Среди ликующих (Амфитеатров)/ДО

Среди ликующихъ
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Дата созданія: 1897 (III), 1898 (IV, V), 1900 (I), 1901 (II). Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 183.

Аркадійское пожарище

«Грудой пепла сталъ Пергамъ!»

О, «Аркадія»! бѣдная, уничтоженная, стертая въ пухъ и прахъ «Аркадія»! Тебя нѣтъ болѣе, и все, что было въ тебѣ пріятнаго, исчезло вмѣстѣ съ тобою!

Намъ, людямъ среднихъ лѣтъ, аркадійское горе — не горе, но я встрѣчаю старцевъ, убѣленныхъ сѣдинами, украшенныхъ розовыми лысинами со лба, что, говорятъ, происходитъ отъ ума, и значительными плѣшинами съ затылка, что является уже результатомъ любострастія. Старцевъ въ чинахъ, въ многотысячныхъ окладахъ, въ лондонскихъ сьютахъ, съ розочкой или орхидеей въ петличкѣ, и въ парижскихъ галстухахъ. Они плачутъ, бѣдные старцы, — плачутъ почти столько же горестно, какъ самъ владѣлецъ «Аркадіи», Поляковъ, а иные еще горше. Что потерялъ Поляковъ? что у него сгорѣло? Зданіе. Дерево. Балки и бревна. Поляковъ получитъ страховую премію и выстроитъ новое зданіе, изъ новаго дерева, съ новыми балками и бревнами. Но — ахъ! того, что потеряли въ сгорѣвшей «Аркадіи» петербургскіе старцы, уже не воротить и не выстроить снова. Сгорѣло воспоминаніе: какое общество страхуетъ воспоминанія? Сгорѣло эхо прошлаго: какое общество выдаетъ премію за утрату и онѣмѣніе искони привычнаго эха?

«Аркадія»!.. Сорокъ балетно-опереточныхъ вѣковъ смотрѣло на Петербургъ съ макушки этой гнилой, трухлявой пирамиды. О, мысль моя! расточись по сему погорѣлому древу и ущекоти не послѣднія времена его, когда оно отравилось демократическимъ ядомъ, и сталъ обитать и посѣщать его сѣрый средній обыватель, охочій купить на грошъ пятака, но тѣ славные годы, когда пышнымъ цвѣтомъ распускался подъ сѣнью его петербургскій папильонажъ, когда на сценѣ «Аркадіи» порхали «великія» итальянскія балерины, а за кулисами дѣйствительные статскіе и тайные совѣтники, и мудрено сказать съ рѣшительностью, кто порхалъ болѣе очаровательно.

— Гдѣ дѣвки?

— Замужъ выскакали.

— Гдѣ мужья?

— Померли.

— Гдѣ гробы?

— Черви съѣли.

— Гдѣ черви?

— Въ землю ушли.

Эта унылая русская присказка невольно вспоминается мнѣ, когда я обращаю считающій перстъ на порѣдѣвшіе ряды былыхъ аркадійскихъ habituès^[1], отличавшихся отъ аркадскихъ пастушковъ лишь тѣмъ, что, по недоразумѣнію судьбы, они, вмѣсто провиденціальнаго назначенія своего пасти овечекъ, управляли департаментами и водили въ сраженія войска. Отъ этого въ департаментахъ часто приключалось много бараньяго, а тамъ, во глубинѣ Россіи, у настоящихъ аркадскихъ пастушковъ, мужиками именуемыхъ, шла съ молотка послѣдняя овечка. Но маленькія непріятности не должны мѣшать большому удовольствію, сказалъ мудрецъ. Удовольствіе же было большое, и много его было.

Да! оскудѣлъ петербургскій «папильонажъ»! Тайные папильоны добраго, стараго аркадійскаго времени частбю впрямь уже «въ землю ушли». Частью вышли въ такіе саны и степени, что изъ папильоновъ явныхъ должны были превратиться въ папильоновъ потаенныхъ, папильонствуя уже безъ «книжки» (honny soit qui mal y pense^[2] я разумѣю: абонементной, конечно) и лишь въ тиши собственныхъ квартиръ и укромно устроенныхъ уголковъ любви, — «эмуаровъ», какъ сочинили теперь словцо парижане, — впрочемъ кажется, больше изъ Нижняго Новгорода. Нѣкоторые, наконецъ, вмѣстѣ съ санами и степенями, удостоились воспріять въ сердца свои духа лицемѣрія и любоначалія. И сей нечистый, когда папильонъ раскаявшійся встрѣчается съ папильономъ нераскаяннымъ, обязательно читаетъ послѣднему, устами перваго, моральную нотацію:

Нѣтъ, я не знаю
Тебя, старикъ. Пора-бъ тебѣ усердно
Замаливать грѣхи свои: сѣдины
Шутамъ — забавникамъ нейдутъ. Да, снился
Мнѣ долго человѣкъ, такой же старый,
Въ конецъ испорченный, какъ ты, распухшій
Отъ пьянства и разврата, но проснулся
Я, къ счастію, и сномъ своимъ гнушаюсь…^[3]

— Знаете ли, — благосклонно говорилъ мнѣ однажды нѣкто «великій міра сего», — кто долженъ стать Генрихомъ V, тому нелишнее перебѣситься, въ качествѣ принца Гарри, но кто уже сталъ Генрихомъ У, тому надо умѣть позабыть, что онъ былъ принцемъ Гарри… Эти Фальстафы, Пойнсы, мистриссъ Куикли… фи!

И, получивъ такой неожиданный репримандъ^[4], долго смотритъ нераскаянный папильонъ-Фальстафъ вслѣдъ финансовому, путейскому, инженерному, желѣзнодорожному Генриху V, насвистывая про себя, въ состояніи полнаго ошеломленія, многозначительный мотивчикъ Оффенбаха:

Въ нашъ вѣкъ повальной свистопляски,
Ногами вверхъ, внизъ головой,
Гуляетъ чортъ въ святѣйшей маскѣ
И шутъ въ ливреѣ дѣловой…
Посуди! посуди!
Что же будетъ впереди?!^[5]

Такъ измерли, «погибоша, яко обрѣ», тайные папильоны былой «Аркадіи». Что касается дѣйствительныхъ статскихъ, съ ними произошла самая простая эволюціонная метаморфоза: они выслужились въ тайные и не утративъ чрезъ то принципіальнаго папильонства, потеряли въ немъ практическую рѣзвость, ибо подагра — не тетка, и геморрой — не родимый братъ. Новымъ же притокомъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ кадры папильоновъ освѣжаются слабо, такъ какъ — на что уже татары въ ресторанахъ, а и тѣ нынѣ, махнувъ рукою, разговариваютъ:

— Совсѣмъ теперь ничего не стоющій совѣтникъ пошелъ! Котлету ѣстъ! Какой это совѣтникъ?!

У прежняго совѣтника нутро веселилось и селезенка ёкала. Сидитъ въ «Аркадіи» — самъ уфимскую землю, либо концессіонный куртажъ перевариваетъ, середка у него сыта, ну, и краешки играютъ. Пялитъ глаза на дѣвицу Бріанцу, губами жуетъ и думаетъ:

— Однако, и пятки!.. Безпремѣнно надобно ей завтра, въ поощреніе таланта, брильянтовое колье послать.

А нынѣшній совѣтникъ поджаростью и онколемъ удрученъ. Онколь онъ, а не совѣтникъ. Смотришь ему въ глаза и читаешь единую мысль:

— Аще бы ималъ чесо ограбити, облупихъ бы оное яко фруктъ-апельсинъ. Но, понеже все, елико бяшетъ въ Руссіи грабибельнаго, ограбяху предшественници наши, того ради мужъ нарочито честенъ явился есмь, плясавицы же и бахари яко блудницы и тати числю! А, впрочемъ, если на чужой счетъ, то — съ превеликимъ нашимъ удовольствіемъ.

Боже! Боже!… Гдѣ теперь они, всѣ эти милые, сытые, весело-чреватые люди, съ наивною похотью въ ансьенъ-режимныхъ^[6] умахъ, съ дивною способностью цапать направо и налѣво куши, казенными окладами непредвидѣнные, и еще съ большею приспособленностью быстро переваривать эти, по акульему схваченные и проглоченные куши? «Дѣды! помню васъ и я», какъ пѣлъ Денисъ Давыдовъ, упражняющихся, будто не вѣсть какимъ серьезнымъ дѣломъ, спорами о превосходствѣ Цукки надъ Бріанцою, Лимидо надъ Дель-Эрою; состязающихся въ брильянтовыхъ подношеніяхъ симъ «кумірамъ»; безжалостно запустившихъ и засорившихъ дѣла во ввѣренныхъ вамъ вѣдомствахъ, ибо некогда было вамъ ими заниматься: надо было вести чуть не научную полемику о поэзіи въ спинѣ Цукки, о стальномъ носкѣ Дель-Эры, о штучкахъ Лимидо. Когда вышла въ свѣтъ книга г. Плещеева «Нашъ балетъ», о ней было много рецензій, но лишь одна — въ дальнемъ «Уралѣ» или «Рудокопѣ» — выразила съ полною силою все ея общественное значеніе. Книга «Нашъ балетъ», гласила эта рецензія, собственно говоря, по содержанію своему, конечно, не подлежитъ разбору въ нашемъ изданіи, какъ въ органѣ горнопромышленномъ. Но, къ удивленію нашему, именно въ этой книгѣ мы нашли ключъ къ пониманію многихъ недостатковъ и пробѣловъ въ нашемъ горномъ дѣлѣ, создавшихся при вліяніи на оное, въ званіи директора горнаго департамента, К. А. Скальковскаго и минералога И. А. К—ова. Ибо книга «Нашъ балетъ», полная именами этихъ просвѣщенныхъ покровителей хореографическаго искусства, по крайней мѣрѣ, открыла намъ, на что употребляли почтенные сановники драгоцѣнное время, котораго имъ такъ не хватало для вниманія къ нуждамъ горной промышленности.

О, дивныя аркадійскія тѣни!.. Вотъ — Джіованина Лимидо, о которой кто-то изъ восторженныхъ папильоновъ выразился, что она «ногами дѣлаетъ рулады и пируэтами поетъ». На нашъ грубый взглядъ молодыхъ профановъ, это была просто безобразная старуха, весьма быстро болтавшая, въ тактъ скверной музыки, руками и ногами, но папильоны зрѣли въ ней «какую-то эссенцію хореографическаго классицизма, облеченнаго при этомъ въ благородную, эстетическую форму». Курьезный анекдотъ сохранился объ этой Лимидо. Балетоманъ Похвисневъ написалъ для нея восьмистишіе, которое знаменитая балерина должна была, подъ его начитываніе, заучить наизусть и сказать публикѣ. Пять дней она учила стихи подъ руководствомъ автора, но толку не добилась. Это для нея было труднѣе, нежели дойти до Милана на пуантахъ, говоритъ «Нашъ Балетъ». Чье положеніе въ анекдотѣ этомъ глупѣе — бѣдной ли, безпамятной Лимидо, неспособной зазубрить восемь любительскихъ стишковъ, или папильона въ чинахъ, убившаго пять дней жизни на столь производительное занятіе, какъ внушеніе русскихъ стиховъ итальянской танцовщицѣ, — дилемма, даже не требующая разрѣшенія: папильонъ побилъ рекордъ.

Похвисневъ, Гриневъ, Базилевскій — странные, комическіе призраки недавняго прошлаго, когда пріѣздъ какой-нибудь Бріанцы или Бессонэ въ Аркадію или Ливадію заставлялъ многихъ изъ балетомановъ, собиравшихся кто заграницу, кто въ деревню, оставаться лѣтовать на берегахъ Большой Невки; когда, отъ танцевъ Цукки въ «Эсмеральдѣ», по классической фразѣ Похвиснева, «плакали не только въ ложахъ, но и въ партерѣ»; когда одинъ толстый балетоманъ едва не умеръ отъ удара, прочитавъ дерзкое стихотвореніе противъ итальянскихъ балеринъ, написанное С. А. Андреевскимъ; когда газетно состязались виконты Кабріоли д’Антрша съ Генералами отъ Терпсихоры; когда беллетристъ Бѣжецкій, слѣдуя модѣ, писалъ баллады въ честь Антоніэтты Дель-Эры, — тоже одной изъ великихъ аркадійскихъ тѣней; когда, за многотысячными ужинами, оплаченными по большей части Базилевскимъ, этою «золотою овцою моего брата Кая», пили изъ потныхъ башмаковъ танцовщицъ, придавая себѣ аппетиту дурацкими виршами, — въ родѣ слѣдующихъ, которыя заучивались балетоманами наизусть, какъ верхъ поэтическаго остроумія:

Пью, поднявъ бокалъ Моэта,
Послѣ чуднаго жиго,
За красавицу балета
Въ роли славной «Камарго».
И въ адажіо узорномъ
Наша дива, въ новомъ раз,
Исполненіемъ проворнымъ
Поддержала Петипа!

Милая папильонная Аркадія! Въ ней были свои идеалы, своя исторія, своя пресса, своя этика… Помню, какъ я. неопытный, впервые знакомящійся съ Петербургомъ, молодой журналистъ, за однимъ обѣдомъ, въ средѣ аркадійскихъ папильоновъ, — не изъ самыхъ знаменитыхъ! — непочтительно выразился о какой-то французской звѣздѣ, поминая которую въ разговорѣ, они даже голосъ понижали, вящщаго благоговѣнія ради. Папильоны уставились на меня, кто съ сожалѣніемъ, кто съ презрѣніемъ, кто съ ужасомъ: и не пожретъ же, дескать, земля такого кощуна и святотатца!.. А, когда общество разошлось, мой въ немъ случайный Виргилій, старый, длинный, худой адвокатъ, въ жидкой сѣдинѣ, принялся отчитывать меня за мою выходку, и я впервые видѣлъ этого спокойнаго, выдержаннаго человѣка почти взбѣшеннымъ.

— Да что я сказалъ особеннаго? — оправдывался я, — почему ваша N. заслуживаетъ большаго почтенія, чѣмъ другія француженки? Такая же кокотка, какъ и всѣ.

Виргилій внезапно налился кровью и смѣнилъ свой замогильный шопотъ на пронзительный визгъ:

— Кокотка-съ? кокотка-съ? — вопіялъ онъ, — нѣтъ-съ! не кокотка! у нея однихъ брильянтовъ на двѣсти тысячъ франковъ, — вотъ-съ какая она кокотка! У нея состояніе-съ, у нея средства-съ, а не шишъ съ масломъ, какъ у нѣкоторыхъ-съ…

— Да вѣдь брильянты-то эти и состояніе, все-таки, кокотнаго дѣла мастерствомъ же нажиты, и до сихъ поръ пріумножаются тѣмъ же самымъ способомъ? Не вы ли сами говорили мнѣ, что она обобрала за этотъ сезонъ такого-то, такого-то и такого-то…

— Говорилъ. Такъ что же изъ этого?

— То, что я правъ: кокоткою она была — кокотка и есть.

Папильонъ махнулъ рукою:

— Нечего съ вами и говорить. Никогда вы этой границы не поймете.

— Какой?

— А вотъ — гдѣ кончается кокотка, съ которою порядочному человѣку неудобно раскланяться при обществѣ, и гдѣ начинается женщина, хотя и доступной нравственности, но съ которою вы обязаны раскланяться даже при своей женѣ, сестрѣ, матери. Нѣтъ, вы, пожалуйста, не называйте въ другой разъ N. кокоткою. Непріятности себѣ наживете и смѣшнымъ станете. Это очень, очень порядочная и уважаемая личность. Помилуйте! брильянтовъ на 200,000 франковъ! вилла на Ривьерѣ! шато подъ Парижемъ! А вы: «кокотка»!

А пресса аркадійская? Эта удивительная, фантастическая пресса, тоже дѣлившаяся на большую и малую и имѣвшая свои анкраморскія битвы, ведя которыя, воюющія стороны взимали контрибуціи и съ праваго, и съ виноватаго? Къ чести петербургской печати, въ аркадійской прессѣ почти не было журналистовъ pur sang^[7]; ее составляли странные сюжеты, «владѣющіе перомъ», но промысломъ своимъ избравшіе околачиваться при какомъ-нибудь властномъ учрежденіи, крупномъ коммерческомъ дѣлѣ или тароватомъ богачѣ. Имѣя громкіе, но голодные титулы и эффектное, но призрачное положеніе, они завязывали связишки съ настоящею прессою, тискали кое гдѣ кое-какія статейки и, когда начальникъ или благодѣтель говорилъ:

— Устрой, пожалуйста, братецъ, чтобы «упомѣстить» эту штуку…

Братецъ летѣлъ по редакціямъ и, найдя податливую, «упомѣщалъ».

Были между этими балетно-папильонно-чиновно-мздоимно-газетными фэзёрами^[8] субъекты, ухитрявшіеся балансировать между печатью и самыми удивительными вѣдомствами. Одинъ, напр., дѣйствительный статскій папильонъ вѣдомства «для чтенія въ сердцахъ» втирался въ редакціи, какъ соглядатай, тонко давалъ понять издателямъ свое тайное значеніе и, играя на сей грозной струнѣ, извлекалъ изъ того немалыя выгоды и почести. Въ редакціяхъ его считали полицейскимъ, а въ полиціи литераторомъ. Другой, уже тайный папильонъ, кажется, нигдѣ, никогда, ничего не писалъ и не печаталъ, но на его обязанности лежало вырѣзывать изъ газетъ интереснѣйшія свѣдѣнія и статьи для отправленія на прочтеніе одному весьма высокопоставленному лицу. Этой странной и, казалось бы, невинной на первый взглядъ, должности было достаточно, чтобы старецъ, получавшій по службѣ что-то тысячи полторы, жилъ тысячъ на двадцать въ годъ, въ компаніи первыхъ виверовъ^[9] и прожигателей жизни «веселящагося Петербурга», да еще безъ счета должалъ. Умеръ онъ, конечно, нищимъ.

Старецъ любилъ угоститься на чужой счетъ, почему душа въ душу жилъ съ остальною «аркадійскою прессою». Вотъ приходитъ онъ какъ-то разъ въ Аркадію и, съ изумленіемъ, видитъ, что изъ «аркадійской прессы» нѣтъ въ саду ни одного человѣка. Бѣжитъ Поляковъ:

— Честь имѣю кланяться, ваше превосходительство!

— Э-э-э… скажите, любезнѣйшій: гдѣ же, однако, всѣ наши? Пустота у васъ сегодня какая-то… э-э-э…

— Всѣ тутъ-съ, ваше превосходительство; въ павильонѣ сидятъ-съ.

— Э-э-э… почему же, однако, въ павильонѣ?

— Агентъ-съ изъ-за границы прибылъ, новую марку шампанскаго въ Петербургѣ распространяетъ, — такъ вотъ-съ просилъ меня, чтобы я предложилъ господамъ «габитюямъ^[10]» ознакомиться.

— Э-э-э… даромъ?

— Какъ же иначе-съ?

— Новая марка, говорите вы, любезнѣйшій? Э-э-э… знаете, это очень интересно! Э-э-э… это очень, очень интересно!.. Э-э-э… знаете? проводите-ка меня въ этотъ — какъ его? — павильонъ! Я вѣдь знатокъ Я… э-э-э… тоже попробую…

— Милости просимъ, ваше превосходительство.

Пришли въ павильонъ. Тамъ — «не стая вороновъ слеталась»: цѣлое засѣданіе «полупочтенныхъ» папильоннаго званія. Между ними — юркій французъ commis voyageur^[11] благороднѣйшаго типа. На столѣ шампанскія бутылки и множество стакановъ. Сидятъ мудрецы и смакуютъ.

— М-м-м… что-жъ, недурно! очень недурно!

— Съ игрой!

— Сладковато какъ будто, — замѣчаетъ кто-то.

— Да, вѣдь, какъ его разобрать, господа, э-э-э… — вставляетъ мудрое слово только что пришедшій старецъ, — вѣдь мы его пьемъ… э-э-э… такъ сказать, внѣ пространства и времени… Вотъ, если бы его сравнить съ другими марками, болѣе намъ привычными… э-э-э…

— Какую марку вы предпочитаете? — безстрастно спрашиваетъ великолѣпный коммивояжеръ.

— Я? Э-э-э… Моэтъ! Этотъ чудный моэтъ, царь напитковъ!..

— Человѣкъ! принеси двѣ бутылки моэту!

— А я вотъ, — заявляетъ другой полупочтенный, — моэту въ ротъ взять не могу, одно pommery sec^[12] пью. А въ вашемъ шампанскомъ, по моему, только тотъ и есть недостатокъ, что оно на моэтъ похоже…

— Человѣкъ! принеси двѣ бутылки pommery sec^[12].

По заявленію остальныхъ полупочтенныхъ, послѣдовало:

— Человѣкъ! принеси двѣ бутылки аи!

— Человѣкъ! принеси двѣ бутылки уайтъ старъ!

И такъ далѣе, и такъ далѣе. Компанія видитъ предстоитъ питва лютая и безмѣрная.

— Что же такъ пить-то? — раздаются голоса, — на тощакъ, развѣ можно разсмаковать шампанское? Сперва слѣдуетъ закусить, съѣсть мяса кусокъ, дичи что ли — тогда совсѣмъ другой вкусъ…

— Человѣкъ! карточку! Господа! прошу васъ, что кому угодно.

— А я вотъ, — хрипитъ одинъ толстякъ, — шампанское только при хорошей сигарѣ люблю… только тогда меня на счетъ его совершенствъ и осѣняетъ…

— Человѣкъ! сигары! неси самыя лучшія…

И пошла писать губернія!

Тихо туманное утро въ столицѣ…^[13]

Старецъ и другой полупочтенный, качаясь, ѣдутъ въ коляскѣ черезъ разводной мостъ и лопочутъ заплетающимися языками:

— Однако… э-э-э… это даже жестоко, какъ мы… э-э-э… этого француза опили, объѣли… э-э-э… вѣдь счетъ… э-э-э… сотни въ четыре, не менѣе.

— Выручитъ свое! — отвѣчаетъ полупочтенный, — нужна же ему, канальѣ, реклама: долженъ заботиться о publicité^[14]!

— Да, да… надо будетъ устроить ему хорошую publicité^[14]: премилый малый… э-э-э…

— Ну, что ты врешь? — перебиваетъ откровенный спутникъ, — какъ это ты ему устроишь? Гдѣ у насъ газеты, которыя новыя марки шампанскаго станутъ рекламировать? Самая поганая, и та за униженіе почтетъ… Поживились около парня — и будетъ! Вотъ и все.

— Э-э-э… какъ ты грубъ, мой милый! А, впрочемъ… э-э-э… я радъ, что, по крайней мѣрѣ, Поляковъ торговалъ хорошо…

Проходитъ дня два. У старца опять засосало подъ ложечкою по даровой выпивкѣ, и ноги сами понесли его въ «Аркадію» — не безъ расчета: не встрѣтитъ ли тамъ опять доброхотнаго француза?.. У самаго входа въ садъ встрѣчаетъ Полякова — мрачнаго, хмураго: едва кланяется, еле глядитъ…

— Э-э-э… что это вы, любезнѣйшій, какъ туча? А? э-э-э…

— Не съ чего радостнымъ то быть, ваше превосходительство. Одни убытки!

— Наши здѣсь?

— Никакъ нѣтъ, съ того самаго вечера глазъ не кажутъ, ваше превосходительство. Чего имъ!

— Ну, а французъ этотъ, скажите… э-э-э… его въ саду нѣту… случайно, э-э-э?

— Французъ-то? — воскликнулъ Поляковъ, и глаза его засверкали, — французъ?.. Французъ этотъ, ваше превосходительство, дошлѣе всѣхъ, прохвостъ, оказался. Требовалъ того-этого, натребовалъ чуть не на тысячу рублевъ, а, какъ счетъ подали, вышелъ изъ павильона, будто бы по нужному дѣлу, — да и расталъ во воздухѣ… ищи-свищи!.. На квартиру къ нему посылалъ, — анъ, адресъ фальшивый: никогда тамъ такого и не было.

— Скажите! — изумился старецъ, — слѣдовательно, этотъ французъ былъ жуликъ?

— Жуликъ, ваше превосходительство, истинный жуликъ! Плакали мои денежки.

Покачалъ старецъ головою и сказалъ съ презрѣніемъ:

— Сколько, однако, къ вамъ въ садъ жуликовъ ходитъ! Просто бывать непріятно… Э-э-э… вы бы того, приняли мѣры… А то — угощаетъ шампанскимъ, сидишь съ нимъ, пьешь и вдругъ… э-э-э… жуликъ! Не хорошо!

То — старина, то и дѣяніе!

Томленіе духа

(Начало повѣсти)

Онъ вошелъ ко мнѣ въ столовую, грузный, скучный, блѣдный, вялый, угрюмо проворчалъ «здравствуй» и тяжело опустился рядомъ со мною на диванъ.

— Здравствуй, — сказалъ и я. — Лицо-то! лицо! Въ семи душахъ, что ли, пришелъ виниться? Что-жъ, — время выбрано довольно удачно: прощеное воскресенье. По всей Россіи люди кланяются другъ другу въ ноги, да просятъ, — не взыщи, коли чѣмъ обидѣлъ…

— Прощеное воскресенье завтра, — сердито буркнулъ онъ, — а сегодня покуда только суббота, и, стало быть, до поклоновъ въ ноги остаются еще цѣлыя сутки. Это первое. А второе: не въ чемъ мнѣ ни передъ кѣмъ виниться, ибо никто мною не обиженъ. Напротивъ, я самъ чувствую себя обиженнымъ.

— Кѣмъ, душа моя?

— Всѣми!

— Ого! Это много.

— И всѣмъ! Всею совокупностью своего существованія.

— Это еще больше.

Мы помолчали.

— Ты эти дни… какъ? — началъ я съ осторожностью.

— То-есть?

— Пилъ?

— Разумѣется, пилъ, — отвѣтилъ онъ раздражительно и даже какъ бы съ нѣкоторымъ противъ меня негодованіемъ.

— Ага!

Опять замолчали. Часы стучатъ. Два сонныхъ сенъ-бернара храпятъ. Тихо. Меня ко сну клонить стало.

— Пилъ ли я?! — заговорилъ онъ, — какъ же бы я не пилъ, позволь тебя спросить? Говорю тебѣ: по всему своему существу обиженъ. Нѣсть веселія въ естествѣ моемъ, ниже нравственнаго удовлетворенія и равновѣсія, и токмо огнь жидкій, алкоголемъ именуемый, можетъ привести меня въ состояніе, въ коемъ я себѣ не противенъ, а человѣкамъ не утомителенъ… Посему, — если ты мнѣ другъ и порядочный человѣкъ, — пошли за бутылкою шампанскаго.

— Фюить! — свистнулъ я ему въ отвѣтъ.

Онъ, съ изумленіемъ, широко раскрылъ глаза:

— Неужели… умаленіе денежныхъ знаковъ?

— Полнѣйшее.

— Отчего? Вѣдь ты на биржѣ не играешь?

— А чортъ его знаетъ, отчего. Развѣ въ Петербургѣ человѣкъ знаетъ, отчего у него дѣлается умаленіе денежныхъ знаковъ? У однихъ — оттого, что на биржѣ играютъ; у другихъ — оттого, что на биржѣ не играютъ. А результатъ-то одинъ: денежные знаки — ау! гдѣ вы?

— Говорятъ, на востокъ ушли, — задумчиво произнесъ онъ.

— Это, братъ, который годъ говорятъ: радости-то въ томъ, однако, мало. Ушли! ушли! А коли ушли, такъ пора бы имъ и назадъ придти. А то — ушли, да и застряли тамъ, на востокѣ-то. Восточные путешественники какіе!. Подумаешь, денежный знакъ — это Пржевальскій или Свенъ Гединъ…

Я всталъ, открылъ буфетъ, освидѣтельствовалъ его содержимое и предложилъ:

— Краснаго вина хочешь?

Онъ мрачно возразилъ:

— Нѣтъ.

— Не любишь?

— Напротивъ, очень люблю. Но не пью по принципу.

— По какому это?

— А по такому, что когда поселился я, десять лѣтъ тому назадъ, въ Петербургѣ, ищущимъ легкихъ занятій и свободныхъ денегъ, юнцомъ, то покойный дяденька мой и покровитель, Артуръ Николаевичъ Стопъ-Машина далъ мнѣ мудрый совѣтъ и урокъ: если ты хочешь преуспѣть въ Петербургѣ, никогда не бывай во второстепенныхъ ресторанахъ и не пей вина ниже десяти рублей за бутылку. Дяденька былъ человѣкъ умный, опытный и зналъ жизнь. Правда, когда онъ умеръ въ прошломъ году, мнѣ пришлось ссудить свои собственные штаны, чтобы прилично одѣть его въ гробъ, но нравоученіе его пошло мнѣ впрокъ и оказалось очень дѣльнымъ. Но я вижу: вонъ тамъ — на полкѣ — стоитъ у тебя коньякъ и, кажется, недурной. Коньяки — исключеніе изъ правила. Тащи его сюда: я буду пить и разговаривать. Ибо я въ ударѣ… въ стихѣ разговаривать!

Онъ влилъ въ себя, одну за другою, три рюмки, повеселѣлъ, покраснѣлъ и сталъ краснорѣчивъ:

— Да! Дяденька мой былъ человѣкъ очень умный. Это ничего, что его въ чужихъ штанахъ хоронили. Штаны предъ вѣчностью — тьфу! Можетъ быть, тамъ оно еще и лучше — въ чужихъ штанахъ-то. Собственными же онъ — вотъ уже и не разберу, почему не могъ обзавестись: не то ему времени не хватило, не то средствъ не было…

— Какъ — средствъ не было? Да вѣдь онъ тысячахъ въ пятнадцати дохода считался?

Онъ выпятилъ презрительно губу и сказалъ:

— Ну?

— Сумма солидная.

Губа выпятилась еще презрительнѣе.

— Ну?

— Получая пятнадцать тысячъ доходу въ годъ, можно бы, кажется, умереть и въ своихъ собственныхъ штанахъ.

Онъ проглотилъ еще рюмку коньяку и повалился на диванъ, закрывъ глаза.

— Доходъ! доходъ! — мрачно заговорилъ онъ, качая головою отъ плеча къ плечу, — не глупымъ ты человѣкомъ считаешься, а вѣришь въ такіе нелѣпые миѳы, какъ доходъ… въ городѣ Петербургѣ!

— Да отчего же нѣтъ?

— Отчего?.. — онъ саркастически осклабился, — скажи мнѣ, любезный другъ: ты много получаешь?

— Много.

— Такъ. Цифрою точною интересоваться не смѣю, да оно и не принято, неприлично. Однако, другъ мой, я вотъ сейчасъ изъявилъ желаніе выпить на твой счетъ бутылку шампанскаго, и ты, который — я твердо увѣренъ — очень радъ былъ бы угостить меня и раздѣлить ее со мною, могъ, въ отвѣтъ, только испустить унылое — «фюить»…

— Видишь ли…

— Вижу, мой другъ! вижу! не конфузься! сами стрѣляные… Скажу тебѣ больше: я убѣжденъ, что засталъ тебя этакъ — валяющимся по дивану, и повидимому въ изрядной простраціи, — отнюдь не спроста, и что мысль твоя совсѣмъ не весело витаетъ въ области «операцій съ векселящимъ газомъ»…

— Векселящій газъ — это недурно.

— Хотя и не ново. Какой-нибудь запутавшійся юнецъ выдумалъ. Потому — иронія есть, Gaigenhumor^[15] этакій!… Ну, вотъ. А я тебѣ на все сіе прибавлю: получаю я гораздо больше тебя, столько получаю, сколько вашему брату, литератору, и не снилось никогда, и, за всѣмъ тѣмъ, я искренно счастливъ, что мой камердинеръ человѣкъ съ деньгами, и я могу приказать ему расходъ въ пять, въ десять рублей, не лазая за ними въ собственный жилетный карманъ… что, весьма часто, было бы совершенно безполезно. Да-съ. Вотъ тебѣ и доходъ.

— Живешь, что ли, ужъ очень широко? — усомнился я.

Онъ даже обидѣлся.

— Душа моя! какъ будто ты не знаешь моей жизни? Живу, какъ всѣ, — ничего особеннаго. Дикихъ прихотей и бѣшеныхъ эксцессовъ себѣ не позволяю. Лошадей нанимаю, француженокъ на содержаніи никогда не имѣлъ…

— А пьешь?..

— Полно, пожалуйста. Что значитъ — «пью»? Много ли стоитъ мнѣ, сравнительно съ моимъ заработкомъ, пить? И, наконецъ, главное: развѣ мнѣ можно не пить? Это входитъ въ составъ моей профессіи, моего производства.

Я подумалъ и сказалъ:

— Пожалуй, что и такъ.

— Не пожалуй, а именно такъ. Когда дядюшка Артуръ Николаевичъ впервые привезъ меня, мальчишку, въ шикарный французскій ресторанъ, въ общество тузовъ-капиталистовъ, лежало у меня, другъ мой, въ карманѣ двадцать пять рублей. И были эти двадцать пять рублей — весь мой капиталъ на всю остальную жизнь. И вотъ-съ, послѣ того, какъ я имѣлъ счастіе понравиться тузамъ, и пили они за мое здоровье, дядя толкнулъ меня подъ столомъ ногою, и я, по вдохновенію, даже не поморщившись, заказалъ — изъ огромнаго капитала-то этого — свою бутылку шампанскаго и пилъ за ихъ здоровье. И вышло это весьма благородно, comme il faut^[16], по-джентльмэнски. И, когда мы расходились изъ ресторана, тузы простились со мною благосклонно, а самый крупный изъ нихъ — всему, такъ сказать, рою матка — милостиво пригласилъ меня: — Надѣюсь, завтра увидимся? Всегда прошу къ нашему столу.

Хорошо. Вышли мы съ дядею, садимся на лихача, ѣдемъ домой.

— Ты, — говоритъ дядя, — счастливецъ: сразу понравился Балясникову. Иные около него годами ходятъ, а онъ не позволяетъ къ себѣ подсѣсть. Завтра непремѣнно будь въ ресторанѣ, — это заря твоей карьеры.

— Такъ-то такъ, — возражаю. — Только, дядя, вотъ что: они тамъ шампанское, какъ воду, дуютъ.

— Дуютъ, — соглашается дядя. — Такъ что же изъ того? Порядочный человѣкъ именно такъ и долженъ дуть шампанское — какъ воду. Да! Это только мелкіе чиновники, да купчики третьяго разбора видятъ въ каждой бутылкѣ шампанскаго чуть не событіе. Дескать, торжество великое было! Даже шампанское пили! Это провинціализмъ, cher^[17]! А у насъ въ порядочномъ кругу даже не принято говорить шампанское, — говорятъ просто: «вино»… ну, или тамъ марку называютъ, какую кто привыкъ пить и любитъ…

— Все это, дяденька, прекрасно, и очень вамъ благодаренъ за то. что вы меня, дурака, уму-разуму учите: впредь уже не ошибусь и «вино» шампанскимъ не назову. Но вѣдь на это же деньги нужны, дяденька.

Онъ преравнодушно отвѣчаетъ:

— А, разумѣется, нужны. Въ петербургскихъ ресторанахъ кредита нѣтъ.

— Такъ — какъ же мнѣ, дяденька, завтра идти-то? Вѣдь, по уплатѣ за «вино» и завтракъ, осталось у меня въ портмоне семь съ полтиною.

Онъ — великодушно:

— Достань.

— Да гдѣ же я достану? Работы у меня никакой, знакомыхъ нѣту. Вы, что ли, дадите?

Онъ — какъ свистнетъ: даже лихача перепугалъ, и лошадь понесла было. Потомъ вынулъ изъ кармана шубнаго — сбоку, для спичекъ, — три двугривенныхъ:

— Видѣлъ?

— Очень.

— На всю жизнь.

Опустилъ двугривенные обратно въ карманъ и нравоучительствуетъ:

— Никогда въ своемъ кругу взаймы не проси и самъ, если попросятъ, не давай. Ибо — во-первыхъ, будетъ вотще, а, во вторыхъ, компрометируетъ: фи! что же это за компаньонъ? деньги занимаетъ! А денегъ все-таки достань. И будь завтра непремѣнно. И пей вино, то есть шампанское. И заруби себѣ на носу афоризмъ истиннаго петербуржца: «Кто въ Петербургѣ захотѣлъ пить шампанское всегда, тотъ всегда его пить и будетъ, а кто мечтаетъ о немъ: хоть бы иногда, — тотъ его никогда не получитъ»… Каково это тебѣ кажется? а?

— Аллегорія циническая, но выразительная. Наглую, но довольно цѣльную мысль выражаетъ.

— Прямо скажу тебѣ: зеркало сверхъ-человѣчества!

— Ну, что же? попалъ ты на завтра къ тузамъ? Досталъ?

— Досталъ.

Онъ зло улыбнулся.

— Знаешь ли? Ты зналъ бѣдность, я зналъ. Не случалось ли тебѣ такъ, что вотъ — въ домѣ гроша нѣту, обѣдъ — не знаешь, — получишь ли, жена, ребенокъ больны, и — хоть бы ты треснулъ! — никакого выхода: ни помощи, ни чуда, и ложки всѣ заложены, и татаринъ послѣднюю тряпку унесъ. Либо — нужно необходимый кровный долгъ заплатить, долгъ чести и совѣсти, и срокъ тебя за горло схватилъ-душитъ. Либо — надо дорогому и близкому тебѣ человѣку, матери, сыну, женѣ, другу, что ли, помочь. Тогда — ничего! ничего! ничего! Словно заколодитъ. Еще, какъ на зло, наоборотъ, новыя нужды выплываютъ, долги, обязательства. Такъ и топитъ все тебя! камень на шею навязываетъ!

— Еще бы! — съ невольною горечью сказалъ я.

— И наоборотъ: стоитъ тебѣ на всякія обязанности плюнуть и рѣшить: а семъ-ка я махну по всѣмъ по тремъ, въ полное свое удовольствіе! — фу, чортъ! вдругъ самъ сатана тебѣ деньгу скуетъ: пожалуйте, молъ, въ нашъ омутъ, прекрасный молодой человѣкъ! у насъ про васъ припасено!.. Ты знакомъ съ художникомъ К.?

— Какъ же!

— Добрѣйшей души человѣкъ и образа мыслей самаго благороднаго. Но онъ суевѣрный, и примѣтъ у него тысячи. Такъ вотъ, между прочимъ, и эти контрастики-то житейскіе онъ подмѣтилъ: что деньги въ карманы человѣческія направляетъ не столько Богъ на добрыя дѣла, сколько чортъ на злыя. — И чудачище же! Какъ ѣдетъ онъ по заказу деньги получать или бумагъ какихъ купить, — такъ сейчасъ же начинаетъ чорта надувать: мерзавца изъ себя корчитъ. Скажи ему въ такое время:

— Что, Дмитрій Ивановичъ, тебя, говорятъ, надо поздравить съ барышами?

Ухмыляется:

— Есть таки.

— Да — на что тебѣ деньги, Дмитрій Ивановичъ? Опять за бѣдныхъ товарищей плату внесешь, — только и всего, а у самого въ карманѣ шишъ останется…

Даже поблѣднѣетъ:

— Это я-то?

— Конечно. И въ прошломъ году такъ было, и въ запрошломъ.

— Нѣтъ-съ, былъ дуракомъ, а больше не буду. Въ карты проиграю!

— Ой врешь!

— Съ кокоткою пропью!!

— Это ты-то?!

— Малолѣтнихъ развращать стану!!!

Самъ признавался:

— Ѣхалъ я однажды въ банкъ — въ день полутабельный — по чеку три тысячи получать, такъ всю дорогу молился: Господи! не дай мнѣ подумать о чемъ-либо порядочномъ… Я мерзавецъ, и желанія у меня, и мысли мерзавныя!… А тутъ — какъ нарочно: дворникъ мальчишку бьетъ, и тотъ благимъ матомъ визжитъ на всю Сѣнную. Дмитрій Ивановичъ всѣ свои коварные противъ чорта подвохи и іезуитскія молитвы позабылъ: прыгъ изъ саней, сталъ парнишку отнимать… исторія, протоколъ… пока что, — пріѣзжаетъ Дмитрій Ивановичъ въ банкъ: анъ, чортъ-то разсердился, да за доброе-то увлеченіе его и наказалъ, — касса уже закрыта.

Такъ вотъ и мнѣ — на кабакъ — немедленно повезло — чортовымъ благодѣяніемъ. Сосѣдъ мой по меблированнымъ комнатамъ, чертежникъ, заболѣлъ холериною. А я по этой части собаку съѣлъ: всю ночь просидѣлъ, спѣшный и дорогой чертежъ за него отлично сдѣлалъ, по утру заказчику съ мальчикомъ отослалъ и сейчасъ-же получилъ деньги… Ну, съ тѣхъ поръ эта музыка и пошла. И понялъ я, что афоризмъ дядинъ о шампанскомъ — афоризмъ, дѣйствительно, премудрый.

Онъ потянулся, сдѣлалъ брезгливо-огорченную гримасу, махнулъ рукою, опять «хлопнулъ» коньяку и продолжалъ:

— Да! «Кто въ Петербургѣ рѣшилъ однажды навсегда, что онъ долженъ пить шампанское, тотъ его всегда и будетъ пить»… И вотъ — предъ тобою блестящій образецъ: рѣшилъ, пилъ, пью и буду пить до конца дней моихъ. И всю свою карьеру на томъ сдѣлалъ. Да! И въ тотъ день и часъ, когда вино болѣе не пойдетъ мнѣ въ ротъ, я буду знать, что я человѣкъ конченный, ибо, стало быть, талантъ моего питья выдохся и я за балясниковскимъ или фонъ-Тпрутенгофа столомъ — человѣкъ скучный, чужой и лишній.

— Что же? — спросилъ я, — развѣ ихъ столы такъ тебѣ до сихъ поръ необходимы?

— Другъ мой, лишеніе ихъ — для меня гражданская смерть.

— Будто ты такъ зависишь отъ фонъ-Тпрутенгофа и Балясникова? Дѣла, что ли, они тебѣ даютъ? деньги?

— Ни Тпрутонгофъ, ни Балясниковъ не дали мнѣ — да и не дали бы, кабы я попросилъ! — ни однажды въ жизни ни единой мѣдной копейки, не поручили предпріятія даже и въ сто цѣлковыхъ… Скажу тебѣ больше: я никогда и не добивался получить у нихъ кредитъ денежный или дѣловой.

— Тогда я ничего не понимаю. Зачѣмъ же они тебѣ?

— И не сразу поймешь. Тутъ политика мудрая. Плесни-ка мнѣ еще коньяку.

Онъ хитро прищурился и, значительнымъ тономъ, въ растяжку, задалъ мнѣ вопросъ:

— Кто я?

Я былъ озадаченъ.

— Какъ — кто? Владиміръ Антоновичъ Фуфлыгинъ… кто же тебя не знаетъ?

— Вотъ-съ. Именно, всѣ знаютъ. А званіе-то мое какое?

— А Богъ тебя знаетъ! Я твоего паспорта не просматривалъ.

— Да и никто его не просматривалъ, — разумѣется, кромѣ старшаго дворника и участковаго. И, если хочешь знать правду, значусь я въ паспортѣ этомъ совершенно законно и справедливо губернскимъ секретаремъ… Только-съ!

— Врешь?

— Зачѣмъ мнѣ врать?

Онъ захохоталъ.

— А между тѣмъ, даже эти старшій дворникъ и участковый, которые просматриваютъ мой паспортъ и достовѣрно знаютъ, что я лишь губернскій секретарь, почтительно вытягиваются, когда я ѣду по улицѣ, и съ полнѣйшею искренностью величаютъ меня «ваше превосходительство»… Да чего тамъ? Ты, кажется, не невинность какая нибудь, человѣкъ опытный, стрѣлянный, а — какъ сейчасъ глаза-то на меня вытаращилъ! Не ожидалъ? а? Ахъ, братъ Александръ Валентиновичъ! сложная штука жизнь!

— Твоя, повидимому, въ особенности.

— Ну, вотъ! Мы — что? Младенцы грудные! Возьми-ка тѣхъ же Балясникова съ Тпрутенгофомъ, копни прошлое: увидишь, что — прежде чѣмъ Балясниковыми да Тпрутенгофами стать, — какія метаморфозы и мытарства они проходили… Это — люди! а мы, Фуфлыгины, еще такъ только, подлюдье!.. Да-съ! Итакъ — превосходительство. И настолько настойчивое, упорное превосходительство, что я порою уже и самъ начинаю вѣрить, будто я впрямь превосходителенъ. Знакомымъ же отзываюсь на титулъ безошибочно.

— Самозванствуешь, стало быть?

Онъ задумался.

— Знаешь ли? Сейчасъ оно, какъ будто, дѣйствительно смахиваетъ на самозванство, но сложилось это, ей-Богу, и помимо моего желанія, и безъ моего вѣдома. По крайней мѣрѣ, первоначально. А затѣмъ я лишь не воспрепятствовалъ легендѣ развиться, — вотъ и все… Tiens^[18]! — заоралъ онъ, вскакивая съ дивана, — вотъ тебѣ примѣръ. Ты идешь по улицѣ. Извозчикъ-лихачъ говоритъ тебѣ:

— Ваше сіятельство! прокатали бы три рублика на американской шведкѣ! Что ты отвѣчаешь ему?

— Да ничего не отвѣчаю, просто иду мимо.

— Но не останавливаешься объяснять ему, что ты ни князь, ни графъ, и слѣдовательно титулуетъ онъ тебя сіятельствомъ совершенно напрасно и безправно?

— Конечно, нѣтъ.

— Ни визитной карточки, ни паспорта ему не предъявляешь?

— Перестань паясничать.

Онъ сѣлъ и сказалъ нравоучительно:

— И вотъ — корень того, что ты называешь самозванствомъ. Эти «вашсіясь» и «вашество», которыя человѣкъ небрежнѣйшимъ и равнодушнѣйшимъ образомъ незаслуженно принимаетъ отъ кучеровъ и лакеевъ, плѣненныхъ его увеселительнымъ образомъ жизни, — суть зерно горчишное, изъ коего, при условіяхъ коварныхъ и благопріятствующихъ, выростаетъ вѣтвистое древо самомнѣнія приносящее плоды самозванства… Видишь, какимъ высокимъ штилемъ могу я разговаривать, когда захочу? То-то! Знай нашихъ.

Онъ засмѣялся и щелкнулъ языкомъ.

— Чепуху ты говоришь, — сказалъ я. — Всѣ эти подобострастныя «сіятельства», «превосходительства» и т. д. каждому петербуржцу, вращающемуся въ суетѣ столичной, приходится, конечно, слышать по десяти разъ на день. Однако, мнѣ никогда и въ голову не приходило, что столица наша обитаема Гришками Отрепьевыми съ Васильевскаго острова и Емельками Пугачевыми съ Выборгской стороны.

— Въ томъ то, братецъ ты мой, и заключается комизмъ — и, согласись комизмъ высокаго давленія! — что никому, а тѣмъ паче самому, творящему тако, никогда это и въ голову не приходитъ. А между тѣмъ, — глядь: швейцаръ ему «превосходительство» сказалъ, — онъ швейцару лишній двугривенный въ руку! извозчикъ его «сіятельствомъ» назвалъ, — извозчику лишній полтинникъ на водку! Нѣтъ! ты не скажи! Эти маленькія самозванства въ духѣ россійскаго обывателя. Любитъ онъ ихъ. Гоголь это удивительно изобразилъ, что Хлестаковъ, въ концѣ концовъ, самъ повѣрилъ, будто онъ великая особа и съ посланниками въ вистъ играетъ. Я увѣренъ, что генералы Пугачева, величавшіе себя графами Чернышевыми, Паниными, и какъ тамъ ихъ еще? — млѣли отъ тайнаго восторга, когда подчиненные называли ихъ сіятельствами, и каждый, про себя, въ самомъ дѣлѣ думалъ: а чѣмъ я не Чернышевъ или Панинъ, чортъ меня побери?!.. Но оставимъ въ сторонѣ народную и всероссійскую психологію. Я лучше разскажу тебѣ, какъ самъ я попалъ изъ губернскихъ секретарей въ превосходительства.

— Валяй.

— Видишь ли, другъ. Всякій, кто проживетъ въ городѣ Петербургѣ болѣе или менѣе продолжительное время, вращаясь въ такъ называемомъ «избранномъ обществѣ», долженъ, при нѣкоторой наблюдательности, весьма скоро убѣдиться, что въ Россіи имѣются двѣ табели о рангахъ. Одна, установленная Петромъ, служебная. Другая, учрежденная обычаемъ, житейская. Которая изъ двухъ важнѣе, — дѣло случая. Я, напримѣръ, какъ ты теперь знаешь, по первой не ушелъ дальше губернскаго секретаря, а по второй числюсь его превосходительствомъ… И — скажу откровенно — я ничуть не раскаиваюсь, что не свершилъ карьеры въ обратномъ порядкѣ, то есть, не заслужилъ превосходительства по Петровой табели, застрявъ лишь въ губернскихъ секретаряхъ по табели обычножитейской.

Поѣхали мы какъ-то разъ — семь лѣтъ тому назадъ — съ Балясниковымъ на медвѣжью охоту. Большая компанія собралась, все — свои, пикникъ вышелъ огромнѣйшій. Имѣнье у Балясникова чудеснѣйшее, помѣщенія въ усадьбѣ — сколько хочешь. Отвели намъ съ дядею для ночевки цѣлый флигель. Хорошо-съ. Поутру просыпаюсь, — слышу, за стѣною тихій разговоръ: мой камердинеръ Памва (за имя странное и взялъ я его больше) толкуетъ съ кѣмъ-то чужимъ.

— Что генералъ-то вашъ? проснулся? — спрашиваетъ чужакъ. А Памва ему — преважно:

— Который? Старый или молодой?

— Молодыхъ видѣть желательно.

— Встаютъ.

И вскорѣ затѣмъ я долженъ былъ принять нѣкотораго мѣстнаго лѣсопромышленника, съ «дѣломъ» къ Балясникову, — помнится, о размежеваніи участковъ или что-то въ этомъ родѣ. И вотъ этотъ-то лѣсопромышленникъ, умоляя меня походатайствовать предъ Балясниковымъ за его дѣло, все время кланялся мнѣ въ поясъ и звалъ меня вашимъ превосходительствомъ.

— Послушайте; — говорю ему, — что вы меня титулуете? Я совсѣмъ не генералъ.

Не повѣрилъ, даже засмѣялся:

— Помилуйте-съ, ваше превосходительство! шутить изволите! Мы вѣдь знаемъ-съ.

— Да нѣтъ же! не генералъ я! Я даже и не служу нигдѣ.

— Все можетъ быть-съ, а только превосходительность ваша намъ довольно даже достовѣрна-съ, потому какъ слышали мы: ваше превосходительство господину Балясникову «ты» изволите говорить, а онъ вашему превосходительству «моншера^[19]» отвѣтствовать соблаговоляетъ. Слово извѣстное-съ. Тоже не вовсе лыкомъ шиты!

— Ну, такъ что же изъ того? Мы, дѣйствительно, пріятели съ Балясниковымъ, — вотъ и все. Генеральство-то тутъ причемъ?

Лѣсопромышленникъ дико посмотрѣлъ на меня своими круглыми бычачьими глазами и возразилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ:

— У господина Балясникова пріятели завсегда генералы.

И разувѣрить его я уже никакъ не могъ. Наткнулся на вѣру — фанатическую, непоколебимую. Не могъ чудакъ даже вообразить, чтобы столь крупному тузу, какъ Балясниковъ, кромѣ генерала могъ кто-либо говорить «ты» и быть съ нимъ въ отношеніяхъ амикошонства^[20].

— А если, молъ, вы, ваше превосходительство, не генералъ, такъ что-нибудь еще страшнѣе, что-нибудь надъ самими генералами. Потому нашъ господинъ Балясниковъ, коли съ губернаторомъ говоритъ, такъ и тотъ предъ нимъ въ кольцо вьется, а вы, ваше превосходительство, его по животу хлопаете и всякія простыя слова ему говорите…

— Ахъ, Боже мой! да поймите же, русскимъ языкомъ вамъ сказано, что пріятели мы, просто пріятели.

— Очень хорошо понимаемъ-съ. Потому — извѣстное дѣло-съ: нѣжное къ нѣжному-съ. У мужика — взять, — и пріятель мужикъ-съ. У купца — купецъ. А у генераловъ и пріятели генералы-съ, — выходитъ, въ родѣ какъ бы вы-съ, ваше превосходительство-съ.

Вотъ что называется убѣжденіемъ вѣры! Ну, что же мнѣ было стараться — его разочаровывать? Вижу: хочется человѣку, нутромъ хочется, чтобы я былъ цаца этакая — генералъ. Изволь: мнѣ не жалко, не полиняю, пусть буду для твоего удовольствія генераломъ… Разсказалъ эту исторію Балясникову, — тому лестно, хохочетъ.

— А кстати, — спрашиваетъ, — какой на тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, чинъ?

И вдругъ мнѣ стало ужасно стыдно и страшно признаться ему, что я только губернскій секретарь, и — словно что меня толкнуло, такъ я ему и выпалилъ:

— Надворный совѣтникъ.

Онъ посмотрѣлъ на меня съ уваженіемъ и говоритъ:

— Ну, что же? Чинъ хорошій, — особенно, для твоихъ лѣтъ. Этакъ шагать, — пожалуй, и впрямь оглянуться не успѣешь, какъ въ превосходительства выскочишь.

Ибо самъ-то онъ, сказать тебѣ по секрету, какъ я потомъ довѣдался, — при всемъ своемъ гранфезерствѣ^[21], несетъ званіе какое-то совсѣмъ фантастическое: нѣчто въ родѣ сына дочери коллежскаго регистратора или племянника эстандартъ-юнкера въ отставкѣ. Стало быть, мой надворный совѣтникъ ему и лестенъ, и завиденъ.

Поуважалъ онъ меня, сообразно званію, и — опять въ хохотъ:

— Такъ борода говоритъ, что — кто съ Балясниковымъ пріятель — тотъ, навѣрное, генералъ? Ахъ, чортъ его возьми! Вотъ — репутація!.. Ну-съ, ваше превосходительство, сказывай: такъ зачѣмъ же онъ къ тебѣ приходилъ-то?

— Межи тамъ какія-то… участки… что я понимаю? Ужасная скука… надоѣлъ…

Изволятъ самодовольно улыбаться:

— Что? не по зубамъ? То-то, братъ! Это тебѣ — не бутылки сушить! Тутъ опытъ нуженъ, знаніе.

— Не всѣмъ же, подобно тебѣ, увлекаться этою… домашнею экономіей, что ли… какъ ее тамъ? Ты спеціалистъ, — позволь кому-нибудь быть и профаномъ.

А, надо тебѣ сказать, Балясникова хлѣбомъ не корми, — только увѣряй его, что онъ первый въ Россіи знатокъ по сельскому хозяйству, великій скотоводъ, лѣсоводъ, пчеловодъ и прочіе, и прочіе «воды». По отзывамъ же лицъ, не столь знаменитыхъ и счастливыхъ, но болѣе основательныхъ и знающихъ, — въ дѣйствительности, понимаетъ онъ во всѣхъ этихъ предметахъ не болѣе, чѣмъ свинья въ апельсинахъ, и ржи отъ пшеницы отличить не въ состояніи. И такъ, слова мои — ему масло по сердцу. Пришелъ въ прекраснѣйшее настроеніе духа и самъ предложилъ:

— Такъ — хорошо: если этотъ чудакъ снова къ тебѣ заглянетъ, ты скажи ему, что я, такъ и быть, согласенъ исполнить его просьбу, — но исключительно, конечно, по предстательству твоего превосходительства.

— Ахъ, мнѣ рѣшительно все равно, дѣлай, какъ тебѣ удобнѣе и выгоднѣе.

— Нѣтъ, нѣтъ. Онъ чудакъ. Онъ мнѣ нравится. Людей понимаетъ. И почтительный.

Когда я сообщилъ лѣсопромышленнику отвѣтъ Балясникова, купчина, кажется, и въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что я надъ генералами генералъ и надъ министрами министръ: даже къ рукѣ прикладываться полѣзъ. Дѣло въ томъ, что — потомъ выяснилось — просилъ-то онъ чего-то ужъ совсѣмъ неправильнаго и ни съ чѣмъ несообразнаго, такъ что оно могло выгорѣть лишь подъ очень сильнымъ, сверхъестественнымъ, можно сказать, давленіемъ.

— Вашество! чѣмъ тебя чествовать прикажешь? какъ благодарить?

Никакихъ «благодарностей» и «признательностей» я отъ него, конечно, не принялъ, чѣмъ окончательно поразилъ его и убѣдилъ, что я стою уже на такой высотѣ, гдѣ даже не берутъ…

— Въ чемъ же состояла твоя личная выгода въ этой авантюрѣ? — спросилъ я Фуфлыгина.

Онъ пожалъ плечами.

— Въ томъ, что, во-первыхъ, лѣсопромышленникъ звонилъ повсюду о генералѣ, всемогущемъ надъ Балясниковымъ, притомъ добрѣйшей души и безкорыстнѣйшихъ правилъ, до тѣхъ поръ, пока о таковомъ генералѣ не узнало все, мало-мальски къ Балясникову прикосновенное, и миѳъ не сталъ реальностью. А, во-вторыхъ, когда мнѣ вскорѣ понадобились деньги…

— Ты занялъ ихъ у лѣсопромышленника?

— Фи! за кого ты меня принимаешь? Это была бы взятка. Онъ предлагалъ, умолялъ взять, но я съ презрѣніемъ отказался. Говорю же тебѣ: никакихъ признательностей и благодарностей! Нѣтъ, я только попросилъ его, — услуга за услугу, — ввести меня членомъ въ одинъ изъ столичныхъ банковъ, гдѣ онъ имѣлъ вліяніе, и гдѣ, по его рекомендаціи, меня приняли съ распростертыми объятіями, открывъ мнѣ небольшой, но прочный кредитъ. Вотъ уже семь лѣтъ, какъ я его оправдываю, и пользуюсь великолѣпною репутаціей безупречнаго плательщика. Понялъ?

— Какъ не понять, когда хорошо растолкуютъ? — отвѣтилъ я фразою изъ стараго анекдота.

— Въ банкѣ я — превосходительство, въ другомъ, третьемъ, четвертомъ, пятомъ — тоже, въ обществѣ Балясникова, начавъ съ шутокъ, какъ-то, понемножку, превратился въ превосходительство и въ серьезъ. Но вѣдь я хорошо понимаю, что это фантастическое чинопроизводство далъ мнѣ никто иной, какъ именно Балясниковъ, что это играютъ на мнѣ лучи балясниковской славы, золотые отблески балясниковскихъ милліоновъ. Перестанутъ они играть на мнѣ, — и грошъ мнѣ цѣна. Перестанутъ видѣть меня ежедневно засѣдающимъ въ компаніи Балясникова за его — охочимъ до выпивки — столомъ, замѣтятъ, что я уже не треплю Балясникова по плечу, не говорю съ нимъ на «ты», споря о публичныхъ женщинахъ и всякихъ парижскихъ свинствахъ, — и аминь! Мое «превосходительство» растаетъ яко воскъ отъ лица огня, и тотъ же самый Памва, который первый пожаловалъ меня въ генералы, будетъ говорить обо мнѣ сосѣдямъ:

— Не великъ баринъ! Чинъ-то на немъ енотовый: по старинному: — «не бей меня въ рыло» называется. На грошъ аммуниціи, на рубль амбиціи.

Ибо — еще разъ напоминаю тебѣ: при всѣхъ моихъ огромныхъ доходахъ, долженъ я этому окаянному Памвѣ такую непроходимую уйму разной и въ разное время занятой мелочи, что даже и разсчитать его за дерзости и пьянство я не въ состояніи… Да! Отсюда видишь, что даже должать у собственнаго лакея его превосходительству куда удобнѣе, чѣмъ губернскому секретарю. Ибо врядъ ли Памва удостоивалъ бы меня своимъ кредитомъ, если бы, въ самомъ дѣлѣ, не увѣрился съ теченіемъ времени въ величіи моемъ, которое самъ же онъ, первый, — болванъ! — и изобрѣлъ. Онъ у меня — Осипъ своего рода, только Осипъ, заразившійся у Хлестакова хлестаковщиною. Настоящій Осипъ все же одергивалъ барина когда тотъ завирался, и совѣтовалъ удирать, покуда не раскусили горожане, что за птица Хлестаковъ. А мой — самъ въ восторгѣ и упоеніи. Онъ гордъ, что служитъ у генерала, и… попробуй-ка ему кто-либо доказывать, что «генералъ-то я генералъ — только съ другой стороны»!

— Итакъ, — я выяснилъ тебѣ съ достаточною опредѣленностью, что получить отставку изъ рыцарей балясниковскаго стола для меня равносильно разжалованію. Всѣми чтимое превосходительство исчезаетъ, остается никому ненужный иксъ, въ чинѣ губернскаго секретаря. Аркадскій принцъ провалился въ трапъ и превратился въ Ваньку Стикса. Званіе, душа моя, совсѣмъ не почтенное и притомъ, что хуже всего, абсолютно нищее.

Онъ снова воззрился въ меня съ нехорошею, злобно вопросительною улыбкою и повторилъ свой прежній вопросъ:

— Кто я?

Я молчалъ, чувствуя, что онъ спрашиваетъ лишь затѣмъ, чтобы самому себѣ на то отвѣтить. И онъ продолжалъ:

— Мы съ тобою на ты, пріятелями считаемся. Но согласись: вопросъ, какія у меня средства къ жизни, какъ опредѣляются мои занятія и называется моя профессія, поставилъ бы тебя въ совершеннѣйшій тупикъ. Меня знаютъ всѣ… и всѣ же не знаютъ, кого, собственно, они во мнѣ знаютъ. Да и не интересуются уже знать: привыкли! И это — къ великому для меня счастію и удовольствію. Ибо я, въ минуты, какъ сегодня, представляюсь себѣ житейскимъ кушаньемъ, въ родѣ московской сборной селянки, въ которую поваръ ввалилъ рѣшительно всѣ съѣдобные обрѣзки, какіе нашелъ у себя въ кухнѣ. Ну, когда это мѣсиво ѣшь залпомъ, по совокупности, ложка за ложкою, не разбирая, — такъ оно и ничего, даже вкусно А начни-ка разсмаковывать, кусочекъ по кусочку, чего туда поваръ напихалъ, — такъ, passer le mot^[22], съ души сопретъ. Стало быть, укроти пытливость ума и обостри аппетитъ: не изслѣдуй, не разсматривай, не разнюхивай, а хлебай на-ура. благословясь, и ѣшь, зажмурясь. И ѣдятъ.

— Меня знаютъ всѣ. За что? Ну, Иванова всѣ знаютъ потому, что онъ талантливый адвокатъ, Петровъ — прекрасный врачъ, Сидоровъ — журналистъ, Карповъ — богатый коммерсантъ. Но я-то? Вѣдь я ни адвокатъ, ни врачъ, ни журналистъ, ни коммерсантъ, ни инженеръ, ни въ оперѣ теноромъ не пою, ни банкомъ не ворочаю… Лицо загадочнаго существованія. Персонажъ; о которомъ въ старой цыганской пѣснѣ пѣлось:

Онъ не баринъ, не татаринъ, не крестьянинъ, не купецъ…
Ай-ну! поди прочь, поди прочь, берегись!
Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку, да пониже поклонись!

Онъ захохоталъ и уставился на меня глазами, полными наглой, самобичующей ироніи:

— Видишь, братъ, какая она хорошая штука — быть лицомъ загадочнаго существованія! Ты — можешь представлять изъ своей великолѣпной особы, — какъ бишь это у Гоголя-то? — ни то, ни се, чортъ знаетъ что: растеніе безъ корня, перекати-поле, вихрями по житейскимъ равнинамъ носимое, и все таки почтеннѣйшая публика передъ тобою:

Ай-ну! поди прочь, поди прочь, берегись!
Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку, да пониже поклонись!

— Ха-ха-ха! И снимаютъ шапки, другъ любезный, и кланяются, очень низко кланяются… Но — за что? за что?!.. Ха-ха-ха!.. Есть, что ли, еще коньякъ то въ бутылкѣ?

— Пей, сдѣлай одолженіе.

— Теперь, — продолжалъ онъ, — маленькія газеты завели обычай, давая отчеты о балѣ, спектаклѣ какомъ-нибудь, базарѣ, что ли, перечислять извѣстныхъ людей, присутствовавшихъ среди публики. Не общественныхъ извѣстностей, какъ въ старину дѣлалось, но просто людей, которыхъ знаетъ Петербургъ, чьи физіономіи ему примелькались. «Назовемъ, молъ, о-азаръ^[23]», — и пошла писать губернія! Генералъ такой-то, банкиръ такой-то, присяжный повѣренный такой-то… ну, и мы тутъ же, мы, люди, загадочнаго существованія. О, сколько насъ! И какіе мы пестрые! Знаешь ли, меня положительно восхищаютъ эти отчеты, и я съ величайшимъ любопытствомъ каждый день ищу въ нихъ свое имя.

— Скажите, пожалуйста, какой славолюбивый!

— Не то, друже! Не славолюбивый, а просто любопытный. Меня всегда забавляетъ экзаменъ: а, ну, репортеръ, какъ-то ты меня опредѣлишь? какъ ухитришься извернуться? въ какую общественную категорію зачислишь? кто я, по твоему, есмь?.. Но — долженъ признаться откровенно: молодцы, ребята! преизобрѣтательныя канальи! Видно, что я для нихъ остаюсь еще своего рода загадкою, камнемъ преткновенія, но они уже приспособились преловко чрезъ оный перескакивать.

— Какъ же тебя числитъ Mis er Penn^[24] съ товарищи?

— Спроси лучше: какъ меня не числили?

— Ну, сейчасъ, напримѣръ?

— Сейчасъ? Предприниматель. «Въ числѣ блестящей публики, наполнявшей роскошно убранный залъ, мы замѣтили много популярныхъ представителей „всего Петербурга“. Такъ, назовемъ au hasard^[25], присяжнаго повѣреннаго Прындика, фабриканта Дурилова, извѣстнаго предпринимателя Фуфлыгина»… А затѣмъ слѣдуетъ: «присутствовало также много дамъ полусвѣта». Сосѣдство, если хочешь, довольно нелестное, но не могу сказать, чтобы непослѣдовательное. Предприниматель и кокотка… развѣ тутъ не чувствуется тайнаго alliance cordiale^[26]? Нѣтъ, вѣрный инстинктъ у бестій! Предприниматель! Ха!

— Но, позволь! Почему же ты предприниматель? что ты предпринимаешь, предпринималъ или намѣренъ предпринять?

— Рѣшительно ничего. Ельниковъ и то уже каламбурилъ намедни: ты бы, — говоритъ, — Володя, чтобы званіе свое недаромъ носить, хоть самоубійство предпринялъ, что ли… или путешествіе на Медвѣжій островъ! — Ладно! — говорю, — довольно съ тебя и Крестовскаго!.. А до предпринимателя меня въ финансистахъ писали. «Въ первомъ ряду мы замѣтили гг. Балясникова, фонъ-Тпрутенгофа, Фуфлыгина и другихъ нашихъ финансистовъ». Боже мой, какъ я хохоталъ въ тотъ день, когда тиснули «Листокъ» и «Газета» эту замѣтку! Ибо, какъ нарочно, — нужно же быть такой игрѣ случая, — денекъ-то выпалъ именно изъ тѣхъ, когда въ бумажникѣ у меня аквилоны^[27] свистали, и Памва былъ мнѣ пріятенъ, какъ русскому промышленнику… банкиръ Ротштейнъ.

Финансистъ! Чудесное это слово выбралось и пошло въ ходъ. Звучно, не говоритъ ровно ничего, а растяжимо, какъ гуммиластикъ. Сколько понятій въ себѣ укладываетъ, сколько оттѣнковъ вмѣщаетъ! Петербургское слово! Ты замѣть: вѣдь москвичи его не употребляютъ. Ибо — дикари. У нихъ все — сырье: и капиталы — грубые, сырые, ощущаемые на ощупь, такъ сказать, — въ златѣ, сребрѣ и прочихъ денежныхъ знакахъ. И — у кого такіе капиталы имѣются, тѣхъ зовутъ капиталистами, милліонерами, но не финансистами. Чтобы быть финансистомъ, нужно имѣть капиталъ совсѣмъ особаго рода, культурный, мечтательный. Чтобы его не было, но онъ какъ бы былъ. Капиталъ финансиста — это, выражаясь языкомъ катехизическимъ, есть вещей увѣреніе невидимыхъ. Это — не столь капиталъ, сколь символъ капитала. Это — золотая принцесса Греза, къ которой петербургскій финансистъ всю жизнь свою ѣдетъ-ѣдетъ-ѣдетъ, какъ нѣкій принцъ Жоффруа, по морю житейскому, но, увы! слишкомъ часто, подобно ему же, умираетъ отъ истощенія и голода, въ виду своего идеала, не доѣхавъ до него всего на всего двухъ съ половиною верстъ.

Я засмѣялся. Онъ строго взглянулъ на меня:

— Чему ты?

— Такъ. Вспомнилъ по этому поводу удачное «mot^[28]» одного московскаго милліонера.

— Ну?

— Я ему какъ-то говорю: что вы, Авва Филофѣевичъ, надъ нашими петербуржцами все подсмѣиваетесь? или у насъ въ Питерѣ ужъ и капиталистовъ нѣту?.. А онъ мнѣ на это:

— Какъ не быть-съ! помилуйте-съ! напротивъ, чрезвычайно много-съ! гораздо больше, чѣмъ у насъ въ Москвѣ-съ!

— Вотъ видите.

— Только у васъ капиталистъ-съ особенный. Намъ съ вашимъ капиталистомъ тягаться не рука.

— Это почему же?

— А потому что — вотъ, скажемъ, на Москвѣ меня капиталистомъ величаютъ. Ну, что же-съ? Отъ своего избытка не отрекусь-съ. Имѣю капиталъ-съ: дома тамъ, фабрики, заводы, земли, пароходство, руды, нефть. А у васъ въ Петербургѣ, чтобы быть капиталистомъ, ничего такого не требуется. У васъ — сидитъ человѣкъ каждый день у Кюба и пьетъ вино высокой марки, — стало быть, онъ и капиталистъ. А — перешелъ онъ съ вина высокой марки на крымское, либо, храни Господь, па пиво, — стало быть, и капиталистомъ быть пересталъ-съ. Гдѣ же намъ съ этакою легкостью капиталистическаго обращенія состязаться-съ…

Онъ состроилъ кислую гримасу и возразилъ:

— Ну, вотъ видишь. Твой москвичъ совершенно вѣрно опредѣлилъ права на титулъ финансиста, — мои, по крайней мѣрѣ. И такъ какъ сомнительность правъ этихъ привела меня самого къ смущенію, то я даже познакомился съ репортеромъ газеты, возведшей меня въ столь высокій чинъ, и Христомъ Богомъ молилъ его: не ставьте меня въ глупое положеніе! разжалуйте изъ финансистовъ! Даже завтракомъ его, чорта, накормилъ и бутылку вина на него споилъ… и, ей-Богу, весьма не низкой марки!

— И что же? разжаловалъ?

— Разжаловалъ и произвелъ — въ «театралы»… «На послѣднемъ маскарадѣ мы замѣтили въ числѣ фэшенебельныхъ посѣтителей графа Ѳиту, барона Ѵжицу, неувядаемаго артиста Ща-Бемоль, спортсмэновъ Куку и Муму, финансистовъ Балясникова и Тпрутенгофа и театрала Фуфлыгина». Почему онъ рѣшилъ, что я театралъ, — чортъ его знаетъ. Должно быть, потому, что я одно время съ Чучелкиной, кордебалетною, въ любвяхъ состоялъ… Вѣдь у насъ все такъ, по части искусства. Побываетъ человѣкъ въ уборной у примадонны оперной, — глядишь: входилъ онъ къ ней еще профанъ-профаномъ, а вышелъ… батюшки! Такъ и рѣжетъ: форсировка, детонаціи, лейтмотивъ! Да Вагнеръ! да Бизе, да Маркези, де Бельтрами! Осѣнило, значитъ. Знаю одного: ни въ какія драмы-трагедіи, бывало, и калачомъ его не заманишь. А — прокатилась съ нимъ актрисочка… и то не изъ важныхъ, полувыходная, на Стрѣлку, — такъ откуда, что взялось: сыплетъ теперь, какъ бисеромъ, словами о значеніи искусства, о молодыхъ талантахъ и на Станиславскаго смотритъ столь свысока, точно онъ — монументъ, а тотъ торчащая подлѣ него тумба. О насъ, грѣшныхъ балетоманахъ, я уже и не говорю. Всѣ эти баллоны, батманы, пируэты и прочіе жупелы мы только чрезъ cabinets particuliers^[29] и познаемъ. Я вотъ въ покровителяхъ-то балета три года уже числюсь, а, грѣшный человѣкъ, до сихъ поръ увѣренъ былъ, что баллонъ — это значитъ толстоногая балерина. И лишь на-дняхъ меня, слава Богу, въ невѣжествѣ моемъ разочаровали…^[30]

«Мѣсто Кюбное»

(Къ исторіи петербургскаго дѣлового дня)

— Баринъ, вставайте!

Назойливый зовъ этотъ, сопровождаемый стукомъ въ дверь, раздается добрую четверть часа. Дмитрій Михайловичъ поднимаетъ голову съ подушки и долго сидитъ на постели, безсмысленно хлопая глазами.

— Баринъ, вставайте!

— Да, всталъ, всталъ… — съ досадою рычитъ Дмитрій Михайловичъ, — отстаньте! надоѣли! Неужели уже десять часовъ?

— Половина одиннадцатаго.

— Чортъ знаетъ что! Никогда не разбудятъ во время…

Быстро умываясь и одѣваясь, Дмитрій Михайловичъ очень гнѣвенъ.

«Въ головѣ — словно черти въ чехарду играютъ!» — думаетъ онъ, сжимая мучительно стонущіе виски, — и мутитъ… нѣтъ, пора бросить эту жизнь! вытрезвить себя, да хорошенько заняться своимъ катарромъ желудка… Этакъ никакого здоровья не хватитъ, сгоришь въ какой-нибудь пятокъ лѣтъ…

Заглядываетъ въ бумажникъ и портмоне:

— Сто… четвертная… «вотанъ»… три серебряныхъ рубля… сто сорокъ три цѣлковыхъ! Н-недурно!

Дмитрій Михайловичъ всплескиваетъ руками и чувствуетъ себя въ угнетеніи:

— Сто сорокъ три рубля! Это изъ трехсотъ, полученныхъ вчера по чеку! Драть меня, подлеца, надо! прямо-таки драть! И куда я ухитрился ихъ разсовать? Сообразить не могу: всякую память отшибло…

Дмитрій Михайловичъ сидитъ за чайнымъ столомъ, со свирѣпостью читаетъ «Новое Время» и чувствуетъ себя все хуже и хуже.

— И съ чего бы такъ головѣ трещать?!.. Кажется, никакихъ особенныхъ эксцессовъ… Съ коньяку развѣ… Это что? — вскидывается онъ на горничную, подающую ему кипу бумагъ.

— Счета-съ…

— Тьфу-съ!

Съ искреннѣйшимъ негодованіемъ провѣривъ суммы, Дмитрій Михайловичъ отталкиваетъ кипу:

— Послѣ.

— Кучеръ очень пристаетъ…

— Послѣ, — скажите, Ѳеня, что послѣ.

— Портной тоже…

— Послѣ.

— Изъ магазина часового…

— Да что вы сегодня — взбѣсить меня поклялись?! Къ чорту! Послѣ!

Горничная съ испугомъ скрывается за дверь. Дмитрію Михайловичу совѣстно, что онъ накричалъ на ничѣмъ неповинную дѣвушку.

— Ѳеня! — зоветъ онъ уже голосомъ помягче.

— Что прикажете?

— Въ пріемной есть кто нибудь?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— И никто съ утра не заглядывалъ?

— Ни души-съ.

Дмитрію Михайловичу опять хочется чертыхнуться, но чай уже слегка оттянулъ тоску отъ сердца и потому онъ встрѣчаетъ непріятную новость съ большимъ хладнокровіемъ, чѣмъ можно было ожидать.

— Ни души, ни души, — бормочетъ онъ, — сегодня ни души, вчера ни души, третьяго дня тоже… Богъ знаетъ, какъ дѣла идутъ. Просто можно подумать, что въ Питерѣ весь кліентъ повымеръ… Я въ этотъ мѣсяцъ пятисотъ рублей не заработалъ, а тутъ — не угодно ли?!

Онъ съ уныніемъ перебираетъ кипу счетовъ.

— Шестьсотъ сорокъ цѣлковыхъ! Вотъ ты и вертись, какъ хочешь!.. Стало быть, опять надо ѣхать въ банкъ и трогать капиталъ. Этакъ я его въ одинъ годъ весь повыужу!.. Нѣтъ, драть, драть, драть надо нашего брата — единственное средство!

Съ огорченія, Дмитрій Михайловичъ углубляется въ биржевую вѣдомость. Самъ онъ на биржѣ не играетъ съ тѣхъ поръ, какъ однажды «не внесъ разницу», но привычка «слѣдить» осталась. Онъ ужасается паденіемъ бумагъ, восторгается поднятіемъ, вчужѣ смакуетъ, вожделѣетъ, завидуетъ…

— Нѣтъ, бакинскія-то, бакинскія въ какую гору полѣзли! — восклицаетъ онъ, — а? а? Если бы предвидѣть! 650! А я, идіотъ, спустилъ ихъ по 513.

Подаютъ завтракъ, — скучный, одинокій завтракъ старѣющаго холостяка. Дмитрій Михайловичъ лѣниво ковыряетъ вилкою котлету: кусокъ не идетъ ему въ ротъ; водки выпилъ бы, такъ, со вчерашняго перепоя, и глядѣть на нее противно.

— Который день уже никакого аппетита! — злится онъ, — это болѣзнь… А, голова-то! голова! А томленіе подъ ложечкою.

Пріемъ не состоялся, — дѣлать Дмитрію Михайловичу нечего; одиночество тяготитъ. Слава Богу! звонокъ!.. Входитъ пріятель Дмитрія Михайловича, тоже присяжный повѣренный, какъ и онъ. Пріятель смотритъ на Дмитрія Михайловича, Дмитрій Михайловичъ на пріятеля и оба качаютъ головами.

— Однако… лицо! — говоритъ пріятель.

— Ну, братъ, и у тебя не лучше…

— Ты гдѣ вчера жизнь-то кончилъ?

— На Крестовскомъ… А ты?

Пріятель безнадежно машетъ рукою.

— Лучше не спрашивай!..

Молчаніе.

— Завтракать хочешь?

— Нѣтъ, какая тутъ ѣда… На свѣтъ не смотрѣлъ бы!..

— Anxietas praecordialis? предсердечная тоска? недугъ Сауловъ?..

— Katzenjammer^[31].

— Пренебреги!

Молчаніе.

— Дѣла есть?

— Какого чорта! — защищаю въ среду мерзавца какого-то по назначенію отъ суда, — вотъ и всѣ дѣла.

— Плохо.

— Хуже времени, кажется, и не бывало.

— Это — по-татарски йокъ, а по-русски — нѣтъ ничего.

— И отчего это кліентъ перевелся?

— Денегъ ни у кого нѣтъ… судиться страшно: вдругъ, молъ всего себя просудишь? Смотри: бракоразводчики — ужъ на что ихъ спеціальность доходна — совсѣмъ носы повѣсили, хоть шаромъ покати — нѣтъ разводовъ. Прежде мужъ и жена, чуть поругались, и врозь: десять тысячъ адвокату въ зубы, — и орудуй! разлучай! барыши твои! А теперь зачастую со скрежетомъ зубовнымъ живутъ между собою, а все-таки живутъ, потому — развестись не на что…

Пріятель зѣваетъ.

— Скажи, Дмитрій Михайловичъ: ты что же такъ весь день намѣренъ просидѣть въ конурѣ?

— Хороша конура! Я за квартиру-то двѣ тысячи плачу.

— Да я не въ томъ смыслѣ… А тоска какая-то беретъ въ четырехъ стѣнахъ… давитъ… воздуха хочется.

— Хорошъ воздухъ теперь! Посмотри въ окно: всего еще часъ дня, а надо уже лампы зажигать, изъ за тумана — въ полдень уже сумерки.

— Все же лучше… Поѣдемъ! Хоть въ обществѣ посидимъ.

— Эге?! Въ обществѣ?

Дмитрій Михайловичъ смотритъ на пріятеля окомъ сожалительно-негодующимъ и презрительно свиститъ.

— Это, значитъ, ты попросту меня къ Кюба тащишь? Нѣтъ, братъ, атанде^[32]. Стара штука.

— Да что же дѣлать-то?

— Гм…

— Говорю тебѣ: хоть людей посмотрѣть. Что подѣлаешь? Мы дѣти толпы, — намъ толпа нужна, какъ воздухъ.

— Да, милый человѣкъ, вѣдь тамъ, навѣрное, всѣ наши!

— Ну, такъ что же? Тѣмъ лучше!

— Да вѣдь — дьяволы!

— Ну, ужъ и дьяволы!

— Флаконы пойдутъ…

— Нѣтъ, ужъ это дудки, — съ горячностью протестуетъ пріятель, — это надо оставить! Я прямо не позволю… Что это за безобразіе? Каждый день — съ утра нализываться… Интеллигенты мы, наконецъ, или свиньи?

— Пойдутъ флаконы, — съ мрачнымъ фатализмомъ повторяетъ Дмитрій Михайловичъ.

— Клянусь всѣми богами преисподней.

Ужель ни клятвъ, ни обѣщаній
Ненарушимыхъ больше нѣтъ?^[33]

Такъ — поѣхали?

— Да что же? Поѣхали! Видно, отъ судьбы не уйдешь…

Свѣжій воздухъ слегка ошеломляетъ обоихъ друзей. Они ѣдутъ молча. Кучеръ везетъ ихъ омерзительно, какъ только можетъ везти кучеръ, которому въ концѣ ноября не заплачено еще за октябрь, Дмитрій Михайловичъ въ душѣ свирѣпъ, но ругаться не смѣетъ.

Зеркальныя залы Кюба переполнены гостями. Дымно, чадно, людно, шумно. Тѣснота, стукъ ножей, громкіе разговоры. Нѣсколько посѣтителей, не изъ числа habituès^[1], безпомощно бродятъ между столиками, тщетно стараясь найти себѣ хоть плохенькое мѣстечко.

Бѣлая куртка хозяина и колпакъ распорядителя оживляютъ двумя бѣлыми пятнами черную массу гостей, появляясь въ ней то здѣсь, то тамъ. Дмитрій Михайловичъ и пріятель его мѣстъ не ищутъ: они здѣсь свои люди, у нихъ — стулья исконные, насиженные. У входа швейцаръ передаетъ Дмитрію Михайловичу нѣсколько писемъ на его имя.

— Что это? — изумляется пріятель.

— Видишь: письма.

— Тебѣ пишутъ столько писемъ къ Кюба?

— Да вѣдь знаютъ, что я здѣсь бываю каждый день…

— Гмъ… А въ полиціи ты какъ значишься? Прописанъ по своему адресу или числишься обывателемъ ресторана Кюба, по столу № 10?

— Остри, остри… N — не намъ съ тобою чета: цѣлымъ департаментомъ ворочаетъ; а ему сюда не только письма писали, но и курьеры дѣловыя бумаги носили…

«Всѣ наши» въ сборѣ; Дмитрія Михайловича съ пріятелемъ встрѣчаетъ, поэтому, хоръ такихъ восторженныхъ восклицаній, точно они прилетѣли съ луны и невѣсть какъ удивили своимъ появленіемъ остальную честную компанію.

— Господа, безъ овацій! — говоритъ Дмитрій Михайловичъ, — двадцати четырехъ часовъ еще не прошло, какъ мы видѣлись…

— Теперь комитетъ въ полномъ составѣ! — заявляетъ кто-то.

— Какой комитетъ?

— Развѣ ты не знаешь? Мы прозвали нашъ столъ «комитетомъ общественнаго спасенія въ непрерывномъ засѣданіи»…

— Ха-ха-ха!

Народъ все валитъ, и валитъ. За однимъ столомъ — биржа, за другимъ — какой-то «грекъ изъ Одессы» маклачитъ «еврею изъ Варшавы», на льготныхъ условіяхъ, покупку дома, тамъ — бѣговикъ, здѣсь — атлеты.

Вотъ — знаменитый «московскій столъ»; во главѣ его возсѣдаетъ одинъ изъ желѣзнодорожныхъ королей нашего времени: изящное, умное лицо, съ внимательными, не безъ искорки юмора глазами, въ тщательно убранныхъ сѣдинахъ. Вокругъ него — цѣлая свита самаго пестраго смѣшенія: тутъ и дѣльцы, и купцы, и художники, и музыканты, и пѣвцы… Въ свитѣ замѣтны нѣсколько тузовъ, которые сами давно милліонеры, но остались подручными московскаго креза, какъ вассалы, покорные щедрому королю. Вотъ столикъ, изо дня въ день занимаемый однимъ и тѣмъ же брюнетомъ южнаго типа, лысоватымъ со лба, съ чудеснѣйшею бородкою на манеръ Буланже съ саркастическимъ складомъ крѣпко сжатыхъ губъ. Не то — дипломатъ, не то — сутенеръ, не то — крупье, не то — по полиціи, не то — не дай Богъ встрѣтиться въ глухомъ переулкѣ.

— Кто это? — спрашиваетъ провинціалъ бывалаго кюбиста.

Кюбистъ нагибается черезъ столъ и тихо говоритъ фамилію. У провинціала — легкій припадокъ столбняка, глаза лѣзутъ изъ орбитъ и паръ идетъ отъ лысины.

— Скажите, пожалуйста! — шепчетъ онъ, — вотъ не ожидалъ… Просто, знаете, ходить сюда страшно: сядешь по благому невѣдѣнію рядомъ съ этакою силою, — а потомъ, какъ откроется инкогнито сосѣда, вѣдь этакъ можно родимчикъ получить съ испуга.

— Это вамъ съ непривычки!

Кучка «золотой молодежи». Имена громкія, титулы — «ятельства» и «ѣйшества», лбы мѣдные, карманы пустые.

— Крюшонъ!

— Какой марки прикажете?

— Н-нѣтъ, знаешь… шампанское надоѣло…

— Бѣлое вино позволите?

— Н-нѣтъ, для оригинальности, красное…

Просіявшая было при словѣ «крюшонъ» физіономія лакея вытягивается.

— Д-да, именно красное, кавказское…

— Слушаю-съ.

— Вольешь бутылку вина и пять бутылокъ сельтерской воды. Понялъ?

— Понялъ, — гробовымъ голосомъ отвѣчаетъ татаринъ.

— Да… И положи ты туда, братецъ…

— Ананасикъ взрѣзать прикажете?

— Нѣтъ, какіе теперь ананасы!… Огурецъ пусти плавать, хорошій, свѣжій огурецъ…

Мѣсива этого, разумѣется, никто не пьетъ, но — на столѣ высится крюшонное ведерко, стоятъ шампанскіе стаканы: полная декорація дорогого разгула — на три цѣлковыхъ! Ура! «старая гвардія умираетъ, но не сдается!» честь спасена!

Въ «комитетѣ общественнаго спасенія» весело. Кислыя физіономіи Дмитрія Михайловича и пріятеля его, послѣ того, какъ они потолклись у буфета, нѣсколько прояснились.

— Неужели это постоянные здѣшніе завсегдатаи? — спрашиваетъ провинціалъ.

— Съ часу до пяти — ежедневно.

— Богатые люди?

— Какъ сказать? Двое-трое съ крупными состояніями, большинство живетъ своимъ трудовымъ доходомъ. Вотъ этотъ — графъ Моэтъ де-Шандонъ…

— Кой чортъ? Развѣ есть такіе графы?

— А, голубчикъ, въ «комитетѣ общественнаго спасенія» у всѣхъ свои клички и свой жаргонъ. Они, если деньги начнутъ считать по своему, такъ съ ума могутъ свести непривычнаго человѣка. Размѣняйте мнѣ вотанъ на два вей-хай-вейчика! — это, напримѣръ — каково вамъ покажется?

— Ничего не понимаю.

— А очень просто: размѣняйте мнѣ 15-ти-рублевый золотой на два по семи съ полтиной. А почему первый — вотанъ, а второй — вей-хай-вейчикъ, — тайна сего сокрыта во мракѣ неизвѣстности. Но далѣе!.. Вотъ фабрикантъ, присяжный повѣренный, судебный слѣдователь, актеръ, биржевой маклеръ, rentier^[34] съ Урала, журналистъ… Все народъ дѣловой и занятой, но когда они успѣваютъ свершать свои дѣла и исполнять обязанности — прямо магическій фокусъ-покусъ какой-то. А между тѣмъ всѣ работаютъ много и не на малыя тысячи.

Время отъ времени члены комитета нагибаются другъ къ другу и таинственно произносятъ:

— Фигура или птица?

— Одинаковыя или разныя?

— Угодно вамъ колонну?

— Для васъ готова-съ предсѣдателемъ.

— Вотанъ подъ перцемъ?

— Вей-хай-вей подъ солонкою.

— Эта бутылка имѣетъ что-то для васъ.

— Желтое?

— Нѣтъ — гдѣ намъ! — мы попросту: бѣленькое!

Злополучный провинціалъ хлопаетъ глазами въ глубочайшемъ недоумѣніи.

— Въ самомъ дѣлѣ, масонская ложа какая-то… Говорятъ по-русски, а смыслъ получается самый караибскій!..

Иные изъ таинственныхъ масоновъ, на предложенные вопросы, не произносили ни слова въ отвѣтъ, но молча описывали пальцемъ кругъ около лица своего, или же трепетали перстами въ воздухѣ, на подобіе крыльевъ… Сіе имѣло видъ загадочный и жуткій.

— Орелъ!

— Фигура!

— Птичка!

— Лицо!

И, въ соотвѣтствіи съ магическими знаками и заклинаніями, откуда-то, изъ-подъ салфетокъ и ладоней, сложенныхъ гробиками, выползаютъ и передвигаются по скатертямъ золотыя и серебряныя монеты.

Провинціалъ окончательно озадаченъ… Петербуржцы продолжаютъ свой дѣловой день…^[35]

Наводненскій Гамлетъ

Слава Богу, — снѣгъ и первопутка. Зима въ Петербургѣ тоже не ахти какая радость, но все она — хоть «нѣчто», съ чѣмъ знаешь, какъ дѣло имѣть, а не та неопредѣленная слякоть, расплывчатая и простудная, въ которой — до вчерашней вьюги — барахтался Петербургъ цѣлый мѣсяцъ. Сыро, холодно, сумрачно, грязныя мостовыя, брызгающія шины, потопъ на Невѣ, — вотъ содержаніе петербургскаго октября и двухъ первыхъ ноябрьскихъ недѣль. Ни зима, ни осень, ни снѣгъ, ни дождь, — мзга и мгла день-деньской… Какой-то сплинъ вмѣсто воздуха. Ангины, дифтериты, бронхиты. Заходитъ пріятель. Флюсище — во всю щеку, а настроеніе… такъ и чувствую: не мозгами уже мыслитъ и созерцаетъ міръ сей человѣкъ, а вотъ этимъ страшеннымъ, въ конецъ измаявшимъ его, флюсомъ. Пришелъ, сидитъ, молчитъ. Спрашиваю:

— Другъ! Что пасмуренъ?

Мычитъ:

—Не замай!.. я сегодня въ опозиціи!

— Скажите, пожалуйста! Кому же и чему?

— Петру Великому — вотъ кому.

— Excusez du peu!^[36]

— Угораздило же его выстроить столицу на этакомъ безпросвѣтномъ болотѣ!

— А ты сколько лѣтъ живешь въ Петербургѣ?

— Самъ знаешь: сызмалу.

— И все не привыкъ?

— Привыкнешь тутъ, когда днемъ нечѣмъ дышать, а ночью пушка бухаетъ — оповѣщаетъ, что, молъ, не безпокойтесь, добрые люди, — все имѣетъ теченіе въ законномъ порядкѣ, совершенно согласно обычному осеннему росписанію ингерманландской природы: Нева заливаетъ Гавань и Лахту, гонитъ голыхъ и босыхъ людей изъ жилья на мятель, разноситъ по волнамъ ихъ пожитки… Брр! Вѣришь ли, съ наводненія этого, — вотъ уже вторая недѣля, — я чувствую къ Невѣ что-то въ родѣ ненависти… По крайней мѣрѣ, я сейчасъ не безъ злораднаго чувства увидалъ ее подъ ледяною корою: что, дескать, сократили и тебя, безобразницу?

— Откуда столь архи-полицейскіе идеалы? Посадить рѣку въ участокъ, — это хоть бы Угрюму-Бурчееву.

— Если бы ты зналъ, какъ я изстрадался за наводненіе!

— Не спалъ ночь?

— Конечно, нѣтъ. Лежу подъ одѣяломъ и, чуть пушка, вздрагиваю: ахъ, бѣдные! Мнѣ тепло, я на мягкихъ подушкахъ, а имъ… До сна ли тутъ? Просто — извертѣлся весь отъ состраданія.

— Ишь какой цивическій мученикъ! Подушки-то цѣлы ли? И больно извертѣлся?

— А ты думалъ: какъ?! Эти, братъ, соціальныя угрызенія… они, братъ, хуже блохъ…

— Поутру пожертвованіе въ пользу пострадавшихъ отъ наводненія послалъ?

— Даже два.

— Mein Liebchen, was willst du noch mehr?^[37] Столичная альтрюистика продѣлана тобою полностью. По катехизису доблестнаго сына отечества и образцоваго буржуа. Гражданская повинность отбыта — почій на лаврахъ, спи спокойно и не тронь Петра Великаго. Ибо, во-первыхъ, онъ Великій, а мы маленькіе…

— Это ты изъ знаменитой рѣчи Морошкина о причинахъ замедленій и преткновеній въ русской исторіи?

— Во-вторыхъ, онъ бронзовый и, слѣдовательно, опозиція твоя ему — что стѣнѣ горохъ, а, въ-третьихъ, вспомни трагическій прецедентъ: на подобной же опозиціи соскочилъ съ пахвей герой «Мѣднаго всадника».

Пріятель мой нахмурился.

— А знаешь ли? всякій разъ, какъ въ Петербургѣ наводненіе, когда я вижу эти бурыя ярыя волны, поднятыя борьбою вѣтра съ теченіемъ, когда изъ подваловъ хлещетъ фонтанами вода, я съ нѣкоторымъ суевѣріемъ вспоминаю другое стихотвореніе… Ты слыхалъ, что нѣкогда жилъ да былъ на Руси поэтъ Дмитріевъ?

— Баснописецъ?

— Нѣтъ, не Иванъ Ивановичъ, тайный совѣтникъ и министръ, а Михаилъ Дмитріевъ, писатель тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Былъ онъ ярый славянофилъ и москвичъ до корня волосъ. Тогда у Москвы была мода — враждовать съ Петербургомъ и полемизировать съ петербуржцами чуть не до ножей… Дмитріевъ «Петра творенье» ненавидѣлъ больше, чѣмъ Загоскинъ, чѣмъ Константинъ Аксаковъ. И вотъ вылилась у него отъ большей злости однажды очень эфектная баллада. Плавалъ въ челнѣ по морю старикъ-рыбакъ съ мальчикомъ подручнымъ… «Дѣдъ! — спрашиваетъ мальчишка, — правда ли, что на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь плывемъ, стоялъ когда-то великій городъ?» — «Правда, внучекъ!»

Богатырь его построилъ,
Топь костями забутилъ…
Только съ Богомъ какъ ни спорилъ —
Богъ его перемудрилъ!^[38]

«У воды былъ отвоеванъ городъ — вода и взяла его обратно». — «А какъ было имя тому городу, дѣдъ?» — «Имя то?»

Имя было… да какое —
Позабыто ужъ давно:
Оттого, что не родное
И не памятно оно.

— Ишь какія страсти лѣзутъ тебѣ въ голову.

— Да, братъ, лѣзутъ. Рано или поздно — потопнемъ. Всѣ потопнемъ: этого намъ не миновать.

— Картина грандіозная. Только не разберу: то ли она дантовская, то ли горбуновская — помнишь, изъ знаменитаго «Потопа»? «И поплыли людіе, кто по-лягушечьи, кто по-собачьи… И всѣ потонули, а ковчегъ плывёть… Одинъ въ чуйкѣ — должно изъ фабричныхъ — здорово саженками козырялъ… А ковчегъ плывёть… Только и этотъ фабричный тоже потонулъ!.. а ковчегъ плывёть!»

— Смѣйся! Смѣйся!

— А еще живешь на Литейной, въ третьемъ этажѣ! — мало-мало что не на Араратѣ! Что же было бы, кабы поселить тебя…

— Въ Гавань?! Типунъ тебѣ на языкъ! Я и на Фонтанкѣ сошелъ бы съ ума отъ страха…

— Ну, успокойся, просвѣщенный мореплаватель! Петербургъ не такъ легко проглотить.

— Цѣликомъ — конечно, да. Но неужели у тебя не болитъ сердце за эти кусочки, что отгрызаетъ отъ него каждый новый потопъ? Неужели, когда ты видишь разоряемую Невою гаваньскую голь, нищую, голодную, холодную, отчаянную, злую, ты способенъ утѣшаться самъ и ее утѣшать назиданіемъ: это, молъ, ребята, ничего, не въ первой, бывало и хуже! И прадѣды, и дѣды, и отцы ваши на семъ мѣстѣ тонули, и дѣти, и внуки тонуть будутъ… Отчего же и вамъ не тонуть? А, въ возмездіе этой непріятности, — не плачь, не плачь, вотъ-те калачъ! — получайте съ меня на разживу пять серебра…

— Ну, гдѣ же пять серебра? Посмотри-ка благотворительные отчеты: за нѣсколько дней сборы перевалили за тридцать тысячъ.

— Да хоть бы за пятьсотъ! Представь: мнѣ иной разъ даже жаль, что собираютъ такъ много!

— Съ міру по ниткѣ — голому рубашка.

— Давай Богъ!.. да вѣдь будущею осенью рубашка опять уплыветъ внизъ по теченію?

— Ничего, опять сошьемъ новую.

— Такъ вы ужъ запаситесь предварительно безконечнымъ полотномъ Пенелопы.

— Чудакъ! Стало-быть, по-твоему, не надо помогать жертвамъ наводненія?

— Пожалуйста, не навязывай мнѣ нелѣпыхъ мыслей! Сейчасъ — помоги, да подумай и о томъ, чтобы впредь не пришлось помогать. Не то помощь, что удовлетворяетъ просьбу «на сей разъ», а то помощь, что удовлетворяетъ ее такъ прочно, что «сей разъ» и повториться не можетъ. Ну, скажи на милость: устранятъ ли эти 30.000 рублей возможность, что, раздѣлившіе ихъ между собою, бѣдняки на будущую осень снова подвергнутся нерадостной обязанности протягивать руку за общественнымъ подаяніемъ? Что Петербургъ одѣлъ ихъ, обулъ, напоилъ, накормилъ — очень прекрасно. Но мало этого, мало! Надо удалить корень зла…

— То-есть — либо выселить бѣдный людъ изъ Гавани и поступиться ею побѣдителю-морю, либо сдѣлать Гавань другою? Первое невозможно: у Гавани слишкомъ сложная трудовая, промышленная, фабричная, торговая жизнь, чтобы бѣднякъ рѣшился, даже подъ вѣчнымъ смертнымъ рискомъ, отказаться отъ непосредственной близости къ своей кормилицѣ Невѣ. Она для Петербурга — что для Неаполя Везувій для Сициліи Этна. Землетрясенія разрушаютъ дома, лава заливаетъ виноградники… Богъ съ ними! Неаполитанцы все-таки не уступаютъ подземному огню склоновъ Везувія, сицилійцы — Этны. Изверженіе разоритъ десятокъ-другой семействъ, разгонитъ съ занятыхъ територій два-три околотка… а, глядишь, чуть оно затихло, бѣглецы, какъ ни въ чемъ не бывало, снова селятся бокъ-о-бокъ съ развалинами недавняго жилья: новое, молъ, изверженіе, будетъ ли, нѣтъ ли, это — chi lo sa?^[39] это — какъ Мадонна и Санъ-Дженнаро прикажутъ! а ужъ почвы такой благодатной не найти нигдѣ въ мірѣ… Такая же кормилица — и грозная, и щедрая вмѣстѣ — для гаваньца Нева. Жить близъ нея — періодически разоряться отъ воды. Жить вдали отъ нея — постоянно разоряться отъ безработицы. Стало быть, не гаваньца надо удалять отъ Невы, а Неву отъ гаваньца.

— Вотъ-вотъ! О томъ-то я и говорю.

— Такъ успокойся: газеты полны проектами…

— Ахъ, газеты!

— Дума избрала комиссію…

— Ахъ, дума!

— Ахъ да ахъ! Нельзя такъ, братецъ: это не хорошо, — общественнымъ скептицизмомъ называется…

— Да пойми: у меня голова сѣдѣетъ, а я вотъ какой маленькій отъ земли былъ, когда проекты, да комиссіи-то эти создавались и созывались.

— А тебѣ бы тяпъ-ляпъ, да и вышелъ корабль? Имѣй, братъ, терпѣніе: «скорость потребна только блохъ ловить», — говорилъ Суворовъ.

— Ну, могу ли я повѣрить, — волновался онъ, — чтобы, какъ пишутъ, уровень Гавани подняли земельными насыпями на четырнадцать футовъ выше невскаго ординара? Могу ли я повѣрить въ какія-то дамбы голландскія, если я объ этихъ дамбахъ слышу… вотъ уже скоро двадцатипятилѣтній юбилей справлю, какъ началъ слышать. Дамбы! дамбы! голландскія дамбы! Знаешь, это для меня почти… миѳъ какой-то! Въ родѣ загадки объ эхо: никто его не видитъ, но всякій слышитъ. У всякаго навязли въ ушахъ разговоры о дамбахъ, но кто когда-либо видѣлъ голландскую дамбу? Никто и никогда. Существуютъ голландскія бабки, голландскія сельди, голландскія печи, голландскіе сыры, но голландскія дамбы — изобрѣтеніе баснословія…

— Однако инженеры требуютъ всего пять лѣтъ для ихъ сооруженія.

— Пять лѣтъ?! Но вѣдь это, можетъ быть, пять наводненій?!

— А, ты невозможенъ! Это уже истерическіе капризы какіе-то. Нельзя же выстроить Римъ въ одинъ день…

— Да я не о срокѣ постройки… а бѣдные-то, бѣдные что будутъ въ это время дѣлать? ихъ куда приспособить?

— Ну-ну!.. не каждый же годъ мокрый, авось, выберется какой и посуше…

— То-то «авось»!.. Разсуждаешь, точно сваха: «не всякій же день женихъ-отъ пьянехонекъ, иной разъ будетъ и тверезый».

— Ну, наконецъ, и спѣшная, временная помощь уже готова: ужъ собираются деньги на домъ съ дешевыми квартирами…

— Не хочу, чтобы домъ! — капризно отвѣчалъ пріятель.

— На тебя ничѣмъ не угодишь… Почему же?

— Потому что это будетъ не дешевый квартирный домъ въ Галерной Гавани, а — галерное общежитіе.

— Играть-то словами легко!

— Да нѣтъ. Я долгимъ и постояннымъ наблюденіемъ убѣдился: бѣдной толпѣ не слѣдуетъ очень скученно общиться подъ одною кровлею. Бѣдному человѣку нуженъ свой уголъ, облюбованный, чтобы сохранить индивидуальность, — индивидуальную нравственность, «духъ совершенъ». А общежитія нищеты… Если они создаются самою нищетою, — выходитъ Вяземская лавра. Если ихъ создаютъ для нищеты благотворительнымъ порядкомъ, выходитъ галерное общежитіе… Это — фатумъ!

— Что же надо сдѣлать по-твоему?

— Откуда же мнѣ знать? Я только чувствую, что «не то», а «то» указать… ишь чего ты захотѣлъ! Я, братъ, слава Богу, не англичанинъ или американецъ какой-нибудь, я — русскій интеллигентъ… Чутья пропасть, толка никакого! Способенъ на великіе подъемы духа, но — все въ безпредметныя пространства… Вотъ и сейчасъ — сижу передъ тобою и ною… наводненскій Гамлетъ!

— Да, можетъ быть, у тебя это отъ флюса?

— Можетъ быть!

— Итакъ практическою стороною наводненской благотворительности ты недоволенъ.

— Ахъ, не недоволенъ, ты не хочешь меня понять, а — панацеи мнѣ хочется! соображаешь? панацеи!

— Соображаю. Ну, братъ, съ панацеями погодить надо. Старики, хоть не панацеи, а все же настойку супротивъ сорока недуговъ знали, а мы… одна у насъ панацея, да и ту эфедрою бранятъ. Стало быть, не мечтая о панацеяхъ, поклонись и палліативамъ.

— Палліативы!.. Петербургскіе палліативы!

Пріятель съ горькою улыбкою дѣлалъ какіе-то странные жесты, точно ловя въ воздухѣ нѣчто ускользающее.

— Это что за пантомима?!

— Шары… все шары — въ безпредметное пространство! Знаешь, какъ на вербахъ: оборвется у мальчишки связка съ шарами — и фюить, плывутъ они на воздушномъ океанѣ, безъ руля и безъ вѣтрилъ, никому не полезные — кромѣ двухъ-трехъ вяземцевъ, которые, пока публика зѣваетъ на этотъ полетъ, чистятъ карманы…

Изъ мыслей о петербуржцахъ

Что есть коренной петербуржецъ? Разъ предлагается раздѣленіе петербургскаго жительства на коренное и пришлое, гдѣ признаки, по коимъ оно можетъ быть произведено?

Изъ ста петербуржцевъ, считающихъ себя таковыми по мѣсту жительства, службы, по матеріальнымъ, кровнымъ и нравственнымъ связямъ, я полагаю, не найдется и десяти «коренныхъ» петербуржцевъ, такихъ, чтобы и родились, и воспитались въ Петербургѣ, да и отцы, и дѣды ихъ были петербуржцами. Петербургъ — сверху до низу — городъ отхожаго промысла для всей Россіи. Во всемъ: во власти, въ наукѣ, въ искусствѣ, въ торговлѣ. Просмотрите «Весь Петербургъ» — университетъ, судъ, ученыя общества, крупныя торговыя фирмы, редакціи газетъ и журналовъ: петербуржцевъ, въ строгомъ требованіи этого слова, вы встрѣтите процентъ самый незначительный. Петербургъ — городъ безъ петербуржцевъ. Онъ — собирательный центръ дѣятельности для всей Россіи, и, съ этой точки зрѣнія, гораздо больше заслуживаетъ наименованія «сердца» нашего отечества, чѣмъ Москва, гдѣ свой, коренной элементъ, дѣйствительно, преобладающе господствуетъ надъ пришлымъ и приходящимъ.

Итакъ, строго разбирая, петербуржцевъ природныхъ почти нѣтъ вовсе. Это — миѳъ въ родѣ бѣлаго волка; говорятъ, будто такіе бываютъ, но — видятъ ихъ разъ въ столѣтіе семидесятилѣтніе пастухи, да и то со сна и въ подпитіи, — обыкновенно же бѣгаютъ и жрутъ овецъ все сѣрые.

Петербургъ для Россіи сыгралъ ту же роль, что, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, Римъ — для всего міра, который, къ слову замѣтить, былъ тогда много меньше современной Россіи.

Вы посмотрите, сколько насъ:
Я галлъ, вонъ свевъ, ты ѳессаліецъ,
Онъ изъ Египта, тотъ сиріецъ, —
А что же общаго у насъ
Съ Египтомъ, съ Галліей, странами,
Гдѣ и взросли-бъ мы дикарями,
Когда бъ не Римъ!..

говоритъ у Майкова адвокатъ Галлусъ на Деціевѣ пирѣ, въ поэмѣ «Два міра», которую поэтъ первоначально собирался назвать «Два Рима». А исконный римлянинъ — «Romano da Roma» — шипитъ въ отвѣтъ безсильную реплику:

Пойми, я Фабій, — и въ сенатѣ
Мнѣ мѣста нѣтъ! Кто жъ тамъ сидитъ?
Иберецъ, грекъ, сиріецъ, бриттъ!..

Если лѣтъ черезъ тысячу какой-нибудь новый Майковъ обратится мыслью къ нашимъ давно прошлымъ временамъ и напишетъ поэму «Два Петербурга», монологи эти могутъ остаться въ поэмѣ будущаго почти неприкосновенными. Конечно, пиръ опальнаго Деція придется замѣнить вечеромъ у, отданнаго подъ судъ, директора упраздненнаго департамента Препонъ и Умопомраченій, Галлуса — адвокатомъ Балалайкою, Фабія — экзекуторомъ Яичницею, но остальное подлежитъ лишь самому незначительному обновленію…

Вы посмотрите, сколько насъ:
Ты ляхъ, онъ финнъ, я астраханецъ,
Тотъ — изъ Тифлиса, сей — коканецъ,
Тому отчизна — Арзамасъ!
А что же общаго у насъ
Съ Коканомъ, Польшею, Тифлисомъ,
Гдѣ намъ, какъ бы церковнымъ крысамъ,
Пришлось бы вѣрно голодать,
Когда-бъ не Петербургъ?..

За неимѣніемъ въ Петербургѣ петербуржцевъ совершенно чистой воды, надо считать таковыми жителей, хотя и пришлыхъ, но находящихся въ Петербургѣ на постоянномъ и болѣе или менѣе продолжительномъ кормленіи и при постоянныхъ и болѣе или менѣе продолжительныхъ мѣстныхъ занятіяхъ. Петербуржцы не nascuntur^[40], а fiunt^[41] Петербургъ — реторта, куда провинціалъ попадаетъ, какъ новѣйшій Homunculus^[42], и, спустя нѣкоторый срокъ, вызрѣваетъ въ петербуржца.

Какой же срокъ, однако? Вспоминаю одну замѣчательную интеллигентную благотворительницу, переселившуюся въ Питеръ изъ Сибири. Когда я въ одномъ фельетонѣ привелъ ея дѣятельность въ примѣръ петербургской отзывчивости на голосъ чужой нужды, — я получилъ возраженія отъ проживающихъ въ столицѣ скептиковъ, что — Петербургъ въ дѣятельности благотворительницы не при чемъ, и объясняются ея добродѣтели исключительно тѣмъ, что она — недавняя сибирячка, и сибирскія начала изъ нея еще не вывѣтрились. А вывѣтрятся — и ау! Отъ совѣсти останутся одни укоры. Страшно… за Петербургъ страшно!

Въ Америкѣ я въ пять лѣтъ становлюсь натурализованнымъ гражданиномъ Соединенныхъ Штатовъ, а черезъ двадцать пять лѣтъ прикрѣпляюсь къ нимъ настолько, что могу баллотироваться въ президенты республики. Сколько же лѣтъ требуется провинціальному Homunculus^[42]’у для того, чтобы перевариться въ петербуржца? въ какомъ возрастѣ и чинѣ съ нимъ это приключается? Я самъ — «пришлый элементъ», и меня этотъ вопросъ интересуетъ, какъ кровный. Если, напримѣръ бѣсъ толкнетъ меня поступить на службу, хотя бы въ департаментъ Побѣдъ и Одолѣній, сдѣлаюсь ли я петербуржцемъ въ тотъ самый моментъ, какъ вздѣну на плечи фракъ съ свѣтлыми пуговицами, или надо предварительно дослужиться, по крайней мѣрѣ, до надворнаго совѣтника и ордена святыя Анны на шею?

Мужики къ петербуржцамъ добрѣе интеллигентовъ и благодарнѣе. Въ то время, какъ интеллигентъ-провинціалъ, на петербургскомъ посельи, старается уловить въ петербуржцѣ даже десятилѣтней и болѣе давности черты калужанина, астраханца, полтавца и т. д., — мужики своихъ ходебщиковъ, даже и мелькомъ побывавшихъ въ столицѣ, съ почетомъ записываютъ въ «питерщики»: такъ ему и остается до смерти, точно клеймо приложено — прикоснулся молъ къ центру всероссійской культуры и временно усыновленный онымъ, явился среди насъ, темныхъ, его цивилизованнымъ представителемъ.

Принято укорять Петербургъ безсердечіемъ. Это — общее и не особенно умное мѣсто. Вездѣ есть люди добрые, вездѣ и черствые. Разумѣется, и въ Петербургѣ они распредѣлены въ такой же пропорціи, какъ и въ другихъ городахъ. Не больше и не меньше.

Скитаясь по бѣлому свѣту, я мало-по-малу убѣждался повсемѣстно въ несправедливости традиціонныхъ аттестацій, связанныхъ общественною молвою съ большими городами. Эпитеты, въ родѣ «холодный Петербургъ», «добродушная старушка Москва», «простецкая степнина» — величайшая и обманная пошлость, въ родѣ такихъ же увѣреній, что за границей русскому «настоящей жизни» нѣтъ, а потому —

Не уѣзжай, голубчикъ мой,
Не покидай края родные, —
Тебя тамъ встрѣтятъ люди злые
И скажутъ: ты для насъ чужой!^[43]

Всѣ эти клички, увѣренія и атестаціи, съ развитіемъ желѣзнодорожнаго сообщенія, понемногу, слава Богу, отходящія въ вѣчность, — не болѣе какъ маски, въ которыя рядится общественное лицемѣріе, когда того требуетъ случай.

— А не надуете вы меня, Иванъ Дмитричъ?

— Я? Тебя? Окстись, парень! Да ты гдѣ?

— Въ Москвѣ, Иванъ Дмитричъ, въ Большомъ Московскомъ Трактирѣ…

— То-то, въ Москвѣ! Изъ оконъ-то — что это видать?

— Ну, Кремль!

— Золотыя маковки, колокола… благолѣпіе! Ну, самъ ты посуди: нешто намъ возможно надувать, памятуя этакое? Это вы тамъ, у себя, въ Петербургѣ вашемъ, обнѣмечились… точно не люди стали… все у васъ разсчеты, да подвохи… на стыдъ всему міру, по нѣмецкому маниру! А мы, братъ, люди простые, ѣдимъ пряники не писаные… Гуляй, душа, безъ кунтуша! Вотъ, каковы есть, — всѣ на распашку! У васъ по балансу, а у насъ по божецкому. Такъ-то, милый человѣкъ… по рукамъ, что ли?

— Гмъ… н-ну… по рукамъ…

— И расчудесно… Молись Иверской, да Господи благослови, ѣдемъ къ нотаріусу — условіе писать. А опосля — могарычи распивать въ Стрѣльну…

— Ну, Стрѣльна-то и лишняя, пожалуй.

— Какъ лишняя, помилуй? Нельзя, братецъ! Дѣло того требуетъ. Въ Москвѣ мы, али нѣтъ? У насъ, братъ, натуры просторныя. Раззудись, плечо, размахнись, рука! Это вы тамъ у себя, въ Петербургѣ вашемъ, съ чухонцами, да нѣмцами, сами обнѣмечились, и т. д., и т. д. Da capo al fine^[44], какъ говорятъ музыканты.

Если разбирать по справедливости, то Петербургъ — «холодный» и «разсчетливый» Петербургъ — именно городъ, гдѣ разсчетливости давно и въ поминѣ нѣтъ, гдѣ общительность — въ томъ числѣ и та, безалаберная, что выражается радушіемъ и гостепріимствомъ, доведена до той ступени, гдѣ еще шагъ — и добродѣтель станетъ порокомъ. О, читатель мой! если вы не милліонеръ, — да и то милліоны лишь шансъ, а отнюдь не гарантія! — и живете въ Петербургѣ, какъ живутъ въ Европѣ всѣ добрые буржуа, то есть не превышая своихъ средствъ, не дѣлая долговъ или, по крайней мѣрѣ, не шевеля сбереженій своихъ, — пришлите мнѣ вашъ портретъ! Я помѣщу его въ одну кунсткамеру съ природнымъ и кореннымъ петербуржцемъ и наживу деньги, показывая добрымъ людямъ столь рѣдкостную пару.

Что за славная столица
Развеселый Петербургъ!
Привези рублей хоть десять, —
Всѣ въ полгода проживешь!

иронизировала старая лакейская пѣсня. И, что прежде, то и теперь: именно, отъ лакейской до самой, что ни есть, haute finance^[45], въ Петербургѣ все куда-то и зачѣмъ-то тянется, чтобы «быть не хуже людей»… проживаетъ все, законно и по правилу достающееся, въ полгода, а остальные полгода «измышляетъ способы». Въ Петербургѣ немало лицъ, хозяйничающихъ дѣлами въ сто, двѣсти, триста тысячъ дохода въ годъ. Даже въ Парижѣ, въ Лондонѣ такое лицо было бы замѣтно.

О нашихъ можно лишь сказать:

Замѣтенъ ты,
Но такъ безъ солнца звѣзды видны.^[46]

Почему?

А потому, что въ Парижѣ человѣкъ, имѣющій милліонъ франковъ дохода, проживетъ полмилліона, насверкаетъ этимъ полмилліономъ на пять милліоновъ, а полмилліона обратитъ въ неприкосновенный, обезпеченно развивающійся, капиталъ; потому что въ Европѣ человѣкъ съ милліоннымъ доходомъ — несомнѣнный капиталистъ; тогда какъ въ Петербургѣ это лишь человѣкъ, который въ короткій срокъ получаетъ огромную сумму денегъ и тратитъ ее въ тотъ же срокъ на жизнь, если не всю, то развѣ лишь съ микроскопическимъ остаткомъ, смѣшнымъ для французскаго или англійскаго буржуа. У насъ есть адвокаты, получавшіе за дѣла куши по двѣсти, по триста тысячъ… однако изъ этихъ кушей не составилось милліоновъ. У насъ есть артисты, зарабатывающіе въ годъ по пятидесяти, по сто тысячъ рублей: гдѣ, однако, ихъ состояніе? Если гдѣ русскій нелѣпо и разбросанно широкъ и тароватъ, то это именно въ Петербургѣ. Можетъ быть, это отчасти и потому, что русское «знай нашихъ!» говорится здѣсь не только своему брату-русаку, но и любующимся нами сквозь окно въ Европу иностранцамъ. Но — такъ или иначе — широта натуры — уничтожающій минусъ питерскаго капитализма. Всѣ, кто «гребетъ деньги лопатою» у русскаго интеллигентнаго дѣла, только «кормятся» имъ, въ концѣ-концовъ, — одинъ кормится на десять тысячъ, другой — на тридцать, третій — на сто, на триста, на полмилліона, — но только, только кормятся; въ житницы не собираютъ и туковъ не накопляютъ — за весьма малыми исключеніями, да и то, по преимуществу, иностраннаго ввоза. Если же и собирается нѣчто въ житницы и отлагаются нѣкоторые туки, то, опять повторяю, сбирается и отлагается именно «малою толикою», совсѣмъ не пропорціональною тѣмъ широкимъ возможностямъ, какія, казалось бы, открывала «накопленію богатствъ» огромная рента. Ликвидаціи петербургскихъ крупныхъ состояній, основанныхъ не на наслѣдственныхъ, а на благопріобрѣтенныхъ богатствахъ, полны сюрпризами и неожиданностями.

— Что, много оставилъ Петръ Николаевичъ?

— Да, тысячъ сотня — другая набѣжитъ дѣтишкамъ на молочишко.

— Возможно ли? Да вѣдь сквозь его руки милліоны прошли!

— Прошли и ушли.

— Куда же?

— А кто ихъ разберетъ! Жизнь взяла.

— Да вѣдь не пилъ, не развратничалъ, процентныхъ бумагъ на свѣчахъ не жегъ, на биржѣ игралъ, но не проигрывалъ.

— Жизнь взяла!

Взяла и засосала. Перемѣстила куда-то, капелька по капелькѣ…

Спуститесь съ капиталистическихъ высотъ ниже, въ среднее общество, — вы наблюдаете общее явленіе: жизнь безъ основного капитала, безъ фонда — что называется въ просторѣчіи, безъ гроша за душою. Интеллигентный заработокъ въ Петербургѣ высокъ. Даже въ нашей скромной спеціальности, литературно-журнальной, можно отмѣтить десятка два доходовъ, колеблющихся между десятью—двадцатью тысячами… Но — вотъ въ чемъ дѣло: если, въ любую данную минуту, сей великолѣпный двадцатитысячникъ скажетъ своему мгновенію «остановись!» — то окажется, что онъ вовсе не состоятельный человѣкъ, какъ мнятъ его всѣ, и самъ онъ уже привыкъ себя мнить, но нищій — «яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего». Нуль предъ собою, нуль за собою^[47]. Въ Москвѣ, гдѣ литературный трудъ оплачивается бѣднѣе петербургскаго, если произвести экзаменъ:

— Братья писатели! что нажили вы за свою долгую карьеру?

Одинъ скажетъ:

— Домикъ.

Другой скажетъ:

— Домикъ.

И у третьяго, четвертаго, пятаго — все домикъ, домикъ… И это не то, что «отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ», — нѣтъ, чистые и безгрѣшные результаты упорнаго долголѣтняго труда и построчнаго гривенника. А вздумалъ я интервьюировать въ томъ же духѣ петербуржцевъ, одинъ сердито рыкнулъ:

— Геморрой-съ.

А другой:

— Авансъ въ редакціи… и неоплатный-съ!

Первому я сказалъ: чуръ меня, сатана! а второму съ грустнымъ сочувствіемъ пожалъ руки и продекламировалъ:

Братья писатели! въ нашей судьбѣ
Что-то лежитъ роковое…^[48]

Я взялъ писательскую среду лишь для примѣра. Жизнь сверхъ средствъ — удѣлъ всей интеллигентной массы средняго петербургскаго общества. А жизнь сверхъ средствъ это — долги, долги и долги!

Странная вещь! Задолженность въ «холодномъ, разсчетливомъ Петербургѣ» совсѣмъ не такая страшная и грозная штука, какъ въ разумной и добродушной старухѣ Москвѣ. Казалось бы, ужъ Петербургъ ли, — съ обиліемъ въ немъ золотой молодежи, аферистовъ, прожектеровъ, предпринимателей, нуждающихся въ быстромъ кредитѣ на какихъ угодно процентныхъ условіяхъ, — не золотое дно для піявокъ дисконта, такъ уютно свившихъ свое гнѣздышко подъ сѣнью Бѣлокаменной? И, — конечно, — піявокъ этихъ въ Петербургѣ болѣе чѣмъ достаточно, и охулки на руку онѣ не кладутъ; но все же, ознакомившись съ петербургскими дисконтными секретами, я не могъ не подумать: ну, это, сравнительно съ дѣяніями московскихъ «бывыхъ соколовъ», — дѣтскія бирюльки, «Фрейшицъ», разыгранный перстами робкихъ ученицъ. Куда же имъ конкурировать съ московскими богатырями безсовѣстности, вродѣ покойнаго А. Д. Кашина, Д—мова, ростовщицы, извѣстной въ Москвѣ подъ именемъ «генеральши». Я сдѣлалъ какъ-то разъ попытку изобразить эту послѣднюю въ одномъ изъ моихъ фельетоновъ и боялся, не преувеличилъ ли рѣзкости красокъ… А кліенты «генеральши» приходятъ потомъ и жалуются:

— Слабо!

— Вотъ тебѣ разъ! Неужели, можетъ быть еще большее кровопійство?

— Вы разсказали самыя обыкновенныя ея штуки, — такъ-сказать, для дѣтей младшаго возраста. А еслибъ вы знали…

— Зналъ, но не повѣрилъ.

— А вы вѣрьте — всему вѣрьте. Тамъ нѣтъ невѣроятнаго, не можетъ быть преувеличеній. Напишите хоть новую Салтычиху, — и то въ самый разъ придется.

— Ѳедоръ Петровичъ! — спрашивалъ я однажды московскаго дисконтера не изъ крупныхъ, — объясните мнѣ: отчего въ Петербургѣ человѣку средняго состоянія и легче найти кредитъ, и дешевле онъ обходится, чѣмъ въ Москвѣ?

— Оттого, что пустой народъ, — отвѣтилъ онъ, дуя на чайное блюдечко.

— То-есть?

— Всѣ на фу-фу живутъ… ну, промежъ себя и займуются…

— Ага! То-есть — вы хотите сказать: много кредита не профессіональнаго, товарищескаго, такъ-сказать?

— И ефто самое, а опять же — ты, сударикъ, то сообрази: въ Москвѣ у насъ доходы темные, а въ Питерѣ — у всѣхъ на знати.

— Не понимаю.

— Чего тутъ не понять? У насъ кто заемщикъ? баринъ да купецъ. А дѣло — что барское, съ землями, что торговое, съ товаромъ, да курсами, — темное: поди его — учитывай! Можетъ, оно милліонъ стоитъ, а, можетъ, какъ поразберешь его пристальнѣе, да оправдать попробуешь, — и вся цѣна ему грошъ. А въ Питерѣ заемщикъ — чиновникъ, служащій, офицеръ. Доходъ опредѣленный и неприкосновенный: смотри его, какъ сквозь стеклышко. Даешь деньги — какъ въ контору: ужъ кто ни кто заплатитъ тебѣ и со всею процентою. Потому — денежки-то, стало быть, черезъ карманъ должника только пройдутъ, а получать ихъ приходится прямо съ государственнаго казначейства… А это — бланкъ вѣрный, хотя и не писаный. Разумѣешь?

— Разумѣю.

— За риску беремъ, — вотъ и все. Въ Питерѣ вонъ наша братья либеральничаетъ — подъ жалованья даетъ денегъ, подъ доходъ, подъ пенсіи, подъ работу… а у насъ это не въ обычаѣ.

— Подай тройное обезпеченіе? а то и шкуры драть не станешь?

— Извѣстно: чего руки то марать?! Въ Питерѣ, братъ, деньга легкая, а у насъ копѣйка горбомъ сколочена, да гвоздемъ прибита. Разстаешься-то съ нею, — вздохами одними изведешься…

И это правда въ Москвѣ — не только для профессіональнаго, но и для кредита «промежъ себя». Мнѣ вспоминается разсказъ знакомаго москвича, который вынужденъ былъ занять денегъ у купца-пріятеля, большого туза, нынѣ уже покойнаго. Едва онъ заикнулся, — пріятель завопилъ:

— Душа моя! этакіе пустяки?! Да съ удовольствіемъ… Сегодня къ вечеру выпишу изъ конторы, а покамѣстъ — милости прошу! — ѣдемъ завтракать въ Славянскій Базаръ…

Позавтракали въ Славянскомъ.

Пообѣдали въ Эрмитажѣ.

Омонъ.

Поужинали у Яра.

Далѣе исторія прекращаетъ свое теченіе, и стыдливая Кліо отвращаетъ свое лицо.

И бысть утро, и бысть вечеръ, день первый. А о деньгахъ разговора ни-ни…

На завтра — опять Славянскій, Эрмитажъ, Яръ… день вторый!

— Будетъ, — говоритъ москвичъ, — Константинъ Павловичъ! Отдохнемъ!

— Никакъ невозможно: ты у насъ гость рѣдкій, надо тебѣ почтеніе оказать.

На послѣзавтра — та же исторія. День третій.

— Константинъ Павловичъ! — говоритъ москвичъ, — все это прекрасно, а какъ же насчетъ денегъ?

— Ангелъ мой! да все конторщикъ-дуракъ не сосчитаетъ, сколько у насъ свободныхъ суммъ, можемъ ли оказать тебѣ кредитъ въ такомъ размѣрѣ? Выпьемъ!

— Выпить можно… Но сообразилъ ли ты одну ариѳметику?

— Что?

— А то, что за эти три дня, оказывая мнѣ почтеніе, ты издержалъ ровно ту сумму, которую я у тебя просилъ взаймы — безъ всякой для меня пользы и удовольствія, а для себя — безъ возврата?

Выпучилъ Константинъ Павловичъ глаза.

— Поди же ты, говоритъ, какая штука… И какъ это насъ угораздило?! А вѣдь вѣрно!

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. Необходим источник
4. фр.
5. Необходим источник
6. фр.
7. фр.
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр.
12. фр.
13. Необходим источник
14. фр.
15. нѣм.
16. фр.
17. фр.
18. фр.
19. фр.
20. фр.
21. фр.
22. фр.
23. фр.
24. фр.
25. фр.
26. фр.
27. лат. aquilo, aquilonis — аквилонъ
28. фр.
29. фр.
30. Осталось неконченнымъ по «независящимъ обстоятельствамъ»
31. нѣм.
32. фр.
33. М. Ю. Лермонтовъ «Демонъ»
35. Tempi passati! Всего шесть лѣтъ, а это уже — «старый Петербургъ», легендарный. «Желѣзнодорожные короли», «Лысые дипломаты» и даже 15-рублевые и семи съ-полтинные золотые исчезли съ россійскаго горизонта… Но, въ остальномъ, вѣроятно, и по сейчасъ — съ подлиннымъ вѣрно. Такова жизнь: формы мѣняются, существо не преходитъ. А. В. А. 1903.
36. фр.
37. нѣм.
38. Необходим источник
39. итал.
40. лат.
41. лат.
42. лат. Homunculus — Гомункул
43. Необходим источник
44. лат.
45. фр.
46. Необходим источник
47. Въ день, когда я корректировалъ этотъ старый очеркъ для настоящаго изданія, я прочиталъ въ газетахъ запоздалую иллюстрацію къ этимъ строкамъ. Умеръ фельетонистъ Дѣяновъ. Онъ получалъ 15,000 въ годъ. И оставилъ по себѣ — три рубля… 1903.
48. Необходим источник