Утро, наступившее послѣ ночи, заключившей день Меѳодія Песношскаго, обѣщало день погожій и тихій. Можно было ожидать даже, что онъ тихъ будетъ во всемъ: и въ стихіяхъ природы, и въ сердцахъ старогородскихъ людей, съ которыми мы познакомились въ первой части нашей хроники. Этихъ убѣжденій былъ и самъ протопопъ. Вчерашняя усталость оказала ему хорошую услугу: онъ крѣпко спалъ, видѣлъ мирные сны и, проснувшись утромъ, разсуждалъ, что, авось либо, вся его вчерашняя тревога напрасна, авось либо, Господь пронесетъ эту тучку, какъ онъ до сихъ поръ проносилъ многія другія, отъ которыхъ никому вреда не бывало.
«Да; мы народъ не лиходѣйный, но добрый», размышлялъ старикъ, идучи въ полномъ спокойствіи служить раннюю обѣдню за сей народъ не лиходѣйный, но добрый. Однакоже этотъ покой былъ обманчивъ: подъ тихою поверхностью воды, на днѣ, дремалъ крокодилъ.
Туберозовъ, отслуживъ обѣдню и возвратившись домой, пилъ чай, сидя на томъ самомъ диванѣ, на которомъ спалъ ночью, и за тѣмъ же самымъ столомъ, за которымъ писалъ свои «нотатки». Мать протопопица только прислуживала мужу: она подала ему стаканъ чаю и небольшую серебряную тарелочку, на которую протопопъ Савелій осторожно поставилъ принесенную имъ въ карманѣ просфору.
Сердобольная Наталья Николаевна, сберегая покой мужа, ухаживала за нимъ, боясь какимъ бы то ни было вопросомъ нарушить его строгія думы. Она шопотомъ велѣла дѣвочкѣ набить жуковскимъ вакштафомъ и поставить въ уголъ на подносикѣ обѣ трубки мужа и, подпершись ручкой подъ подбородокъ, ждала, когда протоіерей выкушаетъ свой стаканъ и попроситъ второй.
Но прежде чѣмъ она дождалась этой просьбы, вниманіе ея было отвлечено необычайнымъ шумомъ, который раздался гдѣ-то невдалекѣ отъ ихъ дома. Слышны были торопливые шаги и безпорядочный говоръ, переходившій минутами въ азартный крикъ. Протопопица выглянула изъ окна своей спальни и увидала, что шумъ этотъ и крикъ производила толпа людей, которые шли очень быстрыми шагами и притомъ прямо направлялись къ ихъ дому. Они на ходу толкались, размахивали руками, спорили, и то какъ бы упирались, то вдругъ снова, почти бѣгомъ, подвигались впередъ.
«Что̀ бы это такое?» — подумала протопопица и, выйдя въ залу, къ мужу, сказала:
— Посмотри, отецъ Савелій, что-то какъ много народу идетъ.
— Народу, мой другъ, много, а людей нѣтъ, — отвѣчалъ спокойно Савелій.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, взгляни: очень ужъ много народу.
— Господь съ ними, пусть ихъ расхаживаютъ; а ты дай-ка мнѣ еще стаканчикъ чаю.
Протопопица взяла стаканъ, налила его новымъ чаемъ и, подавъ мужу, снова подошла къ окну, но шумливой кучки людей уже не было. Вмѣсто всего сборища, только три или четыре человѣка стояли кое-гдѣ вразбивку и глядѣли на домъ Туберозова съ видимымъ замѣшательствомъ и смущеніемъ.
— Господи, да ужъ не горимъ ли мы гдѣ-нибудь, отецъ Савелій! — воскликнула, въ перепугѣ бросаясь въ комнату мужа, протопопица, но тотчасъ же на порогѣ остановилась и поняла, въ чемъ заключалась исторія.
Протопопица увидала на своемъ дворѣ дьякона Ахиллу, который летѣлъ, размахивая рукавами своей широкой рясы, и тащилъ за ухо мѣщанина комиссара Данилку.
Протопопица показала на это мужу, но прежде чѣмъ протопопъ успѣлъ встать съ своего мѣста, дверь передней съ шумомъ распахнулась, и въ залу протоіерейскаго дома предсталъ Ахилла, непосредственно ведя за собой за ухо раскраснѣвшагося и переконфуженнаго Данилку.
— Отецъ протопопъ, — началъ Ахилла, бросивъ Данилку и подставляя пригоршни Туберозову.
Савелій благословилъ его.
За Ахиллой подошелъ и точно такъ же принялъ благословеніе Данилка. Затѣмъ дьяконъ отдернулъ мѣщанина на два шага назадъ и, снова взявъ его крѣпко за ухо, заговорилъ:
— Отецъ Савелій, вообразите-съ: прохожу улицей и вдругъ слышу говоръ. Мѣщане говорятъ о дождѣ, что дождь нынѣ ночью былъ посланъ послѣ молебствія, а сей (Ахилла уставилъ указательный палецъ лѣвой руки въ самый носъ моргавшаго Данилки), а сей это опровергалъ.
Туберозовъ поднялъ голову.
— Онъ, вообразите, говорилъ, — опять началъ дьяконъ, потянувъ Данилку: — онъ говорилъ, что дождь, сею ночью шедшій, послѣ вчерашняго мірского молебствія, совсѣмъ не по молебствію ниспослѣдовалъ.
— Откуда же ты это знаешь? — сухо спросилъ Туберозовъ.
Сконфуженный Данилка молчалъ.
— Вообразите же, отецъ протопопъ! А онъ говорилъ, — продолжалъ дьяконъ: — что дождь излился только силой природы.
— Къ чему же это ты такъ разсуждалъ? — процѣдилъ, собирая придыханіемъ съ ладони крошечки просфоры, отецъ Туберозовъ.
— По сомнѣнію, отецъ протопопъ, — скромно отвѣчалъ Данилка.
— Сомнѣнія, какъ и самомнѣнія, тебѣ, невѣждѣ круглому, вовсе не принадлежатъ, и посему достоинъ дѣлатель мзды своея и ты вполнѣ достойное по заслугамъ своимъ и принялъ. А потому ступай вонъ, празднословецъ, изъ моего дома.
Выпроводивъ за свой порогъ еретичествующаго Данилку, протоіерей опять чинно присѣлъ, молча докушалъ свой чай, и только, когда все это было обстоятельно покончено, сказалъ дьякону Ахиллѣ:
— А ты, отецъ дьяконъ, долго еще намѣренъ этакъ свирѣпствовать? Не я ли тебѣ внушалъ оставить твое заступничество и не давать рукамъ воли?
— Нельзя, отецъ протопопъ; утерпѣть было невозможно; потому что я ужъ это давно хотѣлъ доложить вамъ, какъ онъ, вообразите, все противъ божества и противъ бытописанія; но прежде я все это ему, по его глупости, снисходилъ доселѣ.
— Да; когда не нужно было снисходить, то ты тогда снисходилъ.
— Ей-Богу снисходилъ; но ужъ тогда онъ, слышу, началъ противъ обрядности…
— Да; ну, ты тогда что же сдѣлалъ?
Протопопъ улыбнулся.
— Ну, ужъ этого я не вытерпѣлъ.
— Да; такъ и надо было тебѣ съ нимъ всенародно подраться?
— И что же отъ того, что всенародно, отецъ протопопъ? Я предстою алтарю и обязанъ стоять за вѣру повсемѣстно. Святой Николай угодникъ Арія тоже вѣдь всенародно же смазалъ…
— То святой Николай, а то ты, — перебилъ его Туберозовъ. — Понимаешь, ты ворона, и что довлѣетъ тебѣ, яко воронѣ, знать свое кра, а не въ свои дѣла не мѣшаться. Что ты костылемъ-то своимъ размахался? Забылъ ты, вѣрно, что въ костылѣ два конца? На силищу свою, дромадеръ, все надѣешься!
— Полагаюсь-съ.
— Полагаешься? Ну, такъ не полагайся. Не сила твоя тебя спасла, а вотъ это, вотъ это спасло тебя, — произнесъ протопопъ, дергая дьякона за рукавъ его рясы.
— Что жъ, отецъ протопопъ, вы меня этимъ укоряете? Я вѣдь свой санъ и почитаю.
— Что! Ты свой санъ почитаешь?
Съ этимъ словомъ протопопъ сдѣлалъ къ дьякону шагъ и, хлопнувъ себя ладонью по колѣну, прошепталъ:
— А не знаете ли вы, отецъ дьяконъ, кто это у бакалейной лавки, сидючи съ приказчиками, папиросы куритъ?
Дьяконъ сконфузился и забубнилъ:
— Что жъ, я, точно, отецъ протопопъ… этимъ я виноватъ, но это больше ничего, отецъ протопопъ, какъ по неосторожности, ей-право, по неосторожности.
— Смотрите, молъ, какой у насъ есть дьяконъ франтъ, какъ онъ хорошо папиросы муслитъ.
— Нѣтъ, ей-право, отецъ протопопъ, вообразите, совсѣмъ не для того. Что жъ мнѣ этимъ хвалиться? Вѣдь этою табачною невоздержностью изъ духовныхъ не я же одинъ занимаюсь.
Туберозовъ оглянулъ дьякона съ головы до ногъ самымъ многозначащимъ взглядомъ и, вскинувъ вверхъ голову, спросилъ его:
— Что же ты мнѣ этимъ сказать хочешь? То ли, что, молъ, и ты самъ, протопопъ, куришь?
Дьяконъ смутился и ничего не отвѣтилъ.
Туберозовъ указалъ рукой на уголъ комнаты, гдѣ стояли его три черешневые чубука, и проговорилъ:
— Что такое я, отецъ дьяконъ, курю?
Дьяконъ молчалъ.
— Говорите же, потрудитесь, что я курю? Я трубку курю?
— Трубку курите, — отвѣтилъ дьяконъ.
— Трубку? отлично. Гдѣ я ее курю? я ее дома курю?
— Дома курите.
— Иногда въ гостяхъ, у хорошихъ друзей курю.
— Въ гостяхъ курите.
— А не съ приказчиками же-съ я ее у лавокъ курю! — вскрикнулъ, откидываясь назадъ, Туберозовъ и, постучавъ внушительно пальцемъ по своей ладони, добавилъ: — Ступай къ своему мѣсту, да смотри за собою. Я тебя много, много разъ удерживалъ, но теперь гляди: наступаютъ новые порядки, вводится новый судъ, и пойдутъ иные обычаи и ничто не будетъ въ тѣни, а все въ-явѣ, и тогда мнѣ тебя не защитить.
Съ этимъ протопопъ сталъ своею большущею ногой на соломенный стулъ и началъ бережно снимать рукой желтенькую канареечную клѣтку.
«Тьфу! Господи милосердый, за вѣру заступился и опять не въ такту!» — проговорилъ въ себѣ Ахилла и, выйдя изъ дома протопопа, пошелъ скорыми шагами къ небольшому желтенькому домику, изъ открытыхъ оконъ котораго выглядывала цѣлая куча бѣлокуренькихъ дѣтскихъ головокъ.
Дьяконъ торопливо взошелъ на крылечко этого домика, потомъ съ крыльца вступилъ въ сѣни и, треснувшись о перекладину лбомъ, отворилъ дверь въ низенькую залу.
По залѣ, заложивъ назадъ маленькія ручки, расхаживалъ сухой, миніатюрный Захарія, въ подрясникѣ и съ длинною серебряною цѣпочкой на запавшей груди.
Ахилла входилъ въ домъ къ отцу Захарію совсѣмъ не съ тою физіономіей и не съ тою поступью, какъ къ отцу протопопу. Смущеніе, съ которымъ дьяконъ вышелъ отъ Туберозова, по мѣрѣ приближенія его къ дому отца Захаріи исчезало, и на самомъ порогѣ замѣнилось уже крайнимъ благодушіемъ. Дьяконъ отъ нетерпѣнія еще у порога начиналъ:
— Ну, отецъ Захарія! Ну… братъ ты мой милесенькій… Ну!..
— Что такое? — спросилъ съ кроткою улыбкой отецъ Захарія: — чего это ты, чего егозишься, чего? — и съ этимъ словомъ, не дождавшись отвѣта, сухенькій попикъ заходилъ снова.
Дьяконъ прежде всего весело расхохотался, а потомъ воскликнулъ:
— Вотъ, друже мой, какой мнѣ сейчасъ былъ пудромантель; охъ, отче, отъ мыла даже голова болитъ. Вели скорѣе дать маленькій опрокидонтикъ?
— Опрокидонтъ? Хорошо. Но кто же это, кто, молъ, тебя пробиралъ?
— Да, разумѣется, министръ юстиціи.
— Ага! Отецъ Савелій.
— Никто же другой. Дѣло, отецъ Захарія, необыкновенное по началу своему и по окончанію необыкновенное. Я старался какъ заслужить, а онъ все смялъ, повернулъ Богъ знаетъ куда лицомъ и вывелъ что-то такое, чего я, хоть убей, теперь не пойму и разсказать не умѣю.
Однакоже дьяконъ, присѣвъ и выпивъ поданную ему на тарелкѣ рюмку водки, съ мельчайшими подробностями передалъ отцу Захаріи всю свою исторію съ Данилкой и съ отцомъ Туберозовымъ. Захарія, во все время этого разсказа, ходилъ тою же подпрыгивающею походкой, и лишь только на секунду пріостанавливался, по временамъ устранялъ со своего пути то одну, то другую изъ шнырявшихъ по комнатѣ бѣлокурыхъ головокъ, да когда дьяконъ совсѣмъ кончилъ, то онъ при самомъ послѣднемъ словѣ его разсказа, закусивъ губами кончикъ бороды, проронилъ внушительное: «да-съ, да, да, да, однако ничего».
— Я больше никакъ не разсуждаю, что онъ въ гнѣвѣ и еще…
— Да, и еще что такое? Подите вы прочь, пострѣлята! Такъ, и что такое еще? — любопытствовалъ Захарія, распихивая съ дороги дѣтей.
— И что я еще въ это время такъ неполитично трубки коснулся, — объяснилъ дьяконъ.
— Да, ну, конечно… разумѣется… отчасти оно могло и это… Подите вы прочь, пострѣлята!.. Впрочемъ, полагать можно, что онъ не на тебя недоволенъ. Да, оно даже вѣрно, что не на тебя.
— Да и я говорю тоже, что не на меня: за что ему на меня быть недовольнымъ? Я ему, вы знаете, безъ лести преданъ.
— Да, это не на тебя: это онъ… я такъ полагаю… Да уйдете ли вы съ дороги прочь, пострѣлята!.. Это онъ душою… понимаешь?
— Скорбенъ, — сказалъ дьяконъ.
Отецъ Захарія помоталъ ручкой около своей груди и, сдѣлавъ кислую гримаску на лицѣ, проговорилъ:
— Возмущенъ.
— Уязвленъ, — рѣшилъ дьяконъ Ахилла: — знаю: его все учитель Варнавка гнѣвитъ, ну да я съ Варнавкой скоро сдѣлаю и прочее, и прочее!
И съ этимъ дьяконъ, ничего въ подробности не объясняя, простился съ Захаріей и ушелъ.
Идучи по дорогѣ домой, Ахилла повстрѣчался съ Данилкой, остановилъ его и сказалъ:
— А ты, братъ Данилка, сдѣлай милость, на меня не сердись. Я если тебя и наказалъ, то совершенно по христіанской моей обязанности наказалъ.
— Всенародно оскорбили, отецъ дьяконъ! — отвѣчалъ Данилка тономъ обиженнымъ, но звучащимъ склонностью къ примиренію.
— Ну, и что жъ ты теперь со мною будешь дѣлать, что обидѣлъ? Я знаю, что я обидѣлъ, но когда я строгъ… Я же вѣдь это не нагло; я тебѣ вѣдь еще въ прошломъ году, когда засталъ тебя, что ты въ сѣняхъ у исправника отца Савельеву ризу надѣвалъ и крапиломъ крапилъ, я тебѣ еще тогда говорилъ: «Разсуждай, Данила, по бытописанію какъ хочешь, я по наукѣ много не смыслю, но обряда не касайся». Говорилъ я вѣдь тебѣ этакъ или нѣтъ? Я говорилъ: «не касайся, Данила, обряда».
Данилка нехотя кивнулъ головой и пробурчалъ:
— Можетъ быть и говорили.
— Нѣтъ, ты, братъ, не финти, а сознавайся! Я навѣрно говорилъ, я говорилъ: не касайся обряда, вотъ все! А почему я такъ говорилъ? Потому что это наша жизненность, наше существо, и ты его не касайся. Понялъ ты это теперь?
Данила только отвернулся въ сторону и улыбался: ему самому было смерть смѣшно, какъ дьяконъ велъ его по улицѣ за ухо, но другіе, находившіеся при этомъ разговорѣ мѣщане, шутя и тоже едва сдерживая свой смѣхъ, упрекали дьякона въ излишней строгости.
— Нѣтъ, строги вы, сударь, отецъ дьяконъ! Ужъ очень не въ мѣру строги, — говорили они ему.
Ахилла, выслушавъ это замѣчаніе, подумалъ и, добродѣтельно вздохнувъ, положилъ свои руки на плечи двухъ ближе стоящихъ мѣщанъ и сказалъ:
— Строгъ, вы говорите: да, я, точно, строгъ, это ваша правда, но за то я и справедливъ. А если бъ это дѣло къ мировому судьѣ? — Гораздо хуже. — Сейчасъ три рубля въ пользу дѣтскихъ пріютовъ взыщетъ!
— Ничего-съ: иной мировой судья за это еще рубль серебра на чай дастъ.
— Ну, вотъ видишь! нѣтъ, я, братецъ, знаю, что я справедливъ.
— Что̀ же за справедливость? Не Богъ знаетъ какъ вы, отецъ дьяконъ, и справедливы.
— Это почему?
— А потому, что Данила много ли тутъ виноватъ, что онъ только повторилъ, какъ ему ученый человѣкъ сказывалъ? Это вѣдь по-настоящему, если такъ судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это онъ намъ сказывалъ, а Данила только сомнѣвался, что не то это, какъ учитель говорилъ, дождь отъ естества вещей, не то отъ молебна! Вотъ если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы законъ.
— Учителя?.. — Дьяконъ развелъ широко руки, вытянулъ къ носу хоботкомъ обѣ свои губы и, постоявъ такъ секунду предъ мѣщанами, прошепталъ: — Законъ!.. Законъ-то это, я знаю, велитъ… да вотъ отецъ Савелій не велитъ… и невозможно!