Глава 6. Речка Черноевича и град Обод
правитьМы ещё с вечера, по совету хозяина гостиницы, — он же и городской голова Цетинья, — послали телеграмму в Реку, чтобы нам приготовили там лодку для прогулки по Скутарийскому озеру или «Скадрскому блату».
Пишу «телеграмму» и сам не верю себе. Чёрная-Гора, Цетинье, «башня голов», — и вдруг телеграф! Что-то такое совсем не подходящее одно к другому, но тем не менее, — увы! — и телеграф, и шоссе, и театр, и гимназия, и женский институт, всё уже теперь к услугам юнаков Берды и Кривошии, можно сказать, на днях ещё не ведавших никаких других учреждений, кроме ятагана и пистолетов.
Туриста с романтическими вкусами, рассчитывавшего на одне козьи тропы да верхового коня, это немного разочаровывает, но зато сильно облегчает и делает гораздо покойнее его путешествие, а особенно с дамою.
В Реку тоже ведёт шоссе, по которому и покатила наша коляска. От Цетинья приходится сбегать всё вниз, поэтому и коньки наши, и наш извозчик в особенно игривом настроении духа. А тут ещё ясный голубой день, прохлада под тенью скал, на душе невольно делается беззаботно и весело. Горы здесь всё-таки несколько зеленее, чем в Негошах. Молодой березняк, дубняк, граб, бук, кусты «держи-дерева» одевают курчавою тёмно-зелёною шерстью скалистые черепа этих известковых гор. По словам П.А. Ровинского, Черногория была прежде вся покрыта густыми сплошными лесами, по которым собственно и прозвали её «Чёрною-Горою». Есть надежда, что леса эти опять поднимутся по-старому при строгом внимании к ним княжеского правительства. Молодые лески между Цетиньем и Негошами выросли уже на глазах Ровинского, который застал на месте их только голый камень. Мы едем всё время в горах и скалах; среди них то и дело попадаются такие же круглые провалья, напоминающие кратеры, как и на дороге из Негошей. На дне одной такой котловинки, обращённой в поле, мелкими разноцветными голышами выложены буквами громадного размера имена какого-то Душана Станковича и других хозяев этой крошечной землицы. Черногорцы, черногорки встречаются поминутно, и все пешие, и все почти, к удивлению моему, под зонтиками, даже мужчины, а зонтики, конечно, австрийско-жидовского изделия; это совсем неожиданная для меня подробность в домашнем быте народа-героя. Идут они, конечно, не по шоссе, описывающему бесконечные многовёрстные зигзаги вокруг всякого выступа горы, а напрямик, через пропасти и скалы, по издревле пробитым пешим тропкам и вырубленным в скалах ступенькам, легко, проворно, весело, не замечая ни подъёма, ни спусков, словно слетая и взлетая на каких-то невидимых крыльях; так привыкли они с детства к этим горным странствованиям, так сильны и неутомимы их стальные мускулы. Мужчины большею частью в длинных тяжёлых струках, перекинутых чрез плечо подобно шотландским плэдам, в цветных куртках, расшитых снурами и золотом, в неизменных своих плоских и круглых «капицах» на голове, все рослые, ловкие, красивые, старики и молодёжь. Черногорские женщины, напротив того, приземисты, некрасивы и как-то скучны и староваты на вид; у каждой непременно на голове какая-нибудь ноша; удалые воины Чёрной-Горы в этом отношении не далеко ушли от лезгина и чеченца; у них женщина исполняет самые тяжёлые полевые и домашние работы и играет подчас роль вьючного животного; в военное время этот двуногий обоз служил до последних лет единственным средством продовольствия воюющих и единственным их госпиталем и перевязочным пунктом. Следы хронического утомления от непосильной работы заметны поэтому чуть не на каждой пожилой черногорке. Кроме того, оне одеваются в дорогу довольно грязно, сберегая хорошие платья в своих узлах для праздника, на который они спешат, а этот тёмный заношенный наряд их делает их фигуры ещё более неказистыми рядом с всегда разодетыми, всегда весёлыми и праздными не только черноволосыми, но и седоусыми юнаками. Даже девушки кажутся слишком бледными и плоскими, малоподходящими к типу горных красавиц, всегда живущих на вольном воздухе и бегающих по скалам как дикие козы. Не понимаешь, как же родятся от таких матерей эти рослые красавцы богатыри. Зато женщины Чёрной-Горы целомудренны, как сама Веста; вы увидите это даже по лицам их, скромным, покорным, без всякого лукавства и кокетства. Правда, трудно и не быть здесь целомудренной, когда за малейший проступок против заповеди целомудрия, за малейшую попытку любовного романа, — бедняге грозит скорая и решительная расправа тут же на месте пистолетом или ятаганом её благоверного.
Черногорцы очень приветливы и общительны с чужестранцами. Кто ни встретится, все вежливо кланяются, все провожают вас радушным: «добра ви сретя!» и все непременно заговаривают если не с вами, то с вашим кучером. Появление постороннего человека, европейца в штатском платье, а уж особенно дамы в шляпке, в этой глухой пастушечьей пустыне, населённой средневековыми воинами, бросается в глаза как огонь в тёмную ночь и возбуждает в простодушных обитателях гор самое живое и вполне понятное любопытство. Слово «русс» производило на этих добрых людей впечатление какого-то радостного удивления, они сочувственно улыбались и кланялись нам, бормотали неизменное «бога ми!» и долго потом оглядывались на нас недоумевающим взглядом.
--
Добрско-сéло смотрит маленьким городком на дне своей глубокой котловины, обставленной кругом горами, а мы смотрим на его краснокрышие двухэтажные домики с высоты своего шоссе, что лепится по скалистым выступам этих каменных громад, словно с крыльев птицы. Круглая плодородная долина вся в кукурузниках, в полях ржи и картофеля; красиво выстроенная церковь святой «Петки» поднимается среди довольно больших каменных домов селения, а в нескольких саженях от неё, у самого подножия горы, целый живописный монастырь, во имя Успения Богородицы, — «Добрска келья», как его зовут черногорцы; в монастыре этом раньше было постоянное пребывание цетинских митрополитов. Там между прочим и погребён владыка Савва Очинич.
Гора Доброштак охватывает слева котловину Добрска-села, Вертличка — справа. Отвесные обрывы скал нависают над дорогою при каждом её повороте. На той стороне от нас через ущелья горы Вертлички спускается по страшным кручам дерзкими головоломными зигзагами старая цетинская дорога в Реку. В 1690 году на этой горе сложил свою удалую голову вместе с тридцатью своими товарищами-дружинниками воспеваемый до сих пор в народных песнях Черногории герой Байо Пивлянин, защищавший от грозного скадрского паши Сулеймана дорогу в Цетинье.
Горы скоро задвинули от нас Добрскую котловину, но, объехав их, мы очутились опять над новою котловиною, также тесно обставленною горами, и также глубоко провалившеюся у наших ног вправо от дороги. По подошве горы, по дну долины, разбросаны в зелёных садах, среди сплошных зелёных полей, большие каменные дома селения Цеклин, ярко и весело сверкающие на солнце своими красными черепичными крышами. Село это богатое и людное, тоже смахивающее на городок; а плодоносная Цеклинская долинка, как и её соседка Добрская, и другие, что спускаются ниже к Реке, — слывут житницею Черногории. Опять заслон из горных громад, опять мы крутимся вокруг них и объезжаем их. На горе, как бы посредине новой котловины, стоит старинная церковь Иоанна Крестителя, куда на 29-е августа стекается всё Цеклинье. Теперь мы на горе Коштел, с которой открывается нам чудный вид на долину Реки; гора Коштел отделяет эту нижнюю долину от верхних; названа она так по имени дерева коштела, напоминающего нам дикий каштан. На горе и кафана, в которой можно немножко отдохнуть и полюбоваться красивым видом. «Река» извивается глубоко внизу, пока не загораживает ей пути и не поворачивает её течение Зелёная гора «града Обода» с его белыми домиками и высокою колокольнею наверху; на первом плане нашем голая как кость обрывистая гора Костодина. Далеко белеются внизу, среди кукурузных полей, итальянских тополей и виноградников, змеистые колена шоссе; за широким разливом реки опять загораживают её громоздкие выступы гор, и выше их, над их головами, видна ярко освещённая приподнятая к самому горизонту, низина плодоносной Зеты, бледно голубая гладь Скутарийского озера и за ним, словно в воздухе нарисованные, далёкие хребты Хотских и Костенских «Проклятых» гор, — обиталище вековечных врагов Черногории, албанцев-мадисоров. В ясные дни, как уверяли меня черногорцы, отсюда можно видеть даже и самый город Скутари. Скутарийское же озеро, албанские горы и знаменитую в черногорской истории крепость Жабляк на её пирамидальной скале мы видели, хотя и не так хорошо, как отсюда, чуть не от самого Цетинья, по крайней мере от того домодельного павильона, который устроен над первым крутым спуском шоссе, как раз на старинной грани, где кончается Катунская нахия и начинается Речьская. Это место так и зовётся у черногорцев «граница», и жители Цетинья по вечерам обыкновенно ходят туда пешком, чтобы полюбоваться издали на Скадрское блато и Реку.
Старая черногорская дорога от Цетинья в Реку видна нам и здесь. Она сползает красно-жёлтою змеёю через леса и утёсы горы Коштела, словно опасная лестница с поднебесья; а давно ли по ней беззаботно ходил и ездил в свои летние резиденции сам черногорский князь, с дочерьми, женою и всем домашним скарбом.
--
В боковом ущелье «Реки», под горами, белеет длинное одноэтажное здание единственного оружейного завода Черногории. Там сейчас же и исток «Реки». Она вытекает из бесконечно длинной и обширной сталактитовой пещеры, красоту которой некоторые путешественники ставят выше самых известных сталактитовых пещер Европы. Но нам было неудобно терять на её осмотр несколько часов, так как необходимо было вернуться в тот же день в Цетинье, где с утра должен был начаться великий народный праздник — Петров день.
Ближе к шоссе, у самых ног наших, большие каменные здания водяной мельницы покойного Мирко Петровича, отца князя Николая, кажется, первая построенная в Черногории. За нею шоссе сбегает почти совсем на дно узкой долины. Тут уже настоящий юг: итальянские тополи, виноградники, сады гранатника, фиг, черешен... Тепло и влажно как в паровой бане. Зелёное ущелье всё время лепится по берегу «Реки», испарениям которой некуда деться из каменного коридора окружающих её гор. Вот стали появляться по обе стороны дороги и домики селения Реки, кафаны, лавочки... Штук 40 или 50 ободранных бараньих тушек, завяленных на солнце, висят рядком на жёрдочках в придорожной лавочке мясника, будто повешенные преступники. Это пресловутая «кострадина», — чуть ли не главный предмет вывозной торговли скудной Черногории. Толпы народа идут нам навстречу, теснятся в узкой улочке. Черногорки в своих траурных будничных костюмах, одетые в чёрные юбки, в чёрные куртки, повязанные чёрным, странно выделяются среди щеголеватых и ярких одежд мужчин. Вот дорога резко поворачивает вместе с рекою направо, и мы останавливаемся на широкой деревенской набережной, вдоль которой у подножия горы вытянулись вольным строем домики Реки, с своими грошовыми лавчонками и кафанами. Прямо перед нами и перед селением, за рекою, на обрывистой лесистой горе, охваченной с двух сторон водами реки, бывшая крепость, «град Обод» знаменитого родоначальника князей черногорских, Ивана Бега Черноевича. Древний град Черноевича, и теперь смотрит каким-то средневековым замком своею тесно сбившеюся наверху кучкою белых каменных домов, с массивными стенами и редкими окнами. В нём с конца XV века существовала славная во всём славянстве первая славянская «штампария», на четырёхсотлетнюю годовщину которой съезжались недавно учёные-слависты изо всех стран Европы и политические люди балканского славянства. «Штампарня» эта много послужила в своё время делу славянства и православия. Православный храм с высокою колокольнею очень кстати и очень живописно венчает этот старый град, целые века стоявший на своей горной вершине, на самом рубеже славянства и туречины, словно передовой стяг сербского народа. Налево от нас, на самом берегу реки, на этой стороне её спускается по скату горы небольшой садик и в нём простенький летний дом князя Николая. Другой чей-то домик, весь окружённый ульями пчёл, стоит чуть не на голове этой непритязательной сельской резиденции черногорского владыки.
Телеграмма городского головы возымела своё действие, и нас сейчас же встретил хозяин кафаны, уже приготовивший нам лодку по поручению любезного цетинского мэра.
Немного отдохнув под деревом у порога кафаны, напившись кофе и закусив чем было можно в этой буколической гостинице, мы поспешили усесться в лодку, чтобы успеть не торопясь сделать предположенную прогулку и засветло вернуться в Цетинье.
Большая грузная лодка оказалась не особенно ходка; четверо здоровенных гребцов-черногорцев «утёрли немало поту» над нею. Трое из них всё время гребли стоя, как венецианские гондольеры, а четвёртый сидел на носу, направляя лодку. Считая нас с женою и нашим толмачом Божо, всего народу в лодке набралось, стало быть, целых семь человек. Река «Река», давшая имя и селенью, и всей этой долине, и даже целой нахии, — очень своеобразная река. Она совсем не течёт, за отсутствием какого бы то ни было уклона, а скорее стоит в своих берегах. В ущелье между гор она довольно узка и не показна, но по мере того, как горы раздвигаются и отступают в стороны, она делается всё шире и грандиознее, так что гораздо более похожа на залив Скутарийского озера, чем на обыкновенную реку. Это сходство усиливается ещё неподвижностью её вод и сплошными зарослями камыша и кувшинки, покрывающими почти всю поверхность её. Только посредине, на так называемом стремени, по которому постоянно двигаются лодки, видна ещё узкая полоса чистой воды. Но и она в иных местах суживается в такую тоненькую ленточку, что, сидя в лодке, вам кажется, что вы плывёте по какому-то сказочному зелёному лугу, усеянному белыми чашами махровых нимфей. Этот болотный характер «Реки» очень вредно влияет на климат её низменных прибрежий, на которых в туманные и холодные дни болотистые испарения, стеснённые горами, стоят с утра до ночи. Даже и теперь, в знойный солнечный день, посередине лета воздух над рекою насквозь пропитан болотными миазмами. Лихорадки и всякие гнилостные болезни свирепствуют в этом роскошном на вид уголке.
На мой вопрос: е-ли дóбра вóда?
Старый лодочник, нахмурившись, ответил:
— В Реке вóда не здрава. Пить не здрава, купаться не здрава.
А между тем, будь у черногорцев больше средств и знаний, эта прекрасная водная артерия могла бы быть обращена в настоящий судоходный канал; немцы, разумеется, скоро сумели бы и увеличить паденье воды и расчистить от зарослей русло Реки. Лодочник уверял нас, будто через месяц вся эта широкая скатерть реки, заросшая камышами и кувшинкой, высохнет досуха, и останется для проезда только одно серединное стремя, в котором, по его словам, в иных местах глубина достигает до десяти наших саженей.
Понятно, почему старинные люди, имевшие в своих руках ещё менее способов борьбы с природою, чем нынешние черногорцы, старались селиться здесь, как Иван-Бег Черноевич в своём граде Ободе, на вершинах гор, куда не достигали болотные туманы. Мы долго любовались этим древним градом, провожавшим нас с высоты своей зелёной пирамиды, у подножия которой тяжело плыла наша лодка.
Геройским именем Ивана-Бега Черноевича полна Река, полна вся Черногория. До него река называлась просто Ободом, также как и город на ней; после него черногорцы не называют её иначе как «Река Иван-Бегова-Черноевича», до того свята и крепка среди жителей память этого основателя черногорской независимости. После Коссовского побоища, разгромившего славное и могущественное сербское царство, Черногория с Зетою, тоже входившие в его состав как области, населённые сербами, хотя и управлявшиеся полусамостоятельными жупанами, оторвались от побеждённого царства и остались в руках зятя злополучного царя Лазаря, князя Баоши, женатого на его дочери. Баоша не поспел на помощь тестю на Коссово поле и, узнав об измене Вука Бранковича и о смерти Лазаря, повернул домой свои полки, чтобы по крайней мере в своих неприступных горах отбиваться от страшного турчина, сокрушавшего одного за одним славянские народы Балкан.
И Баоша, и его сын-богатырь Стратимир Чёрный, прототип нынешнего черногорца, своим исполинским ростом и силою, прозвище которого унаследовало всё потомство его, и внук Баоши, Стефан, — все отказывались признавать власть султана и защищали независимость своей маленькой землицы. Стефан жил в половине XV-го века, и был современником и самым верным союзником знаменитого Георгия Кастриота, больше известного, в истории под именем Скандербега, последнего геройского борца за свободу Балканского полуострова против непобедимых ещё тогда полчищ османлисов, только что завоевавших византийскую империю. А Иван-Бег Черноевич был его старшим сыном и наследником не только земель его, но и неумолимой ненависти к нему турок. Всё кругом было тогда уже раздавлено вконец, даже соседние Албания и Герцеговина были в руках турок, и Ивану Черноевичу не на кого было опереться в своей отчаянной борьбе с непобедимым исламом во всех окрестных греческих и славянских землях, порабощённых азиатскими варварами. Его борьба была поистине борьбою Давида с Голиафом, босоногого пастушонка с исполином, закованным в медь. Напрасно Иван бросался к западным державам, умоляя их прийти на помощь погибающему балканскому христианству. Никто не трогался на его призывы, и он один с ничтожною горстью своего храброго народа должен был выдерживать весь напор варваров. Иван жил сначала в Жабляке, старом гнезде зетских жупанов, на берегу светлого Скадрского блата, но вынужден был уйти из него подальше от соседства турок в недоступную глубь гор, где основал теперешнее Цетинье и поселил там митрополита Зеты. Тогда же он укрепил и этот свой «град Обод», защищавший доступ к Цетинью и к устью плодородной долины, кормившей его народ. Кроме того, он обсыпал маленькими укреплениями все порубежные горы, а своими горячими воззваниями до того одушевил свой маленький геройский народ, что он поклялся воевать на жизнь и смерть с врагами христианства. Народная скупщина в Цетинье объявила преступником и изменником всякого, кто будет уклоняться от войны с турками; а кто бежит с поля битвы, того постановлено одевать в бабье платье и с прялкою в руках водить по всем сёлам Чёрной-Горы на позор народа. И геройский вождь черногорцев не только отстоял свою землю от страшного врага, но ещё широко раздвинул границы Черногории и умер среди своего народа в любви и славе... Сильно укреплённый «град Обод» стал в то время оплотом Черногории и вместе торговою пристанью её на Скадрском озере, из которого нагруженные товаром речные суда могли свободно проходить по широкому руслу «Реки». Обод, или Река сделалась главным торжищем черногорцев, куда горцы сгоняли свои стада, везли лес и покупали привозимые береговыми жителями Адриатики необходимые им товары. Это значение важнейшего, если не единственного, черногорского рынка Река сохраняла до последнего времени, и отчасти сохраняет и теперь, хотя присоединение к Черногории, усилиями России, приморских портов Антивари и Дульциньо естественно перенесло на берег моря центр её привозной и вывозной торговли.
И Иван Черноевич, и сын его Георгий жили подолгу в Ободе, в его укреплённом вышгороде, на который мы теперь любуемся. Георгий Черноевич обессмертил своё имя и прославил Обод, устроив в нём первую славянскую типографию. В его время торжествующий ислам соблазнял малодушных, и многие сербы, потурчившись из корыстных видов, приносили большой вред народу. Чтобы поддержать православие, Георгий купил в Венеции все принадлежности типографии и в собственном доме, на вершине Ободской горы, стал печатать и распространять в народе церковные книги. В 1495 г. вышла отпечатанная им первая книга — Октоих. Георгий сделал и другое очень важное нововведение в жизни своего народа, невидимое, с тою же целью поддержки православия, которое он справедливо считал основою независимости Черногории, историческим знаменем, собиравшим вокруг себя народ и одушевлявшим его на отчаянную борьбу с поработителями-магометанами. Утомлённый трудами, Георгий решился отказаться от власти и уехать на покой в Венецию, на родину своей жены итальянки; но перед отъездом он собрал народ и передал свою власть над ним митрополиту Герману, увещевая своих подданных, что они не могут найти лучших вождей, как духовные отцы их.
«Прибегайте к нему в горе и радости, внимайте советам его. Вручаю ему герб, который употребляли в Бозе почившие цари сербские, предки мои, и я сам!»
Народ с рыданиями проводил до Котора своего любимого князя, и с тех пор целый ряд владык стал во главе Черногории; в одном и том же лице соединилась духовная и мирская власть, архипастыри стали полководцами и законодателями.
--
Сейчас же за горою, на которой высится «град Обод», также направо от нас, другая гора, густо обросшая молодыми лесами и охваченная кругом всей вершины своеобразною оградою из наваленных друг на друга камней; это заповедный лес для охот князя, полный фазанов, как и разной другой четвероногой и пернатой дичи.
Течение Реки необыкновенно извилисто; то справа, то слева выступающие горы постоянно загораживают ей путь и ломают её русло. Оттого кажется, что вас везде окружает какой-то стоячий, горами обставленный пруд, а не ложе широкой реки. Нам уже не один раз встречались большие, длинноносые «ландрасы», ещё просторнее и грузнее той лодки, на которой мы едем, битком набитые мужчинами, женщинами и детьми. Черногорок тут постоянно видишь за вёслами; видно им нипочём всякий мускульный труд, на котором их в детстве воспитывает суровая школа жизни. В ландрасах этих может поместиться несколько десятков человек, и на них обыкновенно возят по субботам товары на базар Реки из разных прибрежных местечек Скутарийского озера, и даже из Дульциньо и Антивари.
Гребцы наши громко перекликаются и переговариваются с встречными земляками, и устремлённые на нас любопытные взгляды красноречиво поясняют нам, что мы именно служим главною темою этих беглых переговоров.
— Это всё народ в Цетинье едет, на завтрашний праздник! Из самого Скутари едут, из Вир-Базара, изо всех мест! — не без хвастовства сообщил мне старик-кормчий. — Не только черногорцы, и турки, и албанцы к нам в этот день наезжают; вот завтра увидите, сколько их там соберётся!..
--
Я не отрываю глаз от черногорцев, и тех, что мы встречаем, и тех, что едут с нами в лодке. Они красивы, статны, живописны везде; но здесь, на лодках, в своих разнообразных позах, в своих характерных ярких одеждах, они так и просятся под талантливую кисть какого-нибудь Верещагина или Маковского. Могучие оголённые руки этих богатырей, их обнажённые груди, вылитые словно из меди, огненно-смелый взгляд дикого орла, красивые, сурово выразительные черты смуглых лиц, сухих, как голова арабского коня, — и вместе с тем какая-то непринуждённая, дышащая спокойной силой и уверенностью естественная грация всех движений их, — приводит в безмолвный восторг моё сердце художника. Вон один из этих современных вам Диомедов, рослый, широкоплечий, статный как олень, весь сверкающий насечками ятаганов и пистолетов, яркими шелками пояса, золотыми позументами малинового «элена», устав грести, передал весло товарищу, а сам раскинулся на дне глубокой лодки, картинно подпёрши голову могучею рукою, точно молодой отдыхающий лев, и вам не верится, чтобы этот гордый взгляд, эта благородная осанка, эта тонкая красота — весь этот художественный аристократизм тела и духа принадлежал бедняку-рыбаку, человеку черни, которого мы привыкли у себя в России видеть совсем с иными привычками, иным характером, иною внешностью... Свобода, защищённая собственною грудью, солнце юга и вольный воздух гор выковали черногорца таким, каким он есть, каким он невольно восхищает непредубеждённого путешественника, способного что-нибудь видеть и понимать...
--
Горы, провожающие с двух сторон Реку, покрытые скудными лесками и кустарниками, делаются всё менее интересными. Вон над одной из них, как раз над стадами пасущихся коз, плавает широкими кругами хищнически насторожившийся огромный орёл, высматривая козлика. Козы тут везде, и от коз-то собственно и пропадают здешние леса, которым они не дают подняться после поруба. Но на лесных вершинах виднеются кое-где и кресты старых часовен, которые черногорцы, подобно грекам, любят устраивать на недоступных и отовсюду заметных местах.
Недалеко от устья, на левом берегу, за селениями Превали и Жупою, белеет вдали на горах целый старинный монастырёк, где православный архиерей турецкой Албании, не решавшийся ехать в глубь Черногории, согласился после долгих просьб посвятить в архимандриты последнего духовного владыку, черногорца-поэта Петра II.
Но всё это вдали, и даже в большой дали. Берега же реки глухи и пустынны; ни одного хуторка, ни одной деревни не видно над водою. Безмолвие такое, словно мы плывём по водам какого-нибудь девственного американского леса, куда ещё не проникал человек. Вот, наконец, мы подходим и к устью реки.
В не особенно давнее время, при этом устье ещё на памяти живущих, длинная цепь была перекинута турками с одного берега широкой Реки до другого. Здесь была своего рода застава, где собирались пошлины с провозимых товаров и запирался проход в турецкие воды тем людям, которые казались опасными сонному турецкому стражу.