Глава 2. Дубровник, итальянская Рагуза править
Мы опять в безысходном архипелаге островов… Пароход бежит не морем, а какими-то водяными коридорами, извивающимися то между мысами и полуостровками берега, то между скалами островов. Качки здесь не чувствуешь; направо и налево — готовые картины. Альмиссу с её неприступным замком, это старое гнездо пиратов, с которыми так долго и бесплодно боролись галеры венецианцев, мы проехали ночью.
Я проснулся рано, когда мы были у острова Лезины; славяне называют его Хварь, но я думаю, что и имя Лезина тоже славянское, — Лесина. И Лезина, и недалёкий от неё остров Лисса (тоже, должно быть, славянский «лис», лес), пересекающий морской путь из Триеста в Бриндизи и Грецию, сильно укреплены, особенно Лисса, играющая большую стратегическую роль. Недаром падкие на такие выгодные пункты англичане пробовали одно время захватить навсегда в свою власть этот остров и уже было устроили на нём свои склады и укрепления.
От Лезины широкий залив, почему-то величаемый Нарентским проливом, уходит глубоко в материк, отделяясь от моря длинным полуостровом Плешацом, больше известным под итальянским своим именем Сабиончелло. Из этого залива самый удобный естественный доступ в Боснию по многоводной реке Неретве, или Наренте, впадающей в залив и составляющей главную артерию юго-западной Боснии, на которой стоят Меткович и Мостар. Когда-то по Неретве жило самое воинственное и беспокойное из далматских племён, долее всех защищавшее свою независимость от Рима и от франков и тревожившее своими отчаянными набегами латинские прибрежные города и латинских жителей далматских островков. Настоящее имя им было неретвяне, по имени их реки, но звали их обыкновенно «погане», — вероятно, за их упорное язычество.
Император Константин Багрянородный говорит про них: «Погане же, которых римляне зовут арентинами, скрытые в своей недоступной гористой стране, чуждались крещения». Погане на славянском языке значит именно: «некрещёные».
Нам не приходится, однако, углубляться в Нарентский залив, а нужно круто повернуть, мимо устья его, к большому острову Корчуле, по-европейски Курцоле. Этот остров ещё до сих пор обилен лесами, из которых в своё время выстроена была вся подводная Венеция, все корабли её флота. Корчула интересна для нас ещё тем, что в 1806 г. наши русские моряки с помощью черногорцев два раза отнимали её у французов и только по тильзитскому миру уступили им назад этот всем лакомый остров. Англичане тоже владели им некоторое время, пока венский конгресс не отсудил его вместе со всею Далмациею в собственность Австрии, счастливой, как известно, на подарки и браки, — tu, Austria felix, nube[1].
Знаменитый средневековой путешественник по дальней Азии, венецианец Марко Поло, взят был в плен генуэзцами в жестокой морской битве при Курцоле, и только благодаря скуке своего плена, невыносимой для его деятельной натуры купца и путешественника, решился заняться от нечего делать тем описанием своего путешествия к Великому Моголу, которое сделалось потом незаменимым сокровищем для историков и географов Европы… Генуэзцы XIII века были уже настолько просвещённы, и настолько сочувствовали энергии и предприимчивости смелого венецианца, что, восхищённые книгою его, отпустили его без выкупа на свободу[2].
--
Проехали мимо другого большого острова Млета (Меледа, по-итальянски), который долго провожал нас справа, в то время как с левой руки тянулся бесконечный полуостров Сабиончелло. Млет в древности назывался Мелитою; у его берегов апостол Павел претерпел, по преданию, то крушение, которое описано в Деяниях Апостольских.
Тут уже начались бывшие владения рагузской республики, которой, впрочем, принадлежали когда-то и Корчула, и Лезина, и Брач, и Ластово, и другие прибрежные острова. Собственно Далмация здесь кончается, — потому что от Неретвинского канала вплоть до Каттарской бухты вся береговая полоса — в 150 миль длины и в 15 ширины — искони составляла независимую республику Дубровника, или Рагузы, а прибрежье Каттарской бухты — так называемой Бокка-ди-Каттаро, — тоже не принадлежало к Далмации, а всегда считало себя независимою общиною, населённою особым племенем сербских славян — бокезами, которые, впрочем, почти ничем существенным не отличаются от других далматинских сербов. Тем не менее бокезы и уже подавно самолюбивые рагузяне, гордящиеся своею многовековою независимостью, ни за что не назовут себя постылым для них именем далматинцев, бывших постоянно под властью Италии или какого-нибудь другого государства.
В самом деле, прожить вольною и богатою республикою целых 1.500 лет, как прожил Дубровник, — что-нибудь да стоит, и с такими историческими преданиями народ не распростится скоро.
Берега, мимо которых мы двигаемся, малоинтересны с точки зрения красоты. И берег материка слева, и островки справа, — всё это большею частью голые каменистые холмы, иногда разграфлённые, будто линейкою, террасами виноградников, и только у подножия окружённые садами. Маленькие деревеньки из белых и серых каменных домиков, крытых красною черепицею, мелькают среди этих садов в устьях долинок и у береговых заливчиков, и между ними снуют по голубому морю, стихшему здесь как расплавленное стекло, парусные лодочки и игрушечные пароходики. Настоящие пароходы не приближаются к этим опасным берегам, усеянным рифами и мелями и изрезанным скалистыми мысами. На островках то и дело белеют башенки маяков и сбившиеся к воде кучки рыбацких домиков, которые одни только нарушают безлюдье этих каменистых оазисов земли, разбросанных по пустыне моря[3].
Гравоза — старый славянский Груж — спряталась в самой глубине узкой бухты, между гористым мысом, отделяющим бухту от моря, и таким же гористым берегом. Тут, в этой природной теплице, загороженной от ветров, накаляемой солнцем, увлажаемой морем, — растительность уже гораздо более южная. Чёрные зонтики кипарисов тут в первый раз выступают как характерное дерево пейзажа. Долина реки Омблы, которая впадает тут в море, через это делается одною из самых живописных. Гравоза — торговый порт Рагузы, просторный и спокойный в самое бурное время. К самой Рагузе большие суда приставать не могут. На берегу целые ряды каменных складов, таможня, отель. Но городок на вид совсем неважный.
Мы наскоро позавтракали и поспешили в Дубровник. Наняли хорошую коляску с парою крупных лошадей и покатили себе по превосходному, широкому и мягкому шоссе, обсаженному всякими южными деревьями, устроенному ещё во времена кратковременного французского владычества.
Отъехав всего четверть версты, мы сразу очутились словно в другом мире. Вокруг нас — чарующая красота. Это уже не бесплодные скалы, не скучные холмы с однообразными террасами виноградников, — кругом нас роскошная, цветущая Италия из окрестностей какого-нибудь Неаполя или Палермо. Чудные виды на горы, чудные виды на море, и не знаешь, куда обращать радостно изумлённые глаза. Над нами и под нами — ряды прелестных дач, потонувших в цветах и садах: балкончики, лестницы, террасы, статуи — белеют своими мраморами среди густых шапок цветущих олеандров, красных, розовых, жёлтых, белых; всё это висит вавилонскими садами своего рода с высоко поднятых стен. Пальмы, латании, кактусы, алоэ, с четырёхсаженными упругими стволами своих цветных ножек, розово-жёлтые пушистые султаны мимоз исполинского роста, цветущие катальпы, магнолии, увешанные по всем ветвям огромными белыми чашами своих цветов, — переносят воображение на далёкий знойный юг, и вместе с глубокою синевою неба, вместе с нежным голубым бархатом застывшего моря, и ярко облитыми утренним солнцем резкими изломами скал, уходящих из-под наших ног к морским безднам, создают вокруг нас какую-то неописуемую феерию.
А выше всех этих дач, садов и скал хмурится слева, забравшись на недоступную вершину горы, в одно и то же время и над Гравозою, и над Рагузою, ещё с иголочки новая, сильная австрийская крепость, с пушками огромного калибра, господствующая над всеми этими голубыми бухтами и живописными мысиками, обстреливающая из своего орлиного гнезда все подступы берега...
Рагуза и сама — одна крепость. Въехали мы в неё через романтически-живописную старую воротную башню, всю во мхе и ползучих растениях, увитую плющом, с изгрызенными временем зубцами, с уступами, на которых успели вырасти целые деревья фиг и олеандров. Башня эта только одно звено обширной крепости с массивными высокими стенами, с глубокими и широкими рвами, с грозными когда-то бойницами. Стены и башни крепости карабкаются вверх по горе, спускаются глубоко к морю, огораживая своими сплошными колоссальными ширмами каждый выступ и каждую впадину скалы, на которой угнездился древний Дубровник. Эти маститые укрепления Дубровника живут уже очень длинный ряд веков; стены, что у самого моря, построены были ещё в VII веке, другие — в XI, XII, XIV-м... Даже с последнего возобновления их прошло по 300 и по 400 лет! Ворота под башнею — целая неприступная твердыня, с обычным поворотом внутри, — этою страшною западнёю для вторгнувшегося врага; так всегда строились входы в древние крепости; на улицах, отлично вымощенных, везде виднеются над дверями домов скульптурные гербы старинных местных фамилий, статуи святых в нишах по католическому обычаю. Окна, карнизы, фронтоны крыш тоже все в старинных, потемневших от времени орнаментах. Старые католические храмы особенно богаты скульптурою; на их уступах, фронтонах, фасадах — целое население каменных святых, каменные цветы и деревья, затейливые каменные завитки колонн, каменные надписи, каменные гербы... Мы заходили в самые древние храмы и изумлялись их множеству богатых алтарей, их пёстрым мраморам и мозаикам, их прекрасным картинам итальянской кисти. Храмы эти и внутри наполнены статуями, словно капища идолопоклонников.
В главном соборе службы не было, но человека четыре пожилых патеров, в белых кружевных стихарях, не то сидели, не то возлежали в своих резных ложах за алтарём, уставясь сонливыми глазами в страницы требников, и вряд ли слушая с особенным вниманием монотонное чтение на память известных им молитв сидевшего впереди собрата. Коленопреклонённые фигуры женщин и стариков виднелись в разных углах храма, перед статуями Мадонны и святых, тускло освещёнными огоньками лампадок...
Храмы Дубровника соперничают своею древностью с его стенами и башнями. Самый старый и самый исторический храм св. Власия, патрона Рагузы, основанный в Х-м веке по случаю чудесного явления этого святого священнику Стойку и отражения рагузцами коварного нападения венецианцев, — правда, перестроен в XVII-м столетии совсем заново и совсем на итальянский манер, так что от прежнего славянского стиля следов не осталось; точно так же «возобновлён» был в XVIII-м столетии и другой исторический собор св. Марии, построенный ещё в 1050 г. хорватским князем Стефаном, современником нашего Ярослава Мудрого, и до сих пор хранящий в себе много древних реликвий; но всё-таки седая древность этих святилищ сообщает им особенно интересный характер.
Теперь вы чувствуете себя в Рагузе как в настоящей Италии, а вовсе не в коренном славянском поморье. Венеция, хотя всегдашняя соперница и злейший враг рагузской республики в течение многих веков тесного соседства и борьбы, наложила на неё незыблемо крепко характерную печать своих вкусов и обычаев. Тут и стиль домов, и убранство церквей, и внешний вид улиц — чисто венецианские. А уж особенно главная площадь перед префектурою — прямо уголок Венеции; недостаёт только воды вместо мостовых и гондол вместо фиакров. Дом префектуры — бывший «дворец ректоров республики» — выстроен ещё в XV-м столетии в явное подражание «дворцу дожей», с неизменными острыми арками, разделёнными парочкой сомкнутых колонок, с обычными сквозными решётками балконов. Под арками в холодке устроены каменные сиденья с резьбою в два яруса для бывших граждан республики, имевших надобность до властей. Внутренний двор этого дворца ректоров тоже весь обнесён потемневшими от времени колонками; старинная массивная лестница, высеченная из камня, с резьбою и скульптурными украшениями, ведёт несколькими поворотами наверх. Отовсюду смотрят характерные островерхие венецианские окна, везде над входами статуи пап и святых в нишах, и неизбежные статуи св. Власия, патрона города, везде в промежутках между колонн узенькие каменные балкончики с балюстрадою...
На главной площади — другой такой же точно дом, с гербами, арками, венецианскими окнами и балкончиками. Это бывшая таможня — постройка XVI века.
Тут же, на площади — довольно бесхитростный памятник какого-то из камня высеченного средневекового рыцаря с поднятым мечом, XIII-го или XIV-го столетия, без сомнения одного из немногих былых защитников этой совсем не воинственной торговой республики. Гораздо более интересный и знаменательный памятник стоит на фруктовом рынке Дубровника — прекрасная бронзовая статуя знаменитого славянского поэта XVII века, рагузянина Франческо Гундулича, перекрещённого итальянцами в Франческо Гондоло. Он изображён с пером в руке, в костюме Гёте, с задумчиво-восторженным выражением лица, в момент поэтического творчества... На бронзовых досках кругом пьедестала представлены сцены из его патриотических и фантастических стихотворений.
Рагуза производит впечатление не только итальянского, но ещё и средневекового города. От её широкой главной улицы, обставленной серыми высокими домами старинной архитектуры, да и от всех других площадей и улиц, идут в обе стороны узенькие и глубокие, будто ножом прорезанные, переулочки, с такими же сплошными рядами высоких и мрачных тёмно-серых домов; сквозь устья этих переулочков видны то поднимающиеся в горы, то спускающиеся к береговым провальям целые ярусы опрятных каменных лесенок, по которым двигаются, с корзинами и кувшинами, к фонтанам и рынкам рагузские горожанки и горожане. Они, по крайней мере, ещё не стали похожими ни на итальянцев, ни на немцев. Мужи Дубровника — усатые, важные, толстые — даже скорее напоминают своею внешностью турка, чем европейца. Красные фески на всех, хотя и без обычной турецкой кисти; одна ярко расшитая безрукавка-курточка поверх другой, рубаха с такими же расшитыми рукавами перепоясана широким кушаком, за которым заткнуты пистолеты, и совсем турецкие синие широкие шаровары, с красною выпушкою, низко падающие на синие чулки или ноговицы... Бабы же Дубровника одеваются очень похоже на наших малороссиянок — в чёрные и красные кафтанчики, запаски, платки. Кроме чиновников и военных, здешние жители — сплошные славяне, очень мало отличающиеся от соседних с ними босняков и герцеговинцев, разве только некоторою примесью к своей речи итальянских слов. Нам пришлось насмотреться на население Дубровника особенно удобно, потому что прибывшие из Требинья (в Боснии) музыканты-трубачи, устроившие целый концерт под окнами префектуры, двинулись потом, трубя и гремя, по всем улицам Дубровника и собрали, конечно, вслед за собою толпы простого народа, словно нарочно для показа нам.
Мы добросовестно объехали на своём покойном извозчике все уголки Дубровника. Подъезжали и к греческой церкви, затиснутой в самую гущу старых центральных кварталов города, но она была заперта, и никто не мог даже сказать нам, где живёт сторож церкви...
Вообще положение небольшой кучки православных в этом старом центре приморского славянства — очень незавидно. Их насчитывается всего несколько сот человек на десятки тысяч католиков; только недавно и после больших усилий православным удалось добиться разрешения построить греческую церковь. До 1804 г. свободолюбивый Дубровник не допускал в своих славянских стенах православного исповедания, и только одни католики пользовались в нём правами гражданства. Известный в нашей истории Савва Владиславович, называвший себя графом Рагузинским, ещё во времена Петра Великого пытался построить в Рагузе православную церковь, но не мог добиться разрешения на это от «отцов республики», всецело тогда опутанных сетями иезуитов.
Проехали мы и сквозь задние ворота крепости к самой гавани Рагузы, загромождённой камнями и утёсами, и любовались там живописною картиною древнейших крепостных стен, спускающихся почти в самое море, обвитых зелёными простынями плюща, обросших громадными деревьями...
Однако, несмотря на этот романтический вид, и башни, и стены, и ворота старой крепости поддерживаются в отличном порядке, и нигде нет ни малейшего следа разрушения и запущенности. Нужно думать, что этот строгий порядок, точно так же как повсеместная чистота улиц, не исключая самого тесного переулка, — плоды немецкого влияния австрийцев, а не наследие Италии или вольной славянской республики, некогда здесь властвовавшей...
Около въезда в Рагузу, в предместье Пилах, стоит на высоком утёсе, среди прибоя моря, отдельный форт св. Лаврентия, построенный ещё до времён крестовых походов и возобновлённый в XV-м столетии; мы тоже заглянули туда. Низко в скале чернеет там отверстие пещеры, сквозь которую, как уверял нас возница, был в старину подземный тайный проход из крепости к морю.
Когда мы возвратились в Груж и двинулись на своём пароходе дальше, по пути в Каттаро, пришлось опять проплывать мимо Рагузы. Она видна была нам вся, с своими картинными зубчатыми стенами и башнями, среди своих садов и дач, на своих чёрных скалах, обсыпанная и с моря скалами и островками, с высоко забравшеюся над головою её новою австрийскою крепостью и раскиданными по вершинам гор фортами...
Островок Лакрома, славянский Крум, известный ещё в средние века высадкою на него Ричарда Львиное-Сердце, возвращавшегося из крестовых походов, тут же против Рагузы, и тоже увенчан фортом на своём центральном холме; среди множества других голых и бесприютных прибрежных островков он глядит так заманчиво на нас из глубокой синевы охватившего его моря своим старинным аббатством и красивыми обрывами своих скал. Когда-то на этом островке проводил свои дни бывший адмирал австрийского флота, а потом злополучный мексиканский император Максимилиан, брат нынешнего австрийского императора, который купил островок Крум и стал было строить дворец из аббатства, разрушенного в 1806 г. русскими войсками. Его библиотека и научные коллекции, говорят, долго хранились в аббатстве[4]. Воспоминания о злополучной судьбе самой Рагузы невольно заслоняют здесь воспоминанья о несчастном австрийском принце, погибшем жертвою бессмысленной затеи Наполеона III.
Рагуза называлась так очень давно, когда она ещё существовала как римская колония. Всю остальную свою историю она была славянским Дубровником. Мы проехали очень скоро мимо развалин этой Raguza Vecchia, «древней Рагузы», всего часах в трёх езды к югу от теперешней. Эта древняя римская Рагуза, в свою очередь, выросла на развалинах ещё древнейшей эллинской колонии Эпидавра, а когда восточные варвары, готы, славяне и всякие другие степные орды, нахлынувшие на Балканский полуостров в первые века после падения западной римской империи, разрушили римские города далматского побережья, в том числе Салону, Рагузу и проч., то жители этих колоний засели в неприступные скалы и в необитаемые дубровы соседних островков и мысов и основали там себе новое гнездо, которое местные славяне, ставшие мало-помалу главным населением нового города, и прозвали Дубровником.
Но всё-таки первоначальная римская закваска сказалась на всей дальнейшей судьбе этой славянской общины, на её политическом и общественном устройстве, на её тяготении к Риму и Италии, на её отчуждённости от остального славянства. Каста патрициев, тех же венецианских нобилей, — по-славянски властелей, — рано выделилась из народа и захватила в руки бесконтрольную власть над ним, распоряжаясь его судьбами исключительно ради своих сословных и коммерческих интересов. Ректоры, правившие республикою, не могли ничего сделать во благо народу, потому что ревнивые и подозрительные «властели» выбирали своих глав государства всего только на один месяц и окружали их целою сложною организациею недоверия и ограничения власти, точно так же как это проделывали с своими дожами и вечные соперники рагузцев — венецианские патриции, которым они рабски подражали.
Тем не менее славянский дух долго ещё проявлял себя, и в XIV веке, напр., Дубровник сделался рассадником славянской литературы, славянского просвещения.
Сербский король Стефан Душан даже посылал в Дубровник воспитываться сербских юнаков и снаряжал сюда особое посольство с просьбою прислать к его двору двадцать благородных молодых людей, которые могли бы служить его сербским придворным образцом хорошо воспитанных людей.
Мирный Дубровник не увлекался ни военными подвигами, ни завоеваниями, а строил школы и корабли, выписывал из Италии учителей и распространял по всему доступному тогда свету свою морскую торговлю, ни с кем не ссорясь, со всеми заключая выгодные для себя торговые договоры, иногда даже торгуя в чужих странах без всяких пошлин.
К началу XVI столетия корабли дубровничан плавали по всем морям Европы, Азии, Африки и Америки. На своих огромных кораблях, смело переплывавших океаны, дубровничане помогали в своё время испанцам завоевать Америку, за что многие из знатных дубровничан получили потом звание испанских грандов. Более 3.000 кораблей Дубровника состояли на службе у императора Карла V-го. Много дубровничан перебралось по зову Петра Великого и в Россию, где один из них (Стулли) достиг даже чина адмирала русского флота. «В Европе нет такой глухой и такой враждебной к иностранцам страны, в которой нельзя было бы найти дубровникских купцов», — писал о них один итальянский автор.
«По каким морям не плавают дубровникские купцы, по каким землям они не путешествуют, в какие удалённые и сокровенные места они не проникают?» — так характеризовал их другой современник.
Якут, арабский географ XIII века, сообщает, что в Палермо был даже особый «Славянский квартал» для дубровникских купцов, а в другом месте Сицилии до сих пор существует город Рагуза, очевидно, обязанный своим именем тем же предприимчивым дубровникским торговцам.
Правда, дубровничане не отличались особенным рыцарством и, чувствуя свою боевую слабость, всегда старались присоседиться к сильнейшей стороне, за что и получили прозванье «народа, который по семи раз в день меняет свой флаг». Но зато они и не злоумышляли против других народов и не затевали нигде смут, как это постоянно делала коварная и гораздо более могучая соперница их — Венеция. Постоянный мир и деятельная торговля наполняли Дубровник богатством. В XVI веке он славится уже как один из самых промышленных и просвещённых центров европейской жизни. Ювелиры его искусно обделывают золото и серебро боснийских рудников; французский король выписывает из Дубровника сукна к своему двору; его шёлковые фабрики получают общую известность; 20 заводов льют в нём свечи, другие — стеклянную посуду, третьи — пушки. Дубровник бойко торгует кораллами Адриатики и Архипелага, солью из варниц Неретвы, а ещё бойчее — своими кораблями, заказы на которые сыплются отовсюду. Академия Дубровника привлекает к себе слушателей из чужих стран, создаёт славянских учёных и литераторов. Поэмы Гундулича переводятся на разные европейские языки и разносят везде его имя.
Но олигархическое управление одной привилегированной касты кончается тем, чем всегда, — чем оно окончилось и в Венеции — грозной сопернице Дубровника, не поглотившей только его одного на всём побережье Далмации. Безответственное своеволие, безумная роскошь и постоянные междоусобные ссоры властелей — вместе с пагубным влиянием на них всё усиливавшегося иезуитства, — уничтожили мало-помалу благосостояние и силу этого трудолюбивого счастливого уголка, одарённого климатом южной Италии, в садах которого апельсины, лимоны и пальмы растут как в Неаполе, и в развал зимы цветут миндаль и розы.
Независимость Дубровника, пятнадцать веков охранявшего свою свободу, погибла в хаосе бесконечных европейских войн, поднятых роковым гением Наполеона I. Французы вошли в него в качестве друзей и защитников его от англичан и русских, но потом бессовестно разорили этот богатый и роскошный город, в котором ещё в средние века, по выражению старой сербской песни, было «99 ворот», — взыскали с него целый миллион контрибуции, ограбили государственную казну и общественный банк, монастыри и церкви.
Русские хотели наказать вероломных рагузцев, нарушивших свои торжественные обязательства, и осадили Дубровник вместе с черногорцами и бокезами. 20 дней продолжалась осада, все окрестности были опустошены. Около 9 миллионов франков денег и жизни 2.000 человек стоила рагузцам и их мнимым друзьям французам эта борьба с русскими. В награду за неё Наполеонов маршал Мармон, возведённый потом за этот подвиг в «герцоги Рагузские», явившись по-наполеоновски в сенат Дубровника, без дальнейших церемоний объявил республику уничтоженною, правительство и сенат распущенными. Это произошло в 1808 году, а через пять лет совет европейских монархов решил передать эту свободную республику во власть «счастливой» Австрии, в лоне которой она пребывает и доныне.
Рагузцы, надо сказать, никогда не отличались пристрастием к своим русским соплеменникам и скорее, чем все другие далматинцы, забыли свои славянские предания. В то время как, ещё начиная с Петра Великого, многие рагузцы находили себе в России радушный приём, наживали там деньги и достигали почестей, эта славянская республика, с своей стороны, платила за русское гостеприимство другою монетою: при Екатерине II-й рагузцы усердно поддерживали против нас турок, снабжали их припасами, управляли их артиллерией, как это оказалось, напр., при осаде нами турецкой крепости Корона на южном берегу Пелопоннеса, а два военных корабля рагузцев даже прямо действовали вместе с турками против русского флота под Наполи-ди-Романиа. Точно так же относились эти обытальянившиеся славяне и к своим кровным братьям герцеговинцам, доставляя хлеб турецкой армии в то время, как та огнём и мечом истребляла восставших за свою свободу геройских горцев...