Стихотворения Дранмора править
Поместив в «Отечественных Записках» несколько стихотворений из Дранмора, в переводе Д. Л. Михаловского, и печатая еще несколько произведений того же писателя в переводах гг. Михаловского и Вейнберга, редакция считает не лишним сказать о нем несколько слов.
Дранмор (псевдоним), родом швейцарец, живущий в Южной Америке и пишущий на немецком языке, приобрел известность в немецкой литературе с 1861 г., когда он издал сборник своих стихотворений, под заглавием «Поэтические отрывки» (Poetische Fragmente). Этот сборник был принят немецкою критикою с большим сочувствием и сразу поставил Дранмора в ряду замечательных немецких поэтов. Мастерский стих, проникающий все эти произведения элегический тон, полный искренности и задушевности и чуждый всякой сантиментальности, философское настроение, соединенное с поэтическим творчеством, оригинальность взглядов и приемов, с которыми Дранмор трактует о темах, по-видимому, исчерпанных поэтами всех времен и народов, — все эти качества не могли не обратить внимания на него, как на поэта, в произведениях которого слышится веяние какого-то нового духа. Один из немецких критиков выразился о них таким образом: «Только две породы людей подвергнуть их непримиримому преследованию: это — ханжи и цех посредственных поэтов по ремеслу. И тем, и другим мы скажем, вместе с Гервегом: посторонитесь, господа; дайте простор парению свободной души». Другой критик сказал, что Дранмор глубиною духа и мыслей возвышается как великан над нашими (немецкими) дюжинными лириками". Перлами «поэтических отрывков» немецкая критика признала стихотворения под следующими заглавиями: «Хижина рыбака», «Листок из времен юности», «Perditta», «Возвращение на родину», «Febre amarella» и «Ночная вахта». Это последнее стихотворение исполнено высокого лиризма и проникнуто величественным миросозерцанием. Поэт бодрствует на палубе корабля, бросившего якорь у острова св. Елены. Тишина звездной тропической ночи, вид утёса, бывшего могилой знаменитого изгнанника, внушают ему целую массу впечатлений, чувствований и дум. Все это изливается с какою-то порывистою страстностью в стихах, в которых слышится и вдохновенный гимн свободе, всеобщему миру, прогрессу и знанию, и горькая ирония над кровавою славою завоевателей, и хватающая за сердце грусть там, где поэт касается своего внутреннего мира, своего одиночества в своих неудовлетворенных стремлений.
Еще более впечатления произвел другой сборник стихотворений Дранмора, появившийся в 1867 году, под названием «Requiem», с эпиграфом: «Ueber den Tod soll man veder lachen noch weinen», т. e. смерть не должна возбуждать ни смеха, ни слез" (старинное изречение). В этом сборнике, прежде всего, поражает оригинальность темы. Тема эта — апофеоза смерти, смерти самой в себе, как предела всяких страданий, как единственного и лучшего утешения для человечества, как сна, не возмущаемого никакими грезами, как властительницы мира, как разрушительницы, создающей новую жизнь. По выражению самого поэта, реквием есть «заупокойная месса, в которую преобразилось, мало-помалу, все, к чему он стремился, чего надеялся, что приобрел, будучи переработано в горниле его дум, в сокровеннейшей глубине его существования». Действительно, в Драпморе мы видим — как грустный оттенок, заметный с самых ранних его стихотворений, переходит все в более и более мрачный колорит; как его рефлексия становится все глубже, лиризм — серьёзнее, пока все вынесенное им из жизненного опыта и размышлении не выразилось в его реквиеме. Во вступительном стихотворении к этому сборнику, поэт, обращаясь к смерти, говорит, что он желает быть ее певцом и пророком, чтобы увенчать ее розами. Нельзя сказать, чтобы это «увенчание розами» удалось поэту вполне. Несмотря на прославление смерти, которую он «издавна лелеет в груди своей, как задушевный образ, озаренный звездным сиянием, и которая наполняет его сердце таким сладостным утешением», Дранмор называет ее в другом месте «незаслуженным жребием»: возмущается тем, что после тысячи бурь, опасностей, битв со стихиями, человек исчезает бесследно в глубине океана; он приходит в ужас от мысли, что тело человека, «это зерно, так медленно возрастающее, должно медленно истлеть в могиле». Словом, и в реквиеме, по временам, звучит то же отчаяние, которое в стихотворении, принадлежащем к «Поэтическим отрывкам» (переведенном в «Отечественных Записках» под заглавием «Дума») заставило Дранмора воскликнуть:
К чему ж борьба, наука, вдохновенье,
Когда наш век одну минуту длится?
Все это — лишь желание забыться,
Поспешный бег пред словом: «истребленье»!
И в заключительном стихотворении реквиема вся эта прелесть смерти сводится к тому, что, вместе с наслаждениями жизни, кончаются и страдания, так как смерть уничтожает сознание — и поэт заканчивает мольбою, «чтобы его братья, преданные земле, были бессознательно счастливы».
Эти внутренние контрасты темы с ее выполнением, эти порывы души, вопреки своему неверию стремящейся пробиться за ту грань, которую указала для нее материалистическая философия, и при этом звучный, полный силы, точно выкованный стих — производят на читателя поразительное впечатление. Но и в реквиеме, и во всех стихотворениях Дранмора есть еще одна черта, в высшей степени симпатичная: они проникнуты любовью к человечеству. Несмотря на горькие жалобы Дранмора на бездушие, лицемерие, предательство и ничтожество людей, от которых, по-видимому, он перенес много горя, он примиряется с ними. В этом отношении, характеристичны два его стихотворения: одно в реквиеме, где он говорит, что он часто давал обет ожесточиться против людей, изведав всю их низость, но, едва проходили его страдания, он каждого желал прижать к своей груди. Другое — в «Поэтических отрывках», под названием «Сплин», где он говорит, что его гнев против людей превратился, наконец, в печаль, так как и «он сам, в сожалению, создан из той же глины». Словом, он не давит своих ближних высокомерным презрением, подобно, например, Байрону, и находит человечество не «злым, а только слабым».
Таков дух произведений Дранмора, представляющих законченное целое, далее которого он не пойдет, если верить вышеприведенным словам поэта, что весь его внутренний мир преобразился в заупокойную мессу, и уверению, что он навсегда расстался с поэзией, «прекрасным сном юности», выставленному эпиграфом к полному собранию его сочинений, изданному в Берлине в 1873 г. Было бы желательно, чтобы Дранмор нарушил этот зарок, потому что подобные ему самобытные, оригинальные поэты во всяких литературах представляют редкое явление.
В заключение скажем, что многие стихотворения Дранмора не могут быть переведены вполне, а другие и вовсе не могут быть переведены для русского читателя, и, кроме того, при преобладании в них рефлексии, некоторые из них, блестя, по местам, первостепенными достоинствами, в других частях своих растянуты и многословны, и обе эти причины заставляют переводчика или сокращать их, или удерживать только главную мысль, относясь совершенно свободно к форме ее выражения. И вообще, этот писатель представляет большие трудности для перевода.
I.
О, что за время! Как все странно, смутно в нем!
Так скупо радостью и светом наделяя,
Оно, однако же, идет своим путем,
Безостановочно, усталости не зная,
В ту сторону, где солнечный восход…
Да, все вперёд, вперёд, вперёд
Спешит загадочное время,
С весами и с мечем. И, видя это, мы
Несем бодрей и легче бремя
Испуга и стыда, давящее умы,
Гнетущее сердца в те горькие мгновенья,
Когда перед врагом они с полей сраженья,
Разбитые, бегут…
Богатство мудреца —
Такая мелкая, ничтожная монета!
Удел мыслителя — глумление глупца,
Проклятие толпы, теперь, когда для света
Владыкою верховным стал Маммон…
Несчастный праведник! Что может сделать он,
Чье сердце отклик даст на все его мученья
Теперь, в дни общего броженья,
Когда на площадях, на улицах, в домах,
Пред золотым тельцом все падает во прах;
Когда везде гнездо свивает
Неумолимый демон тот,
И, торжествуя, ослабляет
Ума свободного полет?..
Увы! прельстителя медовые слова
Так соблазнительны! Кружится голова
Так сладостно от них! И с каждым днем все шире
Все больше цех глупцов — и в хаотичном мире
Воздушных призраков теряет человек
Свое достоинство и честь свою на век!..
Куда я ни взгляну — везде притворства маска,
Обман самих себя, тщеславье, мишура,
Скелетов позлащенных пляска…
Но, с ними на ряду, и светлый труд добра,
И к солнцу истины полёт орлиный знанья…
Куда я ни уйду, — везде передо мной
Коварство гнусное и эгоизм сухой;
Но, с ними на ряду, и гневные созданья
Голодной нищеты…
Да, все еще темно,
Загадочно и странно это время,
Рукой которого уж столько свершено,
Которое несет с глубоким стоном бремя
Тяжелых старых уз, и все-таки спешит,
Спешит гигантскими шагами
Туда, где солнце, облаками
Не омраченное, блестит…
Придет, придет пора, когда позор неволи
Земля, воспрянувши, растопчет наконец!
«Е pur si muove» [*] — так сказал пророк-мудрец
В предвиденье для ней иной и лучшей доли.
И только эта мысль — пытливому уму
Надежда, вера и отрада;
Она одна дает ему
Бальзам целительный от яда
Душевной скорби; с нею он,
Среди мучительных сомнений,
Порою твердо убежден,
Что для грядущих поколений
Заблещут всей своей красой
Лучи добра над мирозданьем,
И к ним дух новый с новым знаньем
Сойдет живительной росой!..
[*] — «А все-таки она (земля) движется!» — известные слова Галилея.
II.
Обширен мир земной и расстилает он
Свои сокровища пред нашими глазами.
Кто хочет завладеть роскошными плодами,
Пусть прямо в бой идет, всегда вооружен
Запасом свежих сил; кто ищет охраненья
Природных прав своих, пусть растоптать спешит
Рой гадов мерзостных, что вьется и шипит
В пыли, у ног его… Бойцу для нападенья
Дорога трудная; преследуя врага,
По страшным крутизнам, по дебрям и болотам
Он пробирается; усталая нога
Скользит над безднами; покрытый кровью, потом,
То падая без сил, то вновь спеша вперед,
С нечеловеческим усильем победитель
Срывает наконец давно желанный плод…
Призыв мой лишь к тебе, бестрепетный воитель,
Герой открытого сражения, — не к вам,
Пираты жалкие, способные врагам
Мстить только воровски, из подленькой засады!..
Меж сотней доблестных едва-ль один боец
С победой из борьбы выходит, наконец!
Кровавые труды, неверные награды —
Вот весь его удел. На голову кладут
Страдальцу терн сухой, но не венок лавровый;
Из лестниц, на небо ведущих, подают
Обломки жалкие… Измученный, суровый,
Разочарованный, бесплодно погубя
Все силы лучшие, он слышит вкруг себя
Не хоры ангелов, а говор заурядный
Бесчувственной толпы… Порою лишь прохладный
Оазис встретится в пустыне, и потом —
Могила тихая с глубоким, вечным сном…
А где же прочие? Рассеяны, разбиты…
Тот — жалкий хлеб кропит слезами в нищете;
Тот — бродит по свету без крова, без защиты;
Тот, сам себя забыв, блуждает в темноте,
Полуразрушенный, с рассудком омраченным…
Но лучше сохранять энергию в борьбе
И смело, глубоко смотреть в глаза тебе,
О древне-фивский сфинкс! чем быть лишь обыденным
Нулем среди людей и робко не дерзать
Твои мудрёные задачи разрешать…
Смерть трупы громоздит без устали на трупы.
Но благороднее отдаться в руки ей,
Все силы истощив, чем задохнуться тупо
В ярме невольника, под гнусный звон цепей…
Обширен мир земной, и в нем сокровищ много.
Пароль у нас: «вперед, хотя темна дорога!»
Да, братья, все вперед, хотя-б лишь одному
Из всех мильонов Бог судил рассеять тьму
И, мир освободя от всех скорбей и болей,
Взойти с победою на жизни Капитолий!..
III. К смерти
О смерть, моих властительница дум,
Конец надежд, порывов и желаний,
Вопрос души, тревожащий наш ум,
Колеблющий твердыню наших знаний;
Чей образ был так от меня далёк
В дни юности, когда я жил мечтами,
Когда моей души живой поток
Наполнен был весенними дождями;
Которой так боялся прежде я, —
Хотя мне жизнь за гробом обещали, —
Привыкнувши к утехам бытия,
К его страстям, заботам и печали;
Которой я теперь с надеждой жду,
Как сна, где нас не потревожат грёзы.,
Что всё уймет в груди: любовь, вражду…
И навсегда осушит наши слезы!
Как часто я взывал к тебе в тиши,
Желал твоих таинственных объятий!
О, смерть! бальзамом будь для ран души,
Отрадою моих скорбящих братий.
Тебя, тебя я буду прославлять!
Позволь мне быть, в смирении глубоком,
Твоим певцом, глашатаем, пророком,
Чтоб розами твой образ увенчать;
Превознести ту творческую силу,
Что бытие истлевшему даёт,
Жизнь новую из праха создаёт,
Ввергая все живущее в могилу…
………………………………………
………………………………………
Свой Requiem тебе я посвятил…
В нем каждый стих пропитан сердца кровью,
Всем существом моих душевных сил
И к ближнему глубокою любовью.
IV.
К чему слова напрасные поэта?
И песнь его — кому теперь нужна,
Когда не льстит она капризам света
Иль если в ней насмешка не слышна?
Да, в наши дни, чреватые грозою,
В наш зрелый век, кто станет прибегать
К поэзии, чтобы ее струёю
Своей души заботы облегчать?
Я не хочу быть гостем нежеланным
И с лирою не выступаю в свет
Ни как герольд тревоги, с кликом бранным,
Ни как любви чувствительный поэт.
Была пора: я с гордым ликованьем
Глядел на мир сквозь утренний туман;
Теперь — один, один исход мне дан:
Жить внутренним глубоким созерцаньем.
Дней юности прошел счастливый сон,
Давно уже мне чуждо наслажденье;
Борьба с собой и самоотреченье,
Дух жертв — вот мой теперешний закон.
И все, к чему душа моя стремилась,
В горниле дум моих преобразилось
В торжественный заупокойный звон…
Еще не все в моей груди погасло,
Не весь огонь, что некогда пылал,
К которому никто не подлил масла —
Его я сам лелеял и питал.
Нет, сердце, нет! в тебе еще мелькают
Струи огня от пламени того,
И искры вверх, сверкая, вылетают
По временам из пепла твоего.
Не много их, другие догорели, —
Зима близка и я стою у цели,
К которой все живущие придут;
И, может быть, напрасен был мой труд.
Мне кажется, что свет меня осудит
И обвинять тебя с насмешкой будет
Его сухой, холодный приговор,
За то, что ты уж слишком сильно билось,
Что не совсем ты в пепел превратилось,
Не унялось еще до этих пор!
Смущусь ли я холодностию века?
Нет, до конца я буду продолжать:
Певцы должны для блага человека
Свет истины и правды прославлять.
Смерть близится, а с ней — предел сознанья
Передо мной, как призрак, восстает;
Но страстное, тоскливое желанье
Влечет меня, по-прежнему, вперед.
Мне не дано того огня святого,
Не мой удел — тот вдохновенный дар,
Чтоб молнией пророческого слова
В сердцах людей производить пожар.
Вам первенство, светильники созданья,
Дари ума! призванье ваше в том,
Чтобы людей, томимых жаждой знанья,
Поить своим божественным вином.
Источник текста: журнал «Отечественные Записки», 1876, №№ 1-2, стр. 449—456.