Умирающий лев (Немирович-Данченко)/ДО
| Умирающій левъ | Соловьиная ночь → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Разсказы о Божьей правдѣ. — М.: Изданіе Д. П. Ефимова, 1902. — С. 3. |
Въ ржавой желѣзной клѣткѣ звѣринца умиралъ старый левъ.
Лѣто стояло холодное. Солнце едва показывалось при сѣверномъ вѣтрѣ. Алыя зори гасли въ туманахъ ночи. Августовскіе дни никакъ не могли согрѣть озябшую землю. Въ половинѣ мѣсяца ударилъ морозъ, и чахоточнымъ румянцемъ подернулись листья кленовъ, поблекли и пожелтѣли липы, и только одной рябинѣ жилось хорошо.
Царя пустыни не сразу сломилъ холодный сѣверъ. Долго, очень долго левъ бился въ своей клѣткѣ, яростно кидался на подходившихъ къ ней, грызъ зубами желѣзные прутья и ревѣлъ такъ властно и грозно, что остальные звѣри какъ-то припадали къ землѣ, боязливо жмурились, и только пара великолѣпныхъ королевскихъ тигровъ радостно отвѣчала ему издали точно привѣтомъ на привѣтъ. Цѣлые годы левъ не могъ успокоиться, не могъ привыкнуть къ рабству. Утомясь, онъ ложился, клалъ свою громадную, гордую голову на вытянутыя могучія лапы и только сверкалъ, гнѣвно, презрительно сверкалъ узившимися зрачками на подходившихъ къ клѣткѣ любопытныхъ. Ихъ обдавало горячее дыханіе его пасти, и они пятились, недовѣрчиво поглядывая на желѣзныя полосы. Попадались пьяные, кричали что-то, но левъ только щурился на нихъ, развѣ уже очень надоѣдали ему, и онъ во весь ростъ взвивался съ мѣста, схватывался когтями за верхніе прутья своей клѣтки и злобно ревѣлъ, такъ злобно, что стоявшія далеко за садомъ понурыя извозчичьи лошаденки вздрагивали, кидались въ сторону и долго послѣ того поводили ушами и опасливо похрапывали въ его сторону. Но зимы, которыя онъ проводилъ въ полутьмѣ, были долги, лѣта — коротки и холодны. Кормили его плохо. Часто бѣдный, развѣнчанный повелитель спаленнаго солнцемъ края съ отвращеніемъ отходилъ отъ вялыхъ кусковъ конины, на которые польстился бы только развѣ во́ронъ. Еще чаще онъ въ безсиліи падалъ передъ тысячами жадныхъ, любопытныхъ глазъ. Къ нему привыкли, его перестали бояться; онъ уже не ревѣлъ теперь, когда его донимали криками, онъ только отходилъ въ глубь своей клѣтки и тамъ нервно билъ хвостомъ о полъ. Только когда солнце показывалось изъ-за тучъ, онъ опять подползалъ къ рѣшеткѣ, вытягивался, подставлялъ ему такъ быстро хилѣвшее тѣло и жмурился, и замиралъ, точно ему не хотѣлось ничего больше ни видѣть, ни чувствовать, кромѣ этой теплой ласки, какъ будто долетавшей сюда изъ его жаркой пустыни…
Какъ онъ очутился здѣсь? Давно ли онъ носился по песчанымъ пескамъ Сахары, высматривая, не обрисуется ли въ ея огнистой дали тонкая и длинная шея жираффа, этой пальмы между животными. Боязливыхъ и быстрыхъ антилопъ онъ нагонялъ, какъ буря, и ударомъ лапы, точно молніей, валилъ ихъ наземь. Песчаный и горячій вихрь самума оставался позади, когда левъ уносился въ извѣстныя ему одному пещеры. Онъ пилъ чистыя воды въ оазисахъ подъ нѣжно колыхавшимися вѣнцами вѣеровидныхъ пальмъ, дышалъ ароматомъ пышныхъ и яркихъ цвѣтовъ солнечнаго края. Отъ пирамидъ, синѣвшихъ надъ медлительнымъ Ниломъ, до синихъ волнъ Атлантики, вся пустыня принадлежала ему, и только на этомъ просторѣ ему не было тѣсно. И вдругъ какая-то яма, толстая сѣть, накрывшая его, въ которой, бѣснуясь, онъ путался все больше и больше, гвалтъ ликующей толпы закутанныхъ въ бѣлое арабовъ, тѣхъ самыхъ, что еще вчера, мысленно обращаясь къ нему, называли его «господиномъ», и тьма! Тьма въ какомъ-то тѣсномъ ящикѣ, гдѣ онъ долженъ лежать свернувшись, въ которомъ только однимъ негодующимъ ревомъ онъ показываетъ, что онъ еще живъ, не задохнулся. Его везутъ куда-то. Онъ слышитъ скрипѣніе глубоко врѣзывающихся въ песокъ колесъ, мычанія быковъ, громкія понуканія погонщиковъ. Разъ, когда открыли дверцу, чтобы сунуть ему мясо, онъ разсмотрѣлъ вдали что-то бѣлое; если бы онъ видѣлъ прежде, онъ понялъ бы, что передъ нимъ подъ стройными и меланхолическими пальмами Блидаха — будто сахарные, слѣпившіеся дома, гдѣ живутъ всѣ эти его враги и побѣдители. Потомъ, въ слѣдующій разъ онъ различилъ въ дали такую же пустыню, въ какой онъ жилъ. Она была такъ же безпредѣльна, но вмѣсто недвижныхъ песчаныхъ холмовъ, только подъ вѣтромъ курившихся золотою пылью, по ней катились голубыя въ бѣлыхъ гривахъ волны, да вѣяло такою освѣжающею прохладою, что подъ нею самая мучительная смерть была отраднѣе рабства. Затѣмъ опять наступила тьма. Онъ былъ запертъ въ трюмѣ большого корабля, онъ слышалъ свистъ бури, визгъ цѣпей, топотъ ногъ на палубѣ надъ собою — и впервые увидѣлъ свѣтъ только на блѣдномъ и чахломъ сѣверѣ — его вѣчнымъ плѣнникомъ. Нѣмецъ-хозяинъ гордился имъ. Онъ заплатилъ за него въ Гамбургѣ 10.000 рублей и, налившись пивомъ, являлся къ клѣткѣ, подбоченивался и кричалъ:
— Ты, говорятъ, силенъ, а я тебя купилъ и держу въ клѣткѣ, — значитъ, я сильнѣе тебя…
И въ доказательство этого желѣзнымъ наконечникомъ палки тыкалъ его въ морду…
Пріѣзжали какіе-то сухіе, выцвѣтшіе люди; попадись ему они въ пустынѣ, онъ бы, пожалуй не тронулъ ихъ, — не охотникъ былъ до костей. Они, глядя на него, записывали что-то, и хозяинъ опять, чтобы показать имъ грозу пустыни во всей красѣ, совалъ палку въ его жадно раскрытую и горячо дышавшую пасть. Левъ вскакивалъ, бѣсился, а нѣмецъ добродушно хохоталъ и говорилъ: «О, я нитшево не жалѣй для мой публикумъ. Я давалъ за этотъ великолѣпный скатинъ 10.000 рубель»… И ученые и хозяинъ были довольны, только само дорого оплаченное животное, растревоженное ими, долго послѣ того бѣгало по клѣткѣ, рычало и не могло успокоиться… Съ каждымъ годомъ оно становилось медленнѣе въ движеніяхъ. Шерсть его лѣзла клочьями и блекла, утрачивая свой золотистый цвѣтъ, она уже не лежала волнисто и красиво, повинуясь каждому нервному трепету чуткой кожи. Онъ уже не рычалъ такъ громко, чаще хрипѣлъ… Желѣзные прутья рѣшетки не дрожали подъ его лапами. Онъ, то и дѣло, приваливался къ ней. Точно левъ понималъ, что тамъ, за нею — свобода, и лишенный ея старался какъ можно больше забрать вольнаго воздуха въ свои легкія. Промозглый запахъ его клѣтки душилъ звѣря! Онъ уже не слушалъ насмѣшливыхъ криковъ, не шевелился, когда его трогали. Въ немъ все болѣло. Онъ только лизалъ мясо, нюхалъ его и рѣдко могъ проглотить нѣсколько кусковъ. Вставая, онъ едва держался, прислонясь къ рѣшеткѣ. Изъ его измученной груди дыханіе вылетало со свистомъ. Одно солнце выводило его изъ неподвижности. Только что оно поднималось за деревьями, онъ уже не отрывалъ отъ него своихъ тускнувшихъ глазъ. Казалось, въ немъ, въ его пламенномъ дискѣ онъ видѣлъ отраженіе своей родины, чувствовалъ подъ своими лапами горячіе пески пустыни, съ ея священной тишиной и прозрачною далью…
Скоро левъ, какъ человѣкъ, сталъ кашлять. «Публикумъ» уже выражала недовольство нѣмцемъ-хозяиномъ.
— Что онъ намъ все разныхъ калѣкъ показываетъ!? Развѣ это левъ? — дворняга-дворнягой!..
И хозяинъ всполошился. Позвали ветеринара.
— Плакали ваши денежки! — обратился онъ къ нѣмцу.
— Однако, я за него платилъ 10.000 рубель!
— Видите сами, чахотка въ послѣднемъ градусѣ!
И, пощекотавъ больного льва тросточкой, пошелъ себѣ дальше…
Нѣмецъ всмотрѣлся: облысѣлъ левъ. Грива наполовину вылѣзла, — весь полъ былъ покрытъ ея клочьями. Куски мяса не тронуты, на одинъ изъ нихъ левъ положилъ лапу и нервно то вонзитъ въ него когти, то расправитъ ихъ, но не ѣстъ… Хрипитъ. Косой лучъ солнца позолотилъ ржавую рѣшетку въ другомъ концѣ клѣтки, левъ поднялся, шатаясь, какъ пьяный, подобрался туда и рухнулъ къ ней всѣмъ своимъ ослабѣвшимъ тѣломъ, такъ что подъ прощальнымъ свѣтомъ отгоравшаго дня, казалось, затлѣла и вспыхнула его золотистая шерсть.
Ударило холодами. Теперь ужъ и солнце его не грѣло; онъ, дрожа, только смотрѣлъ на него… Могъ ли онъ думать? Если — да, то въ эти мгновенія ему, вѣроятно, приходило въ голову, что оно такъ же освѣщаетъ его далекую пустыню…
— Однако, я платилъ за этотъ старый оселъ 10.000! — восклицалъ хозяинъ и, убѣдясь, что левъ для него окончательно потерянъ, хотѣлъ, какъ всякій разсудительный нѣмецъ, спасти хоть его шкуру, пока она окончательно не вылѣзла.
Отравить льва нельзя было, — ничего не ѣлъ.
— Тогда надо его рѣзайть… У меня есть для этого шельвѣкъ, и Карлъ Адамычъ сдѣлайтъ великолѣпный чучелъ на мой кабинетъ!..
Но бѣдному старому, умирающему льву не пришлось дождаться татарина съ ножомъ…
На другой день, когда отворили дверцу изъ темнаго отдѣленія клѣтки, въ которомъ онъ спалъ, въ свѣтлое, онъ могъ только доползти до порога. Отсюда ужъ онъ не видѣлъ солнца, но оно бросало свой огнистый свѣтъ на рѣшетку, ложилось зыбкою, золотистою волною на полъ. Левъ почти уже не отрывалъ своего гаснущаго взгляда ни отъ этой рѣшетки, ни отъ этихъ желтыхъ бликовъ на полу. Ему вдругъ хорошо и тепло стало. Онъ не понималъ, что съ нимъ. Куда дѣлись эти ржавые прутья, эти стѣны, эта чахлая зелень за ними? Даль раздвинулась. Безконечная, полная зноя и священной тишины засіяла кругомъ пустыня. Гдѣ-то на краю ея мерещатся недвижныя, тонкія пальмы. Красиво клонятся ихъ вѣнцы… Горячій песокъ, не простывшій за ночь, подъ нимъ, и такъ льву удобно на немъ лежать… Чу!.. Это издали рычитъ его львица… зоветъ его. Онъ видитъ ее… Едва отдѣляется ея тѣло, гибкое и волнистое, отъ золотистаго холма… Опять зоветъ… И вдругъ левъ, откуда вспыхнула сила, — поднялся, могуче заревѣлъ попрежнему, какъ камень изъ пращи, бросился ей навстрѣчу и, ударясь о рѣшетку, палъ у ея перилъ, вытянувъ лапы и безсильно свернувъ голову… Подбѣжалъ надсмотрщикъ-татаринъ, — левъ уже не дышитъ. Схватилъ его за остатки гривы, поднялъ и уронилъ. Голова когда-то мощнаго звѣря съ глухимъ шумомъ ударилась о полъ.
Старый левъ умеръ!.. Съ него сняли шкуру. Карлъ Адамовичъ не уронилъ своей репутаціи — приготовилъ изъ нея великолѣпное чучело, и теперь хозяинъ гордится имъ.