Мостъ вздоховъ. — Д. Михаловскаго
Сонъ Лэди. — Ѳ. Миллера
Сонъ Евгенія Арама. — В. Буренина
Томасъ Гудъ, извѣстный англійскій поэтъ, авторъ «Пѣсни о рубашкѣ», «Моста вздоховъ», «Сна Евгенія Арама» и другихъ, пріобрѣтшихъ всемірную извѣстность, стихотвореній, родился 23-го мая 1799 года въ Лондонѣ, въ улицѣ Польтри, одной изъ самыхъ модныхъ и шумныхъ пунктовъ Сити. Отецъ его, мистеръ Томасъ Гудъ, одинъ изъ трёхъ компаньоновъ книгопродавческой фирмы Верноръ, Гудъ и Шарпъ, былъ человѣкъ очень дѣльный и довольно образованный, любившій литературу независимо отъ связи ея со своею торговою профессіею. Томасъ былъ самымъ младшимъ изъ своихъ четырёхъ сестёръ и двухъ братьевъ и, подобно остальнымъ членамъ семейства, не отличался хорошимъ здоровьемъ съ самаго рожденья. Получивъ воспитаніе въ одномъ изъ пригородныхъ училищъ, будущій поэтъ, не желая быть лишней тягостью для семейства, лишившагося въ 1811 году своего главы, поступилъ писцомъ въ одну купеческую контору, по пробилъ въ ней недолго, такъ-какъ сидячая жизнь стала вредно дѣйствовать на его и безъ того хилое здоровье. Оставивъ контору, Томасъ Гудъ поступилъ въ ученье къ своему дядѣ по матери, Роберту Сандсу, гравёру, у котораго прожилъ не безъ пользы цѣлыхъ три года, занимаясь рисованьемъ. Навыкъ къ владѣнью карандашомъ, пріобрѣтённый имъ здѣсь, впослѣдствіи пригодился Гуду при иллюстрированіи своихъ многочисленныхъ статей и стихотвореній.
Между-тѣмъ, здоровье Гуда не улучшалось. Это послѣднее обстоятельство побудило его проститься съ дядей и отправиться въ Шотландію, къ роднымъ своего отца, жившимъ въ городѣ Донди. Но родные приняли его весьма не родственно, что побудило его поселиться нахлѣбникомъ у одной шотландки, жены безъ вѣсти пропавшаго моряка, которая держала такъ-называемый boarding-house, нечто въ родѣ пансіона для жильцовъ. Здѣсь были возобновлены молодымъ Гудомъ попытки писать стихи, сдѣланныя-было въ купеческой конторѣ, но потомъ брошенныя. Развитію въ нёмъ и безъ того сильной наклонности къ литературнымъ занятіямъ много способствовала слабость здоровья, поневолѣ обрекавшая его на сидячую жизнь. Ко времени пребыванія Томаса Гуда въ Шотландіи относится и первое появленіе его въ печати. Поводомъ къ этому событію послужило появленіе между временными жильцами пансіона, пріютившаго Гуда, какого-то антикварія, присланнаго изъ Эдинбурга съ порученіемъ сдѣлать какія-то розысканія въ мѣстныхъ архивахъ.
«Я былъ того мнѣнія, говоритъ Томасъ Гудъ въ своихъ „Литературныхъ Воспоминаніяхъ“, что какъ въ домашней, такъ и въ государственной экономіи гораздо полезнѣе подметать соръ въ настоящемъ, чѣмъ стирать пыль съ прошедшаго. Вслѣдствіе итого я рекомендовалъ пріобрѣсти нѣсколько новыхъ щотокъ для городского управленія, и послалъ съ такимъ предложеніемъ шуточное письмо къ издателю не то „Вѣстника“, не то „Хроники“, выходившей въ Допди. Письмо удостоилось чести явиться на самомъ видномъ мѣстѣ въ столбцахъ газеты…» «Принятіе письма моего въ газету, продолжаетъ Томасъ Гудъ нѣсколько далѣе, окрылило меня — и я поспѣшилъ отправить кое-что и въ ежемѣсячный журналъ, издававшійся въ Донди. Издатель былъ такъ милостивъ, что принялъ мою дочь подъ свой покровъ, не поставивъ ничего въ счотъ за ея помѣщеніе. Такой успѣхъ способенъ превратить всякаго въ самаго усерднаго бумагомарателя и заставить его продать себя, душою и тѣломъ, Печатному Вѣсу, этому меньшому брату нѣмецкаго Мефистофеля. Тѣмъ не менѣе, только спустя нѣсколько лѣтъ, именно столько, сколько требуется обыкновенно на выучку, помянутый бѣсъ сталъ дѣйствительно моимъ домашнимъ духомъ.»
Въ концѣ 1820 года, Томасъ Гудъ переѣхалъ обратно въ Лондонъ, а въ началѣ слѣдующаго — получилъ приглашеніе редактора одного изъ лучшихъ журналовъ того времени, «Лондонскаго Магазина». быть его помощникомъ. Первыми работами Гуда въ названномъ журналѣ были комическіе отвѣты на письма, получаемыя редакціею — письма, большая часть которыхъ существовала только въ воображеніи начинающаго юмориста. Впрочемъ, юмористическое направленіе, принятое имъ вскорѣ и владѣвшее имъ впослѣдствіи почти нераздѣльно, но проглядывало въ нёмъ такъ сильно во время его участія въ этомъ журналѣ. Напротивъ, произведенія серьозныя, то-есть — оды, сонеты и поэмы, въ значительной степени превосходили количествомъ его юмористическія статьи въ стихахъ и прозѣ хотя и уступали имъ въ качествѣ. Изъ множества стихотвореній Гуда, написанныхъ имъ около этого времени, заслуживаетъ быть упомянутой всего одна довольно скучная и притомъ весьма длинная пьеса: «Центавръ Ликъ», въ которой современная критика видѣла задатки высокаго поэтическаго таланта. Содержаніе этой античной поэмы заключается въ слѣдующемъ: Ликъ, удерживаемый Цирцеей въ ея волшебной власти, внушаетъ страстную любовь одной водяной нимфѣ. Нимфа эта, желая сдѣлать его безсмертнымъ, прибѣгаетъ къ чарамъ волшебницы. Цирцея научаетъ её произнести заклинаніе, которое превратитъ Лика въ копя; по. испуганная дѣйствіемъ чаръ, нимфа останавливается на половинѣ заклятія — и Ликъ превращается въ коня только наполовину, то-есть дѣлается центавромъ.
Въ 1824 году Гудъ женился на сестрѣ своего друга, поэта Джона Рейнольдса. Несмотря на много тяжолыхъ и горькихъ дней, которые довелось провести вмѣстѣ Гуду и его женѣ, союзъ ихъ былъ счастливъ вообще, а первые два-три года, проведённые ими въ Лондонѣ, даже смѣло могутъ быть названы самыми свѣтлыми годами по всей жизни Гуда.
Ещё до женитьбы Гудъ съ братомъ своей будущей жены, Джономъ Рейнольдсомъ, сочинили и напечатали книжку смѣхотворныхъ «Одъ и посланій къ великомъ людямъ». Весёлость и остроуміе, которыми отличалась эта книжка, изданная анонимно, были всѣми замѣчены, вслѣдствіе чего книга была быстро раскуплена — и — такъ сказать — предвозвѣстила Гуду ту популярность, которая выпала впослѣдствіи на долю его комическихъ произведеній.
По переходѣ, въ 1824 году, «Лондонскаго Магазина» въ другіе руки, Гудъ пересталъ быть его сотрудникомъ, а, два года спустя, выбралъ изъ него свои сатирическія статейки и шуточныя стихотворенія, прибавилъ къ нимъ новыя пьэсы въ томъ же родѣ, которыхъ накопилось у него достаточно, и издалъ ихъ отдѣльною книжкою, подъ заглавіемъ: «Странности и Причуды въ стихахъ и прозѣ». Книга имѣла большой успѣхъ, и вскорѣ понадобилось второе ея изданіе.
Около этого времени Гудъ попробовалъ свои силы въ серьозномъ повѣствовательномъ родѣ; но проба оказалась несовсѣмъ удачной — и въ настоящее время изданные имъ въ 1827 году два тома «Національныхъ повѣстей» совершенно позабыты. Ещё меньшій успѣхъ выпалъ на долю его фантастической поэмы «Чары лѣтней ночи», оставшейся на половину въ кладовой издателя. Въ слѣдующемъ 1829 году Томасъ Гудъ является издателемъ альманаха «The Gern», въ которомъ было помѣщено одно изъ замѣчательнѣйшихъ произведеній его, небольшая поэма: «Сонъ Евгенія Арама», переводъ которой помѣщонъ въ нашемъ изданіи. Стихотвореніе это, основанной на дѣйствительномъ фактѣ, имѣло громадный успѣхъ и сдѣлало имя Гуда извѣстнымъ во всей Англіи. «Оно — говоритъ Алленъ Коннингзмъ — даётъ ему высокое мѣсто въ ряду поэтовъ, которые касаются тёмной и страшной стороны человѣческой природы, и не столько яснымъ выраженіемъ, сколько намёкомъ говорятъ о преступленіяхъ, имя которыхъ приводитъ людей въ содроганіе.»
Вслѣдъ за появленіемъ въ свѣтъ поэмы «Сонъ Евгенія Арама», Гудъ принялся за составленіе «Комическаго Альманаха». Это юмористическое изданіе продолжалось десять лѣтъ и постоянно имѣло большой кругъ читателей.
Въ концѣ 1834 года, банкротство одной книгопродавческой фирмы поставило Гуда и его семейство въ самое затруднительное положеніе, благодаря которому онъ принуждёнъ былъ сдѣлаться добровольнымъ изгнанникомъ изъ Англіи и поселиться на континентѣ. Такъ-какъ экономія, которая была теперь такъ нужна, лучше всего могла быть соблюдаема въ Германіи, при тамошней, сравнительно съ Англіею, дешевизнѣ, то Гудъ и избралъ эту послѣднюю страну своимъ мѣстопребываніемъ на континентѣ, хотя и не зналъ ни одного слова по нѣмецки. Первые три года своего пребыванія за границей Гудъ провёлъ въ Кобленцѣ, а остальныя три — въ Остендѣ, гдѣ продолжалъ работать для своего «Комическаго Альманаха», который, съ своей стороны, продолжалъ выходить какъ слѣдуетъ. Здѣсь же началъ онъ и привёлъ къ концу свою книгу о Германіи или, лучше сказать. объ англійскихъ туристахъ, которая вышла въ свѣтъ въ 1839 году, подъ заглавіемъ: «На Рейнѣ». Но смотря на рѣшительный успѣхъ этой книги, первое изданіе которой разошлось въ двѣ недѣли, Гудъ не получилъ за неё почти ничего отъ издателя, оказавшагося охотникомъ наживать деньги даромъ.
Между-тѣмъ, дурное состояніе здоровья поэта не улучшалось, а къ концу 1839 года даже значительно ухудшилось, что побудило его, наконецъ, возвратиться въ Англію, надѣясь найти тамъ необходимые для него отдыхъ и спокойствіе. Переѣздъ Гуда въ Лондонъ, въ окрестностяхъ котораго онъ и поселился, подѣйствовалъ благодѣтельно не только на его здоровье, но и за литературную его дѣятельность. Съ этого времени въ его юмористическихъ пьесахъ содержаніе становится глубже, и тѣ сердечныя струны, которыя почти не издавали звука съ той поры, какъ былъ написанъ «Сонъ Евгенія Арама», стали звучать всё внятнѣе въ его стихахъ.
Въ исходѣ 1841 года, Томасу Гуду предложено было редакторство журнала «Новый Ежемѣсячный Магазинъ», которое онъ и принялъ охотно; но. проработавъ надъ нимъ около двухъ лѣтъ, онъ, вслѣдствіе разныхъ неудовольствій, принуждёнъ былъ отказаться отъ него и основать свой собственный журналъ, который вскорѣ и сталъ выходить весьма аккуратно, каждое первое число, начиная съ 1-го января 1844 года, подъ лаконическимъ названіемъ: «Магазинъ Гуда», съ приложеніемъ особаго листка, озаглавленнаго: «Комическая Смѣсь». Въ изданіи Гуда приняли участіе лучшіе современные писатели: Барри-Корнваль, Диккенсъ, Бульверъ, Броунингъ и многіе другіе; поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что «Hood’s Magazine» скоро сдѣлался любимымъ чтеньемъ англичанъ, главному требованію которыхъ, заключающемуся въ обиліи занимательныхъ повѣстей, юмористическихъ статей и хорошихъ стиховъ, онъ удовлетворялъ какъ нельзя лучше. Въ томъ же году, въ одномъ изъ святочныхъ нумеровъ «Понча», была напечатана его знаменитая «Пѣснь о рубашкѣ», имѣвшая громадный успѣхъ. Перепечатанная почти во всѣхъ англійскихъ повременныхъ изданіяхъ и положенная на музыку, она вскорѣ пріобрѣла такую популярность во всей Великобританіи и Ирландіи, что стада являться даже на бумажныхъ носовыхъ платкахъ, возбуждая всюду самый горячій энтузіазмъ. Недовольствуясь этимъ, она вскорѣ перешла Ламаншъ, и, переведённая на всѣ европейскіе языки и нарѣчія, повсюду встрѣтила самый восторженный пріёмъ.
Между-тѣмъ здоровье Гуда всё болѣе и болѣе разстроивалось, причёмъ онъ съ замѣчательнымъ терпѣніемъ переносилъ свои страданія. Онъ ее только не жаловался на нихъ, но, страдая самъ, посвящалъ свои послѣднія думы страданію ближнихъ. Послѣ «Пѣсни о рубашкѣ», онъ написалъ ещё нѣсколько стихотвореній того же характера, въ которыхъ нашли свой голосъ бѣдствія низшихъ классовъ. Таковы: «Сонъ Лэди», переводъ котораго читатель найдётъ въ нашемъ изданіи, «Фабричные часы», гдѣ унылой и грозной процессіей проходятъ передъ глазами поэта милліоны голодныхъ и оборванныхъ работниковъ, отъ ропота которыхъ гулъ стоитъ надъ туманнымъ Лондономъ («Неѣвшіе, идутъ они по Мясной и Хлѣбной улицамъ, томящіеся жаждой — по Молочной, полунагіе — но улицѣ Портныхъ»)", таковы, въ особенности, пьэсы: «Мостъ вздоховъ», прекрасный переводъ которой также помѣщонъ въ предлагаемомъ изданіи, и «Пѣсня работника», произвёвшая почти такое же впечатлѣніе на всѣхъ, какъ и «Пѣсня о рубашкѣ».
Между-тѣмъ смерть подходила въ поэту быстрыми шагами. Январскій нумеръ «Магазина» на 1845 года былъ послѣднимъ проредактированнымъ имъ самимъ. Февральскій нумеръ вышелъ въ свѣтъ уже подъ редакціей Варда. Въ нёмъ, между-прочимъ, были напечатаны стансы, начинающіяся стихомъ: «Жизнь, прощай! Мутится умъ!» Это были послѣдніе стихи, написанные Гудомъ. Послѣдніе нумера «Гудова Магазина» (ихъ вышло ещё два, въ мартѣ и апрѣлѣ) были уже печальными бюллетенями о болѣзни его основателя. Гудъ угасалъ съ каждымъ днёмъ; но всё ещё обращался съ весёлыми словами и ясною улыбкою къ многочисленнымъ старымъ и новымъ друзьямъ, которые приходили навѣстить его и проститься съ нимъ. Къ страданіямъ умиравшаго, прибавилась, въ послѣдніе дни, водяная. За днёмъ изнеможенія слѣдовали ночи агоніи и безсонницы. Вечеромъ 1-го мая Гудъ позвалъ къ своей постели жену, дочь и сына, которому только-что исполнилось десять лѣтъ. Съ нѣжною любовью благословилъ онъ ихъ, послѣ чего, тихо пожимая руку жены, сказалъ: «Помни, Джени, что я всѣмъ прощаю, какъ, надѣюсь, и мнѣ простятъ!» Затѣмъ онъ погрузился въ забытьё, которое длилось весь слѣдующій день, а 3-го мая 1845 года, рано утромъ, перешолъ почти незамѣтно отъ жизни къ смерти, Похороны Томаса Гуда совершились скромно и безъ шуму. Тѣло усопшаго поэта было предано землѣ на Кэнсаль-Гринскомъ кладбищѣ, а въ іюлѣ 1865 года былъ воздвигнутъ надъ нимъ памятникъ по всеобщей подпискѣ, представляющій большой бромовый бюстъ поэта на красивомъ пьедесталѣ изъ полированнаго краснаго гранита. На карнизѣ плиты, поддерживающей бюстъ, начертаны слова: «Онъ пропѣлъ пѣсню о рубашкѣ». По бокамъ же пьедестала, въ двухъ медальонахъ, изображены двѣ сцены изъ двухъ знаменитѣйшихъ его произведеній: на одномъ — утопленница «Моста вздоховъ», которую выносятъ на берегъ; на другомъ — Евгеній Арамъ, только что закрывшій книгу и грустно слѣдящій за играми своихъ маленькихъ учениковъ.
Поэзія Томаса Гуда, какъ и вся его литературная дѣятельность, была вполнѣ искренна. Знакомясь съ нимъ, какъ съ человѣкомъ, мы видимъ тоже гармоническое соединеніе глубокаго, строгаго и серьознаго чувства и яснаго, гуманнаго и проницательнаго взгляда на жизнь, съ почти-младенческой беззаботностью и весёлостью, къ какимъ способны только чистыя и добрыя души.
МОСТЪ ВЗДОХОВЪ.
Вотъ ещё одна жертва несчастная
Утомяся житейской борьбой,
Ещё юная, нѣжно-прекрасная,
Такъ покончила рано съ собой!
Окажите усопшей вниманіе,
Подымите её поскорѣй!
Это хрупкое было созданіе —
Прикасайтеея бережно къ ней!
Посмотрите на тѣло застывшее:
На нёмъ платье какъ саванъ лежитъ.
И вода, этотъ трупъ напоившая,
Съ него капля-ко-каплѣ бѣжать.
Не гнушайтеся тѣломъ безжизненнымъ,
Подымите его на рукахъ,
Не клеймя языкомъ укоризненнымъ
Вотъ бѣдный истерзанный прахъ.
Не съ холодностью сердца жестокаго,
Не съ прозрѣньемъ сухимъ на лицѣ —
Но подумайте съ скорбью глубокою
Объ ея злополучномъ концѣ.
Позабудьте ея согрѣшенія:
Смертью смытъ ея жизни позоръ…
Пусть отнынѣ ея преступленія
Не коснётся людской приговоръ!
Здѣсь не кстати упрёки безплодные!
Позабудьте, простите вполнѣ —
И утрите ей губы холодныя:
Вязкой тиной покрыты онѣ.
Уберите ей косы прекрасныя,
Эти тёмныя волны кудрей,
Между-тѣмъ какъ догадки напрасныя
Праздный людъ составляетъ о ней.
Кто она? надъ печальной могилою
Слёзы есть ли кому проливать?
У ней были ль родные иль милые
Братья, сёстры, отецъ или мать?
Илъ другой кто-нибудь ещё болѣе
Близкій сердцу, чѣмъ домъ и семья,
Погорюетъ надъ грустною долею,
Надъ несчастной кончиной ея?
Нѣтъ! — обширна столица богатая
И толпой многолюдной полна,
Но, всѣмъ чуждая, точно проклятая,
Не имѣла пріюта она.
Тамъ, гдѣ въ чорной рѣкѣ отражается
Слабый свѣтъ отъ вечернихъ огней,
И. дрожа, въ тёмной влагѣ купается
Дальній отблескъ ночныхъ фонарей.
И бушуетъ пучина глубокая,
Ударяя о берегъ волной —
Тамъ стояла она одинокая,
Безпріютная, ночью глухой.
Но её эта ночь непроглядная
Не пугала ужъ тьмою своей,
Не пугала и арка громадная.
Ни холодная бездна подъ ней.
Смерть влекла её съ страшною силою
И тоска надрывала ей грудь…
Только бъ съ жизнью покончить постылою,
Какъ-нибудь — всё равно — какъ-нибудь!
И отважно, безъ слёзъ, безъ раскаянья.
Она бросилась въ волны рѣки…
Кто поймётъ эту бездну отчаянья.
Этотъ адъ безнадежной тоски!
Окажите жь усопшей вниманіе,
Подымите её поскорѣй!
Это хрупкое было созданіе —
Прикасайтеся бережно къ ней!
Пока смерти рѣка леденящая
Не сковала ей членовъ нѣмыхъ,
Осторожно, съ заботой любящею
Распрямите, расправьте вы ихъ.
И закройте глаза ей стеклянные.
Что сквозь тину такъ слѣпо глядятъ,
Будто въ вѣчность вперивши туманную
Свой послѣдній отчаянный взглядъ.
Надоѣла ей жизнь безотрадная:
Преступленье, позоръ впереди,
И жестокость людей безпощадная,
И тоска въ наболѣвшей груди…
Пусть, измучась житейскою битвою,
Она вѣчнымъ покоится сномъ;
И, какъ-будто съ нѣмою молитвою,
Вы сложите ей руки крестомъ.
И простите ей съ кроткой любовію:
Вы не судьи — Судья у ней — Тотъ.
Кто своею божественной кровію
Искупилъ человѣческій родъ.
Д. Михаловскій.
СОНЪ ЛЭДИ.
Въ постели богатая лэди лежитъ —
Постель такъ текла и мягка —
Но кто же такъ сонъ безпокоенъ ея?
Иль сердце сжимаетъ тоска?
То вскинетъ руками, то тяжко застонетъ.
То будто бы призракъ пугающій топитъ.
Вотъ съ крикомъ съ постели вскочила она
И сѣла на ней и глядитъ,
Безумно уставясь, какъ-будто предъ ней
Ужасное что-то стоитъ,
И, вновь на подушки упавъ головою,
Закрыла лицо охладѣвшей рукою.
Отдёрнула шолковой пологъ она —
Ей душно, ей тяжко подъ нимъ.
Ночникъ озаряетъ лѣпной потолокъ
Мерцающимъ свѣтомъ своимъ.
«О, Боже!» она восклицаетъ въ смятеньѣ:
"Какое ужасное было видѣнье!
"Мнѣ видѣлся мрачный томительный путь,
Межь длиннаго ряда гробовъ,
И въ саванахъ бѣлыхъ слѣдила за мной
Нѣмая толпа мертвецовъ…
И всюду, куда лишь нога ни ступала,
Я жертвы и ужасы смерти встрѣчала!
"Ахъ, вонъ молодая дѣвица стоитъ —
Шитьё въ исхудалыхъ рукахъ —
Глубоко ввалилась изсохшая грудь
И блѣдность на впалыхъ щекахъ…
И слышу; "на васъ мы потратили силу:
Вашъ блескъ прежде времени свёлъ насъ въ могилу!
«Ахъ! ради уборовъ, причудливыхъ модъ.
Мы гнулись въ лачугахъ своихъ,
И только за тѣмъ, чтобъ покой отыскать
Въ тѣни кипарисовъ сѣдыхъ!»
И съ грустью на рядъ мнѣ могилъ указала…
И я имъ печальнымъ конца не видала!
"Я дальше иду — всё гробы и гробы
У каждаго призракъ стоитъ.
Одинъ на другомъ громоздятся гробы —
И мрачно-ужасенъ ихъ видъ!
Среди удовольствій, въ чаду обаянья,
Не знала я міра трудовъ и страданья!
"Не знала ни сердца разбитаго мукъ,
Ни слёзъ, что у бѣдныхъ текутъ,
Ни тѣхъ безпрестанныхъ лишеній и нуждъ,
Что горькую жизнь ихъ гнетутъ:
Ихъ горе, болѣзни, нужда и печали
Меня и во снѣ никогда не смущали!
"Вотъ тащится бѣдный калѣка-слѣпецъ,
Вотъ — нищій безъ крова старикъ;
Вотъ слышится плачъ овдовѣвшей жены,
Младенца голоднаго крикъ.
Они всѣ ушли отъ меня безъ надежды:
Голодный — безъ пищи, нагой — безъ одежды!
"Я слёзы несчастныхъ могла осушить,
Но я безучастна была…
Теперь все давно позабытое мной
Во снѣ роковомъ я нашла…
Ахъ! этихъ страдальцевъ печальные взоры
Въ душѣ пробудили тоску и укоры!
"И каждый ихъ ликъ, орошонный слезой,
И каждый просительный взглядъ —
Съ безмолвнымъ упрёкомъ теперь на меня
Такъ близко, такъ живо глядятъ!
О, если всѣ эти былого картины
Увижу я снова въ минуту кончины?
"Безпечно я шла по земному пути,
Не видя страданья людей.
Я многихъ, быть-можетъ. въ могилу свела
Холодностью только своей.
Тутъ гибла семья, нищетою томима.
А я равнодушно, безпечно шла мимо!
"Мнѣ цѣнныя вина служили питьёмъ
А имъ — лишь гнилая вода:
И рыба и мясо и дичь и плоды
Мой столъ наполняли всегда:
Но я не видала страданья народа
Безъ хлѣба, средь бѣдствій голоднаго года!
«Какъ знатная дама, ходили всегда
Я въ пышныхъ нарядахъ своихъ:
И бархатъ и шелкъ покрывали меня,
И шубы мѣховъ дорогихъ —
А тамъ нагота на морозѣ дрожали
И рубищемъ члены свои прикрывала.
„Всѣ эти страданья, всѣ раны нужды
Могла я легко исцѣлить:
Вѣдь я никогда не питала въ душѣ
Желаніе — злое творить.
Но видно не меньше злодѣя преступенъ
И тотъ, кто любви и добру недоступенъ!“
Въ отчаяньи руки ломаетъ она.
Тоска овладѣла душой —
И тихо на пухъ изголовья текутъ
Горячія слёзы рѣкой…
Ахъ. если бы знатныя дамы иныя
Видали порой сновидѣнья такія!
Ѳ. Миллеръ.
СОНЪ ЕВГЕНІЯ АРАМА *).
Тёплымъ блескомъ горя, зажигалась заря:
Лѣтній вечеръ былъ ясень и тихъ.
Въ часъ назначенный вышла изъ школы толпа
Ребятишекъ безпечно-живыхъ,
Побѣжали они — и далёко кругомъ
Голоса раздавались ихъ.
Дѣтской радости полны въ невинныхъ сердцахъ.
И безгрѣшны и чисты душой,
Всѣ они разбрелися на ровномъ лугу,
Зеленѣвшемъ роскошной травой —
И, казалось, одѣтъ въ ясный вечера спѣтъ,
Издали онъ былъ весь золотой.
И какъ рой рѣзвыхъ пчёлъ, на зелёной травѣ
Зашумѣлъ ихъ весёлый кружокъ.
И смѣялись они, и безпечный ихъ смѣхъ
На минуту замолкнуть не могъ;
Но печаленъ и тихъ, удалившись отъ лихъ.
Ихъ учитель сидѣлъ одинокъ.
Шляпу снялъ онъ, кафтанъ на. груди распахнулъ,
Чтобъ себя освѣжить вѣтеркомъ,
Оттого, что горѣлъ въ головѣ его мозгъ.
Грудь больная дышала съ трудомъ;
И ладонями рукъ, полонъ тягостныхъ мукъ,
Сжалъ онъ щоки, поникнувъ челомъ.
Наклонившись надъ книгой, онъ долго читалъ,
Не взглянулъ онъ ни разу кругомъ,
Не вилялъ онъ румянаго блеска зари,
Что на небѣ горѣлъ голубомъ;
Взоръ его потускнѣлъ; онъ былъ блѣденъ и худъ»
Какъ измученный долгимъ трудомъ.
Наконецъ онъ порывисто книгу закрылъ
И рукой исхудалой налёгъ
Онъ на тёмный ея переплётъ, и потомъ
Сжалъ застёжкой его поперёкъ:
«О! мой Боже! когда бы и душу свою
Я закрыть, запереть такъ же могъ!»
И, вздохнувъ тяжело, онъ съ земли поднялся
И тоскливо, въ себя углублёнъ,
Онъ по лугу бродилъ, будто призракъ могилъ.
Свой подземный покинувшій сонъ;
И, взглянувши кругомъ, водъ тѣнистымъ кустомъ
Увидалъ съ книгой мальчика онъ,
И къ нему подойдя — «чѣмъ ты занятъ дитя?»
Онъ спросилъ: «что читалъ ты сейчасъ?
Повѣсть? сказку? иль лѣтопись царствъ и людей.
Бывшихъ въ мірѣ задолго до насъ?»
Мальчикъ, вскинувъ глаза на него, отвѣчалъ:
«Нѣтъ, объ Авелѣ это разсказъ.»
И учитель, услышавъ ребёнка отвѣтъ.
Будто болью внезапной объятъ,
Поблѣднѣвъ, сдѣлалъ шесть торопливыхъ шаговъ,
Шесть шаговъ и вперёдъ и назадъ;
Сѣлъ съ нимъ рядомъ потомъ и повёлъ рѣчь о томъ,
Какъ загубленъ былъ Каиномъ братъ.
О злодѣяхъ времёнъ миновавшихъ давно.
О преданьяхъ убійствъ говорилъ.
И о людяхъ зарѣзанныхъ въ тёмныхъ мѣстахъ,
Погребённыхъ средь тайныхъ могилъ,
Обь ударахъ кровавыхъ, которые лѣсъ
Мрачнымъ шумомъ деревъ заглушилъ.
Говорилъ онъ, какъ ночью встаютъ изъ земли
Привидѣнья убитыхъ людей,
Какъ рукой окровавленной кажутъ они
Мѣсто тайной могилы своей-
Говорилъ и о томъ, что небеснымъ судомъ
Обрекается казни злодѣй.
Говорилъ, что убійцы живутъ на землѣ,
Будто Каинъ съ проклятой душой;
Что пылаетъ въ нихъ мозгъ и предъ взорами ихъ
Всё одѣто кровавою иглой.
И что имъ никогда съ рукъ не сгладить слѣди
Крови, тайно отъ всѣхъ пролитой.
«Да» — сказалъ онъ, — "ужасны мученья убійцъ,
И я знаю ихъ, знаю вполнѣ…
Горе, вѣчное горе тому, чья рука
Обагрилась въ крови! Снилось мнѣ
Прошлой ночью, что былъ я злодѣй, что убилъ
Человѣка убилъ я во снѣ!
"Это былъ человѣкъ, мнѣ не дѣлавшій зла,
Старъ годами, безсиленъ и хилъ:
Я увёлъ его въ дальное поле… Съ небесъ
Мѣсяцъ холодно-ясенъ свѣтитъ…
«Здѣесь умрётъ онъ — и деньги его я возьму!»
Такъ въ душѣ про себя я рѣшилъ,
"Два удара дубиной, одинъ на другимъ,
Третій камнемъ тяжолымъ; затѣмъ
Я широкимъ ножомъ грудь пронзилъ старику
И покончилъ съ нимъ дѣло совсѣмъ:
И я видѣлъ: у ногъ моихъ трупъ его лёгъ
Бездыханенъ, недвижимъ и нѣмъ!
"Неподвижный, нѣмой а безжизненный трупъ,
Онъ вреда мнѣ ужь сдѣлать не могъ,
Но мнѣ страшенъ онъ былъ: такъ спокоенъ въ травѣ
У моихъ онъ раскинулся ногъ:
Онъ былъ мёртвъ, былъ убитъ, но я видѣлъ: открытъ
Взоръ его, и печаленъ и строгъ!
"Я стоялъ — и кругомъ, мнѣ казалось, огнёмъ
Воздухъ жогъ и палилъ; средь огня
Милліоны сверкали ужасныхъ очей
И глядѣли они на меня…
Трупъ я за руку взялъ и по имени звалъ
Мертвеца, къ нему ликъ наклоня…
"Но напрасно я звалъ: онъ подвижно лежалъ —
И уста его смерть заперла!
И когда взялъ я за руку трупъ, изъ него
Кровь широкой струёй потекла.
И, казалось, по каплѣ въ мой мозгъ пролилась
И какъ-будто огнёмъ его жгла!
"И застыло въ груди моей сердце, какъ лёдъ.
И на душу мнѣ ужасъ налёгъ:
Мнѣ казалось, что сжавъ её въ адскихъ когтяхъ,
Дьяволъ въ бездну проклятую влёкъ,
И я долго стоналъ, а старикъ предъ концомъ
Простонать только два раза могъ!
"И тогда съ отуманенныхъ грустно небесъ.
Съ высоты ихъ, задёрнутой мглой
Голосъ мстящаго кровью за братнюю кровь,
Страшный голосъ услышанъ былъ иной:
«Ты убійца! возьми своего мертвеца
И отъ взоровъ моихъ его скрой!»
"И я тѣло повлёкъ, чтобы бросить въ потокъ;
Былъ онъ ясной лупой озарёнъ,
Но зіяла темно въ нёмъ, какъ ночь, глубина,
И заросъ грязной тиною онъ…
Не забудь, мой ребёнокъ — прошу я тебя —
Что вѣдь это всё сонъ, только сонъ!
"Трупъ я въ воду спустилъ, и онъ глухо пырнулъ
И сокрылся подъ чорной водой —
Я омылъ съ своихъ рукъ крови слѣдъ — и чело
Освѣжилъ я холодной струёй;
И сидѣлъ въ готъ же вечеръ я въ школѣ, и былъ
Окружонъ я младенцевъ семьёй.
«Боже!» думалъ я: «души такъ чисты у нихъ.
Какъ черна и преступна моя!»
И не могъ раздѣлять я ихъ дѣтскихъ молитвъ,
Гимнъ вечерній не пѣлъ съ ними я.
И, какъ дьяволъ среди херувимовъ святыхъ,
Я стоялъ, грѣхъ убійства тая!
"И младенческимъ сномъ беззаботно потомъ
Всѣ заснули они; но со мной
Преступленье, мой гнусный товарищъ, пошло,
Чтобъ меня проводить на покой —
И задёрнуло пологъ постели моей
Обагрённою кровью рукой.
"Въ агоніи ужасной всю ночь пролежалъ
Я, тоскою тяжолой объятъ,
Не сомкнулъ ни на часъ я пылающихъ глазъ,
Устремляя недвижно свой взглядъ:
Непроглядною тьмой не могла предо мной
Ночь закрыть ужасающій адъ!
"Въ агоніи ужасной всю ночь пролежалъ
Я отъ боя до боя часовъ;
Сердце рвалось отъ мукъ: этотъ медленный звукъ
Говорилъ мнѣ о смерти безъ словъ,
И, какъ саванъ, меня обвивала вокругъ
Ночь въ свой тёмный, въ свой мрачный покровъ!
"И вставала въ моей головѣ мысль одна,
Всѣ другія смѣняя собой —
Съ каждымъ новымъ мгновеньемъ владѣла она
Всё сильнѣй и сильнѣе душой:
Мнѣ хотѣлось опять увидать — увидать
Человѣка убитаго мной.
"Лишь насталъ утра часъ, лишь заря занялась,
Всталъ я тяжко съ постели своей,
Вышелъ въ поле и тамъ дикимъ взоромъ искалъ
И нашолъ я проклятый ручей:
Половина воды въ нёмъ изсякла — и трупъ
Въ грязной тинѣ виднѣлся подъ ней.
"Не видалъ я какъ жавронокъ въ полѣ взвился,
Росу свѣявши съ крыльевъ своихъ,
Не видалъ, какъ исчезъ онъ въ лазури небесъ,
Не слыхалъ его пѣсенъ живыхъ:
Я надъ трупомъ опять наклонился, опять
Я коснулся до рукъ ледяныхъ!
"Тяжело задыхаясь, я поднялъ его
И, какъ воръ, побѣжалъ съ мертвецомъ;
Я былъ долженъ спѣшить трупъ въ могилу зарыть:
Утро яснымъ смѣнилося днёмъ…
Я въ лѣсу его скрылъ въ кучѣ листьевъ сухихъ.
Подъ осиной нависшей шатромъ.
День тотъ въ школѣ провёлъ я, съ дѣтьми я читалъ,
Но мечтою былъ въ мѣстѣ иномъ;
И лишь кончить я могъ свой полдневный урокъ,
Въ лѣсъ пришолъ я: развѣялъ кругомъ
Вѣтеръ листья сухія — и онъ предо мной
Обнажоннымъ лежалъ мертвецомъ!
"И руками лицо я закрылъ и приникъ
Съ горькимъ плачемъ къ землѣ головой:
Грѣхъ проклятый убійства не скрыть мнѣ, не скрыть;
Онъ отвергнуть сырою землёй!
Гдѣ бъ я ни былъ: на сушѣ, на морѣ — пойдётъ
Моя тайна повсюду за мной!
"Такъ судилъ Тотъ, кто праведной местью за кровь
Пролитую преступнику мститъ;
Пусть въ землѣ погребёнъ мной убитый, пусть онъ
Подъ землёю глубоко зарытъ.
Пусть онъ сгнилъ — но когда нибудь будетъ людьми
Костяной его остовъ открытъ!
"О мой Боже! ужасный, ужасный то сонъ,
Онъ навѣки унёсъ мой покой:
Мнѣ мерещится каждую ночь, что я кровь
Проливаю преступной рукой,
И, луною облитъ, съ тусклымъ взоромъ лежитъ
Неподвижный старикъ предо мной!
«Гдѣ бъ я ни былъ, со мною вездѣ эта мысль.
Отъ нея не укрыться мнѣ! Вотъ
И теперь, и теперь предо мною мертвецъ
Изъ могилы кровавой встаётъ!»
Мальчикъ въ страхѣ глядѣлъ на учителя: онъ
Блѣденъ былъ и лился съ него потъ.
На другую же ночь, въ часъ, когда тихій сонъ
Прикоснулся ребёнку къ очамъ.
Изъ воротъ городскихъ двое мрачныхъ людей
Въ даль прошли и сокрылися тамъ;
И, гремя кандалами въ ночной тишинѣ,
Шолъ межь ними Евгеній Арамъ.
В. Буренинъ.
- ) Содержаніе этого стихотвореніи основано на дѣйствительномъ фактѣ. Въ половинѣ прошлаго столѣтіи въ одной изъ школъ небольшаго англійскаго города Линкъ былъ учителемъ нѣкто Евгеній Арамъ. Онъ отдалялся отъ общества, держалъ себя скромно и смотрѣлъ угрюмо; вообще, на немъ была печать какой-то таинственности. Какъ учитель, онъ былъ чрезвычайно старателенъ и, кромѣ того, усердно занимался геральдикой, ботаникой и филологіей. По праздникамъ, когда въ школѣ не было уроковъ, его видѣли мрачно и одиноко бродящимъ за городомъ, по пустымъ берегамъ Ауза. Въ 1758 году Арамъ былъ внезапно арестованъ по подозрѣнію въ убійствѣ башмачника Кларка, совершонномъ четырнадцать лѣтъ тому назадъ. Близь Нерсборо былъ вырытъ изъ земли человѣческій скелетъ, и это открытіе послужило поводомъ къ слѣдствію, которое вызвало арестъ Арама. Вдова Кларка не разъ намѣкала, что въ пропажѣ безъ вѣсти ея мужа виноватъ линкскій учитель и еще нѣкто Гаусманъ. Гаусманъ засвидѣтельствовалъ передъ судомъ, что убійцы Кларка — Арамъ и еще одинъ человѣкъ, по имени Ферри, и что, убивъ башмачника, они зарыли тѣло его близь Нерсборо. Тутъ именно и былъ найденъ скелетъ. Улики противъ Арами были слишкомъ очевидны — ночь былъ осужденъ, Арамъ велъ свою защиту съ большой твердостью и самообладаніемъ. Послѣ осужденія, онъ признался на исповѣди духовнику въ своемъ преступленіи, но объявилъ въ тоже время, что доля участіи Гаусмана въ убійствѣ Кларки была значительнѣе, чѣмъ можно заключить изъ его словъ. Полагали, что поводомъ къ убійству ныли корыстолюбивыя побужденія; но Арамъ объявилъ, что его побудило единственно чувство рѣвности и подозрѣніе, что Кларкъ былъ въ любовной связи съ его женой. Арама приговорили къ смертной казни, которая и была совершена надъ нимъ 6-го августа 1750 года въ Іоркѣ. Ему было пятьдесятъ четыре года отъ роду.
Изданіе Общества распространенія полезныхъ книгъ.
правитьТомасъ Гудъ
(1798—1845)
править
Пѣсня работника.
Дайте заступъ, иль ломъ, или косу съ серпомъ,
Дайте грабли, иль цѣпъ — что найдете!
Вотъ вамъ руки, привыкшія ладить съ трудомъ,
Руки сильныя въ каждой работѣ!
Наколоть надо-ль дровъ, рыть канаву иль ровъ,
Иль устроить плетень вокругъ сада,
Иль, скосивши луга, сѣно выгресть въ стога,
Хлѣбъ ли въ скирды поставить вамъ надо,
Иль надъ нивой сухой поработать съ сохой
Съ утра ранняго до ночи — живо, —
Все я сдѣлать готовъ и, не бойтесь, съ собой
Не ношу я въ карманѣ огнива.
Сдѣлать въ фермѣ пожаръ, ригу сжечь иль амбаръ
Не желалъ никогда, никогда я!
Одного лишь огня я ищу: чтобъ меня
И семью мою грѣлъ онъ, пылая
Тамъ, гдѣ въ зимніе дни жмутся, дрогнутъ они,
Мои дѣти, голодныя дѣти,
Чтобъ увидѣть я могъ, какъ на блѣдность ихъ щекъ
Ляжетъ яркій румянецъ при свѣтѣ.
Кто шлетъ дождь на поля, или зноемъ паля,
Изсушаетъ цвѣтущія нивы,
Губитъ хлѣбъ саранчей и стрѣлы огневой
Устремляетъ по небу извивы,
Пусть во гнѣвѣ святомъ свой карающій громъ
Онъ на житницу скряги направитъ
И, все небо обливши кровавымъ огнемъ,
Предъ людьми мщенье правое явитъ!
Дайте заступъ иль ломъ, или косу съ серпомъ,
Дайте грабли, иль цѣпъ — что найдете!
Дайте рожь молотить, иль заборъ городить —
Я ко всякой способенъ работѣ!
Дайте хлѣба кусокъ, что бъ стрѣлять я не могъ
Вашу дичь на запретной охотѣ!
Я прошу объ одномъ: дайте жить мнѣ трудомъ,
И вамъ нечего будетъ бояться,
Что я стану ловить зайцевъ лорда силкомъ.
Иль за графскимъ оленемъ гоняться.
Что вломлюсь я. какъ воръ, къ графу въ домъ и приборъ
Золотой унесу, что я лягу
Въ ровъ стеречь, какъ пойдетъ графскій егерь чрезъ боръ,
И убью, и ограблю бѣднягу.
Всякій трудъ взять я радъ: все, что сдѣлать велятъ.
Стану дѣлать! Работы истома
Не страшна для меня — нѣтъ мнѣ душу страшатъ
Только стѣны рабочаго дома!
Тамъ законъ такъ суровъ: онъ коритъ бѣдняковъ.
За семью, за дѣтей осуждая,
И изъ женъ нашихъ бѣдныхъ онъ дѣлаетъ вдовъ.
Ихъ съ мужьями тюрьмой разлучая!
Я хочу одного — отъ труда своего
Какъ-нибудь прокормиться хочу я:
Былъ-бы хлѣба кусокъ, да хоть пива глотокъ,
Былъ-бы кровъ, гдѣ укрыться, ночуя!
Но за трудъ мою часть пусть даетъ мнѣ лишь власть
И не надо людей состраданья:
Работящей рукой, я, какъ жалкій больной,
Не хочу принимать подаянья,
Бѣднякамъ раздаетъ хлѣбъ и деньги приходъ:
Мнѣ не надо ихъ — развѣ я нищій?
Я сынъ этой земли, а тружусь на ней — вотъ
Я за что себѣ требую пищи!
Разсудите: на что-жъ мнѣ вымаливать грошъ,
Коль я руки и ноги имѣю!
Я здоровьемъ дышу, я работы прошу,
Христарадничать я не умѣю!
Вѣдь я также потомокъ Адама, какъ вы,
Хоть взрощенъ я несчастьемъ суровымъ.
Скудно ѣмъ и, увы. приклонить головы
Не могу, какъ бродяга, подъ кровомъ.
Пусть работою честной мной будетъ добытъ
Черствый хлѣбъ, — пропитаюсь я все-жъ имъ,
Пусть хотъ кости оглодокъ, — да буду я сытъ
Не людскимъ милосердьемъ, а Божьимъ!
Дайте заступъ иль ломъ, или косу съ серпомъ,
Дайте грабли иль цѣпъ — что найдете!
Вотъ вамъ руки, привыкшія ладить съ трудомъ,
Руки сильныя въ каждой работѣ!
Крѣпокъ я и здоровъ, я на дѣло готовъ:
На лугу-ли, на пашнѣ, иль въ хатѣ —
Всякій трудъ я возьму, и проклятье тому,
Кто моей позавидуетъ платѣ!
Да. проклятье тому, кто, сводя свой разсчетъ,
У рабочаго грошъ жилитъ мѣдный
И его же въ церковную кружку кладетъ,
Ради помощи братіи бѣдной!
Та копѣйка, которой бѣднякъ обочтенъ,
Къ бѣдняку не минуетъ дороги,
Какъ нуждой изведенъ, въ лазаретъ ляжетъ онъ,
Или будетъ томиться въ острогѣ!
В. Буренинъ.
Ода моему маленькому сыну.
О, мой плутишка дорогой!
Дай поцѣлуемъ снять твою слезинку.
Ты весь въ меня; ты мой портретъ живой!
(Смотри: онъ въ глазъ воткнетъ себѣ лучинку!)
Забавникъ мой! мнѣ сердце веселитъ
Всегда смѣющійся твой видъ.
Ничто тебя, малютка, не заботитъ!
(Ахъ, Господи! булавку онъ проглотитъ!)
На мѣстѣ онъ на мигъ не посидитъ,
Какъ птичка Божія, порхаетъ,
Кружится, рѣзвится, играетъ…
(Заприте дверь: онъ съ лѣстницы слетитъ!)
Ты для меня блаженство и отрада!
(Прочь отъ огня! рубашку онъ сожжетъ!)
Въ тебѣ цвѣтетъ трудовъ моихъ награда!
(Смотри, смотри: вотъ онъ ружье беретъ!)
Ты наша радость, птенчикъ милый!
(Ну, вотъ и пролилъ онъ чернила!)
Мой херувимчикъ! какъ ты милъ!
Титанія плѣнилась-бы тобою…
(Ай, Ай! онъ хвостъ Діанкѣ прищемилъ!)
Когда въ лѣсу, ночной норою.
Вокругъ нея танцуетъ эльфовъ рой.
Ты образъ чистоты земной!
Тебѣ вездѣ — отрада, радость, нѣга!…
(Ну, вотъ, онъ шлепнулся съ разбѣга
И прямо на носъ… Боже мой!)
Ты наша гордость, утѣшенье!
(Чуть зеркало онъ палкой не разбилъ!)
Ты нашей жизни украшенье!
(Зачѣмъ онъ такъ глаза скосилъ?)
Ты младшій членъ семьи моей…
Ну. можно-ль не любить такого душку?
(Еще толчокъ — и разобьетъ онъ кружку!)
Мое дитя! въ невинности своей
Ты долженъ жизнью наслаждаться!
(Вотъ хочетъ онъ на столъ взобраться!)
Ты чище, ты счастливѣй насъ!
Завидую твоей я долѣ!
(Вотъ схватитъ ножикъ онъ какъ разъ!)
Играй себѣ, дружочекъ мой, на волѣ!
Скачи на палочкѣ верхомъ!
(Ахъ, онъ объѣстся пирогомъ!)
Пока тебя природа нѣжитъ,
Годами дѣтства насладись!
(Смотри, смотри: тебѣ онъ платье рѣжетъ!)
Мой милый розанчикъ! рѣзвись.
Пока заботъ и горя чаша —
(Утри-ка носъ ему, мамаша!)
Какими наша жизнь полна,
До устъ твоихъ невинныхъ не касалась!
Покуда жизнь тебѣ лишь улыбалась.
(Не выпалъ-бы онъ только изъ окна!)
Онъ смѣлъ, какъ соколъ, свѣжъ, какъ утро мая,
Неутомимъ, какъ рыбка молодая…
(Но все-таки, послушай-ка, жена. —
Нельзя-ли съ нимъ куда-нибудь убраться:
Онъ не даетъ мнѣ дѣломъ заниматься!)
Ѳ. Миллеръ.