Степь (Уйда)

Степь
автор Уйда, пер. Любовь Борисовна Хавкина

Оригинал: английский, опубл.: 1885. — Источник: az.lib.ru

Уйда

Степь

Английская писательница Уйда родилась в 1840 году, умерла в 1909 году. Отец её был француз, мать англичанка. Настоящее её имя — Луиза Раме. Уйда — это имя вымышленное, псевдоним, которым писательница подписывала свои произведения. В юности она жила в Лондоне. Впоследствии поселилась в Италии, где провела большую часть своей жизни. Первый роман Уйда появился в печати, когда ей было двадцать лет. Она написала много книг для взрослых и для детей. В большинстве своих произведений, особенно произведений, написанных для детей, Уйда с искренним сочувствием и симпатией описывает жизнь людей обездоленных и бедных.

Сюжет рассказа «Степь» навеян героикой национально-освободительной борьбы в Италии в 19 веке. Маленькая девочка Пальма ушла в степь, чтобы найти отца, скрывающегося от полицейских.

Для младшего возраста.

Уйда

Степь

— Ты не должна ни с кем разговаривать, Пальма, — объяснила мать. — Если тебя будут расспрашивать, ты не должна отвечать ни слова. Слышишь? Ни слова. Ты не должна лгать, но и правды не должна говорить. Молчи, молчи на все. Понимаешь, дорогая?

— Понимаю, — ответила Пальма.

Это была десятилетняя девочка, рослая и сильная для своих лет, проворная, подвижная и гибкая, как тростник. Золотисто-рыжие кудри обрамляли ее нежное личико, а большие темные глаза смело глядели из-под бровей.

Она коротко ответила матери:

— Понимаю.

Мать, Сильвия Долабелла, с грустью смотрела на нее.

— Жизнь отца в твоих руках, — прошептала она.

Пальма кивнула головой. В глазах ее горел огонек нетерпения, словно она думала: «Зачем повторять два раза одно и то же?»

Она не любила лишних слов.

— Я хоть и мала, но сильна. Не сомневайся во мне, мама. Отец никогда не сомневается.

Отец Пальмы, Долабелла, был революционером. Он поставил себе целью облегчить тяжелую долю народа. Он пользовался всеобщей любовью в Галларате; его стройная фигура, выразительное лицо и звучный голос известны были далеко за пределами Ломбардии.

Но начальство обратило внимание на его публичные речи, и Долабелла был арестован.

В один прекрасный солнечный день Пальма сидела с отцом под большими кипарисами в саду. Вдруг вошли жандармы и без всякого предупреждения или объяснения окружили Долабеллу и, приставив револьвер к виску, чтоб он не сопротивлялся, надели ему ручные кандалы.

— В чем мое преступление? — спокойно спросил Долабелла.

Жандармы ответили только ругательствами, и двое увели его через садовую калитку, оттолкнув ребенка, а остальные принялись шарить по всему дому.

— Будь покойна, милочка; я вернусь через час. Это недоразумение, — сказал отец.

Садовая калитка закрылась за ним, и девочка осталась одна. А вооруженные люди принялись ломать замки и вынимать все, что было в шкапах и комодах. Письма и документы они сложили вместе и опечатали.

Однако, отец не вернулся ни через час, ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Его увезли в другой город, чтобы предать военному суду. Семья узнавала о нем что-нибудь только по слухам, по рассказам друзей да по газетам.

Все это происходило в девяносто четвертом году девятнадцатого века в Ломбардии. Люди боялись выказать Долабелле сочувствие, чтобы, в свою очередь, не подвергнуться подозрению, обыску и аресту.

Маленький городок Галларата утратил значительную часть прелести, которую имел в старое время. Однако, здесь еще можно найти старинные уголки и красивые расписанные дома.

За городом до сих пор тянется во всей красе и свободе необъятная песчаная степь, поросшая вереском. Дым фабричных труб клубится над городом, крикливые продавцы и суетливые чиновники снуют по улицам, но никакой шум и смрад не доходит до обширной безмолвной степи, где чувствуется только запах цветов и травы, слышится лишь жужжание пчел да пение птиц.

Перед арестом отца Пальма проводила самые счастливые часы своей жизни в степи.

Отец ходил туда читать свои любимые книги и составлять речи, которыми он зажигал сердца и возбуждал умы городских рабочих — ткачей, прядильщиков, стекольщиков, слесарей, столяров.

Пальма горячо любила родную степь с белыми цветочками и запахом меда и всегда носила на груди или за поясом веточку вереска. Когда она бывала в городе, эта веточка напоминала ей белое море цветов, живительный аромат степи, ясное лазурное небо, коршунов и ястребов, парящих в высоте, жаворонка, гнездящегося среди вереска, зайца, подгрызающего его корни.

С тех пор как Пальма осталась одна, мать ее не пускала в степь.

— Без отца ты заблудишься в этой дикой местности, — говорила она.

Пальма отвечала:

— Нет, я и в темную ночь найду дорогу.

— Кто ж тебе ее покажет?

— А кто ее показывает земляной мышке или кроту?

Пальма тосковала по степи. Она привыкла к ее тишине, необъятному простору и сладкому аромату.

Однообразно тянулись долгие дни. Известий они не получали. Полиция заходила к ним в дом, когда вздумается, перехватывала письма с почты и осматривала шкапы и сундуки.

Девочка смотрела на приходивших жандармов с такою ненавистью, что они не раз грозили ей.

— Придушить бы этого щенка, — говорил офицер.

Однажды мать и дочь прочли в газетах, что Долабелла бежал из миланской тюрьмы, где он сидел уже несколько месяцев в ожидании суда.

Лицо Пальмы так преобразилось, что жандармы, удвоившие надзор за домом, говорили:

— Ага, девчонка знает, где он!

Но ни она, ни мать этого не знали. И только во мраке ночи в своей спальне они решались шепнуть друг другу:

— Мы о нем услышим… Может быть, увидим его… Он решится на все, чтобы нас проведать, если будет жив.

А Пальма думала: «Если он вправду спасся, то, должно быть, находится в степи».

Ведь они с отцом знали, какое надежное убежище представляет вереск. Они исследовали старые, подземные ходы, развалины крепостей, пещерные жилища исчезнувших народов и звериные берлоги в глубине почвы. На этой обширной равнине, скрываясь в густом вереске, человек мог издали видеть приближение врага. О, да! Если отец жив, если он действительно свободен, то наверное придет в свою излюбленную степь.

У них было любимое местечко, которое они вместе разыскали, — подвал какой-то давно уничтоженной крепости, снаружи совершенно заросший вереском и широкими лопухами. Они немного расчистили его, устроили дерновые скамейки и здесь просиживали целыми часами в жаркие летние дни, и жгучее солнце не могло проникнуть в этот прохладный зеленый полумрак. Вот куда он придет, если ему удалось спастись!

Уверенность, что отец в степи, росла у Пальмы с каждым днем, и она чувствовала такое же желание вырваться, на волю как птичка, пойманная среди вереска и посаженная в клетку.

Когда мать однажды ночью разбудила ее и, то плача, то смеясь, сообщила, что он действительно в степи и тайком придет попрощаться с ними перед тем, как покинуть родную страну, то Пальма не удивилась: она этого ожидала.

— Слушай, Пальма, девочка, — задыхаясь, говорила мать. — Приходил Идаличчио. Он сказал мне, что отец в степи.

— Ах!..

Лицо девочки просияло.

Крестьянин Идаличчио был человек грубый, но добрый; он очень любил Долабеллу, хотя всегда предсказывал, что красноречие доведет его до тюрьмы.

— Мы не должны допустить, чтоб он сюда пришел, деточка, — сказала мать. — Понимаешь? Наш дом всегда стерегут, и он попадется, как птица в сеть.

Она опустила руки на стол, прислонилась к ним головою и горько зарыдала.

С лица Пальмы сбежала радостная улыбка. Нет, он не должен возвращаться домой. К тому же это уж и не его дом, а что-то мрачное, вроде тюрьмы, куда вечно заглядывают жандармы и откуда безвозвратно ушло веселье.

— Кто-нибудь должен предупредить его, чтоб он сюда не приходил, — сказала она. — Не возьмется ли Идаличчио?

— Нет, — ответила Сильвия, и голос ее прервался рыданиями. — Старик говорит, что он принес весть ради отца и ради нас, но он так боится, что даже не возвращается степью, а идет к своему брату-рыбаку на Ольмо. Он до смерти испугался, когда отец ночью-вдруг появился перед ним.

— А что сказал отец?

— Вот что: «Иди, передай моей жене и дочке, что я здесь скрываюсь. Завтра ночью я во что бы то ни стало приду повидаться с ними, так как я должен бежать за Альпы».

— За Альпы?

— Да, это единственное спасение. Здесь — не теперь, так позже — его накроют и опять посадят в тюрьму.

— Понимаю.

На дворе шел дождь; часы громко тикали, и все звуки, которыми бывает полон старый дом, оживляли ночную тишину. Пальма сидела на постели, широко раскрыв глаза, в которых отражалось ее душевное волнение.

— Пусти меня, — сказала она, наконец.

— Тебя? В степь?

Мать зарыдала еще сильнее.

— Тише, мама. Тебя будет слышно с улицы, — сказала девочка. — Да, я пойду. Я знаю степь так же, как ты свое кресло. Он наверное спрятался в нашей развалине.

В эту ночь ни мать, ни девочка не спали. Они все ждали, что отец может притти, что послышатся шаги на мостовой, легкий стук в ставни, но они слышали только шум дождя, стекавшего по водосточной трубе в сад, треск кузнечиков и бой городских часов.

Пальма с нетерпением поглядывала на заплаканные глаза матери. Лицо девочки было очень бледно, но выражало решимость. Она собиралась в четыре часа отправиться в путь и уже надела платье из домотканного полотна вроде халатика; ей оставалось только накинуть цветной фартук и повязать голову большим желтым платком. Костюм ее дополняли деревянные башмаки. С собою она брала булку и фляжку с вином. Немножко нетерпеливо вырвалась она из объятий матери, и с лицом, мокрым от материнских слез, вышла через садовую калитку в переулок.

Пальма была счастлива, как птица, выпущенная на волю.

Ей предстояло отыскать отца, ей предстояло увидеть степь в цвету.

Она беспрепятственно вышла в ближайшие городские ворота и направилась по знакомой ей дороге.

Время от времени Пальма встречала какой-нибудь воз на волах, нагруженный фруктами, сеном, кувшинами молока или метлами из вереска. Но никто не обращал внимания на маленькую девочку в желтом платке.

Когда стало светать, она была далеко от города; солнце уже яркими лучами озарило цепь ломбардских Альп, когда она увидела первый кустик вереска. Она опустилась на колени и поцеловала милое растение, которое так давно не видала.

Кругом, насколько глазу было видно, расстилалась степь с зелеными, розовыми, белыми и красными переливами, безбрежная, как море. Пальма с жадностью вдыхала ее острый, сладкий аромат. Бесчисленные пчелы оглашали воздух жужжанием. Высоко в небе плыли большие белые облака, и ястреб темной точкой выделялся на лазурном своде.

Людей она не встречала, да и понятно: еще не время было косить и возить вереск или охотиться. Далеко-далеко по всем направлениям виднелся только вереск, волнуемый легким ветерком. Пальма в первый раз была здесь одна; до тех пор она всегда ходила с отцом, который знал степь с детских лет.

Где-то в отдалении виднелась старая серая башенка. Пальма вспомнила, как отец рассказывал ей, что эта башенка когда-то была голубятней, а теперь в ней гнездились дикие птицы. Вспомнила она также, что башенка всегда оставалась влево, когда они подходили к своей любимой развалине.

Она старалась преодолеть свою слабость и пробивалась через кустарник, упорно загораживавший ей дорогу. Теперь она поняла, как трудна была предстоявшая ей задача. Крепость находилась вправо от голубятни и почти по прямой линии с ней — вот все, что Пальма знала и чем могла руководиться.

Если бы с нею была хоть собака! Но их пудель околел вскоре после ареста отца. О, если б жив был милый старый Марино, он отыскал бы дорогу лучше нее! Необъятность, тишина и яркость красок цветущей степи, раскинувшейся во все стороны, стали наполнять ее душу смутным страхом.

Она все шла и шла, пока не разболелись сильно ноги. Местами попадались жесткие и колючие кусты; раздвигая их, чтобы проложить себе путь. Пальма оцарапала руки. Солнце даже через платок сильно припекало, и у нее разболелась голова. Когда она сидела на постели, ей казалось, что ничего не стоит отыскать отца в степи, а на деле вышло, что это очень трудно. Она отдохнула немного и съела кусочек булки, чтобы подкрепить свои силы. До вина она не дотрагивалась и берегла его для отца. Поблизости протекал мелкий, но чистенький ручеек; она зачерпнула воду рукой и напилась. Вокруг нее жужжали пчелы, собиравшие мед с цветов вереска. Этот приятный, веселый шум разгонял ее страх. Тишина воздуха нарушалась только этим жужжанием. Небо и равнина казались необъятными. Башни и крыши города давно уже скрылись за горизонтом, а на севере отчетливо белелись покрытые снегами Альпы.

Пальма вспомнила историю, которую мать ей рассказывала, чтобы отбить ее пристрастие к степи. Один шестилетний мальчик заблудился в ней, и его после бесплодных трехдневных поисков нашли мертвым в траве; а по следам оказалось, что он кружил на одном месте, как белка в колесе, пока окончательно не свалился с ног. Однако, вспоминая про отца она мысленно говорила: «Кроме дочери, некому его спасти!»

Она поправила платок, так как солнце все выше поднималось на небе — лучи его играли на цветущей поверхности опаловыми и аметистовыми искорками, — и пошла дальше.

Некому было указать ей дорогу. Оставив голубятню далеко в стороне, она бессознательно шла вперед, натыкаясь на густо переплетенные корни вереска. Раз она наступила на змею, которая тоже походила на корень; змея зашипела, но не ужалила. Пальма почувствовала, что, сколько бы она ни шла таким образом, ей не приблизиться к цели.

Но если она не отыщет отца, то он в ту же ночь придет в Галларату и попадется в руки полиции.

По солнцу она видела, что уже перевалило за полдень. Она уже давно из дому, а бедная мама там, верно, плачет и считает минуты.

— О, я не была ласкова с нею, не была ласкова! Я думала только о нем, — с раскаянием в сердце говорила Пальма.

И она вспомнила свою постельку, старый тенистый сад между каменными стенами, серую кошку, большие розы центифолии в голубых вазах, — одним словом, всю привычную обстановку, которую ей, может быть, уже не суждено больше увидеть.

«Если б я только могла спасти его!» думала она.

Чтобы спасти отца, она готова была отдать собственную жизнь.

Мысль о том, что он может вечером притти домой, если его не предупредят, жестоко мучила девочку.

Было уже около трех часов дня. Пальма не могла точно определить время, но догадывалась приблизительно. Она была в пути уж десять часов. Чувство одиночества и беспомощности стало давить ее, словно свинцовой рукой. Она очень устала и, свалившись, заснула среди вереска. Утомление заставило ее забыть про всякий страх и даже беспокойство. Она спала крепко, без снов, растянувшись на теплом песке, а кустарник защищал ее от солнца.

Пальма сняла свои тяжелые деревянные башмаки и шерстяную кофточку. Ее полотняное платье белело, как светлая точка, в тени цветущего вереска. Эта точка издали привлекла внимание верхового стражника, который скакал, с трудом прокладывая дорогу между зарослями вереска. Вместе с двумя товарищами он выехал из казармы на поиски убежавшего Лелно Долабеллы.

Он подскакал к тому месту, где Пальма спала на песке, выставив ножки на солнце. Увидев фляжку с вином, он подумал:

«Ее послали отнести еду и что-то передать».

Он слез с лошади и подошел к ней вплотную.

Как уроженец Галлараты, он сразу узнал дочку беглеца. Он нагнулся и потряс ее за плечо:

— Вставай, девочка.

Внезапно разбуженная от глубокого, тяжелого сна, Пальма в первую минуту не могла сообразить, где она и кто с ней говорит. Солнце слепило ей глаза; жужжание пчел гудело в ушах. Стражник не слишком нежно поставил ее на ноги.

— Ты дочь того преступника, — сказал он, встряхивая ее. — Ты идешь к нему.

Тогда Пальма поняла и в то время, как сознание вернулось к ней, вспомнила, что не должна ничего говорить.

— Отвечай! — сердито воскликнул человек, хватаясь за рукоять сабли.

Пальма молчала.

Стражник приложил руки ко рту и принялся звать товарищей, которые поотстали; их мундиры и головы лошадей виднелись в отдалении над вереском.

Они подъехали так скоро, как только могли пробраться по густой заросли.

— Смотрите, — сказал v первый стражник. — Это дочь Долабеллы. Она наверное знает, где он спрятался, но не хочет сказать.

Он опять грубо встряхнул ее.

— Где твой отец, девочка? — спросил один из вновь подъехавших. — Скажи нам, и мы тебя отпустим. Мы знаем, что он в степи. Упрямство тебе не поможет.

Можно было подумать, что она деревянная или каменная, так как она даже не пошевельнулась.

— Ну, погоди ж ты у меня! — пригрозил первый стражник.

Он поднял фляжку, понюхал, попробовал, затем отпил большой глоток и передал его товарищам.

Лошади переступали с ноги на ногу, храпели и отмахивались от назойливых мух. Солнце немилосердно жгло. Стражники уж разъезжали несколько часов и вовсе не расположены были тратить время на маленькую бунтовщицу, которая молчала, как пень.

— Ты пойдешь с нами туда, где тебя заставят говорить, — сказал первый стражник и, вынув из кармана толстую веревку, привязал правую ручку Пальмы к своему стремени.

Другой, подобрее, заступился за нее: у него самого были дети.

— Если ты так потащишь ее по степи, то наверное убьешь, — сказал он. — Ведь это маленькая девочка.

— Да, но она достаточно велика, чтобы говорить, — заметил первый стражник, прибавив крепкое словцо.

Однако, Пальма ничего не говорила.

— Слушай, — обратился к ней другой, — скажи нам, где твой отец, и я повезу тебя в город на своем седле. Никто тебя не тронет. Ты хорошенько прокатишься и будешь дома к заходу солнца.

Три вооруженных человека и три разгоряченных лошади обступили Пальму; при ярком освещении они выглядели огромными. Красно-розовый цвет вереска казался огненным морем. Где ж отец? Во всякую минуту его могут увидеть и схватить. Мысль о грозившей ему опасности заставляла девочку забыть о своей.

— Ну, сажай ее к себе на седло, если не хочешь, чтобы я прогонял ее на корде, — обратился человек, нашедший Пальму, к тому, кто считал жестоким привязать ее к стремени. Тот нагнулся, взял ее правой рукой за пояс и посадил впереди себя на седло.

— Держись за гриву лошади, чтобы не упасть, — сказал он ей.

Через вереск трудно было ехать, так как он местами доходил лошадям до подпруг. Для Пальмы это было благоприятно: если бы всадники скакали быстро, то она непременно упала бы, так как у нее голова кружилась от страха, от голода, от горя и необычайного волнения.

Высмеивая и вышучивая товарища за его ношу, другие стражники прокладывали себе дорогу через заросли. Стражник с девочкой ехал позади, придерживая ее правой рукой за платье, чтобы она не попыталась соскочить на землю и убежать. Стук лошадиных копыт чередовался с треском пригибаемых и ломаемых кустарников, с шумным взлетом вспуганных птиц, с лязгом цепочек и бряцанием оружия.

Пальма потеряла сознание. Солнце припекало ей голову; смертельный ужас, тяжелая жара, страшная жажда одолевали ее и довели до бесчувственного состояния.

Лошади уже тащились шагом, еле пробиваясь через вереск. Только часа через два подъехали к казарме. Люди устали, проголодались, были не в духе. Тот, который привез девочку на седле, грубо швырнул ее наземь. От удара о камни к ней вернулось сознание. Кто-то брызнул ей в лицо водою из бассейна, находившегося на дворе. Нашедший ее стражник нагнулся и связал ей руки за спиною. Затем он дал ей пинка и сказал:

— Вставай, мятежное отродье!

Во дворе было много солдат; они смотрели на эту сцену с полным равнодушием. Стражник оставил девочку и пошел в дом.

Пальма все еще была в полуобморочном состоянии. Все тело у нее болело от долгой тряской езды. Она лежала на боку со связанными за спиною руками. Солдаты, проходя мимо нее, отпускали обидные шутки. Ее всю облили, когда брызгали водою; москиты облепили ее лицо; полотняное платьице выпачкалось в траве и песке.

Девочку бросили среди мощеного двора, словно охапку сена или вязанку хвороста. Никто не боялся, что она убежит.

Через несколько времени пришел свирепый стражник, поднял ее и погнал перед собою в дом, в маленькую пустую комнату, где заседало его начальство. Пальма шаталась и еле держалась на ногах; все ее косточки ныли, все жилки болели.

— Да это маленькая девечка! — с удивлением сказал комендант и мягко спросил ее: — Дочь Лелио Долабелла?

Пальма молчала.

— Отчего ты не отвечаешь?

Она не разжимала губ.

— Зачем ты была в степи?

Она безмолвствовала.

— Ты знаешь, где твой отец?

Опять ни слова.

— Мы тебя заставим говорить, — сказал офицер немного раздраженно, хотя девочка внушала ему удивление и сострадание. Она была так мала, измучена, разбита! Он заметил, что она не может стоять, и велел ей сесть. Она опустилась на стоявшую у стены каменную скамейку и вся съежилась, словно кучка мокрых, покрытых песком листьев.

— Если ты будешь упорствовать, мне придется тебя наказать, — сказал офицер. Он старался всеми способами, доказательствами, убеждениями, угрозами вызвать ее на разговор, но тщетно.

«Она умрет или сойдет с ума, а говорить не будет», подумал он.

Стражник, стоявший навытяжку подле нее, торжествующе улыбался: он предупреждал офицера, что девочка не будет говорить.

— Уведите ее, — распорядился комендант, окончательно теряя терпение. — Посадите ее в отдельную камеру. Пусть какая-нибудь женщина обыщет ее: может быть, при ней есть письмо. Потом снимите веревки и оставьте ее одну. Голод и темнота развяжут ей язык.

Его приказ был немедленно исполнен. Женщина раздела Пальму, но ничего не нашла, и опять кое-как напялила на нее платье. Руки ей развязали и оставили одну в комнате, где она могла, по желанию, сидеть или лежать на сыром кирпичном полу. Затем дверь замкнули и задвинули засов.

В каморке было темно.

Пальме хотелось кричать, но она сдерживалась, зажимая рот и придерживая язык. Хотя криками она ничего бы не выдала, но чувствовала, что они обесчестят ее отца и ободрят ее врагов.

Время шло, а она не слышала ни малейшего звука, потому что карцер находился в отдаленной части здания, около конюшен. Никто не вспоминал о ней. В глазах своих тюремщиков она была полным ничтожеством, хуже какой — нибудь ящерицы или кузнечика. Что за важность, если дочь мятежника сойдет с ума или умрет с голоду в темнице?

Пальма растянулась на полу, подложив руки под голову.

Ключ загремел в заржавленном замке, и на нее упал сноп света. Это снова женщина пришла ее искушать.

— Скажи только все, что знаешь, — уговаривала она девочку, — и ты получишь вкусный обед, вина и воды, сколько угодно, а завтра утром вернешься к матери. Не будь же такой упрямой, дурочка. Ты должна слушаться начальства. Все мы должны слушаться.

Женщине приказано было приложить все усилия к тому, чтобы запугать или взять лаской девочку, но это ей не удалось. Девочка упорно молчала. Она чувствовала себя разбитой, голова у нее кружилась, в горле пересохло, но все-таки она не забывала, что ей нужно исполнить великую обязанность — молчать.

— Ты слишком мала, чтобы так упрямиться, — сказала женщина. — Тебя надо хорошенько выпороть.

Пальма даже не слушала. В ушах у нее раздавался гул, похожий на жужжание пчел в степи, только в тысячу раз сильнее.

Женщина гневно схватила свою лампочку и опять ушла, замкнув дверь снаружи. Снова наступила непроглядная темнота.

Женщина приходила еще несколько раз, приносила хлеб, суп, фрукты, графин воды и ставила еду так, чтобы Пальма могла ее видеть, но не могла достать.

— Ты все это получишь, если будешь говорить!

Пальма закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, и отрицательно покачала головой.

Женщина на час оставила ее в покое, а затем вновь возвратилась с подносом в руках.

— Будешь, что ли, теперь говорить?

Пальма опять покачала головой.

Тяжело было выносить голод и жажду, но она не уступала.

— Это бесчестно противиться властям, — сказала женщина, жена одного из стражников. — Твой отец — дурной человек; он сопротивляется закону.

У Пальмы глаза сверкнули гневом, но она не ответила.

— Слушай: тебе наверное пить хочется, — говорила искусительница. При этом она налила в стакан холодной прозрачной воды из графина, который принесла с собой.

Девочка вся содрогнулась, так как ее давно уже мучила жажда, и опять закрыла лицо руками, чтобы ничего не видеть.

— Ах, ты, негодная! — в исступлении закричала женщина. — Тебя надо бросить в колодец, там ты напьешься вволю. Я пойду и скажу это коменданту. Колодец во дворе бездонный. Говорят, что он идет вглубь до самого центра земли.

От ужаса у Пальмы пробежали мурашки по телу, но она молчала.

— Ведь от тебя так мало требуется, — сказала жена стражника вкрадчивым голосом. — Скажи только, где твой отец, и тогда тебе дадут пообедать. Ты будешь спать в постельке моей дочери, а утром вернешься к маме. Она тебе тоже скажет, что ты хорошо поступила.

Пальма и на это ничего не ответила.

«Бедная, бедная мать!» подумала она, но не сказала ни слова.

Женщина старалась убедить девочку всякими способами; но, видя, что от нее ускользает награда, обещанная в случае успеха, яростно швырнула графином в Пальму. С диким удовольствием следила она за тем, как стекло разбилось вдребезги, а вода пролилась на платье девочки и на пол.

Пальма молчала.

— Ну и сиди тут, немая жаба! — гневно воскликнула жена стражника. — Наутро скорпионы вылезут из своих щелей и уж не минуют тебя.

Она вышла, захлопнув за собою дверь, и ключ опять щелкнул в заржавленном замке. Испуганная девочка повернулась на бок и стала лакать лужу воды на полу; но этого было слишком мало, чтобы утолить жажду, и к тому же кусочки стекла резали ей губы. Она с трудом стала на колени, а потом поднялась на ноги. В каморку проникал какой-то слабый свет; это оказался луч луны, проходивший в узкое окошечко без стекол. Ветерок доносил сюда сладкий аромат цветущего вереска. Знакомый свет и любимый запах подействовали на Пальму освежающим образом. У нее мелькнула надежда: нельзя ли выскочить через окошечко? Это была узенькая бойница, по крайней мере на сажень выше ее головы.

Окно казалось чрезвычайно узким, но Пальма была очень худа, и полотняное платье, насквозь промокшее, совсем облепило ее тельце.

К стене нечего было приставить, но в ней самой были неровности и выступы, а в одном месте торчал железный крюк. Пальма умела ловко лазить, но теперь она так ослабела, что не в состоянии была взобраться на стену. К тому же она не знала, что там, снаружи, за окном. По запаху вереска она предполагала, что окно выходит в степь, но не была уверена в этом.

Однако, мысль о том, что скорее скорпионы пощадят ее, чем тюремщики, заставила ее сделать последнее усилие. Она стала на первый каменный выступ ногами, а руками схватилась за другой, повыше, потом за железный крюк и так стала карабкаться дальше по стене.

Аромат вереска щекотал ей ноздри, свет луны падал в лицо; это придавало ей бодрости. Сильно расцарапав руки и ноги, она добралась до окна и выглянула. Она увидела перед собою только обширную степь, мирно освещенную луною. Однако, отверстие было так узко, что Пальму взяло сомнение, сможет ли она протиснуться через него. А если она сорвется и размозжит голову? «Пускай, — думала она, — даже и это лучше, чем погибнуть от голода и жажды или быть избитой до смерти. По крайней мере, умру скоро и этим причиню неприятность преследователям отца».

Она просунула голову в отверстие, сжала плечи и стала протискиваться, обдирая кожу на руках. Не было никакой возможности спустить раньше ноги, и надо было бросаться вниз головою, чем бы это ни грозило.

Когда ее колени были на одном уровне с краем окна, она кинулась вперед и упала, как падает человек, который пытается лететь. К счастью, под стеной был стог сухого вереска, и это смягчило удар. На несколько минут она была ошеломлена, но, кроме царапин, не потерпела никаких повреждений. Оглянувшись кругом, она увидела, что между нею и степью нет никаких преград.

За ее спиною высились стены казармы, но впереди расстилалось открытое пространство. Она слышала, как собаки лаяли во дворе. Забывая про ушибы, она поскорее перебралась через межу, отделявшую ее от степи. Сознание свободы и аромат милого вереска вливали в нее новые силы. Она бежала, как несчастная лошадь с перебитыми ногами, часто падала, но опять вставала и шла вперед, пробираясь через вереск и ощущая только одно, что она на свободе.

Звезды ярко сияли; луна высоко взошла. Сколько времени протекло, Пальма не знала. Внезапно у нее подкосились ноги, и она упала от изнеможения, как птица, ушибленная камнем. Упала она среди вереска, который сомкнулся над нею и скрыл ее.

Вооруженные люди поскакали по степи в погоню за беглянкой. Они проехали в нескольких шагах, но не заметили ее, а видели только освещенный луною цветущий вереск.

Степь укрыла ее и как бы отплатила этим за ее привязанность. Робкие ночные животные, скрывавшиеся в вереске, шевелились около девочки, но не причиняли ей зла. Жаба пила ночную росу, маленькая серая сова гонялась за молью, рогач-олень громко жужжал в темноте. Пальма лежала без движения и без чувств, в оцепенении, похожем на смерть.

Утренняя заря только осветила восточный край степи, когда какой-то старик с мулом, навьюченным большими корзинами, проходил через вереск по узкой тропинке. Это был старый Идаличчио. Он раскаялся в своей трусости, с полпути на Ольмо вернулся назад, взял своего мула и вечерком отправился в степь. Ночью он пошел в то место, где скрывался Долабелла, и предупредил, чтоб он не являлся в Галларату, а бежал поскорее в Швейцарию.

Выпроводив своего приятеля на север, он теперь сам возвращался домой.

На всякий случай он наполнил свои корзины желтым песком, чтобы объяснить, для чего он ходил в степь, если кто спросит.

Когда он проходил мимо того места, где лежала Пальма, его мул остановился, опустил голову и заржал. Мул хорошо знал девочку, которая кормила его хлебом и морковью, когда приходила в хижину Идаличчио на окраине степи или когда старый крестьянин брал его с собою в город. Догадываясь, что мул что-то почуял, Идаличчио раздвинул вереск и увидел Пальму.

Он сразу понял, зачем она пришла в степь. Ему казалось, что она умерла, но когда он приложил свою мозолистую руку к ее губам, то почувствовал теплое дыхание, хотя биения ее сердца почти не было слышно.

Несколько минут он простоял в раздумье. Затем он выгреб песок из корзин, нарезал вереск кривым ножом, который всегда носил за поясом, постлал его на спине мула от корзины до корзины и, подняв девочку на руки, осторожно положил ее туда, как на постельку. В одной корзине отыскалась веревка, которой он крепко привязал Пальму к спине мула.

«Она всегда так любила вереск, — думал он. — Бедняжка! Она пошла за отцом и, наверное, заблудилась».

Идаличчио уже не думал возвращаться в деревню и медленно шел по вереску, не подозревая о том, что верховые стражники разыскивают Пальму. Волей-неволей нужно было итти шагом и поддерживать девочку, чтобы она не соскользнула. Для защиты от солнца и мух он прикрыл ей лицо вереском.

Был уже полдень, когда они добрались до ворот Галлараты.

— Это моя внучка, я ее везу в больницу. Она упала и сильно зашибла голову. Теперь она без памяти, — сказал Идаличчио досмотрщикам, приподнимая пучки вереска, чтобы они видели его живой груз.

Они взглянули и отпустили его, пошарив предварительно в корзинах, где ничего не оказалось.

Таким образом он благополучно привез девочку в старый серый дом на площади.

Пальма пришла в себя через много дней. Она лежала в собственной постели.

— Я ничего не сказала! — громко воскликнула она. — Мама передай ему, что я ничего не сказала.