Глава 5. Негоши и Цетинье
правитьЗелёный лес, тесно столпившийся у подножия Штировника и Язерского Верха, один только оживляет сколько-нибудь суровый вид заоблачной равнины Черногории; камни, камни и камни, и ничего другого кругом! одна гигантская каменоломня, в которой серые известковые утёсы и осколы навалены друг на друга, как в дни первобытного хаоса. Скудость и бесплодие везде, куда ни обращается взгляд ваш.
Даже Наполеон I, по рассказам местных жителей, обратил внимание на этот однообразный серый цвет черногорских гор и обещал черногорцам «окрасить их серые скалы в красный цвет черногорскою кровью».
«И однако наши горы всё такие же серые, а Наполеона и следа тут не осталось», — с патриотическою гордостью прибавляют черногорцы.
«Негоши» прячутся среди этой безотрадной каменоломни, в широкой котловине голых серых скал, всего в получасе пути от Крстаца.
Когда съедешь к ним, они кажутся у самого подножия Ловчина и Штировника.
Тут уже среди моря сухих камней попадаются изредка не островки, а скорее маленькие лысинки тёмно-коричневой мягкой, как табак, земли, окружённые каменною грядочкою, настоящие цветочные горшки, в которых, однако, посеяна не резеда и не розы, а прозаическая кукуруза и рожь, фасоль и картофель. Эти игрушечные огородики рассеяны там и сям, очевидно, на полянках, в поте лица очищенных от камней, которыми почва даже и внутри начинена, как пирог горохом.
Негоши — это целая цепь отдельно разбросанных хуторков, каждый хуторок — небольшая кучка домов, грубо сложенных из дикого камня и прикрытых крышами из почерневшей полугнилой соломы, уложенной ступенчатыми слоями, как в Галиции и у нас на Подоле. Окна редко увидишь в этих домах-сараях, разве какое-нибудь маленькое оконце без рамы, задвинутое изнутри деревянной ставней. Внутри этих бедных жилищ темно, бесприютно, беспорядочно. Потолки и стены заросли чёрною копотью, сесть не на чем, есть не на чем. Зато церквочки-часовни тут, как в Греции — на каждом шагу. В котловине Негошей я насчитал их сразу пять. Оне и построены совсем как в Греции: продолговатые низенькие домики с полукруглым выступом алтарика сзади, с вытянутою вверх, в виде арочки, стенкою переднего фасада; на каменной арочке этой висит жалкий маленький колокольчик.
Негоши — старая родина нынешнего княжеского дома Негошей, родина и самого князя Николая.
Божо уверял нас, что князь Никола сам пас мальчиком по этим горам коз и баранов своего отца Мирко, не помышляя тогда ни о каком княжении. Он прыгал по скалам, как серна, и отличался среди родной молодёжи смелостью, ловкостью и силой.
Дом князя, по-видимому, недавно обновлён и заметно выделяется из ряда других хижин: это уже обыкновенный сельский дом помещика средней руки, какие встречаются в немецких и австрийских деревнях, двухэтажный, под красною черепичною крышею; четыре окна его верхнего этажа и два окна нижнего с зелёными ставнями; кругом дворика каменная белая ограда, маленькая четырёхугольная башня, — остаток боевой старины, — прислонена в углу дома; новый садик изредка насаженных деревьев разбивается около дома. Рядом с усадьбою князя — дом его двоюродной сестры, тоже, с красною крышею и садиком... Деревца здесь точно также сажаются в цветочные горшки своего рода, в круглые блюдца расчищенной от камней земли, обнесённые ожерельем из тех же камней. Но вообще растительности здесь очень мало, и она идёт очевидно очень туго, так что не играет никакой роли в унылом общем пейзаже сплошных серых глыб, насыпанных друг на друга и вылезающих друг из-под друга.
Изумительно, чем и как живёт здешний народ? Чем и из чего платит он подати своему князю?
Его суровая жизнь по истине поучительна. Нужно много терпения и скромности потребностей, чтобы переносить унылое однообразие вечно окружающих его голых скал и постоянные лишения всего, что красит человеческую жизнь. Нужно особенное уменье, чтобы извлекать из этих бесплодных камней источники своей жизни, обходиться, можно сказать, ничем, да ещё щеголять в ярких одеждах с серебром и золотом, в драгоценном оружии, без которого черногорец стыдится показаться на глаза честным людям. Поневоле придёт в голову воспользоваться этими серыми камнями, как удобной хищнической засадой, и попытаться добыть ятаганом то, чего не даёт жестокосердая мачеха-природа. Во всяком случае эта суровая школа скудости, лишений, преодолевания на каждом шагу всевозможных трудностей и препятствий — могучая и в своём роде плодотворная школа. Она выковывает сильных и стойких мужей, а не нервных и требовательных баловней жизни, как та расслабляющая школа, что старается подстилать человеку соломку везде, где он может и даже не может ушибиться...
Посмотрев на страну, где живёт черногорец, не будешь удивляться хладнокровному бесстрашию, с каким он встречает опасности и самую смерть.
Что терять этим людям и что можно отнять у них? Даже сама жизнь, казалось бы, не должна иметь особенной привлекательности в подобных безотрадных условиях; а между тем черногорец любит своё заоблачное горное гнездо, свои скучные серые камни нисколько не меньше, чем какой-нибудь итальянец роскошные берега своих голубых заливов, — отчаянно бьётся за эту скудную родину свою, умирает за неё, воспевает её в своих песнях...
--
Из Негошей нам особенно хорошо видна старая черногорская «тропа», что карабкается у подножия Ловчина по опушке густого леса на крутую седловину между Ловчином и соседнею с ним горою.
Негоши ещё не на самом перевале. От них мы продолжаем лезть всё выше и выше, и вот наконец долезаем до самого высокого места, откуда начинается уже спуск с гор на черногорскую сторону. Лошади наши останавливаются отдышаться после долгого и тяжёлого подъёма, а мы с женою торопимся выйти из коляски, чтобы свободнее налюбоваться вдруг открывшейся перед нами поразительною и своеобразною картиною. Целый мир серых и голых горных громад, сухих, безжизненных, будто гигантские волны взбуровленной ураганом застывшей лавы, простирался во все стороны у наших ног; тут всё ещё дышит тою слепою подземною силою, которой дикие взрывы вспучили, изорвали и всячески изуродовали хлынувшими из чёрных недр земных потоками расплавленного камня светлое лицо земли. Тут вся картина гор кажется проникнутой свежими следами вулканической работы: вы видите всюду погасшие кратеры своего рода, круглые котловины, глубокие провалья, окружённые серыми колоссами изгрызенных утёсов. Словом, отсюда сверху — это настоящий Дантов ад, место скрежета зубовного и вечной тоски, гораздо более похожее на «юдоль плачевную», где должен, по верованию евреев, произойти страшный суд, — чем даже мрачное ущелье кедронского ручья, когда-то посещённое нами в Палестине...
Невольно хочется отыскать глазами среди этого хаоса мёртвых громад дымящуюся поверхность смрадного «езера геенского», налитого горящим жупелом и переполненного головами мучающихся грешников, как это с потрясающею картинностью умеет изображать на своих гравюрах талантливый Дорэ...
Но к успокоению нашему, вместо «езера геенского» за угловатыми скалами и изорванными конусами голых серых гор вправо от нас сверкнула далеко на горизонте до краёв полная голубая чаша Скутарийского озера, — «Скадрского блата» черногорцев, — словно добрый глаз светлого ангела, заглянувший с небесных высот в эту юдоль стенаний. Видна нам и воздушная рамка сине-розовых гор, окружающих водную скатерть неизъяснимо нежной лазури, и ещё дальше за ними туманные снеговые хребты Албании... Виден даже чёрный внучек парохода, разрезающий в эту минуту водную гладь озера. Окрестности кажутся нам отсюда, с высоты, приподнятыми к небу.
Вся Черногория видна нам теперь как на громадной выпуклой карте, прямо в темя, лежит перед нами как жертва, распростёртая у наших ног, от порубежных гор Дормитора и Кома, за которыми поднимаются уже горы соседней Боснии и Албании до Скутарийского озера и страны шкипетаров. Божо с важностью немецкого учителя географии называет нам по именам горные вершины и главные долины Черногории. Катунская нахия ближе всех к нам; а вот дальше Белопавличи, вон Пиперы, вон на самом глухом краю этого глухого края неприступные страны Кучей и Васоевичей.
--
Мы наконец начинаем свой спуск, извиваясь зигзагами среди котловин и провальев; над головами нашими торчат будто толпы уродливых истуканов серые капризно изломанные утёсы; можно вообразить себе, что это окаменелые бесы, когда-то населявшие эту страну бесплодия и ужаса. Какой-нибудь странный геологический катаклизм действительно должен был разразиться здесь в доисторические времена, чтобы так изуродовать каждую гору, каждый камень, и придать этой счастливой южной местности вид проклятой Богом страны...
Жутко делается среди этого молчания и безжизненности. Ни одного жилья ни вблизи, ни вдали. Ни одного прохожего, ни одного верхового не встречается по дороге. Только кое-где на дне круглых провальев, где тёмно-коричневая плодоносная земля расчищена как гуменный ток, видишь издали бесшумно работающего черногорца с своею бабою. В этих каменных коробках, рассеянных редкими пятнышками среди наваленных друг на друга серых известняков, зреет рожь, полёгшая от обильных дождей, кукуруза, овёс... За Дубовикою местность делается немного зеленее. Изредка даже какой-нибудь тощий лесок сбегает по крутым скатам в пропасть; по остаткам кустарников и уцелевшим кое-где чахлым деревцам можно думать, что голые горы Черногории были когда-нибудь все покрыты лесами. Сколько ни едем мы, куда ни поворачиваем, а белая часовня владыки Радо не перестаёт светиться нам с своей заоблачной вершины, отовсюду видная, будто вооружённое знамя орла-народа, оберегающее его землю. Ловчин, один здесь сколько-нибудь обросший курчавою шерстью леса, не выпускает нас из своих властительных сеней. Горы, по которым мы спускаемся, кажутся только ступенями его, и теперь нам понятно, почему в глазах черногорца он считается своего рода царственной горой Черногории...
Цетинская долина также в сущности распростёрта у ног Ловчина. Она открылась нам с высоты широкою котловиною, испещрённою разноцветными полями хлебов и красными кровлями своих домиков: Скадрское озеро видно теперь как раз, над нею, за узеньким хребтом гор. Скоро мы спустились и в самую долину. Она кругом обставлена кольцом деревенек и хуторков, прислонившихся к окружающим её скалам. Вот наконец и цель нашей поездки — Цетинье, старая столица черногорских владык.
-- Цетинье совсем деревня, хотя и величается столицею княжества. Низенькие одноэтажные домики, плохо сложенные, плохо смазанные, тянутся вдоль улиц, соединённых переулочками и составляющих весь город. Если и попадаются кое-где двухэтажные дома, то и они смотрят совсем просто, совсем по-деревенски. Из коляски своей я вижу сразу весь этот скромный маленький городок. В Сербии любое село больше его. Лавок в Цетинье очень мало, и то больше с питьём, да с какою-нибудь мелочью, так что почти за всем приходится посылать в Каттаро. В конце большой улицы, совсем к выезду, построена не очень давно «гостионица» для иностранцев; черногорцы, конечно, не нуждаются в гостиницах и никогда не пользуются ею, останавливаясь у своих друзей и родных. Сейчас же за гостиницею и обширный загородный выгон, на котором заметны неудачные попытки насадить нечто вроде публичного садика. Весь город, стало быть, мы проехали насквозь и вдоль, и волей-неволей должны здесь остановиться. Комнат в гостинице немного, и те заняты на это время, ввиду наступающего народного и сербского княжеского праздника — Петрова дня, приехавшими по этому случаю иностранными дипломатами, хотя и аккредитованными при черногорском князе, но живущими обыкновенно в Рагузе. Нам отвели последнюю свободную комнату, в которую нельзя было пройти иначе, как через соседний нумер, занятый каким-то господином; как горячо ни протестовали мы против такого коммунизма, как настойчиво ни требовали себе более приличного помещения, хозяин с самою дружелюбною улыбкою разводил руками и клялся, что ничего тут поделать не может, уговаривая нас вместе с тем ничуть не стесняться соседом, который почти и не бывает целый день в своём нумере. Выбора нам не оставалось, — разве только дневать и ночевать в своей коляске, которую мы заранее кстати наняли на всё время нашего пребывания в Чёрной-Горе.
В столовой, увешанной патриотическими картинами из сербской и черногорской истории, мы нашли целое общество иностранцев, в том числе и министра-резидента Франции с его дамами. Но не успели мы кончить свой завтрак, вообще довольно сносный и сервированный по-европейски, как в столовую вошёл господин в черногорском костюме, с совсем не воинственным добродушным лицом, странно не соответствовавшем удалому наряду горца.
К удивлению нашему, он подошёл прямо к нашему столу и с милою бесцеремонностью отрекомендовался нам. Оказалось, что это был наш почтенный исследователь и знаток Черногории и вообще славянства, известный писатель П. А. Ровинский. Ему писали из Петербурга о моём намерении посетить Черногорию, и он был так добр, сам захотел познакомиться с земляками, хотя я непременно был бы у него в первый же день своего приезда. В Цетинье, как в русском селе, приезд чужестранца составляет событие своего рода, и устный телеграф успел донести весть о нём до нашего любезного соотчича раньше, чем мы успели даже позавтракать. Мы побеседовали с интересным и всезнающим гостем нашим за стаканом черинчского вина о многом, что было необходимо нам знать, и с ним же вместе отправились осматривать Цетинье.
Ровинскй — своего рода знаменитость в Черногории. «Павло Русса» знает здесь каждый мальчишка, и не только здесь в Цетинье, а по всем нахиям, по всем сёлам Черногории, в которых он исходил и изъездил не один раз каждый уголок в своё восемнадцатилетнее пребывание на Чёрной-Горе. Нам сообщали о его недавнем проезде в Цетинье из Вены или Триеста, даже в городах Далмации, до того он везде здесь на Поморье, что называется, «свой человек». Замечательный, можно сказать, классический труд г. Ровинского по географии, истории и этнографии Черногории, подобного которому не существует ни в одной европейской литературе, высоко ценится в науке, и наша академия издаёт его теперь на свой счёт. Этому труду, всестороннему изучению своей возлюбленной Чёрной-Горы, Ровинский отдал всего себя. Он сердечно полюбил этот простодушный патриархальный народ, полный первобытной непосредственности чувств и страстей, полюбил суровую простоту и детскую честность этого народа-младенца, его пустынные горы, его южное солнце, — и теперь его уже не манит отсюда на родину, хотя он оставил там своих детей. Только два-три раза в течение 18-ти лет уезжал он в Россию и прожил там каждый раз подолгу исключительно за тем, чтобы издавать свой капитальный труд. В свиданье наше с ним он работал над второю книгою своего труда, теперь уже изданною. Первый том был издан значительно ранее. Ровинский в Цетинье не только учёный исследователь, не только ревностный славист, но местный деятель, потому что князь Николай постоянно пользовался его услугами для разных, иногда научных, а также и практических дел в княжестве. Ранее Черногории он много путешествовал по славянским землям Европы, был у чехов, русинов, хорватов, и хорошо изучил их. Славянство — это призвание сердца его.
--
Дворец князя стоит в широком проулке, что идёт от большой улицы к древнему цетинскому монастырю. Это дом уже европейский, вроде порядочного губернаторского дома в наших русских губернских городах. Дом двухэтажный, с балконом. Около него поставлены по русскому военному обычаю две будки, с двух сторон дома, и у каждой расхаживает вооружённый молодец-перяник. На крылечке постлан скромный коврик и поставлен стул для князя, часто сидящего у своего порога, по старому обычаю черногорцев.
Два старые развесистые дуба, — вероятно остатки от многовекового леса, когда-то шумевшего здесь своими зелёными шатрами, — стоят против дворца, и под их густою тенью, на круглых скамьях, окружающих маститые стволы, отдыхают, куря и болтая, свободные от караула перяники князя, такие же молодцы и такие же красавцы, как и те, что прохаживаются под окнами дворца.
Под этими дубами любит сидеть и сам князь, рассуждая с своими воеводами и сердарями о делах княжества, а подчас и чиня суд челобитчикам.
Дворец этот новый, выстроен по желанию тётки князя, известной «княгини Даринки», вдовы князя Даниила, первого, после владыки Петра II-го, светского князя Черногории, от которого перешло к князю Николаю княженье над Чёрною-Горою. И Даниил, и его княгиня были большие почитатели Франции и всего французского; Даниил особенно гордился дружбою с императором Наполеоном III, и по совету его отдал воспитываться своего племянника в лицей св. Людовика в Париже, где Наполеон нарочно учредил несколько вакансий для знатнейших юношей Черногории. Эта мало естественная дружба черногорца с французом отражалась иногда довольно печально на политике князя Даниила, который, к сожалению, не всегда твёрдо следовал историческим заветам святопочившого Петра и своего предшественника Петра II, и придавал слишком много цены благоволению западноевропейских держав. Эта французомания могла бы отразиться и на воспитании князя Николая, если бы не окреп в скорости его политический ум и собственный опыт не направил его на единственно правильный исторический и народный путь — твёрдого единения с единокровной и единоверной Россией.
Княгиня Даринка, дочь какого-то австрийского коммерсанта, верная своим французским вкусам, не могла жить в старинной простоте и тесноте черногорского быта, и потребовала устройства себе дворца на европейский образец, впоследствии же она и совершенно переселилась в цивилизованную Венецию. Прежний дворец, построенный Даниилом, цел до сих пор; он тут же, через улицу, и занят теперь сенатом и разными правительственными учреждениями, а в нижних этажах его помещается четырёхклассная мужская гимназия и три высших класса для богословов и учителей, — нечто вроде духовной и учительской семинарии в одно и то же время. Этот старый дворец представляет из себя целый двор, окружённый длинными низенькими корпусами в два этажа, похожими на какую-нибудь фабрику или солдатскую казарму, но ничем не напоминающими дворца; при нужде он легко может быть обращён в блокгауз своего рода, где засевшие воины преисправно могут отстреливаться от нападающих. Вероятно, с этою же целью он подкреплён по углам небольшими башнями. Черногорцы очень забавно называют это старое жилище своих князей — «билиарда». Князь Даниил, в своих стремлениях оевропеиться, выписал себе, между прочим, из-за границы биллиард, который 50 дюжих черногорцев должны были с большими усилиями дотащить на своих плечах из Каттаро в Цетинье и поставить в его новый дворец. Покупка Даниила произвела на наивных горских пастухов такое сильное впечатление, что они весь дом своего князя прозвали именем этой невиданной ими диковинки — «билиардою».
В конце широкого проулка, который идёт между новым и старым дворцами, целое поле, частью уже захваченное под молодой княжеский сад; на этом же выгоне, влево от проулка, новенькая княжеская церковь, а в конце выгона, у подножия скалистых холмов, окаймляющих Цетинскую долину, и на нижних террасах этих скал древний Цетинский монастырь, — истинное сердце Черногории, та первичная ячейка, вокруг которой мало-помалу собралось и кристаллизовалось нынешнее Черногорское княжество.
Цетинский монастырёк смотрит маленькой крепостцой; его толстые стены и венчающая его, торчащая наверху скалы башенка прежде всего бросаются в глаза; да и единственная церквочка монастыря также скорее напоминает осадную башню, чем мирный храм молитвы. Строения монастыря с их маленькими редкими окошечками, тесными проходами, массивными корпусами, совершенно под стать этому общему виду укреплённого замка. Не особенно давно наш известный путешественник по Черногории, Е. П. Ковалевский, ещё видел на башенке, стоящей над монастырём, нанизанные, как монисты на нитку, окровавленные турецкие головы. Наивные юнаки Чёрной-Горы, можно сказать, на днях ещё почитали священною обязанностью христианина и патриотическим долгом черногорца украшать свой исторический монастырь драгоценнейшими трофеями своего геройства — отрубленными головами турецких беев и пашей... Я уже говорил раньше, что голова известного скутарийского воеводы, Кара-Махмуда, также торчала в своё время над этим христианским домом молитвы...
Также недавно, даже ещё в начале 50-х годов нашего столетия, маленький цетинский монастырь служил единственным местопребыванием владык и князей Черногории. Владыка-поэт Пётр II жил всего в трёх тесных келейках монастыря, из которых одна служила ему спальною и кабинетом, другая — библиотекою и третья — столовою и приёмною. Четвёртую, примыкавшую к ним, комнатку владыка отводил приезжавшим к нему дипломатическим агентам и другим знатным гостям. До того были просты и умеренны привычки черногорцев.
Цетинский монастырь всего полувека тому назад составлял собою всё Цетинье, если не считать нескольких грязных заезжих хат для приходивших сюда богомольцев и просителей. Даже лет 30 тому назад Цетинье было всего небольшою деревушкою из нескольких десятков плохих домиков.
«Таков Цетин; он похож более на пустыню, жилище отшельников, нежели на город», — отзывался о нём в 1842 году А. Н. Попов, посетивший его при владыке Петре II м. А Ковалевский за год перед тем (в 1841 г.) писал о Цетинье: «Цетин, состоящий весь из монастырского здания, в котором едва вмещается десяток келий да тесная церковь!... На нём даже нет креста, кроме высеченного на монастырских воротах... Если мы прибавим к этому 4 или 5 изб, которые служат гостиницами для черногорцев, всегда толпящихся в Цетинье, то мы со всею подробностью опишем наружный вид Цетина».
Только с 1870-х годов князь запретил жителям Цетинья крыть свои дома соломою, чтобы избежать частых пожаров, а заставил их, несмотря на общий ропот, крыть дорого стоящею черепицею, которую приходилось возить вьюками через горы из Каттаро. Теперешний город Цетинье почти весь возник на памяти нашего спутника Ровинского. Теперь в нём и гостиница, и русский институт для девиц, содержимый на счёт ведомства императрицы Марии, и госпиталь, и казармы, и тюрьма, и даже банк своего рода, или так называемая по-черногорски «заложница», спасшая добродушных черногорских юнаков от необходимости относить в чёрный день дорогие их сердцу ятаганы, кинжалы, винтовки и пистолеты под залог за варварские проценты которским ростовщикам. Словом, теперь тут такая цивилизация, о которой и домыслить не смели сподвижники не только давно уже святопочившего Петра, но даже и на днях ещё жившего Мирко Петровича, геройского отца нынешнего князя, знаменитого победителя турок на Граховском поле.
--
Митрополита Митрофана мы нашли гуляющим в монастырском садике, который почти примыкает к новому саду князя. Он беседовал, гуляя, с двумя священниками и каким-то штатским господином. П. А. Ровинский представил нас владыке, и преосвященный, всегда чрезвычайно ласковый к русским, тотчас же повёл нас в свои покои.
Он занимает те именно скромные комнатки, в которых жили когда-то владыки Черногории, бывшие в одно и то же время владетельными князьями и митрополитами. Пётр II был последним владыкою в этом смысле, и преемник его, его родной племянник Даниил, сделался просто владетельным князем Черногории, не приняв духовного сана; митрополиты же стали поставляться отдельно от князей обычным церковным порядком. Это сделалось в последнее время совершенною необходимостью, потому что при усложнении политической жизни Черногории владетельный князь был вынужден вести совершенно мирской образ жизни, участвовать в битвах и дипломатических приёмах, заниматься государственными и судебными делами, так что у него совсем не оставалось времени на духовное руководительство своей паствы и на исполнение церковных обрядов. Владыка, разодетый, подобно своим юнакам, в разноцветные «элени», «джемаданы», «гуни», обвешанный ятаганами и пистолетами, пирующий, любезничающий с жёнами посланников, не подходил уже к понятию духовного главы, служителя религии.
Митрополит Митрофан бывал в Петербурге и в Киеве на 900-летии крещения Руси и порядочно говорит по-русски, хотя несколько и стесняется своею русскою речью. Он ещё человек довольно молодой и бодрый, энергического вида. Комнаты кельи его довольно тесны и убраны с монашеской простотою: диваны кругом, стулья, по стенам портреты русских государей и митрополитов. Появилось, конечно, сейчас же неизбежное кофе, и разговор естественным образом перешёл с России на историю цетинского монастыря. Владыка захотел сам познакомить нас с ним и повёл нас осматривать церковь, кладбище и старые монастырские стены. Главная церквочка монастыря — крошечная, вроде нашего Спаса на Бору, кажется, 50 человек не поместятся в ней. Образа в иконостасе почти все русского письма и русской жертвы; две большие богатые иконы, присланные из Москвы, ещё не поставлены на свои места. При входе в церковь гробницы Данилы I и Мирка Петровича, дяди и отца князя Николая. У иконостаса с правой стороны довольно скромная рака с мощами святопочившего владыки Петра, без всяких торжественных балдахинов и украшений. Мощи эти открылись неожиданно, когда преемник Петра, владыка Пётр II, в 30-х годах нашего столетия стал переделывать старую цетинскую церковь, и рабочие его случайно наткнулись на гробницу и лежавшее в ней нетленное тело почившего владыки.
— Un santo, un santo! — в изумлении закричал архитектор-итальянец; сбежался народ, привели владыку, и нетленное тело было перенесено в церковь. Впоследствии и наш Синод причислил святопочившего Петра к лику святых православной церкви. Место для митрополита без обычного кувуклия над ним и даже без кресла, только прикрыто ковриком с орлами, совсем по-черногорски. Так же прост и маленький отгороженный придельчик с правой стороны, покрытый старым ковриком и назначенный для князя и семьи его, как раз против гробницы их святого предка.
Снаружи, под арками церкви, мраморные плиты гробниц, обложенные венками и букетами цветов, в которых покоятся дочери и другие родственники князя; тут могила его матери Станы, которую ещё не успели покрыть мраморною плитою.
Монастырские постройки хотя и не глубокой древности, но тем не менее очень старинные и характерные.
Нам показали и «Орлий Верх» с историческою «башнею голов», и «Даново бердо», на котором в ближайшем соседстве с монастырём стоял среди стана двадцатипятитысячного войска шатёр победоносного Кара-Махмуда, взявшего Цетинье и потом оставившего свою голову на зубцах Цетинской башни.
Монастырь, построенный ещё в XV веке Иваном Черноевичем, уже ранее был два раза сожжён турками; Кара-Махмуд в свою очередь решился уничтожить историческую обитель, чтобы вырвать из груди Черногории это кипевшее горячею кровью живое сердце её. Бей Соколович, судя по фамилии, серб-ренегат, полез на крышу монастыря исполнить волю паши и сорвать так долго не покорявшийся луне крест с цетинского храма. Но вместо креста он вдруг сам сорвался сверху и разбился насмерть. Поражённые турки сочли это за наказание Божие и в суеверном ужасе не посмели больше прикоснуться к святому дому христиан.
--
После посещения митрополита милый спутник наш повёл нас в дом русского посольства познакомиться с нашим здешним министром-резидентом — К. Э. Аргиропуло.
Г. Аргиропуло хотя и носит греческое имя Кимона, но в душе глубоко русский человек, искренно проводивший русскую идею в этом важном для нас уголке Балканского полуострова[1]. Он уже 11 лет жил в Цетинье и знает Черногорию, как свою комнату. И князь, и черногорцы очень уважают и любят его. Он сжился с ними, как с родным народом. Нас он встретил с большим радушием. Редкие приезды русских земляков всегда несколько оживляют довольно однообразную жизнь здешней маленькой русской колонии. В беседе с нами о Сербии г. Аргиропуло, между прочим, немало озадачил нас, уверяя, будто нам, русским, не следует вовсе вмешиваться в сербскую политику, а достаточно только наблюдать и следить... Я никак не хотел согласиться с таким печальным выводом нашего дипломата, которого многолетняя опытность в балканских делах, однако, невольно заставляет задумываться над его словами: посланники других государств хотя аккредитованы при черногорском князе, но живут не в Цетинье, а в Рагузе и только в нужных случаях наезжают сюда.
— У них тут в Черногории ровно никакого дела нет, — заметил с улыбкою наш посланник, — Но они считают необходимым следить за нами и мешать нам в чём только могут. Вот их единственная здесь обязанность и занятие!
Мы исходили пешком вместе с милым «Павло Руссом» решительно все уголки Цетинья, с удовольствием выслушивая его горячие восхваления возлюбленной ему Черногории и черногорцев и узнавая через него многое, что необходимо нам было узнать для будущих наших поездок по Черногории. Ровинский высоко ставит ум и благородство духа князя Николая. По его словам, прежде князь держал себя гораздо проще и доступнее, на манер старых владык; все, кому было нужно, шли к нему во всякий час дня; но ради иностранных посланников пришлось держаться этикета, установить часы и порядок приёма; теперь уже необходимо заранее испросить аудиенцию, чтобы видеть его. Черногорцы, встречаясь, целуют ему руку, европейцам он жмёт руки. Россия постоянно поддерживает Черногорию денежными субсидиями, оружием, хлебом. Австрия же только помогала Черногории при постройке дорог, что было гораздо нужнее и полезнее для австрийских купцов, продающих сюда всевозможные товары, чем для самих юнаков Чёрной-Горы. Россия вообще сделала много добра Черногории: половина её теперешней территории, самая плодоносная и доходная, присоединена к Черногории после турецко-болгарской войны только настояниями императора Александра II, который на берлинском конгрессе отстаивал интересы этого верного союзника своего заботливее, чем свои собственные.
Благодаря России, Черногория добилась, наконец, насущно необходимого ей выхода к морю, обладая теперь двумя морскими портами, Антивари и Дульциньо; благодаря России, она отобрала от турок самые опасные для неё и самые ненавистные ей крепости, оцеплявшие её с юга и с севера и державшие словно в вечных оковах маленькую бедную землицу — Жабляк, Подгорицу, Спуж, Никшич.