Стихотворения (Гнедич)/Версия 2

Стихотворения
автор Николай Иванович Гнедич

Опубл.: 1832. Источник: az.lib.ru • Сборник из 57 стихотворений по изданию «Библиотеки поэта», 1956 г.

 Н. И. Гнедич

 Стихотворения

----------------------------------------------------------------------------
 Н. И. Гнедич. Стихотворения
 Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание
 Л., "Советский писатель" 1956
 Вступительная статья, подготовка текста и примечания И. Н. Медведевой
----------------------------------------------------------------------------

 СОДЕРЖАНИЕ

 К моим стихам
 Общежитие
 Последняя песнь Оссиана
 Перуанец к испанцу
 На гробе матери
 Мильтон, сетующий на свою слепоту
 Скоротечность юности
 К К. Н. Батюшкову ("Когда придешь в мою ты хату")
 Гомеров гимн Минерве
 Гомеров гимн Диане
 Гомеров гимн Венере
 Семеновой при посылке ей экземпляра трагедии "Леар"
 Задумчивость
 На смерть Даниловой
 Дружба. К Батюшкову ("Дни юности, быстро, вы, быстро промчались")
 Ответ на послание гр. Д. И. Хвостова, напечатанное 1810 года
 Графу ***, который, восхищаясь игрою трагической актрисы Семеновой,
говорил мне, что сам Аполлон учит ее
 Подражание Горацию. А. Н. О.
 Циклоп. Феокритова идиллия, приноровленная к нашим нравам
 Сетование Фетиды на гробе Ахиллеса
 Новости
 К Морфею
 Перстень
 К ***, требовавшей экземпляра сочинений Батюшкова
 К провидению
 К другу ("Когда кругом меня всё мрачно, грозно было...")
 Осень
 К NN ("Когда из глубины души моей угрюмой")
 Приютино
 К И. А. Крылову ("Сосед, ты выиграл! скажу теперь и я").
 К И. А. Крылову, приглашавшему меня ехать с ним в чужие края
 Арфа Давида (Из Байрона)
 Военный гимн греков
 Кузнечик. Из Анакреона
 Терентинская дева (Из Андр. Шенье)
 В альбом Шимановской (славной музыкантши)
 Мелодия (Из Байрона)
 Иностранцам гостям моим
 На смерть *** ("Цвела и блистала")
 К П. А. Плетневу. Ответ на его послание
 "Любовью пламенной отечество любя..."
 Троица на масленой неделе
 Медведь
 Тантал и Сизиф в аде (Из Одиссеи. Песнь XI, ст. 581)
 На смерть барона А. А. Дельвига
 К нему же, при погребении
 А. С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.
 "Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета"
 Дума ("Печален мой жребий, удел мой жесток!")
 Дума ("Кто на земле не вкушал жизни на лоне любви...")

 Неизвестные годы

 Кавказская быль
 Ласточка
 Эпиграмма ("Помещик Балабан")
 Надпись к гробу Кантемира
 Надпись к гробу Суворова
 Амбра

 К МОИМ СТИХАМ

 Пока еще сердце во мне оживляется солнцем,
 Пока еще в персях, не вовсе от лет охладевших,
 Любовь не угаснула к вам, о стихи мои, дети
 Души молодой, но в которых и сам нахожу я
 Дары небогатые строго-скупой моей музы,
 Которые, может быть, вовсе отвергла б от сердца
 Брюзгливая старость, и кажется, что по заслугам
 (Но кто на земле не принес самолюбию дани), -
 Спешу, о стихи, вас от грозного спасть приговора;
 Спешу вас отдать под покров снисходительной дружбы,
 И если она не найдет в вас ни прелестей слова,
 Какими нас музы из уст их любимцев пленяют,
 Ни пламенных чувствий, ни дум тех могучих, какие
 Кипят на устах вдохновенных и души народов волнуют,
 То, нежная в чувствах, найдет хоть меня в моих песнях,
 Души моей слабость, быть может, ее добродетель;
 Узнает из них, что в груди моей бьется, быть может,
 Не общее сердце; что с юности нежной оно трепетало
 При чувстве прекрасном, при помысле важном иль смелом,
 Дрожало при имени славы и гордой свободы;
 Что, с юности нежной любовию к музам пылая,
 Оно сохраняло, во всех коловратностях жизни,
 Сей жар, хоть не пламенный, но постоянный и чистый;
 Что не было видов, что не было мзды, для которых
 Душой торговал я; что, бывши не раз искушаем
 Могуществом гордым, из опытов вышел я чистым;
 Что, жертв не курив, возжигаемых идолам мира,
 Ни словом одним я бессмертной души не унизил.

 Но ежели дружба найдет в моих песнях нестройных
 Хоть слово для сердца, хоть стих, согреваемый чувством;
 Но ежели в сих безыскусственных звуках досуга
 Услышит тот голос, сердечный язык тот всемирный,
 Каким говорит к нам бессмертная матерь-природа,
 Быть может, стихи мои, вас я сберег не к забвенью

 ОБЩЕЖИТИЕ

 Reveille-toi, mortele, deviens utile au monde,
 Sors de l'indifference, ou languissent tes jours.

 Thomas {*}

 {* Проснися, отложи губительну беспечность,
 О смертный! и потщись полезным свету быть.

 Тома. (Перевод Нелединского-Мелецкого)}

 Не_у_жли в этот мир родится человек,
 С зверями дикими в лесах чтобы скитаться?
 Или в бездействии, во сне провесть свой век,
 Не знать подобных - и ничем не наслаждаться;
 Как будто в пустоте ужасной - в мире жить,
 И прежде смерти мертвым быть?
 Посмотрим вкруг себя, - мы взглянем на вселенну,
 Какая связь в вещах! На что ни кину взор - и оку изумленну
 Громада вся один чудесный кажет хор!
 И то, что там, вверху, и там, под нижним кругом,
 И что во всех морях,
 В лесах и на горах -
 Всё в цепь одну плетет, всё вяжет друга с другом
 Тот _разум_, что сей шар и небо утвердил,
 Атома с существом премудро съединил.

{{***}}

 О ты, над тварями, над всем здесь вознесенный,
 Понятьем, разумом, бессмертною душой,
 Проснися, человек, - проснися, ослепленный,
 И цепи общия не разрывай собой!
 Ты мнишь, что брошен в мир без цели неизвестной,
 Чтоб ты в нем только жил,
 И зрителей число умножил поднебесной;
 Взгляни на этот мир:
 Противному совсем и звери научают,
 И звери в нем живут не для себя самих.
 Трудятся и они: птенцов они питают,
 Птенцы же, подрастя, трудятся и для них.
 Зачем, ты говоришь, мне для других трудиться?
 Какая нужда до людей?
 Трудися только всяк для пользы лишь своей,
 А приобрев трудом, не худо насладиться.
 Ты наслаждаешься, - а тысяча сирот
 Страдают там от глада;
 Вдовицы, старики подле твоих ворот
 Стоят - и падают, замерзнувши от хлада.
 Ты спишь, - злодей уж цепь, цветами всю увив,
 На граждан наложил, отечество терзает.
 Сыны отечества, цепей не возлюбив,
 Расторгнуть их хотят, - вопль слух мой поражает!
 Какой ужасный стон!
 Не слышишь ты его - прерви, прерви свой сон!
 Несчастный, пробудися,
 Взгляни на сограждан, там легших за тебя,
 Взгляни на их вдовиц, детей - и ужаснися,
 Взглянувши на себя!
 Их вдовы стонут там, их дети мрут от глада,
 - Страшись и трепещи, чтоб тени их, стеня
 Подобно фуриям, явившимся из ада,
 В погибели своей тебя, тебя виня,
 Не стали б день и ночь рыдать перед тобою...

{{***}}

 Отечество, как ты еще младенец был,
 Подобно матери обвило пеленою,
 Чтоб в недрах ты его златые дни вкусил;
 А ты за это всё и малую заботу
 Считаешь глупостью - лишь у окна сидишь
 И тешишь своея души ты тем охоту,
 Что на людей глядишь.
 Сидишь, - не_у_жели сидеть в сей мир родился?
 Всё, всё гласит тебе, чтоб для других трудился.
 "Трудиться? - говорят. - Мне жертвовать собою
 Завистникам, льстецам,
 Живущим подлостью одною,
 Мне жертвовать сердцам,
 Что, злобою кипя, тех самых умерщвляют,
 Которые и их питают?
 Хочу трудиться я, а змеи уж шипят,
 Тружусь - труды мои к добру людей клонятся,
 Но люди за добро одно лишь зло творят.
 Так лучше буду я в лесах с зверьми скитаться".

{{***}}

 Итак, людей пороки,
 О мудрый человек!
 От общества тебя женут в леса глубоки?
 От злых и с добрыми ты связь совсем пресек?
 Но радостей отца, но удовольствий друга
 Не хочешь чувствовать и с добрыми делить?
 _Лапландца_ хладного в лачуге ждет супруга,
 Желает бедный _фин_ любить, любиму быть;
 Взгляд, как _камчадал_, убеленный летами,
 Лелеет внука - и сжимает у персей,
 Любуется, как внук шалит его косами, -
 Взгляни, и сердце ты холодно разогрей!
 Скажи мне, что б было с невинными овцами,
 Когда бы пастухи, лишь волк глаза явил,
 Оставили овец и скрылись за кустами?
 Ах! всех овец тогда тот волк бы задавил.
 И ты, когда закон ногами попирают,
 Болванам золотым курят все фимиам,
 Достойных же венцов - всех пылью засыпают,
 Ты должен ли тогда скитаться по лесам?
 Ах, нет! но о добре всеобщем лишь радея,
 Всем другом истинным себя ты окажи,
 Гнетущу руку ты останови злодея,
 И что гнетомый прав - ты свету покажи,
 Неблагодарных обяжи!
 Добро твори для всех глупцов, льстецов, коварных,
 А злость их каменных сердец
 И плата низкая их душ неблагодарных -
 Ярчее золотят лишь для тебя венец.
 И, ах! какой еще желать тебе награды?
 Невинный и убог
 Узрели чрез тебя блестящий луч отрады,
 А это - видит бог.
 Священный долг нам есть - для блага всех трудиться:
 Как без подпор нельзя и винограду виться,
 Так мы без помощи других не проживем;
 Тот силу от подпор - мы от людей берем.
 Всем вместе должно жить, всем вместе нам трудиться,
 Гнушаться злом, добро любить
 И радость из одной всем чаши пить -
 Вот цель, с какою всяк из нас в сей мир родится.

 1804

 ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ ОССИАНА

 О источник ты лазоревый,
 Со скалы крутой спадающий
 С белой пеною жемчужного!
 О источник, извивайся ты,
 Разливайся влагой светлою
 По долине чистой Лутау.
 О дубрава кудреватая!
 Наклонись густой вершиною,
 Чтобы солнца луч полуденный
 Не палил долины Лутау.
 Есть в долине голубой цветок,
 Ветр качает на стебле его
 И, свевая росу утренню,
 Не дает цветку поблекшему
 Освежиться чистой влагою.
 Скоро, скоро голубой цветок
 Головою нерасцветшею
 На горячу землю склонится,
 И пустынный ветр полуночный
 Прах его развеет по полю.
 Звероловец, утром видевший
 Цвет долины украшением,
 Ввечеру придет пленяться им,
 Он придет - и не найдет его!

 Так-то некогда придет сюда
 Оссиана песни слышавший!
 Так-то некогда приближится
 Звероловец к моему окну,
 Чтоб еще услышать голос мой.
 Но пришлец, стоя в безмолвии
 Пред жилищем Оссиановым,
 Не услышит звуков пения,
 Не дождется при окне моем
 Голоса ему знакомого;
 В дверь войдет он растворенную
 И, очами изумленными
 Озирая сень безлюдную,
 На стене полуразрушенной
 Узрит арфу Оссианову,
 Где вися, осиротелая,
 Будет весть беседы тихие
 Только с ветрами пустынными.

 О герои, о сподвижники
 Тех времен, когда рука моя
 Раздробляла щит трелиственный!
 Вы сокрылись, вы оставили
 Одного меня, печального!
 Ни меча извлечь не в силах я,
 В битвах молнией сверкавшего;
 Ни щита я не могу поднять,
 И на нем напечатленные
 Язвы битв, единоборств моих,
 Я считаю осязанием.
 Ах! мой голос, бывший некогда
 Гласом грома поднебесного,
 Ныне тих, как ветер вечера,
 Шепчущий с листами топола. -
 Всё сокрылось, всё оставило
 Оссиана престарелого,
 Одинокого, ослепшего!

 Но недолго я остануся
 Бесполезным Сельмы бременем;
 Нет, недолго буду в мире я
 Без друзей и в одиночестве!
 Вижу, вижу я то облако,
 В коем тень моя сокроется;
 Те туманы вижу тонкие,
 Из которых мне составится
 Одеяние прозрачное.

 О Мальвина, ты ль приближилась?
 Узнаю тебя по шествию,
 Как пустынной лани, тихому,
 По дыханью кротких уст твоих,
 Как цветов, благоуханному.
 О Мальвина, дай ты арфу мне;
 Чувства сердца я хочу излить,
 Я хочу, да песнь унылая
 Моему предыдет шествию
 В сень отцов моих воздушную.
 Внемля песнь мою последнюю,
 Тени их взыграют радостью
 В светлых облачных обителях;
 Спустятся они от воздуха,
 Сонмом склонятся на облаки,
 На края их разноцветные,
 И прострут ко мне десницы их,
 Чтоб принять меня к отцам моим!..
 О! подай, Мальвина, арфу мне,
 Чувства сердца я хочу излить.

 Ночь холодная спускается
 На крылах с тенями черными;
 Волны озера качаются,
 Хлещет пена в брег утесистый;
 Мхом покрытый, дуб возвышенный
 Над источником склоняется;
 Ветер стонет меж листов его
 И, срывая, с шумом сыплет их
 На мою седую голову!

 Скоро, скоро, как листы его
 Пожелтели и рассыпались,
 Так и я увяну, скроюся!
 Скоро в Сельме и следов моих
 Не увидят земнородные;
 Ветр, свистящий в волосах моих,
 Не разбудит ото сна меня,
 Не разбудит от глубокого!

 Но почто сие уныние?
 Для чего печали облако
 Осеняет душу бардову?
 Где герои преждебывшие?
 Рано, младостью блистающий?
 Где Оскар мой - честь бестрепетных?
 И герой Морвена грозного,
 Где Фингал, меча которого
 Трепетал ты, царь вселенныя?
 И Фингал, от взора коего
 Вы, стран дальних рати сильные,
 Рассыпалися, как призраки!
 Пал и он, сраженный смертию!
 Тесный гроб сокрыл великого!
 И в чертогах праотцев его
 Позабыт и след могучего!
 И в чертогах праотцев его
 Ветр свистит в окно разбитое;
 Пред широкими вратами их
 Водворилось запустение;
 Под высокими их сводами,
 Арф бряцанием гремевшими,
 Воцарилося безмолвие!
 Тишина их возмущается
 Завываньем зверя дикого,
 Жителя их стен разрушенных.

 Так в чертогах праотеческих
 Позабыт и след великого!
 И мои следы забудутся?
 Нет, пока светила ясные
 Будут блеском их и жизнию
 Озарять холмы Морвенские, -
 Голос песней Оссиановых
 Будет жить над прахом тления,
 И над холмами пустынными,
 Над развалинами сельмскими,
 Пред лицом луны задумчивой,
 Разливаяся гармонией,
 Призовет потомка позднего
 К сладостным воспоминаниям.

 1804

 ПЕРУАНЕЦ К ИСПАНЦУ

 Рушитель милой мне отчизны и свободы,
 О ты, что, посмеясь святым правам природы,
 Злодейств неслыханных земле пример явил,
 Всего священного навек меня лишил!
 Доколе, в варварствах не зная истощенья,
 Ты будешь вымышлять мне новые мученья?
 Властитель и тиран моих плачевных дней!
 Кто право дал тебе над жизнию моей?
 Закон? какой закон? Одной рукой природы
 Ты сотворен, и я, и всей земли народы.
 Но ты сильней меня; а я - за то ль, что слаб,
 За то ль, что черен я, - и должен быть твой раб?
 Погибни же сей мир, в котором беспрестанно
 Невинность попрана, злодейство увенчанно;
 Где слабость есть порок, а сила- все права!
 Где поседевшая в злодействах голова
 Бессильного гнетет, невинность поражает
 И кровь их на себе порфирой прикрывает!

 Итак, закон тебе нас мучить право дал?
 Почто же у меня он все права отнял?
 Почто же сей закон, тираново желанье,
 Ему дает и власть и меч на злодеянье,
 Меня ж неволит он себя переродить,
 И что я человек, велит мне то забыть?
 Иль мыслишь ты, злодей, состав мой изнуряя,
 Главу мою к земле мученьями склоняя,
 Что будут чувствия во мне умерщвлены?
 Ах, нет, - тираны лишь одни их лишены!..
 Хоть жив на снедь зверей тобою я проструся,
 Что равен я тебе... Я равен? нет, стыжуся,
 Когда с тобой, злодей, хочу себя сравнить,
 И ужасаюся тебе подобным быть!
 Я дикий человек и простотой несчастный;
 Ты просвещен умом, а сердцем тигр ужасный.
 Моря и земли рок тебе во власть вручил;
 А мне он уголок в пустынях уделил,
 Где, в простоте души, пороков я не зная,
 Любил жену, детей, и, больше не желая,
 В свободе и любви я счастье находил.
 Ужели сим в тебе я зависть возбудил?
 И ты, толпой рабов и громом окруженный,
 Не прямо, как герой, - как хищник в ночь презренный
 На безоруженных, на спящих нас напал.
 Не славы победить, ты злата лишь алкал;
 Но, страсть грабителя личиной покрывая,
 Лил кровь, нам своего ты бога прославляя;
 Лил кровь, и как в зубах твоих свирепых псов
 Труп инки трепетал, - на грудах черепов
 Лик бога твоего с мечом ты водружаешь,
 И лик сей кровию невинных окропляешь.

 Но что? и кровью ты свирепств не утолил;
 Ты ад на свете сем для нас соорудил,
 И, адскими меня трудами изнуряя,
 Желаешь, чтобы я страдал не умирая;
 Коль хочет бог сего, немилосерд твой бог!.
 Свиреп он, как и ты, когда желать возмог
 Окровавленною, насильственной рукою
 Отечества, детей, свободы и покою -
 Всего на свете сем за то меня лишить,
 Что бога моего я не могу забыть,
 Который, нас создав, и греет и питает, {*}
 {* Перуанцы боготворили солнце.}
 И мой унылый дух на месть одушевляет!..
 Так, варвар, ты всего лишить меня возмог;
 Но права мстить тебе ни ты, ни сам твой бог,
 Хоть громом вы себя небесным окружите,
 Пока я движуся - меня вы не лишите.
 Так, в правом мщении тебя я превзойду;
 До самой подлости, коль нужно, низойду;
 Яд в помощь призову, и хитрость, и коварство,
 Пройду всё мрачное смертей ужасных царство
 И жесточайшую из оных изберу,
 Да ею грудь твою злодейску раздеру!

 Но, может быть, при мне тот грозный час свершится,
 Как братии всех моих страданье отомстится.
 Так, некогда придет тот вожделенный час,
 Как в сердце каждого раздастся мести глас;
 Когда рабы твои, тобою угнетенны,
 Узря представшие минуты вожделенны,
 На всё отважатся, решатся предпринять
 С твоею жизнию неволю их скончать.
 И не толпы рабов, насильством ополченных,
 Или наемников, корыстью возбужденных,
 Но сонмы грозные увидишь ты мужей,
 Вспылавших мщением за бремя их цепей.
 Видал ли тигра ты, горящего от гладу
 И сокрушившего железную заграду?
 Меня увидишь ты! Сей самою рукой,
 Которой рабства цепь влачу в неволе злой,
 Я знамя вольности развею пред друзьями;
 Сражусь с твоими я крылатыми громами,
 По грудам мертвых тел к тебе я притеку
 И из души твоей свободу извлеку!
 Тогда твой каждый раб, наш каждый гневный воин,
 Попрет тебя пятой - ты гроба недостоин!
 Твой труп в дремучий лес, во глубину пещер,
 Рыкая, будет влечь плотоядущий зверь;
 Иль, на песке простерт, пред солнцем он истлеет,
 И прах, твой гнусный прах, ветр по полю развеет.

 Но что я здесь вещал во слепоте моей?..
 Я слышу стон жены и плач моих детей:
 Они в цепях... а я о вольности мечтаю!..
 О братия мои, и ваш я стон внимаю!
 Гремят железа их, влачась от вый и рук;
 Главы преклонены под игом рабских мук.
 Что вижу?.. очи их, как огнь во тьме, сверкают;
 Они в безмолвии друг на друга взирают...
 А! се язык их душ, предвестник тех часов,
 Когда должна потечь тиранов наших кровь!

 1805

 НА ГРОБЕ МАТЕРИ

 От колыбели я остался
 В печальном мире сиротой;
 На утре дней моих расстался,
 О мать бесценная, с тобой!
 И посох странника бросаю
 Я в первый раз в углу родном;
 И в первый раз я посещаю
 Твой тесный, безысходный дом!
 И, землю в трепете лобзая
 Святую сердцу моему,
 Скажу впервое: тень святая,
 Мир вечный праху твоему!

 Как черный крест твой наклонился
 К холму, поросшему травой!
 Надгробный камень весь покрылся
 Песком и мшистой муравой,
 И холм с землею поровняло!
 Увы! он скоро б был забыт;
 Мне скоро б неизвестно стало
 И место, где твой прах сокрыт!
 И, сын печальный, я бы тщетно
 Могилы матери искал;
 Ее прошел бы неприметно
 И, может быть, ногой попрал!..
 Прости! - оставленный тобою,
 Я от пелен усыновлен
 Суровой мачехой-судьбою.
 Она, от берега мой челн
 Толкнув, гнала его жестоко
 Между бушующих зыбей
 И занесла меня далеко
 От тихой родины моей.
 И лишь теперь волной счастливой
 К брегам родным я принесен;
 Любовью сирою, тоскливой
 К твоей могиле приведен.
 На гроб не кипариса лозы,
 Но, лучший дар мне от творца,
 Я песни приношу и слезы,
 Богатство скромное певца.

 Увы! когда ты испускала
 Из уст последний жизни вздох,
 Но взор еще на нас кидала,
 Я траты чувствовать не мог.
 Теперь возросшую со мною
 Печаль я изолью в слезах;
 Поплачу над землей сырою,
 Сокрывшею мне милый прах!
 Еще не раз, душой унылый.
 Один, в полуночной тиши,
 Приду я у твоей могилы
 Искать отрады для души.
 Приду - и холм, с землей сравненный,
 Возвышу свежий над тобой;
 И черный крест, к земле склоненный,
 Возобновлю моей рукой;
 И тризной, в день суббот священных,
 Я, ублажая тень твою,
 При воскуреньи жертв смиренных
 Надгробны песни воспою.
 А ты, слух к песням преклоняя,
 От звезд к могиле ниспустись,
 И, горесть сына утешая,
 Тень матери - очам явись!
 Узреть мне дай твой лик священный,
 Хоть тень свою мне дай обнять,
 Чтоб, в мир духов переселенный,
 Я мог и там тебя узнать!

 1805

 МИЛЬТОН, СЕТУЮЩИЙ НА СВОЮ СЛЕПОТУ

 ОТРЫВОК ИЗ III КНИГИ ПОТЕРЯННОГО РАЯ

 Хвала, о музы! вам, я зрел селенья звездны.
 Бесстрашно нисходил в подземны ада бездны;
 Дерзаю вновь парить в священный эмпирей,
 В пространство вечное лазоревых полей.
 Хочу я небо зреть, сей новый мир блаженный,
 Светилом золотым согретый, озаренный.
 И се я чувствую огонь лучей его;
 Но свет угаснул их для взора моего!
 Зеницы тусклые во тьме ночной вращаю,
 И тщетно средь небес я солнце зреть желаю!
 Увы! не просветит оно моих очей;
 Мой не увидит взор златых его лучей. -
 Но ты, мой верный друг, божественная муза!
 Ты не прервешь со мной священного союза;
 Не перестанешь глас мой слабый оживлять,
 Когда я буду песнь святую воспевать:
 Скитаясь по горам, до облак вознесенным,
 Среди густых лесов, по берегам зеленым,
 Не наслаждаюсь я уже их красотой,
 В одном безмолвии беседую с тобой.

 Места, живившие мой томный дух смущенный,
 Гора Сионская и ты, ручей священный,
 Что при стопах ее задумчиво журчишь
 И светлую лазурь между цветов катишь, -
 Вас часто с музою, слепец, я посещаю;
 О мужи славные, вас часто призываю!
 Слепцы, живущие в бессмертных звуках лир,
 Тирезий, Тамирис, божественный Омир!
 Одним несчастием я с вами только равен;
 Увы! подобно вам почто и я не славен?..

 Таким мечтанием дух слабый напитав
 И силу новую воображенью дав,
 Вселенной чудеса я с музой воспеваю
 И огнь души моей в сих песнях изливаю, -
 Так скромный соловей, в ночной, безмолвный час,
 Сокрывшись в мрак лесов, лиет свой сладкий глас
 И год, и день, и ночь - всё снова возродится;
 Но для очей моих свет дня не возвратится;
 Мой взор не отдохнет на зелени холмов:
 Весна моя без роз, и лето без плодов.
 Увы! я не узрю ни синих вод безмерных;
 Ни утренних лучей, ни пурпуров вечерних;
 Ни богомужнего и кроткого лица,
 В чертах которого блистает лик творца.
 Вотще красуются цветов различны роды;
 Исчезли для меня все красоты природы;
 И небо и земля покрылись страшной тьмой,
 И книга дивная закрылась предо мной;
 Всё пусто, вечною всё ночью поглотилось,
 И солнце для меня навеки закатилось!
 Простите навсегда, науки и труды,
 Сокровища искусств и мудрости плоды!
 Сокровищем искусств я больше не пленюся,
 Плодами мудрости уже не наслажуся:
 Всё скрыла ночь! - Но ты, любимица небес,
 Сойди на помощь мне, расторгни мрак очес;
 О муза, просвети меня огнем небесным;
 И не останусь я в потомстве неизвестным,
 Открыв бестрепетно в священной песне сей
 Сокрытое доднесь от смертного очей.

 1805

 СКОРОТЕЧНОСТЬ ЮНОСТИ

 Фиалка на заре блистала;
 Пред солнцем красовался цвет;
 Но в полдень с стебелька упала,
 И к вечеру фиалки нет!

 Печальный образ!.. Так умчится
 И юность резвая от нас.
 Блажен, кто жизнью насладится
 В ее быстропролетный час!

 Моя уж юность отцветает;
 Златое время протекло!
 Уже печаль мой дух стесняет,
 Задумчивость мрачит чело.

 Приходит старость, и отгонит
 Последние часы утех;
 Болезнями хребет мой склонит,
 На голову посыплет снег.

 Тоска, мрача мой век постылый,
 Падет на сердце, как гора;
 Застынет кровь в груди унылой,
 И смерть воскликнет мне: пора!..

 О холм, где, лиру в детстве строя,
 С цевницей сел я соглашал,
 Ты будь одром мне вечного покоя!
 Сего как счастья я желал:

 Всегда желал, чтоб край священный,
 Где кости спят отцов моих,
 Близ них спокоил прах мой тленный
 В своих объятиях родных;

 Чтоб там безмолвная могила
 Возвысилася надо мной
 И только б с ветром говорила
 Своей высокою травой.

 А ты, для коей я вселенну
 Любил и жизнь хотел влачить,
 Сестра! когда ты грудь стесненну
 Захочешь плачем облегчить,

 Когда, печали к услажденью,
 Придешь на гроб мой, при луне
 Беседовать с моею тенью,
 Часов полночных в тишине, -

 Мою забвенную цевницу
 Воспомни, принеси с собой;
 Чтоб отличить певца гробницу,
 Повесь под дубом надо мной.

 Она в полночный час, унылый,
 Тебе певца напомянет;
 Со стоном ветра над могилой
 И свой надгробный стон сольет.

 Но если, бурей роковою
 В страны чужие занесен,
 Покроюсь я землей чужою,
 Рукой наемной погребен,

 Не усладит и вздох единый
 Там тени горестной моей,
 И мой надгробный холм, пустынный,
 Лишь будет сходбищем зверей.

 В ночи над ним сова завоет,
 Воссев на преклоненный крест;
 И сердце путника заноет,
 Он убежит от скорбных мест.

 Но, может быть, над ним стеная,
 Глас томный горлица прольет;
 И, песнью путника пленяя,
 К моей могиле привлечет;

 Быть может, путник - сын печали,
 И сядет на могилу он;
 И склонится на миг, усталый,
 В задумчивый и сладкий сон;

 Настроя дух свой умиленный
 К мечтам и ими пробужден,
 Он молвит, крест обняв склоненный:
 "Здесь, верно, добрый погребен!"

 Быть может... Что ж мой дух томится?
 Пускай хоть с чуждою землей,
 Хотя с родною прах смесится,
 Узрю я вновь моих друзей!

 1806

 К К. H. БАТЮШКОВУ

 Когда придешь в мою ты хату,
 Где бедность в простоте живет?
 Когда поклонишься пенату,
 Который дни мои блюдет?

 Приди, разделим снедь убогу,
 Сердца вином воспламеним,
 И вместе - песнопенья богу
 Часы досуга посвятим;

 А вечер, скучный долготою,
 В веселых сократим мечтах;
 Над всей подлунного страною
 Мечты промчимся на крылах.

 Туда, туда, в тот край счастливый,
 В те земли солнца полетим,
 Где Рима прах красноречивый
 Иль град святой, Ерусалим.

 Узрим средь дикой Палестины
 За божий гроб святую рать,
 Где цвет Европы паладины
 Летели в битвах умирать.

 Певец их, Тасс, тебе любезный,
 С кем твой давно сроднился дух,
 Сладкоречивый, гордый, нежный,
 Наш очарует взор и слух.

 Иль мой певец - царь песнопений,
 Неумирающий Омир,
 Среди бесчисленных видений
 Откроет нам весь древний мир.

 О, песнь волшебная Омира
 Нас вмиг перенесет, певцов,
 В край героического мира
 И поэтических богов.

 Зевеса, мещущего громы,
 И всех бессмертных вкруг отца,
 Пиры их светлые и домы
 Увидим в песнях мы слепца.

 Иль посетим Морвен Фингалов,
 Ту Сельму, дом его отцов,
 Где на пирах сто арф звучало
 И пламенело сто дубов;

 Но где давно лишь ветер ночи
 С пустынной шепчется травой,
 И только звезд бессмертных очи
 Там светят с бледною луной.

 Там Оссиан теперь мечтает
 О битвах и делах былых;
 И лирой тени вызывает
 Могучих праотцев своих.

 И вот Тренмор, отец героев,
 Чертог воздушный растворив,
 Летит на тучах с сонмом воев,
 К певцу и взор и слух склонив.

 За ним тень легкая Мальвины,
 С златою арфою в руках,
 Обнявшись с тению Моины,
 Плывут на легких облаках.

 Но, друг, возможно ли словами
 Пересказать, иль описать,
 О чем случается с друзьями
 Под час веселый помечтать?

 Счастлив, счастлив еще несчастный,
 С которым хоть мечта живет:
 В днях сумрачных день сердцу ясный
 Он хоть в мечтаниях найдет.

 Жизнь наша есть мечтанье тени;
 Нет сущих благ в земных странах.
 Приди ж под кровом дружней сени
 Повеселиться хоть в мечтах.

 1807

 ГОМЕРОВ ГИМН МИНЕРВЕ

 Пою великую, бессмертную Афину,
 Голубоокую, божественную деву,
 Богиню мудрости, богиню грозных сил,
 Необоримую защитницу градов,
 Эгидоносную, всемощну Тритогену,
 Которую родил сам Дий многосоветный,
 Покрытую златой, сияющей броней.
 Оцепенение объяло всех богов,
 Когда из Зевсовой главы она священной
 Исторглась, копием великим потрясая,
 Во основаниях вострепетал Олимп
 Под крепостью ее; земля из недр своих
 Стон тяжкий издала, весь понт поколебался,
 Смятен до чермных бездн; на брег побегло море;
 Гиперионов сын средь дня остановил
 Бег пышущих коней, доколь с рамен своих
 Оружье совлекла божественная дева.
 Возрадовался Дий рождением Афины.
 О громовержцева эгидоносна дщерь,
 Приветствую тебя. Услышь ты голос мой,
 И впредь ко мне склоняй твой слух благоприятный,
 Когда я воспою тебе хвалебны песни.

 1807 (?)

 ГОМЕРОВ ГИМН ДИАНЕ {*}

 {* Близкий перевод с подлинника.}

 Златоколчанную Диану воспою,
 Стрелолюбивую губительницу ланей,
 Звонкоголосую, божественную деву
 И златомечного Аполлона сестру.
 Она в тени лесов и на холмах ветристых
 Преследует зверей; златый напрягши лук,
 Крылату мещет смерть. Трепещут главы гор,
 И гулы по лесам далеко отдаются
 От воющих зверей; страшится вкруг земля
 И многорыбный понт. Но с сердцем нестрашимым
 Богиня шествует, род скачущих стреляя;
 Увеселенная ж стрелянием зверей,
 Спустя свой гибкий лук, вступает в дом великий,
 Где обитает Фив, ее небесный брат,
 В златом обилии Дельфийских древних стен,
 И там харит и муз установляет хоры;
 Там, свой повесив тул и опущенный лук,
 Прелестно облачив божественное тело,
 Она становится вождем небесных хоров;
 Они ж, от уст своих амврозию лия,
 Сереброногую Латону воспевают,
 С Зевесом родшую делами славных чад,
 Отличных меж богов премудростию их.
 Ликуй, бессмертный род Латоны леповласой!
 Хвалебну песнь тебе всегда я воспою.

 1807 (?)

 ГИМН ВЕНЕРЕ

 Пою златовенчанну, прекрасную Венеру,
 Защитницу веселых Киприйских берегов,
 Куда ее дыханье зефиров тиховейных
 На нежной пене моря чрез волны принесло.
 Там радостные оры владычицу, встречая,
 В небесные одежды спешили облачить;
 Власы благоуханны златым венцом покрыли,
 Вокруг по нежной вые, по белым раменам
 Обвесили монисты, какими оры сами,
 Перевивая златом волнистые власы,
 Себя изукрашают, идя на пир небесный
 В чертог отца Зевеса, в священный лик богов.
 Украсив так царицу, возводят в дом бессмертных,
 И боги восхищенны, встречая, мать любви
 С восторгом окружают, берут за белы руки,
 И, очи услаждая все образом Киприды,
 Желает в сердце каждый в любовь ее склонить
 И девственной супругой возвесть на брачно ложе.
 Приветствую тебя я, богиня черноока,
 О мать сладкоречива веселий и любви!
 Услышь мои ты песни и возлюби меня.

 1807 (?)

 СЕМЕНОВОЙ
 ПРИ ПОСЫЛКЕ ЕЙ ЭКЗЕМПЛЯРА ТРАГЕДИИ "ЛЕАР"

 Прими, Корделия, Леара своего:
 Он твой, твои дары украсили его.
 Как арфа золотая,
 Под вдохновенною рукою оживая,
 Пленяет нас, разит гармонией своей,
 Равно душа твоя, страстями наполняясь,
 Так быстро в видах их и звуках изменяясь,
 Мертвит нас и живит огнем игры твоей!
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Могущество даров и прелестей твоих
 Обезоружило и критиков моих:
 Когда волшебством ты искусства
 То раздирала нам, то умиляла чувства,
 Как слезы, вестники довольных душ, текли;
 Сатира бледная вдали
 В смущеньи на тебя в безмолвии взирала,
 Невольную слезу, закрывшись, отирала.

 Свершай путь начатый, он труден, но почтен;
 Дается свыше дар, и всякий дар священ!
 Но их природа нам не втуне посылает:
 Природа дар дает, а труд усовершает;
 Цени его и уважай,
 Искусством, опытом, трудом обогащай,
 И шествуй гордо в путь, в прекрасный путь -
 за славой!
 Пусть зависть мрачная вслед за тобой ползет

 И дышит на талант бессильною отравой;
 Иль пусть с тобою в спор, бесстыдная, дерзнет;
 Ей с шумом пасть под собственным позором!
 Лишь ты спокойна будь; и гордо-ясным взором
 И светлого чела спокойствием одним
 Ты, как стрелами Аполлона,
 Пронзишь исчадие нелепого Тифона!
 Почтенным торжеством таким
 Убьешь все козни ты и ревность дерзновенных
 С тобой идти путем одним,
 Соперниц и врагов надменных.

 Но как прекрасно, как возвышенно сказать:
 "Врагов я не имею;
 Соперниц - я люблю или о них жалею;
 Хочу и в славе их участье принимать;
 Одни искусства нас связали:
 Хочу я разделить их радость и печали".

 Счастлив так мыслящий! Он мир в душе хранит,
 А зависть мрачная у ног его лежит.
 Так дубы на холмах, соединясь корнями,
 Спокойные растут, один другим крепясь;
 И, в ад стопами их упрясь,
 Касаются небес их гордыми главами;
 Колеблясь бурею дебелые их пни,
 Ни под перунами не падают они,
 Живут один другим, смеяся над громами;
 Но между тем, под их широкими тенями,
 Во прахе видят подлых змей,
 Где часто бой они со свистом начинают
 И черной кровию своей
 Их корни обагряют.

 1808

 ЗАДУМЧИВОСТЬ

 Страшна, о задумчивость, твоя власть над душою,
 Уныния мрачного бледная мать!
 Одни ли несчастные знакомы с тобою,
 Что любишь ты кровы лишь их посещать?
 Или тебе счастливых невступны чертоги?
 Иль вечно врата к ним златые стрегут
 Утехи - жилищ их блюстители-боги? -
 Нет, твой не в чертогах любимый приют;
 Там нет ни безмолвия, ни дум, ни вздыханий.
 Хоть есть у счастливцев дни слез и скорбей,
 Их стоны не слышимы при шуме ласканий,
 Их слезы не горьки на персях друзей.
 Бежишь ты их шумных чертогов блестящих;
 Тебя твое мрачное сердце стремит
 Туда, где безмолвна обитель скорбящих
 Иль где одинокий страдалец грустит.
 Увы! не на радость приходишь ты к грустным,
 Как друг их, любезная сердцу мечта:
 Витает она по дубравам безмолвным;
 Равно ей пустынные милы места,
 Где в думах таинственных часто мечтает
 И, дочерь печали, грустит и она;
 Но взор ее томный отрадой сияет,
 Как ночью осенней в тумане луна;
 И грусть ее сладостна, и слезы приятны,
 И образ унылый любезен очам;
 Минуты бесед ее несчастным отрадны,
 И сердцу страдальца волшебный бальзам:
 Улыбкой унылое чело озаряя,
 Хоть бледной надеждой она их живит
 И, робкий в грядущее взор устремляя,
 Хоть призраком счастья несчастному льстит. -
 Но ты, о задумчивость, тяжелой рукою
 Обнявши сидящего в грусти немой
 И думы вкруг черные простря над главою,
 Заводишь беседы с его лишь тоской;
 Не с тем, чтоб усталую грудь от вздыханий
 Надежды отрадной лучом оживить;
 Нет, призраки грозные грядущих страданий
 Ему ты заботишься в думах явить;
 И смотришь, как грустного глава поникает,
 Как слезы струит он из томных очей,
 Которые хладная земля пожирает.
 Когда ж, изнуренный печалью своей,
 На одр он безрадостный, на одр одинокий
 Не в сон, но в забвенье страданий падет,
 Когда в его храмину, в час ночи глубокой
 Последний друг скорбных - надежда придет,
 И с лаской к сиротскому одру приникает,
 Как нежная матерь над сыном стоит
 И песни волшебные над ним воспевает,
 Пока его в тихих мечтах усыпит;
 И в миг сей последнего душ наслажденья
 И сна ты страдальцу вкусить не даешь:
 Перстом, наваждающим мечты и виденья,
 Касаясь челу его, сон ты мятешь;
 И дух в нем, настроенный к мечтаньям унылым,
 Тревожишь, являя в виденьях ночей
 Иль бедствия жизни, иль ужас могилы,
 Иль призраки бледные мертвых друзей.
 Он зрит незабвенного, он глас его внемлет,
 Он хочет обнять ему милый призрак -
 И одр лишь холодный несчастный объемлет,
 И в храмине тихой находит лишь мрак!
 Падет он встревоженный и горько прельщенный;
 Но сон ему боле не сводит очей.
 Так дни начинает он, на грусть пробужденный,
 Свой одр одинокий бросая с зарей:
 Ни утро веселостью, ни вечер красами
 В нем сердца не радуют: мертв он душой;
 При девах ласкающих, в беседе с друзьями,
 Везде, о задумчивость, один он с тобой!

 1809

 НА СМЕРТЬ ДАНИЛОВОЙ

 Амуры, з_е_фиры, утех и смехов боги,
 И вы, текущие Киприды по следам,
 О нимфы легконоги,
 Рассеяны в полях, по рощам и холмам,
 И с распущенными хариты поясами,
 Стекайтеся сюда плачевными толпами!
 Царицы вашей нет!..
 Вот ваше счастие, веселие и свет,
 Смотрите - вот она, безгласна, бездыханна,
 Лежит недвижима, хладна
 И непробудная от рокового сна.

{{***}}

 Данилова! ужели смерть нещадно
 Коснулась твоего цветущего чела?
 Ужель и ты прешла?..
 Нет, не прешла она, не отнята богами
 От непризнательных, бесчувственных людей.
 Так, боги, возжелав их мощь явить на ней,
 Ущедрили ее небесными дарами:
 Вдохнули в вид ее, во все ее черты
 Приятность грации, сильнейшу красоты;
 Влияли в душу огнь, которого бы сила
 Краснее всех речей безмолвно говорила;
 Чтоб в даре сем она единственной была,
 И смертных бы очам изобразить могла
 Искусство дивное, каким дев чистых хоры
 На звездных небесах богов пленяют взоры.
 Но помраченному ль невежеством уму
 Пленяться прелестью небесных дарований?
 Нет, счастие сие лишь суждено тому,
 Кто сам дары приял и свет обрел познаний;
 А ты, Данилова, в час жизни роковой
 Печальну истину, что боле между нами
 Богатых завистью, убогих же дарами,
 Печальным опытом познала над собой.
 Едва на поприще со славой ты ступила,
 И утро дней твоих, как ядом, отравила
 Завистная вражда!
 От наших взоров ты сокрылась, как звезда,
 Котора, в ясну ночь по небу пролетая
 И взоры путников сияньем изумляя,
 Во мраке исчезает вдруг
 И в думу скорбную их погружает дух.
 Кто вспомнит о тебе без слезного жаленья?
 Бог скуп в таких дарах
 И шлет их изредка людей для украшенья.
 Но что теперь в слезах?..
 Она уж там, где нет ни слез, ни сокрушений,
 Ни злобы умыслов, ни зависти гонений;
 Она в хор чистых дев к Олимпу пренеслась
 И в вечну цепь любви с харитами сплелась.

 1810

 ДРУЖБА
 К БАТЮШКОВУ

 Дни юности, быстро, вы быстро промчались!
 Исчезло блаженство, как призрак во сне!
 А прежние скорби на сердце остались;
 К чему же и сердце оставлено мне?

 Для радостей светлых оно затворилось;
 Ему изменила младая любовь!
 Но если бы сердце и с дружбой простилось,
 Была бы и жизнь мне дар горький богов!

 Остался б я в мире один, как в пустыне;
 Один бы все скорби влачил я стеня.
 Но верная дружба дарит мне отныне,
 Что отняла, скрывшись, любовь у меня.

 Священною дружбой я всё заменяю:
 Она мне опора под игом годов,
 И спутница будет к прощальному краю,
 Куда нас так редко доводит любовь.

 Как гордая сосна, листов не меняя,
 Зеленая в осень и в зиму стоит,
 Равно неизменная дружба святая
 До гроба живительный пламень хранит.

 Укрась же, о дружба, мое песнопенье,
 Простое, внушенное сердцем одним;
 Мой голос, как жизни я кончу теченье,
 Хоть в памяти друга да будет храним,

 1810

 ОТВЕТ
 НА ПОСЛАНИЕ ГР. Д. И. ХВОСТОВА, НАПЕЧАТАННОЕ 1810 ГОДА

 Мне можно ли, Хвостов, любовью льститься муз?
 Мне можно ли вступать с бессмертными в союз,
 Когда и смертных дев пленить я не умею?
 И дурен я, и хвор, и денег не имею.
 Но если б я расцвел и к чуду стал богат -
 Парнасских дев дары земные не прельстят:
 Они красавицы не нынешнего века,
 Они всегда глядят на душу человека;
 И если чистая души в нем глубина
 Священным от небес огнем озарена,
 Коль дух в нем пламенный, восторгом окрыленный,
 И к небу звездному парит неутомленный
 И погружается бестрепетный во ад, -
 Сей смертный чистых дев везде преклонит взгляд.
 И рыбарь, даром сим ущедренный от неба,
 У хладных вод Невы пленил и муз и Феба.
 Мне, изволением всеправящих богов,
 Не суждено в удел сих выспренних даров.
 Мой дух лишь воспален любовию к наукам,
 К священной истине, златыя лиры к звукам;
 И счастлив, чувствуя волшебну сладость их.
 Они отрада мне в прискорбных днях моих:
 Восторженной душой при гласе лир священных
 Живой я восхожу на пир богов блаженных!
 Хвалюсь сим счастием, но в нем весь мой удел
 И перейти его напрасно б я хотел;
 А кто, горя одним честолюбивым жаром,
 Дерзает, Фебовым его считая даром,
 Идти поэтам вслед - стремится тот всегда
 По славным их следам искать себе стыда.
 Но ты, о ревностный поклонник Аполлона,
 Стремись, Хвостов, им вслед к вершинам Геликона,
 Куда наш невский бард, Державин, как орел,
 Чрез многотрудный путь столь быстро прелетел.
 Я ж, тихомолком жизнь неведому свершая
 И древнего певца глас робко повторяя,
 Ни славы не добьюсь, ни денег не сберу
 И, вопреки тебе, с стихами весь умру.

 Нет, нет, я не хочу быть мучеником славы,
 И все твои, Хвостов, советы как ни правы,
 Слепому Плутусу я также не слуга: {*}
 Давно он чести враг, а честь мне дорога.
 Нет, лучше темною пойду своей стезею,
 Хоть с сумкой за плечьми, но с чистою душою.
 Когда же парки мне прядут с кострицей нить,
 Ее терпением я стану золотить,
 И, злобный рок поправ, без страха и без стона
 Увижу дикий брег скупого Ахерона!
 Дотоле ж об одном молю моих пенат:
 Да в свежести мой ум и здравие хранят,
 И в дни, как сердце мне кровь хладная обляжет,
 Как старость мрачная мои все чувства свяжет,
 Да боги мне тогда велят оставить мир,
 Чтоб боле я не жил бесчувствен к гласу лир.

 1810 (?)

 {* В послании сочинитель шутя предлагал мне войти в откупы.}

 ГРАФУ***
 КОТОРЫЙ, ВОСХИЩАЯСЬ ИГРОЮ ТРАГИЧЕСКОЙ АКТРИСЫ СЕМЕНОВОЙ,
 ГОВОРИЛ МНЕ, ЧТО САМ АПОЛЛОН УЧИТ ЕЁ

 Известно, граф, что вам приятель Аполлон.
 Но если этот небожитель
 (Знать, есть и у богов тщеславие свое)
 Шепнул вам, будто он
 Семеновой учитель,
 Не верьте, граф, ему: спросите у нее.

 1810 (?)

 ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ

 Musis amicus. {*} Кн. I, од. XXVI
 А. Н. О.

 Питомец пиерид - и суеты и горе
 Я ветрам отдаю, да их поглотит море!
 И, чужд мирских цепей,
 В моей свободной доле
 Я не страшусь царей,
 Дрожащих на престоле;
 Но Дия чту и муз и Фебовых жрецов.
 О веселящаясь на высоте холмов
 Или в тени долин пространных,
 Где сребреный шумит поток,
 Нарви цветов благоуханных
 И свей, пи_е_рида, достойному венок.
 Незвучен песней глас, тобой не вдохновенных;
 Коснися ж струн моих волшебной ты рукой
 И мужа возвеличь бессмертною хвалой,
 Достойного тебя и сестр твоих священных.

 1812

 {* Друг муз (латинск.). - Ред.}

 ЦИКЛОП
 ФЕОКРИТОВА ИДИЛЛИЯ, ПРИНОРОВЛЕННАЯ Б НАШИМ НРАВАМ

 Предисловие

 Переводчик эклог Виргилиевых и идиллий Феокритовых, в Москве
напечатанных, страдания от любви Феокритова Циклопа так описывает:

 Цвет юности алой угас, и кудри не вьются.

И прибавляет: "от горести вянет лицо и кудри не вьются". Стих сей,
незнакомый Феокриту, знаком каждому русскому, он из песни. Не знаю, кто как
другой, а я думаю, что переводчику хотелось Циклопа сицилийского сделать
московским. Эта благородная смелость мне очень полюбилась, я, подражая
московскому переводчику, отложил старинные предрассудки, что в перезоде
древних должно рабски сохранять физиономию и характер, - оставил такое
мнение писателям малодушным, пустился по следам московского переводчика и,
смею сказать, был счастливее его. Мой Циклоп есть житель петербургский:
физиономия его моим читателям должна быть знакома. Об достоинстве
перевода, об стихах моих ни слова. Хвалить самому себя в предисловии,
писанном от имени издателя, оставляю Делилю и гр. Хвостову. Хотя, впрочем,
для такого предисловия и толь низких похвал и предлагал мне свои услуги
некто г. Батюшков, но я очень рад, что предисловие его ко времени издания
труда моего не готово, или в самом деле от неумения написать его достойно,
как он сам сознавался, или от зависти к новым успехам музы моей. Желаю ему
от зависти лопнуть, а читателю веселиться.

 Ах, тошно, о Батюшков, жить на свете влюбленным!
 Микстуры, тинктуры врачей - ничто не поможет;
 Одно утешенье в любви нам - песни и музы;
 Утешно в окошко глядеть и песни мурлыкать!
 Ты сам, о мой друг, давно знаком с сей утехой;
 Ты бросил давно лекарей и к музам прибегнул.
 К ним, к ним прибегал Полифем, Циклоп стародавний,
 Как сделался болен любовью к младой Галатее.
 Был молод и весел циклоп, и вдруг захирел он:
 И мрачен, и бледен, и худ, бороды он не бреет,
 На кудри бумажек не ставит, волос не помадит;
 Забыл, горемычный, и церковь, к обедне не ходит.
 По целым неделям сидит в неметеной квартире,
 Сидит и в окошко глядит на народ православный;
 То ахнет, то охнет, бедняга, и всё понапрасну;
 Но стало полегче на сердце, как к музам прибегнул.
 Вот раз, у окошка присев и на улицу смотря,
 И к_о_ рту приставив ладонь, затянул он унывно
 На голос раскатистый "Чем я тебя огорчила?":
 "Ах, чем огорчил я тебя, прекрасная нимфа?
 О ты, что барашков нежней, резвее козленков,
 Белее и слаще млек_а_, но горше полыни!..
 Ты ходишь у окон моих, а ко мне не заглянешь;
 Лишь зазришь меня, и бежишь, как теленок от волка.
 Когда на гостином дворе покупала ты веер,
 Тебя я узрел, побледнел, полюбил, о богиня!
 С тех пор я не ем и не сплю я, а ты и не тужишь;
 Мне плач, тебе смех!.. Но я знаю, сударыня, знаю,
 Что н_е_мил тебе мой наморщенный лоб одноглазый.
 Но кто же богаче меня? Пью всякий день кофе,
 Табак я с алоем курю, ем щи не пустые;
 Квартира моя, погляди ты, как полная чаша!
 Есть кошка и моська, часы боевые с кукушкой,
 Хотя поизломанный стол, но красного древа,
 И зеркало, рот хоть кривит, но зато в три аршина.
 А кто на волынке, как я, припевая, играет?
 Тебя я, пастушка, пою и в полдень и в полночь,
 Тебя, мой ангел, пою на заре с петухами!
 Приди, Галатея, тебя угощу я на славу!
 На Красный Кабак на лихом мы поедем есть вафли;
 Ты станешь там в хоре плясать невинных пастушек;
 Я, трубку куря, на ваш хор погляжу с пастухами
 Иль с ними и сам я вступлю в состязанье на дудках,
 А ты победителя будешь увенчивать вафлей!
 Но если, о нимфа, тебе моя рожа противна,
 Приди и, в печке моей схватив головешку,
 Ты выжги, злодейка, мой глаз, как сердце мне выжгла!..
 О циклоп, циклоп, куда твой рассудок девался?
 Опомнись, умойся, надень хоть сюртук, и завейся,
 И, выйдя на Невский проспект, пройдись по бульвару,
 Три раза кругом обернися и дунь против ветра,
 И имя навеки забудешь суровой пастушки.
 Мой прадед, полтавский циклоп, похитил у Пана
 Сей верный рецепт от любви для всех земнородных".
 Так пел горемычный циклоп; и, встав, приоделся,
 И, выйдя на Невский проспект, по бульвару прошелся,
 Три раза кругом обернулся и н_а_ ветер дунул,
 И имя забыл навсегда суровой пастушки.

 О Батюшков! станем и мы, если нужда случится,
 Себя от любви исцелять рецептом циклопа.

 1813

 СЕТОВАНИЕ ФЕТИДЫ
 НА ГРОБЕ АХИЛЛЕСА

 Увы мне, богине, рожденной к бедам!
 И матери в грусти, навек безотрадной!
 Зачем не осталась, не внемля сестрам,
 Счастливою девой в пучине я хладной?
 Зачем меня избрал супругой герой?
 Зачем не судила Пелею судьбина
 Связать свою долю со смертной женой?..

 Увы, я родила единого сына!
 При мне возрастал он, любимец богов,
 Как пышное древо, долин украшенье,
 Очей моих радость, души наслажденье,
 Надежда ахеян, гроза их врагов!
 И сына такого, Геллады героя,
 Создателя славы ахейских мужей,
 Увы, не узрела притекшего с боя,
 К груди не прижала отрады моей!
 Младой и прекрасный троян победитель
 Презренным убийцею в Трое сражен!
 Делами - богов изумивший воитель,
 Как смертный ничтожный, землей поглощен!

 Зевес, где обет твой? Ты клялся главою,
 Что славой, как боги, бессмертен Пелид;
 Но рать еще зрела пылавшую Трою,
 И Трои рушитель был ратью забыт!
 Из гроба был должен подняться он мертвый,
 Чтоб чести для праха у греков просить;
 Но чтоб их принудить почтить его жертвой,
 Был должен, Зевес, ты природу смутить;
 И сам, ужасая ахеян народы,
 Сном мертвым сковал ты им быстрые воды. {*}

 Отчизне пожертвовав жизнью младой,
 Что добыл у греков их первый герой?
 При жизни обиды, по смерти забвенье!
 Что ж божие слово? одно ли прельщенье?
 Не раз прорекал ты, бессмертных отец:
 "Героев бессмертьем певцы облекают".
 Но два уже века свой круг совершают,
 И где предреченный Ахиллу певец?
 Увы, о Кронид, прельщены мы тобою!
 Мой сын злополучный, мой милый Ахилл,
 Своей за отчизну сложённой главою
 Лишь гроб себе темный в пустыне купил!
 Но если обеты и Зевс нарушает,
 Кому тогда верить, в кого уповать?
 И если Ахилл, как Ферсит, погибает,
 Что слава? Кто будет мечты сей искать?
 Ничтожно геройство, труды и деянья,
 Ничтожна и к чести и к славе любовь,
 Когда ни от смертных им нет воздаянья,
 Ниже от святых, правосудных богов.

 Так, сын мой, оставлен, забвен ты богами!
 И памяти ждать ли от хладных людей?
 Твой гроб на чужбине, изрытый веками,
 Забудется скоро, сровнявшись с землей!
 И ты, моей грусти свидетель унылой,
 О ульм, при гробнице взлелеянный мной,
 Иссохнешь и ты над сыновней могилой;
 Одна я останусь с бессмертной тоской!..
 О, сжалься хоть ты, о земля, надо мною!
 И если не можешь мне жизни прервать,
 Сырая земля, расступись под живою,
 И к сыну в могилу прийми ты и мать!

 1815

 {* Безветрие, долго удерживавшее греков от отплытия в домы, истолковано
было Калхасом-жрецом как посланное Зевесом, гневным на греков, медливших
воздать Ахиллесу честь закланием на гробе его Поликсены, честь, которой он,
являлся из гроба грозною тенью, себе требовал.}

 НОВОСТИ

 - Что нового у нас? - "Открыта тьма чудес;
 Близ Колы был Сатурн, за Колой Геркулес,
 Гора Атлас в Сибири!
 Чему ж смеешься ты?.. И музы и Парнас -
 Всё было в древности на полюсе у нас.
 Гиперборейцы мы, - нас кто умнее в мире!..
 Пиндар учился петь у русских ямщиков!..
 Гомер дикарь, и груб размер его стихов...
 И нам ли подражать их лирам, петь их складом?..
 У русских балалайка есть!..
 И русские должны, их рода помня честь,
 Под балалайки петь гиперборейским ладом!
 Вот наши новости..."
 - Ты, друг мой, дурно спал
 И въяве говоришь, что говорил ты в бреде.
 "Божуся, автор сам нам это всё читал!"
 - Где, в желтом доме? - "Нет, в приятельской беседе".

 1815-1816 (?)

 К МОРФЕЮ

 Увы! ты изменил мне,
 Нескромный друг, Морфей!
 Один ты был свидетель
 Моих сокрытых чувств,
 И вздохов одиноких,
 И тайных сердца дум.
 Зачем же, как предатель,
 В видении ночном
 Святую тайну сердца
 Безмолвно ты открыл?
 Зачем, меня явивши
 Красавице в мечтах,
 Безмолвными устами
 Принудил всё сказать?
 О, будь же, бог жестокий!
 Взаимно справедлив:
 Открой и мне взаимно
 В безмолвии, во сне,
 О тайных чувствах сердца,
 Сокрытых для меня.
 О! дай мне образ милый
 Хоть в призраке узреть,
 И, пылкими устами
 Прильнув к ее руке...
 Когда увижу розы
 На девственном челе,
 Когда услышу трепет
 Счастливой красоты, -
 Довольно - всё открыто,
 И сердцу дан ответ!
 Довольно - и, счастливец,
 Я богу сей мечты
 И жертвы благовонны
 И пурпурные маки
 С Авророй принесу!

 1816

 ПЕРСТЕНЬ

 О перстень, часто на руках
 Увянувшей любви блестящая примета,
 Или залог надежд, лелеемых в сердцах, -
 Что скажешь на руке ты у меня, поэта?
 Ни слова, никому, как дружбы знак простой.
 Но, перстень золотой!
 О милый дар волшебницы мне милой!
 Ей - выскажи ты всё, тверди ей про меня,
 И будь с сего же дня
 Мой талисман над ней с неотразимой силой,
 Но талисман лишь для меня.

 1817

 К ***
 ТРЕБОВАВШЕЙ ЭКЗЕМПЛЯРА СОЧИНЕНИЙ БАТЮШКОВА

 Как? Вы хотите знать, что грации внушали
 Любимцу аонид?
 Ужель они вам сами не сказали?
 Нет тайн между харит.

 1817 (?)

 К ПРОВИДЕНИЮ

 Пред богом милости я сердце обнажил:
 Он призрел на мое крушенье;
 Уврачевал мой дух и сердце укрепил;
 Несчастных любит провиденье.

 Уже я слышал крик враждебных мне сердец:
 Погибни он во мраке гроба!
 Но милосердый бог воззвал мне как отец:
 "Хвала тебе презренных злоба!

 Друзья твои - льстецы, коварство - их язык,
 Обман невинности смиренной;
 Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,
 Его коварством очерненной.

 Но за тебя на них восстановлю я суд
 Необольстимого потомства;
 И на челе своем злодеи не сотрут
 Печати черной вероломства".

 Я сердце чистое, как жертву для небес,
 Хранил любви в груди суровой;
 И за годы тоски, страдания и слез
 Я ждал любви, как жизни новой;

 И что ж? произнося обет ее святой,
 Коварно в грудь мне нож вонзали;
 И, оттолкнув меня, убитого тоской,
 На гроб с улыбкой указали.

 Увы, минутный гость я на земном пиру,
 Испивши горькую отраву,
 Уже главу склонял ко смертному одру,
 Возненавидя жизнь и славу.

 Уже в последний раз приветствовать я мнил
 Великолепную природу.
 Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил,
 И сердцу гордость и свободу!

 Спасительная длань, почий еще на мне!
 Страх тайный всё еще со мною:
 От бури спасшийся пловец и по земле
 Ступает робкою стопою;

 А я еще плыву, и бездны подо мной!
 Быть может, вновь гроза их взроет;
 Синеющийся брег вновь затуманит мглой
 И свет звезды моей сокроет.

 О провидение! ты, ты мой зыбкий челн
 Спасало бурями гонимой;
 Не брось еще его, средь новых жизни волн.
 До пристани - уже мне зримой.

 1819

 К ДРУГУ

 Когда кругом меня всё мрачно, грозно было,
 И разум предо мной свой факел угашал,
 Когда надежды луч и бледный и унылой
 На путь сомнительный едва мне свет бросал,

 В ночь мрачную души, и в тайной с сердцем брани,
 Как равнодушные без боя вспять бегут,
 А духом слабые, как трепетные лани,
 Себя отчаянью слепому предают,

 Когда я вызван в бой коварством и судьбою
 И предало меня всё в жертву одного, -
 Ты, ты мне был тогда единственной звездою,
 И не затмился ты для сердца моего.

 О, будь благословен отрадный луч мне верный!
 Как взоры ангела, меня он озарял;
 И часто, от очей грозой закрытый черной,
 Сквозь мраки, сладкий свет, мне пламенно сиял!

 Хранитель мой! я всё в твоем обрел покрове!
 Скажи ж, умел ли я, как муж, стоять в битве?
 О, больше силы, друг, в твоем едином слове,
 Чем света целого в презрительной молве!

 Ты покровительным был древом надо мною,
 Что, гибко зыбляся высокою главой,
 Не сокрушается и зеленью густою
 Широко стелется над урной гробовой.

 Гроза шумела вкруг, всё небо бушевало;
 Шаталось дерево до матерого пня;
 Но, некрушимое, с любовью покрывало
 Ветвями влажными бескровного меня.

 Пускай любовь обет священный попирает;
 Изменой дружество не очернит себя.
 И если верный друг взор неба привлекает,
 То небо наградит, и первого тебя!

 Всё изменило мне, ты устоял в обете.
 О, если мог твое я сердце сохранить,
 Не всё, еще не всё я потерял на свете;
 Земля пустыней мне еще не может быть.

 1819

 ОСЕНЬ

 Дубравы пышные, где ваше одеянье?
 Где ваши прелести, о холмы и поля,
 Журчание ключей, цветов благоуханье?
 Где красота твоя, роскошная земля?

 Куда сокрылися певцов пернатых хоры,
 Живившие леса гармонией своей?
 Зачем оставили приют их мирных дней?
 И всё уныло вкруг - леса, долины, горы!

 Шумит порывный ветр между дерев нагих
 И, желтый лист крутя, далеко завевает, -
 Так всё проходит здесь, явление на миг:
 Так гордый сын земли цветет и исчезает!

 На крыльях времени безмолвного летят
 И старость и зима, гроза самой природы;
 Они, нещадные и быстрые, умчат,
 Как у весны цветы, у нас младые годы!

 Но что ж? крутитесь вы сей мрачною судьбой,
 Вы, коих низкие надежды и желанья
 Лишь пресмыкаются над бренною землей,
 И дух ваш заключат в гробах без упованья.

 Но кто за темный гроб с возвышенной душой,
 С святой надеждою взор ясный простирает,
 С презреньем тот на жизнь, на мрачный мир взирает
 И улыбается превратности земной.

 Весна украсить мир ужель не возвратится?
 И солнце пало ли на вечный свой закат?
 Нет! новым пурпуром восток воспламенится,
 И новою весной дубравы зашумят.

 А я остануся в ничтожность погруженный,
 Как всемогущий перст цветок животворит?
 Как червь, сей житель дня, от смерти пробужденный,
 На крыльях золотых вновь к жизни полетит!

 Сменяйтесь, времена, катитесь в вечность, годы!
 Но некогда весна несменная сойдет!
 Жив бог, жива душа! и, царь земной природы,
 Воскреснет человек: у бога мертвых нет!

 1819

 К NN

 Когда из глубины души моей угрюмой,
 Где грусть одна живет в тоске немой,
 Проступит мрачная на бледный образ мой
 И осенит чело мне черной думой, -
 На сумрачный ты вид мой не ропщи:
 Мое страдание свое жилище знает;
 Оно сойдет опять во глубину души,
 Где, нераздельное, безмолвно обитает.

 1819

 ПРИЮТИНО

 Посвящено Елисавете Марковне Олениной

 Еще я прихожу под кров твой безмятежный,
 Гостеприимная приютинская сень!
 Я, твой старинный гость, бездомный странник прежний,
 Твою приютную всегда любивший тень.

 Край милый, сколько раз с тобою я прощался;
 Но как проститься с тем, что в нас слилось с душой?
 Всё, чем я здесь дышал, чем втайне наслаждался,
 Всё неизгл_а_димо везде ношу с собой!

 Есть край, родной мне край зефиров легкокрылых;
 Там небо и земля и воздух мне милей!
 Но где людей найти, душе моей столь милых?
 Где столько сладостных воспоминаний ей?

 Здесь часто, удален от городского шума,
 Я сердцу тишины искал от жизни бурь;
 И здесь, унылая моя светлела дума,
 Как неба летнего спокойная лазурь.

 Здесь часто по холмам бродил с моей мечтою,
 И спящее в глуши безжизненных лесов
 Я эхо севера вечернею порою
 Будил гармонией Гомеровых стихов.

 Вам, дети тайные души моей свободной,
 Вам, думы гордые, здесь глас мой жизнь давал;
 И, пылкий юноша, ты, друг мой благородный,
 Мой слыша смелый стих, кипел и трепетал!

 Но чаще, сев я там, под сосной говорливой,
 Где с нею шепчется задумчивый ручей,
 Один, уединен, в час ночи молчаливой
 Беседы долгие вел с думою моей.

 О! кто переходил путь бедствий и крушенья,
 Тот знает, отчего душа и дума в нас
 Влечется в тихие лесов уединенья,
 Зачем полуночный, безмолвный любит час.

 Так, здесь я не один; здесь всё, чем сердце дышит,
 Надежды юности, сердечные мечты,
 Всё видит в образе, всего здесь голос слышит,
 И ловит милого воздушные черты!

 Уединение для сердца не пустыня:
 Мечтами населит оно и дикий бор;
 И в дебрях сводит с ним фантазия-богиня
 Свиданья тайные и тайный разговор.

 Пустыня не предел для мысли окрыленной:
 Здесь я, невидимый, всё вижу над землей;
 Воздушной жизни всей участник сокровенный,
 Делюся бытием, живу не сам собой.

 Душой сливаюся с лазурью бесконечной,
 С златыми звездами, поэзией небес!
 С тобой беседую, художник мира вечный!
 И с книгой дивною божественных чудес!

 Вот чем влеком опять под кров твой безмятежный,
 Гостеприимная приютинская сень!
 Я, твой старинный гость, бездомный странник прежний,
 Еще мою главу в твою склоняю тень.

 Ты тот же всё еще, край мирный и прелестный!
 Свежи твои цветы, предел твой так же тих;
 Без шума всё течет поток твой неизвестный,
 Как счастье скромное властителей твоих.

 Но я уже не тот беспечный сын свободы,
 Лелеявший мечты дубрав твоих в тиши.
 Увы! не многие, но гибельные годы
 Умчали молодость и жизнь моей души.

 Они затмили свет надежд, меня жививших,
 Убили жизнь младых и недоцветших лет.
 Ударов роковых, мне мир опустошивших,
 На бледном я челе ношу глубокий след.

 Но, тщетным ропотом я року не скучая,
 Как грусть бессловная, грущу наедине;
 Я слезы, пред людьми души не унижая,
 Скрыл в их источнике, в сердечной глубине.

 Долины мирные, лесов уединенья!
 Нет, я не прихожу покой ваш возмутить;
 Живой я прихожу искать воды забвенья:
 Поток приютинский, мне дай его испить!

 Вот здесь я, заключен зеленой сей стеною,
 Мой ограничу взор прудом недвижным сим:
 С его спокойствием сольюсь моей душою
 И обману печаль бесчувствием немым.

 Вот здесь семья берез, нависших над водами,
 Меня безмолвием и миром осенит;
 В тени их мавзолей под ельными ветвями,
 Знакомый для души, красноречивый вид!

 При нем вся жизнь, как сон, с мечтами убегает,
 И мысль покоится, и сердце здесь молчит.
 И дружба самая здесь слез не проливает:
 О храбром сожалеть ей гордость запретит.

 За честь отечества он отдал жизнь тирану,
 И русским витязям он может показать
 Грудь с сердцем вырванным, прекраснейшую рану,
 Его бессмертия кровавую печать! -

 Но вечер наступил; вокруг меня молчанье,
 О, как торжественна ночная тишина!
 И вот, и на леса и на холмы сиянье,
 Поднявшись, полная рассыпала луна.

 О луч серебряный полночного светила!
 Что одинокий ты к груди моей летишь?
 Что за волшебная в твоем блистаньи сила?
 О луч таинственный, ты что мне говоришь?

 Нисходишь ли с высот, сиянием прекрасным
 Прекрасный свет иной земле предвозвещать?
 Иль утешительный склоняешься к несчастным,
 Над бледным их челом надеждою сиять?

 Твой свет в меня лиет святое трепетанье!
 Резвей волнует кровь вкруг сердца моего!
 О мертвом юноше родит воспоминанье!..
 Небесный, кроткий луч, ты не душа ль его?

 Как гласом ближнего, как друга призываньем
 Мой слух ласкается в вечерней тишине!
 Мне сердце говорит веселым трепетаньем,
 Здесь, есть невидимый, но кто-то близкий мне.

 О ты, на дружество мне в жизни руку давший!
 Я чувствую, ты здесь, небес незримый дух:
 О, видим ты душе, тебе не изменявшей,
 Не раз являясь ей как утешитель - друг.

 Так, если, сбросив прах, дух чистый избирает
 Места любезные обителью своей,
 Здесь, в сих местах давно дух сына обитает
 Незримым гением отеческих полей.

 О гость приютинской обители смиренной!
 За всё, что в ней найдешь для сердца твоего,
 За всё благодари душою умиленной
 Благого гения убежища сего.

 И если, здесь бродя полуденной порою,
 Ты сядешь, утомлен, берез в густой навес,
 И вдруг тебе в лицо, горящее от зною,
 Прохладою дохнет с незыблемых древес,

 То будет он! Здесь он вливает в воздух сладость,
 Свежит цветы, луга родных своих полей;
 Ниспосылает он и мир на них и радость,
 И тихим счастием лелеет их гостей.

 О, дай ты, дай и мне, мой дух-благотворитель!
 Хотя спокойствием все траты заменить.
 Но, верно, не могуч и он, небесный житель,
 Утраченного здесь для смертных возвратить.

 Он не забыл того, чьей арфой тихоструйной
 Слух юный услаждать любил в земной стране,
 Но, лишь являяся в виденьях ночи лунной,
 На небо грустному указывает мне.

 1820

 К И. А. КРЫЛОВУ {*}

 Сосед, ты выиграл! скажу теперь и я;
 Но бог тебе судья,
 Наверную поддел ты друга!
 Ты, с музой Греции и день и ночь возясь,
 И день и ночь не ведая досуга,
 Блажил, что у тебя теперь одна и связь
 С Плут_у_сом и Фортуной;
 Что музою тебе божественная лень,
 И что тобой забыт звук лиры златострунной:
 Сшутил ты басенку, любезный Лафонтень!
 К себе он заманив Гомера, Ксенофона,
 Софокла, Пиндара и мудреца Платона,
 Два года у ночей сон сладкий отнимал,
 Ленивец,
 Чтоб старых греков обобрать;
 И к тайнам слова их ключ выиграл, счастливец!
 Умен, так с умными он знал на что играть.
 Крылов, ты выиграл богатства,
 Хотя не серебром -
 Не в серебре же все приятства, -
 Ты выиграл таким добром,
 Которого по смерть, и как ни расточаешь,
 Ни проживешь, ни проиграешь.

 1820

 {* И. А. Крылов в течение двух лет изучил сам собою древний греческий
язык; но, во все это время скрывая от меня свои занятия и уверяя, что он
ничего более не делает, как играет в карты, наконец, к изумлению моему,
обнаружил свои сведения очень забавно.}

 К И. А. КРЫЛОВУ,
 ПРИГЛАШАВШЕМУ МЕНЯ ЕХАТЬ С НИМ В ЧУЖИЕ КРАЯ

 Надежды юности, о милые мечты,
 Я тщетно вас в груди младой лелеял!
 Вы не сбылись! как летние цветы
 Осенний ветер вас развеял!
 Свершен предел моих цветущих лет;
 Нет более очарований!
 Гляжу на тот же свет -
 Душа моя без чувств, и сердце без желаний!
 Куда ж, о друг, лететь, и где опять найти,
 Что годы с юностью у сердца похищают?
 Желанья пылкие, крылатые мечты,
 С весною дней умчась, назад не прилетают.
 Друг, ни за тридевять земель
 Вновь не найти весны сердечной.
 Ни ты, ни я - не _Ариель_, {*}
 Эфира легкий сын, весны любимец вечный.
 От неизбежного удела для живых
 Он на земле один уходит;
 Утраченных, летучих благ земных,
 Счастливец, он замену вновь находит.
 Удел прекраснейший судьба ему дала,
 Завидное существованье!
 Как златокрылая пчела,
 Кружится _Ариель_ весны в благоуханьи;
 Он пьет амврозию цветов,
 Перловые Авроры слезы;
 Он в зной полуденных часов
 Прильнет и спит на лоне юной розы.
 Но лишь приближится ночей осенних тьма,
 Но лишь дохнет суровая зима,
 Он с первой ласточкой за летом улетает;
 Садится радостный на крылышко ея,
 Летит он в новые, счастливые края,
 Весну, цветы и жизнь всё новым заменяет.
 О, как его судьба завидна мне!
 Но нам ее в какой искать стране?
 В какой земле найти утраченную младость?
 Где жизнию мы снова расцветем?
 О друг, отцветших дней последнюю мы радость
 Погубим, может быть, в краю чужом.
 За счастием бежа под небо мы чужое,
 Бросаем дома то, чему замены нет:
 Святую дружбу, жизни лучший цвет
 И счастье душ прямое.

 Приютино. 1821

 {* Маленький воздушный гений.}

 АРФА ДАВИДА

 Разорваны струны на арфе забвенной
 Царя-песнопевца, владыки народов, любимца небес!
 Нет более арфы, давно освященной
 Сынов иудейских потоками слез!
 О, сладостны струн ее были перуны!
 Рыдайте, рыдайте! на арфе Давида разорваны струны!

 Гармонией сладкой она проницала
 Железные души, медяные груди суровых людей;
 Ни слуха, ни сердца она не встречала,
 Чтоб их не восхитить до звездных полей
 Чудесным могуществом струнного звона.
 Священная арфа Давида сильнее была его трона.

 Вслух миру царя она славу гремела;
 Величила в песнях могущество бога, его чудеса;
 Веселием полнила грады и села.
 И двигала горы и кедров леса;
 Все песни ее к небесам возвышались,
 И там, возлетевши, под скинией бога навеки остались,

 С тех пор на земле их не слышно, небесных.
 Но кроткая вера еще восхищает слух кротких сынов
 Мелодией сладкой тех звуков чудесных:
 Они, как от звездных слетая кругов,
 Лелеют их души небесными снами,
 Которых не может и солнце разрушить златыми лучами.

 1821

 ВОЕННЫЙ ГИМН ГРЕКОВ
 (СОЧИНЕНИЕ РИГИ)

 Воспряньте, Греции народы!
 День славы наступил.
 Докажем мы, что грек свободы
 И чести не забыл.
 Расторгнем рабство вековое,
 Оковы с вый сорвем;
 Отмстим отечество святое,
 Покрытое стыдом!
 К оружию, о греки, к бою!
 Пойдем, за правых бог!
 И пусть тиранов кровь - рекою
 Кипит у наших ног!

 О тени славные уснувших
 Героев, мудрецов!
 О геллины веков минувших,
 Восстаньте из гробов!

 При звуке наших труб летите
 Вождями ваших чад;
 Вам к славе путь знаком - ведите
 На семихолмный град!
 К оружию, о греки, к бою!
 Пойдем, за правых бог!
 И пусть тиранов кровь - рекою
 Кипит у наших ног!

 О Спарта, Спарта, мать героев!
 Что рабским сном ты спишь?
 Афин союзница, услышь
 Клич мстительных их строев!
 В ряды! и в песнях призовем
 Героя Леонида,
 Пред кем могучая Персида
 Упала в прах челом.
 К оружию, о греки, к бою!
 Пойдем, за правых бог!
 И пусть тиранов кровь - рекою
 Кипит у наших ног!

 Вспомним, братья, Фермопилы,
 И за свободу бой!
 С трехстами храбрых - персов силы
 Один сдержал герой;
 И в битве, где пример любови
 К отчизне - вечный дал,
 Как лев он гордый - в волны крови
 Им жертв раздранных пал!
 К оружию, о греки, к бою!
 Пойдем, за правых бог!
 И пусть тиранов кровь - рекою
 Кипит у наших ног!

 1821

 КУЗНЕЧИК
 ИЗ АНАКРЕОНА

 О счастливец, о кузнечик,
 На деревьях на высоких
 Каплею росы напьешься,
 И как царь ты распеваешь.
 Всё твое, на что ни взглянешь,
 Что в полях цветет широких,
 Что в лесах растет зеленых.
 Друг смиренный земледельцев,
 Ты ничем их не обидишь;
 Ты приятен человекам,
 Лета сладостный предвестник;
 Музам чистым ты любезен,
 Ты любезен Аполлону:
 Дар его - твой звонкий голос.
 Ты и старости не знаешь,
 О мудрец, всегда поющий,
 Сын, жилец земли невинный,
 Безболезненный, бескровный,
 Ты почти богам подобен!

 1822

 ТЕРБНТИНСКАЯ ДЕВА
 (ИЗ АНДР. ШЕНЬЕ)

 Стенайте, алкионы!
 О птицы нежные, любимицы наяд,
 Стенайте! ваши стоны
 Окрестные брега и волны повторят.

 Не стало, нет ее, прекрасной Эвфрозины!
 Младую нес корабль на берег Камарины;
 Туда ее Гимен с любовью призывал:
 Невесту там жених на праге дома ждал.
 При ней, на брачный день, хранил ковчег кедровый,
 Одежды светлые и девы пояс новый,
 И перлы для груди, и злато для перстов,
 И благовонные мастики для власов.
 Но, как Ниобы дочь, невинная душою,
 На путь покрытая одеждою простою,
 Фиалковым венком и ризою льняной,
 На палубе, одна, стояла, и мольбой
 Звала попутный ветр и мирные светила.
 Но вихорь налетел и, грянувши в ветрила,
 Невесту обхватил, корабль качнул: о страх!
 Она уже в волнах!..

 Она уже в волнах, младая Эвфрозина!
 Помчала мертвую глубокая пучина.
 Фетида, сжаляся, ее из бездн морских
 Выносит бледную в объятиях своих.
 На крик сестры, толпой, сквозь влажные громады,
 Всплывают юные поверх зыбей наяды;
 Несут бездушную, кладут под кипарис;
 Там - принял девы прах зефиров тихий мыс;
 Там - нимфы, воплями собрав подруг далеких,
 И нимф густых лесов, и нимф полей широких,
 И, распустив власы, над холмом гробовым
 Весь огласили брег стенанием своим.

 Увы! напрасно ждал тебя жених печальный;
 Ты не украсилась одеждою венчальной;
 Твой перстень с женихом тебя не сочетал,
 И кудрей девственных венец не увенчал!

 1822

 В АЛЬБОМ ШИМАНОВСКОЙ
 (славной музыкантши)

 Как в громе звонких арф цевницы тихий стон,
 И одинокий и унылый,
 Как между гробовых сияющих колонн
 Простая урна над могилой
 Склоняют в тихую задумчивость сердца, -
 Так неизвестного тебе певца
 Здесь, между песнями Камены вдохновенной,
 Быть может, взор твой привлечет
 И хоть задумчивость на сердце наведет
 Сей стих уединенный.

 1822-1823 (?)

 МЕЛОДИЯ

 Душе моей грустно! Спой песню, певец!
 Любезен глас арфы душе и унылой.
 Мой слух очаруй ты волшебством сердец,
 Гармонии сладкой всемощною силой.

 Коль искра надежды есть в сердце моем,
 Ее вдохновенная арфа пробудит;
 Когда хоть слеза сохранилася в нем,
 Прольется, и сердце сжигать мне не будет.

 Но песни печали, певец, мне воспой:
 Для радости сердце мое уж не бьется;
 Заставь меня плакать; иль долгой тоской
 Гнетомое сердце мое разорвется!

 Довольно страдал я, довольно терпел;
 Устал я! - Пусть сердце или сокрушится
 И кончит земной мой несносный удел,
 Иль с жизнию арфой златой примирится.

 1824

 ИНОСТРАНЦАМ ГОСТЯМ МОИМ

 Приветствую гостей от сенских берегов!
 Вот скифского певца приют уединенный:
 Он, как и всех певцов,
 Чердак возвышенно-смиренный.
 Не красен, темен уголок,
 Но видны из него лазоревые своды;
 Немного тесен, но широк
 Певцу для песней и свободы!
 Не золото, не пурпур по стенам;
 Опрятность - вот убор моей убогой хаты.
 Цевница, куст цветов и свитки по столам,
 А по углам скудельные пенаты -
 Вот быт певца; он весь - богов домашних дар;
 Убогий счастием, любовью их богатый,
 Имею всё от них, и всё еще без траты:
 Здоровье, мир души и к песням сладкий жар.
 И если ты, поэт, из песней славянина
 Нашел достойные отечества Расина
 И на всемирный ваш язык их передал, {*}
 {* Он переводил отрывки из русских писателей.}
 Те песни мне - пенат Гомер внушал.
 Воздайте, гости, честь моим богам домашним
 Обычаем, у скифов нас, всегдашним:
 Испей, мой гость, заветный ковш до дна
 Кипучего задонского вина;
 А ты, о гостья дорогая,
 И в честь богам,
 И в здравье нам,
 Во славу моего отеческого края,
 И славу Франции твоей,
 Ковш меда русского, душистого испей.
 А там усядемся за стол мой ненарядный,
 Но за кипучий самовар.
 О други, сладостно питать беседы жар
 Травой Китая ароматной!
 Когда-нибудь и вы в родимой стороне,
 Под небом сч_а_стливым земли свободной вашей,
 В беседах дружеских воспомните о мне;
 Скажите: скиф сей был достоин дружбы нашей:
 Как мы, к поэзии любовью он дышал,
 Как мы, ей лучшие дни жизни посвящал,
 Беседовал с Гомером и природой,
 Любил отечество, но жил в нем не рабом,
 И у себя под тесным шалашом
 Дышал святой свободой.

 1824

 НА СМЕРТЬ ***

 Цвела и блистала
 И радостью взоров была;
 Младенчески жизнью играла
 И смерть, улыбаясь, на битву звала;
 И вызвав, без боя, в добычу нещадной,
 С презрением бросив покров свой земной,
 От плачущей дружбы, любви безотрадной
 В эфир унеслася крылатой душой.

 1824

 К П. А. ПЛЕТНЕВУ
 Ответ на его послание

 Мой друг! себе не доверять -
 Примета скромная питомца муз младого.
 Так юные орлы, с гнезда слетев родного,
 Полета к солнцу вдруг не смеют испытать;
 Парят, но по следам отцов ширококрылых, -
 Могучих гениев дерзая по следам,
 Вверялся ты младым еще крылам,
 Но в трудных опытах не постыдил их силы.
 На что ж ты одарен сей силой неземной?
 Чтоб смелое внушать другим лишь помышленье?
 Чтоб петь великих душ победы над судьбой,
 А первому бледнеть под первою грозой
 И дать в певце узреть души его паденье?..
 Мужайся, друг! главы под громом не склоняй,
 Ознаменованной печатию святою;
 Воюй с враждебною судьбою,
 И гордым мужеством дух юный возвышай:
 Муж побеждает рок лишь твердою душою.
 Гордись, певец, высок певцов удел!
 Земная власть его не даст и не отнимет.
 Богатство, знатность, честь - могила их предел;
 Но дара божия мрак гроба не обнимет.
 Богач, склоняй чело пред Фебовым жрецом:
 Он имя смертное твое увековечит,
 И в мраке гробовом
 Он дань тебе потомства обеспечит.
 Что был бы гордый Меценат
 Без песней Флакка и Марона?
 В могилу брошенный из золотых палат,
 Бесславный бы рыдал, бродя у Ахерона,
 Рыдал бы он, как бедный дровосек,
 Который весь свой темный век
 Под шалашом свое оплакивает бедство,
 Печальное отцов наследство!
 И ты, богини сын, и ты, Пелид герой!
 Лежал бы под землей немой,
 Как смертный безыменный,
 И веки долгие забвения считал,
 Когда б пророк Хиоса вдохновенный
 Бессмертием тебя не увенчал.

 От муз и честь и слава земнородным.
 Гордись, питомец муз, уделом превосходным!
 Но если гений твой,
 Разочарованный и небом нашим хладным,
 И хладом душ, не с тем уж духом, славы жадным,
 Глядит на путь прекрасный свой,
 Невольно унывает
 И крылья опускает,
 Убийственным сомненьем омрачен,
 Не тщетно ли вступил на путь опасный он?
 Не тщетно ли себя ласкал венком поэта?
 И молча ждет нельстивого ответа...
 Мой друг, не от толпы и грубой и слепой
 Владыка лиры вдохновенной
 Услышит суд прямой
 И голос истины священной,
 И не всегда его услышит от друзей:
 Слепые мы рабы слепых своих страстей;
 Пристрастен, друг, и я к стихам друзей-поэтов;
 Прощаю грешный стих за слово для души.
 Счастлив, кто сам, страстей своих в тиши,
 Пристрастье дружеских почувствует советов;
 Сам поэтических судья грехов своих,
 Марает часто он хваленый другом стих.
 О! есть, мой друг, и опыт убеждает,
 Есть внутренний у нас,
 Не всеми слышимый, мгновенный, тихий глас:
 Как верно он хулит, как верно одобряет!
 Он совесть гения, таланта судия.
 Счастлив, кто голос сей бессловный понимает;
 Счастлив Димитриев: что у него друзья
 В стихах превозносили,
 То чувства строгие поэта осудили. {*}
 Любимцем муз уверен я,
 Что наша совесть нам есть лучший судия.
 Доверенность к друзьям, но не слепая вера.
 Кто нашим слабостям из дружбы не ласкал?
 А иногда - из видов, я слыхал.
 "Быть может, юноша трубой Гомера
 В России загремит, -
 Тогда и я с потомством отдаленным
 Жить буду именем, для рифмы в стих вмещенным.
 Поклонник, друг певца, я буду ль им забыт!"
 Вот для чего ничтожный Эполетов
 Так набивается на дружество поэтов.
 Кто жаждет в памяти людей
 Оставить по себе след бытия земного,
 Жизнь благородных дум и чувств души своей
 Бессмертию предать могучим даром слова, -
 Не от ласкательных друзей
 Тот ожидай ответа,
 Горит ли в нем священный огнь поэта;
 Испытывай себя
 Не на толпе слепой народа -
 Есть беспристрастнейший поэтов судия,
 Их мать, их первая наставница - природа.
 Предстань перед лицо ея
 В честь солнцева торжественного всхода,
 Когда умытая душистою росой
 Является со всей роскошной красотой
 Бессмертно-юная природа,
 Или в тот час, когда и ночь и тишина
 Ленивым сном смыкает смертных очи:
 Природа лишь под кровом ночи,
 Как непорочная, прекрасная жена,
 Любимцу тайные красы разоблачает.
 Пусть гений твой природу вопрошает;
 И если ты достойный неофит,
 Она к тебе заговорит
 Своим простым, но черни непонятным,
 Красноречивейшим для сердца языком;
 И если в сердце он откликнется твоем
 Глубоким трепетом, душе поэта внятным;
 И если по тебе внезапно пробежит
 Священный холод исступленья,
 И дух твой закипит
 Живою жаждой песнопенья, -
 Рукою смелою коснися струн немых:
 Они огнем души зажгутся,
 Заговорят, и от перстов твоих
 Живые песни разольются.

 1824

 {* И. И. Дмитриев многие целые пьесы уничтожил в последнем издании
своих стихотворений.}

 Любовью пламенной отечество любя,
 Всё в жертву он принес российскому народу:
 Богатство, счастье, мать, жену, детей, свободу
 И самого себя!..

 1826 (?)

 ТРОИЦА НА МАСЛЕНОЙ НЕДЕЛЕ {*}

 На масленой неделе
 В смиренный угол мой влетели
 Три красоты,
 Прелестные, как сестры Феба!
 И чем-то неземным дышали их черты;
 Над головами их играло пламя неба.
 Одна - душой лица, могуществом очей
 Не говоря, для сердца говорила
 Сильнее всех речей!
 Другая - лишь вступила,
 И я узнал тебя, владычица сердец,
 Тебя, прекрасная царица русской сцены!
 А третья дочерью казалась Мельпомены,
 И обвивал чело ей Талии венец;
 Веселый ум сверкал из быстрых взоров,
 В устах дышала жизнь и прелесть разговоров.
 Они явилися втроем, рука с рукой,
 Рука с рукой и улетели.
 И видел я даров союз святой,
 Я видел Троицу на масленой неделе,
 И молвил я: о тройственный союз
 Цариц по дарованью!
 Да сохранится святость ваших уз
 Наперекор враждебному желанью;
 Пусть лопнет завистью раздутый человек
 Скорей, чем разорвет вам узы золотые;
 И будете вы троицей в России
 И поклоняемой и славимой вовек!

 1826

 {* На приезд ко мне Семеновой старш. вместе с обеими Колосовыми: союз
дарований, по тогдашним их отношениям неожиданный.}

 МЕДВЕДЬ

 Медведя по дворам цыган водил плясать.
 В деревне русскую медведь увидев пляску,
 Сам захотел ее, затейник, перенять.
 Медведи, нечего сказать,
 Ловки перенимать.
 Вот раз, как днем цыган на солнце спал врастяжку,
 Мой Мишенька поднялся на дыбки,
 Платок хозяйский взял он в лапу,
 Из-под цыгана вынул шляпу,
 Набросил набекрень, как хваты-ямщики,
 И, топнувши ногой, медведь плясать пустился.
 "А, каково?" - Барбосу он сказал.
 Барбос вблизи на этот раз случился;
 Собака - умный зверь, и пляски он видал.
 "Да плохо!" - пес Барбос медведю отвечал.
 "Ты судишь строго, брат!" - собаке молвил Мишка. -
 Я чем не молодцом пляшу?
 Чем хуже, как вчера плясал ямщик ваш Гришка?
 Гляди, как ловко я платком машу,
 Как выступаю важно, плавно!.."
 "Ай, Миша! славно, славно!
 Такого плясуна
 Еще не видела вся наша сторона!
 Легок ты, как цыпленок!" -
 Так крикнул мимо тут бежавший поросенок:,
 Порода их, известно, как умна!
 Но Миша,
 Суд поросенка слыша,
 Задумался, вздохнул, трудиться перестал
 И, с видом скромным, сам с собою бормотал:
 "Хулит меня собака, то не чудо;
 Успеху сам не очень верил я;
 Но если хвалит уж свинья -
 Пляшу я, верно, худо!"

 Быть может, и людьми за правило взято
 Медвежье слово золотое:
 Как умный что хулит, наверно худо то;
 А хвалит глупый - хуже вдвое!

 1827

 ТАНТАЛ И СИЗИФ В АДЕ
 (Из Одиссеи. Песнь XI, ст. 581)

 После увидел я Т_а_нтала; горькую муку он терпит:
 В озере старец стоит, и вода к подбородку доходит;
 Но, сгорая от жажды, напиться страдалец не может:
 Каждый раз, лишь наклонится старец, напиться пылая,
 Вдруг пропадает вода поглощенная; он под ногами
 Видит лишь землю черную: демон ее иссушает.
 Вкруг над его головою деревья плоды преклоняли,
 Груши, блестящие яблоки, полные сока гранаты,
 Яркозеленые маслин плоды и сладкие смоквы;
 Но как скоро их старец рукою схватить устремлялся,
 Ветер отбрасывал их, подымая до облаков темных.

 Там и Сизифа узрел я; жестокие муки он терпит:
 Тяжкий, огромный руками обеими камень катает:
 Он и руками его и ногами, что сил подпирая,
 Катит скалу на высокую гору; но чуть на вершину
 Чает вскатить, как назад устремляется страшная тягость;
 Снова на дол, закрутившися, падает камень коварный.
 Снова тот камень он катит и мучится; льется ручьями
 Пот из составов страдальца, и пыль вкруг главы его вьется.

 1827

 НА СМЕРТЬ БАРОНА А. А. ДЕЛЬВИГА

 Милый, младой наш певец! на могиле, уже мне грозившей,
 Ты обещался воспеть дружбы прощальную песнь; {*}
 Так не исполнилось! Я над твоею могилою ранней
 Слышу надгробный плач дружбы и муз и любви!
 Бросил ты смертные песни, оставил ты бренную землю,
 Мрачное царство вражды, грустное светлой душе!
 В мир неземной ты унесся, небесно-прекрасного алчный;
 И как над прахом твоим слезы мы льем на земле,
 Ты, во вратах уже неба, с фиалом бессмертия в длани,
 Песнь несловесную там с звездами утра поешь!

 1831

 {* Покойный Дельвиг, во время опасной моей болезни, в дружеских
разговорах, обещал написать стихи в случае смерти моей.}

 К НЕМУ ЖЕ, ПРИ ПОГРЕБЕНИИ

 Друг, до свидания! Скоро и я наслажусь моей частью:
 Жил я, чтобы умереть; скоро умру, чтобы жить!

 1831

 А. С. ПУШКИНУ,
 ПО ПРОЧТЕНИИ СКАЗКИ ЕГО О ЦАРЕ САЛТАНЕ И ПРОЧ.

 Пушкин, Протей
 Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
 Уши закрой от похвал и сравнений
 Добрых друзей;
 Пой, как поешь ты, родной соловей!
 Байрона гений, иль Гете, Шекспира,
 Гений их неба, их нравов, их стран -
 Ты же, постигнувший таинство русского духа и мира,
 Пой нам по-своему, русский баян!
 Небом родным вдохновенный,
 Будь на Руси ты певец _несравненный_.

 23 апреля 1832

 Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета:
 Первый привет с новосельем; при нем, по обычаю
 предков,
 Хлеб-соль прийми ты, в образе гекзаметрической булки; {*}
 А другой привет мой - с счастьем отца, тебе новым,
 Сладким, прекрасным и самой любви удвояющим сладость!

 Мая 26 1832

 {* Она, как часто случается и с гекзаметрами, наломалась.}

 ДУМА

 Печален мой жребий, удел мой жесток!
 Ничьей не ласкаем рукою,
 От детства я рос одинок, сиротою:
 В путь жизни пошел одинок;
 Прошел одинок его - тощее поле,
 На коем, как в знойной ливийской юдоле,
 Не встретились взору ни тень, ни цветок;
 Мой путь одинок я кончаю,
 И хилую старость встречаю
 В домашнем быту одинок:
 Печален мой жребий, удел мой жесток!

 1832

 ДУМА

 Кто на земле не вкушал жизни на лоне любви,
 Тот бытия земного возвышенной цели не понял;
 Тот предвкусить не успел сладостной жизни другой:
 Он, как туман, при рождении гибнущий, умер, не живши.

 1832

 НЕИЗВЕСТНЫЕ ГОДЫ

 КАВКАЗСКАЯ БЫЛЬ

 Кавказ освещается полной луной;
 Аул и станица на горном покате
 Соседние спят; лишь казак молодой,
 Без сна, одинокий, сидит в своей хате.

 Напрасно, казак, ты задумчив сидишь,
 И сердца биеньем минуты считаешь;
 Напрасно в окно на ручей ты глядишь,
 Где тайного с милой свидания чаешь.

 Желанный свидания час наступил,
 Но нет у ручья кабардинки прекрасной,
 Где счастлив он первым свиданием был
 И первой любовию девы, им страстной;

 Где, страстию к деве он сам ослеплен,
 Дал клятву от веры своей отступиться,
 И скоро принять Магометов закон,
 И скоро на Фати прекрасной жениться.

 Глядит на ручей он, сидя под окном,
 И видит он вдруг, близ окна, перед хатой,
 Угрюмый и бледный, покрыт башлыком,
 Стоит кабардинец под буркой косматой.

 То брат кабардинки, любимой им, был,
 Давнишний кунак казаку обреченный;
 Он тайну любви их преступной открыл:
 Беда кабардинке, яуром прельщенной!

 "Сестры моей ждешь ты? - он молвит. - Сестра
 К ручью за водой не пойдет уже, чаю;
 Но клятву жениться ты дал ей: пора!
 Исполни ее... Ты молчишь? Понимаю.

 Пойми ж и меня ты. Три дня тебя ждать
 В ауле мы станем; а если забудешь,
 Казак, свою клятву, - пришел я сказать,
 Что Фати в день третий сама к нему будет".

 Сказал он и скрылся. Казак молодой
 Любовью и совестью три дни крушится.
 И как изменить ему вере святой?
 И как ему Фати прекрасной лишиться?

 И вот на исходе уж третьего дня,
 Когда он, размучен тоскою глубокой,
 Уж в полночь, жестокий свой жребий кляня,
 Страдалец упал на свой одр одинокий, -

 Стучатся; он встал, отпирает он дверь;
 Вошел кабардинец с мешком за плечами;
 Он мрачен как ночь, он ужасен как зверь,
 И глухо бормочет, сверкая очами:

 "Сестра моя здесь, для услуг кунака", -
 Сказал он и стал сопротиву кровати,
 Мешок развязал, и к ногам казака
 Вдруг выкатил мертвую голову Фати.

 "Для девы без чести нет жизни у нас;
 Ты - чести и жизни ее похититель -
 Целуйся ж теперь с ней хоть каждый ты час!
 Прощай! я - кунак твой, а бог - тебе мститель!"

 На голову девы безмолвно взирал
 Казак одичалыми страшно очами;
 Безмолвно пред ней на колени упал,
 И с мертвой - живой сочетался устами...

 Сребрятся вершины Кавказа всего;
 Был день; к перекличке, пред дом кошевого,
 Сошлись все казаки, и нет одного -
 И нет одного казака молодого!

 ЛАСТОЧКА

 Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни!
 Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый!
 Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною;
 Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу.

 Птица, любезная людям! ты любишь сама человека;
 Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме;
 Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей;
 Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь,
 И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека.
 С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья!
 Но куда? за какие моря, за какие пределы
 Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни прекрасной,
 Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь?
 Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами,
 Путь для тебя указует, чтоб снова пред нами являться?
 С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба,
 Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной природы.
 Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица,
 Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка
 Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться,
 Если он счастия дома с тобой потерять не страшится.
 Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный находишь,
 _Божия птица_, {*} как набожный пахарь тебя называет:
 Он как священную птицу тебя почитает и любит
 (Так песнопевцев народы в века благочестия чтили).
 Кто ж, нечестивый, посмеет гнезда твоего прикоснуться -
 Дом ты его покидаешь, как бы говоря человеку:
 "Будь покровителем мне, но свободы моей не касайся!"

 Птица любови и мира, всех птиц ненавидишь ты хищных.
 Первая, криком тревожным - домашним ты птицам смиренным
 Весть подаешь о налете погибельном коршуна злого,
 Криком встречаешь его и до облак преследуешь криком,
 Часто крылатого хищника умысл кровавый ничтожа.

 Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь,
 Разве на миг, чтоб пищу восхитить, садишься на землю.
 Целую жизнь, и поя и гуляя, ты плаваешь в небе,
 Так же легко и свободно, как мощный дельфин в океане.
 Часто с высот поднебесных ты смотришь на бедную землю;
 Горы, леса, города и все гордые здания смертных
 Кажутся взорам твоим не выше долин и потоков, -
 Так для взоров поэта земля и всё, что земное,
 В шар единый сливается, свыше лучом озаренный.

 Пой, легкокрылая ласточка, пой и кружись надо мною!
 Может быть, песнь не последнюю ты мне на душу напела.

 {* Так в некоторых полуденных губерниях России народ называет ласточку.}

 ЭПИГРАММА

 Помещик Балабан,
 Благочестивый муж, Христу из угожденья,
 Для нищих на селе построил дом призренья,
 И нищих для него наделал из крестьян.

 НАДПИСЬ К ГРОБУ КАНТЕМИРА

 Порочный, не смей подходить к сей гробнице:
 Твой бич, Кантемир здесь лежит.
 Ты ж, добрый, к могиле приникни спокойно
 И, если захочешь, усни.

 НАДПИСЬ К ГРОБУ СУВОРОВА

 Ты ищешь монумента?..
 Суворов здесь лежит.

 АМБРА

 Амбра, душистая амбра, скольких ты и мух и червей
 Предохраняешь от тленья!
 Амбра - поэзия: что без нее именитость людей?
 Блеск метеора, добыча забвенья!

 ПРИМЕЧАНИЯ

 ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

 Все наиболее значительные произведения и переводы свои Гнедич печатал
отдельными изданиями (см. стр. 844-845).
 В 1829 году вышел труд почти всей жизни Гнедича - перевод "Илиады"
Гомера.
 Лирические стихотворения и переводы печатались в различных журналах,
сборниках и альманахах в 1804-1831 годах, иногда за полной подписью, иногда
за подписью "Г-ч", "Г" или NN. Большая часть этих произведений была введена
в единственный прижизненный сборник "Стихотворения" Н. Гнедича. СПб., 1832.
Собрание это Гнедич составил из наиболее известных своих произведений и
переводов. На первом месте, после вступительного стихотворения "К моим
стихам", помещены: поэма "Рождение Гомера" и две идиллии (перевод идиллии
"Сиракузянки" Феокрита и оригинальная идиллия "Рыбаки"). Стихотворения
размещены в двух отделах: "Лирические, дидактические и другие стихотворения"
и "Смесь". Сборник замыкается двумя крупными переводами: "Простонародных
песен нынешних греков" и трагедии Вольтера "Танкред".
 Из известных в настоящее время 120 лирических произведений Гнедича в
сборник 1832 года избрано 77. Тот же состав в издании 1854 года. В издание,
именуемое "Первым полным", 1884 года, вошли еще 14 стихотворений. В
следующем, являющемся последним ("Полное собрание сочинений и переводов".
СПб., 1905), в томе первом нет стихотворения "Зачем в час грустный
расставанья" и имеется стихотворение "К сестре", не вошедшее в предыдущие
издания.
 В оба эти издания не вошли 4 стихотворения из опубликованных в 1884
году П. Тихановым. В 1903 и 1915 годах были опубликованы еще 8
стихотворений, не вошедших ни в одно издание сочинений Гнедича. Сверх этих
104 стихотворений, известны еще 6, печатавшихся в разное время и не вошедших
ни в одно издание, а также 10 черновых набросков и стихотворений, имеющих
характер домашних шуток и посланий, до настоящего времени не опубликованных
(см. стр. 842-843).
 В данное издание включено лишь 50 из общего количества 120
стихотворений, известных по печатным или рукописным источникам.
 Цель издания - познакомить читателя с теми произведениями Гнедича,
которые наиболее четко характеризуют своеобразие его поэзии. Тем самым
основное место в данном издании отведено знаменитому переводу "Илиады"
Гомера. Выбор остальных произведений и переводов Гнедича основан на его
собственном отборе для единственного сборника стихотворений издания 1832
года.
 Все крупные произведения сборника 1832 года вошли и в данное издание,
из мелких произведений сборника 1832 года в данное издание не вошли
некоторые незначительные стихотворения альбомно-бытового характера, а также
несколько официальных произведений ("Приношение Екатерине Павловне, покойной
королеве Виртембергской" и др.).
 Из стихотворений, которые по своим поэтическим достоинствам не
относятся к лучшим, несколько стихотворений тем не менее введены в данное
издание в качестве образцов того или иного жанра (басня "Медведь", эпиграмма
"Помещик Балабан"), или для иллюстрации литературных и театральных взглядов
и связей поэта (сатирический "Ответ Хвостову", "Троица на масленой неделе").
 Из стихотворений, не входивших в сборник 1832 года, в данное издание
введены те произведения, которые были написаны или окончательно обработаны
после мая 1832 года (дата цензурного разрешения сборника 1832 года), а также
н те наиболее значительные стихотворения, которые не вошли в прижизненное
издание Гнедича по причинам цензурного порядка ("Общежитие" и др.) или по
соображениям литературной дипломатии ("Циклоп").
 Основными источниками текста данного издания являются: сборник
стихотворных произведений Гнедича 1832 года и издание перевода "Илиады" 1829
года с теми последними поправками, которые Гнедич нанес на принадлежавшие
ему экземпляры того и другого издания (хранятся в Гос. Публ. библ. им.
Салтыкова-Щедрина, см. стр. 842).
 Для произведений, не входивших в издание 1832 года, источниками текста
являются прижизненные публикации или рукописи, а в случае отсутствия таковых
- публикации посмертные.
 Немногочисленные черновые рукописи не дают возможности полностью
проследить историю текстов произведений Гнедича. Между редакциями ранних и
позднейших прижизненных публикаций существенной разницы в большинстве
случаев не наблюдается. Исключение представляют собой сохранившиеся
черновики и ранние публикации отдельных отрывков перевода "Илиады", дающие
возможность изучить направление кардинальной переработки перевода: работы
над усовершенствованием гекзаметра и стилем.
 Стихотворные произведения Гнедича в данном издании расположены в
следующем порядке:
 I - Лирика; II - Поэма, идиллии, "Простонародные песни нынешних
греков", трагедия "Танкред"; III - "Илиада".
 В собрании своих стихотворений Гнедич не отделял переводы (составляющие
треть лирики) от оригинальных стихотворений. Этот принцип Гнедича соблюден и
в данном издании. Оригинальные и переводные лирические произведения
размещены в общей, хронологической последовательности.
 Стихотворения первого раздела расположены в хронологическом порядке лет
(более точная датировка имеется только в отношении нескольких произведений).
Те стихотворения, в отношении которых датировка не установлена, помещены в
конце первого раздела. Одно из них - "К моим стихам", напечатанное в
качестве предисловия к сборнику 1832 года (см. примечание), - поставлено в
начале данного собрания.
 Второй раздел состоит из произведений крупных жанров. Поэма и идиллии
расположены в той последовательности, какая установлена в издании 1832 года,
после них следуют переводы "Простонародных песен нынешних греков" и трагедии
Вольтера.
 Орфография и пунктуация текстов Гнедича по возможности даны
современные, но с сохранением некоторых особенностей языка Гнедича.
 Несовпадение пунктуации, принятой в тексте "Илиады", с современными
нормами во многих случаях объясняется архаическим синтаксисом перевода
(типа: "Лучше, когда, совокупно сошед мы с пути боевого, сядем на холме
подзорном, а брань человекам оставим"). В других случаях редакция стремилась
передать особенности стиха Гнедича, которые он зафиксировал своей,
индивидуальной пунктуацией в прижизненном издании (типа: "Так возгласивши
бессмертные, вновь удалились к бессмертным").
 Данное издание является первым комментированным. В примечаниях
оговорены сколько-нибудь значительные различия между ранними и последними
редакциями произведений, но варианты даны выборочно, лишь для характеристики
работы Гнедича над стилем и стихом. В виде исключения полностью приведена в
примечаниях первая редакция стихотворения "Семеновой при посылке ей
экземпляра трагедии "Леар", так как эта редакция дает более ясное
представление о театральных отношениях начала 1800-х годов, на которые
имеется лишь намек в поздней редакции. В примечаниях к переводу "Илиады"
дано довольно большое количество примеров усиленной работы Гнедича над
текстом (часть этих примеров приведена во вступительной статье к данному
изданию).
 Примечания к переводу "Илиады", сохраняя структуру комментария к
изданиям большой серии "Библиотеки поэта" (необходимая библиография и
фактические справки по тексту), несколько выделяются своим объемом.
Комментарий этот разделен на две части: 1. Комментарий к переводу. 2.
Примечания к тексту "Илиады" Гомера. {Объяснения сделаны на основе
комментария И. М. Тройского (Гомер. "Илиада". Academia, М.-Л., 1935) и
отчасти работы С. И. Пономарева ("К изданию "Илиады" в переводе Гнедича".
СПб., 1886).}
 За последние годы, в связи с широким масштабом переводческой
деятельности в СССР, подняты и вопросы теории перевода. По этому поводу
написаны и пишутся не только статьи, но и книги. Начинающих и многих
известных поэтов волнуют вопросы методов и характера переводческого
мастерства. Перевод "Илиады" по праву может быть назван грандиознейшим
переводческим подвигом поэта. Труду этому было посвящено около двадцати лет.
История и система перевода, изложенные в примечаниях к данному изданию,
могут быть интересны и поучительны для поэтов-переводчиков.

 ПРИМЕЧАНИЯ

 I

 К моим стихам (стр. 59). Дата неизвестна. Впервые - в сборнике
"Стихотворения Н. Гнедича". СПб., 1832, стр. 1-3. Повидимому, написано в
качестве вступительного стихотворения к указанному сборнику. Не исключена
возможность и более раннего написания, так как Гнедич собирался издать
собрание своих стихотворений еще в 1825 году и тогда же мог приготовить
традиционное обращение поэта к стихам.

 Общежитие (стр. 61). Датировано Гнедичем 1804 годом. Впервые - в
"Северном вестнике", 1804, ч. II, ? 5, стр. 369. 5 сборник "Стихотворений Н.
Гнедича" 1832 года, повидимому, не вошло по цензурным причинам.
Стихотворение является вольным переложением философской оды французского
поэта Тома (1732-1785), близкого энциклопедистам. Эта ода "Les Devoirs de la
societe, ode adressee a un Homme qui veut passer sa vie dans la solitude"
была переведена Ю. А. Нелединским-Мелецким в 1813 году под названием "О
должностях общества (Соч. Томаса). Надписана человеку, хотящему жить в
уединении". Нелединский-Мелецкий в своем переводе охранил в точности
стихотворную форму оригинала, в частности обязательную для оды строфичность,
причем соблюдена в деталях и форма четырехстишных строф и их число (26). Н.
И. Гнедич в своем переложении следовал общему ходу мысли и фразеологии
французской оды, но совершенно изменил ее форму: вместо строфического
построения, свойственного одам, он избрал вольный ход разностопных стихов,
характерный для медитативных элегий. В своем переложении Гнедич усилил
политическую тему оды. Так, стихи "Ты спишь, злодей, уж цепь цветами всю
увив..." и следующие не имеют соответствия во французской оде. В оригинале
сказано гораздо менее определенно: Ты спишь, а люди вокруг тебя стенают;
окровавленная земля стала жертвой несчастья". Развивая тему, Гнедич
приблизил ее к русской действительности, заменив североамериканского гурона
лапландцем и камчадалом. Эпиграф к "Общежитию" воспроизводит первый стих оды
Тома: "Проснись, смертный, стань полезным обществу".

 Последняя песнь Оссиана (стр. 65). Датировано автором 1804 годом.
Впервые - в "Северном вестнике", 1804, ч. I, ? 1, стр. 65, с примечанием
Гнедича: "Мне и многим кажется, что к песням Оссиана никакая гармония стихов
так не подходит,, как гармония стихов русских", В рукописи имеется пометка:
"Это не перевод, но подражание Оссиану". Оссиан - легендарный народный певец
(бард) III века н. э., воспевавший былую славу Шотландии. Автором так
называемых "оссиановских" песен был шотландский поэт Макферсон (1736-1796).
Однако в поэзию Макферсона вошел подлинный шотландский эпос, так как поэт
пользовался записями народных песен, собранных им в Шотландии. Некоторые
мотивы шотландского песенного творчества вошли и в поэму "Берратон",
подражанием которой и является данное произведение Гнедича. Судя по
совпадению отдельных выражений, Гнедич пользовался русским прозаическим
переводом Е. Костроза (1792), сделанным по французскому переводу Летурнера
(1777). "Берратон" - последняя песнь барда Оссиана, пережившего всех своих
современников и близких. В ожидании смерти Оссиан поет песню, обращенную к
умершим. Лутау-Лута, река в "оссиановской" стране Морвене. Сельма - дворец
Фингала, царя Морвенского, главного героя "оссиановских" поэм. Мальвина -
спутница Оссиана, вдова погибшего сына его Оскара.

 Перуанец к испанцу (стр. 69). Датировано автором 1805 годом. Впервые -
в "Цветнике", 1809, ч. IV, ? 11, стр. 166. Введено в сборник 1832 года с
некоторыми стилистическими поправками. В качестве стихотворения,
посвященного теме борьбы инков с испанскими колонизаторами Перу, не вызывало
цензурных запретов. Как стихотворение, призывающее к борьбе с рабством и
тиранией, имело хождение в декабристских кругах. О нем были показания в
военно-судном деле В. Ф. Раевского ("первого декабриста", арестованного в
1822 году). Юнкера, находившиеся под его началом, показали, что майор
Раевский заставлял их "учить некоторые примеры стихов наизусть", и на память
приводили данное стихотворение Гнедича (в ранней редакции, с незначительными
стилистическими вариантами). Допрашивающий нашел, что это стихотворение
"совершенно в духе Раевского". Перу - ныне республика Южной Америки, с XI по
XVI век представляла собой государство с элементами первобытного коммунизма.
Власть принадлежала одному правителю, инку (отсюда государство инков). С
30-х годов XVI века Перу было завоевано испанцами, сделавшими страну инков
своею колонией. Инки были превращены в рабов, восстания их беспощадно
подавлялись. Последнее восстание происходило в конце XVIII века и ставило
целью воскрешение царства инков (1780-1781). Не славы победить, ты злата
лишь алкал - испанские мореплаватели высадились на перуанском берегу в
поисках золота.

 На гробе матери (стр. 73). Датировано автором 1805 годом. Впервые - в
"Цветнике", 1809, ч. IV, ? 12, стр. 295, с заглавий "Песнь при гробе матери"
и с небольшими стилистическими отличиями от окончательного текста в сборнике
"Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 164. Гнедич посетил могилу матери
в Полтавской губ. в 1805 году. Умерла мать Гнедича, повидимому, вскоре после
его рождения, т. е. еще в 1784 году.

 Мильтон, сетующий на свою слепоту. Отрывок из третьей книги
"Потерянного рая" (стр. 75). Датировано автором 1805 годом. Впервые - в
"Пантеоне русской поэзии", 1814, ч. II, стр. 276. Является переводом первых
шестидесяти стихов III части "Потерянного рая" английского поэта Мильтона,
который ослеп в 1652 году и уже слепым написал свои поэмы "Потерянный рай" и
"Возвращенный рай". Эпопея "Потерянный рай" изображает борьбу ангелов с
сатаной, отпадение ангелов от бога и падение человека. Начало третьей книги
поэмы посвящено размышлениям Мильтона о своей слепоте. Перевод Гнедича
является вольным переложением французского стихотворного перевода Делиля,
который, в свою очередь, тоже не является точным. Этим объясняются
отступления Гнедича от подлинника и даже некоторые ошибки. Например,
вследствие неясности делилевского перевода Гнедич в конце отрывка обращается
к музе, вместо обращения Мильтона к свету. Гора Сионская - Сионская гора в
Иерусалиме, на которой возвышается крепость. Тирезий, ? амирис, божественный
Омир - знаменитые в античном мире слепцы. Тирезий - легендарный прорицатель,
ослепший после того, как увидел богиню Афину купающейся в ручье. Тамирис,
или Тамирид, - легендарный поэт Греции, которого музы лишили зрения за
дерзость вызова их на состязание. Омир - Гомер, который, согласно легендак,
был слеп.

 Скоротечность юности (стр. 77). Датировано автором 1806 годом. Впервые
- в "Цветнике", 1809, ч. II, ? 6, стр. 273. А ты, для коей я вселенну и
след. - Гнедич очень любил свою сестру Галину Ивановну Бужинскую, см. стих.
"Сбылась нежданная, плачевнейшая трата".

 К К. Н. Батюшкову ("Когда придешь в мою ты хату") (стр. 80). Датировано
автором 1807 годом. Впервые - в "Вестнике Европы", 1810, ч. XLIX, ? 3, стр.
184. Адресовано поэту Батюшкову Константину Николаевичу (1787-1855),
ближайшему другу Гнедича. В послании говорится о темах и героях произведений
и переводов Гнедича и Батюшкова. Где Рима прах красноречивый. - В Риме
похоронен Торквато Тассо, итальянский поэт (1544-1595), поклонником которого
был Батюшков. Именно в это время (т. е. в 1807 году) Батюшков начал
переводить "Освобожденный Иерусалим". О своем увлечении итальянским поэтом
Батюшков писал в стихотворном послании Гнедичу 1805 года. За божий гроб
святую рать. - Завоевательные, так называемые крестовые походы средневековой
Европы в Палестину прикрывались целью освобождения из рук мусульман "гроба
господня". Один из таких походов, окончившийся взятием Иерусалима (1099), а
именно поход герцога Готфрида Бульонского, является сюжетом "Освобожденного
Иерусалима" Тассо. Неумирающий Омир - Гомер. Гнедич в это время уже начал
переводить "Илиаду". Иль посетим Морвен Фингалов и следующие пять строф
посвящены теме песен Оссиана, которые переводил и которым подражал Гнедич.
См. стих. "Последняя песнь Оссиана".

 Гомеров гимн Минерве (стр. 83). Перевод сделан, повидимому, не ранее
1807 года. Впервые - в "Цветнике", 1809, ч. III, ? 7, стр. 3. В сборник
"Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не включено. Является довольно точным
переводом гимна Гомера "К Афине". Кроме "Илиады" и "Одиссеи", Гомеру
приписывали гимны к богам и о богах. Большинство гимнов - позднего
происхождения (самые ранние из них относятся к VIII-VII векам до н. э.).
Созданы они разными поэтами. Это своеобразные обращения к богам, которые
назывались у древних проэмиями, т. е. прелюдиями. Они исполнялись в качестве
вступлений в большие эпические поэмы. До нас дошли тридцать четыре гимна,
составившие особый сборник. Гнедич перевел шестистопным ямбом VI, XXVII и
XXVIII гимны. Самой ранней возможной датой перевода гимнов, повидимому, надо
считать 1807 год - время первого обращения к Гомеру и начало перевода
"Илиады" александрийским стихом. В сборнике данный гимн числится как
двадцать седьмой. Эшдоносную всемощну Тритогену - так именовали
Афину-Палладу по месту, где ей особенно поклонялись, - в Беотии у реки
Тритон. Которую родил сам Дий многосоветный. - Днем именовали Зевса. Афина
была его дочерью (родилась из головы его). Гиперионов сын - Гелий, сын
титана Гипериона, бог солнца, ведущий по небу огненную колесницу.

 Гомеров гимн Диане (стр. 84). Впервые - в "Вестнике Европы", 1810, ч.
LI, ? 10, стр. 123. В сборник "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не вошло.
Перевод гимна "К Артемиде" (см. примечание к "Гимну Минерве"). В сборнике
1832 года данный гимн числится как двадцать восьмой. В златом обилии
Дельфийских древних стен - в Дельфах был знаменитый своей роскошью храм
Аполлона (Фив, или Феб), брата Артемиды. Латона - первая супруга Зевса, мать
Аполлона и Артемиды.

 Гомеров гимн Венере (стр. 85). Впервые - в "С.-Петербургском вестнике",
ч. I, ? 2, стр. 181. В сборник "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не
вошло. Является близким к подлиннику (за исключением трех последних стихов)
переводом приписываемого Гомеру гимна "К Афродите" (см. примечание к "Гимну
Минерве"). В сборниках числится как гимн шестой. Защитницу веселых
Киприйских берегов. - Кипр - остров на Средиземном море, любимое
местопребывание Афродиты. Там радостные Оры, владычицу встречая. - Оры - три
богини порядка, прислужницы Зевса, открывающие и закрывающие врата неба.

 Семеновой при посылке ей экземпляра трагедии "Леар" (стр. 86).
Датировано автором 1808 годом. Впервые- в "Драматическом вестнике", 1808, ч.
II, ? 39, стр. 103, с тем же заглавием, принятым нами и для данного издания.
В несколько измененной редакции вошло в сборник "Стихотворения Н. Гнедича"
1832 года, стр. 179. В содержании заглавие - "Семеновой, бывшей актрисе
трагической" (заглавие это вызвано соображениями личного характера - тем,
что Семенова, ставшая графиней Гагариной, с 1826 года покинула сцену).
 В редакции "Драматического вестника":

 Стихи г-же Семеновой,
 при послании ей экземпляра трагедии "Леар"

 Прийми, Корделия, Леара своего.
 Он твой; дары твои украсили его.
 Давно уж строга Мельпомена,
 Надменной, грубою игрою прогневленна,
 Сей благородный не зрела простоты,
 Которую в игре берешь с природы ты.
 И оттого твой глас всех чувства умиляет
 И оттого твой взор до сердца проникает.
 Могущество даров и прелестей твоих
 Обезоружило всех критиков моих.
 Когда ты силой чувств в нас чувства потрясала,
 То умиленьем их, то страхом наполняла,
 Как слезы, вестники довольных душ, текли,
 Сатира бледная вдали
 В смущеньи на тебя в безмолвии взирала,
 Невольную слезу, закрывшись, отирала.

 Прийми ж в признательность убогий дар ты мой,
 А доброхота глас в совет тебе благой:
 Холодная душа не может быть высокой.
 Все страсти пламенны, рисуемы тобой,
 Не изражала бы ты с силою такой,
 Коль сердце бы твое, источник их глубокой,
 Не наполнилося священным тем огнем,
 Что возжигается одной природой в нем.
 Не всем она сей дар так щедро уделяет!
 Цени его и уважай;
 Искусством, опытом, трудом усовершай.
 Пусть робость, век ползя во мраке, исчезает;
 Высокая ж душа, презрев обычный путь
 И славою одной свою питая грудь,
 Тернистою стезей бессмертья достигает.
 Семенова, твой дар стезю ту пролагает.
 Иди - и славой будь в трудах оживлена,
 Клерон и Лекуврер венчавшей имена.

 Прости, коль я тебя некстати поучаю;
 Люблю твои дары и душу почитаю.

 Адресовано Екатерине Семеновне Семеновой (1786-1849), одной из
крупнейших русских трагических актрис. Семенова дебютировала в 1802 году и
некоторое время играла в комедиях и чувствительных драмах, а затем перешла
на трагические роли, которыми и прославилась. Успеху ее содействовал Гнедич.
По его свидетельству, он занимался с Семеновой с 1807 года "лет 18 постоянно
и ревностно, ибо успехи блистательные вознаграждали". Среди театральных
деятелей и зрителей было много таких, которые считали "методу" Гнедича
губительной для Семеновой, якобы мешающей естественности ее игры. Именно эта
тема является главной в ранней редакции послания. Кроме того, в этой
редакции имеется и тема возможного для Семеновой соревнования с европейскими
знаменитостями. Ранняя редакция связана лишь с первыми победами Семеновой,
началом ее воцарения на трагической сцене. Вторая редакция обращена уже к
победительнице, которой надлежит лишь быть снисходительной к тем, кто
стремится с ней соперничать (речь идет о Валберховой, которую выдвигал на
роли Семеновой Шаховской, и об ученице Катенина - Колосовой-Каратыгиной).
Трагедия "Леар" - перевод-переделка трагедии Шекспира "Король Лир",
сделанная Гнедичем не с оригинала, а с французского перевода (в свою очередь
являющегося переделкой) драматурга Дюсиса. Гнедич, по свидетельству С. П.
Жихарева, говорил: "Я перевожу, или, лучше, переделываю "Леара", собственно,
для бенефиса Шушерина, по его просьбе". Действительно, "Леар" был
представлен 29 ноября 1807 года, в бенефис актера Шушерина Якова
Емельяновича (1749-1813), и Шушерин с успехом играл Леара (короля Лира).
Перевод Гнедича вышел в свет в 1808 году ("Леар", траг. в 5 д., в прозе,
передел, из Шекспира. СПб., в тип. импер. театра). Гнедич послал,
повидимому, одновременно экземпляры Семеновой и Шушерину. Последнему с
надписью, представляющей начало данного стихотворения, с заменой имени
Семеновой именем Шушерина: "Прийми, о Шушерин, Леара своего".
 Повидимому, Гнедич работал с Семеновой над ролью Корделии, рассчитывая
на участие Семеновой в бенефисном спектакле Шушерина. Но роль Корделии была
отдана актрисе Мар. Ив. Валберховой (1788-1867), которая и выступала в ней
без особого успеха. Судя по репертуарной летописи, в конце января 1808 года
трагедия шла в последний раз (пьеса имела много неблагоприятных отзывов.
Переводчика порицали за искажение образа короля Лира, переделки, связанные с
ролью Эдгарда, и др.). 8 января 1817 года трагедия была вновь поставлена, и
роль Корделии отдана Семеновой. Но как прекрасно, как возвышенно сказать и
след. 19 стихов имеют в виду установившиеся добрые отношения Семеновой с ее
главной соперницей - актрисой Колосовой Ал. Мих. (1802-1880). Судя по тому,
что в стихотворении 1826 года "Троица на масленой неделе" отмечается как
"чудо" приезд Семеновой к Гнедичу вместе с Колосовой, отношения установились
лишь в 1826 году, когда Колосова уже окончательно определилась в качестве
комедийной, а не трагедийной актрисы, а Семенова собиралась покинуть сцену
(что и осуществила в конце 1826 года).

 Задумчивость (стр. 88). Датировано автором 1809 годом. Впервые - в
сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 149.

 На смерть Даниловой (стр. 91). Впервые - в "Вестнике Европы", 1810, ч.
Ы, ? 10, стр. 124. Написано на смерть танцовщицы Даниловой Марии Ивановны,
умершей 8 января 1810 года в семнадцатилетнем возрасте (род. в 1793 году).
Данилову называли русской Тальони и царицей танца. В "Летописи русского
театра" сказано, что она "отличалась в тех ролях, где требовалось изящество
искусства, грация, прелесть и увлечение". Она была любимой ученицей Дидло и
Евг. Колосовой, передавшей ей свое мастерство мимистки. Неожиданная смерть
Даниловой вызвала множество слухов. Существовало два объяснения ее ранней
гибели: одно, что Данилова стала жертвой своей любви к вероломному танцору
Дюпору, другое - что причиной было падение при неудачном полете во время
представления балета "Амур и Психея" и что здесь не обошлось без происков
завистливых соперниц. На смерть Даниловой было написано несколько
стихотворений (Карамзин, Милонов, Измайлов). Богатых завистью, убогих же
дарами и Ни злобы умыслов, ни зависти гонений - эти стихи, повидимому, имеют
в виду соперницу Даниловой, танцовщицу Сен-Клер. По свидетельству
мемуариста, Данилова говорила Колосовой незадолго до смерти, что ей не
хочется умирать при мысли, что Сен-Клер займет ее роли. Французская
танцовщица Сен-Клер (судя по отзывам современников, скорее отличавшаяся
бойкостью и остротой танца, чем высокими качествами актерского дарования)
действительно начала выступать вместе с Дюпором в ролях Даниловой уже во
время болезни последней.

 Дружба. К Батюшкову (стр. 93). Датировано автором 1810 годом. Впервые -
в "Пантеоне русской поэзии", 1814, ч. II, стр. 186.

 Ответ на послание гр. Д. И. Хвостова, напечатанное 1810 года (стр. 95).
Написано, повидимому, в 1810 году. Впервые - в "Сыне отечества", 1814, ч.
XI, ? 5, стр. 200. В сборник "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не
включено. Адресовано Хвостову Дмитр. Ив. (1757-1835), стихотворцу,
написавшему огромное количество произведений. В 10-20-х годах XIX века
эпигонские, архаические стихи Хвостова были предметом всеобщих насмешек, что
нисколько не смущало недалекого Хвостова. Гнедич встречался с Хвостовым на
заседаниях "Беседы любителей российского слова" и в доме Оленина. Отношение
Гнедича к стихотворной мании Хвостова было такое же, как и у поэтов
пушкинского поколения. Гнедич написал несколько шуточных пародий на
произведения Хвостова, но не печатал их, не желая обижать стихотворца (см.
стр. 843). Данное стихотворение является ответом на послание Хвостова "Н. И.
Гнедичу", начинающееся стихами:

 Вступя с парнасскими богинями в союз,
 Ты, Гнедич, показал свои дары и вкус.
 С Омиром ли поешь для россов древни брани,
 Или с чувствительных сердец сбираешь дани,
 Волтера дивного стремяся по следам,
 Везде ты плавен, чист и близок к образцам.

 Автохарактеристика Гнедича, в ответ на похвалы достоинствам его поэзии,
интересна тем, что Гнедич считал себя не столько вдохновенным поэтом,
сколько поклонником и исследователем поэзии ("Мой дух лишь воспален любовию
к наукам" и след.). А кто, горя одним честолюбивым жаром, и след. семь
стихов - лукавый намек на стихотворческое самомнение Хвостова, стремящегося
"к вершинам Геликона". Слепому Плутусу я также не слуга и примечание к этому
стиху являются ответом на следующие стихи послания Хвостова:

 Не лучше ли, поэт! за чистый взяться ум?
 Оставя лирный звук и ключ богатых дум,
 В бездумно откупов переселиться царство?
 О жизнь откупщиков! прямое в мире братство!

 Графу ***, который, восхищаясь игрою трагической актрисы Семеновой,
говорил мне, что сам Аполлон учит ее (стр. 97). Стихотворение написано,
повидимому, в 1810 году. Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича"
1832 года, стр. 223. Обращено к графу Д. И. Хвостову (см. о нем "Ответ на
послание гр. Хвостова"). Хвостов был поклонником игры Семеновой и в послании
"Музе-враждебнице" (1819) писал:

 Привык прелестное ловить;
 Большой {*} Семеновой пленяюсь,
 И Каталани удивляюсь:
 Люблю достойное хвалить.

 {* В отличие от сестры ее, актрисы Нимфодоры Семеновой "меньшой",
Екатерину именовали "большой".}

 Можно предполагать, что восторги Хвостова были связаны с исполнением
роли Гермионы в трагедии Расина "Андромаха"; эта трагедия шла в переводе
Хвостова. Роль Гермионы Семенова играла впервые 16 сентября 1811 года. Смысл
данного шуточного экспромта заключается в том, что учителем Семеновой был
сам Гнедич. По поводу своих занятий с Семеновой Гнедич писал своему приятелю
Лобанову в 1828 году, когда Семенова уже ушла со сцены: "Что до восклицания
вашего - нет Семеновой! Хотя оно отчасти справедливо, но будет справедливее,
когда в подобных случаях станете восклицать вы, и именно вы, - нет Гнедича!
(Он-де становится самолюбив до глупости, как Катенин, подумаете вы; может
быть, - но вспомяните роли, которые Семенова самоучкою играла. Что она
сделала с ними? Между тем как роль Габриель де Вержи {Трагедия де Беллуа
"Габриель де Вержи", которая шла в апреле 1825 года. Гнедич в этот период
был болен и уезжал лечиться, почему и не занимался с Семеновой.}
представляла таланту сильные способы для эффектов глубоко трагических. Но
что талант без просвещения и понятий искусства" (неопубликованное письмо от
10 января 1828). Известно, граф, что вам приятель Аполлон. - Хвостов в своих
произведениях выражался о своей музе в высоком стиле и любил упоминать
Аполлона, Геликон и т. п.

 Подражание Горацию. А. Н. О. (стр. 98). Датируется 1811-1812 годом
предположительно. Впервые - в "С.-Петербургском вестнике", 1812, ч. III, ?
8, стр. 263. В сборник "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не вошло,
повидимому по цензурным причинам. Адресовано Алексею Николаевичу Оленину
(1763-1843). Является вольным переводом XXVI оды первой кн. Горация. Писрида
- муза.

 Циклоп (стр. 99). Датировано автором 1813 годом. Опубликовано в кн. П.
Тиханова "Н. И. Гнедич". СПб., 1884, стр. 21-23. В издание вводится впервые
с предисловием, не публиковавшимся (автограф в Пушкинском-Доме Акад. наук
СССР. Рукописи, отд., ф. 265, оп. 2, ? 691). Пародия на одноименную идиллию
Феокрита. Является автобиографической шуткой (Циклоп - чудовищный гигант с
одним глазом посредине лба (античн. миф.). Гнедич уподобляет себя циклопу,
так как лишен одного глаза). Пародия и предисловие к ней направлены против
тех переводчиков античной поэзии, которые считали возможным передавать
греческие гекзаметры русским песенным размером. В частности, Гнедич здесь
полемизирует с А. Мерзляковым, который переводил идиллии Феокрита и Вергилия
размером и в стиле русской песни. Книге Мерзлякова предпослано было в 1807
году предисловие, которое и высмеяно в предисловии к "Циклопу". Цвет юности
алой угас, и кудри не вьются - цитата из идиллии "Циклоп" Феокрита в
переводе Мерзлякова. Стих сей, незнакомый Феокриту, знаком каждому русскому.
- Повидимому, Гнедич имел в виду тему многих русских песен, например "Коли
будет совет да любовь", где есть слова:

 Завиваются ли кудри
 От веселья, от радости;
 Развиваются ли кудри
 От печали, от горести,
 От тоски, от кручинушки.

(См. различные варианты этой же темы в сб. А. И. Соболевского "Великорусские
народные песни", т. IV, ?? 71, 72, 73, 490). Хвалить самому себя в
предисловии и т. д. - здесь, повидимому, речь идет о предисловии Делиля к
переводу "Георгик" Вергилия, где Делиль расхваливает собственные приемы
перевода. К ним, к ним прибегал Полифем, циклоп стародавний - в идиллии
Феокрита влюбленный в Галатею циклоп поет любовную песнь (тем самым
прибегнув к музам, покровительницам искусств). Сидит и в окошко глядит -
пародия на соответствующую ситуацию в идиллии: Полифем сидит на морском
берегу, на скале и выслеживает прячущуюся Галатею. На голос раскатистый "Чем
я тебя огорчила?", т. е. на голос известной песни Сумарокова. На Красный
Кабак на лихом мы поедем есть вафли - трактир на окраине Петербурга (на
Петергофском шоссе), где были цыганские хоры и прочие увеселения.

 Сетование Фетиды на гробе Ахиллеса (стр. 102). Датировано автором 1815
годом. Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 141.
Стихотворение написано в период, когда Гнедич впервые начал заниматься так
называемым гомеровским вопросом, стремясь параллельно с переводом "Илиады"
подготовить комментарий (см. стр. 780 и 830). Данное произведение построено
на мифе о том, что богиня морских пучин Фетида (родившая Ахиллеса от
смертного, Пелея) стремилась сделать сына бессмертным, но Зевс предрек ему
судьбу героя, который погибнет ранней смертью. Весьма вероятно, что
стихотворение "Сетование Фетиды", тема которого повторена в поэме "Рождение
Гомера", являлось первоначальным вариантом части этой поэмы, осуществленной
затем в другом, более сжатом варианте и в другом стихотворном размере.
Презренным убийцею в Трое сражен - Ахиллес был убит Парисом, виновником
Троянской войны, похитителем ахеянки Елены (античн. миф.). Лишь гроб себе
темный в пустыне купил - гроб Ахиллеса находился на пустынном берегу
Геллеспонта (античн. миф.). Ферсит (Терсит) - презренный всеми, злобствующий
горбун, пытающийся оклеветать ахейских героев, предпринявших поход на Трою
("Илиада", II, 212-242). Гомер изобразил его демократом, человеком без роду
и племени, тогда как, согласно древнему мифу, Терсит принадлежал к царскому
роду, тому же, к которому принадлежал и аргосский царь Диомед.

 Новости (стр. 105). По содержанию датируется концом 1815-началом 1816
года. Опубликовано в Сборн. Отд. русск. яз. и словесн. Акад. наук, т. 91.
СПб., 1914, стр. 32. В издание стихотворений вводится впервые. Является
сатирой на статью В. В. Капниста "Краткое изыскание о гипербореянах и
коренном российском стихосложении", читанную на собрании "Беседы" и
напечатанную в "Чтениях" Общества (18-е чтение 1815 года). В статье
высказывалось фантастическое предположение о том, что древнейшими предками
русского народа были гиперборейцы. Страна их, согласно Геродоту, находилась
"близ северныя оси земли", и там господствовал древний культ бога искусства
Аполлона, лишь впоследствии перенесенный в Грецию. "Определи таким образом
настоящее местоположение Гипербореи, сей любезной Аполлону страны, - пишет
Капнист, - остается доказать, что греки заимствовали от жителей ее науки
свои, музыку и стихотворство". Гнедич находился в дружеских отношениях со
своим земляком В. Капнистом и сатиру свою не предназначал для печати. О
фантастической идее Капниста он отозвался в печати лишь вскользь, в сноске к
рецензии на книгу "Поэзия эллинского языка, или греческая просодия", 1817.
Гнедич в рецензии отрицал смысл в обучении русского юношества способам
сложения греческих стихов, прибавляя: "если верить одному из моих соседей,
человеку весьма ученому, то греки за искусство слагать стихи обязаны едва ли
не нашим предкам". Близ Колы был Сатурн, за Колой Геркулес и след. - В
статье "О гипербореянах" Капнист пишет, что "Сатурн, отец богов... обитал на
берегах Ледовитого моря" и что "Гесперидские сады, из которых Геркулес
похитил золотые яблоки", и "гора Алтай, соседняя Рифейским вершинам (т. е.
Уральскому хребту), может быть есть оная гора Атлас, название свое чрез
перемещение одной буквы переменившая, и южный кряж ее, поныне под названием
Яблочного известный, может напомянуть нам о яблоках гесперидских", Пиндар
учился петь у русских ямщиков. - Капнист пишет, что одна ода Пиндарова "в
разделении своем, так в выходках и в хоре, а наиболее в общем вкусе пения,
похожа на одну древнюю русскую хорную песню". Где, в желтом доме? - Нет, в
приятельской беседе - речь идет об обществе "Беседа любителей российского
слова".

 К Морфею (стр. 106). Датировано автором 1816 годом. Впервые - в "Сыне
отечества", 1816, ч. XXVIII, ? 8, стр. 64.

 Перстень (стр. 108). Датировано автором 1817 годом. Впервые - в
"Полярной звезде" на 1823 год, стр. 108.

 К ***, требовавшей экземпляра сочинений Батюшкова (стр. 109).
Датируется по содержанию 1817 годом. Впервые - в "Полярной звезде" на 1823
год, стр. 111. Повидимому, обращение к артистке Екатерине Семеновой (см.
выше, стр. 798). Гнедич был редактором и издателем "Опытов в стихах и прозе"
К. Батюшкова, вышедших в начале 1817 года.

 К провидению (стр. 110). Датировано Гнедичем 1819 годом. Впервые - в
"Сыне отечества", 1820, ч. LXIV, ? 40, стр. 324. Является довольно точным
переводом предсмертной оды французского поэта Жильбера (1751-1780) "Ode
imitee de plusieurs psaumes" (Ода в подражание разным псалмам). Последняя
(9-я) строфа оды Жильбера заменена в переводе четырьмя строфами, являющимися
как бы вариациями темы этой строфы. Ода Жильбера приобрела большую
известность в эпоху раннего романтизма и явилась образцом так называемой
унылой элегии.

 К другу ("Когда кругом меня всё мрачно, грозно было") (стр. 112).
Датировано автором 1819 годом. Впервые - в сборнике "Стихотворения Н.
Гнедича" 1832 года, стр. 88.

 Осень (стр. 114). Датировано автором 1819 годом. Впервые - в
"Соревнователе просвещения и благотворения", 1820, ч. X, ? 6, стр. 299, а
затем с исправлениями - в "Сыне отечества", 1821, ч. LXVII, ? 3, стр. 127.

 К NN ("Когда из глубины души моей угрюмой") (стр. 116). Датировано
автором 1819 годом. Впервые - в "Полярной звезде" на 1823 год, стр. 288, с
данным заглавием. В сборник стихотворений 1832 года вошло вместе со
стихотворением "К другу", с заглавием "К нему же". Является довольно точным
переводом стихотворения Байрона "Экспромт в ответ другу" ("Impromptu, in
reply to a friend", 1813).

 Приютино (стр. 117). Датировано автором 1820 годом. Впервые - в "Сыне
отечества", 1821, ч. LXXIII, ? 44, стр. 171, и в том же году особой брошюрой
(СПб., 1821). Посвящено хозяйке усадьбы "Приютино", жене президента Академии
художеств А. Н. Оленина - Елизавете Марковне Олениной (1768-1838). Елизавета
Марковна была гостеприимной хозяйкой петербургского салона Оленина,
посещавшегося многими художниками, писателями и учеными. Летом вечера и
праздники устраивались на даче Олениных "Приютино", расположенной в 17
верстах от Петербурга, за Охтой. Поэт Вяземский, побывавший в "Приютине",
писал о нем жене: "Деревня довольно мила, особливо для Петербурга... есть
довольно движения в видах, возвышенность, вода, лес". Правнучка Олениных А.
Н. Оом в предисловии к дневнику своей бабушки пишет: "Барский дом стоял над
самым прудом; дачу окаймлял дремучий лес... В саду, близ дома, разбросаны
были разные отдельные флигеля, которые Алексей Николаевич построил для
размещения гостивших у него друзей" (Дневник А. Н. Олениной. Париж. 1936,
стр. XV). "Приютино" было излюбленным местопребыванием Гнедича; он и Крылов,
оба холостяки, не имевшие прочного гнезда, чувствовали себя в "Приютине" как
дома. Есть край, родной мне край зефиров легкокрылых. - Украина, с которой
Гнедич расстался в раннем возрасте. В тени их мавзолей под ельными ветвями.
- Речь идет о памятном мавзолее сыну Олениных Николаю Алексеевичу
(1791-1812), убитому в Бородинском сражении.

 К И. А. Крылову ("Сосед, ты выиграл! скажу теперь и я") (стр. 122).
Датировано автором 1820 годом. Впервые - в сборнике "Стихотворения Н.
Гнедича" 1832 года, стр. 215.
 Адресовано баснописцу Ивану Андреевичу Крылову, с которым Гнедич был
связан долголетней дружбой, поддерживаемой совместной службой в Публичной
библиотеке и близостью к дому Оленина. Биограф Крылова П. А. Плетнев,
посещавший Крылова и Гнедича, пишет, что Крылов жил в среднем этаже на углу,
что к Невскому проспекту. Одна и та же лестница, мимо Крылова, вела наверх в
квартиру Гнедича. По поводу того, как Крылов изучал греческий язык, Плетнев
пишет: "В 1818 году разговорились однажды у Оленина, как трудно в известные
лета начать изучение древних языков. Крылов не был согласен с общим мнением
и вызвал Гнедича на заклад, что докажет ему противное. Дело принято было
всеми за шутку, о которой и не вспоминал никто. Между тем Крылов,
сравнительно с прежним, реже видался с Гнедичем, давая знать ему при
встречах, что пустился снова играть в карты. Через два года, у Оленина же,
он приглашает всех присутствующих быть свидетелями экзамена, который Гнедич
должен произвести ему в греческом языке. Раскрывают в "Илиаде" одно место,
другое, третье - и так далее. Крылов всё объясняет свободно. Каково было при
этой новости всеобщее удивление, особенно Гнедича, который узнал, что
приятель его, без помощи учителя, сам собою, только в течение двух лет,
достигнул того, над чем сам Гнедич провел половину жизни своей! Но Крылов не
собирался извлечь из этого никакой выгоды ни себе, ни обществу: он
удовольствовался только тем, что выиграл заклад у Гнедича и развеселил
приятелей своих".

 К И. А. Крылову, приглашавшему меня ехать с ним в чужие края (стр.
123). Датировано автором 1821 годом. Впервые - в "Сыне отечества", 1821, ч.
LXXIII, ? 43, стр. 127. В сборник "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года не
включено. Обращено к баснописцу Ивану Андреевичу Крылову (см. К И. А.
Крылову. "Сосед, ты выиграл!"). Написано в связи с неосуществившимся
замыслом Крылова в 1821 году отправиться в заграничное путешествие. Послание
по своей теме несомненно связано с басней Крылова "Два голубя", достаточно
сопоставить последние четыре стиха с концовкой басни:

 Что б ни сулило вам воображенье ваше,
 Но, верьте, той земли не сыщете вы краше,
 Где ваша милая иль где живет ваш друг.

 Арфа Давида (Из Байрона) (стр. 125). Датировано Гнедичем 1821 годом.
Впервые - в "Вестнике Европы", 1822, ч. CXXII, ? 3, стр. 176, где названо
"Подражанием Байрону". Является довольно близким переводом "The Harp the
Monarch Minstrel swept" ("Арфа царя-певца") Байрона, второго стихотворения
из его "Еврейских мелодий" ("Hebrew melodies").

 Военный гимн греков (стр. 126). Датировано Гнедичем 1821 годом. Впервые
- в "Вестнике Европы", 1821, ч. CXIX, ? 20, стр. 258. Является довольно
близким переводом революционного гимна, написанного поэтом-революционером
Константином Ригасом (1754-1798). Ригас был основателем первого тайного
общества (гетерии), ставившего себе целью освобождение Греции от турецкого
владычества. Он был расстрелян турецкими властями. Сборник "Гимнов Ригаса из
Велестина" был опубликован лишь в 1814 году на греческом языке в Яссах, но
еще при жизни Ригаса гимны его вошли в обиход борющегося греческого народа.
Байрон, посетивший Грецию в 1811 году, записал и перевел гимн Ригаса. С тех
пор он приобрел популярность в Европе, возросшую в 1820-1821 годах, во время
греческого восстания. Министр внутренних дел Кочубей, докладывая Александру
I о настроениях, возбужденных греческим восстанием, обращал внимание царя на
"военную песнь греков, напечатанную в Москве" ("Вестник Европы" был
московским журналом). Характерно, что царская цензура воспринимала
стихотворение как оригинальное и пыталась запретить его включение в сборник
"Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года. Цензор докладывал в комитет, что поэт
выражается о древних царях и греческих тиранах "с особою жестокостью,
озлоблением". Героя Леонида и след. одиннадцать стихов посвящены героической
защите Греции от нашествия персов, осуществленной спартанским царем
Леонидом, который погиб в Фермопилах в 480 году до н. э.

 Кузнечик. Из Анакреона (стр. 128). Датировано автором 1822 годом.
Впервые - в "Полярной звезде" на 1823 год, стр. 88. Является переводом оды
ХЫП из сборника Анакреона. Лирика греческого поэта Анакреона (VI-V век до н.
э.) пользовалась такой популярностью, что ей подражали в течение нескольких
веков. Так, в начале нашей эры создался сборник, куда под именем Анакреона
вошло множество произведений, ему не принадлежавших, но написанных в духе
его легкой поэзии. Данное стихотворение приписывается самому Анакреону. Ода
была переведена на русский язык Н. А. Львовым (перевод сб. Анакреона, 1794)
и Державиным (1802, изд. в "Анакреонтических песнях", 1804). В оде речь идет
не о кузнечике, а о цикаде, которая почиталась древними почти как существо
божественное, не знающее старости, счастливое. За свое пение цикада была
"любезна" покровителю искусств Аполлону и музам. О цикаде см. "Илиаду",
песнь III, ст. 151-152, и примечание к этому стиху Гнедича.

 Тарентинская дева (Из Андр. Шенье) (стр. 129). Датировано автором 1822
годом. Впервые - в "Полярной звезде" на 1823 год, стр. 180, с заглавием
"Тарентинская дева. Элегия". Стихотворение является довольно близким
переводом "La jeune Tarentine" А. Шенье (1762-1794). Тарент - город в южной
Италии (в провинции Летче) у Тарентского залива Ионического моря. Камарина -
древний город в Сицилии над заливом.

 В альбом Шимановской (славной музыкантши) (стр. 131). Датируется
предположительно 1822-1823 годом. Впервые - в "Московском телеграфе", 1827,
ч. XVIII, ? 23, стр. 121, где статья П. А. Вяземского "Об альбоме г-жи
Шимановской" заканчивается стихотворением Гнедича (статья эта вошла в Собр.
соч. Вяземского. СПб., 1879, т. II, стр. 58-66). Написана в альбом пианистки
и композитора Марии Шимановской (род. 14 дек. 1790 г., ум. 25 июля 1831 г.).
Первый концерт Шимановской состоялся в Петербурге 2 мая 1822 года. С этого
началась ее мировая слава. В 1823 году Шимановская уехала за границу и
провела четыре года в Германии, Франции, Англии и Италии, давая концерты и
совершенствуясь в своем мастерстве. В 1827 году вернулась в Петербург, где и
поселилась, В упомянутой статье Вяземский писал об альбоме Шимановской, что
он, "хранилище собственноручных приписаний первых поэтов и литераторов
нашего времени, есть точно драгоценность в своем роде". В альбоме этом
имелись записи всех знаменитостей: Гете, Бетховена, Пушкина, Томаса Мура,
Каталани, Шатобриана, Гумбольдта и др. Судя по датировке записей русских
писателей, опубликованных в статье Вяземского: Карамзина, Дениса Давыдова,
Дмитриева, - начало альбома было положено в Петербурге во время первых
концертов Шимановской, сопровождаемых бурным успехом. Повидимому,
стихотворение Гнедича записано тогда же, т. е. в 1822-1823 годах.

 Мелодия (Из Байрона) (стр. 132). Датировано автором 1824 годом. Впервые
- в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 184. Является
довольно близким переводом " My soul is dark " ("Душа моя темна") Байрона,
девятого стихотворения из его "Еврейских мелодий" ("Hebrew melodies"),
впоследствии переведенного Лермонтовым.

 Иностранцам гостям моим (стр. 133). Датировано автором 1824 годом.
Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 176.
Вероятнее всего, что один из иностранцев был французский литератор Дюпре де
Сен-Мор (1772-1854), который во время пребывания своего в Петербурге (1819)
собирал образцы русской поэзии для своей антологии, изданной в 1823 году в
Париже: Antologie russe suivie de poesies originales. Сен-Мор перевел и
включил в свою антологию отрывки из поэмы "Рождение Гомера" (Fragment du
poeme intitule: la Naissance d'Homere) и из идиллии "Рыбаки" ("Les deux
pecheurs", idylle). Дата отъезда Сен-Мора в Париж неизвестна: 18 декабря
1823 года он находился в Петербурге (упоминается в письме А. Тургенева к
Вяземскому). Весьма возможно, что после выхода в свет антологии Сен-Мор
вновь приезжал в Россию и посещал знакомых литераторов.

 На смерть *** ("Цвела и блистала") (стр. 135). Написано в начале мая
1824 года. Впервые - в "Северных цветах" на 1825 год, стр. 287, с заглавием
"На смерть NN". Является эпитафией на смерть Софии Дмитриевны Пономаревой,
умершей 4 мая 1824 года (род. в 1784). Гнедич был одним из завсегдатаев
скромного салона Пономаревой, который посещали Дельвиг, Кюхельбекер, Рылеев,
Баратынский и другие. В описании вечеров у Пономарев фигурирует и "Гнедич,
всегда задумчивый, рассеянный и серьезный". Он "беседует о своем труде с
Дельвигом, который весьма рассеянно слушает его рассуждения о русских
спондеях". Все чувствовали себя у Пономаревой "весело, легко и свободно". В
кружке царил дух непринужденности и вольномыслия. Сама хозяйка отличалась не
только внешней обаятельностью, но и недюжинным умом и остроумием. Поэты
посвящали Пономаревой стихи, а после ее неожиданной и опечалившей всех
смерти - эпитафия.

 К П. А. Плетневу (Ответ на его послание) (стр. 136). Датировано автором
1824 годом. Отрывок с заглавием "К П. А. П-ву" (кончая стихом "Доверенность
к друзьям, но не слепая вера") напечатан в "Северных цветах" на 1828 год,
стр. 47. В "Северных цветах" на 1831 год, стр. 61 - полностью, вслед за
"Посланием Н. И. Гнедичу" П. А. Плетнева. Адресовано поэту и критику
Плетневу Петру Андреевичу (1792-1865) и является ответом на его "Послание к
Н. И. Гнедичу" 1821 года, напечатанное в "Новостях литературы", 1822, ? XXV,
стр. 188 и перепечатанное в "Северных цветах" на 1831 год. Оно начинается
стихами:

 Служитель муз и древнего Омера,
 Судья и друг поэтов молодых!
 К твоим словам в отважном сердце их
 Есть тайная, особенная вера.
 К тебе она зовет меня, поэт!
 О Гнедич, дай спасительный совет:
 Как жить тому, кто любит Аполлона?
 Завиден мне счастливый жребий твой:
 С какою ты спокойною душой
 На высоте опасной Геликона!
 Прекрасного поклонник сам и жрец,
 Пред божеством своим в мольбе смиренной.
 Ты свет забыл и суд его пременный;
 Ты пренебрег минутный в нем венец
 И отдал труд и жизнь свою потомству.
 А я слепец... всё ощупью брожу,
 И рабски всем страстям своим служу...

Дальше Плетнев говорит о непостоянстве своих поэтических устремлений, о том,
что его равно волнуют все виды и роды поэзии и что в результате "и музы
мстят неверностью" ему и он бессилен как поэт. Послание заканчивается
стихами:

 Скажи: еще ль бороться мне с судьбой,
 Иль позабыть обманов сладких поле?
 Быть может, я вступил средь детских лет
 На поприще поэзии ошибкой?
 Как друг скажи мне с тихою улыбкой:
 "Сними с себя венок - ты не поэт!"

Послание Гнедича, уклончивое в смысле оценки поэзии Плетнева, написано на
тему о том, что поэт сам лучший судья своего творчества. Что был бы гордый
Меценат и след. - римский государственный деятель Меценат (74-8 до н. э.)
покровительствовал Горацию Рлакку и Вергилию Марону и был воспет в
лирических произведениях обоих поэтов, а также в поэме "Георгики" Вергилия.
И ты, бойни сын, и ты. Пелид - герой - Ахиллес, сын богини Фетиды. Когда
пророк Хиоса вдохновенный - Гомер. Среди городов, оспаривавших между собой
честь быть родиной Гомера, числился и Хиос, или Хио. Пророк - здесь синоним
слова поэт.

 Любовью пламенной отечество любя (стр. 140). Датируется не ранее второй
половины июля 1826 года предположительно. СПб., 1914, стр. 38. В собрание
стихотворений вводится впервые. Повидимому, Гнедич имел в виду Никиту
Михайловича Муравьева (1796-1843), с которым был связан давней дружбой.
После приговора над декабристами (10 июля 1826 года) Гнедич написал матери
Муравьева, что его любовь и уважение к Никите Муравьеву возросли после
совершившихся событий (см. стр. 48), и просил портрет Никиты. Стихотворение
по своему характеру могло явиться надписью к этому портрету Муравьева.
Любовью пламенной отечество любя - стих, который мог бы относиться к любому
декабристу, но в отношении Н. Муравьева имеет еще и тот смысл, что он
занимался русской историей, стремясь в своих исследованиях показать "величие
отечества", и утверждал исключительную роль России в мировой истории.
Богатство, счастье, мать, жену, детей, свободу - точно соответствует
биографическим данным о Муравьеве. Он был очень богат, счастлив в браке, в
1826 году имел двоих детей. Мать Муравьева Екатерина Федоровна (1771-1848)
посвятила всю жизнь сыновьям, и особенно Никите. В стихотворении речь идет
не о смерти матери, жены и детей, а о той потере близких, которая была
связана с приговором и отправкой на каторгу.

 Троица на масленой неделе (стр. 141). Датировано автором 1826 годом.
Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 221-222, с
заглавием "Чудо на масленой неделе" и с иной редакцией стихов 20-го и 27-го
в соответствии с заглавием. На авторском экземпляре сборника, хранящемся в
Рукописном отд. Гос. Публ. библ. им. Салтыкова-Щедрина (F XIV, ? 2), рукой
Гнедича к заглавию сделано примечание: "Заглавие пиесы было Троица на
масленой неделе. Цензура не позволила - вследствие этого должно было
изменить и заглавие и некоторые стихи; но шутки с заглавием печатным не
существует". Как сказано в авторском примечании, стихотворение связано с
приездом к Гнедичу на масленой неделе, т. е. между 31 января и 6 февраля
1826 года, трех актрис: Семеновой (см. стих. "Семеновой при посылке ей
экземпляра трагедии "Леар"), Колосовой Евгении Ив. (1782-1869), знаменитой
балерины-мимистки, и ее дочери Ал. Мих. Колосовой (1802-1880), актрисы,
соперничавшей с Семеновой, но с 1825 года окончательно утвердившейся в ролях
так называемой высокой комедии. Повидимому, именно то, что Колосова больше
не претендовала на трагические роли, и было причиной примирения и даже
дружбы между соперницами. Одна - душой лица, могуществом очей - речь идет о
Семеновой. Другая - лишь вступила - Колосова Евгения Ив. Мельпомена - муза
трагедии, Талия - муза комедии. Здесь намек на то, что истинный талант
Колосовой не в трагических, а в комедийных ролях. По этому поводу еще в
начале марта 1824 года Гнедич писал М. Загоскину: "Если хочешь видеть, чего
мы на русской сцене не видели, если хочешь иметь идею о хорошей, настоящей,
такой, как в Европе водятся, актрисе комической, - приезжай посмотреть
Александру Колосову". (Здесь, повидимому, Гнедич имел в виду роль
Прелестиной (Селимены) в "Мизантропе" Мольера, в которой Колосова
дебютировала в конце 1823 года и, по общему мнению, превзошла знаменитую
французскую актрису Марс.) Пусть лопнет завистью раздутый человек - речь
идет о Катенине Павле Александровиче (1792-1853). Характеристика Гнедича не
оригинальна: сравнить, например, отзыв Пушкина об "авторской спеси",
"литературных сплетнях и интригах" Катенина. В стихотворении говорится о
"зависти" Катенина к славе Семеновой и о его враждебном отношении к занятиям
с нею Гнедича. Катенин занимался с Колосовой, считая и свой метод и талант
Колосовой выше. В своем раздражении он поддерживал в матери и дочери
Колосовых неприязнь к Семеновой.

 Медведь (стр. 143). Датировано автором 1827 годом. Басня напечатана в
альманахе "Альциона" на 1832 год, стр. 85. Гнедич написал несколько басен.
Три из них, в том числе данную, он включил в свой сборник "Стихотворения Н.
Гнедича" 1832 года, стр. 191.

 Тантал и Сизиф в аде (стр. 145). Датировано переводчиком 1827 годом.
Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 145.
Является переводом стихов 581-600 одиннадцатой песни "Одиссеи" Гомера, где
описываются впечатления Одиссея в аду: зрелище мучений фригийского паря
Тантала и коринфского царя Сизифа. Античный миф о Тантале рассказывает, что
он был любимцем богов до тех пор, пока не совершил страшного преступления:
по одной из версий это было похищение пищи богов - амврозии и нектара,
унесенных Танталом на землю к людям. Сизиф был наказан за непомерное
корыстолюбие и хитрость. Точность и вытекающая из нее образная сила перевода
Тнедича отчетливо видна в сравнении с аналогичными стихами в переводе
Жуковского (переводившего не с оригинала). Так, стихи 587-590 у Жуковского:

 Много росло плодоносных дерев над его головою.
 Яблонь и груш и гранат, золотыми плодами обильных,
 Также и сладких смоковниц и маслин, роскошно цветущих.

Чтобы приблизительность перевода и условность эпитетов Жуковского были видны
отчетливее, достаточно, например, вспомнить, что деревья маслины и
смоковницы отличаются не "роскошным", а, наоборот, очень незаметным на
взгляд цветением, не говоря о том, что цветение это происходит ранней весной
и несовместимо с "золотыми плодами" яблонь и груш. Смешения признаков весны
и осени нет в оригинале.

 На смерть барона А. А. Дельвига (стр. 146). Датировано Гнедичем 1831
годом. Написано после 14 января. Впервые - в "Литературной газете", 1831, т.
III, ? 4, стр. 29. Написано на смерть поэта Дельвига, последовавшую 14
января 1831 года. Стихотворный размер этого произведения, характерный для
поэзии Дельвига элегический дистих, Гнедич впервые применил в данной
эпитафии. Гнедич был в многолетней дружбе с Дельвигом, прерывавшейся лишь на
некоторое время (в 1829 году) из-за небольшой размолвки. Поэтов связывал
общий интерес к античному миру и выражению его в современной поэзии. Так же
как и Гнедич, Дельвиг работал над жанром идиллии, и в частности идиллии с
русским, народным сюжетом.
 В последние годы жизни Дельвига и Гнедича поэты особенно сблизились. Во
время болезни Гнедича, о которой он упоминает в эпитафии, Дельвиг писал
Гнедичу: "Ваша болезнь отравляет самые лучшие минуты моей ревельской жизни.
Молю грекомифологических и кафолических богов и угодников восстановить силы
ваши".
 Еще в 1820 году Дельвиг написал восторженное шестистишие "Н. И.
Гнедичу", посвященное переводу "Илиады".

 Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость:
 В темный недавно Айдес тень славянина пришла;
 Там, окруженная сонмом теней любопытных, пропела
 (Слушал и древний Омер) песнь Илиады твоей.
 Старец наш, к персям вожатого-юноши сладко приникнув,
 Вскрикнул: "Вот слава моя, вот чего веки я ждал!"

 Мрачное царство вражды, грустное светлой душе - в этом стихе Гнедич,
повидимому, намекает на доносы Булгарина, которыми был омрачен последний год
жизни Дельвига. Эти доносы, разоблачающие какие-то недозволенные
политические намеки в "Литературной газете", привели к тому, что Дельвигу
запретили ее издавать. Этого-то и хотел издатель "Северной пчелы". Друзья
Дельвига считали, что это запрещение и грубые окрики Бенкендорфа,
вызывавшего Дельвига к себе, ускорили смерть поэта.

 К нему же, при погребении (стр. 147). Впервые - в сборнике
"Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 186. Написано на погребение
Дельвига, происходившее 16 января 1831 года на Волковом кладбище.

 А. С. Пушкину, по прочтении сказки его о царе Салтане и проч. (стр.
148). Датировано автором 23 апреля 1832 года. Впервые - в сборнике
"Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 187. Автограф послания с
указанной датой был послан Пушкину и опубликован И. А. Шляпкиным в его книге
"Из неизданных бумаг А. С. Пушкина", 1903, стр. 169. Послание является
отзывом на "Сказку о царе Салтане", напечатанную в "Стихотворениях А.
Пушкина", ч. III (книга вышла в марте 1832 года). Пушкин хотел отвечать
Гнедичу посланием, которое по какой-то причине не было завершено ("С Гомером
долго ты беседовал один"). В этом послании Пушкин характеризует
самоотверженный труд Гнедича над переводом "Илиады", не мешающий, однако,
Гнедичу широко интересоваться всеми видами поэзии, и в частности народной
русской сказкой:

 И с дивной легкостью меж тем летает он
 Вослед Бовы иль Еруслана.

Гнедич еще в конце 10-х годов был в числе тех поэтов, суду которых Пушкин
особенно доверял (в шутку он именовал своих судей "ареопагом"). Гнедич был
неизменным, восторженным поклонником поэзии Пушкина и одним из немногих
друзей, не отвернувшихся от него во время гонений, а, напротив, ценившим его
вольномыслие и независимость (см. послание Пушкина Гнедичу: "В стране, где
Юлией венчанный"). Отзыв Гнедича о сказке был тем ценнее для Пушкина, что
многие из его прежних единомышленников (напр., Баратынский) отрицательно
отзывались о сказках Пушкина. Байрона гений, иль Гете, Шекспира. - Многие
критики в положительном смысле сравнивали Пушкина с этими поэтами, именуя
Пушкина "нашим Байроном", "русским Шекспиром" (за "Бориса Годунова") и т. п.
(в числе критиков, сопоставлявших Пушкина с Байроном, был Вяземский).

 "Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета" (стр. 149).
Датировано 26 мая 1832 года. Опубликовано в книге И. А. Шляпкина "Из
неизданных бумаг А. С. Пушкина", 1903, стр. 171. В издание стихотворений
вводится впервые.
 Является запиской к Пушкину при посылке ему какого-то кренделя или
торта в связи с новосельем Пушкина, переехавшего с Галерной улицы на
Фурштадтскую в дом Алымова, а также в связи с рождением 19 мая первенца -
дочери Марии.

 Дума ("Печален мой жребий, удел мой жесток!") (стр. 150). Датировано.
Гнедичем 1832 годом. Впервые - в сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832
года, стр. 169. Стихотворение навеяно мрачными размышлениями во время
тяжелой болезни Гнедича, которая и привела его к смерти в следующем году. К
этим же настроениям примыкает и другое стихотворение, с заглавием "Дума"
("Кто на гемле не вкушал жизни на лоне любви"), которое, вероятно, написано
в это же время.

 Дума ("Кто на земле не вкушал жизни на лоне любви") (стр. 151).
Датируется 1832 годом предположительно. Впервые - в "Альционе", 1832, стр.
67, с заглавием "Четверостишие". См. стихотворение "Дума" ("Печален мой
жребий, удел мой жесток!").

 Неизвестные годы

 Кавказская быль (стр. 152). Дата неизвестна. Опубликовано в альманахе
"Новоселье". СПб., 1833, стр. 187 (цензурное разрешение 1 февраля 1833
года). На этом основании в Сочинениях Н. И. Гнедича, 1884, т. 1, датировано
1833 годом. Гнедич умер 3 февраля 1833 года и последние недели перед смертью
был в полубессознательном состоянии. Отсутствие "Кавказской были" в сборнике
1832 года не определяет позднейшей даты создания этого стихотворения. Гнедич
мог обработать для альманаха и старый черновик. Как известно, "Домик в
Коломне" Пушкина, напечатанный в том же альманахе, был написан в 1830 году.
Стихотворение Гнедича могло быть написано еще под непосредственным
впечатлением от посещения Кавказа в 1825 году. Летом 1825 года Гнедич по
настоянию врачей отправился на Кавказские минеральные воды. Стихотворение
является единственным произведением, связанным с Кавказом (именно с Северным
Кавказом, где и побывал Гнедич).
 19 февраля 1832 года "почти все известные литераторы были в гостях на
новоселий у Смирдина по случаю переезда его книжного магазина на Невский
проспект. Смирдин пишет в предисловии к упомянутому альманаху:
"Гости-литераторы из особенной благосклонности ко мне вызвались, по
предложению Василия Андреевича Жуковского, подарить меня на новоселье каждый
своим произведением, и вот дары, коих часть издаю ныне".
 Сюжет стихотворения основан на многочисленных рассказах о кровавой
мести и убийствах, которые были распространены среди горских племен (в том
числе и среди кабардинцев, принадлежавших к черкесскому племени). С этой
темой связаны поэмы Лермонтова (конца 20-х годов): "Каллы", "Аул Бастунджи".
Пушкин в "Путешествии в Арзрум" писал о черкесах: "Кинжал и шашка суть члены
их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них
убийство - простое телодвиженье". Давнишний кунак, казаку обреченный, -
Среди черкесских племен, к которым принадлежат и кабардинцы, был
распространен обычай куначества, или побратимства, т. е. обязательства жить
между собой как братья, оказывая взаимную помощь и всем делясь друг с
другом. Беда кабардинке, яуром прельщенной - т. е. обольщенной христианином
(магометане гяурами именовали христиан).

 Ласточка (стр. 155). Дата неизвестна. Вперзые - в альманахе "Альциона",
1833, стр. 69. Публикатор автографа предполагает, что стихотворение
относится ко времени предсмертной болезни Гнедича, т. е. к 1831-1832 годам.
В Сочинениях Н. И. Гнедича, СПб., 1884, т. I, стихотворение напечатано с
датой "1833". Основания этой даты сомнительны, так как Гнедич умер 3 февраля
и последние месяцы был безнадежен. Тема прилета ласточки, птицы, считавшейся
у многих народов покровительницей домашнего очага (птица, любезная людям,
Счастье приносишь ты в дом), встречается в творчестве многих народов. В
предисловии к "Простонародным песням нынешних греков" Гнедич приводит "Песнь
ласточки", относящуюся к народному творчеству древних греков и известную по
сборнику Афенея (III-II век до н. э.). Эту песню он сравнивает с украинской
"Веснянкой". Аналогичное с данным стихотворением имеется у Дельвига - "К
ласточке" (1820-е годы). Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь. -
Ласточки проводят большую часть жизни на лету и по земле передвигаются с
трудом.

 Эпиграмма ("Помещик Балабан") (стр. 157). Дата неизвестна. Впервые - в
сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 206. Из издания 1854
года, повторяющего издание 1832 года, эпиграмма исключена. На кого
направлена эпиграмма - неизвестно.

 Надпись к гробу Кантемира (стр. 158). Дата неизвестна. Впервые - в
сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 204. Надпись к гробу
сатирика Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708-1744). В письме 1810 года
Гнедич просит приятеля прислать ему "Кантемировы сонаты". Аналогичная
надпись имеется и у Державина:

 На Кантемира

 Старинный слог его достоинств не умалит.
 Порок, не подходи: сей взор тебя ужалит.

 (1777)

 Надпись к гробу Суворова (стр. 159). Дата неизвестна. Впервые - в
сборнике "Стихотворения Н. Гнедича" 1832 года, стр. 204. Двустишие на
подлинную надпись могильной плиты Суворова: "Здесь лежит Суворов" (в церкви
Александро-Невской лавры в Ленинграде). Надпись эта принадлежит Державину.
За несколько дней до смерти Суворова (в 1800 году) Державин был у него.
Суворов спросил: "Какую же ты мне напишешь эпитафию?" - "По-моему, много
слов не нужно, - отвечал Державин. - Довольно сказать: Здесь лежит Суворов".
- "Помилуй бог как хорошо!" - сказал Суворов. Гнедич в своей "Записной
книжке", опубликованной П. Тихановым (см. библиографию), писал: "Ни один из
знаменитых людей, мне современных, не вселял в меня столько разнообразных
чувств, как Суворов. Я видел в нем идеал, какой составил о героях; кроме
этого, я находил в нем то, чего ни в одном герое - ни новых, ни древних
веков - найти не можно. Занимаясь им, я наполняюсь глубоким удивлением к
совершенному искусству полководца, почтением к славе героя, плачу при
воспоминании доблестей великого человека и помираю со смеху от проказ этого
чудака!"

 Амбра (стр. 160). Дата неизвестна. Впервые - в сборнике "Стихотворения
Н. Гнедича" 1832 года, стр. 224. Гнедич имеет в виду свойство янтаря (франц.
атЬге), представляющего собой застывшую смолу. В ней нетленно сохраняются
насекомые или части растений, некогда попавшие в ее состав. Гнедич здесь
соединяет представление об ароматической амбре и янтаре, именуемом амброй в
высоком стиле. Тема эта, повидимому, взята Гнедичем из античной поэзии. См.,
например, две эпиграммы Марциала (поэта древнего Рима, род. около 40 года,
ум. около 104 года н. э.): "De ape electo inclusia", кн. IV, эпиграмма
XXXII, о пчеле, сохранившейся в веках в составе янтаря, и "De formica
succino inclusia", кн. VI, эпиграмма XV, о муравье, попавшем в смолу.
Последняя эпиграмма была переведена Ломоносовым для 141-го параграфа его
"Риторики":

 В тополевой тени гуляя муравей,
 В прилипчивой смоле увяз ногой своей.
 Хотя он у людей был в жизнь свою презренный,
 По смерти в янтаре у них стал драгоценный.

 В "Записной книжке" Гнедича (см. библиографию) есть запись: "Не амбра
ли ты?" - сказал Саади куску глины, с земли его подымая. "Нет, - отвечал он,
- я простая земля, но несколько времени жил с розою". Запись эта,
повидимому, имеет автобиографический смысл, т. е. Гнедич имеет в виду
прикосновение свое к античному эпосу Гомера.