Соловьиная ночь (Немирович-Данченко)/ДО
| ← Умирающій левъ | Соловьиная ночь | Встрѣча въ степи → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Разсказы о Божьей правдѣ. — М.: Изданіе Д. П. Ефимова, 1902. — С. 10. |
Умирала зима окаянная. Въ лѣсахъ — по оврагамъ лежалъ еще рыхлымъ пластомъ больной, ноздреватый снѣгъ. Чуть держался надъ весенними потоками, просочившимися подъ нимъ, но и его уносили прочь дождевыя воды. На солнцепекѣ первая нѣжная зелень легкимъ налетомъ опушила уже вѣтви. Гдѣ стояла еще тѣнь — и тамъ давно закраснѣлись и вспухли почки, готовыя раскрыться. Съ юга вѣяло радостнымъ дыханіемъ пробудившихся полей, и вмѣстѣ съ нимъ неслись на сѣверъ крикливыя стаи ранней птицы. Казалось, выси небесныя сами звенятъ по утрамъ. Слушая ихъ «здравствуй», отзывались стрекотомъ и гомономъ воскресшія болота и лѣсныя поляны, и робко-робко, точно налаживаясь, сталъ было, неувѣренный и стыдливый, заводить свою пѣсню соловей. Въ полдень солнце уже и жечь начинало, и земля въ поту своей творческой работы исходила вечерними туманами. Все точно ждало послѣдняго всемогущаго слова: «да будетъ!» И оно вдругъ грянуло и прокатилось подъ разомъ нахлынувшими тучами, сказалось въ блескѣ молній и съ трепетомъ благоговѣнія было принято внимавшей ему природой. Земля пріобщилась небу и къ утру уже нельзя было узнать ее. Пышно развернулась остальная листва, зелеными, сквозными, нѣжными, веселыми облаками стали деревья, громко и смѣло запѣлъ свою вдохновенную пѣсню соловей, радостно вспыжились и зажурчали потоки, и, грудью надувшись по вѣтру, двинулись паруса судовъ на широкихъ полноводныхъ рѣкахъ.
Свѣтлый май щедро тратилъ свои воскрешающія ласки…
Зимы точно не бывало… Не вѣрилось, что еще недавно все кругомъ томилось подъ ея всепобѣднымъ гнетомъ. «Свобода, свобода!» — гремѣло въ тучахъ. «Свобода», — отзывались имъ волны, унося еще порою послѣднія льдины, словно ржавыя звенья разбитыхъ цѣпей. «Свобода», — всею грудью дышали поля… А птицы, — тѣ, никогда не зная рабства, — со своихъ лазурныхъ высотъ о ней же кричали солнцемъ облитой понизи… Попробовала было вернуться зима, точно опомнилась: «дай-ка попытаю». Ночью съ полюса темною силой надвинулась марь. Свернулась листва осины, и, дрогнувъ, поникнули липы. Неугомонный сѣверный вѣтеръ, по старой привычкѣ, затянулъ свою вьюжную пѣсню. Закрутились въ охолодѣвшемъ воздухѣ снѣжинки. Да не во-время — къ самому разсвѣту было; выглянуло золотымъ краешкомъ солнце — и палъ этотъ вѣтеръ о земь, чтобы ужъ и не подыматься больше.
Съ каждымъ днемъ ярче и наряднѣе май свѣтозарный. Рядитъ кусты въ нѣжныя краски цвѣтовъ весеннихъ, выходитъ ему навстрѣчу все живое, и самъ древній, дряхлый старецъ Антонинъ сидитъ у окна своей кельи и любуется на него… Чудится ему, что вновь осуществляется евангельское чудо: невидимо пришелъ Христосъ и воскресилъ Лазаря, семь мѣсяцевъ вкушавшаго смертный сонъ подъ гробовымъ покровомъ зимы.
— Пришелъ милостивый! — шепчутъ безкровныя губы, и радостно въ безчисленныхъ морщинахъ изъ-подъ сѣдыхъ бровей загораются старческія очи. — Пришелъ — недаромъ ждала его земля крещеная…
А небо все синѣе, поля зеленѣе, листва на деревахъ гуще и цвѣты ароматнѣе…
«Ишь, что кадила раскрылись и ѳиміамомъ курятся!..» — думаетъ старецъ, и мерещится ему въ благоуханіяхъ этихъ безмолвная молитва благодарной земли… Къ небесамъ возносится она, безмятежная и чистая.
А какъ заведетъ соловей свою пѣсню, — старецъ не затворяетъ окна. Слушаетъ ее и понимаетъ, и думаетъ, обо многомъ думаетъ! Луна серпомъ золотымъ прорѣжется за сквозною липою, въ обители гулко и истово ударитъ колоколъ, и торжественно въ сумракѣ и прохладѣ поплывутъ его звуки, — а соловей еще пуще разливается и сыплетъ въ тихую душу старца Антонина тысячи мыслей и чувствъ… Внимаетъ этой пѣснѣ задумчивая ночь, кутаясь въ свои непроглядныя мистическія тѣни; встаютъ изъ глубокихъ понизей бѣлые призраки и, неподвижнымъ туманомъ стоя между деревьями, заслушиваются ея тоже; и листъ не шелохнется, чтобы не нарушить молитвеннаго молчанія природы… Идутъ ли запоздалые богомольцы — и точно эта пѣсня къ землѣ приковываетъ ихъ. Не замѣтивъ темнаго окна Антониновой кельи, остановятся и долго стоятъ, и чувствуетъ старецъ въ эти минуты, что, на зло годамъ и обѣтамъ, одною жизнью живетъ онъ со всѣмъ, что кругомъ него бьется безчисленными пульсами… Изъ-за тысячи верстъ раскрываются безвѣстныя могилы, — и дорогіе милые люди сходятся вокругъ его кельи, смотрятъ на него, улыбаются ему… Замолкнетъ соловей, и очнувшійся Антонинъ видитъ, что по его старческому, исхудалому лицу текутъ обильныя слезы!.. Живая душа трепещется подъ черною схимой, и воскресаетъ никогда неугасавшая любовь къ тѣмъ вонъ людямъ, что стоятъ и ждутъ въ ночномъ сумракѣ и туманѣ, не заведетъ ли опять одинокій пѣвецъ свою вдохновенную пѣсню…
— Хорошо поетъ! — доносится оттуда въ его келью.
— Да… сказано: «всякое дыханіе да хвалитъ Господа»…
И опять смолкаетъ толпа крестьянъ-богомольцевъ.
— Не спишь? — спрашиваетъ отецъ Антонинъ своего келейника, замѣчая его силуэтъ, прислонившійся къ темному стволу старой липы.
— Простите… Искушеніе… Соловей вотъ, — отдѣляется тотъ.
— Ну, что жъ — слушай… слушай… Божья птичка-то… Усладительная. Коли настояще понимать — много мудрости въ ней сокрыто…
— Сказываютъ — курскій… — опять слышится, какъ болтаютъ богомольцы между собою.
— У насъ такъ не могутъ… наши соловьи, то-ись… — доносится откуда-то. — Нашъ соловей хлипкій, онъ тебѣ колѣно сдѣлаетъ и шабашъ. Въ ёмъ силы настоящей нѣтъ… А здѣся…
— Здѣсь!.. Здѣсь… мѣсто моленное… Онъ, братъ, тоже это понимаетъ. Столько старцевъ его слушаютъ — долженъ онъ свое усердіе показать? Ты какъ думалъ — около обители ему благодать. Первымъ дѣломъ — за гнѣздо онъ спокоенъ, потому нашихъ деревенскихъ озорныхъ мальцевъ нѣтъ. Тихо… Ну, онъ и старается. Что жъ, пойдемъ чаю попить?..
И голоса замираютъ вдали, — и чутко прислушивается къ нимъ старецъ Антонинъ. Дороги они и милы ему въ эту ночь, какъ дорогъ и милъ весь этотъ міръ.
И каждая мелочь кажется ему многозначущей и осмысленной въ уединеніи его кельи…
«Сапоги носятъ! — думаетъ онъ. — Чай пьютъ! Слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ!.. Въ наши-то времена сапоговъ не было, чаю и не слыхали. Легче народу стало, куда легче… Ежели бы по-прежнему — ой, трудно… Съ каждымъ годомъ преизбыточественнѣе будетъ. И мятутся людіе, и недовольны человѣки, а кабы они назадъ оглянулись! Поняли бы, сколь ихъ жребій легше… Нѣтъ, братъ, — вздохнулъ онъ, обращаясь въ сумракъ къ невѣдомому собесѣднику. — Ты это напрасно… Міръ тоже на мѣстѣ не стоитъ, шатко ли, валко ли, а все движется по путямъ, указаннымъ ему… Ты думаешь — тяжко тебѣ, и ропщешь и въ смятеніи духа укоризненно сердце свое озлобляешь, а того, дурашка, и не видишь, сколь скудно до тебя-то отцы твои жили… Отъ Бога-то сверху виднѣе. Ему все какъ на ладони. Онъ понимаетъ и не даетъ міру слишкомъ ужъ назадъ-то поворачивать… Покараетъ за грѣхи, а потомъ и смилуется… Ступайте де, рабы, дорога вамъ вольная… Эхъ!.. По нашему бы имъ, тогда бы расчухали, сколь сладко было… А то сейчасъ: постигнетъ тебя бѣда временная, и чудится она тебѣ сослѣпу съ гору… И никнетъ человѣкъ и вѣры не имѣетъ… А зорче посмотри — все тебѣ легче, чѣмъ прежде, и перенеси свое бремя — еще отраднѣе станетъ… Ибо бремя мое легко есть!..»
Онъ сталъ было на молитву… И воззрился на темный ликъ простой иконы, точно вздрагивавшей въ тускломъ блескѣ лампады, но никакъ не могъ сосредоточить мыслей, спутанныхъ соловьиною пѣсней.
«Погодить надо. Пускай уляжется»… — подумалъ онъ и опять сѣлъ къ окну.
Бѣлые фантомы тумана стояли еще между деревьями. Мѣсяцъ давно поднялся надъ липами, струившими свой медовый ароматъ. Мистическія тѣни безмолвствовавшей ночи недвижно лежали у самой кельи… И вспомнилась ему другая ночь, такая же тихая, сладкая, чарующая… Сколько ужъ лѣтъ тому назадъ, — пожалуй, шестьдесятъ будетъ?.. Всѣ годы у Бога равны, а все-таки не мало ихъ прошло съ той поры, какъ онъ неувѣренно, робко стоялъ у бѣлыхъ стѣнъ обители и ждалъ утра… «Въ сапогахъ народъ ходитъ… Чай пьетъ… — опять пронеслось въ его головѣ. — Слава Тебѣ, Господи, смиловался надъ человѣками… Нѣтъ, я тогда босой былъ… Лапти-то за плечами, точно сокровище какое несъ… Вонъ они соловья слушаютъ, премудрость эту понимать могутъ. А и въ ту ночь тоже соловей пѣлъ, только я его не могъ вмѣстить въ сердцѣ своемъ, потому оно само у меня въ груди, точно птица въ клѣткѣ, трепыхалось. Не до соловьевъ было. Не понимали мы этого… Да!.. А утромъ-то, какъ врата обители растворили, точно звѣрь травленый, бокомъ вошелъ я и простому иноку въ ноги палъ, да и замеръ. Потому у насъ одно пристанище было — монастырь. Коли не приметъ онъ тебя, загнаннаго, скуднаго и истерзаннаго, быть тебѣ всю жизнь рабомъ человѣческимъ, а прикроетъ тебя черною рясою — и превознесенъ ты, и воскресъ рабомъ Божьимъ… Да, имъ легко теперь! Иди куда хочешь…
Хорошо, что на добраго инока попалъ, самъ изъ крѣпостныхъ — иго-то мое понятно ему было. Кабы на духовнаго наткнулся, выгналъ бы опять на старое положеніе… И спрашивалъ мало…
— Ты, говоритъ, какихъ помѣщиковъ?
— Свиристѣловыхъ, — отвѣчаю.
— Знаю… Жестоковыйные люди. Ну, да никто какъ Богъ. Работать можешь? Здоровъ ты?.. — посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на меня да и утѣшилъ. — Богу, братъ, тоже крѣпостные нужны, чтобы на храмѣ да на обители его труждались… Ступай пока къ богомольцамъ, а я отцу-игумену поговорю. Можетъ, онъ и благословитъ укрыть тебя…
И благословилъ. Лѣса тогда корчевали подъ нивы. Всякая рука на счету была. И работалъ же я… Господи! Бывало, день-деньской кипитъ, а все не умаешься… Вернешься въ обитель и опять по хозяйству стараешься… Ужъ очень сердце преисполнено было, какъ цвѣтъ весенній теплу да солнцу раскрывалось. Братолюбивые были тогда иноки. Монастырекъ еще бѣднялся. Только и жили тѣмъ, что сами наработаемъ. Купцы городскіе свои кубышки тоже хоронили сокровенно. Не такія времена были, чтобы сокровища свои указывать, — и отецъ Антонинъ усмѣхнулся. — Красный околышъ-то всюду прозрѣвалъ; только ты хвостъ распустилъ, глядь — а онъ ужъ и закрученъ у него въ кулакѣ… И судіе неправедное тоже алкало и жаждало… Нонче-то благодать. Мировой, и самый плохой ежели, а все на семь пядей стараго судьи превозвышеннѣе. Жалуются нонче — слышно. Нѣтъ, они бы нашего попробовали! Разъ случилось нашимъ инокамъ у мирового побывать… Сказывали, храмина чистая — судъ всякой душѣ христіанской милостивый и равный… Спаси, Господи!.. Нѣтъ, у насъ-то какъ господинъ Свиристѣловъ, Николай Петровичъ, къ сестрѣ подбирался, да на дворъ ее велѣлъ къ себѣ привести, — такъ старшаго брата посадили въ тюрьму, да безъ опросу всякаго пять годовъ держали, а меня, чтобы не посягалъ, въ солдаты подъ палки… Хорошо обители стояли… Въ нихъ однѣхъ прибѣжища были…
А нонче — чай, сапоги!»
И чай, и сапоги — сливались въ глазахъ схимника въ одно съ волею и правомъ, съ достоинствомъ человѣческимъ и съ нерушимостью его. И умилялся старецъ и смахивалъ рукавомъ слезы изъ глазъ, бормоча про себя: «Дай тебѣ Богъ, кормилецъ ты нашъ, крестьянинъ!.. Дай тебѣ Богъ прочно стать въ своихъ сапогахъ, чтобы лиходѣй да злоимецъ не тащилъ ихъ съ тебя, не гнулъ тебя о земь — образъ и подобіе Божіе. Встанутъ еще многія невзгоды… Не разомъ и зима отходитъ. Нѣтъ-нѣтъ да и попытается закружить вьюгой, а только разъ ужъ встало солнышко, да тепломъ настоящимъ повѣяло, — не страшна тебѣ сила тьмы… Уступитъ она. Слышь — уступитъ… Не одолѣетъ сила адова… Тьма кромѣшная, коли дрогнула разъ, не бывать ей больше… Не бывать! Цвѣти же, земля родная!.. Красуйся, справедливая, милостивая!.. Помилуй, Господь, тѣхъ, кто послужилъ ей, кто рабовъ человѣческихъ Твоими рабами сдѣлалъ и изъ плѣна египетскаго извелъ ихъ… Авось и земля Ханаанская не далека: постранствуемъ еще въ пустынѣ, и откроется она очамъ, медомъ и млекомъ текущая»…
И, простершись предъ тускло озаренной иконой, жарко, радостно и умиленно молился старецъ Антонинъ за землю Христову, за тѣхъ, кто далъ ей волю, за то, чтобы дѣло рукъ ихъ было прочно и крѣпко и незыблемо, и чтобы не одолѣли ихъ силы адовы…
А отдохнувшій соловей опять проснулся и прокатился въ торжественномъ молчаніи майской ночи своею вдохновенною пѣснью… отвѣтною, радостною… Точно говорила она старческому сердцу: не бойся за достояніе братьевъ твоихъ. Несокрушимо выдержитъ оно всѣ удары лихіе и ярче, и пышнѣе расцвѣтетъ еще, окрѣпнувъ въ борьбѣ. Вѣрь только, жди и надѣйся. Глубоко пускаетъ свои корни добро, широко развѣтвляются они, и не рукѣ человѣческой вырвать ихъ изъ души, отверстой истинному слову любви братской. Все пройдетъ, все измѣнится — только правда будетъ стоять на радость и счастье человѣчества.