Глава 3. Бокка-Каттарская
правитьСтало сильно покачивать, когда мы выбрались за Рагузою из архипелага прибрежных островов и пошли открытым Адриатическим морем вдоль некрасивого и однообразного гористого берега. Но вот этот берег начинает принимать капризные и картинные очертания, и мало-помалу перед нами вырос далеко выдавшийся в море утёсистый мыс, сам по себе достаточно неприступный, но сделанный ещё более неприступным трудами человека. Мыс этот, можно сказать, окован, как корабль бронёю, гранитными стенами крепости, взбирающейся по уступам скалы от его подножия до его вершины, где живописно вырезается целый замок с башнями, укреплённые казармы и белая каланча маяка... Чёрные зевы бойниц и чёрные жерла тяжёлых пушек, стоящих на парапетах, очень недвусмысленно глядят на водную дорогу, которая вдруг сворачивает здесь узким проливом влево от моря, внутрь материка. С другой стороны пролива, на другом гористом мысе — такая же крепость с такими же жерлами и бойницами, обращёнными с таким же зловещим вниманием на проходящие по проливу корабли. В подспорье к ним уже в водах пролива, поближе к правой, т. е. южной крепости, ещё маленький форт, угнездившийся на подводной скале. Левая, главная крепость — это Пунто д’Остро, своего рода австрийский Гибралтар далматского побережья. Другая крепость, на Пунто д’Арса, называется форт Мамула, в память бывшего здесь в 50-х годах генерал-губернатора генерала Мамулы, кажется, единственного православного, достигшего этого звания в ту эпоху, когда Австрия ухаживала за приморскими славянами. С 50-х годов началось и усиленное укрепление австрийцами этих грозных ворот в Бокку-Каттарскую. На взгляд невоенного человека нет, кажется, никакой возможности пробиться через пролив, со всех сторон обстреливаемый орудиями трёх крепостей, но люди знающие уверяют, что теперешний броненосный флот разнесёт в щепы эти внушительные стены и башни и пройдёт целою эскадрою мимо их пушек.
Нас тоже встретили выстрелами с обоих фортов, только не враждебными, а почётными. Оказалось, что с нами ехал из Рагузы в Каттаро австрийский полковник, командир форта Мамулы, и солдаты столпились на площадках его крепости и усердно махали флагами в знак приветствия своему начальству.
Только пройдя пролив и очутившись в огромном круглом озере своего рода, со всех сторон окружённом гористыми берегами, я понял, какое сокровище оберегает Австрия своими бойницами и пушками. Признаюсь в своём неведении, я не имел раньше никакого представления о том, чтó это такое Бокка Каттарская. Ведь вот даже люди, никогда не заглядывавшие за границу своего отечества, а только кое-что читавшие и слышавшие, все хорошо знают, как красив Босфор или Неаполитанский залив; но из них, наверное, редко кто слыхал самое имя Бокки Каттарской. А между тем красота Бокки-ди-Каттаро, по-русски залива Котóрского, не уступит своею поразительною оригинальностью никаким знаменитым местностям мира. Это — сплошной ряд чудных и разнообразных картин, от которых восторгом наполняется сердце художника.
Каттарская Бокка — целая цепь озёр-заливов, соединённых между собою узкими проливами и капризно извивающихся у подножия окружающих гор. Три крупные озера-залива в свою очередь вдаются в эти сдавливающие их отовсюду горы многочисленными бухточками, и это придаёт их ландшафту особенное очарование. Мы въехали в первый залив с юга прямо на север, потом повернули резко на восток во второй залив, из второго опять на север, там опять на восток и наконец — также резко на юг. Это даёт некоторое понятие о том, насколько капризны и неожиданны изгибы Бокки Каттарской.
Когда мы очутились посредине первого громадного плёса Бокки Каттарской, в этой, так сказать, прихожей комнате её, я с забавным недоумением оглядывался кругом, стараясь угадать, откуда же это пришли мы и куда должен сейчас направиться наш дальнейший путь? Но ни входа, ни выхода из этого громадного голубого бассейна, прекрасного и тихого, как горное озеро Швейцарии, — не было видно ни впереди, ни сзади, ни направо, ни налево. Хорошенькие городки, деревеньки, монастыри разбросаны по берегам этого мирного озера, ярко вырезаясь освещёнными солнцем белыми домиками, колокольнями, красными крышами на зелени своих садов. На каждой вершине горы, как бы ни было высоко, непременно сверкает на солнце какая-нибудь старинная православная часовенка. Здесь, в соседстве с Черногорией, православное население значительно многочисленнее католического, составляя по меньшей мере 2/3 всех жителей Бокки... Старинные башни, тоже раскинутые довольно обильно по холмам и верхушкам гор, с своей стороны ещё выразительнее напоминают близость воинственной Чёрной-Горы...
Налево от нас на берегу город Новый, — больше известный под своим итальянским именем Кастель-Нуово. Направо, против него, другой городок — Порте Розе. Хорошее шоссе проведено из Рагузы в Кастель-Нуово, один из самых торговых и богатых уголков Бокки и, вместе с тем, несмотря на своё имя, одно из старейших здешних поселений, так как он был построен ещё в XIV веке боснийским королём Стефаном Твартко, изгнавшим из Бокки Каттарской властвовавших здесь венгров.
Топла составляет род его пригорода, а Милинье — его гавань. Впрочем, весь этот залив-озеро — одна прекрасная колоссальная гавань. Здесь мог бы без труда поместиться чуть не весь военный флот всей Европы. Недавно ещё и Кастель-Нуово, и вся Бокка отрезались от остальной австрийской Далмации узкою полосою турецкой земли — Сутториною, протиснувшейся издревле между Рагузою и Боккою, вплоть до самого залива. Рагузская республика, постоянно теснимая Венецией, до того боялась иметь с нею общие границы, дававшие частые поводы к столкновениям, что решилась лучше уступить Турции полосу земли, отделявшую её владения от Бокки, подвластной в то время венецианцам. Но с так называемою «оккупациею» Боснии, Сутторина, разумеется, перестала быть турецкою землёю и разобщать австрийские владения.
Австрийский флот имеет свои обычные стоянки у Кастель-Нуово, или, вернее, у Топлы. Мало кому известно, что и наши русские корабли когда-то владели живописною Боккою и стояли у Кастель-Нуово.
Адмирал Сенявин, во время войны с французами в 1806 г., захватил под свою власть, с помощью храбрецов черногорцев, и Котор, и Новый, и все береговые городки Каттарскаго залива, но тильзитский мир прискорбной памяти передал Бокку французам, к великому негодованию черногорцев, которые не хотели помириться с такою несправедливостью, и уже одни, без русских, с некоторою только помощью Англии, опять отобрали от пришельцев-французов почти родную им область... Когда я читал в детстве стихотворение Пушкина:
Черногорцы, что такое?
Бонапарте вопросил;
Правда ль это племя злое
Не боится наших сил...
то, признаюсь, недоумевал, где это французы могли встречаться с черногорцами? Наверное, Пушкин взял сюжет своих стихов просто из головы, вопреки всем историческим фактам. Только здесь, на месте, и уже очень поздно узнал я в первый раз, что французы действительно вели войну с геройскою кучкою черногорских «орлов» и что черногорцы действительно били и побеждали славные дружины Наполеона. Между мелинскою гаванью и городом Новым лежит в апельсинных и лимонных рощах, среди прекраснейшей местности, древний Саввинский монастырь, пребывание православного епископа, весь наполненный дарами русских. Но пароход наш не заходил в Кастель-Нуово, и мы только издали полюбовались на него и на его живописный монастырь.
Кастель-Нуовский плёс, круглый как озеро, в который мы вошли с моря, повернув прямо на север, изливается узким проливом Катеней в следующий плёс Бокки-Каттарской, или во второе отделение её, совершенно на восток... Пролив этот мы увидели только тогда, когда пароход наш уже прорезал его волны, — так долго прячут его от взоров прилегающие к нему скалы. Венецианцы, былые господа Бокки, всегда недоверчивые и осторожные, запирали Катеней железною цепью с одного берега на другой, чтобы не пропускать чужие корабли торговать с городками Бокки. Хорош и этот второй, ещё более обширный плёс Бокки, от которого отделяется к югу глубоко вдавшаяся в землю живописная бухта Теода; но когда пароход наш прорезал его насквозь и опять повернул через новый пролив на север, то вид сделался просто волшебным: горы здесь ещё выше, ещё разнообразнее, ещё зеленее; деревеньки ещё уютнее и красивее, воды залива ещё более чудной лазури. Какой-то сон наяву, невероятные картины из громадного живого альбома. Тут и быстро чередующиеся перспективы Босфора, и тихие, поэтические омуты озера Четырёх-Кантонов.
Третий крупный залив Бокки уходит от пролива к северу, к городку Ризано, открывая нам заманчивую панораму своих туманно-синих гор, куда не лежит, однако, наш путь; мы же повёртываем из пролива резко на восток в четвёртый и последний плёс Бокки Каттарской. Перед нами слева, у подножия пирамидальной горы Кассана, тёмно-зелёной и курчавой от одевающих её лесов, — прелестный городок Перасто, населённый уже не православными, как Кастель-Нуово, а ревностными католиками. Перед городком, среди залива, словно установленные там нарочно для эффектной декорации, поднимаются из лона вод два миниатюрных островка, обращённые в католические монастыри. Один — во имя Мадонны della Scalpella, другой — во имя св. Георгия. Эти хорошенькие каменные игрушечки удивительно кстати разнообразят своим оригинальным романтическим видом величественную картину гор и вод, которая кругом охватывает здесь нас. И католики, и православные одинаково чтут эти крошечные обители, затерянные среди широкой глади залива, и окружают их благочестивыми легендами. Монастыри эти играли в своё время роль и в истории боккезов, служа им оплотом против вторжения врагов, и ещё недавно, в дни французского владычества, были политы кровью храбрых. Тесные горные ворота, за которыми стелется голубая гладь залива Ризано, поднимаются сейчас же около Перасто, с его левой стороны, и придают много суровой живописности всему пейзажу. Сам городок Ризано, построенный на месте античной римской колонии Рициниума, не виден нам с парохода, но в глубине залива поднимаются сквозь туманы голые мрачные горы племени кривошиян, ближайших сродников и всегда готовых союзников Чёрной-Горы, таких же, как черногорцы, бесстрашных, вольнолюбивых и бранолюбивых, — таких же кровных ненавистников мусульманства, таких же православных, как они, несмотря на многолетний гнёт турок и австрийцев...
Голы и грозны не только горы видной вдали Кривошии; весь левый берег залива, начиная от устья ризанской бухты, — одна громадная стена голых хребтов, целиком опрокинувшихся вниз головами в глубокие омуты залива и погрузивших его этим колоссальным отраженьем своим в какую-то таинственную тёмно-зелёную полутьму; только лесистая пирамида Кассана весело выделяется своими зелёными кудрями и пёстрыми домиками Перасто на этом мрачном фоне серых гор.
Оглянитесь на правый берег — там иная картина: там, всё зелёные, мохнатые от лесов пирамиды гор, в упор освещённые солнцем и оттого, кажется, ещё более яркие и весёлые... С макушки первой горы пристально смотрят через верхушки деревьев на устье пролива, на выход из бухты Ризано, на самый городок Перасто, лежащий как раз напротив, — пушки двух, с иголочки новых, австрийских фортов...
Но в радостной картине солнечного дня, голубых вод, зелёных лесов — и эти гнёзда смерти, забравшиеся под облака, кажутся живописными и милыми.
А от соседней с ними горы просто глаз не оторвёшь. Там тоже взобрались высоко на обрывы скал ярко освещённые малочисленные домики Горного-Столива, в то время как Дольний-Столив теснится своими бедными жильями у подножия той же чёрной громады, совсем близко к воде.
Деревеньки и сады вообще опоясывают почти сплошь, будто разноцветным поясом, подножия горных масс, обступивших здесь с обеих сторон прекрасный голубой залив. Вот он вдруг поворачивает уже не узким проливом, как прежде, а всею своею привольною ширью — резко на юг, врезая мимоходом далеко в толщи гор хорошенькую бухточку между Перасто и селом Добрóтою... Теперь уже это последний заворот парохода в Каттаро, которое открывается, наконец, в глубине залива, на крайних пределах его. Капитан наш считает от Пунто д’Астро до Каттаро всего 25 вёрст по русскому счёту; такова длина чудной Бокки Каттарской, этого Босфора Адриатики. Всё время идём мы вперёд, шли сначала к северу, потом к востоку, потом опять к северу, потом опять к востоку, и вот теперь, оказывается, идём уже прямо к югу, словно навстречу самим себе... До того капризны и резки изгибы каттарских плёсов...
И чем дальше, чем ближе к Каттаро, тем всё могучее и грознее делается красота гор. От Перастской бухты пароход наш уже бежит в суровой тени титанической чёрно-серой стены, подпирающей облака небесные. Стена эта загораживает нам здесь полнеба, она не даёт ни одному лучу солнца пролить свой живительный золотой дождь на городки и деревеньки противоположного правого берега. Стена эта тянется на целые вёрсты, нигде не расступаясь и не отступая, такая же серая, такая же голая, такая же мрачная и неприступная от Перастской бухты до самого Каттаро... Глядишь с жутким чувством с палубы своего низенького пароходика на эти первозданные громады, уходящие в небо, и кажешься сам себе вместе с пароходом своим такою жалкою мошкою, копошащеюся у пяты этих каменных исполинов; и самый залив, в сущности ещё очень широкий, по сравнению с отенившими его колоссальными хребтами, невольно представляется каким-то узеньким водяным коридором, обставленным высокою стеною...
— Это Чёрная-Гора! — каким-то словно обробевшим, стихшим голосом говорит мне наш спутник австриец Вагнер, указывая рукою налево.
— Видите, это Чёрная-Гора! — крикнул мне по-славянски сверху с своего мостика капитан бокезец, и его чёрные глаза и всё его смуглое, сухое лицо вдруг засверкали каким-то радостным и самодовольным огнём.
Так это, наконец, Чёрная-Гора!..
Я смотрел на неё с безмолвным благоговением, недавно воспитанным во мне страстною симпатиею к этому родному нам племени сказочных героев и богатырей, изумительным образом уцелевших на пороге ХХ-го столетия среди изнеженной цивилизации современной Европы...
Так вот она, славная Чёрная-Гора! Привет тебе и земной поклон за доблести твои...
Титаническая каменная броня, одевающая молодецкую грудь Черногории, со стороны, обращённой к врагу, — служит на своём верхнем гребне и официальною границею между австрийскою империею и княжеством черногорским. Об этом свидетельствуют в красноречивом безмолвии вдруг забелевший там наверху австрийский форт и казарма австрийских пограничных жандармов, стерегущих рубеж земли цесарской...
Но «орлы» Чёрной-Горы не стесняются жандармами и пушками. Их чёрные струки свободно бродят по козьим тропам этих головокружительных высей, в которых они чувствуют себя как рыба в воде, и в былые времена они уже не раз — нельзя сказать — сбегали, а просто слетали с своих диких неприступных утёсов, сливались с них быстро и дружно вниз, как волны горного водопада, и являлись как снег на голову среди перепуганных жителей Бокки, гомерически могучие, гомерически смелые, круша и руша перед собою тогда ещё дряблую австрийскую силу.
--
Всё подножие Чёрной-Горы, как и других горных берегов Бокки, одето внизу садами оливок, смоковниц, орехов, усеяно деревеньками и хуторками. Тут Мота, Добрóта и много других сёл, а против них на правом берегу большое красивое местечко Перчань. Доброта — одно из самых богатых селений Бокки; её большие двухэтажные каменные дома придают ей вид изрядного городка. А так как жители её не православные, а всё католики, то в прежнее время, когда между Австрией и Чёрною-Горою то и дело возникали пограничные ссоры и столкновения, — набеги черногорских юнаков прежде всего обрушивались на голову злополучных добротян, — этих самых близких и самых заманчивых по зажиточности своей соседей бесплодной и бедной Чёрной-Горы, всё-таки более щадившей своих единоверцев...
--
Каттаро, славянский Котóр, хорошо виден только тогда, когда вплотную подъедешь к нему. Там, где горы правого берега Бокки совсем готовы сойтись с утёсистыми стенами Чёрной-Горы, — узкая теснина, вся заросшая садами, разделяет их своею глубокою сединою. У начала этого ущелья, на низком берегу, почти вровень с водою, толпится группа домов и церквей, осенённых сзади отвесною голою скалою. Это и есть Котор, главный административный и торговый центр Бокки Которской, когда-то столица свободной республики бокезов...
Котор разглядишь хорошо, когда вплотную подъедешь к нему. На набережной хорошенький садик, горящий цветами олеандров и золотыми яблоками недозрелых ещё лимонов, бульвары, кофейни, лавочки; несколько кораблей причалили прямо к пристани; в Которском заливе даже у самых берегов море так глубоко, что большие пароходы могут приставать к ним без всякой опасности; это делает Которский залив идеальным рейдом и для военного, и для торгового флота. Но, подъехав к Котору, вы уже не в силах смотреть ни на набережную его, ни на его пристань. Вы всецело поглощены и поражены чисто фантастическою декорациею, которая развёртывается теперь перед вашими глазами. Над этою узкою полоскою земли чуть не вровень с морем, над тесно скученными старинными домами и колокольнями города, лепящегося по подножию горы, поднимается, словно какой-нибудь волшебный замок титанов, капризно источенная стихиями, серая отвесная скала огромной высоты, вся ощетинившаяся камнями, обрывами, утёсами, увенчанная сверху, на пике своём, настоящим неприступным замком, на котором горделиво развевается австрийский флаг. Зубчатые стены и башни бесконечною тесьмою сбегают с вершины этой скалы-крепости, от бойниц этого владычествующего над всем замка, по обрывистым краям скалы, извиваясь то вправо, то влево, вниз к подошве горы, к самой набережной моря, видные отсюда снизу едва не в темя своё — до такой степени отвесно спускаются они, становясь пятами верхних чуть не на головы нижних, образуя местами могучие бастионы, скрепляющие связь этой спалзывающей вниз каменной ограды. Это — старинная венецианская крепость св. Джиованни. Глядя на её бесчисленные зубцы, все открытые вашему взору, вы представляете себе издали, будто какая-то бесконечная лестница громадных каменных ступеней спускается с высоты скалы к волнам моря... Здесь нижняя зубчатая стена, вся заросшая плющом и разными ползучими растениями, подпёртая массивными круглыми башнями, отделяет набережную и пристань от города. Другая, параллельная ей, сдавливает город несколько выше с противоположной стороны, разобщая его совершенно с внутренностью отвесной скалы-крепости. Но и через эту пустынную внутренность зачем-то проведены такие же отвесно спускающиеся зигзаги стен и башен, а на половине подъёма скалы виден среди этих стен старый крепостной собор, в унылом одиночестве торчащий среди голых камней и обрывов, скорее прилепленный к скале, чем стоящий на ней... Город внизу зажат между охватывающими его стенами, и дома набиты в нём как сельди в бочонке...
Этот ни с чем не сравнимый оригинальный вид Каттаро врезывается неизгладимо в память; но только кисть талантливого живописца способна передать сколько-нибудь наглядно и верно его поразительную романтическую красоту, которою я досыта наслаждался потом со всевозможных сторон и в самые разнообразные часы дня.
--
Вот мы, наконец, и вылезли из своего парохода, с палубы которого мы долго не решались двинуться, словно заколдованные представшею вдруг перед нами чудною картиною. Любезный австриец Вагнер, как законный хозяин этих мест, оказывал нам самую радушную помощь. Молодчина-черногорец, явившийся в роли носильщика, легко вскинул на спину пятипудовый сундук и за полтора гульдена доставил чуть не бегом на своих на двоих в недалеко лежавшую гостиницу весь наш порядочно сложный багаж. Гостиница достаточно приличная, достаточно чистая; нам дали за три гульдена просторный номер с двумя постелями. Кельнер оказался тоже черногорец, говорящий не только по-сербски и итальянски, как говорят здесь все бокезы, но ещё и по-французски, и даже чуточку по-русски.
К удивлению нашему, в Каттаро оказалась таможня, и наш багаж потребовали было к осмотру, но я уверил австрийского стража, что потерял ключи от своих сундуков, и тем избавил себя от досадной и совсем ненужной обязанности в который уже раз перерывать свой совершенно невинный багаж.
Подкрепивши себя чем следовало, мы пошли бродить по набережной. Хотя только конец июня, лавки завалены всякими спелыми фруктами, арбузами, абрикосами, грушами, местными апельсинами — со шкуркою странного цвета, наполовину жёлтого, наполовину кроваво-красного. В саду, в кофейнях, на базаре, на пристани — везде солдаты, офицеры; военная форма совсем заслоняет собою мирную штатскую. Половина города — казармы, военные склады, госпитали. Ясно, что Каттаро — прежде всего и больше всего крепость, — порубежный оплот Австрии против удалых сынов Чёрной-Горы, что с таким суровым видом нависла над этим лазурным заливом и над этими благодатными деревеньками.
На плацу производилось солдатское ученье, и немецкая команда, послушно двигавшая ряды рослых славянских воинов, громко раздавалась по набережной. Мы из любопытства зашли в казарму зарского, или задрского, полка, расположенную сейчас же за садом. Всё там очень просто, но и очень чисто, как никогда не бывает в наших русских казармах. У всякого солдата железная кровать грубого изделия, тюфяк, одеяло; везде вентиляция, везде хороший воздух и соблюдение всяких санитарных условий.
Мы прошли в город с дальнего конца по цепному подъёмному мосту, перекинутому через крепостной ров, или, скорее, канал, наполненный водою из моря. Четыре тяжелейших ядра, висящие на цепях и блоках, служат противовесом при подъёме моста. У всех ворот города строгий военный караул, потому что и город заключён в стенах крепости. Но в настоящую крепость никого не пускают. Часовой у моста оказался серб, и я завёл с ним разговор, наполовину по-русски, наполовину по-сербски, что, однако, было для него достаточно понятно. Вероятно, австрийцы не требуют от своих часовых обета молчания, как это водится в других войсках.
Я спросил его, между прочим, как же лазают наверх по этой отвесной скале, когда отсюда на ней ни одной тропинки. Солдат уверял меня, что ходы в верхнюю крепость идут в стене и даже под землёю, так что осаждающий крепость неприятель совсем не видит передвижений гарнизона в крепости. Но зачем эта сама по себе неприступная скала, окружённая страшными пропастями, обнесена ещё такими длинными, высокими и дорого стоящими каменными стенами, — воин-серб объяснить мне не мог.
Как ни живописен город Котор, а жить в нём избави Бог! Теснота в нём такая, что дышать нечем. Площади его — перешагнуть можно, улицы — чистые трещины между каменных стен. Часто вместо улиц какие-то крытые коридоры под сводами домов, какие-то каменные лесенки не то на чердак, не то на колокольню. Везде тьма и сырость, в кофейнях, харчевнях, лавчонках, жилых домах, переулках, но как везде во владениях Австрии — образцовая чистота, всякий закоулочек превосходно вымощен и выметен. Жители, конечно, приучились давно и к этой тесноте, и к этой темноте, и к этому сиденью взаперти под вечным караулом солдат, но мне было бы тошно среди этой духоты и затхлости, одинаково давящей и дух, и тело, в этих узких Kegelbahn’ах, в этих мрачных конурах без солнечного луча, без зелени дерева, без вольной струи воздуха. Лошади, колеса — тут не увидите нигде, потому что экипажу тут повернуться негде. К унынию темноты и тесноты прибавляется ещё уныние тишины. Город так тих, словно вымер. В глубоких и тесных каменных коридорах звуки шагов редких прохожих его глохнут как в могиле. Летом в Которе нестерпимо жарко и от скученности каменных строений, мешающих всякому движению воздуха, и от тесной близости крепостной скалы, поднимающейся стеною над городом, которая накаляется солнцем, как кухонная плита, и целый день льёт сверху на город свой сухой калёный жар. А зимою, как говорили мне жители, здесь непрерывные дожди и грязь.
--
Котор, кажется, застыл в том своём виде, в каком он процветал ещё в средние века. Дома его почти все старинные. То и дело видишь венецианские окна, венецианские балкончики, венецианские гербы. Узенькие мезонины с каменными балюстрадами балкончиков заменяют в этих старых, потемневших от времени домах — вторые этажи их. Нередко встречаешь на них интересные скульптурные украшения, а кое-где даже целые статуи давних времён. Магазинов настоящих нет, больших торговых складов тоже — только небольшие лавчонки, которые ясно говорят о падении былой цветущей торговли Котора. На одной из тесных площадок старый католический собор под стать окружающим его старым домам, из потемневших от времени тёсаных камней, с огромною входною аркою, изобильно украшенною скульптурою, с огромною резною розеткою над аркою, как во всех готических храмах; должно быть, тоже от старости, он, как старик на костыли, опирается на поддерживающие его со всех сторон каменные контрфорсы, бесцеремонно упёршиеся концами в стены соседних домов. В церкви, в стороне от входа, древний каменный саркофаг, и надпись на нём гласит, что он воздвигнут благодарными которцами неким супругам, доблестным гражданам города, исправившим и возобновившим храм в 1340 году; причём прибавлено, что первоначальный храм был построен ещё много раньше. В городе есть и другие старинные церкви, и вообще много старого, почти всё старое, словно он пролежал целые столетия где-нибудь под землёю и потом его откопали. Есть несколько и греческих церквей. Мы побеседовали потом за столом с нашим словоохотливым австрийским спутником, Herr’ом Вагнером, о причинах бросавшегося нам в глаза застоя в общественной и торговой жизни Котора, — в своё время бойкого центра мореходства и коммерции. Но венский патриот, вместо объяснения, стал распространяться, в очень цветущих немецких фразах, о жертвах, которые великодушная Австрия принесла на пользу этого славянского края, о неисчислимых убытках оккупации Боснии и Герцеговины, о цивилизации, богатстве, порядке, счастии, которые посыпались на эти жалкие невежественные страны из рога изобилия немецко-австрийской культуры, так что теперь даже люди перестали здесь быть похожими на прежних людей, и в конце концов в весьма мажорном тоне дал понять своим русским собеседникам, что эти когда-то славянские страны теперь окружены китайскою стеною своего рода от всяких вредоносных иноземных влияний, что по границам их воздвигнуты самые неприступные крепости, и австрийская власть охраняется в них самыми непобедимыми войсками, с чем мы от души поздравили и его, Herr’а Вагнера, и его великую австрийскую монархию.
Черногорцы, давно уже зорко глядящие на крепкостенный Котор и чудную бухту его с высоты своих заоблачных утёсов, имеют, однако же, совсем другие мнения и насчёт священных прав на Котор габсбургской монархии, и насчёт изливаемых ею благ, и даже насчёт неприступности и непобедимости её здешних твердынь. Черногорцы искренно считают Котор природною пристанью Чёрной-Горы и её законною собственностью. Хотя, благодаря России, Черногория, до сих пор запертая со всех сторон чужими землями и совершенно отрезанная от моря, получила теперь в своё владение два морских порта — Дулциньо и Антивари, посредством которых она может, наконец, свободно сообщаться с остальным миром, не завися от доброй воли своей враждебной и опасной соседки Австрии, но всё-таки, и по близости своей, и по удобству, и по торговому значению, теперешние черногорские порты не могут идти в сравнение с великолепным рейдом Которской бухты.
Котор и всю Бокку черногорцы считают своею не потому только, что в средние века маленькая которская республика была долгое время под покровительством Сербии, как бы младшим братом её, пока она, по разрушении сербского царства, не перешла, в XV столетии, под такое же покровительство могущественной соседки своей Венеции. Помимо этого, Котор с своею бухтою был ещё в очень недавнее время (в 1806 году) отвоёван у французов мечом и кровью черногорцев в союзе с русскими, а потом, когда по тильзитскому миру русские уступили Котор Наполеону, черногорцы уже сами, без помощи русских, ещё раз отняли, в 1813 г., у французов чуть не всю Бокку-Которскую. Их князь-поэт, владыка Пётр Негош, или Пётр I, которого черногорцы называют не иначе, как «Святопочивший Пётр» — поселился было в «своём» Которе, и когда новая несправедливость дипломатов передала на венском конгрессе эту законную боевую добычу черногорских орлов, не спрашивая их и даже не предупреждая, неведомо за какие услуги, во власть Австрии, которая не пожертвовала для этого ни одним солдатом, ни одним гульденом денег, то храбрый владыка и юнаки его стали было стеною на защиту необходимого им морского порта и отказались впускать в эти естественные укреплённые ворота своей горной родины — исторических врагов славянства — австрийцев. Только настоятельные советы русского двора вынудили глубоко огорчённых черногорцев опустить свои победоносные ятаганы и уйти скрепя сердце опять далеко от моря, в свои бесплодные горы, оставив милый им Котор и родных им по крови, вере и речи бокезцев на произвол немецких пришельцев... Этой обиды и этой неправды черногорцы не могут забыть до сих пор.
Не забыли их и сами бокезы, — из которых огромное большинство православные, — горячо сочувствуют черногорцам и говорят, по крайней мере, в деревнях тем же языком черногорцев и сербов, хотя и с небольшою примесью итальянских слов. Только в городах, под многолетним католическим влиянием Венеции на них, и через постоянные торговые сношения с Италией, утвердилась наряду с родною славянскою и чуждая итальянская речь.