Совесть (Лазаревский)/ДО

Совѣсть
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 122.

I

На мосткахъ одной изъ дачныхъ купаленъ, тянувшихся вереницей по морскому берегу, сидѣлъ, съ книжкой толстаго журнала въ рукахъ, студентъ Михайловъ. Пришелъ онъ сюда, чтобы на свободѣ окончить заинтересовавшую его повѣсть, но читать не могъ. Сначала мѣшали поминутно пробѣгавшіе босикомъ по мосткамъ мальчишки, отчего и мостки и вся купальня тряслись, потомъ пришелъ и хотѣлъ писать здѣсь этюдъ скучный и бездарный художникъ Ванюхинъ, котораго едва удалось уговорить перейти на другое мѣсто. Отъ досады на мальчишекъ и на Ванюхина Михайлову стало казаться, что въ воздухѣ особенно душно. Онъ нѣсколько разъ провелъ рукою по своей коротко-остриженной головѣ и русой бородкѣ, потомъ разстегнулъ китель и свѣсилъ ноги. Стало наконецъ тихо и только изъ шлюпки, покачивавшейся на свѣтло-зеленой водѣ у самаго берега, слышались дѣтскіе голоса. Тамъ сидѣли съ удочками въ рукахъ двѣ дѣвочки въ синихъ матросскихъ платьяхъ и желтыхъ ботинкахъ, повидимому, сестры, и съ ними мальчикъ лѣтъ восьми. По временамъ они обмѣнивались короткими фразами на какомъ-то иностранномъ языкѣ, чирикая точно воробьи. Михайловъ сталъ прислушиваться и понялъ только, что говорятъ по-англійски и что старшую сестру, почти взрослую дѣвушку, зовутъ Нелли, младшую Бесъ, а мальчика Фредъ, Когда у брата вырывалось слишкомъ громкое восклицаніе, Нелли укоризненно поворачивала въ его сторону свою хорошенькую головку съ распущенными каштановыми волосами, перехваченными внизу черной бархаткой. Михайловъ съ интересомъ сталъ смотрѣть за каждымъ движеніемъ Нелли и дѣтей, какъ наблюдаютъ за граціозными, никогда невиданными звѣрьками. Когда солнце подошло ближе къ горизонту, волосы Нелли стали переливаться золотыми тонами, а ея личико казалось еще красивѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезнѣе.

«У нашихъ барышень рѣдко бываютъ такія правильныя черты лица, — думалъ Михайловъ, — есть что-то классическое въ этихъ чертахъ». И когда Нелли съ дѣтьми ушла, онъ уже не могъ читать, хотя ничто не мѣшало. На слѣдующій день, подъ вечеръ, Нелли съ братомъ и сестрой снова были здѣсь и сидѣли въ той же шлюпкѣ, и Михайловъ, увидавъ ихъ, обрадовался. Нелли положила возлѣ себя маленькіе открытые часики, на которые время отъ времени поглядывала. Одинъ разъ, когда ея взглядъ переходилъ отъ часовъ на воду, Михайлову показалось, что она съ любопытствомъ посмотрѣла на него, и отъ этого, едва уловимаго движенія длинныхъ рѣсницъ Нелли, его будто кольнуло что-то.

«Гдѣ же это я ее видѣлъ раньше, гдѣ же это я ее видѣлъ?» — думалъ Михайловъ и не могъ припомнить, потому что и на самомъ дѣлѣ никогда ея прежде не видѣлъ.

Вечеръ онъ провелъ въ гостяхъ, и несмотря на веселое общество, собравшееся тамъ, которое онъ любилъ, ему было скучно. Спалось въ эту ночь плохо. Чтобы скорѣе задремать, онъ пробовалъ класть себѣ на голову другую подушку, но и въ темнотѣ видѣлъ личико и трепещущіе подъ вѣтромъ золотые волосы Нелли.

«Это глупо, совсѣмъ-таки глупо, — думалъ онъ, ворочаясь, — завтра я къ морю не пойду… Безусловно такъ мнѣ не нравилось еще никогда и ни одно лицо»… И его сталъ тревожить страхъ отъ смутнаго сознанія, что имъ можетъ овладѣть серьезное чувство, которое его непремѣнно поработитъ.

Хуже всего было то, что къ морю онъ все-таки пошелъ и расположился не на мосткахъ купальни, а въ той самой шлюпкѣ, гдѣ вчера и позавчера сидѣли маленькіе англичане. Михайловъ помѣстился въ носовой ея части и раскрылъ журналъ, но увидѣлъ, что взялъ предыдущую книжку, которую уже читалъ, и снова закрылъ ее. Черезъ полчаса на тропинкѣ, спускавшейся отъ дачъ къ морю, показались весело болтавшія Нелли съ сестрой и шедшій впереди Фредъ.

Дойдя до шлюпки, всѣ трое, точно по командѣ, остановились. Нелли увидѣла Михайлова, затопталась на мѣстѣ, сморщила носикъ и прищурилась, точно желая его лучше разсмотрѣть. Фредъ, вѣроятно, испугался, чтобы сестра не вернулась назадъ, и первый прыгнулъ въ шлюпку, которая сильно закачалась. Нелли еще разъ посмотрѣла на Михайлова и шагнула за мальчикомъ, а потомъ помогла войти сестрѣ. Каждый занялся своимъ дѣломъ. Иногда Нелли, вытаскивая удочку, недовольнымъ тономъ произносила нараспѣвъ одну и ту же англійскую фразу, и тогда Фредъ поглядывалъ на нее и удивленно дергалъ плечомъ.

«Должно быть, сердится, а все-таки, какъ хороша, точно ангелъ съ неба», — подумалъ Михайловъ и сейчасъ же опустилъ глаза въ книгу, которую не читалъ. Въ этотъ разъ Нелли съ дѣтьми ушла раньше обыкновеннаго. Михайловъ поглядѣлъ имъ вслѣдъ и нахмурился, потомъ нагнулся, чтобы поднять свалившуюся на дно шлюпки фуражку, и замѣтилъ, что тамъ лежать часики Нелли. Онъ взялъ ихъ и внимательно осмотрѣлъ, на крышкѣ была монограмма N. H., сдѣланная изъ маленькихъ брилліантовъ.

«Вотъ случай, вотъ случай, возвращу часы и познакомлюсь, — подумалъ онъ. — Но какъ?.. Кому?.. Кто они такіе, эти англичане, и гдѣ живутъ? Развѣ узнать и отослать черезъ посыльнаго. Нѣтъ, самъ, непремѣнно самъ, пойду и познакомлюсь»… и, бережно спрятавъ часы въ карманъ, онъ быстро пошелъ, почти побѣжалъ домой.

На дачѣ его встрѣтила мать, блѣдная, полная дама, похожая лицомъ и прической на портретъ писательницы Жоржъ Зандъ.

Ея добрые, проницательные глаза въ одну секунду осмотрѣли его съ ногъ до головы. За вечернимъ чаемъ, обращаясь къ сыну, она сказала:

— Ты, Коля, или о чемъ-то думаешь, или у тебя измѣнился вкусъ, третій разъ уже кладешь въ свой стаканъ по два куска сахару, а пить еще не начиналъ.

— Это, мамочка, отъ того, что на душѣ у меня сладко, — отвѣтилъ онъ и улыбнулся.

— Ну, и слава Богу, а только я тебѣ налью другой стаканъ, нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, сиропъ пить.

— Не хочу я чаю, не хочу я чаю, — запѣлъ въ отвѣтъ Михайловъ, всталъ изъ-за стола и ушелъ гулять.

Мать посмотрѣла ему вслѣдъ, стараясь угадать причину его возбужденнаго состоянія. Она любила его за то, что онъ былъ у нея одинъ, за то, что онъ двадцати трехъ лѣтъ перешелъ уже на четвертый курсъ и всегда былъ съ нею откровененъ. Всякая перемѣна въ настроеніи сына ее тревожила.

«Самъ разскажетъ», — подумала она, желая себя успокоить, и стала накладывать ложечкой варенье.

Михайловъ до разсвѣта ходилъ по морскому берегу, спотыкаясь о камни, и напѣвалъ какой-то неизвѣстный мотивъ, а на слѣдующій день задолго до вечера сидѣлъ уже въ шлюпкѣ, волновался и мысленно подсмѣивался надъ собой. Онъ рѣшилъ передать Нелли часы самъ здѣсь же въ шлюпкѣ. Маленькая стрѣлка на нихъ дошла уже до пяти, потомъ до половины шестого и, наконецъ, до семи, а Нелли не приходила. Вода въ морѣ посвѣтлѣла, мачты покачивавшихся на якорѣ барказовъ стали отражаться рѣзко очерченными спиралями. Слышались издалека свистки парового трамвая и военная музыка. Зашло солнце. Рыбаки варили на берегу ужинъ и огненные языки костра выдѣлялись все ярче и ярче на темно-фіолетовомъ, почти черномъ, фонѣ откоса. Стало свѣжо. Михайловъ встрепенулся, вышелъ изъ шлюпки и не зналъ, что ему дѣлать…

«А найти ее сегодня же нужно и передать часы нужно, а то вѣдь за вора принять могутъ», — думалъ онъ, и отъ одной этой мысли ему стало жарко, точно его уже уличили въ воровствѣ.

По тропинкѣ спускался внизъ, побрякивая ведромъ, садовникъ Филиппъ, красивый парень, вѣчно балагурившій со всѣми дачными горничными.

— Ты что, Филиппъ? — спросилъ Михайловъ только для того, чтобы заговорить и не такъ остро чувствовать свою безпомощность.

— Да нашъ паничъ за морской водой для акварія послали, рыбъ тамъ какихъ-то новыхъ купили, которыя въ прѣсной водѣ дохнутъ.

— Рыбъ? Такъ. Ага. А послушай, Филиппъ, ты не знаешь, кто живетъ на сосѣдней дачѣ?

— Да тамъ многіе живутъ.

— Тутъ, видишь ли, одно семейство изъ Петербурга должно пріѣхать… — солгалъ Михайловъ.

Филиппъ вопросительно посмотрѣлъ, но, какъ любитель поговорить, не придрался къ неопредѣленности отвѣта, а, загибая пальцы, началъ перечислять одну за другой фамиліи.

— На сосѣдней дачѣ сейчасъ находятся: Розенкранцовы, Финкельштейновы, потомъ докторъ Ивановъ, потомъ англичане Вилькинсовы, потомъ Козловская, это любовница хозяинова, — добавилъ онъ почему-то шепотомъ и наклонилъ голову.

— Хорошо, такъ. Ну, иди себѣ, бери воду.

— Такъ нѣту, которыхъ вамъ нужно?

— Нѣтъ, нѣтъ, да это ничего, — отвѣтилъ Михайловъ и, не глядя на Филиппа, пошелъ домой переодѣться.

«Вилькинсъ, Вилькинсъ, это они, навѣрное они, другихъ англичанъ здѣсь нѣтъ», — думалъ онъ, застегивая передъ зеркаломъ дрожавшими руками воротъ чистаго кителя.

II

Во дворѣ чужой дачи Михайловъ почувствовалъ себя очень неловко и совсѣмъ испугался, когда придавилъ кнопку звонка возлѣ двери, на которой была табличка съ надписью Charles Wilkins^[1]. Ему отворила пожилая дама и на ужаснѣйшемъ русскомъ языкѣ спросила, что нужно.

При словѣ «часы» его впустили, а потомъ пригласили въ гостиную. Здѣсь ярко горѣла какая-то усовершенствованная лампа и освѣщала простую мебель, обитую зеленой кожей. Во всей комнатѣ, кромѣ двухъ старинныхъ гравюръ въ золотыхъ рамахъ, не было ни украшеній, ни цвѣтовъ, но бросалась въ глаза чистота, какъ на военномъ кораблѣ. Сначала вышелъ Вилькинсъ, высокій, сѣдой старикъ съ бритымъ подбородкомъ и спокойнымъ холоднымъ взглядомъ, — такъ смотрятъ безсердечные учителя на экзаменахъ, — онъ заговорилъ по-русски еще хуже, чѣмъ его жена, и, замѣтивъ, что Михайловъ его не понимаетъ, спросилъ по-французски, можетъ ли господинъ студентъ поддерживать разговоръ на этомъ языкѣ. Михайловъ отвѣтилъ утвердительно и протянулъ ему на ладони часики Нелли.

— Ого, го, го, oui, oui, tout de suite… tout de suite^[2] мой дочъ, — заговорилъ Вилькинсъ, потомъ поклонился и, не взявъ часовъ, позвалъ хриплымъ голосомъ. — Нелли, Нелли…

Прошла минута. Англичанинъ посмотрѣлъ тѣмъ же холоднымъ взглядомъ на дверь и пожевалъ губами.

Послышался легкій стукъ каблучковъ, дверь безшумно отворилась и вошла Нелли. Едва замѣтно отвѣтивъ на поклонъ Михайлова, она остановилась возлѣ отца и на ея щекахъ выступили два розовыхъ пятна. Безъ шляпы, въ простомъ домашнемъ платьѣ, она казалась совсѣмъ взрослой, свѣтлые глаза ея глядѣли немного испуганно.

«А что, если все это мнѣ снится?» — подумалъ Михайловъ.

Вилькинсъ сказалъ что-то дочери по-англійски, потомъ указалъ Михайлову на кресло, сѣлъ самъ и снова пожевалъ губами. Послѣ его фразы Нелли покраснѣла еще сильнѣе и, обращаясь къ Михайлову съ чисто-русскимъ акцентомъ, сказала:

— Вы принесли мои часы, папа васъ благодаритъ и проситъ разсказать, гдѣ вы ихъ нашли, онъ самъ по-русски плохо понимаетъ.

— Я еще вчера нашелъ ихъ на днѣ шлюпки и хотѣлъ отдать, а вы ушли, и я не зналъ, какъ васъ найти, сегодня я случайно узналъ вашъ адресъ… — Михайловъ говорилъ и почти не слыхалъ своего голоса.

— Да? Какъ я рада. Мама была очень недовольна, что я ихъ потеряла, а папа навсегда запретилъ ходить ловить рыбу изъ шлюпки, это было наше самое большое удовольствіе.

— Какъ вы хорошо говорите по-русски, — сказалъ Михайловъ.

— О да, я вѣдь только родилась въ Нью-Кестлѣ, а съ семи лѣтъ росла и училась здѣсь, — Нелли улыбнулась, ея глаза уже не глядѣли испуганно, а только блестѣли. — Знаете, — продолжала она, — эти часики мнѣ подарила мама, а ей бабушка. Фамилія бабушки до замужества была Гордонъ, и ея отецъ былъ въ родствѣ съ нашимъ знаменитымъ поэтомъ Lord Hordon Byron^[3].

Михайлову хотѣлось еще и еще слушать, какъ звучитъ ея голосъ, и смотрѣть, какъ мѣняется выраженіе ея ясныхъ глазъ. Чтобы ей дать тему, онъ спросилъ: какое именно родство существуетъ между ихъ фамиліей и Байрономъ. Нелли оживилась и стала подробно разсказывать, потомъ перешла къ русскимъ поэтамъ и сказала, что больше всѣхъ ей нравится Лермонтовъ и она знаетъ его сочиненія лучше чѣмъ Байрона, котораго всего ей папа и мама не позволяютъ читать. Потомъ она спросила Михайлова: нравится ли ему стихотвореніе въ прозѣ Тургенева «Христосъ». Онъ отвѣтилъ, что очень нравится, но смутился, такъ какъ совсѣмъ не помнилъ этого стихотворенія. Изъ дальнѣйшаго разговора онъ узналъ, что Нелли готовилась держать окончательный экзаменъ при русской гимназіи, и къ ней и ея сестрѣ ходятъ на домъ учителя, а къ профессору музыки она ѣздитъ по средамъ и субботамъ, но игры на роялѣ не любитъ, потому что на этомъ инструментѣ играютъ рѣшительно всѣ барышни.

— А мнѣ совсѣмъ не хочется быть такою, какъ всѣ, — добавила она.

Старикъ Вилькинсъ посмотрѣлъ на Нелли и что-то пробормоталъ. Было замѣтно, что онъ не понимаетъ ни одного слова и удивляется, отчего Нелли такъ долго говоритъ.

Она вдругъ умолкла, снова покраснѣла и потомъ совсѣмъ другимъ тономъ сказала:

— Папа проситъ васъ сообщить: какое вознагражденіе вы желаете получить за то, что принесли часы?

— Я думаю, всякій человѣкъ долженъ возвратить найденную вещь и безъ вознагражденія, — отвѣтилъ Михайловъ, сдерживая чуть было не прорвавшееся въ голосѣ раздраженіе.

Нелли перевела. Вилькинсъ криво улыбнулся.

— Папа понялъ, — сказала Нелли.

Старикъ вдругъ поднялся съ кресла и заскрипѣлъ своими необыкновенной толщины подошвами.

«Пора значитъ уходить, — подумалъ Михайловъ, — а-то еще старая обезьяна сочтетъ меня хамомъ и не пригласитъ бывать, и тогда будетъ трудно поддерживать знакомство съ этой безконечно милой дѣвочкой». Онъ всталъ и раскланялся.

Нелли крѣпко пожала ему руку. Англичанинъ расшаркался и, еще сильнѣе скрипя подошвами, самъ пошелъ затворять за нимъ двери.

Показавшаяся изъ другихъ дверей мистрисъ Вилькинсъ только издали кивнула головой. Бывать его не пригласили. Выйдя на улицу, Михайловъ чуть было не попалъ подъ проходившій возлѣ самаго тротуара трамвай. На душѣ у него было тревожно и не хотѣлось ни съ кѣмъ говорить.

Когда Михайловъ пришелъ пожелать спокойной ночи матери, она приложила свою ладонь къ его лбу и сказала:

— Нѣтъ ли у тебя, Коля, жара? Ты вотъ по вечерамъ все бродишь возлѣ моря, надѣвалъ бы, право, фуфайку…

Эта простая фраза показалась ему необыкновенно пошлой, а выразившаяся въ ней любовь матери — чисто животной.

— Ты, мама, иногда думаешь, думаешь да и выдумаешь, — отвѣтилъ онъ, вышелъ изъ столовой и заперся въ своей комнатѣ на ключъ.

Черезъ окно было слышно, какъ возлѣ воротъ игралъ на гармоникѣ Филиппъ, и эти звуки такъ раздражали, что хотѣлось выбѣжать за ворота, вырвать гармонику изъ рукъ Филиппа и разбить ее о тротуаръ. Больше всего мучила твердая увѣренность въ томъ, что попасть въ число знакомыхъ Вилькинсовъ ему не удастся и Нелли навсегда останется для него далекой. До сихъ поръ Михайловъ никогда серьезно не увлекался ни одной порядочной женщиной, и если барышни были съ нимъ особенно внимательны, то онъ думалъ, что за нимъ ухаживаютъ только потому, что у его матери большое состояніе и онъ ея единственный наслѣдникъ. Женщины легкаго поведенія успѣли надоѣсть. Отецъ его умеръ очень давно и Михайловъ, кромѣ самого себя, любилъ только мать.

Сознаніе, что сегодня онъ отвѣтилъ ей грубо и огорчилъ ее и безъ того всегда больную и озабоченную, еще больше портило настроеніе.

III

На слѣдующій день Михайловъ проснулся уже спокойнымъ и даже веселымъ. Онъ былъ особенно внимателенъ съ матерью, шутилъ и серьезно упрашивалъ ее съѣздить въ Вѣну посовѣтоваться съ докторами.

Къ вечеру его все-таки стало тянуть къ морю и въ головѣ переворачивалась все одна и та же мысль: «а можетъ быть, Нелли снова придетъ въ шлюпку, можетъ быть, она уже тамъ»…

Вмѣсто Вилькинсовъ въ шлюпкѣ сидѣлъ и сопѣлъ надъ этюдомъ, поминутно откидывая назадъ голову, художникъ Ванюхинъ.

«И чего онъ, дуракъ, сюда забрался? — подумалъ Михайловъ. — Можетъ, Нелли и приходила, да, увидавъ такую рожу, сейчасъ же и ушла», — и потомъ, желая сдѣлать Ванюхину что-нибудь непріятное, сказалъ:

— А, здравствуйте, вы еще не уѣхали?

— Здравствуйте, нѣтъ, еще не уѣхалъ, — отвѣтилъ Ванюхинъ и поднялъ голову.

— Когда же вы ѣдете?

— Да куда?

— А вы же собирались въ какую-то деревню, иконостасъ ремонтировать.

— Не ремонтировать, а реставрировать, — сказалъ Ванюхинъ и посмотрѣлъ искоса, какъ собака, которую ни съ того, ни съ сего дернули за хвостъ.

— Не понимаю васъ, ей Богу, — продолжалъ Михайловъ, стараясь ногою спихнуть въ море камень. — Положимъ, вы академіи не окончили, но вы же тамъ, кажется, полгода числились вольнослушателемъ… и потомъ ѣздить ремонтировать церкви. Не понимаю. Вы бы лучше картину написали, да продали бы ее тысячъ за пять. Вотъ Синявинъ помоложе васъ, а на послѣдней выставкѣ только и разговоровъ, что объ его картинѣ.

— Не всѣмъ же Синявиными быть, — отвѣтилъ, краснѣя, Ванюхинъ и съ искусственно равнодушнымъ видомъ снова откинулся назадъ, потомъ прищурился и сдѣлалъ одинъ мазокъ.

Михайловъ изо всей силы ударилъ ногою по камню, котораго не могъ спихнуть, и, посвистывая, пошелъ на гору. Когда стемнѣло, онъ поѣхалъ въ городъ, тамъ долго игралъ въ кондитерской на билліардѣ и выигралъ восемь партій подъ рядъ.

«Значитъ, въ любви не везетъ», — думалъ онъ и началъ ставить куши угломъ, пока не проигралъ.

Михайловъ не видалъ Нелли цѣлыхъ три дня, а желаніе побыть возлѣ нея и поговорить росло все сильнѣе и сильнѣе. Онъ не зналъ, что предпринять, сердился на самого себя и на всѣхъ окружающихъ, а послѣднюю ночь совсѣмъ не могъ уснуть. Проворочавшись въ духотѣ до пяти часовъ утра, онъ одѣлся и пошелъ купаться. День уже начался, но жара еще не чувствовалась. Море было спокойное, однотонное, чуть потемнѣе неба. Въ купальнѣ пахло мокрымъ деревомъ и было прохладно. Вода мѣрно шлепала по обросшимъ мхомъ ступенькамъ лѣстницы. На тропинкѣ, ведущей къ морю, послышались какъ будто знакомые шаги. Михайловъ выглянулъ въ крохотное окошечко, пробитое въ досчатой стѣнѣ, и почувствовалъ, что у него вдругъ захватило дыханіе. Къ сосѣдней купальнѣ, стоявшей шагахъ въ двадцати, шли Нелли и ея мать.

«Нужно уйти, — подумалъ онъ, — но если я сейчасъ выйду, я могу ихъ смутить. Подожду, пока затворятъ дверь»… — и не отрываясь отъ окошечка, онъ остался. Минутъ черезъ пять на лѣстницѣ сосѣдней купальни показались двѣ фигуры въ темно-синихъ костюмахъ. Уродство худого изогнутаго впередъ, какъ сухая палка, тѣла матери подчеркивала стройная изящная фигурка Нелли. Открытый матросскій воротникъ обнажалъ вполнѣ сформировавшіяся плечи и часть груди. Михайлова удивила правильность линій, идущихъ изъ-подъ ея нѣжныхъ рукъ къ бедрамъ, и бѣлизна всего ея молодого тѣла.

«Нужно уйти», — снова подумалъ онъ и всталъ съ лавки, но вмѣсто того, чтобы направиться къ двери, снова прильнулъ къ окошечку, увидѣлъ, какъ Нелли, поднявъ обѣ руки, поправляла прическу, и понялъ, что уйти отсюда онъ не въ силахъ. «Пусть подло, пусть гадко, а я не могу, не могу»… — оправдывался онъ мысленно передъ самимъ собой.

Мать Нелли нѣсколько разъ окунулась, какъ-то странно подвизгивая, — должно быть вода показалась ей холодной, сейчасъ же вышла и закуталась въ мохнатую простыню. Потомъ она побѣжала въ купальню, снова вернулась и, раскрывая неестественно широко ротъ, что-то закричала далеко уплывшей дочери.

Съ моря прозвенѣлъ короткій отвѣтъ. Головка Нелли съ высокой прической стала приближаться къ берегу.

Доплывъ до купальни, она поднялась по лѣстничкѣ на площадку, повернулась къ Михайлову бокомъ и медленно стала снимать свой намокшій, казавшійся чернымъ, костюмъ. Затѣмъ подняла его, прищурилась, поглядѣла нѣсколько секундъ на заискрившееся уже зеленоватое море и такъ же медленно вошла въ купальню.

Михайловъ отошелъ отъ окна и сѣлъ. Голова немного кружилась, онъ слышалъ удары своего сердца и мысли бѣжали одна за другой.

«Если бы кто-нибудь могъ знать, что я сейчасъ чувствую, то конечно, объяснилъ бы мое волненіе тѣмъ, что мнѣ двадцать три года, и я видѣлъ обнаженную дѣвушку, но это не такъ. Почти каждый день я вижу цѣлые десятки всякихъ женщинъ, купающихся на открытомъ берегу, и ни одна изъ нихъ не производила на меня такого именно впечатлѣнія. Трудно во всемъ этомъ разобраться, да и не къ чему разбираться!..»

Черезъ нѣсколько дней Михайловъ встрѣтилъ Нелли на главной улицѣ у витрины магазина съ иностранными книгами и, когда поздоровался, почувствовалъ, что теперь Нелли для него еще ближе и дороже.

Пошли вмѣстѣ. Ему хотѣлось говорить съ ней какъ можно больше. Но вмѣсто умныхъ фразъ, которыми онъ собирался ее заинтересовать, онъ говорилъ о томъ, что многіе одесскіе студенты даже и въ жару носятъ Николаевскія шинели, что юридическій факультетъ самый легкій и онъ жалѣетъ, отчего не поступилъ на математическій. Въ односложныхъ отвѣтахъ Нелли слышалось, что она рада встрѣчѣ съ нимъ, но въ то же время она постоянно тревожно оглядывалась, точно боялась еще кого-то встрѣтить другого.

Возлѣ станціи трамвая пришлось обождать поѣзда, и Нелли, стѣсняясь, попросила, чтобы онъ не садился съ нею въ одинъ вагонъ. Михайловъ въ знакъ согласія только грустно кивнулъ головой и потомъ спросилъ, откуда она возвращается. Нелли отвѣтила, что съ урока музыки, и сказала адресъ профессора, у котораго брала уроки. Михайловъ снова повеселѣлъ и на прощаніе пожалъ ея маленькую ручку съ розовыми ногтями.

Черезъ два дня, въ субботу, онъ пошелъ къ дому, гдѣ жилъ профессоръ, и у подъѣзда дождался, пока выйдетъ Нелли.

Увидавъ его, она покраснѣла и сказала:

— Я знала, что сегодня увижу васъ.

Разговаривали уже свободнѣе и Нелли разсказала, какъ она проводить день, какія у нея хорошія отношенія съ матерью, но ничего не упомянула объ отцѣ. Михайловъ говорилъ о себѣ и о своей предыдущей жизни, въ большинствѣ случаевъ свободной и пустой, которая его не удовлетворяетъ. И было въ этихъ простыхъ разговорахъ что-то хорошее и не шаблонное, и ему казалось невозможнымъ говорить такъ съ какой-нибудь другой барышней. Иногда на станціи трамвая онъ молча смотрѣлъ на граціозную фигурку сидѣвшей возлѣ него Нелли и думалъ: «ты необыкновенная, хорошая, чистая дѣвушка, но наступитъ время, когда жизнь тебя сдѣлаетъ самой обыкновенной. Какія бы ты умныя слова ни говорила, но ты женщина и рано или поздно будешь принадлежать какому-нибудь пошляку и будешь считать себя въ его объятіяхъ самой счастливой», — и Михайлову дѣлалось грустно.

Встрѣчались каждую среду и субботу, хотя и не условливались объ этомъ. Такъ же безъ словъ Михайлову было ясно, что бывать у родителей Нелли нельзя, и что ея отецъ и мать очень не любятъ русскихъ.

Нелли стала ему часто сниться и теперь онъ мысленно раздѣлялъ всѣ дни на интересные — среды и субботы и остальные, скучные, въ которые не зналъ, куда себя дѣвать.

IV

Къ концу августа многіе изъ дачниковъ, также и семья Вилькинсовъ переѣхали въ городъ. Для Михайлова наступили скучные и тяжелые дни. Здоровье матери становилось все хуже и у нея опухли ноги. Онъ не могъ простить себѣ тайнаго, постоянно мучившаго его желанія, чтобы она поскорѣе уѣхала въ деревню, куда уже давно собиралась. Почти цѣлый день онъ проводилъ возлѣ ея постели и старался казаться особенно нѣжнымъ и откровеннымъ, но это плохо удавалось. Онъ не хотѣлъ и не могъ теперь разсказать ей о самомъ важномъ, какъ онъ думалъ, въ его жизни: о своемъ увлеченіи Нелли. Мать, казалось, чувствовала это и огорчалась, но старалась не показывать своего огорченія. Она только грустно смотрѣла своими умными, усталыми глазами, гладила его по рукѣ и называла своимъ сердечнымъ, любящимъ, чистымъ мальчикомъ. Ея ласковыя слова мучили Михайлова еще больше и звучали въ ушахъ, какъ бранныя, и тогда ему хотѣлось поскорѣе уѣхать въ городъ.

Однажды, ожидая Нелли, онъ замѣтилъ на воротахъ дома, изъ котораго она должна была выйти, билетикъ съ надписью, что здѣсь отдаются двѣ меблированныя комнаты. Квартира приходилась на одной площадкѣ и противъ дверей профессора музыки. Михайловъ бѣгло оглядѣлъ ее и, несмотря на сравнительно дорогую плату, — семьдесятъ пять рублей въ мѣсяцъ, — сейчасъ же далъ задатокъ и при этомъ очень волновался. Мысль, что Нелли можетъ когда-нибудь къ нему зайти, его жгла, была сладка и страшна.

Въ этотъ день Нелли встрѣтила его особенно радостно. Желая ее обрадовать еще больше, Михайловъ сказалъ, что сейчасъ нанялъ здѣсь квартиру, въ которой будетъ жить зимой. Противъ его ожиданія, личико Нелли приняло испуганное выраженіе и она сказала:

— Ахъ, право… Лучше бы этого не нужно было…

— Да почему?

— Такъ. Лучше бы не нужно… — и Нелли ничего больше не хотѣла, или не умѣла сказать.

Перемѣнили разговоръ, но хорошее настроеніе, съ которымъ она вышла, уже не вернулось къ ней, и Михайлову казалось, что Нелли теперь похожа на дитя, никогда не подозрѣвавшее о томъ, что существуетъ смерть, для котораго вдругъ стала ясной ея неизбѣжность.

Передъ отъѣздомъ въ деревню мать Михайлова захотѣла посмотрѣть, гдѣ онъ будетъ жить зимой. Комнаты и меблировка ей понравились, она только не могла понять, зачѣмъ Коля нашелъ квартиру такъ далеко отъ университета. На ея разспросы Михайловъ отвѣчалъ длинными, плохо склеенными фразами, что онъ будетъ писать сочиненіе и хочетъ уединиться отъ частыхъ посѣщеній товарищей, которые будутъ мѣшать. На четвертомъ курсѣ никакого обязательнаго сочиненія писать не было нужно, и послѣ каждой выдуманной фразы онъ чувствовалъ себя неловко, точно его уличили во лжи.

На вокзалѣ, передъ уходомъ курьерскаго поѣзда, съ которымъ уѣзжала мать, на душѣ было особенно больно. Крѣпко цѣлуя ее, пока раздались три удара послѣдняго звонка, Михайловъ заплакалъ.

— Пиши же, Колечка, пожалуйста, пиши, — говорила она, когда вагоны поплыли вдоль платформы.

На слѣдующій день онъ уже шелъ по улицѣ рядомъ съ Нелли, говорилъ ей о своей любви и радовался тому, что вернется въ свою одинокую квартиру, гдѣ ни передъ кѣмъ не нужно будетъ лгать и можно безъ конца думать о своемъ личномъ счастьѣ. Мысль упросить Нелли, чтобы она хотя на пять минутъ зашла къ нему, приходила въ голову все чаще и чаще, — и днемъ, и ночью. Онъ стыдился этой мысли и гналъ ее отъ себя. Но сейчасъ какъ будто бы кто-то другой шепталъ ему:

«Да вѣдь ты же не съ дурнымъ намѣреніемъ хочешь ее позвать, а только затѣмъ, чтобы побыть совсѣмъ, совсѣмъ вдвоемъ, а это невозможно ни въ театрѣ, ни на улицѣ… Ничего худого въ этомъ желаніи нѣтъ. Просто, мнительность какая-то»…

Свиданья съ Нелли на улицѣ уже перестали волновать, у него являлось только особенно хорошее настроеніе духа, и тогда всѣ остальные люди казались неумными и безцвѣтными. Разговаривали о своихъ желаніяхъ, о своемъ прошломъ и объ отношеніяхъ съ родными.

Слышно было, что для Нелли тяжелѣе всего въ отношеніяхъ этихъ, скрывать свое знакомство съ нимъ. На слова любви она обыкновенно ничего не отвѣчала, а только краснѣла и щурилась, но разъ сказала, что ея чувство къ нему кажется ей похожимъ на то, которое испытывала героиня романа Фламмаріона «Stella» къ молодому ученому. Михайловъ, никогда не читавшій этого романа, сейчасъ же купилъ его и, когда прочелъ, долго не могъ успокоиться отъ радости, потому что тамъ описывалась самая горячая любовь. Какъ-то заговорили объ англичанахъ, и онъ сталъ доказывать, что большинство изъ нихъ живетъ только чистымъ разсудкомъ, безъ всякаго участія того, что называется сердцемъ.

— О, это только такъ кажется, — отвѣтила Нелли, — мой папа на видъ вообще очень суровъ, а между тѣмъ недавно онъ пожертвовалъ тридцать фунтовъ стерлинговъ въ пользу людей, пострадавшихъ гдѣ-то заграницей отъ наводненія.

Михайловъ промолчалъ, но подумалъ, что добродѣтель людей, гуманные поступки которыхъ могутъ быть измѣряемы только деньгами, должна быть не велика.

V

Днемъ все чаще и чаще моросилъ дождикъ, а по вечерамъ надъ городомъ стоялъ туманъ, сквозь который электрическіе фонари казались фіолетовыми пятнами. Рано темнѣло, и съ первыхъ чиселъ ноября Нелли стала пріѣзжать на уроки музыки или съ отцомъ, или съ компаньонкой миссъ Госкинсъ, очень похожей на одряхлѣвшую левретку.

Разговаривать можно было только на лѣстницѣ въ теченіе нѣсколькихъ секундъ и съ большой осторожностью.

Услыхавъ, какъ хлопнула нижняя парадная дверь за Нелли, Михайловъ бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и бранился неизвѣстно по чьему адресу, потомъ шелъ гулять. Монотонный шумъ воды, сбѣгавшей по водосточнымъ трубамъ, и трескъ извозчичьихъ дрожекъ о мостовую раздражали и нагоняли невеселыя мысли. И тогда ему приходило въ голову, что его романъ въ сущности выдуманъ имъ самимъ, и ни онъ, ни Нелли на самомъ дѣлѣ не любятъ другъ друга, и имъ пріятна только тайна. Проходило два дня. Нелли снова подымалась по лѣстницѣ съ муфтой и папкой нотъ въ рукахъ, въ бобровой шапочкѣ, раскраснѣвшаяся, радостно поглядывая своими лучистыми глазами, и сердце у него падало, онъ улыбался ей въ отвѣтъ самъ, и весь міръ опять сосредоточивался въ этихъ глазахъ, муфтѣ и шапочкѣ.

Выдалась одна особенно непріятная недѣля. Миссъ Госкинсъ почему-то начала провожать Нелли до самыхъ дверей квартиры профессора и говорить стало совсѣмъ невозможно. Кромѣ того, Михайловъ получилъ отъ матери два непріятныхъ письма. Въ одномъ было написано, что здоровье ея не улучшается, и она чувствуетъ свою скорую кончину. Въ другомъ мать упрекала его за рѣдкія письма и просила пріѣхать на рождественскіе праздники, какъ можно раньше, чтобы поговорить о дѣлахъ по имѣнію, сильно запутанныхъ управляющимъ.

Хотѣлось подѣлиться всѣмъ этимъ съ Нелли и все не представлялось удобнаго случая. Нѣсколько разъ онъ встрѣтилъ на улицѣ самого мистера Вилькинса, и тотъ, отвѣчая на его поклоны, всякій разъ, какъ казалось Михайлову, смотрѣлъ на него съ презрительной усмѣшкой. Настроеніе портилось съ каждымъ днемъ все больше и больше, хотѣлось сдѣлать какую-нибудь гадость или глупость, чтобы уйти отъ самого себя. Давило и полное бездѣлье. Въ слѣдующую среду Нелли провожалъ отецъ и не поднялся до верхней площадки лѣстницы, а сейчасъ же ушелъ.

Услыхавъ стукъ затворившейся за Вилькинсомъ двери, Михайловъ бросился навстрѣчу къ Нелли и неожиданно для самого себя схватилъ ее за обѣ руки и заговорилъ:

— Нелли, Нелли, хорошая моя, я не могу безъ васъ… Если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело.

Она остановилась и ея глаза съ тревогой расширились.

— Что вы, Николай Николаевичъ, что съ вами?

— На душѣ у меня плохо, я съ вами двѣ недѣли не говорилъ, — кажется, будто годъ. Вотъ такъ, какъ въ жару пить хочется и не знаешь, гдѣ достать воды.

— Случилось что-нибудь?

— Нѣтъ, ничего не случилось, но если я съ вами не поговорю, я съ ума сойду. Нелли, золотая моя, можетъ случиться, что я уѣду къ матери, она больна, тогда мы долго не увидимся. Понимаете, если я не побуду съ вами, я не уѣду, не уѣду, если бы даже она еще и еще меня звала… Нелли, пойдемте ко мнѣ. Меня измучили эти свиданія изъ-за угла. Пойдемъ. Вашему отцу и въ голову не придетъ, что вы не были на урокѣ, а профессору какое дѣло, онъ подумаетъ, что вы больны, вѣдь, провѣрять никто не станетъ.

— Это… это невозможно…

— Это такъ просто, какъ вы себѣ и представить не можете. Выбросьте изъ головы, хоть на этотъ разъ, всѣ ваши понятія, мѣшающія вамъ жить.

Михайловъ снова взялъ ея обѣ руки и съ тоскою смотрѣлъ ей въ глава, повторяя одинъ за другимъ всѣ приходившіе ему въ голову доводы. Незамѣтно они дошли до дверей его квартиры. Глаза Нелли расширились еще сильнѣе, когда она переступила порогъ и очутилась въ ярко освѣщенной комнатѣ.

— Сядьте, сядьте, — говорилъ тѣмъ же прерывающимся голосомъ Михайловъ и подвелъ ее къ тахтѣ. — Дурного въ этомъ ничего нѣтъ, поймите, вы мой единственный другъ, я больше никого и ничего не люблю.

Нелли автоматически сѣла. Лампа съ рефлекторомъ и огромный письменный столъ, уставленный фотографіями, и этажерка съ книгами, которые она видѣла въ первый разъ, — все закачалось и поплыло у нея въ глазахъ и ей казалось, что все это она видитъ во снѣ.

Михайловъ сталъ передъ нею на колѣни и снялъ съ ея головы бобровую шапочку, влажную отъ инея.

— Вотъ вы и у меня, вѣдь ничего страшнаго нѣтъ, правда нѣтъ? — говорилъ онъ, заглядывая ей въ глаза.

Нелли молчала.

— Нелли, утѣшьте меня, скажите мнѣ что-нибудь, вѣдь вы любите меня?

— Я не знаю, что вамъ нужно, — сказала она.

— Я извелся за это время. Меня давятъ тяжелыя предчувствія, можетъ быть, скоро умретъ моя мать, и я останусь одинъ, — но не въ этомъ даже вся тяжесть моего настроенія. Я не знаю, зачѣмъ я живу и зачѣмъ я учусь въ университетѣ, мнѣ стыдно такъ жить. Никогда и никому другому я въ этомъ не признавался, такъ какъ не признаются въ такихъ вещахъ тысячи людей, а вамъ я говорю, и мнѣ кажется, что одна вы только можете меня вывести изъ этого тяжелаго состоянія.

— Я думаю, это не въ моихъ силахъ. Все жъ я васъ не понимаю, — задумчиво сказала Нелли. — Работайте больше, читайте. Прочтите романъ Диккенса «Николай Никльби», это моя любимая книга, тамъ настоящія несчастья описаны и люди умѣли переносить эти несчастья.

«Она не хочетъ меня понять, — подумалъ Михайловъ, — при чемъ тутъ книги?..» Онъ сѣлъ рядомъ съ ней и вслухъ добавилъ:

— Мнѣ не книги нужны, мнѣ живого слова, ласки, сочувствія хочется.

— Я сочувствую вамъ, вы видите, я въ вашей комнатѣ.

— Я вижу это, моя славная Нелличка.

Михайловъ вдругъ обнялъ ее за талію и впился поцѣлуемъ въ ея губы.

Въ вискахъ у него застучало и въ одну секунду пересохло во рту.

Нелли съ усиліемъ отдернула свое личико, на ея рѣсницахъ заблестѣли слезы.

— Я не желаю, я не желаю… — отрывисто проговорила она и встала съ тахты.

— Нелли, голубчикъ, простите, я забылся, я сознаюсь…

Михайловъ опустилъ голову и, чтобы не встрѣчаться съ ея испуганными, влажными глазами, заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Чувствовалось ужасно неловко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гдѣ-то глубоко въ душѣ трепетала радость. Радость эта раздвоялась и происходила, во-первыхъ, отъ того, что, какъ ему казалось, въ отношеніяхъ съ Нелли былъ сдѣланъ огромный шагъ впередъ, — и во-вторыхъ, — онъ испытывалъ чувство человѣка, случайно избѣжавшаго огромной, непоправимой опасности.

Личико Нелли горѣло. Она молча вытерла свои глаза носовымъ платкомъ, высморкалась и сказала упавшимъ голосомъ:

— Видите, что вы сдѣлали, — теперь я совсѣмъ не могу съ вами говорить. Я должна сейчасъ же уйти.

Михайловъ не удерживалъ ее и только повторялъ:

— Не сердитесь на меня, не сердитесь же, право, я не виноватъ.

Когда дверь въ квартиру профессора музыки за ней затворилась, Михайловъ вернулся къ себѣ и заперся на ключъ.

VI

На другой день Михайловъ, злой и молчаливый, пошелъ въ университетъ, былъ на лекціи римскаго права и убѣдился, что совсѣмъ отсталъ отъ курса. Возвращаясь домой, онъ купилъ романъ Диккенса «Николай Никльби», о которомъ говорила Нелли, а послѣ обѣда улегся на тахтѣ и попробовалъ читать, но романъ казался тягучимъ и онъ не могъ себѣ представить никого изъ безчисленныхъ дѣйствующихъ лицъ. «Можетъ быть, для англичанина такая книга — это цѣлое откровеніе, а мнѣ она кажется скучной», — подумалъ Михайловъ, одѣлся и снова вышелъ на улицу. Ясное ощущеніе недовольства собою не давало покоя и казалось, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ человѣка, существованіе котораго было бы болѣе нелѣпо, чѣмъ его.

«За всю жизнь дѣлалъ только однѣ гадости и глупости, — думалъ онъ. — Перепугалъ и взволновалъ дѣвочку, нравственно одинокую и потому беззащитную, которая никогда не будетъ ни моей женой, ни любовницей. Налгалъ, что буду писать сочиненіе, нанялъ дорогую квартиру и не видѣлъ въ этомъ году еще ни одной книги юридическаго содержанія… Обѣщалъ мамѣ писать часто, а не собрался отвѣтить на оба ея отчаянныхъ письма»…

Теперь у него было только два желанія: первое, по возможности дольше не встрѣчаться съ Нелли и, второе, поскорѣе дождаться конца ноября, уѣхать къ матери и разсказать ей все, все, что произошло за это время. Михайловъ былъ увѣренъ, что послѣ такого разговора почувствуетъ себя счастливымъ и способнымъ начать новую осмысленную жизнь, не похожую на ту, которой онъ жилъ до сихъ поръ.

Начать трудиться теперь же ему казалось невозможнымъ и ненужнымъ, потому что за одинъ мѣсяцъ все равно ничего нельзя сдѣлать. Чтобы время бѣжало быстрѣе, онъ рѣшилъ побольше развлекаться и весь слѣдующій день провелъ въ билліардной, гдѣ собирались студенты. Тамъ онъ обѣдалъ, выпилъ много вина и чуть было не отправился съ двумя товарищами, какъ они выражались, «къ женщинамъ». Потомъ раздумалъ, подозвалъ другого извозчика, поднялъ воротникъ и поѣхалъ домой.

На душѣ уже не было такъ тяжело, отъ выпитаго кружилась голова и хотѣлось только спать. Отворившій двери швейцаръ подалъ ему телеграмму, которую принесли еще днемъ. Михайловъ скомкалъ ее и побѣжалъ по лѣстницѣ наверхъ. «Значитъ — мамѣ плохо, — думалъ онъ, стараясь дрожавшей рукою поскорѣе найти въ карманѣ ключъ отъ квартиры. — Пожалуй, придется завтра же уѣхать… А можетъ она просто безпокоится, тогда протелеграфирую». Въ комнатѣ онъ долго искалъ спичекъ, наконецъ нашелъ, зажегъ лампу и вскрылъ телеграмму. Сначала содержаніе ея показалось непонятнымъ, онъ прочелъ еще разъ и по его кожѣ пробѣжалъ морозъ отъ самыхъ пятокъ до затылка, а потомъ всей спинѣ стало жарко, точно на нее положили мочалку съ горячимъ мыломъ. Телеграмма была отъ управляющаго. Онъ сообщалъ о внезапной смерти матери и просилъ распоряженій. Опьяненіе и сонливость, которыя Михайловъ чувствовалъ на улицѣ, пропали въ одну секунду и у него сама собой вдругъ запрыгала нижняя челюсть. Онъ отошелъ къ окну, прислонился лбомъ къ холодной ставнѣ и тихо заплакалъ, едва замѣтно вздрагивая.

До отхода курьерскаго поѣзда пришлось побывать у знакомаго еврея Гринберга и занять денегъ. Услыхавъ печальную новость, Гринбергъ испуганно помоталъ своей гладко-выстриженной головою съ торчащими ушами и, согнувшись, пошелъ къ несгораемой кассѣ доставать деньги.

Михайловъ испортилъ два вексельныхъ бланка и, начавъ писать третій, спросилъ о процентахъ.

— Что значитъ проценты, развѣ я какой процентщикъ, что ли? Вы меня господинъ Михайловъ, оскорбляете. Я этими дѣлами не занимаюсь, а если бы и занимался, то ради такого случая не позволилъ бы себѣ взять ни одной копейки процента, — сказалъ Гринбергъ, снова помоталъ головой и сталъ диктовать текстъ векселя на сто рублей.

«Боже мой, Боже мой, если бы я хоть на письмо ей отвѣтилъ… Вѣдь этого нельзя исправить во всю жизнь, ничѣмъ, ничѣмъ»… — съ ужасомъ думалъ Михайловъ, стараясь слушать голосъ Гринберга.

Получивъ деньги, онъ крѣпко пожалъ Гринбергу руку, потомъ, не считая, высыпалъ ихъ въ карманъ и поѣхалъ домой за вещами. За все это время мысль о Нелли ни разу не пришла ему въ голову. Тяжелѣе всего прошла ночь въ поѣздѣ. Пока не закрылся вагонъ-ресторанъ, Михайловъ сидѣлъ тамъ и пилъ чай, а потомъ до самаго свѣта ходилъ взадъ и впередъ по коридорчику своего жарко натопленнаго вагона. По стекламъ оконъ безпрерывно сбѣгали дождевыя капли и не замѣтно было, когда взошло солнце. Поѣздъ почти безостановочно летѣлъ по мокрымъ, голымъ полямъ, изрѣдка оставляя въ сторонѣ деревню съ почернѣвшими соломенными крышами. Желто-сѣрый дымъ широкой полосою стлался вдоль вагоновъ, точно прилипая къ продрогшей землѣ. Поглядѣвъ на фигуру заспаннаго, промокшаго, укутаннаго въ башлыкъ стрѣлочника, Михайловъ подумалъ, что у этого бѣдняка на совѣсти, навѣрное, легче, чѣмъ у него, и ему захотѣлось очутиться на мѣстѣ стрѣлочника. Вспомнился почему-то Ванюхинъ, который могъ называться художникомъ только потому, что носилъ бархатную куртку и повязывалъ галстукъ узломъ. Картины его никогда не продавались и самымъ художественнымъ въ нихъ была подпись съ мудреными хвостами. Но Ванюхинъ работалъ день и ночь и этой работой и писаніемъ иконостасовъ умудрялся кормить жену и двухъ дѣтишекъ, и Михайлову казалось, что такому человѣку всякій можетъ пожать руку, а на него долженъ смотрѣть съ презрѣніемъ. За полчаса до станціи, на которой нужно было выходить, его снова придавилъ ужасъ, стали трястись руки и хотѣлось плакать.

На платформѣ Михайлова встрѣтилъ кучеръ Вакула въ мокромъ каучуковомъ плащѣ, надѣтомъ поверхъ тулупа и, какъ ему показалось, въ необычайно большихъ, блестѣвшихъ отъ воды, сапогахъ.

Вакула снялъ шапку, поклонился, потомъ, указавъ на вещи, принесенныя артельщикомъ, спросилъ:

— Оце усе?^[4]

— Все, — отвѣтилъ Михайловъ и вышелъ на крыльцо станціи, у котораго стояла знакомая ему коляска, запряженная четверкой вороныхъ лошадей съ подвязанными хвостами.

Запахъ мокрой экипажной кожи и вылинявшая обивка напомнили дѣтство и поѣздки въ этой коляскѣ съ матерью, и длинные разговоры съ ней, въ которыхъ не было неправды. Проѣхали вокзальное шоссе, свернули налѣво и копыта лошадей зачмокали по грунтовой дорогѣ.

Михайловъ долго молчалъ, потомъ спросилъ:

— Когда же это случилось?

— Въ четвергъ, передъ вечеромъ, — отвѣтилъ Вакула, и, не ожидая новаго вопроса, добавилъ. — Вышли они въ переднюю до управляющаго, какъ постоянно, потомъ сѣли на стулъ и сомлѣли. Пока за докторомъ сюды-туды, а онѣ уже и кончились.

— Что же она больна была передъ этимъ?

— Никакъ нѣтъ, только слабыи были, а такъ чтобы лежать, такъ не лежали.

— Кто же теперь тамъ, дома?

— Тетенька Анна Хведоровна вчерась пріѣхали, потомъ докторъ тамъ, предводитель, еще пріѣзжала тая… генеральша… Недрыбайлыха.

— Можетъ быть Адлербаумъ? — переспросилъ машинально Михайловъ.

— Она жъ, она. А управляющій въ городъ поѣхалъ за гробомъ, къ вечернему поѣзду за нимъ посылать еще надо.

Вакула вдругъ обернулся, снялъ шапку и заговорилъ другимъ жалобнымъ голосомъ:

— Теперь, Николай Николаевичъ, милости вашей прошу, не покидайте вы насъ. Управляющій разсчитать меня хочетъ, а куда я пойду, я во дворѣ у васъ и выросъ, и женился. И какъ ваша мамаша, царство имъ небесное, всегда довольніи мною были, такъ и вы довольніи будете. На весь, на весь уѣздъ не было такой барыни и не будетъ…

— Хорошо, хорошо, — отвѣтилъ Михайловъ и, прижавшись въ уголъ коляски, закусилъ нижнюю губу.

VII

Въ передней онъ отдалъ на руки горничной пальто и подумалъ: «теперь нужно какъ можно лучше владѣть собою», — потомъ перекрестился и пошелъ прямо въ залъ.

Покойница лежала на столѣ, съ потемнѣвшимъ, точно испуганнымъ лицомъ. Въ комнатѣ еще носился сладковатый дымъ ладона, сквозь который ясно слышался другой тяжелый запахъ, напомнившій Михайлову аудиторію анатомическаго театра и лекцію по судебной медицинѣ. Приложиться къ вздувшейся, желтой рукѣ покойницы ему было непріятно и страшно.

Онъ перекрестился еще разъ, постоялъ нѣсколько минутъ возлѣ тѣла и вышелъ въ гостиную. Тамъ сидѣли: молодой священникъ, земскій врачъ въ сѣромъ пиджакѣ и нѣсколько дамъ въ траурѣ, говорившихъ шепотомъ. Изъ нихъ онъ узналъ только тетку, сгорбленную старушку, и поцѣловался съ ней три раза, а остальнымъ подалъ руку.

Вечеромъ служили вторую панихиду. Когда запѣли: «Со святыми упокой», Михайловъ весь затрясся и разрыдался такъ, что его подъ руки увели въ другую комнату. Зато на другой день, во время отпѣванія и погребенія, онъ все время стоялъ спокойно и не произнесъ ни одного слова. Слѣдующіе дни прошли въ разговорахъ съ управляющимъ и прислугой. Онъ объявилъ имъ, что поживетъ здѣсь до новаго года и постарается сдѣлать для каждаго, что можетъ.

Во время этихъ разговоровъ ему казалось, что говоритъ не онъ, студентъ Михайловъ, а какой-то другой уже старый человѣкъ, не умѣющій ни сердиться, ни радоваться, ни печалиться. Онъ поблѣднѣлъ и осунулся, а по ночамъ долго не могъ уснуть. Два раза подъ-рядъ ему снилась Нелли, больная и со слезами на глазахъ. Михайловъ приказалъ ложиться въ своей комнатѣ Вакулѣ, который былъ ему симпатичнѣе другихъ. Днемъ онъ тоже избѣгалъ оставаться одинъ и, надѣвъ высокіе сапоги, ходилъ съ управляющимъ по усадьбѣ.

Собаки не узнавали его и лаяли, какъ на чужого, а управляющій, низенькій человѣкъ въ синей фуражкѣ, поднималъ съ земли щепочку или бумажку, грозилъ имъ и говорилъ:

— Пошли вы вонъ, съ ума посходили: на хозяина лаять.

На дворѣ все время лилъ дождь и шумѣлъ вѣтеръ, который ломалъ въ саду деревья, а по ночамъ жалобно стоналъ въ печкахъ. Нѣсколько разъ пріѣзжали въ гости сосѣди, мелкіе землевладѣльцы или кулаки сахаровары и пивовары. Настоящихъ помѣщиковъ въ уѣздѣ почти не осталось. Большинство изъ нихъ зимой жило въ Петербургѣ или, продавъ крестьянамъ дорожавшую съ каждымъ годомъ землю, переселилось навсегда въ городъ. Интеллигенція точно вымерла. Единственный человѣкъ, съ которымъ Михайлову нравилось говорить, былъ докторъ, но и онъ хандрилъ, пилъ много водки и жаловался на отсутствіе квартиръ.

Михайловъ предложилъ ему занять безплатно часть дома подъ квартиру и аптеку. Докторъ согласился, но когда переѣхалъ, прежде всего заплатилъ за три мѣсяца впередъ. Если у доктора не было выѣзда, то послѣ пріема амбулаторныхъ больныхъ цѣлый день проводили вмѣстѣ и, разговаривая, засиживались до глубокой ночи.

Передъ тѣмъ какъ идти спать, докторъ потягивался на диванѣ, какъ котъ, и обыкновенно говорилъ:

— Послушайте, Николаша, право же, вы еще Николаша, а не Николай Николаевичъ, мнѣ безъ васъ будетъ скучно, но уѣзжайте вы, голубчикъ, поскорѣе, не то и университетъ вашъ пропалъ и не только университетъ, а и голова, и здоровье, и нервы, все…

Михайловъ мысленно соглашался съ нимъ, но возвращаться въ Одессу ему не хотѣлось и онъ послалъ прошеніе о переводѣ въ московскій университетъ. Перевода почему-то долго не разрѣшали. Пришлось писать письма къ вліятельнымъ знакомымъ и послать еще нѣсколько прошеній; все это затянулось до половины января. За два мѣсяца Михайловъ сблизился съ докторомъ еще больше и какъ-то разсказалъ обо всемъ, что произошло у него съ Нелли. Потомъ помолчалъ, вздохнулъ и добавилъ:

— Собственно говоря, удирать теперь въ Москву, съ моей стороны, подлость, и эта мысль не даетъ мнѣ покоя. На себя и на весь этотъ глупый романъ мнѣ открыла глаза только смерть матери, а то бы я Богъ знаетъ до чего дошелъ. Но отъ этого не легче, совѣсть меня ужасно мучаетъ… Вы знаете, докторъ, я уже вторую ночь не могу уснуть… А передъ мамой какъ я виноватъ…

— При чемъ тутъ совѣсть, разстроили себѣ нервы и валите на совѣсть, — отвѣтилъ докторъ, подергивая ногою, и продолжалъ. — Все это такъ естественно, такъ естественно, не понимаю, въ чемъ вы себя обвиняете?.. Вѣдь вы кусокъ природы, и эта природа непремѣнно хочетъ, чтобы рано или поздно у васъ было потомство, а потому изо всѣхъ силъ толкаетъ васъ къ женщинѣ и старается дать вамъ ее подъ такимъ соусомъ, какимъ васъ легче всего соблазнить. Въ данномъ случаѣ и золотистые волосы, и интеллигентность, и чудесное сердце, и деспотъ отецъ и все такое…

— Если такъ разсуждать, то стоитъ ли послѣ этого жить на свѣтѣ? — уныло протянулъ Михайловъ.

— Голубчикъ вы мой, голубчикъ вы мой, кто же говоритъ, что стоитъ, но та же природа, для достиженія своихъ цѣлей, вселила въ васъ и въ меня жажду жизни и мы изо всѣхъ силъ все-таки будемъ охранять себя отъ смерти. Былъ у меня одинъ пріятель, все онъ стремился стать выше толпы и сдѣлаться извѣстнымъ и знаменитымъ. Какъ-то, болтая съ нимъ, я успѣлъ его убѣдить, что ни больше ни меньше того, что онъ можетъ сдѣлать, онъ не сдѣлаетъ, и всѣ его старанія напрасны. Тотъ даже втупикъ сталъ, а между тѣмъ это такъ просто. Можетъ быть, я нахалъ, но я твердо увѣренъ, что число несчастныхъ людей въ отношеніи къ числу счастливыхъ, вездѣ и всегда, есть величина постоянная. Для того, чтобы измѣнить это отношеніе, нужно измѣнить самую природу человѣка. Скажутъ, что это возможно, а по моему невозможно. Всѣ усилія въ этомъ отношеніи будутъ похожи на труды Тришки, задумавшаго передѣлать свой кафтанъ. Станутъ люди культурнѣе, — нервная система ихъ станетъ болѣзненнѣе. Налягутъ на физическое развитіе, обязательно получится ущербъ въ нравственной чуткости. А середины нѣтъ и быть не можетъ. То же и въ жизни отдѣльныхъ субъектовъ. Вотъ васъ совѣсть мучитъ, значитъ, вы не безсовѣстный. Черезъ полгода она васъ будетъ мучить меньше, а черезъ годъ совсѣмъ притихнетъ. Съ нравственной стороны это будетъ худо, а зато съ физической хорошо, — нервы, значитъ, въ порядокъ пришли. Фалды урѣзали, зато рукава приточали. Вотъ, милый, что. Не я эту философію выдумалъ, — всѣ ее знаютъ, да почему-то не хотятъ съ ея выводами согласиться. Оно, конечно, отчасти понятно почему, — обидно. Какъ же-съ, помилуйте, высшее существо и вдругъ съ собою ничего подѣлать не можетъ… Дѣлаютъ все время да природа…

Все, что говорилъ въ этотъ разъ докторъ, почему-то не понравилось Михайлову и произвело на него тяжелое впечатлѣніе.

Спорить ему не хотѣлось. Вполнѣ яснымъ представлялось только то, что нужно поскорѣе уѣзжать и начать жить совсѣмъ иначе, чѣмъ онъ жилъ до сихъ поръ. Передъ отъѣздомъ онъ разсчиталъ управляющаго. Вакулу же съ семьей оставилъ и просилъ доктора провѣрять счеты, когда будетъ продаваться хлѣбъ.

Въ самый день отъѣзда выпалъ глубокій снѣгъ и до станціи ѣхали на тройкѣ, запряженной гусемъ. Въ воздухѣ пахло чѣмъ-то новымъ, свѣжимъ, а ночное небо казалось матовымъ, темно-синимъ, какимъ оно лѣтомъ никогда не бываетъ.

Провожавшій Михайлова докторъ за ужиномъ много выпилъ и всю дорогу повторялъ:

— Только слушайте, слушайте, если вы въ этомъ году не выдержите экзаменовъ и захотите перейти на медицинскій факультетъ, то поступайте лучше въ кочегары, въ дворники, сдѣлайтесь наборщикомъ, актеромъ, чѣмъ хотите, но не земскимъ врачемъ. Быть честнымъ земскимъ врачемъ, это все равно, что пуститься пѣшкомъ въ далекую дорогу и надѣть немилосердно жмущіе ботинки, въ которыхъ вы никогда не пойдете скорымъ и ровнымъ шагомъ, а попрыгаете сначала на одной ногѣ, затѣмъ на другой и, предположивъ, что вы этихъ ботинокъ снять не имѣете никакой возможности, вы, въ концѣ концовъ, должны будете ползти на четверенькахъ…

На станціи снова выпили и закусили, а передъ третьимъ звонкомъ крѣпко расцѣловались.

VIII

Новый городъ и новые люди Михайлова очень заинтересовали, и воспоминанія о послѣднихъ мѣсяцахъ жгли не такъ сильно.

Множество церквей, Кремль, огромные дома рядомъ съ одноэтажными деревянными, извозчики, запрашивающіе полтинникъ и соглашающіеся сейчасъ же везти за четвертакъ, купцы, бабы — все это было оригинальное, совсѣмъ иное чѣмъ онъ привыкъ видѣть на югѣ. Ночью, часа въ три, гдѣ-то далеко всегда звонилъ колоколъ и звукъ его, густой и мягкій, какъ отъ удара басового клавиша рояля, медленно несся въ воздухѣ. Подъ этотъ вибрирующій гулъ хорошо думалось.

Михайлову нравилось, по вечерамъ, уходить въ кондитерскую Филиппова и, сидя за столикомъ, сознавать, что изъ тысячи разговаривающихъ и снующихъ взадъ и впередъ людей — ни одинъ его не знаетъ, не подойдетъ и не заговоритъ о томъ, о чемъ такъ непріятно вспоминать.

Осмотрѣвшись, онъ накупилъ учебниковъ, нанялъ квартиру на Малой Бронной и весь отдался занятіямъ. Постоянный трудъ и безсонныя ночи за книгами давали наслажденіе, похожее на какой-то утонченный наркозъ. Цѣль этихъ занятій — дипломъ представлялся только однимъ изъ средствъ устроить свою жизнь такъ, чтобы другіе въ нее не вмѣшивались. А жить нужно стараться, какъ онъ думалъ, такимъ образомъ, чтобы возможно больше завоевать счастья для себя и помогать другимъ добиваться того, что составляетъ счастье съ ихъ точекъ зрѣнія. Иногда, измученный, онъ склонялся на письменный столъ и, охвативъ голову руками, закрывалъ глаза, и ему ясно представлялся морской берегъ, и Нелли, и синее бирюзовое небо и слышался монотонный глухой шумъ волнъ. Михайловъ испуганно поднималъ голову, закуривалъ новую папиросу и думалъ:

«Въ сущности это хорошо, что я здѣсь, въ Москвѣ. Я самъ не зналъ, чего хотѣлъ, и навѣрное принесъ бы бѣдной дѣвочкѣ много горя. Должно быть — есть таки сила, которая устраиваетъ такъ, что результатомъ большого несчастья одного бываетъ счастье другого. Навѣрное и Нелли рада моему отъѣзду… Полюбить меня она не могла, а такъ показалось ей… Если бы я женился на ней, я бы съ ума сошелъ сначала отъ ея корректности, а потомъ отъ ея сентиментальности; черезъ двадцать лѣтъ она навѣрное обратилась бы въ копію своей мамаши»… — и ему припомнилась фигура старой англичанки, выходящей изъ воды. Мысли эти тревожили его все рѣже и рѣже, а къ веснѣ Михайловъ не могъ уже себѣ ясно представить личика Нелли. Чтобы сохранить о ней воспоминаніе, онъ заказалъ роскошный переплетъ для романа «Николай Никльби» и на углу книги велѣлъ вытѣснить золотомъ «Нелли», но самой книги такъ и не прочелъ.

Полугодіе пробѣжало необыкновенно быстро. Первые три экзамена сошли отлично. Хотѣлось выдержать такъ же и остальные. Михайловъ пріучился спать не больше пяти часовъ въ сутки и выкуривалъ за ночь цѣлую сотню папиросъ. Получивъ дипломъ, онъ не обрадовался. Хотѣлось только отдохнуть отъ страшной усталости. Ему казалось, что все это время онъ бѣжалъ впередъ безъ оглядки и теперь вдругъ остановился. Нервы совсѣмъ разстроились. Безъ всякой причины его начинало вдругъ тошнить и вмѣстѣ съ этимъ хотѣлось плакать.

Все лицо его стало угрюмымъ и непривѣтливымъ, и встрѣчные люди сторонились отъ него, какъ отъ пьянаго. Выѣхать домой онъ сейчасъ же не могъ, потому что не прислали еще денегъ.

Михайловъ ясно представлялъ себѣ всю свою усадьбу, какою она должна быть теперь. Домъ съ набитой надъ параднымъ крыльцомъ вывѣской «Земская аптека», по двору ходятъ незнакомые и не считающіе его за хозяина больные мужики и бабы. Покривилась купальня надъ застывшимъ прудомъ. Въ саду дорожки поросли травой, тамъ гуляетъ и насвистываетъ печальные мотивы докторъ, послѣ разговоровъ съ которымъ на душѣ дѣлается еще безнадежнѣе.

Все это разстроитъ еще сильнѣе.

Прежде, чѣмъ ѣхать въ деревню, онъ рѣшилъ путешествовать. Когда почтальонъ принесъ повѣстку съ переводомъ на пятьсотъ рублей, Михайловъ составилъ себѣ такой маршрутъ: Харьковъ, Ростовъ, Владикавказъ, затѣмъ по военно-грузинской дорогѣ до Тифлиса, оттуда въ Батумъ и моремъ до Севастополя, чтобы не быть въ Одессѣ и не разстраивать себя воспоминаніями, отъ которыхъ на душѣ дѣлалось стыдно и досадно.

На все путешествіе съ остановками ушло три недѣли. За это время онъ точно переродился, — прекрасно спалъ, съ аппетитомъ ѣлъ, знакомился съ пассажирами и ухаживалъ за хорошенькими попутчицами. И воспоминанія его не мучили. Въ Батумѣ на пароходѣ передъ третьимъ гудкомъ онъ ходилъ взадъ и впередъ по палубѣ и думалъ:

«Несомнѣнно, въ здоровомъ тѣлѣ здоровая душа, а здоровье приходитъ отъ возможно близкаго общенія съ природой. Докторъ былъ правъ, говоря, что все мое чувство къ Нелли было вполнѣ нормальнымъ, и въ сущности я ничего худого не сдѣлалъ. Не виноватъ я и передъ матерью. Разстроились нервы, вотъ и лѣзла всякая чепуха въ голову».

Глядя съ моря на кавказскія горы, онъ мысленно прощался съ ними. Возлѣ Сочи берегъ былъ особенно красивъ. Солнце вдругъ ушло за далеко протянувшуюся фіолетовую тучу. Лучи золотили ея края и задумчивыя, неподвижныя снѣжныя вершины далекихъ горъ. Туча отражалась въ водѣ, и все море подъ нею стало тоже фіолетовымъ, а на горизонтѣ блестѣла, будто стальная, ярко вычищенная, тоненькая полоска.

За Новороссійскомъ берега стали пологими и пустынными. Въ Ѳеодосію пришли ночью, когда взошла луна. Михайловъ не пошелъ въ городъ, а лежалъ въ каютѣ на койкѣ.

Глядя въ иллюминаторъ, онъ любовался блестками луннаго свѣта на морѣ и думалъ, что эту искрящуюся безконечную полосу назвали «дорогой къ счастью», вѣроятно, потому, что у нея нѣтъ конца.

Послѣ второго гудка лакей внесъ въ его каюту два чемодана съ никкелированными застежками и затѣмъ вошелъ старый господинъ въ элегантномъ дорожномъ костюмѣ, съ холщевой каской на головѣ, которую въ нѣкоторыхъ провинціальныхъ городахъ почему-то называютъ: «здравствуйте-прощайте». Сапоги пассажира легко поскрипывали по коврику каюты. Этотъ скрипъ и вся фигура новаго пассажира показались Михайлову знакомыми и его сердце учащенно заработало. Какое-то чутье, еще ранѣе и вѣрнѣе, чѣмъ глаза, подсказало, что этотъ старикъ — Вилькинсъ. Англичанинъ разложилъ на своей койкѣ зонтикъ, двѣ палки, сумку съ биноклемъ и обернулся. Увидѣвъ Михайлова, онъ очень вѣжливо отвѣтилъ на его поклонъ, подалъ ему руку и гортаннымъ голосомъ пропѣлъ:

— А, а, а…

Заговорили по-французски. Волненіе Михайлова мало-по-малу улеглось, его точно придавилъ спокойный тонъ Вилькинса. Вспомнили исторію съ часами. Вилькинсъ назвалъ даже день, въ который это случилось. «Ну, и память же у него», — подумалъ Михайловъ и спросилъ:

— Гдѣ же теперь вся ваша симпатичная семья?

— О, они далеко.

Англичанинъ, не спѣша, вынулъ сигару, обрѣзалъ ее, попросилъ позволенія закурить и, усѣвшись на своей койкѣ, медленно началъ разсказывать.

Говорилъ онъ на плохомъ французскомъ языкѣ и постоянно останавливался, подыскивая подходящее выраженіе, и Михайловъ узналъ вотъ что. Въ минувшемъ году дѣла Вилькинса очень пошатнулись, поэтому онъ рѣшилъ переселиться на родину въ Нью-Кестль, гдѣ ему братъ предлагалъ вступить въ компанію, для веденія выгоднаго предпріятія по продажѣ хлопка. Прежде, чѣмъ уѣзжать, необходимо было покончить съ послѣдними операціями здѣсь. Устроить все, какъ слѣдуетъ, помѣшало совершенно постороннее обстоятельство. Его старшая дочь Нелли, обладавшая вообще дурнымъ характеромъ, стала сперва просить, а затѣмъ требовать денегъ для поѣздки въ Москву, гдѣ она хотѣла закончить свое образованіе.

Нелли была такъ настойчива, что успѣла привлечь на свою сторону мать. Чтобы помѣшать имъ сдѣлать этотъ неблагоразумный шагъ, пришлось сейчасъ же всѣмъ ѣхать за границу. Боясь, что слабохарактерная мистрисъ Вилькинсъ не сумѣетъ тамъ справиться съ дочерью, онъ помѣстилъ Нелли въ одномъ изъ городовъ сѣверной Англіи въ пансіонѣ миссъ Клафтонъ, извѣстной своимъ умѣньемъ исправлять даже самые испорченные характеры, а остальную семью временно поселилъ у брата въ Нью-Кестлѣ. Благодаря этому пришлось потерять много денегъ и еще разъ возвратиться въ Россію.

Если бы онъ согласился на поѣздку Нелли въ Москву, то несомнѣнно съ ней поѣхала бы и мать и остальная семья, и переѣздъ въ Нью-Кестль не состоялся бы совсѣмъ, а также ушло бы изъ рукъ и предпріятіе, и тогда было бы потеряно еще больше денегъ.

— Почему миссъ Нелли желала учиться именно въ Москвѣ? — спросилъ упавшимъ голосомъ Михайловъ.

— А-а-а, это мнѣ совершенно непонятно, но я объясняю себѣ такое стремленіе вліяніемъ тѣхъ русскихъ барышень, съ которыми она познакомилась на урокахъ. Я очень люблю свою дочь, теперь я буду платить за нее двѣсти фунтовъ стерлинговъ въ годъ только, чтобы она получила настоящее воспитаніе.

«Потому только, что ты боишься нарушить свое собственное спокойствіе и потерять впослѣдствіи гораздо больше стерлинговъ»… — подумалъ Михайловъ и, изо всѣхъ силъ сдерживая охватившее его волненіе, вышелъ на палубу.

Спать въ одной каютѣ съ Вилькинсомъ онъ уже не могъ и ему казалось, что, оставшись съ нимъ вдвоемъ, ночью онъ можетъ задушить этого любящаго отца. На душѣ было снова тяжело.

«Бросить все, поѣхать разыскать ее, — думалъ онъ. — Разыскать… а дальше что? Сказать, что я ее люблю, — но вѣдь это неправда. Если я стану ея мужемъ, я заскучаю и брошу ее, это навѣрное. Выйдетъ еще хуже. Что же дѣлать?»

Онъ всталъ, заходилъ взадъ и впередъ по палубѣ и закашлялъ, чтобы искусственной болью въ горлѣ хоть на секунду отогнать отъ себя отвѣтъ, который опредѣлился въ его головѣ еще во время разговора съ англичаниномъ въ каютѣ.

«Поскорѣе ѣхать домой, заняться дѣломъ и забыть навсегда и Нелли, и ея дальнѣйшую судьбу», — говорилъ разсудокъ.

Михайловъ зналъ, что онъ такъ и поступитъ, но въ то же время чувствовалъ, что гдѣ бы онъ ни жилъ, чѣмъ бы ни занимался, и въ какомъ бы состояніи ни находились его нервы, а время отъ времени онъ будетъ вспоминать, что исковеркалъ лучшія чувства ни въ чемъ неповиннаго передъ нимъ существа, и отъ этихъ воспоминаній на душѣ вдругъ точно закричитъ кто, и этого крика ничѣмъ не заглушишь.

Уже встало солнце. Его лучи перламутровой дорожкой побѣжали по тихому серебристому морю. На пароходѣ скатили палубу, запахло особой свѣжестью соленой воды и мокрымъ деревомъ. Подходили къ Ялтѣ.

Примѣчанія

1. англ. Charles Wilkins — Чарльзъ Вилькинсъ. Прим. ред.
2. фр.
3. англ. Lord Hordon Byron — Лордъ Гордонъ Байронъ. Прим. ред.
4. укр.