[3]
Благодарность зиждителю Міріадъ за благость и состраданіе къ людямъ! Три чудесныя сестры посланы имъ украсить и усладить міръ: безъ нихъ онъ бы былъ пустыня и безъ пѣнія катился бы по своему пути. Дружнѣе, союзнѣе сдвинемъ наши желанія и первый кубокъ за здравіе скульптуры!
[4]Чувственная, прекрасная, она прежде всего посѣтила землю. Она мгновенное явленіе. Она оставшійся слѣдъ того народа, который весь заключился въ ней, со всемъ своимъ духомъ и жизнію. Она ясный призракъ того свѣтлаго, Греческаго міра, который ушелъ отъ насъ въ глубокое удаленіе вѣковъ, скрылся уже туманомъ и до котораго достигаетъ одна только мысль поэта. Міръ, увитый виноградными гроздіями и масличными лозами, гармоническимъ вымысломъ и роскошнымъ язычеством; міръ, несущійся въ стройной пляскѣ, при звукѣ тимпановъ, въ порывѣ Вакхическихъ движеній, гдѣ чувство красоты проникло всюду: въ хижину бѣдняка, подъ вѣтви платана, подъ мраморъ колонъ, на площадь, кипящую живымъ, своенравнымъ народомъ, въ рельевъ украшающій чашу пиршества, изображающій всю вьющуюся вереницу граціозной миѳологіи, гдѣ изъ пѣны волнъ стыдливо выходитъ богиня красоты, тритоны несутся, ударяя въ ладони, Посейдонъ выходитъ изъ глубины своей прекрасной стихіи серебренный и бѣлый, міръ, гдѣ вся религія заключилась въ красотѣ, въ красотѣ человѣческой, въ богоподобной красотѣ
[5]женщины; — этотъ міръ весь остался въ ней, въ этой нѣжной скульптурѣ; ничто кромѣ её не могло такъ живо выразить его свѣтлое существованіе. Бѣлая, млечная, дышущая въ прозрачномъ мраморѣ красотой, нѣгой и сладострастіемъ, она сохранила одну идею, одну мысль: красоту, гордую красоту человѣка. Въ какомъ бы ни было пылу страсти, въ какомъ бы ни было сильномъ порывѣ, но всегда въ ней человѣкъ является прекраснымъ, гордымъ и вольно становится атлетическимъ, свободнымъ своимъ положеніемъ. Всё въ ней слилось въ красоту и чувственность: съ её страдающими группами не сливаешь страдающій вопль сердца, но, можно сказать, наслаждаешься самымъ ихъ страданіемъ; такъ чувство красоты пластической, спокойной пересиливаетъ въ ней стремленіе духа! Она никогда не выражала долгаго глубокаго чувства, она создавала только быстрыя движенія: свирѣпый гнѣвъ, мгновенный вопль страданія, ужасъ, испугъ при внезапности, слёзы, гордость и презрѣніе и наконецъ красоту, погружённую саму въ себя. Она обращаетъ всѣ чувства зрителя въ одно наслажденіе, въ наслажденіе спокойное, ведущее
[6]за собою нѣгу и самодовольство языческаго міра. Въ ней нѣтъ тѣхъ тайныхъ, безпредѣльныхъ чувствъ, которые влекутъ за собою безконечные мечтанія. Въ ней не прочитаешь всей долгой, исполненной потрясеній и переворотовъ жизни. Она прекрасна, мгновенна, какъ красавица, глянувшая въ зеркало, усмѣхнувшаяся, видя своё изображеніе и уже бѣгущая, влача съ торжествомъ за собою толпу гордыхъ юношей. Она очаровательна, какъ жизнь, какъ міръ, какъ чувственная красота, которой она служитъ алтарёмъ. Она родилась вмѣстѣ съ языческимъ, ясно образовавшимся міромъ, выразила его — и умерла вмѣстѣ съ нимъ. Напрасно хотѣли изобразить ею высокія явленія Христіанства, она также отдѣлялась отъ него, какъ самая языческая вѣра. Никогда возвышенныя, стремительныя мысли не могли улечься на ея мраморной сладострастной наружности. Они поглощались въ ней чувственностью.
Не таковы двѣ сестры ея живопись и музыка, которыхъ Христіанство воздвигнуло изъ ничтожества и превратило въ исполинское. Его порывомъ они развились и исторгнулись изъ границъ чувственнаго міра.
[7]
Мнѣ жаль моей мраморно-облачной скульптуры! Но… свѣтлѣе сіяй, покалъ мой, въ моей смиренной кельѣ и да здравствуетъ живопись! Возвышенная, прекрасная, какъ осень въ богатомъ своёмъ убранствѣ мелькающая сквозь переплётъ окна увитаго виноградомъ, смиренная и обширная какъ вселенная, яркая музыка очей — ты прекрасна! Никогда скульптура не смѣла выразить твоихъ небесныхъ откровеній. Никогда не были разлиты по ней тѣ тонкія, тѣ таинственно-земныя черты, вглядываясь въ которыя слышишь, какъ наполняетъ душу небо, и чувствуешь невыразимое. Вотъ мелькаютъ, какъ въ облачномъ туманѣ длинныя галереи, гдѣ изъ старинныхъ позолоченныхъ рамъ выказываешь ты себя живую и тёмную отъ неумолимаго времени, и передъ тобою стоитъ, сложивши на крестъ руки, безмолвный зритель; и уже нѣтъ въ его лицѣ наслажденія, взоръ его дышетъ наслажденіемъ не здѣшнимъ Ты не была выраженіемъ жизни какой-нибудь націи; нѣтъ, ты была выше: ты была выраженіемъ всего того, что имѣетъ таинственно-высокій міръ Христіанскій. Взгляните на неё задумчивую, опустившую на руку прекрасную
[8]свою голову: какъ вдохновененъ и дологъ ясный взоръ ея! Она не схватываетъ одного только быстраго мгновенія, какое выражаетъ мраморъ; она длитъ это мгновеніе, она продолжаетъ жизнь за границы чувственнаго, она похищаетъ явленія изъ другаго безграничнаго міра, для названія которыхъ нѣтъ словъ. Всё неопредѣлённое, что не въ силахъ выразить мраморъ, рассѣкаемый могучимъ молотомъ скульптора, опредѣляется вдохновенною ея кистью. Она также выражаетъ страсти, понятныя всякому, но чувственность уже не такъ властвуетъ въ нихъ; духовное невольно проникаетъ всё. Страданіе выражается живѣе и вызываетъ состраданіе и вся она требуетъ сочувствія, а не наслажденія. Она берётъ уже не одного человѣка, ея границы ширѣ: она заключаетъ въ себѣ весь міръ, всѣ прекрасные явленія, окружающіе человѣка, въ ея власти; вся тайная гармонія и связь человѣка съ природою въ ней одной. Она соединяетъ чувственное съ духовнымъ.
Но сильнѣе шипи, третій покалъ мой! Ярче сверкай и брызгай по золотымъ краямъ его, звонкая пѣна, — ты сверкаешь въ честь музыки. Она восторженнѣе, она стремительнѣе
[9]обѣихъ сестёръ своихъ. Она вся порывъ; она вдругъ за однимъ разомъ отрываетъ человѣка отъ земли его, оглушаетъ его громомъ могущихъ звуковъ и разомъ погружаетъ его въ свой міръ. Она властительно ударяетъ, какъ по клавишамъ, по его нервамъ, по всему его существованію и обращаетъ его въ одинъ трепетъ. Онъ уже не наслаждается, онъ не сострадаетъ, онъ самъ превращается въ страданіе; душа его не созерцаетъ непостижимаго явленія, но сама живётъ, живётъ своею жизнію, живётъ порывно, сокрушительно, мятежно. Невидимая, сладкогласная она проникла весь міръ, развилась и дышетъ въ тысячи разныхъ образовъ. Она томительна и мятежна; но могущественнѣй и восторженнѣй подъ безконечными, тёмными сводами катедраля, гдѣ тысячи поверженныхъ на колѣни молельщиковъ стремитъ она въ одно согласное движеніе, обнажаетъ до глубины сердечныя ихъ помышленія, кружитъ и несётся съ ними горѣ, оставляя послѣ себя долгое безмолвіе и долго исчезающій звукъ трепещущій въ углубленіи остроконечной башни.
[10]
Какъ сравнить васъ между собою, три прекрасныя царицы міра? Чувственная, плѣнительная скульптура внушаетъ наслажденіе, живопись тихой восторгъ и мечтаніе, музыка страсть и смятеніе души; разсматривая мраморное произведеніе скульптуры, духъ невольно погружается въ упоеніе. Разсматривая произведеніе живописи, онъ превращается въ созерцаніе; слыша музыку, въ болѣзненный вопль, какъ бы душою овладѣло только одно желаніе вырваться изъ тѣла. Она наша! она принадлежность новаго міра! Она осталась намъ, когда оставили насъ и скульптура и живопись и зодчество. Никогда не жаждали мы такъ порывовъ, воздвигающихъ духъ, какъ въ нынѣшнее время, когда наступаетъ на насъ и давитъ вся дробь прихотей и наслажденій, надъ выдумками которыхъ ломаетъ голову нашъ XIX вѣкъ. Всё составляетъ заговоръ противъ насъ; вся эта соблазнительная цѣпь утончённыхъ изобрѣтеній роскоши сильнѣе и сильнѣе порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждемъ спасти нашу бѣдную душу, убѣжать отъ этихъ страшныхъ обольстителей и бросились въ музыку.
[11]О будь же нашимъ хранителемъ, спасителемъ музыка! Не оставляй насъ! буди чаше наши меркантильныя души! ударяй рѣзче своими звуками по дремлющимъ нашимъ чувствамъ! Волнуй, разрывай ихъ, и гони, хотя на мгновеніе этотъ холодно-ужасный эгоизмъ, силящійся овладѣть нашимъ міромъ. Пусть при могущественномъ ударѣ смычка твоего, смятённая душа грабителя почувствуетъ хотя на мигъ угрызеніе совѣсти, спекуляторъ растеряетъ свои расчёты, безстыдство и наглость невольно выронитъ слезу предъ созданіемъ таланта. О не оставляй насъ божество наше! Великій Зиждитель міра повергъ насъ въ нѣмѣющее безмолвіе своею глубокою мудростью: Дикому, ещё не развернувшемуся человѣку онъ уже вдвинулъ мысль о зодчествѣ. Простыми, безъ помощи механизма, силами, онъ ворочаетъ гранитную гору, высокимъ обрывомъ громоздитъ её къ небу и повергается ницъ передъ безобразнымъ ея величіемъ. Древнему, ясному, чувственному міру послалъ онъ прекрасную скульптуру, принёсшую чистую, стыдливую красоту — и весь древній міръ обратился въ фиміамъ красотѣ. Эстетическое
[12]чувство красоты слило его въ одну гармонію и удержало отъ грубыхъ наслажденій. Вѣкамъ неспокойнымъ и тёмнымъ, гдѣ часто сила и неправда торжествовали, гдѣ демонъ суевѣрія и нетерпимости изгонялъ всё радужное въ жизни далъ онъ вдохновенную живопись, показавшую міру неземныя явленія, небесныя наслажденія угодниковъ. Но въ нашъ юный и дряхлый вѣкъ ниспослалъ онъ могущественную музыку, стремительно обращать насъ къ нему. Но если и музыка насъ оставитъ, что будетъ тогда съ нашимъ міромъ?
