Таким образом окончились всякие мои непосредственные сношения с Блаватской. Я не ответил ей на последнее письмо её, не пленился перспективой «забвения прошлого», не вернулся в её дружеские объятия. Я не боялся её угрозы, не чувствовал себя сжатым магическим кольцом «теософского» мщения и вообще подобен был той легкомысленной птичке, о которой когда-то пелось:
Ходит птичка весело
По тропинке бедствий,
Не предвидя от сего,
Никаких последствий…
Всё теперь стало совершенно ясно. Ждать каких-либо новых откровений не представлялось надобности, и ничто уже не в состоянии было ослабить фактов, сделавшихся мне известными. Ещё осенью 1884 года в Эльберфельде я говорил Блаватской, что не желаю оставаться в списке членов «теософического общества», так как замечаю несоответствие действий некоторых членов (начиная с Олкотта) основным правилам «устава». Но Елена Петровна, сильно тогда больная, стала «умолять» меня не отказываться официально от членства, не делать ей такой неприятности и «скандала».
— Дайте мне лопнуть, поколеть, — говорила она на своём любимом жаргоне, — тогда и делайте что угодно, а пока я ещё, хоть и колодой лежу, а всё ж таки не подохла, — не срамите меня и не давайте пищи разным разговорам… ведь мои враги обрадуются — вот, мол, и соотечественника удержать не могла, сбежал! Ну, если вам претит кто… Олкотт, либо другие — так и плюньте на них, не делайте меня ответственной за всё и про всё, пожалейте больную старуху…
Помимо всякой жалости, я увидел ясно, что официальный мой выход из общества до последней степени разобидит «madame», её дружба ко мне не устоит после этого — и я от неё ровно ничего не добьюсь и не узнаю. Остальные же теософы, конечно, после этого станут меня чуждаться, мне придётся до срока прекратить с ними всякие сношения. Ввиду этого я решился ждать того времени, когда мои сомнения и подозрения превратятся в осязательные факты. Последние письма ко мне «вдовы Блаватской» были более чем достаточными фактами, а потому 16 февраля 1886 года, через несколько дней по получении «исповеди», я послал в Индию, в Адиар, на имя секретаря «Теософического общества», мистера Оклэй, лично мне немного известного, заказное письмо следующего содержания:
Je suis entré dans la Société Théosophique sur les assurances de sa fondatrice M-me Blavatsky, que la Société n’a qu’un seul but: la démonstration scientifique et phénomènale des forces de la nature, qui, jusqu’à présent, n’ont pas encore été découvertes par la science européenne.
Pour le moment, étant complètement convaincu, non pas par le Rapport de M-r Hodgson, mais par une investigation personnelle: 1, que la plus grande partie des phénomènes de la fondatrice de la Société Théosophique sont fabriqués; 2, qu’elle a voulu profiter de mon nom et m’a fait signer et publier le récit de phénomène, obtenu par fraude (le «phénomène de la lettre» au mois de mai 1884); 3, que les lettres des soi-disant «maîtres» de m-me Blavatsky n’ont pas la provenance qu’elle leur attribue; 4, que quelques membres influents de la Société ont agi contrairement aux principes d’honneur et même de simple honnêteté, — et ayant des preuves suffisantes de ce que j’avance, — par cette lettre, que je vous adresse comme au Sectétaire de la Société Théosophique, je donne ma démission de membre Effectif et membre Correspondant de cette dite Société, dont m-me Blavatsky est la fondatrice.
Néanmoins je vous prie de croire, que, m’intèressant profondément à la science Orientale, je tiendrai toujours en grande éstime toutes les personnes, qui s’occupent sérieusement et honnêtement des mêmes questions, qu’elles fassent ou non partie de la Société. Agréez… etc… — Signature»[1].
Отправив это письмо, я почувствовал себя как человек, взявший ванну после путешествия в очень душном и очень грязном вагоне. Я написал сжатый рассказ о моём знакомстве с Е. П. Блаватской и о вюрцбургских событиях, а затем перевёл на французский язык отрывки из последних писем ко мне «madame» и её «исповедь». На всякий случай и для того, чтобы придать этим переводам документальный характер, я обратился к моему доброму знакомцу, почтенному старику Жюлю Бессаку (Jules Baissac), известному учёному и лингвисту, да к тому же занимающему должность «присяжного переводчика парижского апелляционного суда».
Жюль Бессак, как уже было замечено в начале моего рассказа, в качестве учёного, занимающегося историей религий, весьма заинтересовался «Теософическим обществом» и его основательницей, с которой его познакомила m-me де Морсье. Он имел несколько серьёзных бесед с Е. П. Блаватской, Олкоттом и Могини, из их уст узнал обо всём, что́ его занимало, ознакомился с сочинениями Блаватской и Синнетта и признал «Теософическое общество» любопытнейшим явлением современной религиозной жизни. Он написал обширную и обстоятельную статью под заглавием: «La nouvelle théosophie» и напечатал её в повременном издании «Revue de l’histoire des religions». Статья эта вовсе не пропаганда неотеософии, а изложение того, что стало известно автору со слов основателей и деятельных членов «общества».
Однако, несмотря на спокойный тон этого «доклада», всё же временами в нём чувствуется человек «задетый за живое», и бессознательно уже почти отуманенный чарами «madame» и её сподвижников. Весьма вероятно, что этот туман при благоприятных обстоятельствах сгустился бы, и Жюль Бессак своим пером сослужил бы немалые службы неотеософии. Но действия лондонского «Общества для психических исследований» и отчёт Годжсона сразу расхолодили старого учёного.
Когда я обратился к нему, он имел вид человека, спасённого от большой опасности. Он с большим интересом выслушал мой рассказ и «просмаковал» письма Блаватской, причём я убедился в его обстоятельнейшем знании русского языка.
Но для меня был важен вопрос, имеет ли он право в качестве присяжного переводчика официально засвидетельствовать переводы с русских документов. Оказалось, что он имеет это право, и я тотчас же получил его любезное согласие. Мы с ним проверили мои переводы фразу за фразой, слово за словом, знак за знаком. Затем он засвидетельствовал их все собственноручно, за своею подписью, и приложил к ним, а также к русским оригиналам, с которых переводы были сделаны, свой штемпель присяжного переводчика.
У m-me де Морсье произошло собрание всех наличных парижских «теософов». Когда все оказались в сборе — началось чтение моего рассказа и писем Блаватской. Большинство присутствовавших уже были подготовлены к тому, что их ожидало; но всё же изумительная «исповедь» Елены Петровны и документальное сообщение m-me де Морсье о «деле Могини с мисс Л.», в котором основательница теософического общества тоже выказала себя с неожиданной стороны, — произвели удручающее действие.
Французская ветвь индийского главного общества, основанная герцогиней Помар под названием «Société d’orient et d’occident», была уничтожена выбытием из неё почти всех членов, во главе с душою этой ветви и её главным секретарём — m-me де Морсье. Тут же редактировались и подписывались отставки для отправления в Индию, в Адиар, на имя мистера Оклэй.
Однако всё же у «madame» осталось из «парижской ветви» два непреоборимо верных ей существа — почётная президентка, герцогиня Помар, и незадолго перед тем избранный в действительные президенты Драмар. Перевоплощённая Мария Стюарт объявила, что она ничему не верит, что Блаватская — святая, а я — самый ужасный человек и так далее. Она действительно никак не могла поступить иначе — ведь она основала эту ветвь и была её почётной, пожизненной президенткой, она писала о теософии в качестве её провозвестницы и среди светских своих знакомых, среди разнокалиберного «tout Paris», посещавшего её отель, играла роль доброй приятельницы тибетских махатм, умеющих проделывать такие интересные феномены. Признать себя обманутой — значило сделаться посмешищем tout Paris. — Voulez-vous que je signe de ma main l’aveu de ma bêtise?! — говорила «дюшесса», — pas si bête! [2]
Она, познакомясь со всеми документами, относящимися как к Блаватской, так и к Могини, уверяла, что всё это пустяки, что на всё это не стоит обращать внимания. Наконец, получив письмо от Блаватской, уже начинавшей своё «теософское», обещанное мне мщение, она принялась убеждать m-me де Морсье лишить меня всякого доверия как человека, способного на всё, то есть способного не только выдумать признания «madame», но даже и подделать её письма.
Когда m-me де-Морсье высказала ей, что аттестаты, выдаваемые мне теперь Блаватской, никак не могут быть блестящи, — она стала уверять, будто узнала обо мне не через Блаватскую, а от двух достойных всякого уважения и доверия молодых людей из русского посольства, сказавших ей, что я «такой человек, с которым нельзя знаться». Однако, найдя возможность объявить подобную вещь, она ни за что не хотела назвать имена этих достоверных лиц. Так и осталось для меня тайной — существовали эти анонимные враги мои в действительности или были только «материализованы» герцогиней, вдохновлённой «вдовой Аш-Пе-Бе». По счастью, на сей раз грубая, обёрнутая анонимностью клевета попала на бесплодную почву — m-me де Морсье посмеялась только над подобными ухищрениями…
Второе существо, оставшееся верным Блаватской, несчастный морфинист Драмар, дни которого были уже сочтены, находился в то время, ради своего здоровья, в Алжире. Узнав обо всём случившемся, он объявил письменно, что тоже «ничему не верит» и остаётся на своём президентском посту с целью защищать до последнего издыхания теософию — «cette religion sublime» и её направляемую махатмами провозвестницу.
Его образ действий был также совсем ясен. Полный неудачник, никому не ведомый маленький сотрудник мелкой прессы, — он, в известном кругу, делал себе имя фанатическими статьями о «теософии». Запутавшийся в своих мыслях атеист, захлебывающийся от злобы порицатель христианства, о котором он не имел понятия, — он нашёл «новую религию» и мечтал обратить в неё сначала Францию, а затем и весь мир. Роль апостола не могла не соблазнять его.
А тут вдруг основательница и первая провозвестница этой религии оказывается такою! Конечно, можно пытаться отделить Блаватскую от теософии: но всё же в данном случае и в данных обстоятельствах это не особенно легко, всё же являются неожиданные, большие задержки для успешного хода дела. А потому хоть Блаватская и обманщица, надо прикрыть её обманы и её не выдавать. Он глубоко возмущался, что другие «теософы» не понимают такой простой истины.
Но вот на нашем парижском горизонте появился ещё и третий личный друг Елены Петровны, скомпрометированный и возмущённый. Это был Гебгард-отец из Эльберфельда. «Madame» вызвала его к себе в Вюрцбург и (можно себе представить после каких объяснений и сцен) дала ему весьма почётную миссию: он должен был заставить меня молчать и отказаться от всех моих показаний, а, кроме того, поссорить со мною m-me де Морсье во исполнение правила: divide et impera. На меня решено было действовать посредством угроз, а m-me де Морсье, как околдованную мною, следовало вернуть на путь истины лестью.
Но дело в том, что в Вюрцбурге ещё неизвестны были наши действия, да и Елена Петровна ничего не сказала ему о своей «исповеди» и последних письмах, очевидно не понимая их значения.
Herr Гебгард явился с большим апломбом; но когда m-me де Морсье в моём присутствии прочла ему мои показания и переводы писем, — он представил из себя весьма жалкую фигуру.
Он, очевидно, не ожидал ничего подобного, он растерялся, до того растерялся, что не мог произнести ни одного слова и поспешил из Парижа, чтобы обдумать «сообща» положение и хорошенько приготовиться к исполнению возложенной на него миссии. Он приготовился к ней, как будет скоро видно, через несколько месяцев.
Следует рассказать ещё о неожиданном появлении в то время одной особы, которую мы считали навеки поселившейся в Индии, в «главной квартире теософического общества». Когда около конца 1884 года, Е. П. Блаватская отправилась в Индию, с целью «разрушить заговор Куломбов», её, между прочим, сопровождали (как она мне писала в приведённом мною выше письме из Адиара от 3 января 1885 г.) «преданные друзья» — муж и жена Купер-Оклей.
Это были молодые англичане, не очень давно поженившиеся. Жили они припеваючи, в полном достатке и взаимной любви, пока судьба не познакомила их с Блаватской и её обществом по фантастическим писаниям Синнетта. Они увлеклись «теософией», да так увлеклись, что «madame» стоило мигнуть — и они объявили, что отныне и «по гроб жизни» отдают себя делу «теософического общества» и едут в Индию.
Продали они свою недвижимую и движимую собственность, всё обратили в деньги и отправились вместе с «madame» присутствовать при её триумфах и пополнять собою её свиту. Когда я увидел Елену Петровну в St.-Cergues, я спросил её об этих англичанах.
— О, они очень довольны своей судьбою! — отвечала она. — Его я оставила редактировать «Теософист», да и к тому же он выбран секретарём «Общества», — словом, заменяет меня в Адиаре.
— А жена его?
— Она помогает ему во всём. Вот видите — ещё один пример благодетельного влияния «Общества». Что они такое были года два тому назад, эти Оклеи? Так себе, коптители неба, люди, не приносившие пользы ни себе, ни другим. У них не было никакой почвы под ногами, никакой цели жизни. Поэтому они помирали со скуки и уж, наверное, кончили бы тем, что возненавидели бы друг друга. Но теософия спасла их; они отдали в жертву «Обществу» всё, что имели, но ничуть не победнели от этого — живут прекрасно в Адиаре на всём на готовом, приносят большую пользу делу и уверяют, что никогда даже и не мечтали, во сне не видали такого благополучия и счастья. Мистрисс Оклей ходила за мною во время моей смертельной болезни и постоянно видала «хозяина». Она и теперь с удовольствием поехала бы за мною, чтобы служить мне; но я не хотела отрывать её от дела — она там, особенно без меня, очень нужна…
То же самое рассказывала Елена Петровна и madame де Морсье, знавшей довольно хорошо чету Оклей и ими интересовавшейся.
И вдруг, в то время как наши отставки в виде заказных писем на имя мистера Оклей приближались к Мадрасу, — мистрисс Оклей появилась в Париже, у m-me де Морсье.
При первом взгляде на эту бедную даму можно было подумать, что она посетила нас в своём «астральном теле», взяв уроки «вылезания из себя» у специалиста по этой части, челы Дамодара… Она была почти неузнаваема — так похудела, постарела, побледнела, такое истерзанное, испуганное и страдальческое выражение застыло на лице её.
После первого её краткого визита, m-me де Морсье назначила ей явиться на следующий день для более обстоятельной беседы и просила меня присутствовать при этом свидании.
— Она знает очень многое и то, что́ она знает — её погубило, — сказала мне m-me де Морсье; — когда мы сообщим ей всё, она, может быть, в свою очередь, будет откровенна с нами… Это совсем несчастная, погубленная женщина, с разбитой жизнью и вдобавок без гроша денег. Всё осталось там… она бежала оттуда навсегда, и вот теперь в Париже — знаете ли зачем? она приехала брать уроки у парижских модисток, с тем чтобы, выучившись, открыть в Лондоне модный магазин и таким образом зарабатывать кусок хлеба. Ей ничего другого не остаётся. Не знаю только — выдержит ли её здоровье — она неузнаваема — это тень прежней мистрисс Оклей… вот сами увидите.
И я увидел, как уже сказано, бедное «астральное тело».
Когда m-me де Морсье познакомила её с документами «дела» Могини и мисс Л., а я — с моими документами, она, в большом волнении, сказала нам:
— Если б я не была в Адиаре и не бежала оттуда, то, разумеется, меня поразили бы все эти открытия. Но теперь ничто меня поразить не может — я сама знаю гораздо большее и ужасное!
Она стала дрожать, и слёзы брызнули из её глаз. Но как ни просили мы её сказать нам, что же именно ей известно, что именно случилось с нею, чего она была свидетельницей — она повторяла:
— Не спрашивайте! Это так ужасно и отвратительно! и я не могу, не могу, не смею, понимаете — не смею говорить… Если я хоть кому-нибудь открою то, что знаю, всё пропало! о себе я не думаю — я всё равно уничтожена, жизнь моя разбита… но мой муж… одним моим лишним словом я погублю его…
Когда мы её спрашивали — зачем же её муж там остался, да вдобавок ещё так тесно связанным с «Обществом» в качестве его секретаря и редактора «Теософиста», — она глухим голосом и с отчаянием в лице отвечала:
— Для него нет возврата… он навсегда связан с ними… он уже не может вернуться!!
— Помилуйте, да ведь из ваших слов можно заключить, что это какая-то ужасная секта каких-то мрачных «душителей», с кровожадным мщением, ядом и кинжалами! — воскликнул я, и её глаза, широко раскрытые ужасом, отвечали мне, что я, пожалуй, как это ни дико кажется, не особенно далёк от истины.
— Скажите хоть одно, — спросила m-me де Морсье, — значит, и вы знаете, что все обманы и гадости, о которых Годжсон сообщает в своём отчёте, правда?
— Конечно, знаю! — проговорила мистрисс Оклей. — Ах, боже мой, если б только это!..
Так мы ничего больше от неё и не добились, и я с тех пор ни разу её не видел — свидание это было почти перед самым моим отъездом из Парижа.
Эта мистрисс Оклей произвела на меня своей жалкой внешностью, отчаянием и тёмными речами самое тяжёлое впечатление. Помимо всякого таинственного и кровавого мщения адиарских «душителей», ядов и кинжалов, — было ясно, что она запугана вождями новейшей теософии до последней степени, а муж её до того скомпрометирован, что уже для него нет возможности отступления. Их обманули, обобрали и запутали. Она ещё нашла в себе силу, истерзанная и нищая, убежать; он же, очевидно более слабый духом, остался в вечном рабстве. Признаюсь, бледное лицо мистрисс Оклей с глазами, полными ужаса, не раз мне потом вспоминалось и мерещилось.
И вдруг в писаниях г-жи Желиховской («Русское обозрение», декабрь 1891 г., стр. 580—585) я встречаю эту самую «погубленную и спасшуюся бегством из Адиара в Европу» мистрисс Купер-Оклей — снова в среде «теософического общества». Она поместила, уже после смерти Е. П. Блаватской, в теософическом журнале «Lucifer» воспоминания о поездке с «madame» в Индию и своём пребывании в Адиаре. Из этих «воспоминаний мистрисс Оклей» г-жа Желиховская приводит пространные выдержки. На статьи г-жи Желиховской, как уже достаточно доказано, рискованно опираться; но всё же трудно предположить, что эти выдержки, поставленные в кавычках, не представляют более или менее верного перевода. У меня нет под рукою июньского номера «Lucifer» за 1891 год; но ведь он существует, его можно найти и проверить.
Итак, мистрисс Оклей является панегиристкой Елены Петровны; она преклоняется перед её таинственными познаниями, описывает её торжества во время пути в Индию, почёт, ей оказанный. Затем, говоря о «заговоре Куломбов» и о расследовании Годжсона, она признаёт «madame» совершенно невинной, чистой как снег, оклеветанной, — и пишет между прочим:
«Никто, не бывший на месте с m-me Блаватской, и представить себе не может, до чего скандальна была несправедливость к ней англо-индийского общества».
Каково было прочитать это мне, — когда я будто ещё вижу перед собою измученное лицо мистрисс Оклей и слышу её приведённые мною выше слова: «Конечно, знаю! Ах, боже мой, если б только это»!!.
Далее она пишет о болезни (в Адиаре, в начале 1885 года) Е. П. Блаватской:
«Ужасно тоскливы были дни и в особенности ночи, которые мне одной пришлось проводить над больной, но таково было её успокоительное влияние даже в болезни, что я нимало ничего не боялась, уверенная, что хотя она лежит недвижима, но что опасности нет. Даже в последнюю ночь, когда доктор заявил, что она более в себя не придет: когда она уже несколько часов была в полном беспамятстве и я, говоря по-человечески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надеяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить в подробности… Одно скажу: в восемь часов утра «H. P. B.» открыла глаза и совершенно спокойно, голосом, которого мы много дней у нее не слышали, попросила позавтракать… Когда приехал доктор, я вышла ему навстречу: изумление его было велико!.. «H. P. B.» встретила его словами: «Ах, доктор! вы не верите нашим великим учителям!» С этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отменив смертный приговор) начали усиленно посылать ее в Европу… Но я за ней уж не могла тотчас ехать; все эти волнения осилили меня, я сама с ног свалилась!»
Несчастная мистрисс Оклей! она, очевидно, всё это писала под диктовку, и мне представляется, как её захватили, запугали ещё больше, вырвали из неё совесть и заставили сделаться послушным орудием тех, от кого она бежала в ужасе. И это бегство даже оказалось не бегством, а стремлением за «madame». Тотчас она не могла ехать, ибо заболела, но поправившись поспешила… соединиться с «H. P. B.»…
И вот что говорит она об этой своей благодетельнице «H. P. B.»:
«Говорят, будто бы фамильярность порождает небрежение, но замечательно, что с ней чем ближе и короче мы сходились, чем неразлучней становились в повседневной жизни, тем большее уважение мы к ней чувствовали, тем глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркационная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ее от внешнего, обыденного существования…»
Любопытно, что бы сделала и сказала погибшая мистрисс Оклей, какое лицо у неё было бы, если б m-me де Морсье или я встретили её с такими её «воспоминаниями» в руках и спросили бы: «Что это значит?»
Мне кажется, — это значит прежде всего, что «теософическое общество», по крайней мере в его первоначальном составе, — действительно страшное и мрачное общество, и что немало слабых духом людей погублено Е. П. Блаватской и её сотрудниками.
Примечания
править- ↑ Милостивый государь, я вступил в «Теософическое общество» вследствие уверений его основательницы, г-жи Блаватской, что означенное общество имеет единственной целью: теоретическое и практическое (научное и эмпирическое) доказывание существования тех сил природы, которые ещё не были открыты европейской наукой.
В настоящее время, будучи совершенно убеждён, не вследствие Отчёта г-на Годжсона, а благодаря собственному расследованию: 1, что большая часть феноменов, производимых основательницей «Теософического общества», поддельны; 2, что она желала воспользоваться моим именем и принудила меня подписать и публиковать описание феномена, полученного посредством обмана (феномен с письмом в мае 1884 г.); 3, что письма, написанные якобы «учителями» г-жи Блаватской, не имеют происхождения, ею им приписываемого; 4, что некоторые влиятельные члены «общества» поступали не согласно с принципами чести и даже простой честности, — и имея достаточные доказательства тому, что я здесь объявляю, — этим письмом, которое я адресую вам как секретарю «Теософического общества», я подаю отставку от звания действительного члена и члена-корреспондента сказанного «общества», основанного г-жой Блаватской.
Тем не менее прошу вас верить, что, глубоко интересуясь восточными знаниями, я всегда буду относиться с большим уважением ко всем лицам, серьёзно и честно занимающимся этими вопросами, всё равно, принадлежат ли они или нет к «обществу». Примите и пр. Подпись.
- ↑ Что ж, вы хотите, чтобы я своей рукой подписалась под признанием в собственной глупости?! я не на столько глупа, чтобы это сделать!