Скуки ради (Герцен)/IX
И вот мы опять несемся, поправивши и укрепивши наши пищеварения и кровотворения, в обратный путь, и я с ужасом думаю, что в Лионе придется расстаться с доктором: он поедет направо, я — налево. Со мной целая тетрадь, в которую я внес половину его рассказов и, главное, его подстрочных замечаний к ним. Со временем и я издам «Слышанное и незабытое, записанное и напечатанное — из воспоминаний другого».
— Вы зачем это записывали? — спросил доктор.
— Такая мода теперь у нас. С тех пор, как суд из письменного сделался словесным, мы все словесное записываем.
— И печатаете потом?
— Отчасти, отобравши плевелы.
— Какая же польза от этого? Совсем не нужно печатать так много.
— Все для исправления нравов.
— Книгами-то! Хорошо выдумали. Во-первых, книг никто не читает.
— А во-вторых, любезный доктор, книг читают очень много.
— Ну, то есть «никто» в пропорции к вовсе неграмотному большинству, к большинству едва грамотному и к большинству грамотному, но не берущему никаких книг в руки, кроме приходо-расходных. А во-вторых, хотел я сказать, людей совсем не надобно исправлять и переиначивать. Оно же и не удается никогда. Умнее станут, — сами кое в чем поисправятся, хотя все же останутся людьми, а так с чего же? Для удовольствия моралистов? И то нет. Начни люди в самом деле исправляться, моралисты первые останутся в дураках, кого же тогда исправлять?
— Отчего же вы не можете допустить, что иной раз человек, просто жалея других, любя их, старается их исправить по крайнему разумению?
— Мудрено что-то. Не спрашивая человека, хочет ли он, может ли он измениться, говорят ему: видишь, мол, какой ты негодяй, тебе надобно сделаться вот таким отличным, как я, развившийся под другими условиями, в другом нравственном климате, в другом историческом кряже, достигай же до меня, и когда достигнешь, я тебя в награду назову меньшим братом, и притом братом бескорыстным, титулярным, потому что наследством я буду все-таки пользоваться один. Хороша любовь! Животных люди считают больше посторонними или уж очень дальними родственниками и с ними умнее обходятся или просто-напросто их едят или пользуются их глупостью, не стараясь исказить их самобытности и характера, я скорее признавая его. Иногда берут крутые меры, когда звери на вас смотрят, как мы на них, и принимают нас тоже за съестной припас, но вообще откровенно пользуются их особенностями и кабалят их в свою крепостную работу. Весь прием не тот. От лошади мы требуем, чтоб она была хорошей лошадью, и вовсе не стремимся стереть ее характер, воспитывая в ней ее общеживотную натуру и стараясь из нее сначала образовать хорошего звери вообще, а потом ее специальность. Немцу же или англичанину толкуют, что он прежде всего человек, он и старается с самого начала не походить на себя. Животных мы наблюдаем, а людям все внушаем, ну, и выходит вздор. Примеры на всяком шагу. Мы знаем, что кошка личной собственности не признает, авторитетов — еще меньше, что она ни к полицейским должностям, ни к военной дисциплине собачьей страсти не имеет, и не ходим с ней на охоту, не ставим ее сторожем при вещах, квартальным при стаде, а, напротив, соглашая ее эгоистические вкусы с нашей потребностью, предоставляем ей удовольствие охотиться по мышам которые нам почему-то всегда мешают. Отчего же никто не исправляет кошки, не прививает ей голубиных добродетелей, не внушает ей любви к мышам и птицам, не внушает даже военного духа, вследствие которого загрызть мышей должно, но есть унизительно, а следует после сраженья набрать побольше мышиных трупов и зарыть в яму…
— Ха-ха-ха! Я, доктор, и это запишу.
— И это будет так же бесполезно, разве для препровождения времени.
— Вы мне напоминаете одного нашего генерала, который, рассуждая о революционных движениях тысяча восемьсот сорок восьмого года, говорил, что, по его мнению, вся эта кутерьма была сделана для «изощрения в стиле журналистов».
— Не помните ли вы его фамилию?
— Нет.
— Экая досада, я записал бы ее. Это — умнейший генерал у вас после Суворова; а вы хотели над ним посмеяться!
— Нет пророка в своем отечестве!
— Lyon Perrache — Lyon Perrache! Les voyageurs pour Amberieux Culos, ligne de Chambery, ligne da Geneve — changement de voiture. Les voyageurs de l’Еxpresse Marseille — Lyon continuent immediatement[1].
Я вышел из кареты; люди выгружали багаж. Я подошел еще раз к окну: доктор протянул обе ноги на мое место и повязал себе на голову фуляр.
Экспресс двинулся.
Досадно, запрут меня теперь в ящик с какими-нибудь часовщиками из Шо-де-Фона или с лионскими комми, «работающими в шелках», или, чего боже сохрани, с путешествующими дамами, которые закроют все окна, займут все места необычайным количеством ручного добра, который они таскают с собой…
…С тех пор как поднялся вопрос об освобождении женщин от супружеской зависимости, они вовсе не крепки дома и ужасно легко отрываются от «ложа и стола», как выражается римское право. Встреч они никаких не боятся, мы их боимся. Сама природа, кажется мне, споспешествует к уравнению прекрасного пола с просто полом; Швейцария, например, окружает, по крайней мере, городскую часть женского населения каким-то нимбом, удаляющим всякую опасность временного перемирия и entente cordiale[2] между враждебными станами.
Я заметил это (в другой форме) ехавшему со мной члену женевского Большого совета. Он не то чтоб очень доволен был моим замечанием и совершенно неожиданно возразил:
— Но зато, как они свежи.
В этом неоспоримом достоинстве устриц и сливочного масла искал он облегчающей причины.