Слепые и зрячие (Астырев)/РМ 1886 (ДО)

Слѣпые и зрячіе : Изъ деревенской хроники
авторъ Николай Михайловичъ Астыревъ (1857—1894)

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1886, книга VI, с. 35—53

СЛѢПЫЕ И ЗРЯЧІЕ.

(Изъ деревенской хроники).

I.

Я проснулся отъ какихъ-то необычныхъ для моего уха звуковъ. Было довольно рано: часовъ пять утра, изъ открытаго окна несло еще утреннею свѣжестью, хотя солнце уже «жарило во всѣ лопатки», какъ говаривалъ нашъ мѣстный острякъ, сельскій учитель, день поэтому обѣщалъ быть, подобно предъидущимъ десяти-пятнадцати днямъ, удивительно знойнымъ. Когда деревянное состояніе духа, слѣдующее обыкновенно послѣ липкаго сна, покинуло меня, и я начиналъ сознавать — кто и гдѣ я, мнѣ ясно послышался женскій плачъ съ подвываніемъ и причитаніемъ, какъ это бываетъ въ деревняхъ по покойникамъ.

«Ба-атюшки родимые… на кого вы насъ покинули?!… Что теперь намъ, горькимъ, дѣла-ать?!» — надрывался одинъ голосъ, другой выводилъ только протяжныя ноты «а-а-а».

«Да, вѣдь, это Терентьевна плачетъ, — рѣшилъ я безъ малѣйшаго колебанія. — Что-жь такое могло у нихъ случиться за ночь?»

Я быстро одѣлся и вышелъ черезъ сѣнцы на нашъ дворъ, откуда слышались плачущіе голоса.

Навалившись грудью на край телѣги, стоявшей подъ навѣсомъ, и прикрывъ лицо руками и передникомъ, громко причитада старуха Терентьевна, жена старшаго изъ двухъ братьевъ, моихъ хозяевъ; возлѣ нея стояла съ заплаканнымъ лицомъ молодая ея невѣстка, жена единственнаго сына старухи, Михайлы, старалась ее унять:

— Будетъ тебѣ, матушка, убиваться… будетъ, пойдемъ въ избу!

На завалинкѣ сидѣла жена втораго изъ братьевъ, Петровна, и тоже плакала, но тише и не столь надрывающимъ голосомъ. У полураскрытыхъ на улицу воротъ стояли двѣ-три бабы сосѣдки и, подперевъ руками щеки, жалостливо смотрѣли на происходившее во дворѣ; съ расширенными отъ страха и любопытства глазенками тутъ же толпилось нѣсколько ребятишекъ, нашихъ и сосѣдскихъ, сбившихся въ кучку невдалекѣ отъ Терентьевны. Мужики наши тоже были всѣ въ сборѣ. Василій-ямщикъ, старшій братъ, отставной солдатъ, гонялся съ прутомъ въ рукахъ за какою-то курицей, чѣмъ-то ему помѣшавшей; курица съ громкимъ клохтаньемъ глупо совалась изъ одного угла двора въ другой, никакъ не рѣшаясь пробѣжать на улицу мимо стоявшихъ у воротъ бабъ, а Василій съ ясно написанною ненавистью на лицѣ преслѣдовалъ ее, точно смертельнаго своего врага. Иванъ, братъ Василья, мужикъ лѣтъ сорока, сидѣлъ на валявшейся на землѣ сохѣ и всхлипывалъ, утирая рукавомъ ситцевой рубашки слезы. Михайло, сынъ Василья, мой хорошій пріятель, одинъ изъ лучшихъ видѣнныхъ мною когда-либо крестьянскихъ парней, стоялъ посреди двора, закинувъ руки за спину и въ безмолвномъ отчаяніи смотрѣлъ на совершающееся на его глазахъ несчастіе.

У одной изъ загородей стояли двѣ красивыя свѣтло-гнѣдыя лошади; онѣ тряслись всѣмъ статнымъ тѣломъ своимъ и, какъ бы пугаясь предстоящей катастрофы и ища помощи, робко жались другъ къ другу; колѣна ихъ гнулись, дыханье было прерывисто. Постоявъ съ минуту, онѣ бросались на землю, катались по ней, съ трудомъ поднимались, шатаясь изъ стороны въ сторону, и опять стояли, жалостливо поводя глазами. Вся фигура ихъ была олицетвореніемъ безмолвнаго, но мучительнаго страданія; животныя эти умоляли своихъ «царей», разумныхъ и одаренныхъ словомъ людей, придти къ нимъ на помощь, спасти ихъ, но тщетно: люди только плакали или стояли, опустивъ руки, и животныя, предоставленныя самимъ себѣ, издыхали на глазахъ плачущихъ и безпомощныхъ своихъ хозяевъ… Да, онѣ издыхали, — это стало для меня ясно съ перваго взгляда. Незачѣмъ было спрашивать, что случилось и почему плачетъ Терентьевна, по комъ она голоситъ? Мой вопросъ былъ бы неумѣстенъ; мнѣ отвѣтили бы на него или принужденно, непріязненно, или не отвѣтили бы вовсе. Я присѣлъ рядкомъ съ Петровной на завалинку и, подобно прочимъ зрителямъ, не спускалъ глазъ съ умирающихъ коней, такъ что почти не замѣтилъ, какъ мимо меня прошмыгнула въ избу жена Михайлы, молодая Дуняша.

Василій подошелъ въ колодцу, глубоко запустилъ въ него бадью и досталъ свѣжей воды; переливъ ее въ ведерко, онъ поднесъ его поочереди обѣимъ лошадямъ, но онѣ только совали свои красивыя морды въ воду, а пить уже не могли. Дѣло, очевидно, близилось къ развязкѣ. Высокая кобыла еще разъ брякнулась о-земь, потомъ встала и, шатаясь, какъ пьяная, пошла въ загородъ, на мѣсто ночевки; тамъ она немного походила и тихо прилегла на мягкую солому, уперевъ голову въ плетень; поза ея была совершенно естественна: мы всѣ, какъ оказалось потомъ, думали, что она задремала, и потому все свое вниманіе переменили на красавца мерина, оставшагося посреди двора. «Молодчикъ» стоялъ нѣсколько минутъ, не трогаясь съ мѣста, но трясясь, какъ въ лихорадкѣ; потомъ онъ подошелъ къ Василью, своему хозяину, ѣздившему на немъ семь лѣтъ, и ткнулся ему мордой въ грудь. Василій, 52-ти лѣтній солдатъ, съ честью выдержавшій севастопольскую бойню, повалился «Молодчику» въ ноги… Сцена была настолько тяжелая, что я не рѣшился дождаться ея конца и ушелъ въ избу.

Черезъ нѣсколько времени дверь скрипнула и ко мнѣ вошла заплаканная Дуняша съ самоваромъ въ рукахъ. Я такъ далекъ былъ въ эту минуту отъ всякой мысли о чаепитіи, что въ недоумѣніи смотрѣлъ на вошедшую молодуху, говорившую:

— Ужь вы извините, H. М., позамѣшкалась я маленько съ самоваромъ нонѣ… Такія у насъ дѣла!…

Черты ея красиваго лица при этихъ словахъ исказились.

— Что вы, Дуняша?… Да что это вы вздумали о самоварѣ?… Время ли теперь?

— Какъ не время! Я, вѣдь, знаю, что вы, какъ встаете, то чай пьете. Я это стою на дворѣ съ матушкой, — глядь-поглядь, а вы ужь вышли! Тутъ я и ахнула: батюшки мои, да, вѣдь, я нонѣ денщица, мой день-то и самоваръ ставить, и стряпать!… Сейчасъ мужикамъ завтракать готовить надо.

— Да я бы подождалъ съ самоваромъ. Какой теперь чай?… Вонъ, кони-то у васъ…

Дуняша присѣла на лавку и закрыла лицо фартукомъ.

— Бѣда!… И чѣмъ это мы Господа-Батюшку прогнѣвили? — говорила она, всхлипывая. Но черезъ минуту она вскочила и уже въ дверяхъ сказала: «Пойти мужикамъ завтракъ собирать!»

II.

Я жилъ уже болѣе полугода въ семьѣ Болотовыхъ и если не во всѣ, то во многіе семейскіе интересы ихъ былъ посвященъ. Вся трагедія съ лошадьми прошла на моихъ глазахъ. Въ концѣ іюня мѣсяца, когда подымали пары, Михайло возвратился однажды съ поля пѣшкомъ: лошадь, на которой онъ пахалъ почти цѣлый день, внезапно издохла уже на пути къ дому. Погоревали мужики, потужили, приписали несчастіе это жаркому дню («отъ солнца, должно быть»), сняли съ трупа шкуру, и жизнь потекла своимъ чередомъ, благо лошадей во дворѣ было много, — оставалось еще шесть штукъ: тройка, на которой ѣздилъ Василій въ качествѣ земскаго почтаря, двѣ рабочихъ лошади и одинъ двухгодовалый жеребенокъ отъ лѣвой пристяжной кобылы, рослой лошади двухъ аршинъ и пяти вершковъ. Болотовская тройка нѣсколько лѣтъ тому назадъ не имѣла себѣ равныхъ во всей округѣ; коренникъ теперь уже сильно устарѣлъ, — ему уже лѣтъ подъ двадцать, — и его рѣдко запрягаютъ въ долгую дорогу; замѣнять его стали «Молодчикомъ», который, несмотря на свой небольшой ростъ, проявлялъ также замѣчательныя достоинства. Въ прежнемъ же своемъ составѣ тройка эта сдѣлала однажды 25 верстъ въ часъ съ четвертью; этотъ день останется на всю жизнь памятнымъ Василью: онъ везъ одного изъ великихъ князей на охоту и получилъ тогда изъ высокихъ рукъ на чай «матерку». Я изъѣздилъ не одну сотню верстъ на лошадяхъ Василья и зналъ ихъ чудесныя качества; зналъ также страстную, — другаго выраженія не подберу, — любовь всей семьи Болотовыхъ къ своимъ кормильцамъ; поэтому я нисколько не удивился, когда наканунѣ того дня, съ котораго начинается мой разсказъ, Михайло сообщилъ мнѣ, какъ объ огромномъ несчастій, что у нихъ «съ кобылой не совсѣмъ ладно: не ѣстъ и скучаетъ». Пошелъ и я посмотрѣть на больную, хотя помочь ей ничѣмъ не могъ: дѣйствительно, кобыла скучала и выказывала какое-то безпокойство, безпрестанно переходя съ мѣста на мѣсто. Стали толковать, какая тому могла быть причина. «Съ глазу! — рѣшилъ Иванъ (Василья дома не было). — Надо позвать Терентьевну». Жена Василья, мать Михайлы, Терентьевна, умѣла «нашептывать», и въ ней часто прибѣгали сосѣди за помощью, прося «пошептать» надъ коровой или теленкомъ, а иногда и надъ ребенкомъ. Пришла старуха съ огорода, гдѣ полола грядки, посмотрѣла, покачала головой; принесла изъ изба чистую деревянную чашку съ водой и велѣла всѣмъ выйти изъ стойла: такъ я и не видѣлъ, въ чемъ заключалось нашептываніе. Каждые полчаса, если не чаще, навѣщали хозяева кобылу; но не легче кобылѣ: еще пуще скучаетъ послѣ леченія Терентьевны. Къ вечеру пріѣхалъ Василій, возившій судебнаго пристава куда-то на парѣ (въ корню былъ «Молодчикъ»); онъ сразу рѣшилъ, что съ кобылой очень не ладно и попытался самъ поконовалить: какъ солдатъ и ямщикъ, онъ, и по мнѣнію другихъ, и по собственному, долженъ былъ имѣть познанія по леченію лошадей. Принесли долото и молотовъ; Михайло держалъ кобылу подъ уздцы, а коновалъ рубилъ ей своими инструментами «шейную жилу». Долго стучалъ онъ молоткомъ по долоту, разсѣкая толстую кожу; даже жутко становилось, слушая эти удары, полузаглушаемые мягкою наковальней — шеей больной лошади. Наконецъ, кровь брызнула тонкою струйкой, образуя лужу шагахъ въ трехъ отъ того мѣста, гдѣ стояла кобыла; минутъ пять лилась «руда», принимавшая все болѣе алый оттѣнокъ, вмѣсто первоначальнаго темновишневаго.

— Не будетъ ли, Григорьичъ? — не вытерпѣлъ я.

— И то, пожалуй, будёгъ…

Расщепленнымъ сучкомъ отъ вѣтки зажалъ онъ ранку на шеѣ и, кромѣ того, туго перетянулъ по этому мѣсту бичевой: кровь перестала струиться. Еще прошло съ часъ времени; Василій молча наблюдалъ за кобылой и вдругъ пошелъ запрягать одну изъ рабочихъ лошадей въ телѣгу.

— Ты это куда? — спрашиваю я его.

— Тутъ, неподалечку, — отвѣтилъ онъ нехотя.

Стало уже смеркаться, когда Василій вернулся, и не одинъ, а съ сѣдокомъ. То былъ бѣлый, какъ лунь, и ничуть не плѣшивый, 70-ти лѣтній старикъ Изотъ, жившій на другомъ концѣ нашего огромнаго села. Изотъ былъ извѣстенъ, какъ знахарь, въ цѣломъ околоткѣ и, по общественному мнѣнію, умѣлъ нашептывать не въ примѣръ лучше Терентьевны, съ чѣмъ она сама вполнѣ соглашалась.

— Я, вѣдь, больше такъ, самочиткой, — говорила она мнѣ однажды, — ну, а Изотъ — тотъ обученъ. — Гдѣ «обучался» Изотъ, и какъ это можно нашептывать «самочиткой», мнѣ такъ и не удалось узнать, потому что сама Терентьевна была не словоохотлива вообще, а объ этомъ предметѣ и вовсе не любила говорить, другіе же обыватели отзывались невѣдѣніемъ: «мы ихнихъ дѣловъ не знаемъ», — отвѣчали они на мои вопросы.

Изотъ произвелъ свои манипуляціи, не хоронясь отъ людей, какъ Терентьевна, а нѣкоторымъ образомъ публично. Онѣ также велѣлъ принести чистую деревянную чашку, самъ досталъ изъ колодца воды, пошелъ на задворки, гдѣ расли деревья; и сломалъ небольшую вѣтку съ листьями, которую положилъ на чашку съ водой; затѣмъ спросилъ соли, которой отсыпалъ въ бумажку съ полгорсти и положилъ на вѣтку; чашку со всѣми припасами поставилъ на-земь посреди двора. Послѣ этихъ предварительныхъ приготовленій, Изотъ сталъ молиться на востокъ, имѣя по лѣвую сторону отъ себя лошадь, а впереди — чашку съ припасами; безпрестанно кладя земные поклоны, онъ съ трудомъ поднимался съ земли и сейчасъ же опять опускался на колѣна. Лучи заходящаго солнца фантастично освѣщали эту высокую, хотя и согбенную фигуру бѣлоголоваго старца въ лаптяхъ и въ плохонькомъ полушубкѣ, который былъ на немъ одѣтъ, несмотря на лѣтнее время; около старика безъ привязи и, все-таки, совершенно смирно стояла его паціентка; мы, публика, составляли обширный кругъ и съ любопытствомъ, а иные и не безъ страха, смотрѣли на знахаря. Молитвы Изотъ читалъ про себя, только шевеля губами; поэтому, что онъ читалъ — осталось неизвѣстнымъ. Кончивъ молиться, онъ поклонился на четыре стороны, поднялъ съ земли чашку съ водой и съ лежавшими на ней предметами и сталъ что-то шептать, время отъ времени дуя на воду; этимъ окончились приготовленія и началось самое леченіе. Воду Изотъ частью вылилъ на голову больной, частью разбрызгалъ по всему тѣлу ея, помощью заготовленной вѣтки; затѣмъ, подозвавъ Василья и Михайлу, велѣлъ имъ держать голову лошади и часть наговорной соли всыпалъ ей въ ноздри, часть въ уши и часть въ ротъ; потомъ еще нѣсколько разъ перекрестился, дунулъ паціенткѣ въ уши и носъ и сказалъ: «Ну, дай Богъ на здоровье! Счастливо оставаться». Онъ сѣлъ на телѣгу и Василій повезъ его домой; Терентьевна, стараясь продѣлать это незамѣтнымъ для другихъ образомъ, положила къ нему въ телѣгу цѣлый ржаной хлѣбъ, вѣсомъ фунтовъ въ 15.

Не весело ужинала семья Болотовыхъ этимъ вечеромъ; у всѣхъ на умѣ былъ вопросъ: поправится ли кобыла? Но никто изъ нихъ и не предполагалъ того, что оказалось да слѣдующее утро: не только кобыла издыхала, но и «Молодчикъ», вчера еще возившій судебнаго пристава и казавшійся съ вечера совсѣмъ здоровымъ, въ нѣсколько часовъ опустился настолько, что видъ у надо былъ не лучше, чѣмъ у заболѣвшей 30—40 часовъ тому назадъ кобылы. Тутъ-то и поднялся плачъ бабъ, который потревожилъ мой утренній сонъ.

III.

Какъ-никакъ, а самоваръ стоялъ на столѣ, и надо было приступить въ чаепитію; хотѣлъ было я тотчасъ позвать кого-нибудь изъ мужиковъ раздѣлить со мной компанію, но, заслышавъ, что они собираются завтракать, порѣшилъ пригласить ихъ послѣ завтрака. Въ сѣнцахъ слышалась обычная возня съ ложками и чашками. «Мамка, молочка хоцца!» — плакалась 3-хъ лѣтняя дочка Михайлы. — «Вотъ я те дамъ молочка! Не знаешь, нонѣ постъ?» — сурово отвѣчала Дуняша. — «Ну, картошки дай!» — «На, отвяжись, мучитель!…»

— Васильичъ! зайди, чайку выпить, — говорю я, когда Михайло первымъ вышелъ во дворъ.

— Благодарствуемъ, H. М., — отвѣчаетъ онъ.

— Чего благодаришь, послѣ поблагодаришь! Заходи!…

— Инъ чашечку выпить?… Оно послѣ пищи-то хорошо!

Черезъ минуту Михайло входитъ ко мнѣ, успѣвъ уже всполоснуть руки и причесать волосы.

— Ну, что «Молодчикъ»?

— Готовъ!… Пошелъ за загородъ, да такъ со всѣхъ ногъ и брякнулся… Рядышкомъ и лежатъ. Какъ вмѣстѣ въ упряжкѣ шесть лѣтъ ходили, такъ вмѣстѣ и жизнь свою кончили.

— Съ чего бы это напасть такая на вашихъ лошадей навалилась? Вѣдь, три штуки на одномъ дворѣ, а нигдѣ больше падежа не слыхать…

— Съ глазу, извѣстно съ чего! А то чего же имъ не жить?

— Михайло, я думалъ, ты поумнѣе будешь!… Охота тебѣ пустяки молоть! Какой тамъ «глазъ» завелся у васъ?

Михайло угрюмо дуетъ въ блюдце, допиваетъ чай и опрокидываетъ стаканъ.

— Благодаримъ за чай, за сахаръ!

— Не за что… Такъ съ глазу?

— Вамъ, извѣстно, чудно это… Вы вотъ по книгамъ, а мы теперича эти дѣла тоже хорошо знаемъ… Покорнѣйше благодаримъ!

Часа черезъ два я видѣлъ, какъ старый коренникъ вывезъ трупы своихъ сотоварищей въ оврагъ; тамъ съ нихъ содрали шкуры, чтобы выжать послѣднюю пользу изъ того, что и до рожденія, и въ теченіе своей жизни, и послѣ самой смерти составляетъ собственность хозяина. Хотя Болотовы были моими пріятелями, или, если хотите, именно поэтому, я посовѣтовалъ сельскому старостѣ понаблюсти, чтобы трупы лошадей были отвезены подальше отъ села и закопаны, какъ слѣдуетъ быть, въ землю, а не брошены на растерзаніе собакамъ.

Въ тотъ же вечеръ въ семьѣ Болотовыхъ произошла отвратительная сцена; можно было подумать, что не только лошади, но и сами хозяева испорчены «съ глазу». Василій сильно усталъ, снимая шкуры съ труповъ; онъ счелъ себя въ правѣ послѣ трудовъ пойти въ трактиръ выпить стаканчикъ-другой (путешествія эти онъ предпринималъ вообще очень часто, иногда по нѣсколько разъ въ день). Пропивъ имѣвшуюся у него мелочь, онъ захотѣлъ еще, но трактирщикъ въ долгъ не давалъ. Тогда Василій пошелъ домой и изъ кадки, стоявшей въ сѣнцахъ, отсыпалъ въ мѣшокъ съ полмѣры обще-семейскаго пшена, которое и поволокъ для обмѣна на живительную влагу. Нужно замѣтить, что въ то время, какъ Василій былъ на военной службѣ, хозяйство въ домѣ велъ Иванъ; главенство за нимъ осталось и послѣ того, какъ братъ пришелъ со службы, ибо Василій нерѣдко запивалъ, да и отъ хлѣбопашества отвыкъ, такъ что и самъ признавалъ, что хозяйство въ рукахъ Ивана будетъ лучше идти, нежели въ его; но въ пьяномъ видѣ Василій любилъ показывать себя хозяиномъ и напоминать, что онъ глава дома. Всѣ деньги хранились, по заведенному порядку, у Ивана, а Василью перепадали только тѣ, которыя онъ урывалъ у проѣзжающихъ; за то ужь если попадали ему въ руки прогоны, то изъ нихъ ни копѣйки не поступало въ семейскую кассу, — все сполна оставлялось въ трактирѣ.

Напившись до безумія за счетъ семейскаго пшена, Василій вернулся домой; тамъ уже узнали о случившемся отъ мальчика, сына Ивана, видѣвшаго, какъ «дядя отсыпалъ себѣ пшена». И у Ивана, и у Терентьевны накипѣло на сердцѣ много горечи уже съ утра и они не могли упустить удобнаго случая излить ее на кого-нибудь; совершенно охмѣлѣвшаго Ваоилья стали они упрекать въ кражѣ пшена, въ пьянствѣ, въ утайкѣ прогоновъ и прочемъ; Василій освирѣпѣлъ.

— Коли такъ, давай дѣлить пшено! Я съ своею частью что хочу, то и сдѣлаю: хошь въ день пропью! Никто мнѣ не указъ!

Онъ схватилъ мѣрку и сталъ ссыпать пшено въ другую кадку, много разбрасывая его по полу.

— Оставь, разбойникъ! — крикнула на него Терентьевна.

Василій размахнулся, и тяжелая мѣра съ хряскомъ ударилась въ стѣну на нѣсколько вершковъ полѣвѣе головы Терентьевны.

— Душегубецъ!… На старости лѣтъ убитъ меня хочешь! — заплакала старуха.

— Ты что это, ошалѣлый чортъ, дѣлаешь? Вѣдь, ты бабу чуть не убилъ!… Я войду въ волость, скажу, чтобы тебя старинна въ холодную посадилъ! — вмѣшался не совсѣмъ тактично Иванъ.

— Уйди, убью! — кричалъ окончательно разсвирѣпѣвшій Василій и съ подвернувшимся подъ руки полѣномъ кинулся на Ивана.

Тотъ ударился бѣжать.

Не знаю, чѣмъ могла бы кончиться эта безобразная сцена, еслибъ, на счастье и свое, и другихъ, Василій не споткнулся на ступенькахъ крыльца и не грохнулся со всего размаха о-земь, какъ колода; лишь только онъ упалъ, нервное раздраженіе его мгновенно стихло, хмѣль взялъ свое, и взбѣсившійся вояка тутъ же, близъ порога своего дома, заснулъ мертвымъ сномъ. Съ наступленіемъ ночи его за руки и за ноги перетащили въ сѣнцы, гдѣ онъ и проспалъ на полу до самаго утра.

На другой день на семейномъ совѣтѣ Болотовыхъ было рѣшено отслужить у себя молебенъ съ водосвятіемъ; впрочемъ, «совѣтъ» этотъ былъ чрезвычайно лакониченъ. За обѣдомъ Терентьевна, подавая за столъ кашу, сказала, ни къ кому прямо не обращаясь: «надо бы Богу помолиться…» На это Иванъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ раздумья и безмолвнаго истребленія каши, отвѣтилъ: «да, надо бы!» Остальные молчали: Василій былъ вообще не словоохотливъ, а въ этотъ день, послѣ вчерашняго хмѣля, онъ былъ особенно угрюмъ; Михайло же и бабы подавать голосъ рѣшались вообще рѣдко, — не въ обычаѣ это было. Подъ вечеръ, покончивъ домашнія работы, Иванъ одѣлъ новую поддевку изъ домашняго сукна, подпоясался кушакомъ и пошелъ къ отцу Петру.

IV.

Иванъ Иванычъ Мухинъ, отставной поручикъ, мелкій землевладѣлецъ, имѣющій домъ въ вашемъ селѣ, вернулся утромъ изъ города, получивъ пенсію въ уѣздномъ казначействѣ. За обѣдомъ Иванъ Иванычъ выпилъ, какъ слѣдуетъ быть, потомъ выспался, какъ высыпаются только люди, у которыхъ нѣтъ ни особенныхъ заботъ, ни экстренныхъ дѣлъ, и въ настоящее время сидѣлъ за чаемъ, позѣвывая и раздумывая, что предпринять, дабы скоротать вечеръ. Внезапно Иванъ Иванычъ вспомнилъ; что изъ города онъ привезъ четверть столовой водки, далеко лучше той бурды, которую продаетъ нашъ трактирщикъ, Осипъ Никитичъ, подъ названіемъ «двойной очищенной». Хотя Осипъ Никитичъ и пріятель Ивана Иваныча, — что неоднократно доказывалъ, отпуская ему въ кредитъ водку и пиво, — но поручикъ, въ пылу благороднаго негодованія, частенько заявлялъ даже въ глаза Осипу Никитичу, что онъ черезъ-чуръ широко пользуется правомъ, предоставленнымъ деревенскимъ трактирщикамъ снисходительнымъ акцизнымъ надзоромъ, разбавлять водку водой до крѣпости 30°, а то и ниже. Вспомнилъ Иванъ Иванычъ послѣдній споръ свой съ Осипомъ Никитичемъ, имѣвшимъ нахальство утверждать, что въ городѣ водка нисколько не лучше продаваемой имъ въ нашемъ селѣ; вспомнилъ еще Иванъ Иванычъ, что между разными припасами, которые онъ привезъ для своего продовольствія изъ города, есть банка килекъ и коробка сардинокъ, — вещи, какъ извѣстно, очень вкусныя въ качествѣ закусокъ къ водкѣ. И результатомъ всѣхъ этихъ соображеній было то, что Иванъ Иванычъ рѣшилъ пригласить къ себѣ цвѣтъ и сливки мѣстнаго общества, чтобы, во-первыхъ, угостить ихъ хорошей водкой и закуской, во-вторыхъ, доказать Осипу Никитичу, что онъ безбожный лгунъ, и, въ-третьихъ, скоротать время за пулечкой или стуколочкой.

Иванъ Иванычъ велѣлъ работнику заложить лошадь и сѣлъ писать приглашенія. Въ деревнѣ это дѣлается просто: «пріѣзжай, пулька будетъ» (варіаціи: «стуколка будетъ», «винтъ будетъ»), — пишетъ одинъ партнеръ другому и, въ экстренно-важныхъ случаяхъ, посылаетъ за нимъ лошадь. Получившій записку тотчасъ садится въ присланную телѣгу или сани, заѣзжаетъ къ другому приглашаемому и, захвативъ его, къ третьему: вотъ и всѣ налицо. Такъ было и въ этотъ разъ. Отецъ Петръ, священникъ нашего села, молча пилъ шестой стаканъ чаю съ лимономъ и неистово зѣвалъ въ ожиданіи скучнаго, бездѣльнаго вечера; его любимый котъ прыгнулъ къ нему на колѣна.

— Брысь, подлый!… И безъ тебя жарко! — крикнулъ отецъ Петръ и могучею десницей отшвырнулъ отъ себя кота.

— Ахъ, Петя, ты всегда такъ!… Чѣмъ онъ виноватъ, бѣдный? — придралась въ случаю поговорить хоть на какую-нибудь тему томная супруга отца Петра.

— Ну, матушка, а я-то чѣмъ виноватъ? Мнѣ и безъ него не въ мочь жарко, а онъ тутъ лѣзетъ!… Тошно даже, право!…

— Можно бы потише, кажется.

— И то не громко, кажется!… Да ты-то чего пристала, скажи-ка пожалуйста?

— Не могу я видѣть твоего варварства!… Злодѣй ты, и больше ничего.

— Вона!… Распустила язычекъ… Дай хоть чаю напиться, какъ слѣдуетъ, Христомъ-Богомъ прошу тебя!

Отцу Петру предстояло, очевидно, не совсѣмъ интересное времяпрепровожденіе; и какъ же радъ онъ былъ, когда получилъ записку отъ Иврна Иваныча.

— Катай живѣй къ прочимъ, — говорилъ онъ посланцу, — а а на своей лошади доѣду… Эй, Сенька, запрягай жеребца!

— Опять ты, Петя, въ гости ѣдешь? — спрашивала матушка, раздраженная, перспективой одиночнаго сидѣнія. — Ты ужь лучше на глаза мнѣ не показывайся, когда вернешься.

— И не покажусь!… И не безпокойтесь о насъ, никто васъ не проситъ!…

Злосчастный котъ вновь верещитъ, на этотъ разъ отъ не совсѣмъ нѣжнаго прикосновенія къ нему остраго носка модной ботинки матушки-попадьи; затѣмъ слышится трескъ съ сердцемъ захлопнутой двери, и о. Петръ остается одинъ; онъ благодушно ухмыляется, расчесывая свои густые волосы, и мурлычитъ какую-то пѣсенку.

На мою долю также выпало приглашеніе ѣхать въ Ивану Иванычу. Я уже успѣлъ прочесть, взятые изъ волости, и Сельскій Вѣстникъ, и Губернскія Вѣдомости, и плохонькій мѣстный «органъ нуждъ и стремленій», и также, какъ и прочая «интеллигенція» села ***, задавалъ себѣ мучительный вопросъ: что же теперь дѣлать? — какъ вдругъ хорошо знакомый мнѣ голосъ раздался въ открытомъ окнѣ:

— Дома, что-ль?

— А, а, Иванъ Дмитріевичъ! Заходи!

— Какого тамъ чорта заходить? Бери шапку, ѣдемъ къ Ивану Иванычу!

Это быкъ нашъ учитель; онъ подъѣхалъ къ моему дому уже на телѣгѣ. Я съ минуту колебался, принимать или нѣтъ приглашеніе; но, рѣшивъ, что на людяхъ, все-таки, скорѣе убьешь этотъ скучный и душный вечеръ, взялъ фуражку.

Мы застали у Ивана Иваныча уже двухъ гостей, фельдшера и трактирщика Осипа Никитича. Фельдшеръ былъ именно таковъ, каковы вообще фельдшера въ девяти случаяхъ изъ десяти, но трактирщикъ Осипъ Никитичъ… пожалуйста, недумайте, что это какой-нибудь деревенскій кулакъ или чумазый мѣщанінишко; нѣтъ, это господинъ въ тонкомъ голландскомъ бѣльѣ, въ костюмѣ изъ чи-чун-ча и съ золотыми часами на таковой же цѣпочкѣ, — словомъ, это совсѣмъ культурный человѣкъ, нашей компаніи не портившій; даже въ мѣстномъ «органѣ» корреспондентомъ состоялъ, чѣмъ немало гордились и мы, и онъ.

— Какого чорта даромъ время терять? — грохоталъ учитель черезъ пять минутъ послѣ того, какъ мы ввалились въ Ивану Иванычу. — Разставляй столы, друже!

— Нельзя, Иванъ Дмитричъ; надо, вѣдь, отца Петра подождать; чтой-то онъ запоздалъ; вѣрно, задержали… А вотъ что, господа, хоть теперь и жарко, но говорятъ: «клинъ клиномъ вышибай». Не выпить ли намъ по этому случаю по единой?… Городская, вѣдь, водочка, не здѣшней фабрикаціи.

Иванъ Иванычъ насмѣшливо посмотрѣлъ на фабриканта «здѣшней» водки; тотъ пропустилъ обиду мимо ушей и сосредоточенно крутилъ папиросу.

— Охъ, жарко дюже, Иванъ Иванычъ! — протестовалъ учитель. — Вотъ кабы пивца.

— Будетъ и пиво: я уже послалъ. А что, H. М., правда, что у вашихъ хозяевъ все еще лошади дохнутъ?

— Просто ужасно, что дѣлается!… Гнѣдыя-то, троечныя, знаете? Вчера скапутились!

— Ай, ай, вотъ бѣда-то! Вотъ раззоръ-то! Какіе кони-то были!…

— А все жара. Вѣдь, по тридцати градусовъ въ тѣни бываетъ!

— Ну, не все жара!

— Что же еще?… Я ничѣмъ больше объяснить не могу.

— Впрочемъ, кто ихъ знаетъ, можетъ быть, и отъ жары…

— Я вотъ хочу завтра писать въ городъ, чтобы ветеринара намъ прислали.

— Ничего вашъ ветеринаръ не подѣлаетъ, поманите мое слово! — убѣжденно сказалъ хозяинъ. — Ужъ я видывалъ на своемъ вѣку эти штуки, не даромъ же шестой десятокъ доживаю. Да вотъ я вамъ разскажу, какой былъ случай. Покойника Максима Петровича знавали, вотъ, что торговлю здѣсь свою имѣлъ? Нѣтъ?… Впрочемъ, что же я-то брешу! Онъ уже года четыре какъ померъ, вы и духа его не застали. Да, такъ скупалъ онъ, нужно вамъ сказать, и овецъ: головъ по пятисотъ и больше пѣлъ. Вотъ и случись у него падежъ: дохнутъ овцы, и шабашъ! Штукъ по пяти каждый день выволакиваютъ въ оврагъ, просте бѣда! Позвалъ онъ тутъ знающаго мужичка, тотъ посмотрѣлъ, никакой болѣзни на овцахъ-то не нашелъ и говоритъ, что не спроста, молъ, это. Помочь, говоритъ, я тебѣ не умѣю, а совѣтъ даю: поскорѣе продавать всѣхъ, хотя бы и съ убыткомъ а то еще большій убытокъ понесешь, какъ всѣ подохнутъ. Не повѣрилъ Максимъ Петровичъ и поѣхалъ въ городъ за ветеринаромъ; а по дорогѣ, въ вагонѣ, и разговорился съ сосѣдомъ: такъ и такъ, ѣду, молъ, въ городъ. Сосѣдъ засмѣялся: «Что же, говоритъ, твой ветеринаръ тутъ сдѣлаетъ, если на нихъ болѣзни никакой нѣту? Мнѣ ты не повѣришь, такъ поѣзжай же, потрать рублей двадцать денегъ, а потомъ сдѣлай, что скажу, и будутъ твои овцы цѣлы». Оказалось, что сосѣдъ-то Максиму Петровичу попался хорошій: самъ скотскою частью не годъ и не два занимался. Привезъ Максимъ Петровичъ ветеринара, ничего тотъ не подѣлалъ: дохнутъ овцы попрежнему. Вотъ и приходитъ ко мнѣ Максимъ Петровичъ и проситъ написать на бумажкѣ какой-то наборъ словъ, заученный имъ со словъ сосѣда въ вагонѣ. Взяло меня любопытство, и присталъ я къ нему: скажи, да скажи, зачѣмъ это тебѣ понадобилось? Онъ долго отнѣкивался; однако, подъ конецъ сообщилъ, взявъ слово никому не говорить (теперь-то, я думаю, можно, потому что онъ ужь померъ, царство ему небесное). Видите ли, онъ плохо самъ-то писалъ, ну, и боялся, что прошибется, коли самъ писать будетъ. Оказалось, что это заговоръ отъ падежа. Надо его написать на бумагѣ, потомъ разорвать темною ночью на девять клочковъ и, читая девять разъ про себя, обойти, — три ли раза, семь ли разъ, не помню хорошенько, — овчарню, гдѣ овцы ночуютъ; потомъ вырыть вокругъ овчарни девять лунокъ въ землѣ и въ каждую изъ нихъ закопать по клочку бумажки. Только и всего. И все прекрасно вышло. Ни одна овца больше не пала.

— Почтеннѣйшій хозяинъ Иванъ Иванычъ, ваше благородіе! — вмѣшался Осипъ Никитичъ, — что-жь это вы: зазвать-зазвали, а одними разговорами угощать намѣреваетесь? Ужь похвалитесь, похвалитесь своею водочкой!

Въ эту минуту загремѣла телѣга и появился давно ожидаемый о. Петръ.

— Что долго не ѣхалъ? Зачѣмъ людей заставлять ждать? — посыпались на него укоризны и вопросы.

— Ничего не подѣлаешь, господа! Только что было занесъ ногу на телѣгу, глядь, Ивана Болотова Богъ несетъ. Проситъ на завтра молебенъ съ водоосвященіемъ отслужить, лошади, вишь, у него дохнутъ. Да и проговорилъ съ нимъ минутъ десять; все просилъ посовѣтовать, что ему дѣлать. Я ему говорю: Божья воля, молъ, такая; а онъ плачется, чѣмъ же это, дескать, онъ грѣшнѣе или хуже другихъ, да не знаю ли я чего-нибудь такого, какъ лошадей отчитать?… Я ему отвѣчаю…,

— Будетъ вамъ, господа, объ этихъ лошадяхъ-то говорить, — протестуютъ Осипъ Никитичъ и Иванъ Дмитричъ. — Наладили цѣлый вечеръ объ одномъ и томъ же, а время-то идетъ.

— Ну, ладно, ладно! Какую же музыку заведемъ?… Если пульку…

— Ну ее къ чорту, твою пульку! Давайте въ стуколку, — предложилъ учитель.

— Что, али деньги лишнія завелись? — спросилъ Осипъ Никитичъ. — Ой, берегитесь, Иванъ Дмитричъ, проштрафитесь!

— Погодите, почтеннѣйшій корреспондентъ! Не торопитесь; цыплятъ, вѣдь, по осени считаютъ!

— Сосчитаемъ, сосчитаемъ безъ вашей помощи; не безпокойтесь, васъ просить не будемъ!

— Садитесь, же, садитесь, господа! — понукалъ неугомонный педагогъ.

Я сначала отказывался отъ участія въ игрѣ, но потомъ, подъ вліяніемъ изряднаго количества холоднаго пива, также вошелъ въ азартъ, за что и поплатился нѣсколькими рублями; учитель же проигралъ одиннадцать рублей, т.-е. больше половины своего мѣсячнаго жалованья; послѣдній ремизъ, что-то около четырехъ рублей, ему даже нечѣмъ было заплатить, вслѣдствіе чего игра прекратилась сравнительно рано, часа въ три утра, и у него произошелъ крупный разговоръ съ трактирщикомъ.

— Это только мошенники такъ играютъ! Когда выигрываютъ — деньги берутъ, а какъ платить — не платятъ!

— Въ трактирѣ у насъ за стойкой всегда стоитъ мошенникъ, вотъ вы и думаете, что всѣ вокругъ васъ мошенники!

— Ну, это тамъ какъ хотите, а отнынѣ я съ вами играть слуга покорный!

— Будетъ вамъ, господа, ссориться изъ-за пустяковъ! — вмѣшался миролюбивый хозяинъ. — Учитель, давай лучше споемъ «нелюдимо наше море».

— Качай!

И громовой дуэтъ двухъ могучихъ голосовъ нарушилъ утреннюю тишь, привѣтствуя восходящее солнце.

V.

Съ восьми часовъ утра Терентьевна уже вынесла на середину двора столъ и покрыла его бѣлою домотканною скатертью; въ двѣнадцатомъ часу пришелъ священникъ съ причемъ. Уставили на столъ образа, зажгли восковыя свѣчи, налили воды въ чашу, тонкою струйкой задымился ладонъ изъ кадильницы и раздалось торопливое чтеніе и пѣніе; хозяева мои истово крестились и усердно молились, прося Господа смѣнить гнѣвъ Свой на милость…

Прошло недѣли полторы. На мѣсто трехъ павшихъ лошадей была куплена Болотовыми покуда одна, рублей за пятьдесятъ. Опасенія за продолженіе падежа стали было уже исчезать у моихъ хозяевъ, какъ вдругъ заболѣла вновь купленная лошадь; одновременно съ этимъ на сосѣднемъ дворѣ заболѣла и еще лошадь. Чуть ли не въ третій разъ дано было волостью знать уѣздной земской управѣ объ упорной эпидеміи, присосавшейся къ двору Болотовыхъ и уже перекинувшейся въ сосѣдній; на этотъ разъ земство откликнулось, и на другой день изъ города прибылъ представитель науки — въ экстренныхъ случаяхъ приглашаемый управой частно-практикующій ветеринаръ: своего, земскаго, у насъ еще и въ заводѣ не было. Покуда перепрягали лошадей въ волости (представитель науки долженъ былъ посѣтить еще три или четыре пораженныхъ разными эпидеміями мѣстности), больныя лошади подвергались осмотру. Пріѣзжій тыкалъ имъ пальцемъ въ бока, приказывалъ разжимать зубы и вытаскивать языкъ на показъ и проч.; наконецъ, присовѣтовалъ сдѣлать какую-то микстуру, взявъ полфунта одного, смешавъ съ ½ фунтомъ чего-то другаго и, распустивъ полученную смѣсь въ горячей водѣ, давать по бутылкѣ, три раза въ день. Медикаментовъ съ нимъ не было, и на вопросъ, гдѣ-жъ ихъ достать, онъ отвѣтилъ съ достаточною ясностью: «въ городѣ въ аптекарскомъ магазинѣ»; затѣмъ уѣхалъ, обѣщавъ на обратномъ пути опять заглянуть. Меня во время этого визита дома не было, и передаю я о немъ лишь со словъ моихъ хозяевъ.

Михайло настоялъ на томъ, чтобы тотчасъ же ѣхать въ родъ за снадобьями (до города было 25 в.); его и отправили, но съ плохо скрываемымъ недовѣріемъ въ результатамъ этой поѣздки. Хозяинъ сосѣдняго двора, у котораго также заболѣла лошадь напрямки отказался дать даже денегъ на покупку медикамента «Божья воля! — говорилъ онъ. — Прогнѣвался Господь, такъ никакимъ пойломъ не отпоишь, а то, захочетъ Милостивецъ — такъ выходится меринъ». Однако, Михайло поѣхалъ и къ ночи успѣлъ вернуться назадъ. Стали стряпать пойло; въ стряпнѣ дѣятельное участіе принималъ и я. Затѣмъ влили бутылку приготовленной общими стараніями микстуры въ ротъ больной лошади причемъ ее, успѣха ради, пришлось связать и повалить на землю, раннимъ утромъ повторили леченіе, а часамъ къ пяти вечера плакали денежки Ивана, недѣлю тому назадъ отданныя за лошадь: она издохла съ тѣми же симптомами болѣзни, какіе наблюдались у ея предшественницъ. Нѣсколькими часами позже издохла и сосѣдская лошадь. Я настоялъ на томъ, чтобы трупы были свезены въ оврагъ, но не зарыты до пріѣзда ветеринара, къ трупамъ поставили двухъ караульныхъ, охранять ихъ отъ собакъ. На утро пріѣхалъ ветеринаръ, возвращавшійся изъ своей поѣздки въ глубь уѣзда; я сообщилъ ему о неудачномъ исходѣ леченія.

— Этого надо было ожидать, — отвѣчалъ онъ. — Болѣзнь настолько уже развилась, когда меня вызвали…

— Но не можете ли вы мнѣ сообщить, что это за болѣзнь такая и какія мѣры слѣдуетъ принять для прекращенія ея? Не пожелаете ли вы сдѣлать вскрытіе труповъ?

— Да, да, это можно будетъ сдѣлать. А болѣзнь, очевидно, тифозная горячка (тутъ онъ сказалъ мудреное латинское названіе). А трупы цѣлы?

Мы отправились на вскрытіе. Любопытствовавшаго народу собралось множество. Василій добровольно совершалъ обязанности фельдшера, производя на трупахъ разрѣзы по указанію представителя науки; исполосовалъ онъ и печень, и легкія, и сердце, и селезенку: вездѣ оказывались желтые сгустки, особенно обильные въ печени.

— Вотъ, видите, — говорилъ мнѣ ветеринаръ, — это самый характерный признакъ тифозной горячки… Нѣтъ-съ, я не ошибся, я съ перваго взгляда опредѣлилъ болѣзнь!

— Но что же имъ дѣлать, чтобы спасти остальныхъ лошадей? Вѣдь, эта штука можетъ, наконецъ, перекинуться и на сосѣдніе дворы и пойти косить вдоль и поперегъ?

— Нѣтъ, это врядъ ли, а, все-таки… Да, да, слѣдовало бы дезинфекцировать дворъ. Известки посыпать, карболкой обмывать, навозъ вывезти. Еще cali hipermarganicum.

— Это все прекрасно, но откуда же мужику взять средства на вою эту дезинфекцію? Вонъ, одинъ даже снадобья для микстуры отказался покупать.

— Да, да, это такъ, это правда… Я скажу управѣ объ зтонъ обстоятельствѣ. Я думаю, что она приметъ мѣры…

Мѣръ, однако, никѣмъ никакихъ принято не было; только по моей усиленной просьбѣ, Василій вывезъ навозъ отъ больныхъ животныхъ въ оврагъ. Но черезъ недѣлю послѣ этого единственнаго мѣропріятія пала у насъ опять лошадь, а потомъ еще и еще. Иванъ все прикупалъ, а онѣ все падали; всѣхъ было прикуплено три лошади, и всѣ онѣ пали; подохли также всѣ бывшія къ началу падежа налицо лошади, за исключеніемъ стараго коренника; онъ неустанно вывозилъ трупы своихъ сотоварищей въ оврагъ, а самъ оставался живъ и здоровъ, какъ ни въ чемъ не бывало: «дурной глазъ» не бралъ его. Отчаяніе моихъ хозяевъ трудно описать; все въ домѣ притихло, не стало слышно ни веселаго говора, ни смѣха; даже дѣти какъ-то присмирѣли; только изрѣдка слышалась злобная перебранка мужиновъ между собой или съ своими бабами. Ямщину пришлось моимъ злополучнымъ хозяевамъ на время бросить, а хлѣбъ свозить съ поля наймомъ.

— Скажи ты мнѣ, H. М., — спрашивалъ меня однажды Иванъ, будучи нѣсколько подвыпивши (что съ нимъ стало часто въ послѣднее время случаться), — съ чего это на насъ такая напасть приключилась? Чѣмъ это мы Бога прогнѣвили?

— Не знаю, другъ мой, и самъ ума не приложу!

— Вотъ то-то!… Книжки ты все читаешь, а какъ что, такъ сейчасъ и «не знаю»… А отчего эта самая болѣзнь по вашему, по книжному-то, приключается?

— И этого тебѣ сказать не съумѣю.

— Не съумѣешь?… И на что, коли такое дѣло, и книжки эти читать? Такъ, пустяковина одна!…

— Ахъ, Иванъ Григорьичъ, да, вѣдь, книжекъ много всякихъ есть; есть такія, гдѣ и про лошадныя болѣзни сказано: отчего происходятъ, какъ лечить. Только такихъ у меня нѣту, и я ихъ не читаю.

— Что бы нужно, то и не читаешь!… Должно, все больше сказочками пробавляешься? Такъ-то, ба-аринъ!

Послѣ этого разговора я нѣсколько дней совѣстился попадаться Ивану на глаза съ книжкой въ рукахъ; но онъ обращался со мной совершенно попрежнему, какъ бы забывъ о данномъ мнѣ строгомъ выговорѣ; скоро и я забылъ о немъ…

VI.

Въ началѣ сентября мѣсяца, управившись съ работами, Иванъ рѣшился еще разъ купить лошадь; немедленно по покупкѣ таковой, Василій на парѣ (старый коренникъ былъ, попрежнему, живъ и бодръ) поѣхалъ верстъ за шестьдесятъ за извѣстнымъ въ нѣсколькихъ уѣздахъ знахаремъ. Этотъ послѣдній оказался человѣкомъ далеко еще не старымъ, черноволосымъ, съ суровою наружностью, не разговорчивымъ и угрюмымъ. Онъ взялъ за пріѣздъ свой съ Василія пять цѣлковыхъ, причемъ его обязаны были доставить опять домой. Что онъ дѣлалъ надъ лошадьми, какія манипуляціи производилъ для уничтоженія силы «дурнаго глаза», — осталось для меня тайной, такъ какъ онъ потребовалъ, чтобы ни одна живая душа не видала, что онъ будетъ дѣлать во дворѣ и въ конюшняхъ; я, конечно, долженъ былъ также подчиниться этому требованію, во избѣжаніе серьезной ссоры съ своими хозяевами. На этотъ разъ отчитываніе, продолжавшееся трое сутокъ, оказалось чрезвычайно удачнымъ: ни одной лошади въ нашемъ дворѣ больше не пало, хотя черезъ нѣсколько времени къ двумъ, уже имѣвшимся, Иванъ прикупилъ еще двухъ, распродавъ для этой цѣли около двадцати штукъ овецъ. Василій сталъ опять ямщичить, и жизнь моихъ хозяевъ потекла попрежнему, если не считать порядочныхъ-таки прорѣхъ въ ихъ хозяйствѣ. Въ сосѣднихъ дворахъ также не случалось больше падежа лошадей.

Мнѣ, конечно, неоднократно приходилось говорить и съ хозяевами своими, и съ посторонними мужиками о блестящихъ результатахъ нашептыванія пріѣзжаго знахаря. Я пробовалъ указывать на случайное совпаденіе времени этого леченія съ первыми сильными осенними заморозками; но ни одинъ изъ моихъ собесѣдниковъ ни на минуту, конечно, не усумнился, чтобы падежъ лошадей Болотовыхъ могъ прекратиться вслѣдствіе заморозковъ, а не вслѣдствіе побѣды знахаря надъ силой «дурнаго глаза»…

Н. Астыревъ.