С. Ф. Дуров
Стихотворения
----------------------------------------------------------------------------
Поэты-петрашевцы.
"Библиотека поэта", Л., "Советский писатель", 1940
----------------------------------------------------------------------------
Дант
"Как больно видеть мне повсюду свою горесть"
Киайя
Минотавр
Совесть
"О горькая бедность!"
Смех
ДАНТ
(ИЗ АВГУСТА БАРБЬЕ)
О старый Гиббелин! когда передо мной
Случайно вижу я холодный образ твой,
Ваятеля рукой иссеченный искусно, -
Как на сердце моем и сладостно и грустно...
Поэт! - В твоих чертах заметен явный след
Святого гения и многолетних бед!..
Под узкой шапочкой, скрывающей седины,
Не горе ль провело на лбу твоем морщины?
Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал.
Что граждан бичевать проклятых ты устал?
А эта горькая в устах твоих усмешка
Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка
Тебе вдут к лицу. Ты родился, певец.
В стране несчастливой. Терновый свой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, на отческих полях
Людей, погрязнувших в кровавых мятежах;
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Ты с ужасом взирал, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин,
В теченье многих лет, вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою,
Кидал на ветер всё, что в нас святого есть, -
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.
О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,
Тот может понимать твою святую горесть,
Тот может разгадать и видеть - отчего
Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,
Зачем глаза твои исполнены презреньем.
Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,
Богатые умом и чувством и мечтой,
Таят во глубине какой-то яд живой.
Художник! ты писал историю отчизны;
Ты людям выставлял картину буйной жизни.
С такою силою и верностью такой,
Что дети, встретившись на улице с тобой.
Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,
Шептали: - это Дант, вернувшийся из ада!..
ИЗ БАРБЬЕ
Как больно видеть мне повсюду свою горесть,
Читать всегда, читать одну и ту же повесть,
Глядеть на небеса и видеть тучи в них,
Морщины замечать на лицах молодых.
Блажен, кому дано на часть другое чувство,
Кто с лучшей стороны взирает на искусство!
Увы, я знаю сам, что если б на пути
Я музу светлую случайно мог найти, -
Дитя, в шестнадцать лет, с кудрями золотыми,
С очами влажными и яркоголубыми, -
Тогда бы я любил цветущие долины,
Кудрявые леса, высоких гор вершины;
Тогда бы, кажется, живая песнь моя
Была светла как день, игрива как струя.
Но каждому своя назначена дорога,
Различные дары приемлем мы от бога:
Один несет цветы, другой несет ярмо,
На всяком существе лежит свое клеймо.
Покорность наш удел. Неволей или волей.
Должны мы следовать за тайной нашей долей,
Должны, склонясь во прах, покорствовать во всем.
Чего преодолеть не станет сил ни в ком.
От детства мой удел был горек. В вихре света
Я, словно врач, хожу по койкам лазарета,
Снимая с раненых покровы их долой,
Чтоб язвы гнойные ощупывать рукой...
КИАЙЯ
ПОСВЯЩЕНО ПАВЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ МАРТЫНОВУ
Сальватор
Завидую тебе, счастливый рыболов!
Хотел бы я закидывать тенета
И, к берегу причалив, сеть мою
Просушивать на солнце. В час вечерний,
Когда уже за дальнею Капреей
Пурпурный луч заката догорает,
Я бы хотел, как ты, носиться в море
И видеть ночь, сходящую с небес.
О, пожалей меня, товарищ, в людях
От горести я вяну, потому
Что край родной мне сделался противен;
В моих глазах Неаполь златоверхий
Не тот, чем был. Сады благоуханны,
Лазурь небес, целебно-сладкий воздух,
Вливающий отраду, бледность утра,
Румянец вечера, краса залива,
По коему крылатые ладьи
Как лебеди ныряют, словом, всё,
Поля в цветах и огненный Везувий,
И самое воспоминанье детства,
По старине не могут разогнать
Над головой моей тумана... Краски
В моих руках теперь теряют свежесть;
Печальный тон ложится на картинах.
Я бросил кисть, разбил мою палитру,
И по земле, облитой жаркой лавой,
В полдневный зной скитаюсь как изгнанник.
Рыбак
О милый брат! я понимаю вздох,
Из уст твоих слетевший; понимаю.
Зачем твои кудрявые власы
Бросают тень, сбегая на плечо,
Покрытое разорванной одеждой;
Зачем лицо так бледно, а глаза,
Насупившись, сверкают исподлобья.
Ты не один, поверь, страдаешь втайне:
Хоть грудь моя черна, но не из камня.
Я чувствую, как ты, что солнце наше
Моей души уже не греет боле.
Ах, кто из нас нарядится? Кто в силах
Надеть венок из листьев виноградных?
Кому на мысль придет, под сенью лавра,
Протанцовать живую тарантеллу?
Кто музыкой прогнать сумеет горе,
Когда оно, как червь, нам гложет сердце?
Друг, наша жизнь - прогоркнувший лимон,
Которого ничто не усладит. Мы дети
Прекрасные прекраснейшей земли;
Но, как волы, осуждены судьбою
Нести ярмо тяжелого рабства;
Нам надо лбом ломиться, тратить силы,
Потеть в трудах и, к довершены" мук,
Переносить побои иноземца.
Сальватор
О рыболов, тебе, но крайней мере,
Осталося в отраду это море,
Обширное и светлое, как небо.
Ты, как орел, которому земля
Прискучила, слетаешь с гор кремнистых
И в челноке плывешь в открытом море.
Смывая гной с душевных ран своих:
Удар весла, и ты, вольнолюбивый,
Становишься властителем вселенной.
Там можешь ты поднять свое чело,
Как человек глядеть на небо прямо
И песни петь... а если моря шум
Издалека примчит к тебе случайно
Отзвучия земные и на сердце
Навеет грусть, ты смело можешь плакать
И ропот свой сливать с роптаньем волн.
А мы, увы! жильцы земли печальной,
Осуждены в безмолвии страдать,
Нести ярмо пришельцев ненавистных
И грудию позор свой защищать;
Должны глядеть на зло холоднокровно.
От коего б с досады лопнул камень;
И, наконец, волненья затаив,
Искать угла, в котором было б можно
Об участи своей поплакать. Ныне
Нам жалоба вменяется в проступок.
Земля, мой друг, на коей мы родились.
И воздух тот, которым дышим мы,
Заразою язвительною веет:
Из двух друзей, беседующих вместе,
Всегда один безнравственный доносчик.
Рыбак
Не вечно же противный ветер будет
В наш парус дуть. Припомни, добрый Роза,
Над нами есть святое провиденье,
Которое воззрит на нашу участь:
Оно не даст в обиду бедняка
Скупцу богатому. Оно нам облегчит
Путь к счастию. Мы, спящие на камне
И целый день трудящиеся в поте,
Когда-нибудь узнаем лучший жребий.
Из нас теперь немного легковерных:
Придет пора, и явятся меж нас
Мыслители, в устах с железным словом.
Объевши кость, захочется нам мяса.
За осенью для нас наступит лето...
Я этою надеждой успокоен
И весело мои кидаю сети
У берега и в безднах недоступных:
Когда-нибудь в заливе голубом,
На золотом песке брегов Киайи,
Я уловлю в сетях моих - свободу...
Сальватор
О рыболов, ужель ногою белой
На палубу к тебе свобода станет?
Ужель она рукой твоих собратий
Введется к нам в Неаполь? Я боюсь,
Чтоб речь твоя напрасно не погибла,
Как звук пустой и лживый. Эта гостья,
Которую свободой мы зовем,
Нисходит к тем, которые достойны
Ее любви; а мы погрязли в лени;
Лицо ее и поступь для народа,
Убившего в рйзврате мощь свою,
Понравиться не могут. Сибариты,
Обросшие кудрявой, черной шерстью,
Расползпше от неги и еды -
У них душа в мамоне, и мамон
В их голове; безмысленно зевать.
Пить, есть да спать - для них одно блаженство!
По улицам валяясь на спине,
Они глядят по целым дням на небо
И от него даров съедобных ждут;
Единый бог для них могуч и силен,
И этот бог - обжорство. Все другие
Высокие и пламенные чувства
Для сердца их не внятны. Боязливо
Они глядят на меч...
Рыбак
О добрый Роза!
Не обвиняй народа. Горе сердца
Наполнило твой ум мертвящим хладом
И гордостью. Ты смотришь на отчизну
Ошибочно. Народ всегда надежен,
Народ всегда - хорошая земля,
Удобная к богатой разработке;
Земля, внутри которой вечно бродит
Могучий сок, всему дающий жизнь
И действующий вечно с равной силой.
Он - сильный дуб, возводит к небесам
И, возродя, питает человека.
Добром платя за зло и оскорбленье,
Сторицею под плугом и сохой,
Он нам дает обилие и жатвы.
Кидай навоз на землю, всё она
Переродит в златистые колосья;
Она всему дает живую силу,
На ней одной великое родится...
Сальватор
Не знаешь ты, как тягостна для сердца
Живая мысль, не вылитая явно.
Ты плакал бы, как я, когда бы то же
Мог испытать; но, человек простой
И добрый, ты не можешь разгадать
Моей тоски, моих страданий едких,
Отчаянья, которое рождает
Та мысль, что я, рожденный быть на солнце,
Во мраке дни мои окончить должен.
Не знаешь ты, как больно для души
Иметь крыло и быть в позорной клетке.
А между тем, что день, то смерть к нам ближе,
Что день, то меч, врученный нам от бога,
Снедается обыкновенной ржавой.
Мы чувствуем, что в нас, от недостатка
Возвышенной и благородной пищи,
С дня на день огнь душевный тратит силу,
Что тело в нас живет на счет души,
И гений наш, затерянный в пустыне,
Гниет как кладь в закрытом сундуке.
Для гения, мой друг, нужна свобода,
Как пьянице бокал широкодонный.
И мне простор необходим. Ты видишь,
Я утомлен бесплодным ожиданьем...
Устал вздыхать и плакать, как скопец
Над девою в бессильной страсти плачет...
Когда народ, имея столько силы,
Бездейственно у нас коснеет ныне,
То я иду искать других людей.
Рыбак
О истинно-возвышенное сердце,
Горячая и жаркая душа!
Ужели ты не можешь подождать
День... два?.. а там... когда негодованье
Правдивое на свет и на людей
Тебе велит бежать от нас в пустыню,
Друг, берегись другой ужасной бездны,
В которую мы впали нынче все:
Не сделайся бездушным себялюбцем,
Не забывай, что есть над нами промысл;
И если он обогатил нам душу
Влечением к прекрасному, то это
Не для пустой себялюбивой цели,
Но к общему благополучью. Каждый
Из нас отдать отчет обязан богу
В своих делах: я за мои слова
Отвечу там, а ты, Сальватор Роза,
За кисть свою и краски. Дай мне руку,
Возьмем себе в вожатого терпенье:
С ним самое страданье как-то легче,
И каждая высокая душа
В нем мирное прибежище находит...
Сальватор
Ты искренно и сладко говоришь;
Но вспомни то, что на родимой почве
Пшено теперь становится крапивой,
Что семена у нас теряют силу
И не дают полезных прозябаний.
От родины не жду я ничего
И навсегда с Неаполем прощаюсь.
Привет тебе, калабрская земля,
Где выси гор туманами дымятся
И вал морской всегда о берег плещет!
Я кланяюсь тебе, гигант Гаргано,
Окутанный косматыми лесами
И спорящий с грозою!... о, прими
Меня теперь под сень свою! Позволь
С кочующим и девственным народом
Соединить навек мой горький жребий,
Упиться их веселою свободой
И с ними хлеб насущный разломить...
Там, только там величье человека
Во всей красе еще досель осталось
И девственна земля еще доселе;
Там снова я для счастья оживу,
И, как орел, я буду долго, долго
И жизнию и счастьем упиваться..
А если смерть придет ко мне чредой,
Не саван я надену гробовой,
Не меж досок истлеть придется телу;
Я скроюся в объятиях Сибеллы,
Как легкий дым на небе голубом,
Как тихий ключ на черном дне морском,
Не кинув по себе для суетного света
Ни имени, ни пыльного скелета...
МИНОТАВР
(ИЗ ОГЮСТА БАРБЬЕ)
В путь, дети, в путь!.. Идемте!.. Днем, как ночью,
Во всякий час, за всякую подачку
Нам надобно любовью промышлять;
Нам надобно будить в прохожих похоть,
Чтоб им за грош сбывать уста и душу...
Молва идет, что некогда в стране
Прекрасной зверь чудовищный явился,
Рыкающий, как бык, железной грудью;
Он каждый год для ласк своих кровавых
Брал пятьдесят созданий - самых чистых
Девиц... Увы, число огромно, боже!
Но зверь другой, покрытый рыжей шерстью,
Наш Минотавр, наш бык туземный - Лондон,
В своей алчбе тлетворного разврата
И день и ночь по тротуарам рыщет;
Его любви позорной каждогодно
Не пятьдесят бывает надо жертв, -
Он тысячи, обжора, заедает
И лучших тел и лучших душ на свете...
"Увы, одни растут в пуху и щелке,
Их радостей источник - добродетель.
А я, на свет исторгнувшись из чрева
Плодливой матери, попала в руки
К оборванной и грязной нищете...
О, нищета - советчица дурная,
Безжалостная!.. сколько ты
Под кровлею убогого жилища
Обираешь жертв пороку!.. На меня
Ты кинулась не вдруг, а дождалась
Моей весны... Когда ж румянец свежий
Зардел в щеках и кудри золотые
Рассыпались по девственным плечам,
Ты тотчас же мой угол указала
Тому, чей глаз, косой и кровожадный,
Искал себе добычи сладострастья..."
"А я была богата... У богатых
Есть также бог, который беспощадно
Своей ногой серебряной их давит:
Приличие - оно холодным глазом
Нашло меня своей достойной жертвой
И кинуло в объятья человека
Бездушного. А я уже любила...
О той любви узнали, только поздно...
От этого я пала глубоко,
Безвыходно. Нет слез таких, нет силы,
Которая б извлечь меня могла
Из пропасти". Ступивши в грязь порока,
Нога скользит и выбиться не может.
Да, горе нам, несчастным магдалинам!
Но городам, от века христианским,
Не много есть таких людей отважных,
Которые бы нам не побоялись
Подать руки, чтоб слезы с глаз стереть..." -
"Я, сестры, я не грязным сластолюбьем
Доведена до участи моей.
Иное зло, с лицом бесстыдным самки,
Исчадие гордыни и тщеславья,
Чудовище, которое у нас,
Различные личины принимая,
Влечет, что день, семейство за семейством
От родины, бог весть в какие страны,
Суля им блеск, взамен того, что есть,
А иногда взамен и самой чести.
Отец мой пал, погнавшись за корыстью;
Он увидал в один прекрасный день,
Как всё его богатство, словно пена,
Морской волной разметано. С нуждой
Я не была знакома. Труд тяжелый,
Дающий хлеб, облитый нашим потом,
Казался мне невыносимо-страшен...
И я, сходя с ступени на ступень,
Изнеженная жертва! - пала в пропасть
Бездонную... Стенайте, плачьте, сестры!
Но как бы стон и плач ваш ни был горек.
Как ни была б печаль едка, - увы! -
Моя печаль, мой плач живее ваших
У вас они текут не из святого
Источника любви, как у меня.
О, для чего любовь я испытала?
Зачем злодей, которому всецело
Я отдала неопытное сердце,
Увлек меня из-под отцовской кровли
И, не сдержав обещанного слова,
Пустил меня по свету мыкать горе?
Агари был в пустыню послан ангел
Спасти ее ребенка. Я ж одна
Без ангела-хранителя невольно,
Закрыв глаза, пошла на преступленье,
Чтоб как-нибудь спасти свое дитя..."
А между тем нам говорят: "Ступайте,
Распутницы!.." И жены, наши сестры,
На улице встречаясь с нами, с криком
Бегут от нас. Мы им тревожим мысли,
Внушаем страх! Но, в свой черед, и мы
Всей силою души их ненавидим.
Ах! нам порой так горько, что при всех
Хотелось бы вцепиться им в лицо
И разорвать в клочки на лицах кожу...
Ведь знаем мы, что их священный ужас -
Ничто, как страх - упасть во мненьи света
И потерять в нем прежнее значенье;
Страх этот мать семейства дочерям
Передает едва ль не с первой юбкой.
Но для чего в проклятиях и стонах
Искать себе отмщенья? Эти камни
Посыпятся на нас же. У мужчин
На привязи, в презрении у женщин,
Что ни скажи - мы будем всё неправы
И участи своей не переменим.
Нет, лучше нам безропотно на свете
Роль тяжкую исчерпать до конца;
По вечерам, в блистающих театрах,
Сгонять тоску с усталого лица;
Пить джин, вино, чтоб их хмельною влагой
Жизнь возбуждать в своем измятом теле
И забывать о страшном ремесле,
Которое страшнее мук кромешных...
Но если жизнь для нас, несчастных, - тень,
Земля - тюрьма; так смерть зато нам легче:
В трущобах нас она не мучит долго,
А захватив рукой кой-как, без шума,
Бросает всех в одну и ту же яму.
О смерть! твой вид и впалые глаза,
Как ни были б ужасны людям, мы
Твоей руки костлявой не боимся:
Объятия твои нам будут сладки,
Затем, что в миг, когда в нас жизнь потухнет,
Как коршуны, далеко разлетятся
Все горести, точившие нам сердце,
И тысячи других бичей, чьи когти
В клочки гнилья с нас обрывали тело.
В путь, сестры, в путь! Идемте... днем, как ночью|
За медный грош любовью промышлять...
Таков наш долг: мы призваны судьбою
Оградой быть семейств и честных женщин!..
СОВЕСТЬ
(ИЗ ОГЮСТА БАРБЬЕ)
О, бог мой, сколько здесь губительных путей,
По коим каждый день идет толпа людей,
Какое множество страдальцев бесприютных,
Без света, без тепла и в нуждах поминутных;
Какая тьма существ, терзаемых судьбой,
От колыбельных дней до двери гробовой -
Всех жертв не перечесть!.. и видеть их так больно,
Что с уст срывается проклятие невольно.
Но между тем порой задерживаешь стон,
Внезапно будучи глубоко поражен
Тем странным зрелищем, что мученики эти,
Стада невольников, запутанные в сети,
Мильоны голышей, лишенные всех благ,
Не отступают прочь от долга ни на шаг,
О совесть светлая! - источник чувств небесных,
Исторгнувшая нас из ряда бессловесных!
Недаром ты судьбой положена нам в грудь;
Ты в этом омуте, конечно, что-нибудь -
Не призрак суетный людского произвола,
Не слово праздное, придуманное школой, -
О нет, стократно нет! Для этой тьмы людей,
Немых, затерянных среди земных путей,
Для этих париев, для атомов ничтожных, -
Взамен всех благ земных и радостей возможных!
Ты, совесть, только ты из-за всегдашних туч
Бросаешь им живой и благотворный луч...
ИЗ БАРБЬЕ
О горькая бедность!
Ты, взявшая с искони века
В свое обладанье
Из божиих рук человека, -
Губительный призрак,
Играющий жертвой бессильной,
От дней колыбельных
До сумрачной двери могильной, -
Ты, пьющая жадно
Кровавые слезы людские,
От века глухая
На стоны и вопли живые...
О матерь всех бедствий!
Я звал тебя часто к ответу
И все твои язвы,
Как в зеркале, выставил свету, -
Затем, чтобы каждый,
В груди чьей не камень положен,
Увидя твой образ,
Был тайною думой встревожен.
Чтоб мог он глубоко
Проникнуться теплым участьем
К бесчисленным жертвам,
Гонимым нуждой и несчастьем,
И, гнев поборовши,
Уста оградя от проклятий,
Считал бы за долг свой
Прощать осуждаемых братии.
О горькая бедность!
Дай бог моим песням успеха,
Пускай они всюду
Пробудят ответное эхо...
Пускай отзовется
На клич мой толпа благородных
Поборников дела -
За черное племя голодных!
Пора вдохновенным
Слить дружно свой голос скорбящий
И стать против язвы,
Людей миллионы губящей...
Пора лютый голод
Изгнать навсегда из-под неба
И, с братской любовью,
Дать каждому рту кусок хлеба...
Пора бесприютным,
Чтоб в мире их что-нибудь грело,
Дать на зиму шерсти
Прикрыть свое зябкое тело.
Гнетущая бедность!
Из рук твоих, жадных от века,
Пора бы всецело
Извлечь бедняка-человека...
Но тщетно! в юдоли
Стенаний и горького плача
Едва ль разрешима
Великая эта задача.
Как ум наш ни бейся,
В тенетах труда и науки,
Чтоб как-нибудь братьям
Смягчить их тяжелые муки, -
Увы! бедным жертвам,
Идущим житейской дорогой,
На страже в грядущем
Страданий так много, так много,
Что робкое сердце людское,
Далеко предела земного,
Искать будет вечно
И мира, и быта иного...
СМЕХ
(ИЗ БАРБЬЕ)
I
Мы ней утратили, всё, даже смех радушный
С его веселостью и лаской простодушной, -
Тот смех, который встарь, бывало, у отцов,
Из сердца вырвавшись, гремел среди пиров.
Его уж нет теперь, веселого собрата:
Он скрылся от людей и скрылся без возврата...
А был он, этот смех, когда-то добрый кум!
Наш смех теперешний - не более как шум,
Как вопль, исторгнутый знобящей лихорадкой,
Рот искажающий язвительною складкой.
Прощайте ж навсегда и песни и любовь,
Вино и громкий смех, - вы не вернетесь вновь!
В наш век нет юношей румяных и веселых,
Во славу красоте дурачиться готовых;
Нет откровенности, бывалой в старину -
При всех поцеловать не смеет муж жену;
Шутливому словцу дивятся, словно чуду;
Зато цинизм теперь господствует повсюду,
Желчь льется с языка обильною струей;
Насмешка подлая пиши над нищетой,
Повсюду, как в аду, у нас зубовный скрежет:
Смех не смешит людей - нет, он теперь их режет...
II
О смех! Чтоб к нам прийти с наморщенным челом.
Каким доселе ты кровавым шел путем?
Твой голос издавна там слышался, бывало.
Где всё в развалинах дымилось и пылало...
Он резко пробегал над нивой золотой,
Когда по ней толпу водили на разбой;
На стенах городских, нежданно, без причины,
Он слышался сквозь стук ударов гильотины;
Он часто заглушал и стон и громкий плач,
Когда за клок волос тряс голову палач...
Вольтер, едва живой, но полный страшной силы,
Прощаясь с жизнию, смеялся у могилы -
И этот смех его, как молот роковой,
В основах потрясал общественный наш строй.
О тех пор под тяжестью язвительного смеха
Ничто прекрасное не жди у нас успеха!
III
Увы! беда тому, в ком есть святой огонь,
Кто душу положить хотел бы на ладонь?
Беда, сто раз беда той музе, благородной,
Которая, избрав от детства путь свободный,
Слепая к призракам мишурной суеты,
Полюбит идеал добра и красоты!
Смех, безобразный смех - людской руководитель,
Всего прекрасного завистливый гонитель,
Как язва кинется внезапно на нее,
Запутает в сетях, столкнет с пути ее.
И тщетно, бедная, сбирала бы усилья
Широко развернуть израненные крылья, -
И песнью в небесах подслушанной своей
Затронуть заживо больную грудь людей, -
Увы, на пол-пути, лишенная надежды,
Поникнув головой, сомкнув печально вежды,
Она падет с небес... А там, на краткий срок
Забившись где-нибудь в безвестный уголок,
Оплакивая жизнь, но с жизнию не споря, -
Умрет до времени с душою, полной горя...
Дант (Из Августа Барбье). Сб. "Молодик на 1844 год", стр. 30-31; дата
цензурного разрешения - 22 марта 1844 г. - принуждает отнести дату
стихотворения ("14 сентября") к 1843 г. Французский подлинник - "Dante"
("Dante, vieux Gibelin! quand je vois en, passant") из знаменитых "Ямбов".
{См. "Iambes et Poemes par Auguste Barbier". Sixieme ed. revue et corrigee,
Paris, 1849, p. 51-53; дальше везде цитируется это же издание.}
Огюст Барбье (1805-1882) - французский поэт, оставивший значительный
след в русской поэзии. Его сборники "Ямбы" и "Il pianto" (Жалоба) имелись
уже среди книг Пушкина. {Б. Л. Модзалевский, Библиотека Пушкина, "Пушкин и
его современники", вып. IX-X, стр. 149.} "Для создания новой поэзии, - писал
в 1832 г. Баратынский, - именно недоставало новых сердечных убеждений,
просвещенного фанатизма: это, как я вижу, явилось в Barbier". Знал Барбье и
увлекался им Лермонтов. В России Барбье сразу же подвергся цензурному
запрещению; тем не менее широкое усвоение Барбье передовыми слоями русского
общества и даже оценка его в русских журналах начинается уже с 40-х годов.
Ср. отзыв о нем в "Отечественных записках" (1843, кн. XII, отд. VII, стр.
21-22), из которого видно, чем пленял Барбье и петрашевцев, интересовавшихся
общественными вопросами как раз с указанных в рецензии точек зрения. Первым
из петрашевцев упоминает о Барбье Достоевский (в письме к брату от 1 января
1840 г.), сохранивший любовь к нему и в позднейшие годы. Об особом
пристрастии к Барбье Дурова и его кружка рассказывает в своих воспоминаниях
А. П. Милюков. {См. А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства, стр.
181, и его же, Очерк истории русской поэзии, СПб., 1861, изд. 3-е, стр.
223-225.}
Перевод "Данта" является не только первым из известных стихотворений
Дурова, но и первым вообще переводом из Барбье, появившимся в русской
печати. В нем дана характерная для гражданского пафоса Барбье и всей "школы
1830 года" переоценка образа Данте, в котором ясновидец, возлюбленный
Беатриче уступает место Данте - гражданину, изгнаннику, оплакивающему
потерянную свободу.
Из Барбье ("Как больно видеть мне повсюду свою горесть"). Там же, стр.
34-35. Французский подлинник - из сб. "Il pianto" ("Il est triste de voir
partout l'oeuvre du mal").
Киайя. "Финский вестник", 1846, т. X, отд. I, стр. 5-12 (с датой: "1845
года, майя 8 дня"). Перевод диалогизированной поэмы Огюста Барбье "Chiaia"
("Je t'envie, о pecheur! sur la greve et le sable") из сб. "Il planto".
Киайя - морское побережье возле Неаполя. Сальватор Роза {1615-1673) -
итальянский живописец, по преданию покинувший родной Неаполь, находившийся
тогда под властью испанцев; в 1647 г. принимал участие в народном восстании,
которым руководил рыбак Мазаниэлло; отсюда - диалог вольнолюбивого художника
с рыбаком. Но в уста художнику XVII в. Барбье влагает мысли и настроения
карбонариев, боровшихся в 20-30-х годах XIX в. против неаполитанских
Бурбонов за национальное возрождение и объединение Италии. Отсюда - в
условиях николаевского режима - актуальность этой вещи также в среде
петрашевцев. "Нередко - рассказывает А. П. Милюков, - С. Ф. Дуров читав свои
стихотворения, и я помню, с каким удовольствием слушали мы его перевод
известной пьесы Барбье "Киайя", в которой цензура уничтожила несколько
стихов".<ref>А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства, стр. 184.</ref>
Цензурные пропуски, действительно, есть и везде отмечены у Дурова
многоточием, что видно из сравнения перевода с подлинником; после стиха 146
("На ней одной великое родится") недостает трех строк подлинника,
заканчивающих предыдущую тираду <о земле и народе> угрозой по адресу
угнетателей. Другой пропуск - после стиха 170, где недостает двух стихов,
придающих нетерпеливым ожиданиях Розы явно революционный характер:
Quant a moi, je suis las d'attendre Touragan,
Chaque jour de compter sur un bond du volcan. {*}
{* Перевод: Что до меня, я устав ждать урагана,
Каждый день рассчитывать на изверженье вулкана.}
Тогда же в "Литературной газете" (1844, № 41), в анонимной статье
"Сальватор Роза" дважды упомянуто о картинах землетрясения - обычной теме
"сильных и мрачных" ландшафтов Розы, что и ведет, вероятно, к пропущенной в
переводе Дурова метафоре поэта-революционера (un bond du volcan).
Минотавр (Из Огюста Барбье). "Современник", 1862, т. XCII, отд. I, стр.
213-216. Французский подлинник - "Le Minotaure" - из сб. "Lazare" ("Allons,
enfants, marchons la nuit, comme le jour").
Совесть (Из Огюста Барбье). Там же, вслед за предыдущим. Французский
подлинник - "Conscience" из сб. "Lazare" ("О, mon Dieu, par combien
d'effroyables cheroins").
Из Барбье ("О горькая бедность!"). "Современник", 1863,; т. XCVI, стр.
368-370. Французский подлинник - "Epilogue" из сб. "Lazare" ("О, miseie!
misere!"). После стиха 20 пропущено в переводе четыре стиха"
Смех (Из Барбье). "Эпоха", 1864, кн. 1-2, стр. 518-520. Французский
подлинник - "Le riie" из сб. "Iambes" ("Nous avons tout perdu, tout, jusqu'a
ce gros rire"). В переводе есть отступления от подлинника, подсказанные,
видимо, требованиями цензуры.