Глава 1. Далматское побережье править
Австрийские немцы, систематически и тщательно стирающие всякий признак славянства с славянских земель, славянских городов, славянских народов, перекрестили в "Фиуме" славянскую "Реку". Впрочем, они не только перекрестили её, они и действительно переродили этот важный приморский порт старой славянской земли в цивилизованный немецкий город, со всеми удобствами и чистоплотностью современного европейского центра. Образцовые мостовые, прекрасное газовое освещение с какими-то усовершенствованными горелками, делающими его похожим на электрическое, прекрасные отели, рестораны, кофейни, магазины, громадные пятиэтажные дома по сторонам новых широких улиц, словом, всё устроено так, как того требует теперь от большого города взыскательный европейский турист. Мы прежде всего отправились на пароход заручиться билетами и сдать свой багаж, а затем, свободные от всяких обязанностей, пошли бродить по городу.
Большой "ресторан Ллойда", куда мы зашли пообедать, быть полнёхонек жующего, пьющего и читающего народа. На улицах везде тоже толпы; все тротуары заставлены стульями и столиками "потребляющей" публики кофеен и ресторанов. Мы долго и с искренним наслаждением гуляли по Корсо, длиннейшей улице, широкой как любая площадь в греческом городе. Мостовая её – тот же паркет, выметенный до последней былинки; это не камни и не плиты, а какой-то крепкий цемент, покрывающий улицу сплошною гладкою бронёю своего рода, без всяких швов, выбоин и трещин, по которому колёса карет и телег катятся бесшумно и ровно, как по упругому ковру. Магазины были большею частью закрыты по случаю вечера субботы, и это ещё более переполняло ряды гуляющих, к которым мы присматривались с понятным любопытством. Ночевать, однако, отправились на пароход, который, к счастью, здесь придвигается вплотную к набережной, не вынуждая злополучных путешественников качаться в яликах по волнам моря среди ночного мрака. С нас взяли до Каттаро сто франков золотом за один только проезд, без еды. Это довольно дорого сравнительно с ценами греческих пароходов. Дали нам отдельную каюту, поместительную и приличную. Мы уже заснули мирным сном, когда пароход тронулся в путь. С пяти часов утра задул сирокко, южный ветер, всегда разводящий лёгкую зыбь, и пароход закачало не на шутку. Но, слава Богу, лёжа, даже моя слабая на качку голова страдала гораздо меньше. Это мы проезжали нелюбимое моряками Coro-Nero, "чёрное сердце", тот залив к востоку от полуострова Истрии, в глубине которого стоит Фиуме – единственный приморский порт венгерской половины Австро-Венгрии, точно так же, как Триест, стоящий в такой же пазухе залива с западной стороны Истрии, – единственный торговый порт австрийской половины этой двойственной монархии.
Коронеро окружён высокими горами Мажоре, которые незаметно сливаются с далматийским хребтом Велебича – отрогом так называемых Динарских Альп, и в нём постоянно свирепствуют бури.
Проснулись утром – весь пол каюты в воде, хотя люки наши были крепко завинчены; чемоданы, книги, бельё, платье – всё подмокло и попортилось. Нас уверяли, будто вода набралась к нам из соседней каюты, где был открыт люк, но, кажется, их люки и запертые отлично пропускают воду, если волна шлёпает в бок парохода. Нас перевели в другую, сухую каюту, но осушить вещи было не легко. Как только прикрыли нас справа гористые острова, обильно разбросанные по Адриатике у берегов Далмации, и мы вступили в своего рода морской канал между этими островами и берегом, так качка утихла. Плоские берега Далмации покрыты садами, сёлами, католическими храмами, высящимися на каждом холме. Сады эти – всё больше оливковые и фиговые рощи.
Вот и Заpa, старый славянский Задар, один из важнейших и стариннейших городов Далмации. Пароход наш входит глубоко в его бухту, сзади которой теснится весь город. Времени у нас было довольно, чтобы обегать его. Зара сохранила на себе весь средневековый характер приморского итальянского городка. Остатки крепостных стен и могучих когда-то башен ещё окружают её, уже на половину обращённые в бульвары и цветники. Громадные каменные лестницы широкими сходами спускаются к пристани с вершины стены, покрытой теперь тенистыми аллеями тополей и разных южных деревьев. Весёлая толпа детишек, вооружённых деревянными ружьями и саблями, играет среди цветников этого бульвара, под сенью аллей, счастливо заменив собою суровые фигуры былых копейщиков и латников, некогда охранявших подступы к городу с моря…
Сводистые старые ворота, увенчанные крылатым львом св. Марка и разною аллегорическою скульптурою, художественно высеченною по рисунку Сан-Микели его учеником и племянником Жироламо, ведут сквозь нижнюю часть стены прямо в лабиринт тесных, будто ножом прорезанных улиц, иногда не больше 4-х аршин ширины. В этих узеньких, пересекающихся улицах, сдавленных многоэтажными старинными домами, иногда закоптелыми и замшившимися дочерна, то и дело попадаются венецианские надписи, гербы, плиты со львами св. Марка, скульптированные фасады и входы. На каждом шагу – tratorии, кофеенки, лавчонки, цирюльни, как в любом старинном городке Италии или Греции, пропитанном обычаями и вкусами Востока. Старинные католические храмы тоже часты и этим также напоминают Италию. На piazza del Duomo – огромный кафедральный собор грубого готического стиля, построенный ещё в XIII веке знаменитым венецианским дожем Дандоло, после того как он разграбил в своём пресловутом крестовом походе вместе с французами одряхлевшую византийскую империю, которой они считались союзниками, и овладел её адриатическим побережьем.
Постройка тяжёлая и безвкусная, на мой взгляд, из громадных тёмных камней, окружённая ради лёгкости рядами колонок, почти прилепленных к её стенам. Огромная розетка, бедная узором, в верхней части фасада, и другая, ещё больших размеров – настоящее колесо с каменными спицами – пониже, над самою дверью. Тут же духовная католическая семинария, устроенная иезуитами на месте бывшего здесь прежде и потом, конечно, закрытого славянского глаголитского училища. Рядом, в очень старинном и характерном дворе, защищённом башнею и похожем на крепостцу своего рода, быть может, уцелевшем ещё со времён римлян, – живёт католический архиепископ, епархия которого охватывает всю Далмацию и Истрию. Заpa считается столицею Далмации, и в ней вообще пребывают все главные власти этой провинции, духовные, светские и военные. Другая католическая церковь Зары (св. Марии), славящаяся своею картиною кисти Тициана, ещё старше собора и считает за собою уже восемь столетий. Новая соборная колокольня из белого известняка с мавританскими двойными колонками – без всякого стиля. В общем это множество высоких колоколен, торчащих из тесно застроенных старинных кварталов, сообщает городу характерную средневековую и католическую физиономию. Самый типический памятник старого венецианского режима – это изгрызенная временем коринфская колонна с обломанным крылатым львом и с висящею у неё на ржавой цепи каменною плитою, на которой вырезан крест. Странный памятник этот стоит на крошечной piazza della Colonne и, по уверению старожилов, служил в своё время позорным столбом, к цепи которого приковывался преступник перед казнью. Колонна по-видимому – остаток римских времён, уже впоследствии украшенная венецианским львом св. Марка. Зара была некогда столицею римской провинции Либурнии и называлась в разное время то Ядерою, то Диодорою. До римлян здесь, без сомнения, была ещё эллинская колония. Но обломки римских построек неразличимо заложены теперь в крепостные стены, башни и дома венецианцев. Сохранились только развалины древнего храма Юноны, но и те до того застроены и, загромождены позднейшими постройками, что разве на веру можно признать их римское происхождение.
С искренним любопытством скитался я по улицам Зары и любовался на её оригинальную толпу. Все эти улицы и переулочки, несмотря на свою тесноту и темноту, среди которых так естественно гнездиться всякой грязи, вони и сырости, тем не менее удивительно чисты; все они великолепно вымощены плотно притёсанным камнем, все имеют удобные стоки для воды и нечистот, все постоянно метутся и поливаются, – и я уверен, что это именно немецкая аккуратность австрийцев изгнала из них обычную нечистоплотность славянских и итальянских городов. Впрочем и то надо сказать, что во всём городе я не встретил ни одного ослика, ни одной лошади, ни одного колеса. Здесь льётся по улицам сплошными потоками одна только пешая людская толпа, так что кажется, будто вы гуляете по Венеции. Не знаю, случайность ли это, или действительно тесные улочки города вынуждают жителей избегать экипажей и лошадей. Вероятно, мы попали в базарный день, потому что иначе трудно объяснить себе движение и многолюдство, которое наполняет в настоящую минуту этот старинный город. Просто не протолкаешься сквозь толпу красных шапочек, теснящуюся в каждом переулочке, волною текущую по главным торговым артериям города. На piazza del' Erbe торговкам числа нет. У каждой в кореянке какая-нибудь кучка свежих фиг, картофеля, гороховых стручьев, вишен и т. под., – всякого товару на два гроша и унести можно в хорошей пригоршне. Кажется, здесь сколько людей, столько и продавцов. Кто держит за лапку одну курицу, соблазняя ею прохожих, кто – одно маленькое блюдце с какими-нибудь ягодами; как на мусульманском востоке, здесь всё наружу: и продают, и мастерят, и пьют, и, едят тут же, на глазах всех; везде слышатся весёлые крики бойкой торговли. На здешний народ не налюбуешься. Море и горный воздух поддержали здесь славянскую расу во всей её красоте и мощи. Нет славян красивее далматинцев. Соседство и влияние Италии, а может быть просто сходство природных и бытовых условий воспитали в славянине-далматинце, рослом и сильном, итальянскую грацию движений, стройность фигуры и кокетливость наряда. Живописный красный берет с кисточкой на чёрных как смоль, курчавых волосах; серый суконный жилет, весь разукрашенный серебряными бляхами, цепочками, подвесками, рядами серебряных пуговиц; стан, перехваченный широким турецким кушаком, и удальски накинутая на одно плечо коричневая суконная курточка с красными выпушками, красными отворотами, красными махрами, часто ещё расшитая по красному золотым шнурком – вот обычный наряд зарского далматинца. Сбоку у каждого висит ещё через плечо тоже ярко расшитая ковровая сумка, вся в кистях и бахроме. Эти красные мягкие шапочки так и переливают сплошною волною по улицам и площадям Зары, точно вы двигаетесь по полям цветущего красного мака. Впрочем вы увидите тут в толпе и другие, далеко не такие щегольские и яркие фигуры, пожалуй ещё более характерные, и уже во всяком случае гораздо более славянские.
Вот, например, протискивается сквозь толпу, с каким-то тяжёлым холщовым мешком на спине, сумрачный, плечистый богатырь в белых холщовых шароварах, белой холщовой рубахе, засунутой в штаны, и, несмотря на лето, в белой же овчинной куртке нараспашку. Поищите глазами, и вы найдёте в базарной сутолоке не одного такого молодца. Это – далматинские горцы, так называемые морлаки, народ суровый, бедный и полудикий, сохранивший среди своих трудно доступных горных дебрей в чистоте от итальянских и немецких искажений свою старую сербскую речь, свои старые сербские обычаи и даже отчасти свою старую православную веру, хотя вековые насилия католического духовенства во время господства венецианцев и австрийцев успели уже подчинить папизму большинство морлацких сёл.
Морлаки, по-видимому, произошли от тех средневековых беглецов, или ускоков Сербии и Боснии, которые не могли помириться с турецким порабощением их родины, и искали свободы в далёких от турецкой власти приморских горах, где они заслужили потом славу заклятых врагов турка, и потому ими всегда старались пользоваться для защиты своих владений соседние государства, враждовавшие с Турциею, особенно Венеция.
Далматинки тоже одеваются нарядно: из-под тёмной юбки алеют красные чулки, а спереди ярко вырезается красный фартук; тальи перехвачены разноцветными поясами; белые рукава рубашки оттеняются узкою цветною безрукавкою и чем-то в роде пёстрого корсета, подвязанного под груди…
Вообще, к удивлению путешественника, всеуравнивающая городская мода ещё не коснулась, по-видимому, этого приморского уголка, и, двигаясь по его тесным людным улочкам у подножия тёмных старинных домов и тёмных старинных церквей, среди своеобразных национальных одежд, среди деревенски-скромной торговли, – чувствуешь себя словно перенесённым в какой-нибудь глухой средневековый город. Только телеграфная проволока да электрические лампочки на своих железных баночках, протягивающиеся над нашими головами с одной стороны узенькой улицы на другую, напоминают вам беспокойный век цивилизации и нарушают гармонию ваших впечатлений.
Если вы из лабиринта полутёмных переулков выберетесь, наконец, к морю, то там уже вы опять не в средневековом, а в современном европейском городе. Там всё – удобство, свет, простор. Набережная, широкая как площадь, на месте разрушенной стены, с прекрасными тротуарами, с чугунными колонками электрических фонарей, с сплошными рядами больших новых домов, лишённых всякого стиля, окаймляет берег моря. Это – место обычных гуляний здешней достаточной публики.
--
Нынешняя Зара совсем не отзывается ничем славянским, и никто не узнал бы в ней старый сербский Задар. Далматинская ветвь славянства словно самою историею осуждена была на поглощение Западом. Адриатика издревле ставила её в такое тесное общение с Римом, с Италиею, что она постоянно рассматривалась ими как нераздельная их составная часть; как нарочно, противоположный ей берег Италии беден удобными пристанями, гол и неприютен; так что всё манило обладателей Италии к этим соблазнительным соседним берегам, изрезанным бесчисленными бухточками, мысиками, полуостровами, островами, покрытыми богатою растительностью.
Наследник Рима, император Карл Великий, тоже протянул свою властительную длань к уютным далматинским уголкам, и вовлёк их в политическую сферу Запада, точно так, как римские папы захватили их в пределы своей церковной власти. Крепость Сирмий-на-Саве, давшая имя теперешнему Срему, или Сирмии, сделалась франкскою крепостью, и по договору с греческим императором вся Далмация была признана, в 811 г. по P. X., франкскою областью.
Этим захватам Запада больше всего помогло то, что на далматском побережье сохранились до самых средних веков, среди занявшего это побережье в VII веке нашей эры славянского деревенского населения, старинные богатые римские колонии её Либуриской провинции в Диодоре (Заре), Аспалатуме (Спалате), Раузиуме (Рагузе), Салоне, Тетрангуриуме (Трогире) и др. городах Далмации, которые и послужили надёжным оплотом и естественным ядром западно-римского влияния всякого рода, могучим проводником чуждого славянству языка, чуждых нравов, чуждой веры, чуждых интересов. Разрозненная, невежественная и слабосильная деревня не могла успешно бороться с дисциплинированными культурными силами своих городов, и спасалась от враждебных ей стихий только отливом в глубь страны, замыканием себя в горные дебри, что, конечно, не помешало побережью, в котором сосредоточивались богатство и сила страны, проникнуться мало-по-малу западными влияниями и даже войти в состав западных государств, навсегда отделив свою историческую судьбу от судеб остального славянства...
Владели Далмациею в разное время и венгры, и венецианцы, и французы, и австрийцы, но вековечными обладателями её нужно считать венецианцев, утвердившихся на берегах Далмации ещё с Х-го века, а уже особенно прочно с половины ХII-го века, и потерявших её окончательно только к началу нынешнего столетия, когда венский конгресс присудил отдать Далмацию под власть Австрии. Венецианцы везде и на всех клали свою железную руку, с беспощадною суровостью вводя свои законы, свою речь, свои церковные обряды – в подвластные им народы. Их нравственный и материальный гнёт до сих пор памятен славянам насильственно обытальяненной ими Далмации. Австрия подражала в этом отношении венецианским притеснителям, и в своей традиционной ненависти к славянству, сделавшись владыкою Далмации, стала всецело на сторону ничтожного итальянского меньшинства её населения и продолжала систематически итальянизировать его, чувствуя своё бессилие его онемечить.
Даже итальянский язык был объявлен официальным языком этой славянской страны, подвластной немецкому государству.
Австрия также систематически убивала материальное благосостояние Далмации, облагая её непосильными податями, строя в ней множество укреплений, словно в какой-нибудь враждебной стране, ссоря поместных владельцев с народом и старательно разоряя старинные богатые роды влиятельных славян. Для развития торговли и промыслов Австрия не делала ровно ничего; дороги устраивала только в целях стратегических, для сообщения гарнизонов одной своей крепости с другой, а народное образование подавила совершенно, отдав славянские школы в бесконтрольное распоряжение итальянских иезуитов.
Введение в Австрии конституционных порядков было своего рода спасением для Далмации. Отдельные национальности, даже самые придавленные, получили хотя какую-нибудь возможность громко заявлять о своих законных потребностях и о вопиющих несправедливостях к ним. Далматинцы тоже подняли энергический протест против порабощения полумиллионного славянского населения горстью итальянских пришлецов и мало по малу отвоевали законные права своему родному языку, своей славянской школе, своей народной литературе…
--
Лет тридцать тому назад суда ещё должны были ночевать в Заре, подчиняясь бесконечным процедурам недоверчивой и придирчивой австрийской полиции, видевшей во всяком появлении новых людей покушение на государственную безопасность Священной империи. Русские же военные корабли, которых наша соседка специально заподозривала в политических интригах среди её порабощённого славянства, не смели даже входить иначе как по одному в гавани Далмации, и пока не ушёл из этой гавани один русский корабль, другого не впускали ни под каким предлогом, хотя бы он погибал от бури или оставался без питья и еды.
К счастью, все эти жестокие порядки отошли теперь в область преданий, и мы совершенно свободно вышли из тихой Зарской бухты опять в беспокойное Адриатическое море.
Опять двигаемся среди настоящего архипелага островов, набросанных в волны моря гораздо гуще и теснее, чем в греческом архипелаге. Все эти островки и соседние с ними мысики, бухточки, полуострова населены природными моряками, бесстрашными и ловкими, которые смело бороздят во всех направлениях своими "трабакулами" бурные воды Адриатики, и из которых вербуют своих матросов все южные пароходные компании и военный флот Австро-Венгрии. Эти-то отважные славянские моряки, а вовсе не австрийцы и не венгерцы, расколотили в прах флот итальянцев в памятной ещё всем нам битве при Лиссе. Остров Лиссу мы тоже проезжаем в числе бесчисленного множества живописных, хотя большею частью пустынных прибрежных островов Далмации. Все эти острова итальянцы давно перекрестили из их прежних славянских имён в свои новые итальянские названия.
Остров Хвар прозвали Лезиной, Корчулу – Бурцолой, Ластов – Лагостой, Млеть – Меледой, Врач – Браццой, а Вис – Лиссою, и эти итальянские прозвища закреплены теперь за славянскими островами во всех географиях и морских картах, точно так, как австрийское искажение чисто славянского, вполне понятного и русскому, и сербу, и чеху, прозвища знаменитого религиозного вождя чехов, Ивана Гуся, получило даже в русских учебниках истории право гражданства под чуждым именем какого-то Иоанна Гусса.
Когда-то в лабиринте этих островков, словно в непроходимом лесу, укрывались отчаянные морские разбойники, набиравшиеся из беглецов соседних славянских стран, которых не в силах был преследовать в этих запутанных каналах и канальчиках, заливах и заливчиках, среди этих скал и подводных камней, никакой военный корабль. На многих скалистых островах ещё виднеются в грозной живописности башни и стены былых замков и крепостей, из которых, впрочем, некоторые поддерживаются и теперь.
Островки особенно часты, проливы особенно узки, когда проходишь около старинного городка Шебеника, или Себенико, по выговору итальянцев. Здесь на каждом шагу подводные камни, и капитаны пароходов должны не зевать. Ещё раньше Себеника мы миновали старую Зару, – "Zara vecchia", римскую Диодору, – и потом живописный маленький город Врану, некогда известное гнездо рыцарей-храмовников, державшихся здесь со времён крестовых походов более двухсот лет…
В Себенико, красиво лепящийся своими укреплениями по крутизнам берега, мы не заезжали, а видели его только издали.
В Сплет, или, по-итальянски, в Сполато, мы пришли в 5 часов вечера. На пароходе мы познакомились с одним любезным жителем Вены, по фамилии Вагнер, который вызвался познакомить нас со всем, что есть интересного в городе. Как только пароход остановился у пристани, мы с женою и немцем отправились пешком бродить по городу. Сейчас же от пристани, по берегу моря, тянется широкая, отлично вымощенная набережная с электрическими фонарями, по которой свободно может прогуливаться какая хотите толпа.
С этой комфортабельной современной набережной вы можете охватить одним взглядом характерную физиономию интереснейшего древнего города.
Прямо перед вами громадное, чуть не стосаженное здание, поражающее вас сразу каким-то хаотическим смешением античного художества и казарменной безвкусицы, – не то крепость, не то жилье, – не разобрать сразу. Но когда вы всмотритесь поближе, вы чувствуете в этом колоссальном четырёхугольнике стен, охватывающих целый большой квартал, ещё не стёртые вполне следы строгого архитектурного стиля; вы с удивлением замечаете остатки изящных фасадов и портиков, мастерскую скульптуру окон, стройные коринфские колонны, вделанные в стену, мраморные плиты с древними гербами и надписями. Вы тогда только догадываетесь, что стоите перед знаменитым некогда дворцом римского императора Диоклетиана, непримиримого гонителя первых христиан. В течение почти 16-ти веков, которые протекли с тех пор, роскошная резиденция римского цезаря, конечно, претерпевала бесчисленные переделки, и у венецианцев играла роль блокгауза и солдатской казармы, в громадных дворах которой могло укрыться от вражеских нападений население целого города.
Четыре башни поднимались по углам этого укреплённого каменного четырёхугольника, но некоторые из них теперь уже совсем разрушились и исчезли. Дворец обращён теперь в сплошные жилища, и стены его пробиты несколькими ярусами окон самой прозаической и пошлой формы, как любая солдатская казарма или гостиница дешёвого пошиба.
У западного края дворца – настоящая венецианская Piazzetta, площадка, отлично вымощенная чуть ли не мраморными плитами и окружённая тоже настоящими венецианскими постройками. В большом, красивом здании, когда-то занятом городской думою венецианцев, – с характерною галереею из острых арок внизу, с характерными стрельчатыми окнами, напоминающими дворец дожа, помещается теперь гостиница для приезжающих. Старая католическая церковь монастыря капуцинов тоже смотрит совсем по-итальянски. В монастыре сохранились кое-какие интересные древности, но сколько ни хлопотал для нас брат-привратник, он никак не мог отыскать ключей от помещения, где спрятаны эти древности, очевидно никого здесь не интересующие. По средине Piazzetta – большой, роскошный фонтан, среди которого многолюдная толпа мраморных тритонов и наяд, верхом на бешеных конях, отчаянно трубит в рогатые морские раковины, так что кажется – сами боги ветров вылетают во все стороны из гудящих труб этого буйного воинства водных пучин… Фонтан подарен городу императором Францем-Иосифом, который, впрочем, только обновил древний римский и венецианский фонтан.
Но самая драгоценная древность Диоклетианова Аспалатума – это превосходно сохранившийся великолепный храм Юпитера, вблизи от его же дворца. Этот храм-ротонда, разумеется, давно обращён в кафедральный католический собор, и поэтому первоначальная архитектура его уже значительно искажена позднейшими приспособлениями и переделками. Но всё существенное, однако, уцелело к утешению ценителей древностей.
Колоннада громадных коринфских колонн тёмного мрамора окружает тёмные мраморные стены ротонды, увенчанной благородным римским куполом. Внутри круглого храма – опять целая галерея колонн, обходящая двумя ярусами всю окружность его. Большинство колонн – подлинные римские. На фронтонах множество скульптурных изображений в рост человека, где статуи Дианы и разных божеств, сохранившиеся от классических времён, перемешаны с фигурами святых христианских. Особый перистиль, осенённый коринфскими колоннами, – этим излюбленным украшением римской архитектуры, – ведёт к Тевердской колокольне, сильно напоминающей теперь обычные campanilla Венеции и в настоящую минуту совсем застроенной лесами. Когда-то вся площадь перед храмом Юпитера была охвачена сплошною галереею таких же мраморных колоннад, которые оканчивались на противоположном конце маленькой площади другим круглым храмом Эскулапа. Развалины его ещё очень интересны и могут дать понятие о необыкновенном изяществе и роскоши его былой архитектуры.
Вообще вся эта площадка полна остатков старины. Тут несколько фасадов с древними коринфскими колоннами, с надписями, гербами, статуями. Один из этих фасадов принадлежит между прочим дому католического епископа. Сейчас видно, что в прежние времена здесь было самое сердце городской жизни…
Диоклетиан был далматинец из Диоклеи, когда-то славного римского города, которого развалины мы видели потом около Подгорицы вблизи Скутарийского озера; родился он, как предполагают, в Салоне, ещё более богатом и знаменитом римском городе, стоявшем на берегу моря всего верстах в трёх от Сполато. Понятно, что он не щадил средств на украшение этих родных городов своих и наполнял их великолепными храмами, театрами, дворцами.
Потомок раба, простой солдат-легионер, одушевлённый предсказанием жреца, что он будет носить венец императора, Диоклетиан действительно добился своею настойчивою волею до власти над всем тогдашним миром, до божеских почестей, воздававшихся ему раболепным сенатом Рима, но после двадцатилетнего владычества над людьми почувствовал всю пустоту и тягость пресыщенного властолюбия и ушёл назад, в мирную жизнь частного человека, на цветущие берега Адриатики, навсегда отказавшись от сана императора, и тихо погаснул в той же неизвестности, из которой он так удивительно вышел.
Хотя до развалин Салоны (Солен), где теперь ведутся деятельные археологические раскопки, от Сполато всего полчаса езды, но мы побоялись упустить свой пароход и не надеялись, что успеем осмотреть при наступавшем уже вечере довольно обширные останки родины Диоклетиана и древней столицы всей Далмации.
Поэтому мы ограничились осмотром только самого Сполато. Его старинные улицы, кажется, ещё уже и темнее, чем улицы Зары, и то и дело ныряют под сплошными сводами домов. Это настоящий глухой уголок Италии. Такие же маленькие лавчонки и траттории, такая же бесцеремонность всем открытой уличной жизни. Как в Италии, здесь то и дело попадаются над входными дверями домов, в карнизах окон, в стенах – старинные плиты с надписями, камни с высеченными на них гербами, обломки колонн или скульптуры. У фонтанов, где моют бельё, вы встретите вместо корыта какой-нибудь древний мраморный саркофаг с отбитыми углами; больше всего, конечно, попадается остатков венецианского времени, духом которого насквозь пропитана архитектура старых здешних домов и старых здешних улиц. Только чистота улиц здесь, как и в Заре, истинно – немецкая. Все оне превосходно вымощены и выметены, везде удобные стоки для нечистот, везде проведены желоба для поливки улиц…
Мы осмотрели в Сполато и маленький археологический музей, помещающийся, кажется, в одной из древних башен. Там собраны исключительно предметы римской древности, откопанные в Салоне и Сполато: мраморные и каменные саркофаги с скульптурными изображениями, надгробные плиты с надписями, статуи, обломки колонн, монеты, печати, орудия, посуда и всякие домашние вещи древних римлян. Тут же и довольно богатая археологическая библиотека.
Находившись пешком до устали по лабиринту тёмных сводистых улиц и тесных баварчиков, мы зашли в знакомую нашему немцу пивную – выпить хваленного им пильзенского пива. Там восседала среди благоговейно взиравших на неё посетителей недоступно-величественная, роскошная как Юнона, красавица немка, племянница хозяина, которая, как кажется, своим могучим бюстом и своим классическим профилем привлекала в эту скромную пивную и нашего венского немца, и всю остальную публику, гораздо больше, чем весьма сомнительный пильзенский нектар её почтенного дядюшки.
Когда мы, изрядно утомлённые, возвратились на морской берег, широкая, освещённая фонарями набережная была залита гуляющим народом. В открытой полукруглой бухте, отгороженной от моря справа искусственною каменной дамбою, а слева природною каменистою косою, качалось несколько новых судов, только что причаливших к ночи в гавань, а на маяке, торчавшем у самого конца косы, около небольшого австрийского укрепления, уже горел сигнальный огонь.
Мы сели на одну из скамеек бульвара и стали глазеть на продвигавшуюся мимо публику, беседуя со своим малосведущим немцем о Сполато и далматских славянах.
Славянства, увы, осталось очень мало в этом австрийско-итальянском городе, едва ли более, чем римских развалин времён Диоклетиана, по крайней мере, на первый взгляд. Конечно, названия улиц и надписи вывесок писаны здесь не только по-итальянски, но и по-славянски, хотя теми же латинскими буквами; конечно, вы слышите здесь на каждом шагу славянскую речь; но уже весь строй здешней жизни, все нравы и обычаи здешних жителей до того похожи на жизнь и обычаи прибрежных городов Италии и остальной западной Европы, что странно было бы даже и отыскивать в них каких-нибудь характерных следов славянства. Славянство и здесь, как в Заре, ушло в глубь страны, в горные деревни и глухие хутора, хотя и туда проведена теперь железная артерия от Сполато до Книна, по которой западно-европейское влияние проникает мало-помалу и в деревенскую жизнь далматинца. Сполато уже давно, ещё бывши славянским Сплетом, сослужило далматинскому славянству роковую службу, сделавшись средоточием латинства и религиозного, и политического. В IХ-м веке, когда господствовавшие в Далмации франки довели своею жестокостью до восстания этот добровольно подчинившийся им народ, когда, по выражению императора Константина Багрянородного, "франки даже грудных младенцев убивали и бросали на съедение псам", Терпимир, правивший в это время далматскими хорватами, всё-таки не хотел разрывать ни с римскою церковью, ни с западной римской империей, и признавая, хотя бы только в теории, политическую власть над Далмациею франкского короля Лотария, особенно старался усилить значение сплетской, или солинской, церкви, этого главного тогда редута папизма и латинства на берегах Балканского полуострова. Сохранилась грамота Терпимира, писанная этим славянским князем уже на латинском, а не на родном языке, в которой Терпимир обеспечивает обширными землями, жатвами и десятинными сборами церковь Салоцы, древней столицы Далмации, которая называлась славянами Солин, и из которой, после разрушения её, митрополия была перенесена с прежним титулом салонской церкви в соседний Сплет. Хотя и на короткое время греко-восточная церковь опять привлекла к себе далматских хорватов под влиянием проповеди Кирилла и Мефодия, но эта связь с Грецией постоянно порывалась настойчивыми усилиями папства и городских жителей Далмации, говоривших латинским языком и проникнутых преданиями Рима. Наконец, в 492 году так называемый сплетений собор окончательно решил поглощение далматской церкви Римом.
Сплет и другие старые римские города составляли тогда из себя независимые общины и постоянно вносили раздор в жившее кругом славянское население, то по поводу избрания в епископы и священники славянина, а не латина, то по поводу желания славян совершать богослужение в славянских городах и сёлах на славянском, а не на латинском языке, как этого требовало духовенство, по большей части латинское. Чтобы положить конец этим непрекращавшимся распрям, тогдашний князь хорватский Томислав обратился к папе Иоанну X, который и прислал двух итальянских епископов "с медоточными своими письмами", как выражается летописец, устроить порядок в далматской церкви. В послании к архиепископу сплетскому и епископам сплетской митрополии папа укорял далматинские духовные власти, что в их епархии "множится другое учение, которого мы не обретаем в св. книгах", именно, "учение Мефеодиево", и увещевал их "за одно с нашими епископами Иоанном и Львом всё исправить в земле славянской, дабы в ней совершалось священное служение по обычаю римской церкви, то есть на латинском, а не на чужом, ибо сын не должен говорить и знать другого, как то, чему учит его отец".
"Кто, будучи таким особливым чадом римской церкви, как вы, станет иметь охоту на варварском, или славянском языке возносить жертву Богу?" – говорил между прочим папа в своём послании.
Присланные легаты собрали в Сплете "епископов и судей, составили торжественный собор", который определил, чтобы ни один епископ в сплетской митрополии "не смел поставлять в какой бы то ни было священный сан кого-либо служащего на славянском языке".
Со сплетского собора начинается постепенное отчуждение далматинских славян от судеб сербов, болгар и остального православного славянства.