рѣпствовать? Не я ли тебѣ внушалъ оставить твое заступничество и не давать рукамъ воли?
— Нельзя, отецъ протопопъ; утерпѣть было невозможно; потому что я ужъ это давно хотѣлъ доложить вамъ, какъ онъ, вообразите, все противъ божества и противъ бытописанія; но прежде я все это ему, по его глупости, снисходилъ доселѣ.
— Да; когда не нужно было снисходить, то ты тогда снисходилъ.
— Ей-Богу снисходилъ; но ужъ тогда онъ, слышу, началъ противъ обрядности…
— Да; ну, ты тогда что же сдѣлалъ?
Протопопъ улыбнулся.
— Ну, ужъ этого я не вытерпѣлъ.
— Да; такъ и надо было тебѣ съ нимъ всенародно подраться?
— И что же отъ того, что всенародно, отецъ протопопъ? Я предстою алтарю и обязанъ стоять за вѣру повсемѣстно. Святой Николай угодникъ Арія тоже вѣдь всенародно же смазалъ…
— То святой Николай, а то ты, — перебилъ его Туберозовъ. — Понимаешь, ты ворона, и что довлѣетъ тебѣ, яко воронѣ, знать свое кра, а не въ свои дѣла не мѣшаться. Что ты костылемъ-то своимъ размахался? Забылъ ты, вѣрно, что въ костылѣ два конца? На силищу свою, дромадеръ, все надѣешься!
— Полагаюсь-съ.
— Полагаешься? Ну, такъ не полагайся. Не сила твоя тебя спасла, а вотъ это, вотъ это спасло тебя, — произнесъ протопопъ, дергая дьякона за рукавъ его рясы.
— Что жъ, отецъ протопопъ, вы меня этимъ укоряете? Я вѣдь свой санъ и почитаю.
— Что! Ты свой санъ почитаешь?
Съ этимъ словомъ протопопъ сдѣлалъ къ дьякону шагъ и, хлопнувъ себя ладонью по колѣну, прошепталъ:
— А не знаете ли вы, отецъ дьяконъ, кто это у бакалейной лавки, сидючи съ приказчиками, папиросы куритъ?
Дьяконъ сконфузился и забубнилъ:
— Что жъ, я, точно, отецъ протопопъ… этимъ я виноватъ, но это больше ничего, отецъ протопопъ, какъ по неосторожности, ей-право, по неосторожности.
