Послѣ похоронъ Туберозова Ахиллѣ оставалось совершить два дѣла: во-первыхъ, подвергнуться тому, чтобъ «иной его препоясалъ», а во-вторыхъ, умереть, будучи, по словамъ Савелія, «живымъ отрицаніемъ смерти». Онъ непосредственно и торопливо принялся приближать къ себѣ и то, и другое. Освободившись отъ хлопотъ за погребальнымъ обѣдомъ, Ахилла легъ на своемъ войлокѣ въ сѣничномъ чуланѣ и не подымался.
Прошелъ день, два и три, Ахилла все лежалъ и не показывался. Домъ отца Туберозова совсѣмъ глядѣлъ мертвымъ домомъ: взойдетъ яркое солнце и освѣтитъ его пустынный дворъ — мертво; набѣжатъ грядой облачка и отразятся въ стеклахъ его оконъ, словно замогильныя тѣни, и опять ничего.
Наблюдая эту тишь, сосѣди стали жаловаться, что имъ даже жутко; а дьяконъ все не показывался. Стало сомнительно, что̀ съ нимъ такое?
Захарія пошелъ его навѣщать. Долго кроткій старичокъ ходилъ изъ комнаты въ комнату и звалъ:
— Дьяконъ, гдѣ ты? Послушай, дьяконъ!
Но дьяконъ не откликался. Наконецъ, отецъ Захарія пріотворилъ дверь въ темный чуланчикъ.
— Чего вы, отецъ Захарія, такъ гласно стужаетесь? — отозвался откуда-то изъ темноты Ахилла.
— Да какъ, братецъ мой, чего? Гдѣ ты о сю пору находишься?
— Пріотворите пошире дверь: я вотъ тутъ въ уголушкѣ.
Бенефактовъ исполнилъ, что ему говорилъ Ахилла, и увидѣлъ его лежащимъ на примощенной къ стѣнѣ дощатой кроваткѣ. На дьяконѣ была ровная холщевая сорочка съ прямымъ отложнымъ воротникомъ, завязаннымъ по-малороссійски длинною пестрою тесьмой, и широкіе тиковые полосатые шаровары.
— Что же ты такъ это, дьяконъ? — вопросилъ его, ища себѣ мѣста, отецъ Бенефактовъ.
— Позвольте, я подвинусь, — отвѣчалъ Ахилла, перевалясь на ближайшую къ стѣнѣ доску.
— Что же ты, дьяконъ?
— Да, вотъ вамъ и дьяконъ…
— Да что жъ ты такое?
— Уязвленъ, — отвѣтилъ Ахилла.
— Да чѣмъ же ты это уязвленъ?
— Смѣшно вы, отецъ Захарія, спрашиваете: чѣмъ? Тѣмъ и уязвленъ. Кончиной отца протопопа уязвленъ.
— Да, ну что жъ дѣлать? Вѣдь это смерть… конечно… она враждебна… всему естеству и помысламъ преграда… но неизбѣжно… неизбѣжно…
— Вотъ я этою преградой и уязвленъ.
— Но ты… ты того… мужайся… грѣхъ… потому воля… опредѣленіе…
— Ну, когда жъ я и опредѣленіемъ уязвленъ!
— Но что же ты это зарядилъ: уязвленъ, уязвленъ! Это, братецъ, того… это нехорошо.
— Да что же осталось хорошаго! — ничего.
— Ну, а если и самъ понимаешь, что мало хорошаго, такъ и надо имѣть разсудокъ: закона природы, братъ, не обойдешь!
— Да про какой вы тутъ, отецъ Захарія, про «законъ природы!» Ну, а если я и закономъ природы уязвленъ?
— Да что же ты теперь будешь съ этимъ дѣлать?
— Тсъ! ахъ, Царь мой Небесный! Да не докучайте вы мнѣ, пожалуйста, отецъ Захарія, съ своими законами! Ничего я не буду дѣлать!
— Однакоже, неужто такъ и будешь теперь все время лежать?
Дьяконъ промолчалъ, но потомъ, вздохнувъ, началъ тихо:
— Я еще очень скорблю, а вы сразу со мной заговорили. О какомъ вы тутъ дѣлѣ хотите со мной разговаривать?
— Да поправляйся скорѣй, вотъ что̀, потому что вѣдь хоть и въ скорбѣхъ, а по слабости и ѣсть, и пить будемъ.
— Да это-то что, что про это и говорить? Ѣсть-то и пить мы будемъ, а вотъ въ этомъ-то и причина!
— Что, что такое? Какая причина?
— А вотъ та причина, что мы теперь, значитъ, станемъ объ этомъ, что было, мало-по-малу позабывать и вдругъ совсѣмъ что ли про него позабудемъ?
— А что же дѣлать?
— А то дѣлать, что я съ моимъ характеромъ никакъ на это не согласенъ, чтобъ его позабыть.
— Все, братецъ, такъ; а придетъ время, позабудешь.
— Отецъ Захарія! Пожалуйста, вы мнѣ этого не говорите, потому что вы знаете, какой я въ огорченіи дикій.
— Ну вотъ еще! Нѣтъ, ужъ ты, братъ, отъ грубостей воздерживайся.
— Да, воздерживайся! А кто меня отъ чего-нибудь теперь будетъ воздерживать?
— Да если хочешь, я тебя удержу.
— Полноте, отецъ Захарія!
— Да что ты такое? Разумѣется, удержу!
— Полноте, пожалуйста!
— Да отчего же полноте?
— Да такъ; потому что зачѣмъ неправду говорить: ни отъ чего вы меня не можете удержать.
— Ну, это ты, дьяконъ, даже просто нахалъ, — отвѣчалъ, обидясь, Захарія.
— Да ничуть не нахалъ, потому что я и васъ тоже люблю; но какъ вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабаго, что вамъ даже дьячокъ Сергѣй грубитъ.
— Грубитъ! Мнѣ всѣ грубятъ! А ты больше ничего какъ глупо разсуждаешь!
— А вотъ удержите же меня теперь отъ этого, чтобъ я такъ не разсуждалъ.
— Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу, за то, что я пришелъ тебя навѣстить, а ты вышелъ грубіянъ… Прощай!
— Да позвольте, отецъ Захарія! Я совсѣмъ не въ томъ смыслѣ…
— Нѣтъ, нѣтъ; пошелъ прочь: ты меня огорчилъ.
— Ну, Богъ съ вами…
— Да, ты грубіянъ и очень большой грубіянъ.
И Захарія ушелъ, оставивъ дьякона, въ надеждѣ, что авось тому надоѣстъ лежать и онъ самъ выйдетъ на свѣтъ; но прошла еще цѣлая недѣля, а Ахилла не показывался.
— «Позабудутъ, — твердилъ онъ: — непремѣнно всѣ они его позабудутъ!» И эта мысль занимала его неотвязно, и онъ сильнѣйшимъ образомъ задумывался, какъ бы этому горю помочь.
Чтобы вызвать Ахиллу изъ его мурьи, нужно было особое событіе.
Проснувшись однажды около шести часовъ утра, Ахилла смотрѣлъ, какъ сквозь узенькое окошечко надъ дверями въ чуланчикъ пронизывались лучи восходящаго солнца, какъ вдругъ къ нему вбѣжалъ впопыхахъ отецъ Захарія и объявилъ, что къ нимъ на мѣсто отца Туберозова назначенъ новый протопопъ.
Ахилла поблѣднѣлъ отъ досады.
— Что же ты не радъ, что ли, этому? — вопросилъ Захарія.
— А мнѣ какое до этого дѣло?
— Какъ какое до этого дѣло? А ты спроси, кто назначенъ-то?
— Да развѣ мнѣ не все равно?
— Академикъ!
— Ну вотъ, академикъ! Вишь чему вы обрадовались! Нѣтъ, ей-Богу, вы еще суетны, отецъ Захарія.
— Чего ты «суетный»? Академикъ, — значитъ умный.
— Ну вотъ опять: умный! Да пусть себѣ умный: нешто мы съ вами отъ этого поумнѣемъ?
— Что же это, — стало-быть ученаго духовенства не уважаешь?
— А развѣ ему не все равно: уважаю я его или не уважаю? Ему отъ этого ничего, а я, можетъ-быть, совсѣмъ о чемъ важнѣе думаю.
— О чемъ? позволь спросить, о чемъ?
— О вчерашнемъ.
— Вотъ ты опять грубишь!
— Да ничего я вамъ не грублю: вы думаете, какъ бы новаго встрѣтить, а я — какъ бы стараго не забыть. Что вы тутъ за грубость находите?
— Ну съ тобой послѣ этого говорить не сто̀итъ, — рѣшилъ Захарія, и съ неудовольствіемъ вышелъ, а Ахилла тотчасъ же всталъ, умылся и потекъ къ исправнику съ просьбой помочь ему продать какъ можно скорѣе его домъ и пару его аргамаковъ.
— На что это тебѣ? — спрашивалъ Порохонцевъ.
— Не любопытствуй, — отвѣчалъ Ахилла: — только послѣ, когда сдѣлаю, тогда все и увидишь.
— Хоть скажи, въ какомъ родѣ?
— Въ такомъ родѣ, чтобы про отца Савелія не скоро позабыли, вотъ въ какомъ родѣ.
— Пусть отецъ Захарія о немъ чаще въ словѣ церковномъ напоминаетъ.
— Что отецъ Захарія можетъ напоминать? Нѣтъ, онъ нынче уже науки любитъ, а я… я по-старому человѣка люблю.
На этомъ кончились переговоры и имущество Ахиллы, согласно его желанію, было продано.
Оставалось смотрѣть, что онъ теперь станетъ дѣлать.
Дьяконъ получилъ за все ему принадлежавшее двѣсти рублей; сунулъ оба билетика въ карманъ нанковаго подрясника и объявилъ, что идетъ въ губернію. Онъ уже отрубилъ себѣ отъ тонкой жердины дорожную дубинку, связалъ маленькій узелокъ, купилъ на базарѣ двѣ большія лепешки съ лукомъ и, засунувъ ихъ въ тотъ же карманъ, гдѣ лежали у него деньги, совсѣмъ готовъ былъ выступить въ походъ, какъ вдругъ пріѣхалъ новый протопопъ Иродіонъ Граціанскій. Это былъ благообразный человѣкъ, неопредѣленнаго возраста. По его наружному виду ему съ одинаковымъ удобствомъ можно было дать двадцать шесть лѣтъ, какъ и сорокъ.
Ахилла подошелъ къ этому своему новому настоятелю и, принявъ отъ него благословеніе, хотѣлъ поцѣловать ему руку, но когда тотъ отдернулъ эту руку и предложилъ дружески поцѣловаться, то Ахилла и поцѣловался.
— Видишь какой добрый! — говорилъ дьякону, провожая его черезъ часъ, Захарія.
— Въ чемъ же вы такъ скоро это, отецъ Захарія, заключаете его добрость? — отвѣчалъ небрежно Ахилла.
— Какъ же? даже не позволилъ тебѣ руки поцѣловать, а устный поцѣлуй… это добрость.
— А по-моему это больше ничего какъ самая пустая поважность, — отвѣчалъ Ахилла.
Теперь онъ уже ожесточенно ревновалъ новаго протопопа къ мѣсту Савелія и придирался къ нему, стараясь находить въ немъ все нехорошее, чтобъ онъ никакъ не могъ сравниться съ покойнымъ Туберозовымъ. Чѣмъ болѣе новый протопопъ всѣмъ старогородцамъ нравился, тѣмъ Ахилла ожесточеннѣе хотѣлъ его ненавидѣть.