любезную Германію. Лонгфелло пробылъ на этотъ разъ внѣ родины всего полтора года, послѣ чего возвратился въ Кембриджъ и занялъ предложенную ему каѳедру, на которой и оставался до 1854 года.
Изъ произведеній его, напечатанныхъ до этого времени, особенно большой успѣхъ имѣлъ романъ въ прозѣ «За моремъ», вышедшій въ свѣтъ въ 1835 году, въ которомъ онъ воспользовался впечатлѣніями первой своей поѣздки по Европѣ. Что же касается романа «Гиперіонъ» (1859) и повѣсти «Кавана» (1848), то, благодаря незаимательности своихъ сюжетовъ и бѣдности вымысла, они прошли почти незамѣченными. Къ этой порѣ относятся также два сборника лирическихъ стихотвореній Лонгфелло: «Голоса Ночи», вышедшіе въ 1839 и «Баллады и Пѣсни», вышедшія въ 1841 году, которые и составляютъ лучшую часть его произведеній. Впослѣдствіи, вышло ещё два-три такихъ сборника, и, между прочимъ, превосходныя «Пѣсни о невольничествѣ». Онѣ проникнуты горячимъ чувствомъ негодованія и полны горькихъ укоризнъ свободной отравѣ, которая до-сихъ-поръ не можетъ смыть съ себя чорнаго пятна невольничества. Къ сожалѣнію, нельзя сказать того же о двухъ слѣдующихъ его произведеніяхъ, «Excelsior» и «Скелетѣ въ доспѣхахъ», вышедшихъ вслѣдъ за «Пѣснями о невольничествѣ» и отличающихся крайнею туманностью, напыщенностью, холодностью и неестественностью. Впрочемъ, и эти слабыя произведенія имѣютъ своихъ поклонниковъ и хвалителей. Такъ, напримѣръ, большинство соотечественниковъ поэта, вопреки единогласному мнѣнію англійской и нѣмецкой критики, считающей «Excelsior» нелѣпой аллегоріей, находятъ эту пьэсу безусловно прекрасной, тогда-какъ скандинавскую балладу «Скелетъ въ доспѣхахъ», прославляемую нѣмцами, считаютъ слабой.
При чтеніи произведеній Лонгфелло нельзя не замѣтить того сильнаго вліянія нѣмецкой мысли и литературы, которымъ проникнуто всё имъ написанное, какъ стихами, такъ и прозой, и нѣмцы совершенно правы, утверждая, что они могутъ смотрѣть на него, какъ на своего писателя, хотя и не совершенно въ томъ смыслѣ, какъ на датчанъ Эленшлегера и Баггезена. писавшихъ по нѣмецки. Лонгфелло на столько свой нѣмцамъ, какъ, напримѣръ, шведъ Аттербомъ или нашъ Жуковскій, поэзія и мысль которыхъ выросла на почвѣ нѣмецкой поэзіи и философіи, или какъ англичанинъ Карлэйль, на которомъ сами англичане видятъ печать германизма, или какъ французъ Нине. И дѣйствительно, Лонгфелло не только превосходно перевёлъ множество лирическихъ пьэсь изъ Шиллера, Уланда, Гейне и другихъ — онъ и въ самыхъ оригинальныхъ произведеніяхъ своихъ держался по преимуществу нѣмецкихъ образцовъ. Такъ въ поэмѣ его «Эвангелина» ясно вліяніе «Германа и Доротеи» Гёте, на пьэсѣ «Постройка корабля» — «Пѣсни о колоколѣ» Шиллера; что же касается сюжета «Золотой легенды», то онъ взятъ цѣликомъ изъ «Бѣднаго Генриха» Гартмана фонъ-деръ-Ауэ, едва ли не самаго благодушнаго и кроткаго изъ всѣхъ минезнигеровъ XII вѣка.
Самыми большими и, вмѣстѣ съ тѣмъ, лучшими произведеніями Лонгфелло по справедливости слѣдуетъ назвать три послѣднихъ его поэмы, вышедшихъ въ свѣтъ въ 1847, 1851 и 1855 годахъ, и носящихъ слѣдующія названія: «Эвангелина». «Золотая легенда» и «Пѣсня о Гайаваттѣ».
Первая изъ этихъ трёхъ поимъ считается однимъ изъ лучшихъ произведеній Лонгфелло и, переведённая на многіе европейскіе языки, основана на историческомъ событіи. Происшествіе это случилось въ двадцатыхъ годахъ восьмнадцатаго столѣтія. Акадія (теперь Новая Шотландія) была незадолго до того уступлена Англіи Франціей). Скоро послѣ того между обоими этими государствами началась война, во время которой акадійцевъ, а въ томъ числѣ и жителей селенья Большіе Луга (Grand Pré), обвинили въ томъ, что они помогали французамъ и индійцамъ оружіемъ, запасами и т. и. Вслѣдствіе этого, было сдѣлано безчеловѣчное распоряженіе, описанное въ поэмѣ «Эвангелина» съ историческою, почти буквальною точностью. Изъ названнаго селенья Большіе Луга было вывезено въ самыя отдалённыя страны около двухъ тысячъ человѣкъ, причёмъ почти всѣ семейства были разрознены. По словамъ одного изъ: стихъ несчастныхъ, описавшаго судьбу своихъ земляковъ. «это дѣло было самымъ безчеловѣчнымъ изъ всѣхъ, какія только происходили на землѣ съ-тѣхъ-поръ, какъ на ней жилъ Спаситель». Поэма написана гекзаметрами, лучшими въ англійской литературѣ. Къ сожалѣнію, но внѣшнимъ пріёмамъ она сильно напоминаетъ «Германа и Доротею» Гёте, что значительно уменьшаетъ ея впечатлѣніе на читателей, знакомыхъ съ поэмою нѣмецкаго писателя. А кто не знакомъ съ нею?
Въ драматической поэмѣ, названной авторомъ «золотою легендою», выразились всего осязательнѣе романтическія наклонности Лонгфелло, въ которыхъ справедливо упрекаютъ его англійскіе критики. Сюжетъ поэмы заимствованъ имъ, какъ сказано выше, изъ одной средневѣковой легенды о бѣдно.ш Генрихѣ, въ похвалахъ которой сходиться почти всѣ знатоки средневѣковой поэзіи. Фабула легенды заключается въ слѣдующемъ: Богатый швабскій рыцарь Генрихъ, прозванный бѣднымъ за свои несчастья, былъ пораженъ проказой. Лучшіе врачи того времени рѣшили, что болѣзнь неизлѣчима. Правда, одинъ изъ салернскихъ докторовъ сказалъ, что есть одно средство вылечить Генриха, но средство это такого рода, что о нёмъ и говорить нечего, такъ-какъ для этого нужна кровь изъ сердца невинной дѣвушки, которая рѣшилась бы добровольно пожертвовать собою. Молоденькая дочь одного изъ вассаловъ Генриха вызывается на эту жертву и ѣдетъ съ Генрихомъ въ Салерно. Знаменитый врачъ смущается и уговариваетъ дѣвушку одуматься; во она непоколебима въ своёмъ рѣшеніи пожертвовать собою, для спасенія своего господина. Тогда врачъ, обнаживъ её и привязавъ ремнями къ столу, берётъ ножъ и приступаетъ къ вскрытію; но въ это самое мгновенье Генрихъ врывается въ дверь — и отказывается отъ безчеловѣчнаго намѣренія купить себѣ здоровье цѣною чужой жизни. Затѣмъ, всё кончается благополучно. Генрихъ на пути въ свой наслѣдственный замокъ исцѣляется чудеснымъ образомъ и, обуреваемый чувствомъ благодарности къ своей избавительницѣ, женится на ней. Поэма представляетъ рядъ поразительныхъ по вѣрности, и живости. картинъ средневѣковой жизни въ разныхъ сферахъ; природа мѣстъ, по которымъ проходятъ и проѣзжаютъ бѣдный Генрихъ и Элъеи, отразились тоже, какъ живая, въ поэмѣ. Эти достоинства и составили, по всей вѣроятности, успѣхъ «Золотой Легенды», какого не имѣло другое произведеніе нашего поэта въ драматической формѣ, изданное въ 1843 году подъ названіемъ: «Испанскій студентъ», сюжетъ котораго заимствованъ изъ одной повѣсти Сервантеса.
Дидактическая поэма «Пѣснь о Гайаваттѣ», вышедшая къ свѣтъ въ 1855 году и выдержавшая въ полъ-года тридцать изданій, можетъ быть смѣло названа лучшимъ произведеніемъ Лонгфелло. Она основана на существующемъ между Сѣверо-американскими индійцами преданіи о человѣкѣ чудеснаго происхожденія, который былъ посланъ къ нимъ съ неба, чтобы воздѣлать пустыни и научить дикарей мирнымъ искусствамъ. У разныхъ индійскихъ племёнъ онъ извѣстенъ подъ разными именами: Мичабу, Чанабо, Манабозо, Тэрніавагжъ и Ганаватта, Ганаватта — значить: пророкъ, учитель. Къ этому преданію Лонгфелло присоединилъ нѣсколько другихъ индійскихъ легендъ — и такимъ образомъ составилась эта индійская Эдда, какъ называетъ её авторъ. Свѣжесть и сила, которыми проникнута вся «Пѣсня о Гайаваттѣ», неожиданно для всѣхъ обличили въ талантѣ ея автора стороны до-сихъ-поръ не сказавшіяся вполнѣ. Большею частью своихъ страницъ поэма Лонгфелло похожа на произведеніе народной поэзіи: особенною прелестью отличаются описанія природы края, дикой и величественной. Кромѣ того, вся «Пѣсня о Гайаваттѣ» проникнута глубоко-гуманнымъ чувствомъ и истинно-гуманною мыслью.
СОНЪ НЕГРА,
Измученъ зноенъ и трудомъ,
Онъ наземь бросился ничкомъ.
Недвижно рисъ надъ нимъ стоялъ
Палимый зноемъ, онъ дремалъ…
То былъ ли бредъ, то былъ ли сонъ —
Родимый край увидѣлъ онъ.
Увидѣлъ онъ: въ степи глухой
Несётся Нигеръ голубой;
Подъ сѣнью пальмъ стоятъ шатры;
Къ намъ караванъ ползётъ съ горы —
И люди веселы кругомъ:
Онъ въ тонъ народѣ былъ царёмъ.
Среди цвѣтовъ стоитъ жена,
Толпой дѣтей окружена;
И дѣти къ ней, ласкаясь, льнутъ
И въ лѣсъ — отца искать — зовутъ…
И вотъ — сквозь сонъ, горячій сонъ —
Въ бреду заплакалъ тихо онъ…
И снова чудится во снѣ:
На борзомъ мчится онъ конѣ.
Какъ вольный вихорь конь летитъ,
Избивая прахъ изъ-подъ копытъ,
Златою сбруею звеня —
И сабля бьётъ въ бока коня .
Что мигъ — свободнѣй дышетъ грудь!
Что шагъ — торжественнѣе путь!
Всё ближе горы. Левъ рычитъ;
Кричитъ гіэна; змѣй свиститъ,
И тяжело по тростникамъ
Идётъ къ рѣкѣ, гиппопотамъ.
Подъ небомъ тёмно-голубымъ
Фламинго красный, передъ нимъ
Несясь въ дали, крылами бьётъ,
Какъ знамя красное — - и вотъ
Ему открылся кафровъ станъ.
И въ очи глянулъ океанъ!
И всталъ онъ тамъ, и слышитъ вдругъ,
Подобный трубамъ, мощный звукъ
Поколебалъ и домъ, и лѣсъ.
И глубь пустынь, и глубь небесъ.
То звалъ къ свободѣ изъ оковъ
Великій духъ своихъ сыновъ.
И вздрогнулъ онъ. услыша кличь…
И ужь не чувствовалъ, какъ бичъ
По нёмъ скользнулъ, и какъ ногой
Его толкнулъ хозяинъ злой,
Какъ онъ, сдавивъ досады издохъ,
Пробормоталъ потомъ: «издохъ!»
А. Майковъ.
СВИДѢТЕЛИ.
Въ широкихъ степяхъ океана
Зарыты въ зыбучихъ пескахъ
Скелеты людскіе; оковы
У нихъ на ногахъ и рукахъ.
Невольничье чорное судно
Надъ тёмной подою плывётъ
И члены людскіе въ оковахъ.
Безъ мяса и кропи, везётъ.
То кости невольниковъ бѣдныхъ;
Изъ душной, подводной тюрьма
Сверкаютъ онѣ и взываютъ:
«Свидѣтели грозные мы!»
Въ широкихъ владѣніяхъ суши
На рынки вывозятъ людей;
Ихъ шеи, и руки, и ноги
Избиты желѣзомъ цѣпей.
Убійства страданія, пытки.
Позоръ и гоненье, и гнётъ
И всё, что на душу и тѣло
Печать отверженья кладётъ —
То доля невольниковъ бѣдныхъ;
Подъ сводами мрачной тюрьмы.
Въ могилахъ они восклицаютъ:
«Свидѣтели грозные мы!»
П. Вейнбергъ.
КВАТРОНКА.
Среди широкаго залива
Корабль невольничій стоялъ
И, паруса спустивъ, прилива
И лунной ночи ожидалъ.
Въ ладьѣ у берега сидѣли
Матросы всѣ — и въ тишинѣ,
Глазами сонными глядѣли,
Какъ аллигаторъ ползъ на днѣ.
Цвѣтовъ и травъ благоуханьемъ
Окрестный воздухъ трепеталъ —
Какъ будто рай своимъ дыханьемъ
Міръ преступленья наполнялъ.
Плантаторъ медленно, солидно
Курилъ, разлёгшись въ шалашѣ;
Предъ нимъ купецъ — и было видно,
Что ждать купцу не но душѣ.
Онъ говорилъ: «Среди залива
Стоитъ корабль; снаряжены
Мы въ путь — и только ждёмъ прилива
И восхожденія луны.»
Спѣшитъ онъ кончить… Съ ними рядомъ
Кватронка-дѣвушка стоитъ.
И любопытнымъ, робкимъ взглядомъ
Въ глаза плантатора глядитъ.
Глаза широкіе сверкаютъ:
Лицо горитъ; она боса,
И всю одежду составляютъ
Цвѣтная юбка да коса.
А надъ губами молодыми
Улыбка носится, горя
Такъ свято, какъ передъ святыми
Горитъ лампада алтаря.
Плантаторъ думалъ: «мнѣ деньжонки
Нужны для поправленья дѣлъ…»
И онъ сперва въ лицо кватронки,
Потомъ на деньги посмотрѣлъ.
Любовь отца съ корыстью страстной
Въ его тушѣ борьбу вела;
Онъ зналъ, чья кровь лилась въ несчастной,
Чья страсть несчастной жизнь дала.
Но всё корысть преодолѣла —
И взялъ онъ деньги со стола…
Какъ смерть, кватронка поблѣднѣла
И вся застыла, замерла.
Купецъ повёлъ её съ собою,
Чтобъ сдѣлать бѣдную потомъ
Своей наложницей, рабою
Въ краю далёкомъ и чужомъ!
П. Вейнбергъ.
ВЪ АРСЕНАЛѢ.
Вотъ арсеналъ. Громадное собранье
Оружія повсюду видитъ взоръ…
Оркестръ войны и смерти… но молчанье
Хранитъ, пока, ужасный этотъ хоръ.
О, что за громъ внезапнаго смятенья,
Какой бы вопль поднялся къ небесамъ,
Когда бы духъ могучій истребленья
Ударилъ вдругъ по грознымъ тѣмъ струнамъ!
Гляжу вокругъ съ тревогою сердечной:
Мнѣ чудится, въ спокойный этотъ часъ,
Что хоръ войны свирѣпый, безконечный
Чрезъ рядъ вѣковъ доносится до насъ.
Безумныя, кровавыя потѣхи!
Вотъ слышу я: саксонскій молотъ бьётъ
О шлемъ стальной, о бранные доспѣхи,
Труба на бой воителей зовётъ;
Мнѣ чудятся норманы, гунны, мавры
И Медичей воинственный набатъ,
Свистъ пуль и стрѣлъ, монгольскія литавры
И оргіи грабителей — солдатъ;
Ударъ меча, столкнувшійся съ ударомъ.
Тѣла и кровь, свирѣпый видъ бойцовъ,
Унынье сёлъ, охваченныхъ пожаромъ,
И голодомъ томимыхъ городовъ,
Паденье стѣнъ, при страшной канонадѣ,
Хаосъ громовъ… и пропадаютъ въ нёмъ
И крикъ, и плачъ, и вопли о пощадѣ,
И стоны жертвъ, проколотыхъ штыкомъ…
О, человѣкъ! зачѣмъ, дыша раздоромъ
И хищностью, гнѣвишь ты небеса?
Ты заглушилъ проклятымъ этимъ хоромъ
Прекрасные природы голоса.
Когда бы намъ хоть половину власти,
Богатствъ и силъ, похищенныхъ войной,
Употребить на укрощенье страсти,
Затьмившей умъ ошибкой роковой —
Тогда война считалась бы позоромъ,
Процвѣлъ бы міръ подъ сѣнью тишины,
И были бы всеобщимъ приговоромъ
Горой битвъ на вѣкъ осуждены.
Пусть навсегда умолкнутъ эти громы,
Падётъ войны безсмысленный кумиръ
И станутъ вновь сердцамъ людей знакомы
Слова Христа: «да будетъ съ вами миръ!»
Миръ! Пусть росой цѣлебной онъ прольётся,
Утихнетъ стонъ поверженныхъ въ крови
И музыкой небесной раздаётся
Священная гармонія любви!
Д. Михаловскій.
НОРМАНСКІЙ БАРОНЪ,
Ночью въ спальнѣ удалённой,
Злымъ недугомъ истощённый,
Умиралъ баронъ.
Буря бѣшено ревѣла,
Точно замокъ снесть хотѣла,
Гдѣ томился онъ.
Ужь его минуты малы…
Не спасутъ его вассалы,
Ни толпа рабовъ,
Ни наслѣдье родовое —
Плодъ насилья и разбоя
Дѣдовъ и отцовъ.
Смерть идётъ — и нѣтъ пощады
Робко онъ кидаетъ взгляды
На духовника:
Тотъ сидитъ, чело склонивши,
Взоры въ требникъ опустивши,
Возлѣ старика.
Вѣтеръ нылъ, свистѣлъ и злился.
Чуть-чуть внятно доносился
Колокольный звонъ
Съ ближней церкви, возвѣщая,
Что настала ночь святая,
Что Христосъ рождёнъ.
Въ эту ночь средь старой залы
Собрались рабы, вассалы,
И, въ усладу ихъ,
Кочевые менестрели
Много пѣсень тамъ пропѣли
Старыхъ и святыхъ.
Угнетённому народу
Пѣли гимны про свободу,
Данную Христомъ;
Громко гимны ихъ звучали,
Такъ что бурю заглушали,
Рвавшуюся въ домъ.
И достигли эти звуки
До одра предсмертной муки,
Гдѣ баронъ лежалъ
И монахъ въ благоговѣньи!
Старику слова спасенья
На ухо шепталъ.
Услыхавши пѣснь святую,
Тихо голову сѣдую
Повернулъ баронъ —
И недвижно, съ замираньемъ,
Весь окованный вниманьемъ,
Вслушивался онъ.
Тучи молнія пронзила
И внезапно озарила
Въ нишѣ рядъ иконъ…
Громъ ударилъ съ страшной силой
И вскричалъ; «Творецъ, помилуй!»
Вздрогнувши, баронъ.
Въ этотъ часъ тоски сердечной,
На порогѣ жизни вѣчной,
Онъ прозрѣлъ душой:
Онъ увидѣлъ правду Божью
Сквозь туманъ, разлитый ложно
Суеты мірской.
Всѣ земныя обольщенья —
Чѣмъ отъ самаго рожденья
Онъ опутанъ былъ —
Вдругъ надъ нимъ лишились власти
И разсудокъ громче страсти
Въ нёмъ заговорилъ.
Тѣмъ, кто въ жизни безполезной
Подъ рукой его желѣзной
Слёзы проливалъ,
Всѣмъ рабамъ ему подвластнымъ,
Угнетённымъ и несчастнымъ,
Онъ свободу далъ.
И когда онъ въ томъ поклялся —
Съ тѣломъ духъ его разстался,
Разлились въ чертахъ
Неподвижность гробовая…
И «аминь», благословляя,
Произнёсъ монахъ.
И прошло вѣковъ не мало
Съ той поры, какъ у портала
Церкви спитъ баронъ;
Прахъ его истлѣлъ въ могилѣ
И ужъ всѣ давно забыли
Кто тамъ погребёнъ.
Но его благое дѣло
Въ книги жизни уцѣлѣло:
Плодъ его святой
Всё пышнѣе созрѣваетъ
И въ вѣкахъ оно сіяетъ
Яркою звѣздой.
Д. Михаловскій.
КАСТЕЛЬ-МАДЖІОРСКІЙ МОНАХЪ.
Лѣтъ пятьсотъ назадъ то было. Разъ, въ палящій, жаръ и зной.
Два монаха францисканскихъ возвращалися домой
Въ монастырь, чьи стѣны, башни, колокольни и дома
Точно снѣгъ, блестѣли ярко на покатости холма.
Пылью платье ихъ покрыто, лица потомъ облиты,
За спиной висятъ котомки, какъ эмблема нищеты.
Первый братъ былъ братъ Игнатій, добродѣтельный монахъ,
Истощившій, измозжившій тѣло въ бдѣньяхъ и постахъ.
Вѣчно строгій, молчаливый, ротъ привыкшій раскрывать
Лишь тогда, когда молитву приходимся читать;
Исполнявшій безотвѣтно всё. что свыше внушено —
Ну, монахъ обыкновенный, какъ монаху быть должно.
Но совсѣмъ иного сорта былъ товарищъ — братъ Антонъ:
Толстобрюхій, толсторожій, вѣчно красный какъ піонъ.
Забіяка, потрясавшій трубной глоткою своей
Стѣны трапезы, къ соблазну монастырской братьи всей;
Но молитвенниковъ разныхъ не совсѣмъ усердный чтецъ —
По весьма простой причинѣ: былъ безграмотенъ отецъ.
Проходя опушкой лѣса, замѣчаютъ вдругъ они
Съ изумленіемъ и тоже не безъ радости — въ тѣни
Къ деревцу уздой привязанъ сѣрый жирненькій осёлъ;
Фермеръ Джильзъ, его хозяинъ, въ лѣсъ за хворостомъ ушолъ,
Чтобъ потомъ осла навьючить грузной ношей, а пока
Пощипать траву оставилъ на досугѣ сѣряка.
Братъ Антонъ, едва увидѣлъ, какъ воскликнулъ: «Это насъ
Богъ за бѣдность и терпѣнье награждаетъ!» И тотчасъ
Снялъ съ своей спины котомку и съ коллеги своего,
На осла взвалилъ, уздечку и хомутъ стащилъ съ него
И, надѣвъ къ себѣ на шею, что пришлось ему къ лицу,
Вмѣсто сѣраго, къ тому-же привязался деревцу.
И, залившись громкимъ смѣхомъ, говоритъ: «Ну, отче мой,
Ты теперь съ находкой нашей отправляйся-ка домой.
Тамъ скажи, что не на шутку захворалъ въ дорогѣ я,
Что ещё, какъ видно, долго не пройдетъ болѣзнь моя.
И что съ фермы, гдѣ лежу я, одолжили намъ осла.
Чтобъ тебѣ двойная ноша стала меньше тяжела.»
Братъ Игнатій зналъ отлично, что коли ужь братъ Антонъ
Разъ рѣшилъ, то и не думай возражать; притомъ же онъ
Исполнять безпрекословно приказанія привыкъ…
И, ни слова не отвѣтивъ, добродѣтельный старикъ.
Сѣряка клюкой пихая, поплелся домой къ себѣ.
Предоставивши Антона только собственной судьбѣ.
Джильзъ, межь-тѣмъ. работу кончивъ, связку хвороста тащитъ…
Боже! тамъ, гдѣ былъ ослёнокъ, туша жирная стоитъ
Въ облаченіи монаха и со сбруей на спинѣ.
Бѣдный фермеръ весь трясётся то въ ознобѣ, то въ огнѣ;
Онъ, крестясь, молитву шепчетъ, и въ мозгу его одна
Мысль вертится: это строитъ злыя штуки сатана!
Такъ минуты двѣ въ молчаньи пролетѣли. Наконецъ,
Страхомъ Джильза позабавясь, говоритъ святой отецъ:
"Не давись, мой сынъ, что въ мѣстѣ, гдѣ оставленъ былъ осёлъ,
Францисканскаго монаха ты привязаннымъ нашолъ!
Отвяжи меня и слушай повѣсть грустную мою —
Я скажу тебѣ всю правду, ничего не утаю.
"Сынъ мой, ты передъ собою видишь грѣшника, хотя
Я ношу монаха рясу. За обжорства грѣхъ платя,
Долго я въ ослиной шкурѣ дни и ночи проводилъ,
Ѣлъ траву, терпѣлъ побои, на спинѣ мѣшки носилъ,
И, межъ-тѣмъ. какъ всѣ вы мнили, что имѣете осла.
То былъ инокъ, искупавшій чрева грѣшныя дѣла.
«О, подумай-же, какъ страшно проходила жизнь моя!
Сколько мукъ, и испытаній и позора вынесъ я!
Ночью — сонъ въ хлѣву вонючемъ, днёмъ — ни часу безъ труда,
И за это всё награда — палки, сѣно и вода!
Но сегодня срокъ послѣдній наказанія истекъ —
Жить я вновь имѣю право, какъ монахъ и человѣкъ!»
Растерялся бѣдный фермеръ и, раскаяньемъ томимъ,
Онъ схватилъ монаха руку, на колѣни передъ нимъ
Повалился и прощенья проситъ жалобно; простилъ
Добрый инокъ и въ добавокъ Джильзъ согласье получилъ —
Осчастливить всѣхъ на фермѣ посѣщеньемъ, потому
Что ужь часъ ночной и отдыхъ вѣрно надобенъ ему.
На холмѣ, въ тѣни душистыхъ, густолиственныхъ оливъ,
Ферма тихая стояла; какъ игрушечка красны.,
Бѣлый домикъ отражался въ ярко блещущей рѣкѣ.
Воркованье въ голубятнѣ, пчёлъ жужжанье въ уголкѣ,
Безмятежная прохлада, и покой, и благодать —
Сердце сладко призывали отъ волненій отдыхать.
Имъ на встрѣчу побѣжали дѣти шумною гурьбой,
Вышла жонка молодая, выползъ дѣдушка сѣдой,
На костыль свой опираясь, повторяя всё одну
Очень древнюю исторью про миланскую войну;
Всѣ съ почтительнымъ привѣтомъ вводятъ гостя за крыльцо,
Чтя, какъ набожные люди, въ нёмъ духовное лицо.
Но когда они узнали, что почтенный сей монахъ
Былъ осломъ у нихъ на фермѣ — изумленіе и страхъ
Овладѣли бѣдняками; разомъ вырвался у всѣхъ
Крикъ плачевный: «Горе! горе! Мы свершили тяжкій грѣхъ!»
И прощенья слёзно просятъ всѣ у добраго отца —
И прощеньемъ добрый патеръ облегчаетъ ихъ сердца.
Вслѣдъ затѣмъ сейчасъ-же въ кухнѣ поднялася суета,
Чтобъ насытить поскорѣе, послѣ долгаго поста,
Чрево гостя дорогого; двухъ любимѣйшихъ цыплятъ
Принесла хозяйка въ жертву, приготовила салатъ.
Собрала корзину фруктовъ и, бутылкою вина
Увѣнчавъ всё это, проситъ гостя къ ужину она.
Ахъ, напрасно бы пытался я перомъ нарисовать
Аппетитъ отца Антона. Любо было наблюдать.
Какъ онъ весь преобразился, какъ онъ таялъ весь въ ѣдѣ,
Какъ сверкали быстро, ярко зубы въ рыжей бородѣ.
Какъ вино въ широкой глоткѣ исчезало, точно сонъ,
Какъ чудесно чавкалъ, чмокалъ и облизывался онъ!
И, виномъ воспламенённый, онъ безъ умолку болталъ,
И густымъ, весёлымъ смѣхомъ стѣны формы потрясалъ,
Много рѣзвыхъ анекдотовъ сообщилъ и наконецъ
На хозяйку такъ игриво сталъ посматривать отецъ,
Что супругъ ея почуялъ бурной ревности приливъ
И сказалъ, трясясь отъ злобы и почтенье позабывъ:
"Вижу я, почтенный отче, что бываетъ для людей
Умерщвленье плоти нужно, какъ спасенье отъ страстей;
Вашъ разгулъ сегодня ночью насъ, къ несчастью убѣдилъ.
Что бороться съ искушеньемъ не имѣете вы силъ
И что снова очень можетъ вамъ опасность угрожать —
Впасть въ старинный грѣхъ обжорства и за это пострадать.
«Потому-то завтра утромъ, да пораньше, отче мой,
По добру и по-здорову отправляйтесь-ка домой
И смирять тамъ плоть начните бичеваньемъ и постомъ,
А не то какъ разъ, пожалуй, снова станете осломъ.
Я вѣдь вамъ добра желаю: уходите-же, пока
Не взялась за бичеванье посторонняя рука.»
Рѣчи дерзкія услышавъ, побагровѣлъ братъ Антонъ
Съ круглой лысины до пятокъ; разразиться думалъ онъ
Потрясающимъ проклятьемъ, но потомъ сообразилъ,
Что ему же будетъ худо — и улечься поспѣшилъ,
А на утро — не успѣла зорька на небѣ блеснуть —
Онъ позавтракалъ, простился, да и съ Богомъ снова въ путь.
Благодатною прохладой воздухъ утренній дышалъ.
Бальзаминный запахъ сосенъ обоняніе ласкалъ,
Съ ароматомъ травъ сливаясь; изъ-за гордыхъ Аппенинъ
Солнце весело вставало; изъ проснувшихся долинъ
Доносились сквозь тумановъ задымившійся покровъ
Щебетъ птичекъ голосистыхъ, крики стадъ и пастуховъ.
Для почтеннаго Антона нея природа это — вздоръ,
По картинамъ живописнымъ равнодушно бродитъ взоръ;
Не того совсѣмъ онъ ищетъ… Но чуть только передъ нимъ
Монастырь вдали открылся и знакомый кухни дымъ
Къ носу сладостно донесся — точно ожилъ нашъ монахъ
И чрезъ нѣсколько мгновеній былъ въ родныхъ своихъ стѣнахъ.
Во дворѣ меланхолично сѣрый другъ его стоитъ….
Братъ Антонъ, осла увидѣвъ, къ настоятелю спѣшить
И съ поклономъ объясняетъ что хозяинъ сѣряка,
Съ сокрушеньемъ помышляя, какъ для спинъ людскихъ тяжка
Монастырская работа, и, усердіемъ горя.
Въ даръ животное приноситъ для услугъ монастыря.
Настоятель и доволенъ, и не знаетъ, какъ тутъ быть?
Онъ боится, что. пожалуй, люди отрутъ говорить.
Что подобные подарки, облегчаючи труды
Спинъ монашескихъ, приносятъ нехорошіе плоды.
Лѣнь и праздность поселяя въ томъ сословьи, гдѣ должны
Всѣ работать неустанно, не щадя своей спины.
Думалъ нынче, думалъ завтра, и придумалъ наконецъ:
Отвести осла на рынокъ повелѣлъ святой отецъ
И продать его скорѣе. Планъ неправда-ли, хорошъ?
Въ монастырскомъ казначействѣ очутится лишній грошъ.
И никто не будетъ вправѣ упрекать обитель въ томъ.
Что тяжолыя работы исполняются осломъ.
Такъ и сдѣлано Случайно вышло такъ, что на базарь
Въ этотъ день и фермеръ вывезъ на продажу свой товаръ.
Вдругъ онъ слышитъ крикъ ослиный и, къ испугу своему,
Видитъ стараго знакомца. «Отче, отче!» Джильзъ ему
Шепчетъ на ухо: «вѣдь правду говорилъ я, что опять
За угоду вашей плоти вамъ прійдётся пострадать.»
Сѣрый, чувствуя, что кто-то дуетъ въ ухо, замахалъ
Головой сердито, точно рѣчи Джильза отрицалъ;
Такъ, по-крайней-мѣрѣ, Джильзу показалось — и опять
Въ ухо онъ, но ужь погромче, крикнулъ: «Нечего махать!
Васъ я знаю очень близко;отпираться странно тутъ:
Вы монахъ изъ францисканцевъ. и Антономъ васъ зовутъ.»
Но чѣмъ крѣпче дулъ онъ въ ухо, тѣмъ упорнѣе сѣрякъ
Головой моталъ — и стала наконецъ толпа зѣвакъ
Собираться, чтобъ послушать этотъ странный діалогъ.
Но когда почтенный фермеръ объяснилъ имъ такъ, какъ могъ,
Въ чёмъ тутъ дѣло, дружный хохотъ разразился, и потомъ
Долго всѣ еще острили, надъ невиннымъ простакомъ.
"Если точно это инокъ, " говорятъ они ему:
«Такъ купи его скорѣе и держи въ своёмъ дому
Въ нѣгѣ, въ холѣ; тотъ, кто дважды такъ жестоко потерпѣлъ,
За грѣхи свои, конечно, очень стоитъ добрыхъ дѣлъ».
И добрѣйшимъ этимъ Джильзомъ снова купленъ былъ осёлъ,
И съ заботливымъ почтеньемъ онъ домой его повёлъ.
Дома дѣти издалёка ихъ завидѣли — и тутъ
Всё верхъ дномъ у нихъ поднялось; шумно, весело бѣгутъ,
Друга сѣраго цалуютъ, съ громкимъ крикомъ: «Это онъ!
Это милый нашъ! А мы-то ужь боялись, братъ Антонъ,
Что сюда вы не вернётесь, что за вами смерть пришла!..»
И они ласкаютъ, холятъ, нѣжатъ милаго осла.
Съ-этихъ-поръ, слывя на фермѣ за Антона чернеца,
Сѣрый зажилъ превосходно; отъ дѣтишекъ до отца,
Всѣ искусъ его тяжолый облегчали, какъ могли:
Лучшей пищею кормили, отъ простуды берегли,
На работы не гоняли, и, среди заботъ такихъ,
Точно въ маслѣ сыръ, катался мнимый мученикъ у нихъ.
Но осла, какъ человѣка, только портитъ баловство.
Точно также, въ нашемъ сѣромъ всё, что было у него
Нехорошаго, отъ нѣги разыгралось, началъ онъ
Дѣлать пакости и драться и смущать хозяйскій сонъ,
Такъ что фермера заставилъ наконецъ и палку взять;
«Тамъ, гдѣ ласкъ не понимаютъ, не мѣшаетъ постегать.»
Такъ-то вновь къ суровой жизни возвратился братъ Антонъ.
Всё исчезло: и свобода, и кормленіе, и сонъ;
Снова палки и работа, снова муки, не житьё!
И, увы! существованье горемычное своё
Безнадежно и уныло онъ влачилъ, влачилъ, пока
Смерть, великій утѣшитель, не укрыла бѣдняка.
Былъ глубоко онъ оплаканъ особливо потому,
Что въ порокѣ закоснѣломъ умереть пришлось ему,
Дѣти дико голосили, горько плакала жена,
Старый дѣдъ опять припомнилъ, какъ въ Миланѣ шла война,
И печально Джильзъ воскликнулъ: «Боже, грѣшнику прости
И въ великій грѣхъ обжорства впасть и насъ не допусти!»
П. Вейнбергъ.
КЛЮЧЪ И ВОЛНА.
Изъ родного утёса источникъ
Выбивается, тихо журча,
И бѣгутъ но песку золотому
Серебристыя ножки ключа.
Далеко отъ него, въ океанѣ..
На просторѣ несётся волна —
То вздымается съ воемъ сердитымъ.
То печально ложится она.
Но, вперёдъ и вперёдъ подвигаясь,
Ключъ сошолся съ полною — и въ ней
Успокоилъ мятежное сердце
Безмятежной прохладой своей!
П. Вейнбергъ.
МОСТЪ.
Въ глубокую полночь я былъ на мосту
Съ своею тоскою всегдашней,
Надъ городомъ соннымъ всплывала луна
За тёмной церковною башней.
Луна отражалась внизу подо иной
Въ недвижимомъ водномъ просторѣ.
Какъ кубокъ червонный, который скользилъ
Ко дну темно-синяго моря.
И въ эту іюльскую, дивную ночь
На западѣ, въ дымкахъ тумана,
Краснѣе луны золотая заря
Была и тепла и румяна.
Межъ двухъ береговъ по теченью воды
Широкая тѣнь трепетала,
Съ приливомъ морскимъ набѣгала волна
И, словно, ту тѣнь отгоняла.
Надъ тѣнью неслась и скользила рѣка,
Журчала какъ ласка привѣта
И травы морскія влекла за собой
Въ сіяніи луннаго свѣта.
Какъ этотъ прозрачный потокъ водяной
Кипѣлъ подъ моими ногами,
Такъ былъ я охваченъ потоками думъ
И очи сверкнули слезами.
Какъ часто, какъ часто въ минувшіе дни,
Въ давно невозвратные годы,
Въ глубокую полночь я съ моста глядѣлъ
На синее небо и воды.
Какъ часто, какъ часто тогда я желалъ,
Чтобъ волны отлива морского
Меня унесли бы съ собой въ океанъ,
Подальше отъ міра людского.
Изнѣженный жизнью, тогда я былъ юнъ
Кровь быстро бѣжала по жиламъ
И тяжесть, давившая сердце моё,
Казалось, была не по силамъ.
Теперь эта тяжесть свалилась съ души,
Исчезла и канула въ море —
И ныньче смущаютъ лишь только меня
Собратьевъ страданье и горе.
Но всё же. когда я иду чрезъ рѣку
И съ моста на волны взгляну я,
Въ умѣ моёмъ прошлыя думы встаютъ,
Безсонную память волнуя.
И думаю я: сколько тысячъ людей,
Которыхъ страданье казнило
И тяжкою ношей давила печаль,
Съ-тѣхъ-поръ черезъ мостъ проходило.
Я вижу — проходятъ рядами они
То взадъ, то вперёдъ предо мною,
Одни — молодые, съ горячей душой,
Другіе — блестя сѣдиною.
И вѣчно, и вѣчно въ полуночный часъ —
Такъ долго, какъ рѣчки журчанье,
Такъ долго, какъ въ сердцѣ живущая страсть.
Такъ долго, какъ жизни страданье —
Луна съ отраженьемъ въ рѣчной глубинѣ
И тѣни здѣсь будутъ являться —
И станутъ небеснымъ символомъ любви
На грѣшной землѣ отражаться.
Д. Минаевъ.
ИЗЪ ПОЭМЫ «ЭВАНГЕЛИНА».
ВСТУПЛЕНІЕ.
Мы въ первобытномъ лѣсу. Шелестящія сосны и ели.
Въ пышныхъ зелёныхъ плащахъ, съ бородами изъ свѣжаго моха,
Въ сумракѣ странно виднѣясь, стоятъ какъ сѣдые друиды
Съ грустнымъ пророчествомъ ихъ — стоятъ какъ сѣдые арфисты,
Бороды свѣсивъ на грудь. Изъ скалистыхъ пещеръ океана
Ревъ безотрадный идётъ, отвѣчая стенаніямъ лѣса.
Мы въ первобытномъ лѣсу. Но куда же изъ этого мѣста
Скрылись навѣки сердца, что въ давно-промелькнувшіе годы
Прыгали, точно козлёнокъ, заслышавшій звуки охоты?
Гдѣ безмятежный пріютъ поселянъ акадійскихъ деревня
Съ длинною цѣпью домовъ подъ весёлой соломенной кровлей?
Гдѣ эти люди, чья жизнь протекала какъ рѣки лѣсныя —
Рѣки, что тѣнью земли омрачаются часто, по небо
Ясно въ себѣ отражаютъ? Увы! опустѣло на вѣки
Это весёлое мѣсто, далёко ушли поселяне.
Бѣдствіе ихъ разметало, какъ вѣтеръ въ осеннюю пору
Бѣдные листья хватая, кружитъ ихъ съ неистовой силой,
Носитъ туда и сюда, и кидаетъ въ широкое море:
Только преданье осталось о миломъ, цвѣтущемъ селеньи.
Вы, сохранившіе вѣру въ привязанность чистаго сердца,
Въ мужество женской любви, что надѣется, борется, терпитъ,
Слушайте грустный разсказъ, повторяемый елями лѣса.
Слушайте повѣсть любви въ Акадійскомъ счастливомъ селеньи!
1.
На Акадійской землѣ, въ сторонѣ отъ волненья и шума,
Средь плодоносной долины, лежало село небольшое.
Много широкихъ луговъ отъ него разстилалось къ востоку —
И оттого-то село называлось «Большими Лугами» —
Много овецъ густорунныхъ ходило по травкѣ зеленой.
Трудъ поселялъ неустанный построилъ плотины и ими
Сдерживалъ быстрыя воды; по съ первой весною снимались
Эти преграды, радушно впуская прозрачныя волны
Въ гости къ зелёнымъ полянамъ. На югъ и на западъ тянулись
Съ льномъ и пшеницей поля, огороды, деревья съ плодами.
Къ сѣверу — лѣсъ первобытный, а сзади, на горныхъ вершинахъ.
Жили морскіе туманы; смотрѣли они на долину.
Но изъ пріютовъ своихъ никогда на неё не сходили.
Тутъ-то стояла деревня, о коей хранится преданье.
Цѣпью красивой тянулись дома изъ орѣха и дуба,
Съ крышей изъ свѣжей соломы — и всё въ нихъ дышало довольствомъ.
Тихимъ и свѣтлымъ покоемъ. Въ то время, какъ лѣтнее солнце
Этотъ пріютъ безмятежный сіяньемъ своимъ золотило,
Жены и дѣвушки, сидя за прялкой въ чепцахъ бѣлоснѣжныхъ,
Въ кофточкахъ красныхъ, зелёныхъ и синихъ, заботливо пряли
Лёнъ золотой для станковъ, что за дверью стучали, мѣшая
Говоръ своихъ челночковъ то съ жужжаніемъ прялки, то съ пѣснью
Милыхъ работницъ. По улицѣ шолъ, опираясь на палку,
Сельскій почтенный священникъ — и дѣти игру прекращали,
Нѣжно цалуя у старца къ малюткамъ простёртую руку.
Шолъ онъ, какъ пастырь любимый — и женщины тоже вставали
И выходили на встрѣчу съ почтительнымъ, добрымъ привѣтомъ.
Вотъ ужь и вечеръ. Съ работъ возвращаются всѣ поселяне,
Солнце идётъ безмятежно на отдыхъ, и колоколъ церкви
Тихо зовётъ на молитву, струи синеватаго дыма,
Точно святой фиміамъ, подымаются вверхъ надъ домами
Изъ очаговъ, гдѣ живутъ и покой, и довольство, и счастье.
Такъ эти добрые люди семейно свой вѣкъ проводили,
Бога и ближнихъ любя, ни боязни, ни злобы не зная;
Чужды имъ были замки, и затворы, и въ окнахъ рѣшотки:
Двери стояли открыты — открыты, какъ сердце хозяевъ.
Самый богатый былъ бѣденъ, бѣднѣйшій ни въ чёмъ не нуждался.
Въ это счастливое время, немного въ сторонкѣ отъ прочихъ,
Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ, богатѣйшій изъ фермеровъ мѣстныхъ;
Въ домѣ была полновластной хозяйкою Эвангелина,
Дочь Бенедикта и гордость всего остального селенья.
Крѣпокъ и свѣжъ былъ старикъ, до седьмого десятка дожившій —
Бодро стоялъ онъ, какъ дубъ, опушившійся инеемъ снѣжнымъ;
Дочь расцвѣтала на диво; семнадцатилѣтняя свѣжесть
Чудно сливалася въ ней съ красотой обаятельной; очи
Были чернѣе плодовъ у дороги растущаго тёрна,
Но изъ-подъ тёмныхъ рѣсницъ задушевно и кротко смотрѣли.
Ахъ, какъ плѣняла она красотою, когда, разгорѣвшись,
Въ знойный полуденный часъ разносила жнецамъ утомлённымъ
Добраго пива ковши! Но ещё восхитительнѣй было
Видѣть, какъ въ праздничный день, на призы въ съ колокольни церковной,
Тихо красавица шла со своею молитвенной книгой,
Съ мотками въ нѣжныхъ рукахъ, въ голубомъ казакинѣ, въ нормандскомъ
Бѣломъ чепцѣ и въ серьгахъ, что во Франціи куплены были
Въ старые годы ещё, и отъ матери къ дочери свято
Шли, какъ семейный клейнодъ, впродолженіе цѣлаго вѣка.
Но не земной красотой — красотою какой-то эфирной
Вся озарялась она въ тѣ минуты, какъ исповѣдь кончивъ
И отпущенье грѣховъ получилъ отъ служителя церкви,
Съ яснымъ челомъ возвращалась подъ отчую кровлю — и всюду.
Гдѣ проходила она, проносились какъ будто такіе
Чудные звуки, какихъ на землѣ никогда не услышишь!
Домъ Венедикта быль срубленъ изъ крѣпкаго дуба; стоялъ онъ
На величавомъ холмѣ, высоко надъ поверхностью моря.
Двери его осѣнялись вѣтвями большой сикоморы,
Свѣжимъ плющёмъ перевитой; подъ нею стояли скамейки,
Звавшія гостя на отдыхъ; отъ двери спускалась тропинка —
Шла огородомъ она и терялась въ дугахъ плодоносныхъ.
Тутъ-же, въ тѣни сикоморы, стояли богатые ульи;
Дальше, на склонѣ холма, возвышался колодезь съ бадьёю,
Прочно обитой желѣзомъ и густо поросшею мохомъ;
Къ сѣверу, домъ защищая отъ бурь, помѣщались анбары
Вмѣстѣ со скотнымъ дворомъ; тутъ стояли большія телѣги,
Древніе плуги, цѣны и орудія жатвы; и тутъ-же
Хлѣвы овечіи шли, аза ними, въ пернатомъ гаремѣ.
Гордо индюкъ гоготалъ и пѣтухъ сладострастно кудахталъ.
Свѣжаго сѣна копны наполняли амбары; закромы
Были съ душистымъ зерномъ, а вверху на соломенныхъ крышахъ
Рядъ голубятенъ стоялъ и любовное шло воркованье…
Такъ, на счастливой землѣ, почитая и Бога и ближнихъ,
Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ со своею хозяйкою — дочкой.
Много людей молодыхъ, раскрывая молитвенникъ въ церкви,
Прежде чѣмъ въ книгу смотрѣть, на красавицу-дѣву смотрѣли
Съ чувствомъ святѣйшей любви — и считался высоко-блаженнымъ
Тронувшій руку ея иль коснувшійся края одежды,
Много искателей къ ней приходило — и робкой рукою
Въ двери стучались они, и, заслышавъ шаги несравненной,
Сами рѣшить не могли, что стучало сильнѣе: ихъ сердце,
Иль молотокъ у дверей? А на праздникѣ сельскомъ, по время
Пляски весёлой, они становились смѣлѣе и, руку
Дѣвушки тихо сжимая, топтали ей долгія рѣчи —
Рѣчи глубокой любви… Но одинъ изо всей молодёжи
Дорогъ былъ сердцу ея: кузнеца деревенскаго, Жака,
Сынъ молодой, Гавріилъ. Ремесло кузнеца у народа
Испоконь вѣка, вездѣ, благороднымъ слывётъ и почотнымъ;
Вотъ оттого-то и Жакъ на селѣ человѣкомъ былъ первымъ:
Всѣ уважали его и любили. Кузнецъ съ Бенедиктомъ
Тѣсную дружбу водилъ; отъ младенчества дѣти обоихъ
Вмѣстѣ росли, какъ родные, и патеръ Лаврентій, почтенный
Сельскій священникъ, училъ ихъ церковнымъ молитвамъ и пѣснямъ
По одному и тому же учебнику. Кончивъ уроки,
Дѣти сейчасъ же бѣжали на кузницу стараго Жака;
Тутъ, становясь у дверей и глазёнки раскрывъ съ удивленьемъ,
Долго смотрѣли они, какъ онъ бралъ лошадиную ногу;
Точно игрушку какую, въ свой кожаный фартукъ, и плотно
Гвозди въ подкову вбивалъ, между-тѣмъ, какъ колёсная шина,
Тутъ-же, какъ огненный змѣй, извивалась въ огнѣ и шипѣла.
Часто въ осеннія ночи, когда въ окружающемъ мракѣ,
Кузница вся представлялась какъ будто объятой пожаромъ,
Грѣлись они у огня и, смотря, какъ мѣхи раздувались,
Громко смѣялись, когда погасали послѣднія искры…
Часто, въ морозные дни, съ быстротою орловъ, на салазкахъ
Мчались малютки съ холма и скользили по гладкой полянѣ .
Часто влѣзали они на анбары и жадно смотрѣли
Къ ласточкамъ въ гнѣзда, ища удивительный камень, который
Ласточки съ берега моря приносятъ, чтобъ зрячими дѣлать
Дѣтокъ своихъ — и счастливцемъ считался нашедшій тотъ камень!
Такъ проносились года, и минуло весёлое дѣтство.
Юношей сталъ Гавріилъ, съ благородной душою, съ красивымъ,
Умнымъ лицомъ; и она расцвѣла, развилася на диво,
Въ будущемъ мужу суля безмятежно-высокое счастье…
2.
Осень пришла. Холоднѣй и длиннѣе уже, сдѣлались ночи,
Въ знакъ Скорпіона пошло на покой отходящее солнце.
Птицъ перелётныхъ стада по свинцовому воздуху мчатся —
Мчатся изъ сѣверныхъ странъ, съ береговъ безотрадно холодныхъ,
Въ жаркій тропическій край; загудѣли сентябрьскіе вѣтры.
Борятся съ ними въ лѣсу исполинскіе дубы и сосны.
Долгую, злую зиму предвѣщаетъ суровая осень.
Пчёлы, глубокимъ инстинктомъ прочуявъ лишеніе пищи,
До полна ульи свои наполняютъ; индіецъ-охотникъ
Слово даётъ, что зима безпощадно-холодная будетъ.
Ибо хвосты у лисицъ оказалися очень пушисты.
Такъ-то сентябрь начался. Но за этой суровой порою
Чудное время пришло: называютъ его поселяне
«Лѣтомъ святыхъ». Разлился фантастическій отблескъ какой-то
Въ воздухѣ свѣжемъ; луга и сады, и лѣса, точно снова
Выйдя изъ творческихъ рукъ, всею свѣжестью дѣтства дышали;
Царствовалъ миръ надъ землёй, и тревожная грудь океана,
Точно уставъ, улеглась. Всѣ немолчные звуки природы
Въ тихой гармоньи слились. Голоса шаловливыхъ малютокъ,
Крикъ пѣтуха на дворѣ, воркотня голубей въ голубятнѣ,
Хлопанье крыльевъ орла — всё торжественно было и кротко.
Кротко какъ шопотъ любви; величавое солнце на землю
Взоромъ привѣтнымъ смотрѣло сквозь тучки свои золотыя;
А въ первобытномъ лѣсу вѣковыя деревья, въ пурпурныхъ,
Жолтыхъ и рыжихъ одеждахъ, сверкая кристальной росою,
Высились, точно платаны въ то время, когда персіянинъ
Ихъ убираетъ въ брильянты и ярко-роскошныя ткани…
Вечеръ. Труды поселянъ безмятежнымъ покоемъ смѣнились.
Сумерки тихо сошли и вечерняя звѣздочка въ небѣ
Ярко зажглась. Стада возвращаются съ поля; раздули
Ноздри широко они и вдыхаютъ вечернюю свѣжесть.
Тихо идётъ впереди, съ колокольчикомъ звонкимъ на шеѣ,
Евангелины коровка-красавица, гордо рисуясь
Снѣжной своей бѣлизной и красивымъ ошейникомъ съ лентой —
Важно, спокойно идётъ, сознавая какъ-будто, что люди
Любятъ и холятъ её… Вслѣдъ за ней, съ пастуховъ-провожатымъ
Стадо блѣющихъ овецъ возвращается съ берега моря —
Пастбищъ любимыхъ своихъ; а за ними большая собака
Шествуетъ важно. Гордясь благородною службой своею,
Полный величія, пёсъ то туда, то сюда переходитъ,
Машетъ пушистымъ хвостомъ и отставшихъ овецъ погоняетъ.
Онъ — ихъ владыка, когда утомлённый пастухъ засыпаетъ,
Онъ — покровитель у нихъ и защитникъ въ то время, какъ волки
Воютъ въ ночной тишинѣ, выходя изъ дремучаго лѣса…
Вотъ ужь и мѣсяцъ взошолъ. Нагружонныя сѣномъ телѣги
Съ поля вернулись домой и наполнился запахомъ свѣжимъ
Воздухъ окрестный; рѣзво, перекатисто ржутъ лошадёнки,
Гривы ихъ полны росы, на хребтахъ — деревянныя сѣдла
Ярко-красиваго цвѣта, съ кистями изъ краснаго шолка;
Въ стойлахъ коровы межь-тѣхъ терпѣливо стоятъ, отдавая
Въ женскія руки сосцы, и въ широкія, звучныя вёдра
Падаютъ мѣрно струи молока съ бѣлоснѣжною пѣной.
Ревъ и мычанье скота, и весёлые крики и хохотъ,
Шумно сливаясь въ одно, повторяются эхомъ далёкимъ.
Скоро замолкло село; творились со скрипомъ тяжолымъ
Двери анбаровъ, и всё въ тишину и покой погрузилось.
Въ комнатѣ тёплой своей, у камина, на креслѣ дубовомъ,
Фермеръ покойно сидѣлъ, и смотрѣлъ онъ, какъ пламя боролось
Съ дымомъ, какъ-будто враги на пожарищѣ города. Сзади
Тѣнь самого старика, въ исполинскихъ размѣрахъ, ходила
Взадъ и вперёдъ по стѣнѣ, то во мракѣ на мигъ исчезая,
То появляясь опять; а на спинкѣ дубоваго кресла
Рожи, домашней рѣзьбы, освѣщённыя пламенемъ яркимъ,
Скалили зубы; въ шкапу оловянная чистая утварь
Такъ отражала огонь, какъ щиты — лучезарное солнце.
Тихо сидѣлъ Бенедиктъ и мурлыкалъ старинныя пѣсни —
Пѣсни, что предки его распѣвали въ рождественскій праздникъ
Въ рощахъ нормандскихъ своихъ и въ бургундскихъ садахъ виноградныхъ.
Дочь молодая его помѣстилась съ нимъ рядомъ и пряла
Лёнъ для станка, что стоялъ позади, ожидая работы…
Тихо. Лишь пѣснь старика, да жужжаніе прялки, да мѣрный
Стукъ деревенскихъ часовъ нарушаютъ безмолвіе ночи.
Вдругъ раздалися шаги, поднялася со стукомъ щеколда
И растворилася дверь. По гвоздямъ башмаковъ деревянныхъ
Жака узналъ Бенедиктъ; по біенью отрадному сердца
Дочь угадала, кто былъ провожатымъ почтеннаго Жака.
«Здравствуй!» сказалъ Бенедиктъ. «Подвигайся поближе къ камину,
Другъ мой любезный, садись поскорѣй на обычное мѣсто:
Пусто оно безъ тебя. Вотъ на полкѣ кисетъ твой и трубка —
Сядь и кури. На тебя съ наслажденьемъ великимъ любуюсь
Я въ тѣ минуты, когда сквозь струи синеватыя трубки,
Доброе это лицо и привѣтно, и весело смотритъ —
Круглое, красное, ну, вотъ двѣ капли воды точно мѣсяцъ,
Съ неба глядящій на насъ сквозь осеннюю дымку тумана.»
Такъ онъ сказалъ — и кузнецъ, на обычное мѣсто усѣвшись,
Съ самодовольной улыбкой ему отвѣчаетъ: «Найдётся
Шутка всегда у тебя, Бенедиктъ мой любезнѣйшій; веселъ
Ты постоянно, когда остальные томятся печальнымъ.
Мрачнымъ предчувствіемъ бѣдъ и опасность смертельную видятъ.
Вѣчно ты счастливъ; тебѣ позавидуетъ всякій.» Тутъ трубку
Дочь Бенедикта ему подала, на минуту прервавши
Этимъ слова старика. Закуривъ, продолжаетъ онъ слова:
«Нынче нотъ пятый ужь день корабли англичанъ неподвижно
Въ гавани нашей стоятъ, обративши на нашу деревню
Пушки свои. Никому неизвѣстна причина пріѣзда
Этихъ незванныхъ гостей; но они приказали, чтобъ завтра
Въ церкви мы всѣ собрались, гдѣ монаршая воля указомъ
Будетъ объявлена намъ. Растревожило это извѣстье
Многихъ у насъ на селѣ — и бѣду неминучую чуютъ
Въ завтрашней сходкѣ они.» Бенедиктъ отвѣчаетъ на это:
«Можетъ-быть, эти суда не съ враждебной, а съ дружеской цѣлью
Бросили якорь у насъ; отъ дождей или зноя, быть- можетъ,
Въ Англіи жатва плоха — и изъ нашихъ анбаровъ желаютъ
Пищей они запастись для скота своего и для дѣтокъ.»
«Ахъ!» отвѣчаетъ кузнецъ, покачавъ головой: «не такого
Мнѣнья другіе у насъ!» — и, вздохнувъ тяжело, продолжаетъ:
«Да, Бо-Сежуръ, Луисбургъ, Поръ-Рояль сохраняются живо
Въ памяти ихъ — а теперь ужь не мало изъ нихъ поспѣшили
Скрыться въ лѣсу, гдѣ они ожидаютъ тревожно исхода
Завтрашней встрѣчи, У насъ и оружіе всё отобрали.
Только оставивъ косу полевую, да молоть кузнечный.»
«Ну», говоритъ Бенедиктъ съ беззаботно-весёлой улыбкой:
«Мы безъ оружья, среди густорунныхъ овецъ и цвѣтущихъ
Нашихъ полей, пріютясь за плотинами мирными, право
Можемъ спокойнѣе жить, чѣмъ отцы и родители наши
Жили въ своихъ крѣпостяхъ, подъ стрѣльбой непріятельскихъ пушекъ.
Нѣтъ, не страшись, ничего, мой любезнѣйшій другъ — и сегодня
Пусть никакая печальте коснётся ни нашего сердца,
Ни моего очага, потому-что сегодня сошлись мы,
Нашихъ дѣтей обручить. Для четы молодой ужъ готовы
Домъ и анбары и садъ; молодёжь деревенская славно,
Прочно построила всё, заготовила сѣна и столько
Разныхъ припасовъ съѣстныхъ, что по крайности на годъ достанетъ.
Скоро съ бумагой своей и съ чернильною склянкой прикатитъ
Старый нотаріусъ нашъ; неужли-же въ такую минуту
Счастіе нашихъ дѣтей не заставитъ и насъ веселиться?»
Милая дочь старика, у окошка съ возлюбленнымъ стоя,
Руку сжимала его и зардѣлась стыдливымъ румянцемъ.
Слушая рѣчи отца; и едва замолчалъ говорившій,
Дверь отворяется вновь и почтенный нотаріусъ входитъ.
3.
Годы согнули его, какъ сгибаетъ весло рыболова
Волны морскія, но онъ не сломался. На крѣпкія плечи
Жолтыя кудри его опускались какъ шолковый маисъ.
Лобъ былъ широкъ и открытъ; роговыя очки возсѣдали
Важно на крупномъ носу и смотрѣли оттуда съ сознаньемъ
Мудрости высшей. Дѣтей народилъ онъ два цѣлыхъ десятка;
Больше чѣмъ сотня внучатъ у него на колѣняхъ играли,
Боемъ карманныхъ часовъ съ изумленіемъ радостнымъ тѣшась.
Года четыре его продержали въ военное время
Въ старой французской тюрьмѣ, какъ приверженца Англіи; вынесъ
Опытность онъ изъ нея и житейскую мудрость, но всё же
Ласковымъ, добрымъ, простымъ и младенчески-чистымъ остался.
Всѣ уважали его и любили, особенно дѣти:
Тѣшилъ онъ сказками ихъ про волшебника сѣраго волка,
Милыхъ бѣлянокъ-летиссъ *), подъ звѣриною кожей которыхъ
Кроются души дѣтей, до крещенья умершихъ, и послѣ
Въ комнаты добрыхъ дѣтей по ночамъ невидимкой входящихъ.
Сказки онъ зналъ и про то, какъ ведётъ лошадей къ водопою
Добрый старикъ-домовой; какъ въ канунъ Рождества, точно люди,
Въ стойлахъ быки говорятъ; какъ наукъ въ скорлупѣ отъ орѣха
Можетъ горячку прогнать — да и много мудрёнаго, много
Зналъ онъ ещё, и ребятъ на селѣ нескончаемо тѣшилъ.
Входитъ нотаріусъ, Жакъ подымается съ мѣста, изъ трубки
Онъ выбиваетъ золу и, поднявъ мускулистую руку
«Дядя Лебланъ — говоритъ — деревенскіе толки ты слышишь;
Можетъ быть, новость и намъ сообщишь о пріѣзжихъ.» На это
Скромно старикъ отвѣчалъ: «Деревенскіе толки я слышу,
Правда, не въ маломъ числѣ, но изъ розсказней этихъ признаться,
Вынесъ немного; о томъ, для чего англичане приплыли,
Знаю не больше другихъ; но почти убѣждёнъ, что дурного
Замысла нѣту у нихъ; вѣдь живёмъ мы спокойно и мирно,
Что же имъ насъ притѣснять?» Съ раздраженьемъ кузнецъ восклицаетъ:
«Чортъ побери! неужли-жь мы отыскивать станемъ повсюду:
Какъ, для чего, почему? Ежедневно мы видимъ неправду;
Сильные правы всегда.» Но Лебланъ возражаетъ спокойно:
«Люди неправы, но Богъ справедливъ и невинное дѣло
Онъ защищаетъ всегда. У меня сохраняется живо
Въ памяти старый разсказъ, утѣшавшій меня въ заключеньи,
Въ грустные дни моего пребыванья въ темницѣ французской.»
Этимъ разсказомъ старикъ поучалъ постоянно сосѣдей,
Чуть начинали они сокрушаться о дѣлѣ неправомъ.
«Въ старые годы, въ одной — не припомню названья — столицѣ,
Въ центрѣ движенья ея, возвышалась большая колонна
Съ мѣдной статуей Ѳемиды. Одною рукою богиня
Крѣпко держала вѣсы, а другою на мечъ опиралась —
Символъ того, что въ странѣ справедливость и правда царили.
Въ чашечкахъ этихъ вѣсовъ безпрепятственно птицы сказали
Гнѣзда свои и мечомъ, при сіяніи солнца сверкавшимъ,
Мало смущались онѣ. Но съ теченіемъ времени сильно
Пали законы страны: справедливость смѣнилась насильемъ,
Слабый и бѣдный страдалъ подъ желѣзнымъ ярмомъ притѣсненья.
Какъ-то случилося разъ, что въ дворцѣ у вельможи пропала
Нитка большихъ жемчуговъ; заподозрили въ кражѣ сиротку,
Дѣвушку, шившую тамъ въ услуженіи. Судьи рѣшили —
Смертью воровку казнить — и безропотно бѣдный ребёнокъ
Встрѣтилъ печальный конецъ у подножья статуи Ѳемиды.
Вдругъ, въ ту минуту, когда отлетѣлъ къ правосудному Богу
Духъ непорочный ея — разразилась надъ городомъ буря.
Бѣшено громъ налетѣлъ на статую богини, и вырвалъ
Съ трескомъ вѣсы у нея и швырнулъ ихъ на землю. И что же
Люди увидѣли тутъ? Что сороки гнѣздо помѣщалось
Въ чашкѣ вѣсовъ, а въ гнѣздѣ — ожерелье жемчужное было.»
Кончилъ старикъ. Но кузнецъ ничего не отвѣтилъ: сомнѣнье
Ясно читалось въ лицѣ, и стоялъ онъ какъ тотъ, кто желаетъ
Много сказать, но найти ни единаго слова не можетъ.
Дочь Бенедикта, межъ-тѣмъ, засвѣтила за столикѣ лампу,
Кружку изъ жести взяла, и домашняго, тёмнаго пива,
Пива, что въ цѣлой деревнѣ за самое крѣпкое слыло.
Влила въ лей до краёвъ. Изъ кармана нотаріусъ вынулъ
Перья, бумаги свои и отчётливо, бодрой рукою.
Возрастъ четы записалъ, и число, и приданое — сколько
Фермеръ назначилъ овецъ и рогатой скотины. Въ порядкѣ
Сдѣлали всё — и печать на ноляхъ документа, какъ солнце,
Мѣсто своё заняла. И серебряной, звонкой монетой
Выдалъ тогда Бенедиктъ адвокату двойной гонораръ;
Старый нотаріусъ всталъ, жениха и невѣсту поздравилъ,
Кружку во здравіе ихъ осушилъ до конца и, отвѣсивъ
Съ важностью низкій поклонъ, удалился. А всѣ остальные
Долго сидѣли ещё у камина въ раздумьи. Невѣста
Двумъ старикамъ, наконецъ, предложила шахматную доску —
И началася игра, и разносится смѣхъ добродушный,
Ловко-разсчитанный ходъ иль нечаянный промахъ встрѣчая.
Весело двумъ старикамъ, а женихъ съ молодою невѣстой,
Подлѣ окна, въ полутьмѣ, о любви съ упоеніемъ шепчутъ,
Смотрятъ, какъ мѣсяцъ встаётъ, освѣщая туманъ серебристый
Нивъ и широкихъ луговъ и покрытое сумракомъ море,
Какъ на небесныхъ лугахъ незабудочки ангеловъ, звѣзды,
Въ пышности нѣжной своей разцвѣтаютъ одна за другою.
Вечеръ прошолъ. Вдалекѣ, на часахъ колокольни церковной,
Девять пробило; огни на селѣ постепенно погасли;
Значитъ, пора но домамъ. Распростившись привѣтливо, гости
Вышли — и скоро въ дому воцарилось безмолвіе. Долго
Въ сердцѣ невѣсты слова: «до свиданія!» сладко звучали.
Долго и чудно въ ушахъ раздавался возлюбленный голосъ.
Фермеръ заботливо сгрёбъ догорѣвшіе угли въ каминѣ,
Всё осмотрѣлъ, и потомъ по дубовымъ ступенькамъ поднялся
Громкой походкой своей, а за нимъ — молодая невѣста,
Пола касаясь едва, темноту освѣщая собою
Больше чѣмъ лампой своей. И вступила въ уютную спальню
Дѣвушка. Тутъ надо всѣмъ безмятежная прелесть царила;
Чисто, укромно, свѣтло. У окошекъ, какъ снѣгъ, занавѣски,
Въ прочныхъ, высокихъ шкапахъ полотно и работы изъ шерсти —
Всё рукодѣлье ея, домовитой хозяйки. Всё это
Мужу приданымъ она принесётъ, и приданое это
Будетъ дороже ему и домовъ, и овецъ густорунныхъ
Муку послужитъ оно доказательствомъ яснымъ искусства
Милой хозяйки-жены. Загасила красавица скоро
Лампу: въ окошко ея, освѣщая уютную спальню,
Кротко глядѣла луна, и проникло ея обаянье
Въ душу невѣсты — и грудъ трепетала, вздымалась, какъ море
Тихо трепещетъ, когда заблеститъ надъ поверхностью мѣсяцъ.
Ахъ, какъ прелестна она, какъ плѣнительна въ эту минуту,
Стоя на гладкомъ полу бѣлоснѣжными ножками! Вѣрно
Ей и на умъ не пришло, что внизу, подъ деревьями сада,
Милый стоитъ, сторожа появленія тѣни въ окошкѣ!
Да, не пришло ей на умъ, но о нёмъ, о возлюбленномъ сердца,
Думаетъ только она, и порой, въ тѣ минуты, какъ мѣсяцъ
Скроется въ тучку и всё одѣвается въ сумерки, грустью
Сердце сжимается въ ней. Но опять разгоняются тучки —
Мѣсяцъ; сіяя, плывётъ, а за нимъ, въ отдаленіи, слѣдомъ
Звѣздочка тихо идётъ, какъ въ степи Измаилъ малолѣтній
Шолъ за Агарью вослѣдъ изъ шатра старика Авраама.
4.
Весело, ярко взошло надъ деревнею солнце. Красиво
Блещетъ заливъ голубой, отражая дрожащія тѣни
Англійскихъ гордыхъ судовъ. Ужь давно пробудилась деревня,
Шумно и сотнею рукъ постучалася жизнь трудовая
Въ дверь золотую зари. Черезъ нѣсколько времени стали
Съ разныхъ окрестныхъ сторонъ, изъ сосѣднихъ дворовъ и мѣстечекъ,
Въ платьяхъ воскресныхъ своихъ, поселяне стекаться. И шумно,
Весело смѣхъ молодой, пожеланія добраго утра,
Говоръ и крики неслись, оглашая сіяющій воздухъ.
Было ещё далеко до обѣда, но всюду замолкнулъ
Шумный, заботливый трудъ; вся деревня кишила народомъ,
Группы весёлыхъ людей, беззаботно усѣвшись на солнцѣ,
Шумно болтали; домѣ превратились въ гостинницы; каждый
Въ нихъ находилъ и привѣтъ, и радушіе: люди простые
Жили какъ братья и всё нераздѣльнымъ межь ними считаюсь.
Много народу вездѣ; но въ дому Бенедикта прохода
Нѣтъ отъ весёлыхъ гостей. И не диво: вѣдь ихъ принимаетъ
Милая дочь старика, принимаетъ съ весёлой улыбкой,
Радостный, добрый привѣтъ съ восхитительныхъ губокъ роняя
Въ кубокъ, который она подаётъ бѣлоснѣжной рукою!
Празднуетъ фермеръ-старикъ обрученье подъ небомъ открытымъ,
Въ свѣжей, душистой тѣни удручённыхъ плодами деревьевъ.
Тутъ и нотаріусъ нашъ, и почтенный священникъ, и рядомъ
Съ ними добрякъ Бенедиктъ и кузнецъ энергическій; тутъ же,
Въ нѣсколькихъ только шагахъ, помѣстился скрипачъ деревенскій —
Первый въ селѣ весельчакъ и отчаянный щоголь; но бѣлымъ,
Длиннымъ его волосамъ пробѣгаютъ причудливо тѣни
Листьевъ древесныхъ, когда раздѣваются кудри по вѣтру;
Блещетъ лицо скрипача удалою весёлостью; быстро,
Рѣзко скрипитъ старичокъ, и себѣ подпѣваетъ, и тугъ же
Бьётъ для танцующихъ тактъ башмакомъ деревяннымъ. А пары
Весело, шумно, легко подъ деревьями сада кружася,
Часто на лугъ уносясь по широкой тропинкѣ; плѣняетъ
Всё — молодёжь, старики и ребята. Прекрасны и милы
Дѣвушки всѣ; но милѣй и прекраснѣе всѣхъ между ними
Дочь Бенедикта! Сошлись превосходные юноши — только
Всѣ красотой и умомъ уступаютъ наслѣднику Жака!
Весело утро прошло. Вдругъ на башнѣ церковной раздался
Звонъ колокольный; за нимъ по лугамъ и полянамъ разнёсся
Звукъ барабана — и вотъ собрались поселяне толпою
Въ церкви приходской своей; а въ дворѣ, на церковномъ кладбищѣ,
Женщины ждали; и тутъ, у могилъ собираясь, вѣнками
Ихъ украшали изъ листьевъ, добытыхъ въ лѣсу первобытномъ.
Скоро пришли и солдаты, пріѣзжіе гости; на паперть
Гордо вступили они; непріятно и громко раздался
Бой барабана. Но вотъ затворились тяжолыя двери
Мирнаго храма. Толпа молчаливо стоилъ, ожидая
Воли солдатъ. Я тогда на амвонъ командиръ выступаетъ,
Гордо онъ держитъ въ рукѣ королевскій указъ и такую
Рѣчь говоритъ поселянамъ: «Сегодня, по волѣ монаршей,
Собраны вы. Государь удостоивалъ васъ постоянно
Добрымъ вниманьемъ; но какъ за его милосердье и ласку
Вы заплатили — отвѣтъ поищите вы въ собственномъ сердцѣ.
Мнѣ тяжело исполнять порученье, которое, знаю,
Будетъ прискорбно для васъ; но монаршую волю я долженъ
Свято исполнить: въ казну отбираются ваши всѣ земли,
Скотъ и домѣ, а затѣмъ выселяютъ самихъ васъ отсюда
Въ новыя земли. И тамъ да поможетъ вамъ Богъ оставаться
Мирнымъ народомъ, всегда королю и закону послушнымъ!
Съ этой минуты я всѣхъ арестую по волѣ монарха!»
Какъ средь палящей жары ослѣпительно свѣтлаго утра,
Вдругъ налѣтаеть гроза, и убійственный градъ побиваетъ
Хлѣбъ на поляхъ поселянъ, и на крышахъ избушекъ солому
Бѣшено рвётъ, и вокругъ темноту разливаетъ, и въ окна
Злобно стучитъ, и стадѣ заставляетъ ревѣть и метаться —
Такъ проникаетъ въ сердца роковое извѣстье. Сначала
Ужасъ нѣмой охватилъ поселянъ безмятежныхъ; но скоро
Гнѣва и горести крикъ прокатился по церкви — и шумно,
Бѣшено къ выходу всѣ устремились. Напрасное бѣгство!
Двери закрыты — и вотъ раздаются хулы и проклятья
Въ домѣ молитвы святой. Изъ толпы выдвигается рѣзко,
Выше ихъ всѣхъ головой, разъярённаго Жака фигура;
Кровью глаза налились, и неистово онъ восклицаетъ:
«Смерть иноземнымъ тиранамъ! мы имъ никогда не давали
Клятвы въ покорности! Смерть иноземнымъ солдатамъ, пришедшимъ
Грабить поля и дома!» И не скоро ещё прекратилъ бы
Возгласы эти кузнецъ, но ударъ одного изъ солдатовъ,
Прямо въ лицо, старика повалилъ беззащитнаго на полъ..
Крики и стоны и брань возрастаютъ. Но въ самомъ разгарѣ
Вдругъ отворяется дверь алтаря — и почтенный священникъ,
Съ грустно-серьёзнымъ лицомъ на амвонъ выступаетъ. Единымъ
Строгимъ движеньемъ руки заставляетъ онъ смолкнуть всѣ эти
Крики и вопли; затѣмъ обращается съ рѣчью такою
Въ паствѣ послушной своей — и слова старика раздаются
Мѣрно, печально, какъ звонъ похоронный на башнѣ церковной
Послѣ набата: "О, дѣти, что сдѣлалось съ вами? какое
Бѣшенство васъ охватило? Полвѣка почти между вами
Прожилъ я, дѣти, уча, что не только словами — на дѣлѣ
Ближнихъ должны вы любить; неужли же мой трудъ неустанный,
Бдѣнье, молитвы мои, и лишенья, и просьбы — приносятъ
Только такіе плоды? Неужли вы такъ скоро забыли
Всѣ поученья любви и прощенія? Въ домѣ Владыки
Мира и кротости вы — и его оскверняете злобнымъ,
Дикимъ насиліемъ! Вотъ передъ вами распятье: Спаситель
Кротко взираетъ на васъ. Посмотрите, какимъ всепрощеньемъ
Полонъ тоскующій взоръ! И послушайте, какъ безпрестанно!
Губы его повторяютъ молитву: «Отецъ Мой, прости имъ!»
Станемъ же, дѣти, и мы точно также молиться въ минуту
Бѣдствій нежданныхъ, воскликнемъ мы также: «Отецъ мой, прости имъ!»
Мало священникъ сказалъ, но слона увѣщанья глубоко
Въ души запали, и взрывъ возмутившейся злобы смѣнился
Вздохами тихой тоски и раскаянья чистаго; стали
Всѣ на колѣни и всѣ говорили: «Отецъ мой, прости имъ!»
Скоро и часъ поступалъ для служенья вечерняго. Свѣчи
Ярко зажглись; горячо и торжественно Богу молился
Старый священникъ, и всѣ прихожане не только устами.
Но и сердцами ему отвѣчали; и «Ave Maria»
Пѣли, колѣни склонивъ, и на крыльяхъ священной молитвы
Души ихъ къ небу неслись, какъ Илья на своей колесницѣ.
Страшная вѣсть между-тѣмъ разнеслась по селенью — и, плача,
Изъ дома въ домъ пробѣгали и дѣти и женщины съ нею.
Долго у двери отца молодая невѣста стояла,
Правой рукою глаза заслоняя отъ солнца; къ закату
Тихо спускалось оно, освѣщая таинственнымъ блескомъ
Улицы въ мирномъ селѣ, позолоту кидая на крыши
И на окошкахъ домовъ выводя арабески. Давно ужъ
Въ комнатѣ фермера столъ бѣлоснѣжною скатертью убранъ,
Бѣлая булка на нёмъ и тарелка душистаго мёда;
Добраго пива кувшинъ и домашняго сыра кружалка
Ждутъ Бенедикта. Давно приготовила кресло большое
Добрая дочь у стола — и стоитъ, ожидаетъ у двери.
Время идётъ и идётъ; удлиняются тѣни деревьевъ.
Вдоль по душистымъ лугамъ упадая. На сердце невѣсты
Тоже спускается тѣнь; благовонье небесное льётся
Съ луга прекрасной души, и въ божественномъ тамъ ароматѣ —
Кротость, и миръ, и любовь, и надежда, и грусть, и прощенье.
Вовсе забивъ о себѣ, отправляется дѣвушка бодро
Вдоль но селу, и вездѣ утѣшаетъ слонами и взглядомъ
Женщинъ, идущихъ домой съ безпредѣльнымъ отчаяньемъ въ сердцѣ,
3а руку тихо ведя утомлённыхъ дѣтей… Закатилось
Красное солнце совсѣмъ и въ нарахъ золотыхъ засверкало,
Точно пророкъ Моисей, нисходившій съ вершины Синая;
Колоколъ тихо пробилъ, призывая къ покою — и смолкло
Всё на селѣ. Между-тѣмъ, окружонная тьмою, у церкви
Дочь Бенедикта стоитъ. Ни малѣйшаго звука не слышно
Въ церкви; напрасно она то къ дверямъ, то къ окошкамъ подходитъ,
Слушаетъ, смотритъ и ждётъ; наконецъ, побѣждённая скорбью,
Полной волненья, она «Гавріилъ!» восклицаетъ; но тщетно
Голосъ дрожащій ея раздаётся; ни въ мрачныхъ могилахъ
Мёртвыхъ людей, ни въ гробу, заключавшемъ живыхъ, не находитъ
Отклика скорбный призывъ… И идётъ, головою поникнувъ,
Бѣдная въ домикъ отца, опустѣлый и грустный… Погасло
Пламя давно въ очагѣ, ожидаетъ нетронутый ужинъ;
Пусто и мрачно вездѣ и но комнатамъ точно проходитъ
Злыхъ привидѣній толпа. Съ молчаливымъ уныніемъ входитъ
Дѣвушка въ спальню свою и среди гробового молчанья
Слышитъ, какъ дождикъ стучитъ но завядшимъ вѣтвямъ сикоморы.
Молнія блещетъ кругомъ, и раскаты далёкаго грома
Ей возвѣщаютъ, что есть въ небесахъ милосердый Создатель.
Правящій міромъ. И тутъ вспоминаетъ она съ умиленьемъ
То, что нотаріусъ ей разсказалъ наканунѣ о правомъ
Божьемъ судѣ — и покой съ упованіемъ свѣтлымъ нисходитъ
Въ чистую душу, и сонъ безмятежно смежаетъ рѣсницы.
5.
Четверо сутокъ прошло, а на пятыя сутки, чуть только
Крикомъ весёлымъ пѣтухъ разбудилъ деревенскихъ служанокъ,
Встали и всѣ на селѣ. И. чрезъ нѣсколько времени, въ мрачномъ,
Мёртвомъ молчаніи всѣ акадійскія женщины тихо
Шли по лугамъ и полямъ, и везли на тяжолыхъ телѣгахъ
Къ морю пожитки свои но дорогѣ, но разъ обращая
Взоры назадъ, чтобъ взглянуть на родимыя, милыя избы,
Прежде, чѣмъ скроется всё за лѣсными деревьями. Дѣти
Рядомъ бѣжали, шумя, погоняя быковъ и въ ручёнкахъ
Крѣпко сжимая куски переломанныхъ, старыхъ игрушекъ.
Къ устью Гаспро, наконецъ, дотянулись несчастныя жоны;
Тутъ, на морскомъ берегу, безпорядочной кучею стали
Сваливать вещи съ возовъ — и до самаго вечера лодки
Ихъ подвозили къ судамъ, и до самаго вечера длинный
Рядъ нагружонныхъ телѣгъ изъ деревни тянулся. Но стало
Солнце къ закату идти, и тогда въ отдаленьи, у церкви,
Громко забилъ барабанъ, отозвавшись далёко, далёко
Эхомъ зловѣщимъ своимъ… И стремительно жоны и дѣти
Кинулись къ церкви. И вотъ растворяются двери; выходитъ
Стража оттуда; за ней поселяне-затворники;блѣдны;
Сумрачны лица у нихъ, но въ сердцахъ терпѣливая кротость.
Съ пѣснью святой на устахъ подвигаются бѣдные люди
Къ берегу моря, среди дочерей и супругъ неутѣшныхъ.
Такъ пилигримъ, вдалекѣ отъ родимаго милаго крова.
Пѣсню поётъ на пути, и усталость свою и лишенья
Съ ней забываетъ легко. Впереди молодёжь проходила;
Грустные ихъ голоса оглашали селеніе; пѣли
Хоромъ согласнымъ они: «О, святое Спасителя сердце!
Вѣчно струящійся ключъ! О, наполни намъ души сегодня
Силою, вѣрой въ тебя и безропотно-кроткимъ терпѣньемъ!»
Вслѣдъ молодымъ старики выступали и вторили дружно
Псалму святому; его повторяли и женщины. Солнце
Ярко свѣтило съ небесъ, и съ торжественнымъ пѣньемъ сливались
Въ чудно-таинственный хоръ голоса беззаботные птичекъ.
Дочь Бенедиката межъ-тѣмъ на дорогѣ стоитъ, ожидая;
Скорбь не сломила её, и исполнено твёрдостью сердце.
Ждётъ молчаливо она… Наконецъ приближаются… Видитъ
Бѣдная въ этой толпѣ жениха ненагляднаго: блѣденъ.
Сумраченъ онъ — и тогда у нея выступаютъ невольно
Слёзы въ глазахъ, и къ нему подбѣгаетъ она, и хватаетъ
3а руки нѣжно и, къ нему на плечо головою
Тихо склонясь, говоритъ: «Гавріилъ! ободрись, ненаглядный;
Какъ бы несчастіе намъ не грозило, но если мы крѣпко
Любимъ другъ друга — для насъ никакія страданья не страшны!»
Такъ говорила она, улыбаясь, и вдругъ замолчала:
Старый отецъ проходилъ передъ нею. О, Боже, какъ сильно
Онъ измѣнился! Въ лицѣ ни кровинки; и блѣдны, и жолты
Щёки, потухли глаза, и тяжело походка, какъ будто
Трудно нести старику отягчённое горестью сердце.
Вздрогнула бѣдная дочь; но тотчасъ же къ нему подбѣжала
Съ милой улыбкой своей и, понявъ, что слова утѣшенья
Будутъ безсильны, она обнимала его и ласкала,
Быстро шепча старику восхитительно-нѣжныя рѣчи.
Вотъ ужь и устье Гаспро; началась переправа. Увозятъ
Лодки толпу за толпой на суда иноземныя; часто,
Въ общемъ смятеніи, жонъ отъ мужей отрываютъ; ребёнокъ
Видитъ, какъ мать у него уплываетъ, и, стоя у моря,
Съ горькимъ рыданіемъ къ ней простираетъ ручёнки, несчастный.
Жака и сына его размѣстили по случаю тоже
Въ разныхъ судахъ, и межъ-тѣмъ, какъ они отплывали, невѣста,
Съ страшною болью въ душѣ, старика Бенедикта обнявши,
Съ берега милому въ слѣдъ посылала нѣмое прощанье. .
Вотъ ужь и солнце зашло, а работа ещё вполовину
Сдѣлана только; но вдругъ покатилось отъ берега море
Въ быстромъ отливѣ, и тамъ, гдѣ ещё за минуту шумѣли
Волны сѣдыя, теперь обнажилась песчаная отмель,
Полная камней, и травъ, и зелёнаго мха, и ракушекъ.
Доступа нѣтъ къ кораблямъ — и толпа поселянъ безпріютныхъ,
Здѣсь, на пустомъ берегу, подъ небесною кровлей, находитъ
Грустный ночлегъ; посреди и воловъ, и телѣгъ, и пожитковъ,
Точно какъ таборъ цыганъ кочевыхъ, иль разбитое войско,
Бѣдные люди лежатъ. И хотѣли бъ уйдти — невозможно:
Спереди море у нихъ, за спиной — часовые съ штыками.
Ночь наступила. Стада возвратилися съ пастбищъ въ деревню;
Запахомъ ихъ молока наполняется воздухъ; напрасно
Ходятъ они и мычатъ у знакомыхъ воротъ, ожидая
Добрыхъ коровницъ своихъ; гробовое молчаніе всюду.
Пусты дворы и домѣ, не зовётъ прихожанъ на молитву
Колоколъ церкви, изъ трубъ ни единая струйка не вьётся,
Въ окнахъ нигдѣ огонька… Но за-то освѣтился огнями
Берегъ далёкій; костры изъ обломковъ судовъ, сокрушонныхъ
Бурями, ярко зажглись, озаряя печальныя лица;
Жонъ и мужчинъ голоса раздавались печально, сливаясь
Съ крикомъ и плачемъ дѣтей. Отъ востра и къ костру, какъ на паствѣ,
Добрый священникъ ходилъ съ поученьемъ, молитвою, лаской;
Вотъ онъ пришолъ и туда, гдѣ сидѣла печально невѣста
Подлѣ отца своего. Неподвижно, безжизненно, тупо
Было лицо старика, какъ часы, у которыхъ внезапно
Маятникъ отняли; въ даль помутившимся взоромъ, безъ мысли,
Дико смотрѣлъ Бенедиктъ; и напрасно словами привѣта
Дочь ободряла его, и напрасно ему предлагала
Пищу она: молчаливъ, безъ движенья, безъ чувства, безъ жизни
Фермеръ сидѣлъ на землѣ. «Benedicite!» тихо и грустно
Старый священникъ сказалъ — и хотѣлось такъ много прибавить
Къ этому слову; но видъ безнадежно-великаго горя,
Зрѣлище скорби такой необъятной и страшной сковали
Губы его — и безъ словъ онъ на голову дѣвушки бѣдной
Руку свою положилъ и, взглянувъ со слезами на небо,
Къ звѣздамъ, что тамъ, въ вышинѣ, проходили своею дорогой,
Чуждыя скорби людей, равнодушныя къ ихъ злодѣяньямъ,
Съ дѣвушкой рядомъ онъ сѣдъ и безмолвно заплакали оба…
Вдругъ полосою огня озарилося небо на югѣ;
Такъ но хрустальнымъ стѣнамъ небосклона, осеннею ночью,
Мѣсяцъ багровый плывётъ, простирая, подобно титану,
Сотни пылающихъ рукъ на поля s луга, обнимая
Рѣки и скалы, и въ нихъ громоздя исполинскія тѣни.
Ярче и ярче огонь освѣщалъ деревенскія крыши,
Небо и море; столбы синеватаго дыма вставали
Мало по малу — и вдругъ, при зловѣщемъ сверканьи пожара,
Въ бѣлую массу слились, между-тѣмъ какъ далёко, далёко
Клочья соломенныхъ крышъ уносилъ разыгравшійся вѣтеръ…
Съ берега, съ палубъ судовъ на ужасное зрѣлище это
Въ страхѣ смотрѣла толпа, и нѣмое отчаянье скоро
Въ вопль перешло: «никогда, никогда не увидимъ мы больше
Нашихъ родныхъ очаговъ!» А въ селѣ между-тѣмъ, принимая
Пламя за утренній свѣтъ, пѣтуха закричали, и вѣтеръ
Къ бѣднымъ изгнанникамъ нёсъ и мычаніе стадъ и протяжный
Лай деревенскихъ собакъ: боязливо-тоскливы сначала
Были тѣ звуки, но вдругъ замѣнились пронзительнымъ ревомъ,
Воемъ и крикомъ: стада, ошалѣвши отъ страха, палимы
Знойнымъ огнёмъ, понеслись далёко по лугамъ и полянамъ…
Съ горемъ великимъ въ душѣ, но безъ словъ, безъ единаго звука
Патеръ и дочь Бенедикта смотрѣли на страшное пламя,
Съ каждой минутою тьму озарявшее больше и больше
Свѣтомъ кровавымъ; когда: къ повернулись они къ Бенедикту —
Онъ ужъ лежалъ на землѣ, неподвижно, безъ жизни: разсталась
Съ тѣломъ на вѣки душа. Осторожно приподнялъ священникъ
Голову друга, а дочь на колѣни упала и громко,
Горько рыдала она; но тупое уныніе скоро
Камнемъ на сердце легло — и всю ночь пролежала недвижно.
Въ мёртвомъ, нѣмомъ забытьи; а когда пробудилась — предъ нею,
Молча, стояли друзья; со слезами святого участья,
Нѣжно смотрѣли они на несчастную; пламя пожара
Ярко свѣтило ещё, обливая зловѣще-багровымъ
Отблескомъ блѣдныя лица — и страшнымъ судомъ показалась
Эта картина ея помутившимся мыслямъ. Но скоро
Голосъ знакомый она услыхала: священникъ народу
Такъ говорилъ: «похоронимъ несчастнаго нашего друга
Здѣсь, на морскомъ берегу. А когда возвратимся мы снова
Въ наши родные дома изъ далёкаго края изгнанья —
Прахъ драгоцѣнный снесёмъ на церковное наше кладбище.»
Такъ онъ сказалъ — и тотчасъ, безъ молитвенныхъ пѣсенъ, безъ звона.
Блескомъ пожарныхъ огней замѣнивъ погребальныя свѣчи,
Друга зарыли они… У песчаной могилы священникъ
Громко молитвы читалъ — и широкое, синее море
Вдругъ зашумѣло въ отвѣтъ — зашумѣло съ торжественной грустью…
Это приливъ начался; издалёка опять покатились
Къ берегу волны, и чуть заалѣла заря на востокѣ,
Двинулись слова къ судамъ тяжело нагружонныя лодки.
Скоро окончилось всё — и скитальцы-изгнанники плыли
Въ дальній, невѣдомый край, за собою оставивши только
Трупъ на морскомъ берегу, а въ селеніи — груду развалинъ…
П. Вейнбергъ.
- ) Летиссы — родъ маленькихъ соболей; по народному нормандскому преданію, эти звѣрки — души дѣтей, умершихъ прежде, чѣмъ ихъ успѣли скрестить.
ПѢВЦЫ.
Намъ трёхъ пѣвцовъ послали небеса,
Чтобъ гимнами восторга и печали,
Плѣняя слухъ, намъ сердце волновали
Ихъ звучные, какъ арфа голоса.
Одинъ былъ юнъ, поэтъ съ душою страстной;
Задумчиво въ пустынѣ онъ блуждалъ
И музыкой своею сладкогласной
Міръ чудныхъ грёзъ иродъ нами открывалъ.
Другой — былъ мужъ, во цвѣтѣ лѣтъ и силъ;
Онъ пѣлъ свой гимнъ на площади торговой,
Училъ толпу, въ ней духъ дли жизни новой
Могучими напѣвами будилъ.
А третій былъ — старикъ, уже сѣдой;
Средь облаковъ прозрачныхъ фиміяма,
Торжественно онъ пѣлъ подъ сводомъ храма
И умилялъ насъ пѣснею святой.
И спорь о нихъ поднялся между нами:
Кто выше всѣхъ изъ этихъ трехъ пѣвцовъ?
Не слышится ль разладъ между струнами
И тонами ихъ дивныхъ голосовъ?
Они равны, и геній всѣхъ чудесенъ,
На всѣхъ лежитъ избранниковъ печать,
Имъ лишь даны три разныхъ дара пѣсенъ:
Плѣнять, учить и сердце умилять.
И если кто, къ мелодіямъ прекраснымъ
Прислушавшись, ихъ музыку поймётъ,
То въ пѣніи трёхъ бардовъ разногласномъ
Онъ полную гармонію найдётъ.
Д. Михаловскій.