Слово о полку (Жаботинский)/Глава 9. Лагерь и штаб-квартира.

Слово о полку — Глава 9. Лагерь и штаб-квартира.
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1928. Источник: http://gazeta.rjews.net/Lib/Jab/slovo9.html

Глава 9. Лагерь и штаб-квартира.

Десять дней подряд в вагонах, ползком через Францию и Италию; но это были не трудные дни. У солдат наших должно было получиться впечатление, что и Франция, и Италия нарочно устроены и распланированы для удобства британской армии. На каждой узловой станции, от Шербурга до Таранто, имелся английский «Ар-Ти-О» (начальник военных поездов), и он, очевидно, и был настоящим хозяином железной дороги; во всяком случае, так нам это казалось. На каждые вторые сутки мы попадали в этапный лагерь с английским управлением, врачами, сестрами, прислугой; каждый этап был похож на городок из бараков и палаток, со столовыми, аптекой, больницей, концертной эстрадой и даже «калабушем» — так наши солдаты, под влиянием александрийцев, привыкших к египетской терминологии, называли кутузку. У нас в батальоне образовался прекрасный оркестр с труппой из настоящих кафешантанных актеров — никто не подозревал до тех пор, сколь многим сцена мюзик-холла обязана Уайтчеплу. Этапные власти очень хвалили наши концерты; я могу только отметить, что в их репертуаре не было ни одной еврейской песни кроме Гатиквы, которую полковник заставлял исполнять стоя к концу каждого концерта.

Солдаты были очень весело настроены. Особенно помню один вечер, когда мы медленно ехали вдоль французской Ривьеры мимо Ниццы и Монако, уже в полном блеске тамошней весны. Ист-Энд, видимо, и не подозревал, что бывает на свете такая красота. Изо всех окон длинного поезда неслись радостные крики.

Из 30-ти офицеров две трети были евреи, переведшиеся из других полков. Большинство из них мало слыхали до тех пор о сионизме; в офицерской столовой после ужина завязывались иногда споры, напоминавшие добрую старую «дискуссию» в Минске или Кишиневе. Нация ли евреи? Что такое национальность? Можно ли быть сионистом и английским патриотом? Пробовали и меня втянуть в прения, но я уже давно забыл, как «доказываются» такие теоремы. Честь эту я охотно предоставил более молодым «рекрутам» сионизма.

Горас Сэмюэл, статьи и рассказы которого печатались в толстых журналах (теперь он видный адвокат в Иерусалиме), прижав к стене долгоносого кап. Гарриса, главу полковых ассимиляторов, доказывал ему со своим ленивым оксфордским акцентом, что национальность есть «внутреннее настроение»; если тот не поддавался, Сэмюэл призывал на помощь адъютанта Ледли, типичного замороженного инглишмена, ставил их рядом и призывал мир во свидетели, что нельзя эти два экземпляра принять за сынов одной народности.

«Падре» Фальк, пламенный мизрахист, смело отстреливался от целого батальона лейтенантов, наседавших на него со всякими безбожными новшествами, например, что сионистское исповедание ничуть не связано с предпочтением кошерного мяса. Он стоял, как скала, на своем:

— Совсем и не в мясе тут дело, а в принципе: еврей вообще должен бороться против всех своих аппетитов, ограничивать и дисциплинировать себя на каждом шагу.

Кап. Дэвис, батальонный врач, заменивший у нас перед самым отъездом Редклифа Саламана, который был прикомандирован к батальону Марголина и остался пока в Лондоне, со смехом пожаловался:

— Понимаете, вдруг получаю приказ: изволь вспомнить, что ты еврей и ступай в крестоносцы, если можно так выразиться. Я теперь, значит, вроде как бы «сионист по набору».

И он тут же в поезде написал весьма вдохновенный «марш еврейского легиона», в стихах с рифмами, с энтузиазмом и национализмом и всем прочим, что полагается. Вышло недурно; новое подтверждение теории, что на второй день исчезает разница между конскриптом и добровольцем.

Лучший сионист изо всех был сам полковник. Его аргументы назывались: Эгуд, Гедеон, Девора и Варак, царь Давид, Армагеддон, луна в долине Айялонской… Падре пытался даже доказать, что Патерсон не просто сионист, но мизрахист. Правда то, что Патерсону удалось приладить наши отдыхи в этапных лагерях к субботам. По утрам батальон созывали тогда на парадное богослужение, в присутствии всех офицеров и солдат; посреди парада на высокой палке развевался бело-голубой флаг, падре читал Тору из настоящего свитка (подарок портсмутской общины), а после его проповеди тот самый хор, что выступал с таким успехом в полковых концертах, исполнял Гатикву и английский гимн. Проповедовал он горячо, наивно и содержательно. Это был молодой человек очень начитанный в своей отрасли; ссылался на борьбу саддукеев с фарисеями, уважал ессеев, бранил эллинистов, хвалил зелотов, полемизировал с Вельгаузеном… очень приличный молодой человек был наш падре; теперь он раввинствует, кажется, в Австралии, в Сиднее, и я сердечно поздравляю его общину.

В Таранто, где нам пришлось целую неделю ждать конвоя японских миноносцев для переезда в Александрию, Патерсон пошел с падре в город к столяру и заказал маленький походный ковчег для свитка из какого-то очень дорогого дерева. С большим церемониалом на ближайшем субботнем параде уложил в него наш свиток, и полковник сказал солдатам совершенно серьезно:

— Теперь вам нечего бояться немецких подводных лодок, раз у нас на пароходе будет такой талисман. Транспорт нам дали великолепный, и в Александрию мы доехали без приключений и без непогоды.

* * *

Александрийская община встретила нас как родных. Снова увидел я старых друзей из времен Габбари: главного раввина Делла Пергола, барона и баронессу Менаше, Суареса, Пичотто. «Zion Mule Corps» был наш сын, а этот полк — наш внук", — говорили они. Они устроили в нашу честь торжественное богослужение в главной синагоге, с губернатором, генералами, консулами и мусульманскими нотаблями.

То же повторилось в Каире. Ген. Алленби уже тогда был со своей штаб-квартирой в Палестине, недалеко от колонии Беер-Яков; но верховный комиссар Египта, сэр Реджинальд Уиндхем, пропустил батальон пред собою церемониальным маршем, стоя у ворот дворца навытяжку с рукой под козырек, когда оркестр играл Гатикву… Еще далеки были те настроения, что развились у английских властей через год или полтора, когда ген. Мони, военный администратор Палестины, в 1919 году, в Иерусалиме, в присутствии всех еврейских и английских и арабских нотаблей, отказался встать при звуках еврейского гимна.

Нам дали лагерь в местности Хельмия, недалеко от Каира; там мы и закончили обучение солдат. Было страшно жарко, работать можно было только до 9-ти утра и с 5-ти часов вечера. И почти еженедельно устраивался где-нибудь «бал» — то в городе в нашу честь, то у нас в лагере в честь каирской общины.

* * *

Кроме обычных обязанностей взводного мне досталась еще одна работа: все солдатские письма подлежали до отправки просмотру офицером. Я был единственный офицер, способный прочесть письмо еврейскими буквами. Заодно мне уж подсовывали вообще все письма, написанные не по-английски. Тут я в первый раз открыл тот факт, что у нас в батальоне оказалось несколько литвинов — не «литваков», а настоящих литвинов-католиков. Они работали в угольных копях где-то неподалеку от Глазго: когда пришлось идти служить, они попросились к нам. Я, конечно, ни слова не знал по-литовски, за исключением того, что Германия по-ихнему «Вокетия», а поляк называется «ленкас». Но если бы я отказался «цензуровать» их письма, то вообще лишил бы их возможности переписываться, ибо остальные офицеры в Египте, вероятно, даже и этих двух слов по-литовски не знали. Словом, я решил поставить на карту судьбу войны и победу союзников и стал подписывать «О. К.» на литовских письмах. Одно я в них понял: изо всех наших солдат литвины были почти единственные, которые пытались описывать нашу дорогу, упоминали географические названия, говорили о специальных задачах полка, вообще единственные, которые интересовались вопросами «посторонними», вне круга личных дел: сужу об этом потому, что в их письмах были такие слова, как Ницца, Италия, «Эгиптас», даже «Иерозалимас», даже «сионизмас».

В еврейских письмах этого почти не было. «Дорога приятная». «Теснота в вагонах». «Слава Богу, море спокойное». А дальше следует самое главное: как дети? Прорезались ли уже зубки у Ханелэ? Прошла ли корь у Джо? Не тоскуй, дорогая. Провела ли ты уже газ на кухне? — Бесконечная нежность к своему дому — не к стране, не к городу, не к улице, а только к одной квартире… Мне вспоминалось талмудическое речение: «Дом его есть его жена». Кто знает: может быть, это и лучше патриотизма; может быть, это есть основа патриотизма. Может быть, если этим людям дать настоящий «дом», такой, где квартира, и улица, и город, и страна сплетены в одно целое, взаимно обусловленное как ступени одной и той же лестницы, где сломай одну — посыплются другие, то и получится психология зелотов Бар-Кохбы?

Часто мне почти совестно было так глубоко заглядывать в человеческие души. Зато я установил для себя правило — вынимать каждое письмо из конверта и вкладывать обратно, не глядя на адрес. Это было тем корректнее, что в этих письмах часто была крепкая брань по адресу самого цензора…

* * *

Мы ждали гостей. Почти накануне нашего отъезда из Англии пришла телеграмма из Нью-Йорка, подписанная: Брайнин, Бен-Цеви, Бен-Гурион. В ней кратко сообщалось об открытии в Америке широкой вербовки солдат для нашего полка. Греческое правительство тоже сообщило, что разрешит набор добровольцев в Салониках. Из Буэнос-Айреса пришла телеграмма: «Британское согласие получено. Владимир Герман». В Египте тоже открылось рекрутское бюро.

Но самая отрадная весть получилась из Палестины. Как только поезд наш подошел к Каирскому вокзалу, ко мне подбежал молодой человек в хаки, правда, без кокарды.

— Зовут меня так-то, — представился он. — Специально прислан из Тель-Авива приветствовать легион от имени палестинских волонтеров. — И он мне впервые рассказал о большом движении в оккупированной части Палестины: в Иерусалиме, Тель-Авиве с Яффой, в колониях Иудеи; передал слухи что и в северной части Палестины, тогда еще занятой турками, молодежь сильно возбуждена; несколько человек даже пробрались через турецкие линии и пришли в пограничную Петах-Тикву с вопросом, где легион?

Однажды утром Патерсон мне сказал: — Уложите свой дорожный мешок — я получил пропуск для себя и для вас в Палестину.

Всю ночь в поезде оба мы не спали. Не потому, чтобы взволнован был я — взволнован был полковник. Нашему брату, перекати-полю, без почвы и традиций трудно представить себе, что значило для его протестантской души «переживать» такие имена, как Синайская пустыня, Газа, Иудея. Еще в детстве он по воскресеньям тихо сидел у огня, когда отец читал благоговейно притихшей семье очередную главу из английской Библии. Суэцкий канал? Для меня это тоже грандиозная вещь — в смысле инженерного достижения. Но для Патерсона это было личное воспоминание, кусок его собственного детства, отголосок первой из первых волшебных сказок, которым он научился еще задолго до того, как услышал об ирландских горных духах и ведьмах и прекрасной королеве Дейрдрэ, погубившей столько богатырей; для него это было расступившееся Чермное море, Моисей-пророк с длинной бородой и рогатыми лучами на лбу, фараоновы колесницы в волнах, столпы огня и дыма.

Луна, заря, солнце, — а кругом все то же, пустыня с редкими кочками зелени. Потом несколько больше зелени: это Газа. Серая, запыленная, запущенная арабская трущоба в моих глазах; но для моего полковника это — город могучего Самсона и веселых филистимлян.

Потом опять пустыня; и вдруг — новый мир, зеленая роща эвкалиптов, бесконечные ряды виноградников, чистые белые домики вдали с красными крышами — другой мир, мираж Европы. Я слышу, полковник спрашивает у солдата-кондуктора: «Это как называется?»

— Дойран, — отвечает солдат.

Так я в первый раз столкнулся с тем отношением к еврейской работе, которое в штабе Алленби стало законом. «Дойран»? Ведь это наша колония Реховот; «Дойран» называется крохотная арабская деревушка, которую среди песков даже отличить трудно. Но так постановил Алленби: Петах-Тиква называется Мулебис, Беер-Яков — Бир-Салем. Единственное исключение — Ришон так и остался «Ришон»: тамошнее вино у англичан было очень популярно, и вышло бы не дипломатично и обидно для трезвенника-пророка окрестить мусульманским именем бутылку коньяку.

В Беер-Якове мы сошли. Недалеко от колонии, вокруг двух довольно крупных домиков, принадлежавших немецкому поселенцу, раскинулся городок из палаток и бараков — «Джи-Эйч-Кью», штаб-квартира ген. Алленби. Тут мы с полковником расстались: он пошел на свидание к верховному главнокомандующему, я уехал на грузовике в Тель-Авив. Вечером того же дня мы снова встретились в одной из столовых при ставке главнокомандующего и рассказали друг другу свои впечатления. Мои были отрадные; его — совсем напротив. Дело в том, что я был в доме у бедной невесты, которая ждала к себе возлюбленного и еще верила, что и он в нее влюблен; но Патерсон побывал в чертогах у богатых родителей жениха…

В Яффе и Тель-Авиве я застал и большую подавленность, и великое воодушевление… Теперь говорят в обратном порядке: Тель-Авив и Яффа; но тогда в еврейском пригороде было всего тысячи три жителей; это был даже не пригород, а просто гимназия с несколькими десятками чистеньких домиков вокруг, европейский поселок для интеллигенции. Недалеко от города повстречался мне мальчик лет десяти; я его посадил в свой грузовик, а он зато обещал показать мне дорогу к старым друзьям моим И. А. Берлину и (ныне покойному) Б. Б. Яффе. По пути мальчик рассказал мне все новости: едет на английских судах еврейская армия, сорок тысяч человек, во главе ее стоит генерал Джеймс Ротшильд сын барона Эдмонда из Парижа. Не хотелось его огорчать: я промолчал. Друзьям в Тель-Авиве пришлось, конечно, рассказать, сколько нас, и, хотя их ожидания были много скромнее, чем у того мальчика, я не мог не заметить разочарования.

Но молодежи тамошней было не до нашего полка и его размеров: они полны были собою, своим собственным «Гитнадвут» (волонтерское движение). Во главе дела стоял М. Смелянский, человек уже лет за сорок, недурной беллетрист и один из видных садовладельцев колонии Реховот. За ним послали, и он скоро прибыл с группой реховотских рабочих: все волонтеры. В Яффе и Тель-Авиве почти все добровольцы были тоже из рабочих; меньшинство составляли воспитанники гимназии, но и они примыкали духовно к рабочему крылу. Теперь это все видные люди в рабочей организации Палестины. Был там Б.Кацнельсон, ныне редактор газеты «Давар»; был Явнеэли, вывезший когда-то из южной Аравии первую большую группу евреев-йеменитов; был Дов Гоз, теперь глава рабочего строительного общества Солел-Бонз… чуть ли не вся нынешняя аристократия партии Ахдут-ха-Авода (тогда еще называвшейся Поалей-Цион) стояла во главе военного добровольчества. Зато противниками «Гитнадвут» были главари второй рабочей партии, Гапоэль-Гацаир; но и у них нашелся еретик, по имени Свердлов, совратил в «милитаризм» довольно большую группу и вместе с нею записался в «полк».

«Записаны» они были пока только в своих собственных списках: начальство их не желало. Еще в январе они подали в штаб петицию за сотнями подписей, но ответа не получили. Они, однако, были убеждены, что теперь, когда прибыл уже и наш батальон, они своего добьются.

— Сколько вас?

— Тысячи полторы. Треть — девушки: они думают об особом отряде при красном кресте, а некоторые, впрочем, рвутся и в амазонки…

На большом дворе девичьей школы в Яффе созвали «парад». Инструктором их был Гоз, еще недавно офицер турецкой армии. С первого взгляда было ясно, что материал это первоклассный, все тонкие, ловкие, напряженные, хоть и со впалыми щеками от долгой турецкой голодовки.

в этом и заключались мои добрые вести, привезенные полковнику. Его рассказ зато звучал гораздо печальнее.

Ген. Алленби отнесся к нам очень холодно — и к лондонскому батальону, и к местным добровольцам. Он от Китченера унаследовал отвращение к «экзотическим» контингентам. Что именно сказал он Патерсону, я до сих пор точно не знаю: полковник, видно, не хотел меня огорчать подробной передачей, и в книге его тоже нет подробностей этой беседы. На одно только Патерсон очень напирал: не столько враждебен Алленби, сколько начальник его штаба, некий генерал Луис Больс. Это был тот самый Больс, который, спустя два года, уже будучи верховным администратором Палестины, допустил первый трехдневный погром в Иерусалиме и отдал под суд самооборону.

Долго, уныло и молча, шагали мы оба по пыльной дороге между пыльными кактусами. Теперь, оглядываясь назад, я вижу пророческий характер этого эпизода, нечто вроде введения ко всему периоду военного управления Палестиной, а может быть и гражданского. С одной стороны — воодушевление, надежды, готовность на все жертвы, нетерпение бороться и творить; с другой — холодные, скептические глаза со взором чужим и подозрительным, со враждебным «отталкиванием» по отношению ко всему необычному, небанальному, невчерашнему, ко всему, что пахнет «экзотикой», например сионизм.

Но душа Патерсона, как решето не держит воды, не держит уныния. Он вдруг рассмеялся и сказал:

— Пустяки. Мы с вами и похуже видали, а справились. Я уверен, что главнокомандующий передумает.

Патерсон оказался прав, даже слишком прав. Не раз, а десять раз еще «передумал» генерал Алленби и касательно легиона, и касательно всей сионистской проблемы. Через несколько недель он разрешил набор палестинских добровольцев; потом опять затянул дело на долгие месяцы; потом пришел в восторг и обещал образовать «еврейскую бригаду» с Патерсоном в качестве генерала во главе; потом не сдержал и этого слова, хотя сам его написал черным на белом.

Удивительная это вещь, но совсем не редкая: именно люди с репутацией «железной воли» часто на самом деле тряпичнее былинки под ветром. Алленби, конечно, большой солдат. Но за что его приписали к большим государственным деятелям, это для меня по сей день загадка. Никто так не напортил Англии в Египте, как он потом за годы своего обер-комиссарства; о Палестине под его управлением и говорить не хочется. Я думаю, что в качестве исполнителя он, действительно, крупная сила; но это именно «исполнитель» чужих советов, а не направляющая рука, Хороший автомобиль, на котором кто угодно -если вкрадчив и удачлив — может ехать куда угодно. Я таких людей много знаю, в разных углах быта, и всегда их боюсь. Это опасная комбинация — человек, к которому прилипла репутация упорства и непреклонности («вол вассанский», прозвали его льстецы из библейских начетчиков при штабе), между тем как сам он в сущности почти никогда не знает, в чем ему упорствовать и непреклонничать, и вынужден запрашивать об этом у советчиков. Опасно здесь то, что такой человек уже невольно дорожит своей «железной» легендой, а потому принимает только те советы, которые дают ему случай лишний раз проявить «железные качества». Тут раздолье именно таким советчикам, что умеют нашептывать против всего «сентиментального», «мягкотелого», против «идеологии», как выразился бы Наполеон. Сам по себе Алленби, вероятно, не враг ни евреям, ни сионизму — вообще вряд ли есть у него свой взгляд на такие проблемы; и теперь, когда он не у дел и советчики перестали вокруг него увиваться, он, говорят, очень сочувственно к нам относится; но в те годы эта черта его помогла отравить и штаб, и армию, и всю правительственную машину таким озлобленным юдофобством, какого я и в старой России не помню.