Такимъ образомъ окончились всякія мои непосредственныя сношенія съ Блаватской. Я не отвѣтилъ ей на послѣднее письмо ея, не плѣнился перспективой «забвенія прошлаго», не вернулся въ ея дружескія объятія. Я не боялся ея угрозы, не чувствовалъ себя сжатымъ магическимъ кольцомъ «теософскаго» мщенія и вообще подобенъ былъ той легкомысленной птичкѣ, о которой когда-то пѣлось:
Ходитъ птичка весело
По тропинкѣ бѣдствій,
Не предвидя отъ сего,
Никакихъ послѣдствій…
Все теперь стало совершенно ясно. Ждать какихъ-либо новыхъ откровеній не представлялось надобности, и ничто уже не въ состояніи было ослабить фактовъ, сдѣлавшихся мнѣ извѣстными. Еще осенью 1884 года, въ Эльберфельдѣ, я говорилъ Блаватской, что не желаю оставаться въ спискѣ членовъ «теософическаго общества», такъ какъ замѣчаю несоотвѣтствіе дѣйствій нѣкоторыхъ членовъ (начиная съ Олкотта) основнымъ правиламъ «устава». Но Елена Петровна, сильно тогда больная, стала «умолять» меня не отказываться оффиціально отъ членства, не дѣлать ей такой непріятности и «скандала».
— Дайте мнѣ лопнуть, поколѣть, — говорила она на своемъ любимомъ жаргонѣ, — тогда и дѣлайте что угодно, а пока я еще, хоть и колодой лежу, а все жъ таки не подохла, — не срамите меня и не давайте пищи разнымъ разговорамъ… вѣдь мои враги обрадуются — вотъ, молъ, и соотечественника удержать не могла, сбѣжалъ! Ну, если вамъ претитъ кто… Олкоттъ, либо другіе — такъ и плюньте на нихъ, не дѣлайте меня отвѣтственной за все и про все, пожалѣйте больную старуху…
Помимо всякой жалости, я увидѣлъ ясно, что оффиціальный мой выходъ изъ общества до послѣдней степени разобидитъ «madame», ея дружба ко мнѣ не устоитъ послѣ этого — и я отъ нея ровно ничего не добьюсь и не узнаю. Остальные же теософы, конечно, послѣ этого станутъ меня чуждаться, мнѣ придется до срока прекратить съ ними всякія сношенія. Въ виду этого я рѣшился ждать того времени, когда мои сомнѣнія и подозрѣнія превратятся въ осязательные факты. Послѣднія письма ко мнѣ «вдовы Блаватской» были болѣе чѣмъ достаточными фактами, а потому, 16 февраля 1886 года, черезъ нѣсколько дней по полученіи «исповѣди», я послалъ въ Индію, въ Адіаръ, на имя секретаря «теософическаго общества», мистера Оклэй, лично мнѣ немного извѣстнаго, заказное письмо слѣдующаго содержанія:
Je suis entré dans la Société Théosophique sur les assurances de sa fondatrice M-me Blavatsky, que la Société n’a qu’un seul but: la démonstration scientifique et phénomènale des forces de la nature, qui, jusqu’à présent, n’ont pas encore été découvertes par la science européenne.
Pour le moment, étant complètement convaincu, non pas par le Rapport de M-r Hodgson, mais par une investigation personnelle: 1, que la plus grande partie des phénomènes de la fondatrice de la Société Théosophique sont fabriqués; 2, qu’elle a voulu profiter de mon nom et m’a fait signer et publier le récit de phénomène, obtenu par fraude (le «phénomène de la lettre» au mois de mai 1884); 3, que les lettres des soi-disant «maîtres» de m-me Blavatsky n’ont pas la provenance qu’elle leur attribue; 4, que quelques membres influents de la Société ont agi contrairement aux principes d’honneur et même de simple honnêteté, — et ayant des preuves suffisantes de ce que j’avance, — par cette lettre, que je vous adresse comme au Sectétaire de la Société Théosophique, je donne ma démission de membre Effectif et membre Correspondant de cette dite Société, dont m-me Blavatsky est la fondatrice.
Néanmoins je vous prie de croire, que, m’intèressant profondément à la science Orientale, je tiendrai toujours en grande éstime toutes les personnes, qui s’occupent sérieusement et honnêtement des mêmes questions, qu’elles fassent ou non partie de la Société. Agréez… etc… — Signature»[1].
Отправивъ это письмо, я почувствовалъ себя какъ человѣкъ, взявшій ванну послѣ путешествія въ очень душномъ и очень грязномъ вагонѣ. Я написалъ сжатый разсказъ о моемъ знакомствѣ съ Е. П. Блаватской и о вюрцбургскихъ событіяхъ, а затѣмъ перевелъ на французскій языкъ отрывки изъ послѣднихъ писемъ ко мнѣ «madame» и ея «исповѣдь». На всякій случай и для того, чтобы придать этимъ переводамъ документальный характеръ, я обратился къ моему доброму знакомцу, почтенному старику Жюлю Бэссаку (Jules Baissac), извѣстному ученому и лингвисту, да къ тому же занимающему должность «присяжнаго переводчика парижскаго апелляціоннаго суда».
Жюль Бэссакъ, какъ уже было замѣчено въ началѣ моего разсказа, въ качествѣ ученаго, занимающагося исторіей религій, весьма заинтересовался «теософическимъ обществомъ» и его основательницей, съ которой его познакомила m-me де-Морсье. Онъ имѣлъ нѣсколько серьезныхъ бесѣдъ съ Е. П. Блаватской, Олкоттомъ и Могини, изъ ихъ устъ узналъ обо всемъ, что́ его занимало, ознакомился съ сочиненіями Блаватской и Синнетта и призналъ «теософическое общество» любопытнѣйшимъ явленіемъ современной религіозной жизни. Онъ написалъ обширную и обстоятельную статью подъ заглавіемъ: «La nouvelle théosophie» и напечаталъ ее въ повременномъ изданіи «Revue de l’histoire des religions». Статья эта вовсе не пропаганда нео-теософіи, а изложеніе того, что стало извѣстно автору со словъ основателей и дѣятельныхъ членовъ «общества».
Однако, несмотря на спокойный тонъ этого «доклада», все же, временами, въ немъ чувствуется человѣкъ «задѣтый за живое», и безсознательно уже почти отуманенный чарами «madame» и ея сподвижниковъ. Весьма вѣроятно, что этотъ туманъ, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, сгустился бы, и Жюль Бэссакъ своимъ перомъ сослужилъ бы немалыя службы нео-теософіи. Но дѣйствія лондонскаго «общества для психическихъ изслѣдованій» и отчетъ Годжсона сразу расхолодили стараго ученаго.
Когда я обратился къ нему, онъ имѣлъ видъ человѣка, спасеннаго отъ большой опасности. Онъ съ большимъ интересомъ выслушалъ мой разсказъ и «просмаковалъ» письма Блаватской, причемъ я убѣдился въ его обстоятельнѣйшемъ знаніи русскаго языка.
Но для меня былъ важенъ вопросъ, имѣетъ ли онъ право, въ качествѣ присяжнаго переводчика, оффиціально засвидѣтельствовать переводы съ русскихъ документовъ. Оказалось, что онъ имѣетъ это право, и я тотчасъ же получилъ его любезное согласіе. Мы съ нимъ провѣрили мои переводы фразу за фразой, слово за словомъ, знакъ за знакомъ. Затѣмъ онъ засвидѣтельствовалъ ихъ всѣ собственноручно, за своею подписью, и приложилъ къ нимъ, а также къ русскимъ оригиналамъ, съ которыхъ переводы были сдѣланы, свой штемпель присяжнаго переводчика.
У m-me де-Морсье произошло собраніе всѣхъ наличныхъ парижскихъ «теософовъ». Когда всѣ оказались въ сборѣ — началось чтеніе моего разсказа и писемъ Блаватской. Большинство присутствовавшихъ уже были подготовлены къ тому, что̀ ихъ ожидало; но все же изумительная «исповѣдь» Елены Петровны и документальное сообщеніе m-me де-Морсье о «дѣлѣ Могини съ миссъ Л.», въ которомъ основательница теософическаго общества тоже выказала себя съ неожиданной стороны, — произвели удручающее дѣйствіе.
Французская вѣтвь индійскаго главнаго общества, основанная герцогиней Помаръ подъ названіемъ «Société d’orient et d’occident», была уничтожена выбытіемъ изъ нея почти всѣхъ членовъ, во главѣ съ душою этой вѣтви и ея главнымъ секретаремъ — m-me де-Морсье. Тутъ же редактировались и подписывались отставки для отправленія въ Индію, въ Адіаръ, на имя мистера Оклэй.
Однако все же у «madame» осталось, изъ «парижской вѣтви» — два непреоборимо вѣрныхъ ей существа — почетная президентка, герцогиня Помаръ, и незадолго передъ тѣмъ избранный въ дѣйствительные президенты Драмаръ. Перевоплощенная Марія Стюартъ объявила, что она ничему не вѣритъ, что Блаватская — святая, а я — самый ужасный человѣкъ и т. д. Она, дѣйствительно, никакъ не могла поступить иначе — вѣдь она основала эту вѣтвь и была ея почетной, пожизненной президенткой, она писала о теософіи въ качествѣ ея провозвѣстницы и среди свѣтскихъ своихъ знакомыхъ, среди разнокалибернаго «tout Paris», посѣщавшаго ея отэль, играла роль доброй пріятельницы тибетскихъ махатмъ, умѣющихъ продѣлывать такіе интересные феномены. Признать себя обманутой — значило сдѣлаться посмѣшищемъ tout Paris. — Voulez-vous que je signe de ma main l’aveu de ma bêtise?! — говорила «дюшесса», — pas si bête! [2]
Она, познакомясь со всѣми документами, относящимися какъ къ Блаватской, такъ и къ Могини, увѣряла, что все это пустяки, что на все это не стоитъ обращать вниманія. Наконецъ, получивъ письмо отъ Блаватской, уже начинавшей свое «теософское», обѣщанное мнѣ мщеніе, она принялась убѣждать m-me де-Морсье лишить меня всякаго довѣрія, какъ человѣка, способнаго на все, т. е. способнаго не только выдумать признанія «madame», но даже и поддѣлать ея письма.
Когда m-me де-Морсье высказала ей, что аттестаты, выдаваемые мнѣ теперь Блаватской, никакъ не могутъ быть блестящи, — она стала увѣрять, будто узнала обо мнѣ не черезъ Блаватскую, а отъ двухъ достойныхъ всякаго уваженія и довѣрія молодыхъ людей изъ русскаго посольства, сказавшихъ ей, что я «такой человѣкъ, съ которымъ нельзя знаться». Однако, найдя возможность объявить подобную вещь, она низачто не хотѣла назвать имена этихъ достовѣрныхъ лицъ. — Такъ и осталось для меня тайной — существовали эти анонимные враги мои въ дѣйствительности или были только «матерьялизованы» герцогиней, вдохновленной «вдовой Ашъ-Пе-Бе». По счастью, на сей разъ, грубая, обернутая анонимностью клевета попала на безплодную почву — m-me де-Морсье посмѣялась только надъ подобными ухищреніями…
Второе существо, оставшееся вѣрнымъ Блаватской, несчастный морфинистъ Драмаръ, дни котораго были уже сочтены, находился въ то время, ради своего здоровья, въ Алжирѣ. Узнавъ обо всемъ случившемся, онъ объявилъ письменно, что тоже «ничему не вѣритъ» и остается на своемъ президентскомъ посту съ цѣлью защищать до послѣдняго издыханія теософію — «cette religion sublime» и ея, направляемую махатмами, провозвѣстницу.
Его образъ дѣйствій былъ также совсѣмъ ясенъ. Полный неудачникъ, никому не вѣдомый маленькій сотрудникъ мелкой прессы, — онъ, въ извѣстномъ кругу, дѣлалъ себѣ имя фанатическими статьями о «теософіи». Запутавшійся въ своихъ мысляхъ атеистъ, захлебывающійся отъ злобы порицатель христіанства, о которомъ онъ не имѣлъ понятія, — онъ нашелъ «новую религію» и мечталъ обратить въ нее сначала Францію, а затѣмъ и весь міръ. Роль апостола не могла не соблазнять его.
А тутъ вдругъ основательница и первая провозвѣстница этой религіи оказывается такою! Конечно, можно пытаться отдѣлить Блаватскую отъ теософіи: но все же, въ данномъ случаѣ и въ данныхъ обстоятельствахъ, это не особенно легко, все же являются неожиданныя, большія задержки для успѣшнаго хода дѣла. А потому, хоть Блаватская и обманщица, надо прикрыть ея обманы и ее не выдавать. Онъ глубоко возмущался, что другіе «теософы» не понимаютъ такой простой истины.
Но вотъ, на нашемъ парижскомъ горизонтѣ, появился еще и третій личный другъ Елены Петровны, скомпрометтированный и возмущенный. Это былъ Гебгардъ-отецъ изъ Эльберфельда. «Madame» вызвала его къ себѣ въ Вюрцбургъ и (можно себѣ представить послѣ какихъ объясненій и сценъ) дала ему весьма почетную миссію: онъ долженъ былъ заставить меня молчать и отказаться отъ всѣхъ моихъ показаній, а, кромѣ того, поссорить со мною m-me де-Морсье во исполненіе правила: divide et impera. На меня рѣшено было дѣйствовать посредствомъ угрозъ, а m-me де-Морсье, какъ околдованную мною, слѣдовало вернуть на путь истины лестью.
Но дѣло въ томъ, что въ Вюрцбургѣ еще неизвѣстны были наши дѣйствія, да и Елена Петровна ничего не сказала ему о своей «исповѣди» и послѣднихъ письмахъ, очевидно не понимая ихъ значенія.
Herr Гебгардъ явился съ большимъ апломбомъ; но когда m-me де-Морсье, въ моемъ присутствіи, прочла ему мои показанія и переводы писемъ, — онъ представилъ изъ себя весьма жалкую фигуру.
Онъ, очевидно, не ожидалъ ничего подобнаго, онъ растерялся, до того растерялся, что не могъ произнести ни одного слова и поспѣшилъ изъ Парижа, чтобы обдумать «сообща» положеніе и хорошенько приготовиться къ исполненію возложенной на него миссіи. Онъ приготовился къ ней, какъ будетъ скоро видно, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ.
Слѣдуетъ разсказать еще о неожиданномъ появленіи въ то время одной особы, которую мы считали навѣки поселившейся въ Индіи, въ «главной квартирѣ теософическаго общества». Когда, около конца 1884 года, Е. П. Блаватская отправилась въ Индію, съ цѣлью «разрушить заговоръ Куломбовъ», ее, между прочимъ, сопровождали (какъ она мнѣ писала въ приведенномъ мною выше письмѣ изъ Адіара отъ 3 января 1885 г.) «преданные друзья» — мужъ и жена Куперъ-Оклэй.
Это были молодые англичане, не очень давно поженившіеся. Жили они припѣваючи, въ полномъ достаткѣ и взаимной любви, пока судьба не познакомила ихъ съ Блаватской и ея обществомъ по фантастическимъ писаніямъ Синнетта. Они увлеклись «теософіей», да такъ увлеклись, что «madame» стоило мигнуть — и они объявили, что отнынѣ и «по гробъ жизни» отдаютъ себя дѣлу «теософическаго общества» и ѣдутъ въ Индію.
Продали они свою недвижимую и движимую собственность, все обратили въ деньги и отправились вмѣстѣ съ «madame» присутствовать при ея тріумфахъ и пополнять собою ея свиту. Когда я увидѣлъ Елену Петровну въ St.-Cergues, я спросилъ ее объ этихъ англичанахъ.
— О, они очень довольны своей судьбою! — отвѣчала она. — Его я оставила редактировать «Теософистъ», да и къ тому же онъ выбранъ секретаремъ «Общества», — словомъ замѣняетъ меня въ Адіарѣ.
— А жена его?
— Она помогаетъ ему во всемъ. Вотъ видите — еще одинъ примѣръ благодѣтельнаго вліянія «Общества». Что̀ они такое были года два тому назадъ, эти Оклэи? Такъ себѣ, коптители неба, люди, не приносившіе пользы ни себѣ, ни другимъ. У нихъ не было никакой почвы подъ ногами, никакой цѣли жизни. Поэтому они помирали со скуки и ужь навѣрное кончили бы тѣмъ, что возненавидѣли бы другъ друга. Но теософія спасла ихъ; они отдали въ жертву «Обществу» все, что имѣли, но ничуть не побѣднѣли отъ этого — живутъ прекрасно въ Адіарѣ на всемъ на готовомъ, приносятъ большую пользу дѣлу и увѣряютъ, что никогда даже и не мечтали, во снѣ не видали такого благополучія и счастья. Мистриссъ Оклэй ходила за мною во время моей смертельной болѣзни и постоянно видала «хозяина». Она и теперь съ удовольствіемъ поѣхала бы за мною, чтобы служить мнѣ; но я не хотѣла отрывать ее отъ дѣла — она тамъ, особенно безъ меня, очень нужна…
То же самое разсказывала Елена Петровна и madame де-Морсье, знавшей довольно хорошо чету Оклэй и ими интересовавшейся.
И вдругъ, въ то время, какъ наши отставки, въ видѣ заказныхъ писемъ на имя мистера Оклэй, приближались къ Мадрасу, — мистриссъ Оклэй появилась въ Парижѣ, у m-me де-Морсье.
При первомъ взглядѣ на эту бѣдную даму можно было подумать, что она посѣтила насъ въ своемъ «астральномъ тѣлѣ», взявъ уроки «вылѣзанія изъ себя» у спеціалиста по этой части, челы Дамодара… Она была почти неузнаваема — такъ похудѣла, постарѣла, поблѣднѣла, такое истерзанное, испуганное и страдальческое выраженіе застыло на лицѣ ея.
Послѣ перваго ея краткаго визита, m-me де-Морсье назначила ей явиться на слѣдующій день для болѣе обстоятельной бесѣды и просила меня присутствовать при этомъ свиданіи.
— Она знаетъ очень многое и то, что́ она знаетъ — ее погубило, — сказала мнѣ m-me де-Морсье; — когда мы сообщимъ ей все, она, можетъ быть, въ свою очередь будетъ откровенна съ нами… Это совсѣмъ несчастная, погубленная женщина, съ разбитой жизнью и, вдобавокъ, безъ гроша денегъ. Все осталось тамъ… она бѣжала оттуда, навсегда, и вотъ теперь въ Парижѣ — знаете ли зачѣмъ? она пріѣхала брать уроки у парижскихъ модистокъ, съ тѣмъ чтобы, выучившись, открыть въ Лондонѣ модный магазинъ и такимъ образомъ заработывать кусокъ хлѣба. Ей ничего другого не остается. Не знаю только — выдержитъ ли ея здоровье — она неузнаваема — это тѣнь прежней мистриссъ Оклэй… вотъ сами увидите.
И я увидѣлъ, какъ уже сказано, бѣдное «астральное тѣло».
Когда m-me де-Морсье познакомила ее съ документами «дѣла» Могини и миссъ Л., а я — съ моими документами, она, въ большомъ волненіи, сказала намъ:
— Еслибъ я не была въ Адіарѣ и не бѣжала оттуда, то, разумѣется, меня поразили бы всѣ эти открытія. Но теперь ничто меня поразить не можетъ — я сама знаю гораздо бо̀льшее и ужасное!
Она стала дрожать, и слезы брызнули изъ ея глазъ. Но какъ ни просили мы ее сказать намъ, что̀ же именно ей извѣстно, что̀ именно случилось съ нею, чего она была свидѣтельницей — она повторяла:
— Не спрашивайте! Это такъ ужасно и отвратительно! и я не могу, не могу, не смѣю, понимаете — не смѣю говорить… Если я хоть кому-нибудь открою то, что̀ знаю, все пропало! о себѣ я не думаю — я все равно уничтожена, жизнь моя разбита… но мой мужъ… однимъ моимъ лишнимъ словомъ я погублю его…
Когда мы ее спрашивали — зачѣмъ же ея мужъ тамъ остался, да вдобавокъ еще такъ тѣсно связаннымъ съ «Обществомъ», въ качествѣ его секретаря и редактора «Теософиста», — она глухимъ голосомъ и съ отчаяніемъ въ лицѣ отвѣчала:
— Для него нѣтъ возврата… онъ навсегда связанъ съ ними… онъ уже не можетъ вернуться!!
— Помилуйте, да вѣдь изъ вашихъ словъ можно заключить, что это какая-то ужасная секта какихъ-то мрачныхъ «душителей», съ кровожаднымъ мщеніемъ, ядомъ и кинжалами! — воскликнулъ я, и ея глаза, широко раскрытые ужасомъ, отвѣчали мнѣ, что я, пожалуй, какъ это ни дико кажется, не особенно далекъ отъ истины.
— Скажите хоть одно, — спросила m-me де-Морсье, — значитъ, и вы знаете, что всѣ обманы и гадости, о которыхъ Годжсонъ сообщаетъ въ своемъ отчетѣ, правда?
— Конечно, знаю! — проговорила мистриссъ Оклэй. — Ахъ, Боже мой, еслибъ только это!..
Такъ мы ничего больше отъ нея и не добились, и я съ тѣхъ поръ ни разу ее не видѣлъ — свиданіе это было почти передъ самымъ моимъ отъѣздомъ изъ Парижа.
Эта мистриссъ Оклэй произвела на меня своей жалкой внѣшностью, отчаяніемъ и темными рѣчами самое тяжелое впечатлѣніе. Помимо всякаго таинственнаго и кроваваго мщенія Адіарскихъ «душителей», ядовъ и кинжаловъ, — было ясно, что она запугана вождями новѣйшей теософіи до послѣдней степени, а мужъ ея до того скомпрометтированъ, что уже для него нѣтъ возможности отступленія. Ихъ обманули, обобрали и запутали. Она еще нашла въ себѣ силу, истерзанная и нищая, убѣжать; онъ же, очевидно болѣе слабый духомъ, остался въ вѣчномъ рабствѣ. Признаюсь, блѣдное лицо мистриссъ Оклэй съ глазами, полными ужаса, не разъ мнѣ потомъ вспоминалось и мерещилось.
И вдругъ, въ писаніяхъ г-жи Желиховской («Русское Обозрѣніе», декабрь 1891 г., стр. 580—585) я встрѣчаю эту самую «погубленную и спасшуюся бѣгствомъ изъ Адіара въ Европу» мистриссъ Куперъ Оклэй — снова въ средѣ «теософическаго общества». Она помѣстила, уже послѣ смерти Е. П. Блаватской, въ теософическомъ журналѣ «Lucifer» воспоминанія о поѣздкѣ съ «madame» въ Индію и своемъ пребываніи въ Адіарѣ. Изъ этихъ «воспоминаній мистриссъ Оклэй» г-жа Желиховская приводитъ пространныя выдержки. На статьи г-жи Желиховской, какъ уже достаточно доказано, рискованно опираться; но все же трудно предположить, что эти выдержки, поставленныя въ ковычкахъ, не представляютъ болѣе или менѣе вѣрнаго перевода. У меня нѣтъ подъ рукою іюньскаго № «Lucifer» за 1891 годъ; но вѣдь онъ существуетъ, его можно найти и провѣрить.
И такъ, мистриссъ Оклэй является панегиристкой Елены Петровны; она преклоняется передъ ея таинственными познаніями, описываетъ ея торжества во время пути въ Индію, почетъ, ей оказанный. Затѣмъ, говоря о «заговорѣ Куломбовъ» и о разслѣдованіи Годжсона, она признаетъ «madame» совершенно невинной, чистой какъ снѣгъ, оклеветанной, — и пишетъ между прочимъ:
«Никто не бывшій на мѣстѣ съ m-me Блаватской и представить себѣ не можетъ, до чего скандальна была несправедливость къ ней англо-индійскаго общества».
Каково было прочитать это мнѣ, — когда я будто еще вижу передъ собою измученное лицо мистриссъ Оклэй и слышу ея приведенныя мною выше слова: «Конечно, знаю! Ахъ, Боже мой, еслибъ только это»!!..
Далѣе она пишетъ о болѣзни (въ Адіарѣ, въ началѣ 1885 года) Е. П. Блаватской:
«Ужасно тоскливы были дни и въ особенности ночи, которыя мнѣ одной пришлось проводить надъ больной, но таково было ея успокоительное вліяніе даже въ болѣзни, что я ни мало, ничего не боялась, увѣренная, что хотя она лежитъ недвижима, но что опасности нѣтъ. Даже въ послѣднюю ночь, когда докторъ заявилъ, что она болѣе въ себя не придетъ: когда она уже нѣсколько часовъ была въ полномъ безпамятствѣ и я, говоря по-человѣчески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надѣяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить въ подробности… Одно скажу: въ восемь часовъ утра «H. P. B.» открыла глаза и совершенно спокойно, голосомъ, котораго мы много дней у нея не слышали, попросила позавтракать… Когда пріѣхалъ докторъ, я вышла ему навстрѣчу: изумленіе его было велико!.. «H. P. B.» встрѣтила его словами: «Ахъ, докторъ! вы не вѣрите нашимъ великимъ учителямъ!» Съ этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отмѣнивъ смертный приговоръ) начали усиленно посылать ее въ Европу… Но я за ней ужь не могла тотчасъ ѣхать; всѣ эти волненія осилили меня, я сама съ ногъ свалилась!»
Несчастная мистриссъ Оклэй! она, очевидно, все это писала подъ диктовку, и мнѣ представляется, какъ ее захватили, запугали еще больше, вырвали изъ нея совѣсть и заставили сдѣлаться послушнымъ орудіемъ тѣхъ, отъ кого она бѣжала въ ужасѣ. И это бѣгство даже оказалось не бѣгствомъ, а стремленіемъ за «madame». Тотчасъ она не могла ѣхать, ибо заболѣла, но поправившись поспѣшила… соединиться съ «H. P. B.»…
И вотъ что говоритъ она объ этой своей благодѣтельницѣ «H. P. B.»:
«Говорятъ, будто бы фамильярность порождаетъ небреженіе, но замѣчательно, что съ ней чѣмъ ближе и короче мы сходились, чѣмъ неразлучнѣй становились въ повседневной жизни, тѣмъ большее уваженіе мы къ ней чувствовали, тѣмъ глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркаціонная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ея отъ внѣшняго, обыденнаго существованія…»
Любопытно, что̀ бы сдѣлала и сказала погибшая мистриссъ Оклэй, какое лицо у нея было бы, еслибъ m-me де-Морсье или я встрѣтили ее съ такими ея «воспоминаніями» въ рукахъ и спросили бы: «что̀ это значитъ?»
Мнѣ кажется — это значитъ прежде всего, что «теософическое общество», по крайней мѣрѣ въ его первоначальномъ составѣ, — дѣйствительно страшное и мрачное общество, и что не мало слабыхъ духомъ людей погублено Е. П. Блаватской и ея сотрудниками.
Примечания
править- ↑ Милостивый государь, я вступилъ въ „теософическое общество“ вслѣдствіе увѣреній его основательницы, г-жи Блаватской, что означенное общество имѣетъ единственной цѣлью: теоретическое и практическое (научное и эмпирическое) доказываніе существованія тѣхъ силъ природы, которыя еще не были открыты европейской наукой.
Въ настоящее время, будучи совершенно убѣжденъ, не вслѣдствіе Отчета г-на Годжсона, а благодаря собственному разслѣдованію: 1, что большая часть феноменовъ, производимыхъ основательницей „теософическаго общества“, поддѣльны; 2, что она желала воспользоваться моимъ именемъ и принудила меня подписать и публиковать описаніе феномена, полученнаго посредствомъ обмана (феноменъ съ письмомъ въ маѣ 1884 г.); 3, что письма, написанныя якобы „учителями“ г-жи Блаватской, не имѣютъ происхожденія, ею имъ приписываемаго; 4, что нѣкоторые вліятельные члены „общества“ поступали несогласно съ принципами чести и даже простой честности, — и имѣя достаточныя доказательства тому, что я здѣсь объявляю, — этимъ письмомъ, которое я адресую вамъ какъ секретарю „теософическаго общества“, я подаю отставку отъ званія дѣйствительнаго члена и члена корреспондента сказаннаго „общества“, основаннаго г-жей Блаватской.
Тѣмъ не менѣе прошу васъ вѣрить, что, глубоко интересуясь восточными знаніями, я всегда буду относиться съ большимъ уваженіемъ ко всѣмъ лицамъ, серьезно и честно занимающимся этими вопросами, все равно принадлежатъ ли они или нѣтъ къ „обществу“. Примите и пр. Подпись.
- ↑ Что жъ, вы хотите, чтобы я своей рукой подписалась подъ признаніемъ въ собственной глупости?! я не на столько глупа, чтобы это сдѣлать!