Спасённый (Теннисон; Барыкова)

Спасенный
автор Альфред Теннисон, пер. Анна Павловна Барыкова
Оригинал: английский, опубл.: 1897. — Перевод опубл.: 1897. Источник: az.lib.ru

Теннисон.

править

Спасенный.

править

(Повесть в стихах).

править

Издание: «Стихотворения и прозаические произведения А. П. Барыковой», СПб., 1897


Date: 5-9 ноября 2009

В гряде утесов серых — котловина

Прибоем вырыта, а в ней — несок

И вечно-бурных волн седая пена,

Как желтый, шитый серебром ковер,

Далеко стелются. Повыше приютилась

Рыбацкая слободка между скал.

Вокруг убогой, ветхой колокольни,

За верфью, кровли красные домов

Столпились тесно в кучу, словно стадо

Вокруг седого пастуха; от церкви

Прямая улица ползет наверх

К высокой башне мельницы крылатой;

За мельницей орешник молодой

Разросся шапкой круглой и кудрявой,

А выше — в небе бледно-голубом,

Под дымкою тумана синеватой —

Равнины и холмы…

Лет сто назад

На побережьи том играли дети,

Подросточки, с соседних трех дворов:

Филипп — сын мельника, Андрей Бобыль —

Сын бедного погибшего матроса,

Да чудная малютка Анна —

Любимица и гордость всей слободки.

Как весело им было! Как привольно!

Игрушек сколько было там у них!

Все море синее им надарило:

И камушки-ракушки всех цветов,

И старый якорь с ржавыми концами,

И свернутый канат, и сеть, и лодка

С пробитым дном, — чудесные игрушки,

Каких не сыщешь в лавках городских!

Там всякий день из влажного песку

Ребята пироги пекли на-славу —

И строили себе дворцы и замки;

Прилив, отлив — все было им забавой;

То вслед они бежали за волной,

То резвая волна их догоняла;

И под скалою, в маленькой пещерке,

Они играли: «будто это дом»,

Где Анна уж всегда была «хозяйкой»,

А мальчики, поочередно, роль

«Хозяина» и «мужа» исполняли,

И ссорились из-за «жены» порой;

Частенько доходило и до драки.

«Моя жена! Мой дом! — кричал Андрей.

Сжимая кулачонки. — Убирайся!» —

«Ан врешь! Сегодня очередь моя!

Сам убирайся! Мие быть нынче мужем!» —

В слезах. весь красный, буйствовал Филипп.

Но был Андрей сильней — и спор решался

Всегда не в пользу мельникова сына;

В бессильном гневе горько плакал он

И уходил, ворча: — «Ты злой, ты гадкий…»

Тогда малютка Анна их мирила:

«Филипп, не плачь!.. Андрей, чего дерешься?

Разделим дом вот этак, пополам…

Пусть будто я и там и тут — хозяйка,

Жена обоих будто… Хорошо?..»

На этом и мирились мальчуганы,

И дружно продолжалась их игра.

Когда же миновали годы детства,

Как вешняя румяная заря,

И солнце жизни жаркими лучами

По-новому согрело их сердца, —

Их дружба детская переродилась

В любовь. И оба парня замуж взять

Хотели Анну; для обоих стала

Без милой девушки и жизнь не в жизнь.

Филипп был робок; тайно, втихомолку

Ее любил он; а Андрей Бобыль,

Напротив, радостно открши ей душу,

Признался, — и пошел на заработки,

И трудовые весело копил

На собственаую лодку, на хозяйство,

На будущее гнездышко для Анны.

Она его ждала, его любила, —

Хоть и казалось, что она дружней,

Приветней, ласковей с Филиппом бедным,

Чем с ним.

Андрею счастье повезло

Во всем; и скоро не было на побережьи

Удачливей, смелее рыбака

И лучшого товарища в беде,

В бою неравном с грозными волнами.

Он поступил матросом на корабль

Купеческий, год целый был в отлучке,

Стал моряком вполне; бросался в воду

Три раза, жизни не щадя своей.

И три души, в пучине погибавших,

От лютой смерти спас.

И был почет

Ему за это. Добрым, честным парнем

Его считали все и уважали.

Пошел Андрею двадцать первый год.

Когда вернулся он с хорошим заработком

И собственную лодку снарядил,

И хату выстроил для милой Анны

На полгоре, в том переулке узком,

Что к мельнице от берега взбирался.

Раз осенью, в день праздничный, пошла

Вся молодежь слободки по орехи

В зеленый лес шумливою гурьбой,

С корзинками, мешками, коробьями,

Со смехом, песнями. Один Филипп

От сверстников своих в тот день отстал;

Он при больном отце остался дома,

А под вечер собрался было в лес,

Да увидал, взбираясь на пригорок,

Что на опушке самой, там, в тени

Орешника, на мураве душистой,

Сидит Андрей счастливец рядом с Анной,

Так близко-близко… Руки их сплелись,

И серые глаза его сияют,

Что звезды, и лицо горит зарей;

Она к нему склонилась, побледнела…

Целуются… — «Ну, значит, порешили,

Поладили!..»

И застонал Филипп,

Как стонет раненый ножом смертельно,

И скрылся, не замеченный никем,

В лесном овраге, в самой темной чаще.

Там долго он лежал; потом домой

Пришел — навек один с своей тоскою:

И было на душе его в тот час

Черней и холодней осенней ночи…

А те сыграли свадьбу. Зазвонили

В честь молодых на старой колокольне

Так радостно во все колокола,

Что и седая грозная волна,

Казалось всем, под этот звон плясала.

И радостно мелькнули для Андрея

И для его хозяйки молодой

Семь лучших лет, — семь лет любви, согласья

И честного, свободного труда.

Двух деток дал им Бог: родилась дочка,

А после и сынишка — весь в отца,

Утеха Анны в дни отлучек мужа,

Когда ловил он рыбу в бурном море

И ездил продавать живой товар.

Отлично шла его торговля; всем

На много миль кругом по побережью,

И даже там, за синими холмами,

В домах господских и на дальних рынках,

Знаком был этот богатырь рыбак

С лицом открытым, смелым, загорелым,

Его лошадка, белая как лунь,

И самодельная плетеная повозка;

Знаком был свежий запах океана,

Широкого простора, вольной воли,

Который он с собою привозил.

Но на восьмом году — все изменилось

(Непрочно человеческое счастье!..), —

Не гаданно, не жданно вдруг беда

Нагрянула на бедного Андрея:

В соседнем порте, далеко от дома,

Свалившись с мачты, ногу он сломал,

Был поднят замертво, разбитый, чуть живой;

И вот, пока с трудом он поправлялся,

Хозяйство врозь пошло, работа стала;

У Анны в то же время родился

Еще ребенок — мальчик, но больной,

Худой и бледный, — не жилец на свете,

А горькая забота и обуза

Для матери, да лишний рот в семье.

Лежал Андрей, безпомощный и слабый,

В лубках, прикованный к постели

Болезнью тяжкой, у чужих людей,

В чужом углу; и, словно страшный сон,

Нужда и нищета, семье любимой

Грозившая, все грезились ему,

Покоя не давали по ночам:

Не справиться ему теперь с бедой!

«Пропало все… Пойдет хозяйство прахом…

И Анне милой, дорогой голубке,

Придется побираться Христа ради,

А деткам горемычным — голодать…»

Терзалось и рвалось на части сердце.

Упал он духом, возроптал на Бога,

На горькую судьбу.

Но про его несчастье

Узнал купец — хозяин корабля,

Тот самый, у кого служил он прежде,

И, навестив его, утешил сразу: —

«Ты, друг Андрей, не вешай головы,

А поправляйся, набирайся силы.

Поправишься, — поедем-ка со мною

Опять в Китай; на нашем корабле

Есть место для тебя; мне нужен кормчий,

Хороший, опытный; тебя я знаю, —

Ты верный человек; поедешь, что ль?

Мы подождем тебя».

И согласился

Андрей сейчас на это предложенье;

Блеснул ему надежды новый луч:

«Вот, — думал он, — негаданное счастье!

Устрою все делишки, развяжусь, —

На скопленное жалованье там

Китайского товару накуплю,

Вернусь домой, продам здесь с барышом…

Но, уезжая, с чем оставить Анну

И ребятишек? Вот еще загвоздка!»

Заныло снова у Андрея сердце,

«Неужто ж отказаться от поездки,

Счастливый случай пропустить, и биться,

Как рыба Рб лед, вечно, из-за хлеба?..»

Он думал, долго думал и решил:

Взять у хозяина задатку малость,

Да лодку и рыбацкие все снасти

Продать… «Что будешь делать! Хоть и жаль

Кормилицу-то лодочку мою, —

Продам ее; куплю на эти деньги

Товару кой-какого мелочного,

Да и открою лавочку в слободке,

Пусть Анна там торгует без меня

И кормится, пока я не вернусь».

Так ладно все решил он в голове.

Пока лежал больной, так все обдумал

Умно и ловко… Но когда домой,

Поправившись, вернулся, и ему

На встречу бросилась бедняжка Анна

С больным малюткой сыном на руках,

Когда она, вся бледная, припала

С безумным криком радости, в слезах,

К нему на грудь и замерла от счастья,

Когда ее и худенького крошку

Он обнял разом и к себе прижал, —

Страшна ему разлука показалась.

И он не в силах был жене сказать,

Что место получил на корабле

И порешил ее с детьми покинуть,

Отправиться надолго в дальний путь.

Он разговор об этом отложил

На завтра, чтоб не огорчилась Анна.

И вот настало «завтра».

С первых слов

Андрея о поездке, в сердце Анны

Кольнуло что-то. Чуяло оно

Недоброе. И в жизни первый раз

Она не покорилась воле мужа,

А спорила, просила, умоляла.

Ломая руки, чтоб не уезжал,

Не покидал ее и деток малых:

И слезы горькие ее душили,

Стояли в умоляющих глазах,

Когда она с тоской ему твердила:

— «Не уезжай, Андрей, не уезжай!

На что нам деньги, барыши, богатство?

Мы были счастливы с тобой и так…

Андрей! Ведь от добра добра не ищут.

А разве плохо нам с тобой живется?

Теперь опять здоров ты, слава Богу, —

Потерянное время наверстаем

И не придется нам сидеть без хлеба…

Да если б и пришлось?.. С тобой вдвоем

Мне и нужда нисколько не страшна…

Я все снесу! Поверь ты мне, родной,

Не в деньгах счастье!.. Чует ретивое,

Что едешь ты себе и мне на горе!..»

Не знал тогда Андрей, насколько Анна

Была права; никак не мог понять

То, что она так чутко понимала

Душою бескорыстною и чистой, —

Святую правду слов ее простых:

«Поверь ты мне, родной, — не в деньгах счастье!..»

Он твердо был уверен, что устроит

Поездкой этою прочней судьбу семьи;

И стал он на своем и порешил:

— «Уеду!» —

Анна замолчала и поникла

Уныло головой, глотая слезы.

И началися сборы. Продал лодку —

Кормилицу Андрей, купил товару,

И в первой, чистой горнице устроил

Прилавок, шкаф и гладенькие полки, —

Все сам, заботливой и ловкою рукой.

Стук молотка и визг пилы по дому

Пошел и в сердце Анны отдавался

Тоскливо и уныло, больно так,

Как будто для нее сосновый гроб

Сколачивал Андрей…

Настало утро

Последнее; настал жестокий день

Разлуки. Бодрый, смелый и спокойный,

Андрей прощался с плачущей женой,

Лаская, утешая как ребенка:

— «Вернусь я скоро!.. Мы и не заметим,

Как год пройдет… И много красных дней

Мы проживем еще с тобою, Анна…

Потерпим малость, а за то потом

Тебе и деткам будет хорошо…

Для вас же еду я, пойми: для вас!..

А ты люби меня и жди, родная,

Не забывай… Да береги ребят…»

Он наклонился к люльке, где лежал

Больной сынишка, и, ее тихонько

Покачивая, молвил: — «Береги

Вот малыша-то, Анна, пуще глазу,

Жалчей он всех, храни его Господь!..

Вишь, плохонький какой… Живи, малыш!

Я, брат, тебе гостинца привезу

Заморского… Смотри, дождись отца, —

Расти большой… Ну, полно плакать, Анна,

Ведь не покойника ты провожаешь…

Поговори со мною напоследок…»

Она была не в силах говорить;

В отчаяньи немом и словно как во сне,

Она и слушала его и не слыхала,

А сердце ей твердило: «Не вернется».

— «Пора! — сказал Андрей. — Пора! Прощайте!»

Поцеловал, благословил детей,

Испуганно смотревших на него

Большими удивленными глазами,

И крепко обнял плачущую Анну

В последний раз могучею рукою

И долго прижимал к груди широкой.

Она хотела было разбудить

Малютку спящего; Андрей сказал: — «Не надо!»

И сонного его поцеловал;

А Анна с бледненькой головки сына

Отрезала волос кудрявых прядку

И отдала Андрею.

Он схватил

Свою котомку и, махнув рукой,

Пошел из дома к морю без оглядки.

От счастья прошлого ему на память

Осталась только прядка золотая…

Давно, давно корабль исчез из глаз,

А Анна все на берегу стояла,

Все провожала взглядом парус белый;

Он ей вдали мерещился, сквозь слезы,

Над темными волнами…

А потом

Она пришла домой, себя не помня,

Заплаканная вся, как будто с похорон

Андрея…

Потянулись дни за днями

Безрадостно, уныло; и хотя

Хозяйничала Анна, и с детьми

Возилась, и товары отпускала, —

Все делала, как приказал Андрей, —

Но дело у нее не шло на лад;

Она была совсем не мастерица

Запрашивать, захваливать товар

И покупателей заманивать к себе

Приветным взглядом, бойким разговором;

Когда с ней торговались — уступала,

Просили в долг — стыдилась отказать;

И собирать долги с соседок бедных

Стыдилась тоже, — жаль ей было их;

Обмерить и обвесить — не хотела;

А это уж какая же торговля!

Известно, не обманешь — не продашь!

С трудом она едва-едва сводила

Концы с концами, чтобы кое-как

Обуть, одеть и прокормить ребят;

И все ждала известий от Андрея,

И все их не было.

Так целый год прошел.

Меньшой ребенок все не поправлялся,

Хирел день ото-дня, и, наконец,

Нежданно, незаметно отлетела

Его невинная душа, — так тихо,

Как пташка, заморенная в неволе,

Когда ей дверцы клетки отворились…

Все это время, с Анной заодно,

Страдало сердце верное Филиппа.

Хоть у нее он не бывал ни разу

Со дня отъезда мужа, — да и прежде,

В счастливые года, бывал не часто, —

Он все-таки любил ее, следил

За нею издали и знал,

Как плохо бедной ей теперь живется;

Знал, что известий от Андрея нет,

Что мальчик болен.

И в тот тяжкий день,

Когда она ребенка схоронила

И отдала на гроб последний грош,

Филипп решил:

«Мне надо к ней итти;

Она совсем одна — в нужде и в горе;

Помочь ей надо, ласковое слово

Сказать, утешить…»

И Филипп пошел.

Открыта лавочка была; уныло

Смотрели с полок жалкие остатки

Товара; за прилавком — ни души.

И в самом доме как в могиле:

Ребята, видно, на дворе играли.

Он постучал дрожащею рукой

В дверь спальной. — но никто не отозвался

На стук его; тогда он заглянул

В незапертую дверь, и сердце сжалось

В груди его: он увидал. что Анна

Сидит у маленькой пустой кроватки

С изломанной игрушкою в руках

И на нее потухшими глазами

Глядит, — застыла вся, окаменела

В своей тоске, и ничего не слышит,

Не видит. Подошел он, сел с ней рядом,

Взял за руку, холодную как лед,

И как умел, как подсказало сердце,

Стал робко утешать. Он говорил: —

«Не убивайся так, побереги себя

Для деток бедных, Анна, для Андрея…

Уж год прошел, — теперь не долго ждать…

Приедет он».

Лишь только про Андрея

Упомянул Филипп — очнулась Анна;

Посыпались из глаз потухших слезы,

А горе словно отлегло от сердца.

«Приедет?.. — встрепенулася она. —

Спасибо, друг, тебе на добром слове,

А то не знаю, право, как и быть…» —

«А вот, — сказал Филипп и покраснел: —

Ты не обидься, Анна, я принес

Тебе пока деньжонок на хозяйство.

Я знаю, выручка твоя плоха».

Он положил ей деньги на колени.

— «Возьми их, не побрезгай, сделай милость»,

Она, глотая слезы, отвернулась

К стене и вспомнила, что нечем накормить

Детей, когда придут они домой

И есть попросят. А Филипп твердил:

— «Возьми… Ведь мы с Андреем не чужие,

Да и с тобой росли, что брат с сестрой».

Она взяла бумажки и хотела

Сказать: «Спасибо, брат, Андрей отдаст», —

Да голос порвался на полуслове,

И разрыдалась бедная опять

При мысли, что Андрей уж не вернется.

Филиип заговорил с ней про детей,

Чтобы отвлечь ее от мыслей черных:

— «Растут ребята… Надо бы учить.

Послушай, Анна: присылай почаще

Ты их на мельницу ко мне;

Сад у меня хороший, дом большой,

Лес близко, — деткам будет там приволье;

Я их и за указку присажу,

И научу читать-писать — всему,

Что знаю сам. И мне забава будет;

А то я там сижу один, как волк

В своей берлоге. Скучно мне и пусто.

Скажи, родная, будешь присылать?» —

«Да, буду!» — тихо отвечала Анна

И крепко руку честную Филиппа

Пожала на прощанье. Он ушел

Довольный и счастливый в первый раз

С тех пор, как Анна вышла за другого.

За годом год, прошло еще пять лет

Со дня отъезда бедного Андрея;

Он без вести пропал; о нем забыли.

Пронесся было по слободке слух

О том, что, возвращаясь из Китая,

Большой купеческий корабль «Удача»

(Тот, на котором кормчим был Андрей)

Погиб со всем товаром и с людьми

В далеком море, и никто не спасся.

Поверила той вести вся слободка,

Поахали соседки и соседи

Над участью вдовы Андрея и сирот,

Потолковали малость и замолкли.

Но Анна не поверила, — ждала.

Безумное отчаянье сменялось

В ее душе несбыточной надеждой;

Она вся истомилась, извелась,

И коротала молодость свою

В унынии, в напрасных ожиданьях,

В тоске о прошлых, невозвратных днях.

Нужды она не знала: верный друг

Филипп заботился о ней и детях,

Как о родной семье. Он не ходил

К ним в дом, встречался с Анной очень редко,

Но Аннино хозяйство шло исправно,

Благодаря ему; он всем, чем мог,

Ей помогал; а детки живмя-жили

На мельнице; он их ласкал, учил,

И баловал, и сказывал им сказки,

И помаленьку наставлял на ум,

И приучал к работе, — словом, был

Для них вторым отцом. Да и не знали

Они другого. Смутно, как во сне,

Припоминался им порою «тот отец»,

По ком их мать так плачет день и ночь,

И жаль его им было; а любили

Они всем сердцем «своего» Филиппа;

Они его прозвали: «батя-Филь»,

Хозяйничали в доме у него,

Делили с ним все радости свои

И маленькие беды-неудачи;

И праздник без него им был не в праздник.

Давно уж все соседи наблюдали

За Анной и Филиппом, — ждали свадьбы,

Про дружбу их чесали языки

И удивлялись: «Что ж это за притча?

Детей жалеет, любит как своих,

И в ней души не чает, — это видно:

Ведь шила-то в мешке не утаишь, —

Что ж он не женится?»

— «Дурак он, что ли?

На что ему жениться? Велика корысть —

Вдова с двумя детьми!..»

— «Найдет почище, —

Такой-то молодец и богатей…

А утешать вдову без свадьбы можно!»

Такие речи услыхал Филипп.

Он побелел с досады и обиды

За Анну; стал печальней и мрачней

С тех пор; и даже дети замечали,

Какой он хмурый, бледный и худой,

И думали: «Чем нам утешить батю?»

Вот как-то осенью они вбежали,

Веселые, и обняли его,

Повиснули на шее с двух сторон,

Заговорили разом: «Батя-Филь!

Мы за тобой… Пойдем, пойдем сейчас!

Мы тут орехи рвем, и мама с нами!

Орехов — страсть! Корзинку захвати…

А маму притащили мы силком.

Она все плачет, — скучная такая…

Ты, батя-Филь, развеселишь ее?»

Обрадовался Филь; пошел с детьми.

— «Поговорю я с ней, покончим дело, —

Чего нам ждать… Чего мы врозь живем?

Один конец!.. Посватаюсь сейчас…»

Сидела Анна на опушке леса,

Вся бледная как смерть, — глядела вдаль.

Все старое припомнилось Филиппу;

И подошел он к ней, и ласково спросил:

— «Устала, Анна?..» —

«Нет… А так… взгрустнулось…

Я это место помню…» — и вздохнула.

— " И я…а — сказал Филипп; присел с ней рядом

И призадумался. Ребята убежали;

Их голоса из чащи доносились,

Как щебетанье стаи птиц веселых.

Заговорила Анна:

«Филь, скажи,

Когда и где „Удача“ затонула?

Ты это верно знаешь? Ты справлялся?..»

Филипп махнул рукой:

— «Пропал корабль!..

Эх, Анна, что об этом толковать!

Пронал совсем, с людьми… А где? — Бог весть!

Никто домой с „Удачи“ не вернулся, —

Шесть лет — седьмой пошел. Чего же ждать,

Напрасно убиваться?.. Слушай, Анна,

Что я надумал… Много я терпел,

Молчал я долго, а теперь скажу

Всю правду, все, что в сердце наболело…

Он умер, а мы — живы. Мы должны

И думать о живом. Ведь жизнь — одна.

Грешно губить ее в тоске, без пользы

Себе и людям… Анна, надо жить!

И я хочу, чтоб ты жила, родная,

Чтоб заживо себя не хоронила,

Чтоб деткам нашим было хорошо…

И я прошу тебя… Скажи мне, Анна:

Пойдешь ты замуж за меня? Скажи,

Реши мою судьбу… Хоть не теперь,

Когда-нибудь, — пойдешь?.. Я ждать привык…

Сама назначишь день…» —

«Господь с тобою, Филь! —

Сказала Анна, словно испугавшись,

И слезы покатились в три ручья

По бледному прекрасному лицу: —

Какая я теперь тебе невеста?

Какая буду я тебе жена,

Когда я не могу забыть Андрея,

Когда душа с ним вместе умерла?..

Жизнь потонула вместе с ним, пойми…»

Филипп отер ей слезы, как ребенку,

Прижал ее к себе и молвил тихо:

— «Ты, Анна, только пожалей меня,

Своих детей, и всех, кому нужна

Твоя любовь, и ласка, и забота…

Мы станем помогать друг другу жить,

А бедная душа твоя воскреснет…

Что ж?.. Пожалеешь?.. Ну, я буду ждать…»

Он сам заплакал.

Воротились дети

И очень рассердились на Филиппа:

«Хорош ты, батя! Нечего сказать!..

Ведь мы тебя как доброго просили

Утешить мамку и развеселить, —

А ты сам плачешь!.. А еще большой!»

Филипп пришел домой совсем счастливый:

Он знал, что Анна за него пойдет.

Но Анна долго не решалась,

И целый длинный год еще прошел

В напрасных ожиданьях — для нее,

В тоске по ней — для бедного Филиппа.

Не жаловался он, — умел молчать

И ждать; но все печальнее, мрачнее

Глядели робкие его глаза

При встрече с Анной, и немой вопрос,

Застывший в них: «Когда же, наконец,

Меня ты пожалеешь?..» — без ответа

Не мог остаться.

Сжалилась она.

Зимой сыграли свадьбу. Зазвонили

Опять колокола в честь молодых

На серой обветшалой колокольне;

Филипп в свой одинокий, скучный дом

Переселил любимую семью;

И замолчали злые языки

Соседок-сплетниц. Счастлив был Филипп;

А Анна понемногу оживала,

Согретая его любовью верной,

Как смятые грозою, непогодой

Цветы степные под лучами солнца.

Но иногда, вдруг, вовсе без причин,

Ей становилось жутко, больно, страшно;

Вся вздрогнет, побелеет…

— «Что с тобою?

Ты нездорова?» — спрашивал Филипп.

Она очнется, скажет: «Нет… Я так…

Я ничего, Филипп… Не беспокойся». —

И скрыть старается невольный страх:

Она боялась, что Андрей вернется.

А в это время далеко —

На Тихом океане буря выла,

И по волнам громадным шел корабль

(Вез в Англию товары из Китая,

Как бедная погибшая «Удача»),

И волны, как скорлупкой, им играли;

Противный ветер сбил его с пути,

Трепал и рвал жестоко паруса,

И мачты гнул, и гнал, все гнал куда-то

В неведомое море. Люди в страхе

Метались, как безумные, рыдали,

Молились, думая, что смерть пришла,

Что завтрашней зари им не увидеть.

Но вот затихла буря, стал корабль,

Вздохнули люди, занялась заря,

И кормчий увидал, что близко берег.

Неведомый, пустынный, но прекрасный,

Над гладью моря солнцем озаренный,

Вдруг выплыл из тумана, засверкал,

Что изумруд в окладе золотом,

Зеленый и цветущий островок.

Пристал к нему корабль, чтоб отдохнуть

От бури и водою запастись

Да починить попорченные снасти.

Ожившие матросы загалдели,

Засуетились; берег огласился

Веселым шумом голосов людских,

И зазвенел топор в глуши цветущей;

Кто рвал орехи, дикие плоды,

Кто разводил огонь, а кто пошел

К ручьям студеным, в чащу — наудачу.

И набрели матросы на пещеру,

Похожую как будто на жилье.

И вдруг из темноты навстречу к ним

Выходит человек в лохмотьях грязных,

Полуистлевших на иссохшем теле,

С измученным, болезненным лицом,

С седою длинной-длинной бородою

И гривою всклокоченных волос.

Матросы закричали: «Привиденье!» —

И в суеверном ужасе назад

Пустились все бегом. Он их догнал,

Глядел на них безумными глазами,

И плакал, и смеялся детским смехом,

И что-то непонятное мычал,

Хватая их дрожащими руками.

Тогда — кто похрабрей остановился;

Увидели, что это человек

Живой, не призрак; стали понимать

Его слова… — «Ребята, он земляк!

Он только, видно, не в своем уме

От радости, что увидал людей!

А говорит по-нашему!» — кричали

Матросы. Рады были все. И вот

Пришел в себя несчастный понемногу,

И рассказал бессвязно, кто он был,

И как на острове тут очутился

И прожил много лет. Он был — Андрей Бобыль…

В ту ночь, когда «Удача» погибала,

И все спастись старались, кто как мог,

И всех глотала жадная пучина,

Андрей с двумя товарищами плыл,

Цепляясь за обломки корабля,

Не видя в темноте, куда плывет.

И выбросило их, полуживых,

На этот берег. И они тут жили,

Втроем сначала, а потом те двое

Хворали лихорадкой долго-долго

И умерли, один вслед за другим.

— «Я их похоронил, там, под горою…

И вот один остался. Счет годам

Я потерял давно, — сказал уныло

Андрей. — Не знаю… Десять лет, должно быть,

А то и больше, как уехал я.

Мне было… Сколько?.. Двадцать-девять? Нет,

Нет, меньше! Я теперь уж не припомню.

Вот борода как отросла с тех пор,

И черная была, теперь — седая.

Здесь нет зимы совсем, и не поймешь,

Как год проходит. Не узнают дома!

И Анна не узнает! Анна, там, —

Жена, — осталась дома. Не пускала

Она меня, просила: „Не гонись

За барышом, Андрей, не в деньгах счастье!“

А я уехал… Да!.. Была семья

Там у меня… Была, была, была…»

Он закачал седою головой,

Закрыл лицо руками, замолчал.

Рыданья надрывали грудь больную.

Всем стало жаль Андрея-горемыку,

И многие заплакали кругом,

Своих детей и жен приноминая.

Старик-матрос сказал:

— «Уж, видно, Богу

Ты нужен, брат, еще на этом свете.

Он, наш Отец, тебя здесь уберег

И нас сюда привел тебе на помощь.

Его святая воля!»

И вздохнул

Старик глубоко, поглядел на небо

И рукавом своей фуфайки грубой

Смахнул слезу с сурового лица.

Андрей приподнял голову, светло

И радостно взглянул на старика

И повторил: — «Его святая воля!

Да, видно, нужен… Был со мной Отец,

Во мне самом, в душе моей Он был,

Когда я тут один и день и ночь

Ждал паруса и вдаль глядел напрасно.

Он мне помог дождаться дня спасенья!»

И приняли Андрея на корабль,

Одели кое-как и повезли

С собой на родину. Не меньше года

Пришлось им плыть; корабль был плох,

Пережидать погоду надо было

И снасти починять не раз, не два.

Андрей, когда к нему вернулись силы,

Стал помогать товарищам, чем мог,

Свою тоску в работе коротал;

Но трудно, все же трудно было ждать, —

Душа вся истомилась:

«Все ли живы?

Увижу ли?»

В октябрьский ясный день

Корабль причалил к берегам родным.

Сложились все товарищи-матросы,

Собрали для Андрея денег на дорогу,

Простились, проводили. Он пошел.

От порта было далеко до дома…

«До дома!.. Есть ли дом-то у меня?

Увижу ль их? Быть может, никого

Давно в живых уж нет?»

И шел Андрей

Знакомым берегом, себя не помня,

Ни с кем не говоря, три дня, три ночи,

Без устали, почти не отдыхая;

Чем ближе к дому — больше замирало

Измученное сердце, больно билось,

Как молотом стучало.

«Вот она,

Вот, наконец, слободка! Вот скала,

Пещерка наша, где бывало Анна

Играла с нами… Уцелело все!

И якорь, и канат, и лодка тут, —

Все, все — как было!»

Он пошел быстрей

Наверх по улице. Встречались люди, —

Он их не видел, и не узнавали

Они его. «Вот дом! Вон он стоит!

Увижу всех сейчас…» —

И побежал…

Остановилось сердце и упало,

Дух замер…

Наглухо забиты

Все ставни были, на дверях замРк,

К окну билет приклеен: «Продается».

Ему хотелось крикнуть: где ж они?

Бежать, искать, расспрашивать соседей,

Но он стоял на месте и молчал.

Он знал заранее ответ, боялся

Его услышать: «С голоду пропали,

Давно их нет на свете!» Или… или…

Еще страшней: «Жена тебя забыла, —

Она живет с другим».

И он, шатаясь

И спотыкаясь, как мертвецки-пьяный,

Весь бледный. — краше в гроб кладут, —

Побрел неверными шагами вниз.

Там, смутно помнил он, заезжий двор,

Пристанище матросов бесприютных…

А люди говорили вслед ему: —

«Ишь, старый пес, как в будни нализался!»

С трудом Андрей добрался до ночлега;

Ему на встречу вышла Марья Лэн,

Болтливая и добрая старуха,

Хозяйка постоялого двора.

Андрей спросил себе постель и лег,

И не признала Марья Лэн его,

Хоть часто с ним на пристани встречалась,

И любовалась на него бывало,

Когда он мимо дома проходил.

Теперь она пришельца пожалела,

Подумала: «Не здешний, — издалека

Идет, бедняга, — вишь, как загорел,

Что твой товар сапожный… И чудно!

Не то чтоб стар — а весь седой…

Должно быть, с горя поседел, сердечный!»

Андрей впотьмах, с открытыми глазами,

Всю ночь лежал в тяжелом забытье,

Без мысли, без движенья, весь разбитый,

Пришибленный. И утром — встать не мог.

Увидела хозяйка, что он болен,

И принялась ходить за ним усердно,

Развлечь его стараясь болтовней

И про свои дела и про чужие.

Хоть он и не расспрашивал ее,

Она ему дня за два рассказала

Все сплетни и все новости слободки, —

Кто умер, кто женился, кто уехал,

Кто беден, кто богат, кто с кем живет,

И, между прочим, — про корабль «Удачу»,

Про смерть ужасную Андрея-рыбака,

Про мельника и про его жену.

И слово-за-слово узнал Андрей

Все, что случилось дома без него.

Он слушал. Помертвевшее лицо

Его не выдало. Не догадалась

Старуха добрая, как страшно больно

Она своим рассказом бередила

Истерзанную, любящую душу.

— «Да!.. Вот судьба! Послал Господь ей счастье

За простоту ее, за все терпенье!.. —

Закончила она рассказ про Анну. —

Дом — чаша полная, живут — что голубки,

В любви, в совете… Детки — загляденье,

И не надышится на них Филипп,

И незаметно вовсе, что чужие…

А дочку, сироту Андрея, что пропал,

Уж скоро замуж отдавать пора…

Красавица — вся в мать, и тоже Анной

Ее зовут… Сынок — тот весь в отца

В покойного, — такой же молодец.

Да, жаль его! Пропал Андрей, пропал…

Я помню как сейчас — бывало, он идет

Высокий, статный, белый да румяный…

Не даром Анна плакала семь лет, —

Все думали: помрет… А вот жива,

Четвертого ребенка Бог послал,

Грудной еще… Уж как Филипп был рад!

Да! Так-то, так-то, милый человек, —

Не знаешь, где найдешь, где потеряешь!..

Ты что же так дрожишь? Озноб напал?

Чайку не хочешь ли?.. Вот я сейчас!»

Ушла старуха. А Андрей в подушку

Зарыл седую голову свою,

Чтоб заглушить рыданья. Уж давно

Рвались они из наболевшей груди.

— «Пропал Андрей, пропал!» — стонал он глухо.

Когда опять вошла к нему хозяйка, —

Его палач невольный, — он уж встал

И на море сквозь тусклое окно

Глядел задумчиво. А на лице

Спокойном и холодном, словно камень,

Уж не было следа горячих слез.

Он думал: «Нет!.. Не стану им мешать,

Не стану разорять гнездо чужое…

И не пойду я к ней… И не увижу…

Нет, не признаюсь никому на свете,

Кто я… Андрей пропал! Он умер. Нет его!

А ты живи, живи, моя. голубка;

Не бойся, — не придет к тебе мертвец,

Утопленник тебя не напугает…

Я вытерплю всю пытку до конца.

Господь поможет мне и силу даст!»

— «Тебе получше? Ну, и слава Богу! —

Сказала весело ему старуха. —

Вот выпей чаю, милый, на здоровье

Да поболтаем… Как тебя зовут?

Откуда ты? Я все спросить боялась…

Такой ты страшный был, когда пришел».

Немного дрогнул голос у Андрея,

Когда он отвечал: «На что тебе?

Пришел я издалёка, тетка Марья…

И здесь — я всем чужой. Нет у меня

Ни имени ни роду… Называй

Меня как хочешь… Все равно… хоть Марком»

(Он вспомнил имя одного матроса,

Который утонул).

Поверила старуха

И более расспрашивать не стала.

Где ж было ей узнать Андрея-рыбака

В несчастном этом, — сгорбленном, седом,

Измученном, оборванном бродяге?

Никто на слободе и не заметил,

Что возвратился и живет Андрей

В углу у Марьи Лэн.

О том, чем жить,

Он и не думал вовсе. Руки у него

Остались прежние — к работе всякой

Привычные; он сети ловко плел,

Он был столяр и плотник, и бочар,

И мог всегда найти себе работу

На пристани, где руки были нужны;

Да много ли и надо одному?

Но как он ни крепился, все тоска

Гнетущая его одолевала:

Свилась в его груди змеей холодной

И грызла и сосала день-деньской

Больное сердце. «Хоть бы раз взглянуть

Мне на нее… Полюбоваться

На деток и увериться, увидеть,

Что счастливы они… Неужто ж мне

И этого нельзя?»

Настал ноябрь;

Длиннее и тоскливей дни тянулись;

Под окнами ревело и стонало

Бушующее море, ветер выл;

Андрей плел сети; и все те же думы

Все неотвязчивей кружились в голове,

На миг ему покоя не давая:

«Взглянуть, хоть раз взглянуть!»

Осилила тоска Андрея. Он пошел туда,

Где вся его душа, все мысли жили

С тех пор, как он вернулся.

Вечер был,

Огни приветно в окнах загорались,

И, как сквозь дымку, видно было все,

Что делалось в домах. Почти везде

Сбирали ужинать хозяйки; хлопотали

У котелков, похлебку разливали

Голодным ребятишкам и мужьям.

Потерянное счастье вспоминая,

Глядел Андрей и тяжело вздыхал,

И шел с трудом, карабкаясь наверх,

По улице пустой. «Где ж дом Филиппа?

Как будто в старину он ближе был…

Он крайний, палисадник на пустырь

Выходит сзади дома. Вот, он самый!..»

Но с улицы все окна были темны,

Завешены. Андрей пошел кругом;

С той стороны одно окно светилось

Большое, ясное…

Он, задыхаясь

И ничего не помня, перелез

Через забор и замер за кустами…

Окно казалось яркою картиной

В громадной черной раме.

Все там были.

В уютной комнате, блестящей чистотой,

У камелька, товарищ детских лет,

Веселый, пополневший и румяный,

Филипп сидел с ребенком на коленях;

А рядом дочь-красавица стояла,

Большая, стройная, — «вторая Анна».

Она на ленточку колечко привязала

И забавляла им меньшого брата;

Ребенок пробовал схватить крльцо,

Ручонкой пухлою за ним тянулся,

И не умел; и все они смеялись.

А Анна убирала со стола

И весело болтала с старшим сыном.

Немного изменились и поблекли

Прекрасные черты любимого лица,

Но взгляд все тот же был, улыбка — та же.

В холодной темноте осенней мглы

Картина, полная тепла и света,

Любви и счастья, — молнии быстрей

Блеснула перед жадными глазами

Андрея, мертвеца живого, мужа

Чужой жены, отца чужих детей, —

И молнии быстрей его прожгла,

Сразила…

Он сдержал безумный крик

Невыносимой, острой боли в сердце,

И, крадучись как вор, опять пробрался

Из сада на пустырь и там упал,

Изнемогая в скорби непосильной,

В отчаянной борьбе с самим собой.

«Они мои, мои!.. За что?.. Зачем

От их любви я должен отказаться?»

И он припал лицом к сырой земле

И стал молиться: «Помоги, Отец!

Нет сил перенести!.. Страшнее смерти

Разлука с ними… Не оставь меня!

Не дай мне сделать зло, Отец благий,

И не введи меня во искушенье!..

Ты, кто мне был опорой и защитой,

Кто мне тогда, на острове, сказал:

„Терпи и жди!“ — Господь мой и Спаситель,

Дай силы до конца терпеть, молчать,

Отречься от себя для счастья их…

Навек, навек отречься…»

Он очнулся

Один, впотьмах, в своем сыром углу.

Тогда в душе его знакомый голос

Опять сказал: «Терпи и жди, Андрей,

И Я тебя спасу!»

Андрей решился

Дожить у Марьи Лэн в каморке темной

Свой век безрадостный и одинокий

И больше не видать своей семьи.

«Не нужен я, не нужен никому!..

Там — жил один, а здесь — умру один!»

Поутру он спросил у Марьи Лэн:

— «Скажи мне, тетка Марья, — эта Анна,

Жена Филиппа… Помнишь, ты о ней

Рассказывала мне?.. Она спокойна?..

И счастлива совсем?.. И не боится,

Что к ней вернуться может первый муж?»

Сказала Марья: «Как ей быть спокойной!

Как не бояться, милый человек!

Никто Андрея мертвым не видал;

Известно — и не верится, что помер,

И боязно бедняжке Анне… Вот

Когда бы к ней пришел бывалый человек;

Ну, вот хоть ты бы, дядя Марк, к примеру,

И рассказал, что видел труп Андрея, —

Тогда бы успокоилась она…»

Поникнув головой, с улыбкой горькой,

Замолк Андрей и думал:

«Потерпи, Родная! Скоро „дядя Марк“ умрет;

В последний час тебя он успокоит,

Узнаешь все!..»

И стал он смерти ждать,

С сознанием исполненного долга,

С надеждой терпеливой и покорной,

Как паруса ждал у моря когда-то

На острове далеком.

Но теперь

Он не был одинок. Он жил с людьми

Внизу, на пристани, где он поденно

Работал, снаряжал чужие лодки

И барки разгружал или чинил;

Кругом него толпились бедняки,

Босые, нищие — такие же, как он;

К старухе Марье Лэн по вечерам

Матросы приходили на ночлег,

Внучата малые погреться забегали,

Ходила дочь — убогая вдова,

Ходили жалкие какие-то соседки, —

Кто хлеба, кто муки взаймы просил,

А кто рассказывал, как впрах разбилась

Вчерашней ночью лодка рыбака

Соседа: «Сам чуть-чуть не утонул,

Едва спасли… А пятеро ребят…»

И увидал Андрей чужое горе,

Нужду чужую, увидал людей,

Страдающих, беспомощных, забитых,

Всех тех, кого не замечал он прежде,

Когда, спеша в свой дом, в свою семью,

Шел равнодушно мимо них, чужих;

Когда заботы о жене и детях,

Торговля, хлопоты о барышах

Всю жизнь его собою наполняли

И заслоняли все.

Он увидал —

И в душу, ждавшую уныло смерти,

Как в мрачную темницу светлый луч,

Прокралась жалость, и любовь, и жизнь

В ней разбудила.

Спас его Господь.

Глаза его открылись. И он понял,

Что он не лишний, не живой мертвец,

Что не одним своим он нужен здесь,

В страдающем и темном этом мире, —

И новую семью себе нашел,

Нашел кого любить, кого жалеть,

Кому отдать свою живую душу:

И братьев, и сестер, и деток малых.

И вся большая новая семья

Седого дядю Марка полюбила.

И был он счастлив. Отлегла от сердца

Змея-тоска. Светло и ясно стало

Его лицо. Когда по вечерам

Он сети плел, а добрая хозяйка

Бессвязные рассказы заводила

О новостях слободки и порой

Упоминала о житье-бытье

На мельнице, «о сиротах Андрея», —

Рассказы эти уж не растравляли

Тяжелых ран: они совсем закрылись.

Без зависти он издали глядел

На счастие своей жены с Филиппом

И любовался им, как делом рук своих.

Он счастлив был, когда внучата Марьи

Его облепят, называя «дедом»,

Теребят бороду его седую,

И просят научить их сети плесть

И сказки сказывать. Он счастлив был,

Когда мирил подравшихся матросов;

Побитых, слабых — грудью заслонял;

На пристани работал за больных

И отдавал свой скудный заработок

Или совал последний медный грош

В холодную протянутую руку.

Он счастлив был, когда, во время бури,

Заслышав крик зловещий: «Помогите!» —

Скликал народ, садился в лодку первый

И первый шел на рукопашный бой

С клокочущей, чудовищной волною,

Спеша на помощь к брату-человеку.

Он счастлив был — счастливей, чем Филипп

В своем уютном, светлом, теплом доме,

У камелька, с любимого женой,

Играющим ребенком на коленях

И старшими красавцами-детьми…

И смертный час застал его таким

Счастливым.

Простудился он, спасая

С другими смельчаками, ночью зимней,

Людей с разбитой, затонувшей барки,

И слег, и был без памяти три дня,

Три ночи. На четвертый день, очнувшись,

Он громко крикнул Марью Лэн. Старуха

Вошла и села у его постели.

Андрей казался бодрым и спокойным,

Хотя осунулось его худое

И бледное, как воск, лицо; глаза горели

Зловещим блеском; губы запеклись.

«Что, дядя Марк, получше ли тебе?» —

Спросила Марья.

Он ответил тихо:

— «Старуха, слушай… Смерть моя пришла…

Послушай, Марья… Тайну перед смертью

Хочу тебе поверить… Только ты…

Прошу тебя, родная… Дай мне слово,

Что ты меня не выдашь никому,

Пока меня в могилу не зароют…

Не выдашь?.. Говори?..» —

«Не выдам, милый,

Скажи, что надо…»

— "Помнишь, тетка Марья,

Ты рассказала мне, что эта… Анна…

Жена Филиппа рада бы была

Узнать наверно от кого-нибудь,

Кто видел труп… что умер первый муж,

Андрей Бобыль… Ты помнишь, говорила:

«Тогда бы успокоилась она». —

«Да, да… А что? Ты, верно, знал его?

Ты видел?»
I — «Нет… Я сам — Андрей Бобыль,

А завтра, может-быть, я буду трупом:

Тогда пойди и успокой жену!» —

«Господь с тобой! ты бредишь, дядя Марк!

Ты? Ты — Андрей Бобыль?.. Не может быть!

Андрей был выше на две головы…

Я помню… Как же…»

— «Я — Андрей Бобыль;

Меня согнуло горе, тетка Марья!» —

Спокойно перебил ее Андрей,

И рассказал все то, что с ним случилось.

Старуха Марья плакала навзрыд,

Бежать хотела за детьми, за Анной,

К соседям. Но Андрей остановил

Ее: — «Не надо. Ты мне обещала…

Дай мне договорить… Скажи ты Анне,

Что я ее любил, любил всю жизнь…

Скажи, что я их всех благословляю:

Филиппа, и ее, и деток… всех…

А где внучата наши? Кликни их!

Взглянуть на них хочу… Нет, лучше не зови;

Не надо… Испугаются, пожалуй…

Всех, всех благословляю и люблю!..»

Он ослабел; потом метаться

И бредить стал опять, — потом затих

И спал, казалось всем, спокойно.

Заглядывали в двери бедняки

Соседи, — новая семья Андрея,

Молились, плакали.

Так ночь нрошла.

А на заре, когда румяный луч

В окошко тусклое каморки заглянул

И заиграл на бледном лбу больного

И жесткую постель позолотил, —

Андрей вскочил. Пригрезился ему

Вдали корабль в безбрежном море света,

Он протянул к нему худые руки,

С восторженным, сияющим лицом,

И крикнул: — «Парус, парус!.. Я спасен!..»

Корабль все приближался… Ближе, ближе…

«Андрей!» — позвал с кормы знакомый голос.

— «Здесь!» — умирая отвечал Андрей.