Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Было воскресенье. В рассеянных деревенских церквах благовестили к обедне; везде слышался колокольный звон; на всех дорогах попадались толпы богомольных поселян, стариков, старушек, юношей, девушек и детей, идущих поспешно в сельский храм слушать Божие слово. Все были очень нарядны; матери, тетушки и бабушки ослепляли глаза своими подвенечными платьями, освобождаемыми только по праздникам и воскресеньям из заточения сундуков, в которых, благодаря крепкому присмотру, они совсем ничего не потеряли из прежней свадебной красоты своей, хотя несколько и устарели покроем (владычество моды не столь обременительно в деревне, как в городе; но и в деревне его чувствуют, и молодая поселянка в черном корсете своем с красною выкладкою1, с пышными коротенькими полотняными рукавами и в легкой соломенной шляпке, наклоненной на левое ухо, подшучивая исподтишка над длинным лифом своей сорокалетней тетки, над рукавами ее, вокруг которых веют широкие манжеты, и над ее чепцом с обширными лопастями и крыльями, не думает о своих детях, которые некогда в свою очередь будут коварно улыбаться, смотря на странность ее убора). В руках у богомольцев были молитвенники, одни, украшенные серебряными скобками2, которые очень ярко блистали на солнце, другие, не столько великолепные, розмаринными ветками и темно-красными гвоздиками. Казалось, что добрые поселяне спешили на праздник, и в самом деле, нет лучшего праздника для людей простодушных и добрых, как начинать приятный день отдыха молитвою Существу Всевышнему.
В нескольких шагах от дороги, между ореховыми кустами, мелькала бедная хижина, до половины развалившаяся, и в бедной хижине, перед узким окном с разбитыми стеклами, заклеенными бумагою, стоял старичок; подгорюнившись, посматривал он на веселых поселян, идущих в Божию церковь.
И долго следовал он за ними глазами, наконец, последний из них вошел в церковные двери; они затворились, колокол замолчал, и через минуту послышались в церкви соединенные голоса, поющие хвалебную песнь Спасителю. Старик посмотрел на свое разодранное рубище; слезы покатились по щекам его, покрытым морщинами; он обтер их украдкою, потом посмотрел на свою жену, которая плакала навзрыд, сидя на худой скамье, положив голову на доску, служившую им вместо стола, и закрывши глаза передником, таким разодранным и ветхим, что не было на нем почти места, на которое могли бы падать ее слезы.
— Не плачь же, Берта, — сказал Марсель (имя старика). — Хорошо ли так себя морить? Ты оскорбляешь тем Господа Бога; Ему угодно, что бы мы терпеливо сносили посылаемые Им искушения. Он знает, что мы не от лени сидим дома в такое время, когда все добрые христиане призывают Его великое имя во святом храме. Он знает, что мы стыдимся показаться на глаза людей в этом разодранном рубище, которое не совсем покрывает и наготу нашего тела. Было время, Берта, когда и мы не пропускали ни одной проповеди, а церковь тогда находилась в двух милях от нашей деревни, мы любили слушать Божие слово, потому что наша совесть чиста и спокойна; но теперь, горькая бедность! Что же делать, мой друг? Господь читает в глубине сердец; Он знает, что наши сердца ему покорны и здесь, в убогой хижине, как и прежде в Его священном храме; не плачь же, Берта, в слезах нет пользы, а лучше отыщи молитвенник мой. Я умею читать молитвы не хуже священника, и мы споем несколько псалмов также хорошо, как и певчие.
Берта встала, сняла с полки молитвенник в ветхом, разодранном переплете и подала его Марселю. «Я готова с тобою молиться, — сказала она, — но петь псалмы, нет, Марсель, я этого сделать теперь не в силах. Когда посмотрю на этих веселых старушек, идущих в церковь с своими детьми и внуками…»
Марсель. На них праздничные платья, Берта, не правда ли, что это разрывает твою душу? Как не вспомнить твоего прекрасного подвенечного платья из пунцовой обьяри3, которое всегда было тебе так к лицу, и оно сгорело со всем прочим. Что же делать, так было угодно Богу. Мы сами также могли сгореть; но Он нас помиловал.
Берта. Помиловал, но для того, чтобы мы погибли от бедности! Ах, во сто крат было бы лучше, когда бы я умерла вместе с моею Жеоржеттою.
Марсель. Вот, Берта, этого я не ожидал от тебя услышать. А чтобы мне, бедному старику, осталось на свете, когда бы я потерял и тебя, последнее мое утешение?
Берта (подавая ему руку). Правда твоя, Марсель, я виновата, я, не подумав, это сказала. С тобою и горе не так для меня тяжко; но ты видишь нашу нужду; платья у меня уже нет, а хлеба осталось на один только день.
Марсель. Будем надеяться на Бога и на добрых людей. Завтра не воскресенье, и мы опять примемся за работу. Вот четыре пары башмаков; зачинив их, возьми за каждую пару по пяти су, и будет их двадцать. А твоя самопрялка, разве она устала вертеться? Господь избавил нас от голодной смерти, хотя мы были и очень к ней близки; по сию пору мы еще ни у кого не просили подаяния, а это, правду сказать, было бы для меня тяжелее смерти. Принимать подаяние бедному человеку не трудно. Кто сам приходит в темную, всеми забытую хижину, чтобы утешить в ней или убогого, или больного, тот, верно, имеет доброе сердце, и быть ему благодарным не тяжело, а сладко; но требовать милостыни и требовать ее, может быть, у такого человека, который откажет тебе с обидою, вот мучение, от которого прошу Господа избавить меня при старости.
— Ах, можно ли угадать будущее, — сказала Берта, опять заплакав, — и за что можно отвечать на свете? Кто бы подумал, что сын наш умрет в госпитале?
Марсель. И прежде нас, Берта! Вот прямое несчастие. Что же касается до госпиталя, который так ужасает тебя, то мало ли добрых людей, мало ли храбрых солдат, служивших верою и правдою, безногих и безруких, в нем умирает? Разве из госпиталя нет дороги в Царство Небесное. Нет, друг мой, Берта, я верю, и ты верь вместе со мною, что твои дети причтены к лику праведных милосердным Создателем. Они призваны к Нему в лета невинности, не заслужив его гнева никаким проступком, они чисты перед Ним, как этот прекрасный день. И кто бы мог отвечать, чтобы твоя дочь не оставила тебя для первого миловидного обольстителя, а твой сын для первой шляпы с кокардою. А такое несчастие, надобно признаться, было бы горестнее для меня самой их смерти. Перестанем же плакать и оскорблять милосердого Бога. Слушай, я начинаю читать молитвы.
Берта вздохнула и не отвечала ни слова. Бедная мать не могла приучить себя к мысли, что она имела двух прекрасных детей и что их уже не имеет, что старость свою должна она провести в нищете, а может быть, и в страшном одиночестве. Марсель не менее жены сожалел о своих детях, о прежней спокойной жизни своей; но горесть мужчины различествует в характере от горести женщины, она сокровенная, внутренняя и редко обнаруживается словами. Мужчина страдает и молчит; напротив, женщина любит слезами и жалобами облегчать свое сердце. Вот почему тяжкая горесть бывает нередко пагубна для мужчины, и отчего, напротив, о женщине говорят: она живет своею горестию. Как бы то ни было, но Марсель не умер от печали своей, которая одна была тяжелее для его сердца, нежели для сердца Берты; он боялся ей предаваться, испытав уже много раз, сколь она для души его мучительна, и его главное попечение состояло в том, чтобы с притворным спокойствием духа обращать разговор на другой предмет, как скоро Берта начинала воспоминать о своих детях и о прежней приятной жизни. Сын их, Людовик, прекрасный молодой человек, показал большую охоту и способность к столярному ремеслу. Марсель отдал его на двенадцатом году в ближний город, к хорошему мастеру; он учился прекрасно, был понятен, но вдруг занемог опасною и прилипчивою болезнию. Мастер принужден был отдать его в госпиталь, где он через короткое время и умер. Берта не могла думать без ужаса об этом госпитале. Ах, материнское сердце твердило ей беспрестанно, что сын ее умер от худого присмотра чужих людей; он, может быть, воскреснул бы на руках нежной матери. По крайней мере, она благословила бы его в последнюю минуту. У них осталась одна дочь, умная, добронравная, приятная лицом. Вышед замуж за хорошего человека, она возвратила бы им Людовика, но их постигло другое несчастие. Огнь небесный сошел на их хижину; все их имущество, весь хлеб, ими собранный (ибо это случилось тотчас после жатвы), достались в добычу пламени; а Жеоржетта, милая дочь их, умерла через несколько времени от болезни, приключившейся от жестокого испуга. Отец и мать остались на старости лет сиротами. Увы, они имели несчастие пережить свою потерю. И скоро после этого несчастия настала ужасная семилетняя война; вместе со многими другими они сделались ее жертвою: надобно было давать постой солдатам, платить контрибуции, поля и луга их были опустошены; скот расхищен, они вошли в неоплатимый долг, за который наконец отняли у них и землю, и хижину, которые проданы были с молотка: таким образом лишились они последнего пристанища и способа к пропитанию. Они оставили свою родину и пошли искать убежища в другом месте. Некоторые из добрых соседей сложились и дали им несколько денег, на которые купили они другую хижину, но бедную и почти разрушенную, неподалеку от одной деревеньки, в десяти милях от прежнего жилища. Берта с утра до вечера пряла на поселян шерсть, а Марсель, устарев уже для тягостной земляной работы, зачинивал старые башмаки, сидя подле жениной самопрялки. Поселяне называли его старым башмачником из бедной хижины, и он никогда не сидел без работы. Но выручаемых ими денег едва доставало на хлеб насущный, и уже ничего невозможно было им откладывать на одежду; рубище их совсем обветшало, они уже не смели ходить в Божию церковь и страшились приближения зимы. Но зима еще была далеко; месяц июнь только что начинался, а Марсель прочитал Берте в своих молитвах, что Бог даст пищу птицам неоперенным и лилиям в поле одежду4.
Марсель закрыл молитвенник свой в то самое время, как поселяне выходили из церкви. Эта минута была тяжела для его сердца. Перед церковью расстилалась прекрасная зеленая полянка, окруженная густыми липами; на ней обыкновенно собирались после обедни все богомольцы. Молодые мужчины весело играли с молодыми девушками, а старики, отцы и матери смотрели с удовольствием на их игры. Ах, эта картина семейственных радостей мучила душу Марселя; он думал о своем потерянном счастии. Мало-помалу поселяне разошлись, но Марсель остался в задумчивости перед окном, погруженный в свои воспоминания. По ту сторону дороги, перед самою хижиною, находился зеленый холм, осененный прекрасными вязами; под одним из этих вязов отдыхал путешественник: на плечах у него висела котомка, в руке держал он палку, а пыль на башмаках показывала, что он был скромный пешеходец; однако по платью его, чистому и довольно нарядному, можно было заключить, что он имел достаток. Отдохнувши несколько минут в тени, он положил на траву свою палку, снял с плеча котомку, вынул из нее кусок белого хлеба, несколько сухих плодов и начал завтракать. Марсель, который совсем не завтракал, охотно согласился бы разделить с ним эту умеренную трапезу. Потом путешественник вынул из котомки кусок шелковой материи, развернул ее, несколько минут ею любовался, опять ее свернул и спрятал в котомку; вынул из кармана серебряные часы, посмотрел, который час, взглянул на дорогу, встал и снова отправился в путь.
Счастливая тебе дорога, добрый человек, подумал Марсель, ты показался мне столь счастливым на этом месте, что и меня берет охота отдохнуть несколько минут под тению прекрасной липы: может быть, в спокойном сне и позабуду на несколько времени свое горе.
И Марсель, не сказавши ни слова Берте, которая готовила между тем пряжу для следующего утра, оставил хижину и взошел на пригорок. На том месте, где сидел путешественник, лежало что-то белое. Марсель наклонился; это был сверток бумаги; Марсель его поднял; почувствовал тяжесть; развернул бумагу, в ней лежало восемь луидоров5 и при них в другой бумажке золотой крест на золотой цепочке. Такое сокровище было редким явлением для Марселя. Он долго рассматривал луидоры, потряхивал их, веселясь звуком золота; потом опять очень бережно завернул и крест, и деньги в бумагу. Он уже не чувствовал никакой охоты спать, но смотрел на дорогу, по которой пошел путешественник, и изредка поглядывал на свою хижину. Берта между тем стояла у окна и искала его глазами; он дал ей знать рукою, чтобы она к нему вышла.
— Что ты здесь делаешь? — спросила старушка, взбираясь с трудом на пригорок.
Марсель. Смотри, какая находка, Берта.
Он развернул перед нею бумагу.
Берта. Царь Небесный, золотые деньги! Это луидоры; один, два, семь, восемь! Восемь луидоров, и в такой маленькой бумажке! А этот крест, золотой или медный, как ты думаешь?
Марсель. Я думаю, золотой, и цепочка также золотая.
Берта. Ах, Боже, какое сокровище! Небесный ангел положил его на этом месте для нас, несчастных. Ты, Марсель, угодил Господу Богу своею молитвою, и Он послал бедным птенцам их пищу; теперь мы опять богаты. Послушай, Марсель, одного луидора достанет нам на покупку платья; а платье надобно купить теплое, чтобы не замерзнуть зимою; на луидор купим хлеба; еще на луидор кое-каких нужных домовых вещей, посуды и прочего; хорошо бы завести и корову, но этих денег будет уже и мало, так коровы не надобно, ибо затевать лишнее некстати… к тому же не худо сберечь кое-что и на всякий случай; кто знает, что может случиться: занеможешь, вздумаешь; но ты смеешься, Марсель, конечно, так, теперь и смеяться не грех, если бы только было можно…
Марсель. Берта, я смеюсь над тобою! Ты располагаешь чужим добром, как собственным.
Берта. Что ты говоришь? Чужим добром? Разве не ты нашел эти деньги, разве ты знаешь, кому они принадлежали? На деньгах нет подписи; тот и владеет ими, у кого они в руках.
Марсель. А если я знаю, кому принадлежат эти деньги?
Берта. Как можешь ты это знать?
Марсель. Они принадлежат одному путешественнику, который очень недавно отдыхал на этом месте под липами, и которого я сам своими глазами видел из окна: он вынимал из котомки шелковую материю, развертывал ее, а в это время выронил и свои луидоры.
Берта. Надобно же думать, что у него таких луидоров очень много; в противном случае он обходился бы с ними осторожнее и не рассыпал бы их по большим дорогам: потерять их для него безделица, а для нас такая находка — всё.
Марсель. Правду говоришь, Берта, всё; ибо она может и погубить, и спасти нашу душу. Нам остается не много прожить на свете; на что же возлагать на совесть свою тяжелое бремя этих восьми луидоров? Ты думаешь, что они могут принести нам какую-нибудь пользу? Ты ошибаешься. Оставив их у себя, мы будем сто раз несчастнее прежнего. У нас будет хорошая постель, но мы потеряем спокойный сон; сошьем опрятное платье, но в этом платье не будет ли стыднее, нежели в этих отрепьях, показаться нам в люди? А когда наступит день Страшного суда, Берта, что скажем перед престолом Божиим в оправдание нашего поступка? Бедность не оправдание. Напротив, бедный человек обязан прилежнее других заботиться о своей честности, потому что он чаще других впадает в искушение, потому что он имеет одно только единственное сокровище, спокойную совесть и чистоту душевную. Ободрись, мой друг, мы не умрем с голода; взгляни на эти изобильные поля. Наступит жатва; мы пойдем подбирать падающие колосья. Наш деревенский судья — человек добрый; он имеет обширное поле, он даст нам собрать несколько снопов, и наш священник жалостлив сердцем; все это гораздо лучше того богатства, которое у нас в руках и на которое мы не имеем никакого права.
Берта (печально). Правда твоя; пища у нас будет, но чем же одеваться?
Марсель. Бог милостив. Разве не слыхала ты от меня, что Он дает одежду и полевым лилиям, и что не надобно заботиться о завтрашнем дне. Этот прохожий, может быть, вздумает сделать мне какую-нибудь награду, хотя, сказать правду, я не стою награды, ибо делаю долг свой; но если бы он подарил что-нибудь тебе на платье, Берта, то я остался бы очень доволен.
Берта. Все это очень хорошо, но где же ты его найдешь?
Марсель. Я догоню его: он пошел по дороге, а я пойду прямо через поле, здесь вдвое ближе, и мы, без сомнения, с ним встретимся.
Берта. А если не встретитесь?
Марсель. Тогда, тогда, я знаю, что сделать…
Берта. Оставить деньги у себя?
Марсель. Нет, идти в город, так и быть: дорогою буду питаться подаянием, и заплатить несколько денег за напечатание в ведомостях объявления. Подай мне поскорее мою палку, Берта, я побреду; ты не беспокойся, если я несколько и промешкаю: ноги мои слабы, а идти надобно далеко. Берта побежала в хижину; ей было стыдно перед собою, что она так неудачно поняла мысли честного Марселя. Последние слова его пробудили в ее душе все добрые чувства, усыпленные неожиданным появлением золота. Она подала мужу своему палку. «Иди скорее, Марсель, — сказала она, — это золото мне опостылело; оно едва не довело меня до греха; надобно поскорее сбыть его с рук». Марсель пошел; но дряхлые ноги, оледеневшие от старости и сидячей жизни, худо ему повиновались: он шел с трудом и очень тихо; ветер развевал на голове его остатки седых волос и бедную его одежду. Берта следовала за ним глазами с пригорка и как будто хотела придать ему взглядами своими скорости и силы. Он не догонит прохожего, думала она: а после надобно будет идти в город. Шесть миль, легкое ли дело! Бедный старинушка измучится. Но я — сумасшедшая, для чего бы вместо его не пойти мне самой, он старее меня и гораздо слабее. Чего же думать, побегу за ним вслед, он идет так тихо, что я догоню его в одну минуту. И вот Берта, шестидесятилетняя старушка, воображает, что она еще перед мужем своим ребенок, и бежит за ним, как молодая, с пригорка. Она догнала его на конце поля, взяла под руку и сказала: «Садись старик и отдохни, я пойду вместо тебя».
Марсель. Нет, Берта, этого нельзя сделать. Ты не видала путешественника, ты его не узнаешь или можешь встретиться с каким-нибудь побродягою, который выманит у тебя деньги, сказавши, что они принадлежат ему.
Берта. Это правда, я не подумала, но скажи, каков собою этот прохожий, в чем он одет, стар или молод, черноволосый или белокурый, какого цвета платье?
— Я не видал его вблизи, но я, конечно, его узнаю: человек средних лет, высокий ростом, плотный и очень смуглый, но, Берта, пойдем лучше вместе, мы будем друг другу помогать и менее устанем.
Старики взялись за руки и пошли скорым шагом по тропинке через поле. Вышед на большую дорогу, они остановились, начали осматриваться, и наконец, к великому своему удовольствию, увидели вдалеке идущего к ним путешественника. «Вот он, — воскликнул Марсель, — пойдем к нему навстречу». Незнакомец, увидя их, прямо к нему идущих, вообразил, что они хотят просить милостыни (так показались они ему бедными и дряхлыми), и уже положил руку в карман, чтобы подать им несколько денег, не дожидаясь их просьбы.
Берта. Нам ничего не надобно, благодарим вас за милость, мы сами, напротив, кое-что намерены дать вам.
Прохожий. Мне, добрые люди, как это могло случиться?
Марсель. Жена моя ошиблась, сударь, она хотела сказать возвратить. Не вы ли полчаса перед этим отдыхали подле большой дороги, на холмике, в тени густой липы?
Прохожий. Я, мой друг. Теперь помню; я видел тебя под окном, в бедной хижине, находящейся по ту сторону дороги, между ореховыми кустами.
Марсель. Вы разбирали в своей котомке, не правда ли?
Прохожий. Точно так, я был голоден и вздумал позавтракать; мне казалось, что завтрак на чистом воздухе, под тенью прекрасной липы, должен быть вдвое вкуснее.
Марсель. Я и сам заметил, что на лице вашем написано было удовольствие; после завтрака вы рассматривали какую-то шелковую материю, которую спрятали в свою котомку, и в это время, как должно думать, выронили вы бумаги…
Прохожий. С восьмью луидорами и еще золотым крестом на цепочке, завернутым в другую бумажку, на которой написано несколько слов?
Марсель видел эти слова, но он не мог их разобрать, потому что оставил в молитвеннике свои очки. Прохожий снял котомку с плеча, начал ее обыскивать и не нашел в ней денег.
— Я знал наперед, что вы не найдете их в этой котомке, — сказал Марсель, — ибо они у меня в руке. Вот, сударь, ваши восемь луидоров, золотой крест и цепочка; спрячьте их опять в свою котомку и берегите прилежнее.
Прохожий поглядел с видом почтения и благодарности на Марселя и сильно жал руку.
— Ты не знаешь, добрый человек, сколь велика сделанная тобою мне услуга. Если твоя наружность не обманчива, то я обязан благодарить тебя более, нежели другого. Ты кажешься мне очень бедным.
Берта. Ох, государь мой, нельзя и быть нас беднее, мы…
Марсель. Что говорить о бедности! Слава Богу, что нам удалось возвратить вам эти дорогие вещи, которые не могли бы нам самим ни на что пригодиться! Не по нашему состоянию иметь в кармане своем так много золота.
Прохожий. Но в ваши лета пройти более мили единственно для того, чтобы отдать мне это маленькое сокровище! Разве не имеете вы детей?
Берта. Детей! Ах, мы уже не имеем детей! Были у нас прекрасные сын и дочь, но Бог рассудил взять их к себе, и это есть величайшее наше несчастие.
Марсель. За то мы терпим одни, а это легче! Но, Берта, пора идти; мы задерживаем этого доброго человека. Счастливого пути вам желаем, государь мой; будьте осторожнее, опять не потеряйте своих денег.
Путешественник казался в смущении.
— Нет, добрый старик, — сказал он, остановив за руку Марселя, — я не могу таким образом с тобою расстаться. Сядем и выслушай: это золото для меня священно; я не имею никакого права располагать им; когда узнаешь, кому назначено его отдать, тогда согласишься, что я ничего не могу из этой суммы истратить. Остающихся у меня денег едва достаточно будет мне самому на дорогу; ибо мне надобно пройти еще около двенадцати миль до места; но я уверяю тебя, что мы через несколько дней увидимся, и тогда расплачусь с тобою, как должно. Скажи мне свое имя. Я желаю знать его, хотя, впрочем, не могу забыть ни пригорка, ни хижины, в которой живут такие честные люди. Имя твое, старик, — прибавил незнакомец, вынув записную книжку и карандаш из кармана.
Марсель. Спросите просто о старом башмачнике бедной хижины, в нашей деревне все называют меня этим именем. Я очень рад буду, если вы о нас вспомните. Впрочем, ежели и не вспомните, то мы с женою не перестанем о вас молиться, ибо вы доставили нам несколько минут радостных, а наша жизнь весьма не богата радостями. Простите!
Прохожий. Ах, добрый старик, я был бы недостоин того счастия, которого ищу и которого не найти страшуся, когда бы мог о тебе забыть. Прошло более пятнадцати лет, как я покинул свое семейство; с тех пор не имею о нем никакого известия, отец и мать почитают меня мертвым, а может быть, их и самих уже нет на свете, но какое для меня счастие, если они еще живы!
Берта (в слезах). О, великое счастие, и счастливы те, которые могут еще находить на земле милых своих детей!.. А мы увидимся с своими на небесах, не прежде.
Марсель. Не правду ли я говорил, Берта? И живые дети бывают причиною великого огорчения. Вот честный человек, а он пятнадцать лет не видался с своими родителями, и во все это время они о нем не слыхали: не хуже ли это смерти?
Прохожий. Я был виноват, это правда; по молодости лет поверил я рекрутскому наборщику, который обольстил меня пышными обещаниями. Не сказавшись моим родителям, я записался в военную службу. Но в остальном надобно винить одну мою судьбу. Полк наш был тотчас посажен на суда и отправлен в Батавию6; меня послали во внутренность острова, где я промышлял своим столярным ремеслом, и несколько лет не мог найти случая переслать письма в Европу. Возвратившись в Батавию, я начал писать, посылал письмо за письмом, и ни на одно не получил ответа. Между тем я наживал и деньги; но это не утешало меня, на что богатство, когда не весело на сердце, а сердце мое жило в Европе. Я беспрестанно думал о своей родине, ибо в ней оставил все то, что было драгоценнейшего для меня на свете: отца, мать и сестру. Наконец я решился возвратиться, сел на корабль и веселил себя мыслию, что у меня есть достаток, нажитый честно, собственными моими трудами, что я успокою родителей моих на старости лет и что минута радостного соединения наградит их за несколько лет, проведенных в печали. Я счастливо прибыл в Гамбург. В сем городе случилось мне встретиться с тем мастером, у которого я учился столярному искусству: он жил уже в Гамбурге, имел многих работников и был человек достаточный. Я узнал его; но он никак не мог меня вспомнить, ибо я очень загорел от батавского солнца. И он очень удивился, когда я сказал ему свое имя, обнял меня, как родного, и повел к себе в дом, тут увидел я его дочь, которую оставил еще ребенком: она выросла и была прекрасна лицом; словом сказать, с первой минуты полюбилась она мне чрезвычайно. Я хотел ехать на свою родину; но Жульетта уговаривала меня остаться на день, на два, и я оставался, ибо не имел силы противиться желаниям Жульетты. Между тем я написал к отцу моему письмо и в ожидании ответа жил в доме старинного своего мастера, но ответ не приходил. Я потерял терпение, пришел к отцу Жульетты и сказал ему: ты меня знаешь; Жульетта меня любит, я имею достаток; отдай мне свою дочь; я иду к своим родителям, буду просить у них благословения; но прежде хочу быть уверен, что ты согласишься сделать мое счастие. Мы ударили по рукам; я оставил в Гамбурге свою невесту и теперь иду на родину к добрым своим родителям. Жульетта моя имеет редкое сердце. Из двадцати четырех луидоров, данных ей на приданое, отложила она восемь на переезд отца моего из деревни в Гамбург. Золотой крест, который носила обыкновенно на шее, посылает в подарок моей сестре с дружескою запискою. Мне было очень весело воображать, как я обрадую родных своих этими подарками; судите ж сами, как бы я огорчился, когда бы их потерял, и как велика должна быть в глазах моих ваша услуга! Но, Боже мой, если уже у меня нет ни сестры, ни отца, ни матери… сердце мое обливается кровию. Сестру надеюсь еще найти живою; она была моложе меня пятью годами. Но мой отец, этот добрый и честный человек, который для всякого бедняка имел в запасе порядочный стакан вина и несколько денег, но моя мать, которую все сироты, все бедные и печальные называли своим утешением… Добрые люди, скажите мне, не удавалось ли вам слышать о Марселе Пильнице и жене его Берте?
— О Царь Небесный, — воскликнул старик, поднявши к небу руки, — не во сне ли я? Берта, слышишь ли, Берта, не воскрес ли наш Людовик, не его ли мы видим?.. О Боже!
Как описать читателю эту минуту? Они обнимали своего Людовика, своего милого сына, которого столько лет почитали мертвым. Берта не могла говорить, смотрела ему в глаза с неизъяснимою нежностию, прижимала к сердцу его руку и называла его своим ангелом.
— На колена, Берта, — воскликнул наконец старик и упал ниц на землю. — Создатель! Создатель! Ты хочешь показать нам еще на земле Твой рай небесный. Ты возвратил нам нашего сына.
Но нет, никому на земле не дано наслаждаться раем: земное счастие несовершенно. Они вспомнили о Жеоржетте и живо почувствовали, что они люди.
— А сестра моя, — спросил Людовик, — а добрая моя Жеоржетта? Вы говорили, что не имеете более детей, что сделали вы с Жеореттою?
— Ах, ее нет уже на свете, — сказала Берта, залившись горькими слезами, — она умерла на руках моих. Ей не носить твоего прекрасного золотого креста.
Людовик, не отвечая ни слова, надел его на шею матери.
— О, я уверен, — воскликнул Марсель, — что она в эту минуту смотрит на нас с высоты небесной.
Он поднял к небу глаза, как будто видя в отдалении знакомый, любезный образ. Она там, в этой светлой дали, в венце непорочных ангелов… Несколько минут царствовало между ними молчание; сердца их были наполнены сладостным благоговением; казалось, что Промысл небесный явился перед ними во всей восхитительной своей благости.
— Берта, — сказал, наконец, Марсель, — теперь ты видишь, что и в гошпитале выздоравливают люди; напрасно ж так мучила ты свое сердце, думая об этом гошпитале.
Людовик рассказал им, как он лежал больной подле одного раненного сержанта и как был обманут его обольстительными обещаниями. Мастер, у которого он тогда учился, узнавши о его побеге и опасаясь, чтобы его родители не стали делать ему упреков, рассудил сказать им, что сын их от своей болезни умер; впрочем, он и сам мог искренно быть в этом заблуждении.
Старики рассказали в свою очередь о несчастиях, с ними случившихся. Лицо их переменилось от нищеты и горя, а лицо Людовика от пламенного солнца Батавии. Итак, не удивительно, что они не узнали друг друга. Взявшись за руки, пошли они в бедную хижину; Людовик со слезами благословил тот холм, на котором в первый раз увидел его отец.
— Провидение вело меня на это место, — сказал он, — здесь определило Оно показать меня страждущему моему родителю.
Он хотел освятить его благотворением: купил у поселян то место, на котором находился пригорок, и вместе с бедною хижиною подарил его одному несчастному семейству, назначив, однако, условие, чтобы хранить, как некоторую святыню, те липы, под которыми добрый гений заставил его искать отдохновения, и сделать под тенью их сиделку для странника7, утомленного путешествием и летним зноем.
Марсель и Берта провели последние лета жизни своей спокойно и весело. Жульетта была пред ними почтительна, также как и Жеоржетта, а Людовик казался ангелом-хранителем их старости, и Марсель, радуясь на прекрасных внуков своих, часто говорил: это рай, лучше не может быть и в раю небесном.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАвтограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 53. № 18. Сентябрь. С. 83—111 — в рубрике «Словесность. Проза», с заглавием «Старый башмачник бедной хижины и восемь луидоров», с пометой в конце: С французского. А.
В прижизненных изданиях: Пвп 1. Ч. 1 («Повести»). С. 211—246; Пвп 2. Ч. 1. С. 153—177, с тем же заглавием, без подписи.
Печатается по Пвп 2, текст идентичен первой публикации.
Датируется: не позднее 14 сентября 1810 г.
Источник перевода: Montolieu I. Le vieux savatier de la cabane et les huit louis. Historiette (Imité de l’allemande) [Старый сапожник из сарая и восемь луидоров. Анекдот (Подражание немецкому, или Имитируемый немецкий)] // Mercure de France. 1810. 16 Juin. P. 408—420.
В письме от 23 авг. 1810 г. M. T. Каченовский писал Жуковскому: «<…> модный журнал „Mercure de France“ Вами уже должен быть получен». И далее он обращается с просьбой к Жуковскому: «Пожалуйста, пришлите что-нибудь для начала 18-й книжки» (ПД. 28075/СС 16. 115. Л. 27). Жуковский выполнил эту просьбу: в № 18 ВЕ появился его перевод «Старый башмачник бедной хижины и восемь луидоров» одноименной повести французской писательницы И. Монтолье (1751—1832). Жуковский снимает только авторские подзаголовки. Средоточием перевода он делает внутренний мир героев и поэтизацию будничной жизни обыкновенного человека. Здесь в полной мере сказалась тяга писателя к жанру идиллии, с его обращенностью к сельскому быту, с принципиально эпической детализацией описаний «жизни не идеальной, но реальной», с его установкой на раскрытие народных нравов, представляющихся выражением идеального сознания. Перевод полон яркими бытовыми зарисовками, точно перенесенными Жуковским из подлинника, что свидетельствует о принципиальном интересе Жуковского к конкретному, предметному, вещному миру, окружающему человека, изображение которого к тому же является для него и возможностью акцентировать истинность рассказа, объективировать переживания героев, передавая их через конкретные атрибуты действительности.
В целом точно и полно переводя текст повести Монтолье, Жуковский все же вносит некоторые изменения, касающиеся изображения эмоционально-психологического состояния персонажей: расширено изображение природы, введены некоторые психологические характеристики от лица повествователя, добавлены детали (например, в переводе повествователь сообщает, что бедняк Марсель не пошел в храм, т. к. не имел приличного платья, и читал молитвы дома — в переводе этого нет).
1 …с красною выкладкою… — От «выкладывать» — выводить кладкой узоры.
2 …украшенные серебряными скобками… — Металлические украшения прикреплялись только к дорогим книгам с кожаной обложкой.
3 …из пунцовой объяри… — Объярь — плотная шелковая ткань, с золотыми и серебряными струями и разными узорами.
4 Бог даст пищу птицам неоперенным и лилиям в поле одежду — Неточные цитаты из Нагорной проповеди: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. … И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Мтф. 6:28—29).
5 Луидор — французская золотая монета XVII—XVIII вв.
6 …в Батавию… — устаревшее голландское название Джакарты, столицы Индонезии.
7 …сиделку для странника… — лавка, скамейка («Словарь» В. И. Даля).