Русские повести XIX века 40-50-х годов. Том второй
М., ГИХЛ, 1852
Лет двадцать тому назад в мирном городке Б. (не знаю, каков-то он теперь: судьба давно сорвала меня с его благословенной почвы и унесла вдаль) не существовало, я думаю, ни одного обывателя, которому не был бы известен хоть по имени Трофим Смекалов.
Это, впрочем, и неудивительно: все жители были там наперечет; да и городок-то весь лежал как на ладони: в какую улицу ни заверни — поле видно.
Справедливо говорит Карамзин, что и «лапландец, рожденный почти в гробе природы, несмотря на то, любит хладный мрак земли своей». Спросили бы вы любого из старожилов городка Б., доволен ли он местом своего жительства… Каждый, наверно, ответил бы вам, что нет на всей поверхности земного шара более приютного, более привольного уголка.
И не прав ли был бы он с своей точки зрения?
Дальше пятидесяти, много ста верст за чертой города не бывала его ветшающая в сарае бричка, а следовательно, не бывал и он сам; то, что видел он за пятьдесят и за сто верст от своей родины, не могло затмить в его глазах достоинств ее, и возвращался он домой с радостным биением сердца. Здесь он вырос, здесь, может статься, был впервые влюблен, здесь женился, здесь родились его дети, которым (как знать!) придется, может быть, повторить тихую жизнь отца с немногими изменениями.
Каждый знал здесь каждого, каждый принимал участие в каждом. Разумеется, не все то, что знал один про другого, делало этому другому честь, так же как не всякое участие и здесь отличалось бескорыстием; но — где же нет темных сторон?
А как умели веселиться в городке Б.! Я готов дать руку на отсечение, что на столичном бале, при ослепительном сиянии тысячи свеч, под очаровательные звуки многочисленного оркестра, никто не танцовал с такой беспечной веселостью, как танцовали, при скудном свете десятка сальных свеч, под визгливое пенье единственной скрипки, наши семь дам и три с половиной кавалера. За половину я считаю сына заседателя Шестипалова — Ванюшу, тогда еще малолетнего: теперь он и сам, пожалуй, заседателем.
Виртуоз, напиливавший на скрипке кадрили и вальсы, матрадуры и экосезы, был Трофим Смекалов, к которому пора возвратиться после объяснительного вступления.
Часто, глядя на сухопарую, сутуловатую фигуру этого скрипача, одетую в синий нанковый кафтанчик с коротеньким лифом, на его худое лицо, усердно потеющее над темной декой скрипки, на его костлявые пальцы, так ловко перебегающие по грифу, часто думал я:
«Какую важную роль определила тебе судьба, Трофим Смекалов, поместив тебя в городке В.! Кто придал бы без тебя столько живости и веселости этой молодежи?.. Взгляни на светлые лица барышень и юношей, порхающих под звуки, извлекаемые тобой из верного инструмента, и прочитай на этих светлых лицах бессознательную благодарность тебе! Вот лучшая награда твоей старательности!»
Но Трофим не поднимал глаз на танцующих и все старательней и старательней пилил свою скрипку: казалось, подбородок его продавит деку, смычок перережет струны. Даже в краткие промежутки, когда барышни, сделав книксены своим кавалерам (у кого был, конечно, кавалер), обмахивались носовыми платочками и спешили выпить по стакану холодной воды, а кавалеры удалялись в соседнюю комнату затянуться трубочкой, даже в эти промежутки скрипач не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него.
Сняв нагар со свечи, Трофим брал с пюпитра клетчатый бумажный платок и вытирал им сначала задок скрипки, потом лицо свое, начиная с морщинистого лба, сливавшегося с желтоватой лысинкой, и кончая острым подбородком.
После этого скрипка снова ущемлялась между высоким и жестким галстуком и бородой музыканта, и он, сверкнув на мгновенье своими маленькими глазками, которые тотчас же скрывались опять под сень темных век, говорил отрывисто, тоненьким голоском, тому, кто стоял или сидел ближе всех к нему:
— Что теперича?
— Матрадуру!
Трофим вытягивал кверху руку со смычком, чтоб освободить кисть ее от обшлага, потом брал три приличные тону пьесы аккорда — и скромная зала оглашалась игривыми звуками матрадуры, веселого танца, уже исчезшего в бездне всепоглощающего времени, как, впрочем, исчезает в ней и все земное — будь это веселый танец или горькая слеза.
Часто я думал также:
«Человек смертен… Что будут делать все эти ноги, так бойко вырабатывающие разные мудреные па, когда и тебе, Трофим Смекалов, придет черед покинуть сей бренный мир? Кто будет наигрывать этим семи дамам и трем с половиной кавалерам кадрили, вальсы и прочее, когда осиротеет твоя скрипка? Кто заменит тебя для городка Б.?»
Боже мой! Думая эту печальную думу, я все-таки не воображал, что близка пора, когда городок Б. утратит Трофима Смекалова. Но даже и не мог я вообразить, что последнее время жизни этого тихого и спокойного виртуоза будет жертвою неожиданных треволнений, которые ускорят его кончину.
Отец Трофима, некогда крепостной человек одного из б--ских помещиков, был тоже скрипач не последнего разбора.
Владелец его, питая в душе своей благородную страсть к музыке, возымел когда-то намерение составить из своих людей небольшой оркестр и поэтому отправил в Москву на выучку трех дворовых мальчишек, в которых открыл каким-то образом музыкальные способности. Из числа этих трех отроков только в одном Матюшке можно было подозревать нечто подобное: он был постоянно вооружен каким-нибудь музыкальным инструментом — или медным варганом, или глиняной пикулькой, имеющею отдаленное сходство с уткой, или дудочкой, вырезанною из тростника. И точно, только один Матюшка, вернувшийся домой рослым Матвеем, оправдал господские надежды; два товарища его, при самом начале своего артистического образования, отбились от рук и были, как совершенно безнадежные дуботолки, возвращены в лоно барского двора.
Приезд Матвея в городок Б. был несказанно приятным событием для всех охотников потанцовать, потому что до той поры только в одном доме, именно у некоего Карпа Андреича, можно было отплясать кадрильку или экосезец под звуки разбитых клавикорд. Это был тогда единственный музыкальный инструмент в городе, как единственною музыкантшей была сестрица Карпа Андреича, старая дева, которая никогда не прилагала своих тощих перстов к помянутым клавикордам, не поломавшись по крайней мере с полчаса. К тому ж она играла только две пьесы: экосез, очень смахивающий на песенку: «Чижик, чижик, где ты был?», и какой-то монотонный вальс. Приходилось танцовать и кадрили и матрадуры под звуки «Чижика».
Итак, вы поймете, добрый читатель, радость всей б--ской молодежи при вести о прибытии из Москвы искусного скрипача.
Отправляя трех мальчишек в ученье, владетель их имел в виду не столько собственное удовольствие, сколько удовольствие общества, в котором он был одним из главных членов; поэтому, возвратясь на родину, Матвей поступил, так сказать, в общее владение.
Не проходило и недели, чтоб Матвей не являлся к барину своему со словами:
— Позвольте, сударь, отлучиться на нонешний вечер, звали на скрипке играть.
— Кто?
Матвей отвечал, кто, и обыкновенно прибавлял, что приказано просить и «их милость» — чаю откушать.
— Иди, братец, иди! — говорил барин и, дав Матвею выйти вон, принимался с радостной усмешкой потирать руками.
На следующее утро скрипач был обязан явиться к своему господину с рапортом о полученном накануне вознаграждении.
Maximum этого вознаграждения была красненькая ассигнация (за свадебные и тому подобные торжественные вечера), самая обыкновенная плата — целковый, minimum — полтинник.
В первом и втором случаях барин говорил обыкновенно:
— Ладно, братец, ладно. Копи денежку — пригодится.
— Вашей, сударь, милостью, — отвечал, кланяясь, Матвей, — не пропадем.
В последнем случае, то есть при получении Матвеем полтинника, барин замечал:
— Маловато; поскупились.
Но Матвей не роптал.
— Ничего, сударь, — говорил он, так же кланяясь: — много благодарны и на этом.
Заботясь о благосостоянии своего музыканта, барин женил его на доброй девке Маланье. Маланья родила Матвею сына Трофима, которому барин сам вызвался быть крестным отцом. При этом случае Матвей за свое искусство и за верность получил отпускную себе и своей семье.
Матвей не чуждался чарки, но испивал очень умеренно и был хороший семьянин: любил жену и сына и откладывал для них в особую кубышку излишки своих маленьких доходов. По смерти барина своего и благодетеля он обзавелся и домком: приобрел на краю города, у самой заставы, избушку о трех окошках и поселился там.
Маланья (на новом месте стали, как и следовало, звать ее Маланьей Петровной или, еще почтительнее, просто Петровной) славно устроила хозяйство: завела двух коров и целый двор кур, в видах увеличения мужниных доходов.
— Пустилась баба в торговлю, — говорил Матвей. — Ничего, дело доброе!
Не все молоко, не все масло шли в продажу; не все куры и цыплята откармливались для чужого рта: было чем полакомиться и самим и сынишке. И немало уплетал сынишка разных сдобных лепешек да ватрушек, и не обходилось ни одного праздника без того, чтобы Троша не съел двух-трех огромных кусков жирного курника с яйцами. Тем не менее мальчуган не походил на хорошо кормленного: ножонки тоненькие, брюха нет, в лице хоть бы кровинка. Мать приписывала эту худобу тому обстоятельству, что Трофим, когда ему еще и полугода не минуло, брякнулся однажды из колыбели на пол — да так, что не пикнул и не дышал с полсуток.
Несмотря, однако, на этот ушиб, Трофим был полным наследником музыкальных способностей отца. Только что начал он ходить, как уже вооружался двумя палочками, одну упирал себе в плечо, словно скрипку, а другою водил до ней, как смычком, и при этом мычал и мурлыкал, подражая звукам скрипки. Когда же Матвей брался за свой инструмент, мальчик, вытянув худенькую шею и подняв на отца внимательные глаза, казалось, не проронил ни одной нотки, и ничем не отвлекли бы вы его в это время из комнаты — даже белым пряником, имеющим вид коня с золотой гривой или петуха с золотым гребешком.
— Тата! — просил он часто отца. — Дай мне склипку! Я поигляю.
— Погоди, брат, погоди, — отвечал Матвей, гладя ребенка по голове: — вот вырастешь, тогда и будешь играть. Сам учить стану.
— Дай тепель!
— Теперь на палочке играй: где еще тебе на скрипке играть? Вон ручонки-то какие! Этакую махину и не сдержишь.
Матвею очень желалось приобресть для сына детскую скрипку, но такой не нашлось в городке, и потому, когда Трофиму минуло семь лет от роду, отец принялся учить его играть на своей скрипке, на большой. Мальчик оказывал, по словам Матвея, большое понятие, хотя во время уроков приходилось учителю сажать ученика к себе на колени и постоянно придерживать и скрипку и смычок, чтоб они не валились у него из рук.
Пятнадцати лет мальчик преисправно разбирал ноты и напиливал на скрипке большую часть незамысловатых пьес, составлявших скудный репертуар Матвея. Maланья не могла нарадоваться успехам Трофима, а Матвей с каждым днем все более и более сожалел, что нет у него для сына другой скрипки, уж не маленькой.
— Вот бы мы показали себя, Трофим, — говорил он: — я приму, а ты секунду. Какой хочешь оркестр заткнули бы за пояс. Ну, да погоди же!.. Будет и на нашей улице праздник. Вот поедет Иван Фомич на макарьевскую ярмонку… благо, деньжонки есть у меня теперича залишние… пускай купит тебе скрипицу.
Ивану Фомичу, торговавшему в городке Б. разными галантерейными вещами, не пришлось, однакож, покупать на макарьевской ярмонке скрипку, потому что еще до отъезда его отец Трофима внезапно умер.
С этого времени, наследовав от родителя старую скрипку, к звукам которой так привыкло б--ское общество, Трофим занял и место, которое оставалось вакантным за смертью Матвея, место, сохраненное и Трофимом, подобно отцу его, до самой смерти.
Не более как через год танцующая молодежь городка, сначала изъявлявшая сильные сомнения в способностях нового музыканта, стала гласно сознаваться в своей ошибке и утверждать, что Трофим Смекалов далеко превзошел в деле искусства своего отца и предшественника. И точно, никогда Матвею и в голову не приходило украшать играемые им вальсы, матрадуры и другие приятные штуки такими фиоритурками, трельками и иными фигурками, какие решался выделывать на скрипке своей Трофим.
Это было только началом, опытом. Впоследствии Трофим стал варьировать пьесы своего репертуара и, наконец, сочинять сам. Особенно известен был сочиненный им польский, которым обыкновенно и открывались скромные, но веселые балики городка Б.
Трофим страстно любил свое искусство. Без скрипки едва ли было возможно для него счастье на свете. Каждую свободную минуту посвящал он музыке: или играл, или переписывал свои ноты, всякий раз изменяя в них что-нибудь; а свободных минут, или, лучше сказать, часов, было у него вдоволь: о доме, о хозяйстве хлопотала его мать, бодрая женщина, которая не казалась еще старухой, когда хилый сын ее глядел уже совершенным стариком, которой пришлось и пережить его.
Петровне крепко желалось понянчить внучат; но она никак не сумела женить Трофима.
— Вот у меня жена! — говорил он нередко, прерывая жалобы матери на его одинокое житье-бытье. — Вот она!
И Трофим вытаскивал из суконного мешка свою милую скрипку.
— Э-эх, родной! — начинала мать. — Все это ладно; только все-таки…
Но тут обыкновенно кончалось ее возражение, потому что Трофим упирал подбородок в скрипку, и смычок его тихо скользил по струне, запевая любимую песню Петровны — «Лучинушку». Петровна прикладывала правую ладонь к щеке, возводила на сына вдруг подернувшиеся слезой глаза и готова была слушать хоть целый век.
Я уже сказал, что последнее время жизни нашего виртуоза было отравлено горем. Это горе пришло так неожиданно, было так тяжко и так ново для Трофима Смекалова, который, проживя на свете сорок два года, знал жизнь только по ее светлым сторонам, что трудно было не пасть под его бременем.
Однажды летним вечером Смекалов, со своею скрипкой подмышкой, спокойно возвращался домой от исправника, который, по случаю собравшихся у него гостей, позвал скрипача сыграть этим гостям два вальса, две кадрили и один экосез.
Было еще не поздно — всего часов одиннадцать; вечер был удивительно хорош, и потому Трофим не торопился под свою кровлю. Он шел тихо; поглядывал на чистое небо, высоко голубевшее, где весело мигали звезды и стоял полный месяц, изредка серебря дружелюбным сиянием проносящееся под ним белое волокнистое облачко; поглядывал и по сторонам, на маленькие домики, мирно уснувшие в зеленой тени садов и садиков, веявших на улицу ароматом и прохладой. Только кой-где густую сонную листву пронизывала дрожащим лучом мигающая, как звездочка, искра: лампада ли то теплилась перед иконой, свеча ли догорала у чьей постели. Воздух был свеж, дыша еще влагой недавней росы; глубокая тишина только изредка нарушалась каким-нибудь отдаленным звуком, который казался особенно резким: то собака где-то тявкнула, то калитка скрипнула.
Вдруг до ушей Трофима донеслась длинная нота, взятая на каком-то струнном инструменте, как будто на скрипке, и Трофим весь превратился в слух. Он даже остановился, выжидая, что будет дальше, и соображая, откуда мог взяться этот звук.
Секунды три-четыре спустя раздалась еще нота, за нею другая, третья — и Трофим уже не шел, а бежал к краю улицы, потому что ясно оттуда неслись чудные, никогда не слыханные им звуки какой-то чудодейственной скрипки, звуки столь свежие и чистые, будто и они, как оглашаемый ими воздух, были омыты ночною росой.
Пораженный этою неожиданной музыкой, скрипач остановился, наконец, у одного из маленьких домиков и оперся обоими локтями, не боясь раздавить стиснутую подмышкой скрипку, на деревянные балясинки, ограждавшие разбитый перед домом цветник. Если б светлый месяц не спрятался за трубой домика, облив густою тенью и цветник, и его загородку, и даже половину улицы, то он увидал бы на лице Трофима Смекалова выражение высокого восторга и в то же время какой-то сладостной тоски. Губы его дрожали, и на глаза навертывались слезы.
«Боже мой! Что это такое?» — думал Трофим и не мог ответить себе, что бы это такое было.
Знал он только, что в этом домике, на два окошка которого, завешенные зеленым коленкором, так пристально устремлены слезящиеся глаза его, раздается музыка, какая снилась ему только в несбыточных (или и они могут сбываться?) грезах; знал он только, что из той скрипки, которая двигала в этот вечер несколько танцующих пар в доме исправника, никакой смычок не извлечет таких мелодических, то тихо ласкающих, то пронзающих сердце звуков… И что такое поет эта волшебная скрипка? Это не матрадура, не вальс, даже не польский, не русская мелодия; это что-то такое — такое, чему Трофим Смекалов не знает названия, но что заставляет страстно болеть и ныть его сердце, что дыханье захватывает. Кто сложил такую дивную песню? И что за чародей вызывает из мертвого инструмента эти обдающие трепетом звуки?
Скрипка пела; из страстно тоскующего адажио она переходила в бурное аллегро… Казалось, сердце Трофима отвечало каждой ноте ее согласным биением; по жестким щекам музыканта, ему самому незаметно, скатывались одна за другой крупные горошины слез.
Всю ночь готов был Трофим стоять, облокотясь на забор у этого домика, мимо которого без внимания проходил он ежедневно, и не только всю ночь, но и весь день, который сменит ее, и опять всю ночь, последующую за этим днем, лишь бы только не смолкала эта чудная музыка.
Но она смолкла.
Трофим ждал. Вот слышит он, кто-то шагает по комнате; зеленые занавески окон слегка шевелятся. Вот как будто щелкнул ключ. Опять шаги. И снова все стихло.
Затаив дыхание, прислонился Трофим еще крепче к забору. Полуоткрытые губы его двигались, словно шепча: «Что же? Играй!» Но вдруг занавески потемнели, и тонкие черты света, обрисовывавшие их в окнах, погасли на зелени цветника.
Долго ли, коротко ли стоял и слушал Трофим Смекалов — этого он не мог бы сказать; если б в то время, как он поворотил в свой переулок, кто-нибудь спросил его, куда он идет, — он и на это не сумел бы дать ответа… Волшебная скрипка продолжала еще звучать в его ушах, и, направляясь к своему дому, он несколько раз останавливался: не заиграл ли опять неизвестный музыкант?
Придя домой, Трофим почти с презрением бросил на стул свою скрипку, с которою обыкновенно обращался очень учтиво и нежно. Он ни слова не промолвил матери, накрывавшей стол для ужина, сел в уголке и задумался.
— Садись за стол, Трофим, — сказала Петровна, неся миску щей.
— Ась? — отозвался Трофим, поднимая опущенную голову.
— Садись! Щи простынут.
— Я не стану ужинать.
— Что так?
— Не хочется.
— Э, полно! Гляди-ка, щи-то какие!
— Не стану.
— Да что с тобой?
— Ничего.
— Болит разве что?
— Голова болит.
— Похлебал бы горяченького-то: авось и лучше будет.
— Нет, не хочу; лягу спать.
— Как же это без ужина? И не уснешь, пожалуй.
— Усну. Прощай, матушка.
— Господь с тобой, мой родной!
Петровна поужинала одна.
После ужина, прибирая со стола, она увидала около него на стуле скрипку.
«Что это он? И скрипку-то не убрал к месту!» — заметила старуха, вешая заслуженный инструмент на издавна назначенный ему гвоздик.
Трофиму Смекалову плохо спалось в эту ночь, и первою мыслью его на следующее утро было — итти проведать, кто живет в домике, принадлежащем мещанину Колотушкину, и так восхитительно играет на такой восхитительной скрипке.
Петровна не могла не заметить, что Трофим чем-то сильно озабочен: он и одевался как-то особенно торопливо и не позавтракал как следует; но на все ее вопросы сын отвечал очень неудовлетворительно: говорил все, что «нужно» итти, что он «обещался» прийти, — и только; хотя, кажется, в деле, заставлявшем Трофима уходить из дому, не было ничего такого, что должно бы быть тайной для его матери.
Мещанил Колотушкин был горчайший пьяница и никогда не имел никаких сношений с Трофимом Смекаловым; это, однакож, не помешало скрипачу отправиться к нему — в надежде получить хоть кой-какие сведения о новом постояльце.
Но — увы! Хотя пора была и очень ранняя, а музыкант наш застал Колотушкина уже почти свалившимся с ног и не мог добиться от него путного слова.
Вот какой произошел между ними разговор:
— А я к тебе, Сидор Афанасьич, по дельцу.
— По какому?
— Да вот вчерась, идучи от исправника, слышал я — кто-то у тебя в доме на скрипочке поигрывал…
— А кому у меня… поигрывать?
— Как кому? Играл кто-то.
— Никто… не играл.
— Вот еще! Я слышал сам.
— Никто… не играл. Кому играть?
— Да если я тебе говорю, что сам слышал… Целый час под окном стоял.
— Некому… играть.
— Вот затростил одно: некому да некому играть! Ведь толком тебе сказано, что слышали.
— Ну, играл так играл! Может… и играл. Кто ему мешает… играть? Пускай играет!.. Не хочешь ли вот… выпить?.. А?.. А он пускай… играет? Что ему не играть?
— Да кто он такой? Хоть ты мне это скажи.
— Он-то?
— Ну да.
— Он-то?.. А… ну его совсем!.. Не замай!.. Пускай играет!.. Игра-ай!
Видя, что Тит азы твердит, Смекалов рассудил за лучшее удалиться.
Тихо шел он по двору из флигелишка пьяного хозяина, надеясь встретиться с кем-нибудь из домочадцев и расспросить о занимавшем все помышления его музыканте; но встретил только забредшего с улицы общипанного индейского петуха, который на всякое кряканье Колотушкина, слышанное на дворе, отвечал пыхтеньем, шипеньем и глупым криком, от которого трясся его багровый лоб.
Окна домика, в которые Трофиму хотелось заглянуть, были закрыты зелеными шторами: видно, новый жилец еще спал.
Воротился Трофим домой — воротился недовольный и хмурый. Пройдясь раза два по комнате, он по привычке остановился перед гвоздиком, на котором висела скрипка, и протянул было к ней руку; но вдруг лоб его еще более нахмурился, и он, ударив рукой по спинке стоявшего вблизи стула, словно хотел наказать руку за то, что она протянулась к скрипке, принялся опять расхаживать из угла в угол.
Петровна, видевшая из окна кухни, что сын возвратился, все ждала, что вот-вот заиграет он, как это всегда бывало по утрам; но она успела обчистить и изрезать десятка два картофеля, успела нарубить говядины для пирога, а дом все еще не огласился обычными звуками какого-нибудь польского или вальса. Старухе как будто чего-то недоставало при стряпне, и она, забыв, что молоко, поставленное на таган и начинавшее уже закипать, может все уйти, обтерла руки, опустила подоткнутое под пояс платье и вышла к сыну.
— Что, Трофим? Неможется, что ли, тебе? — спросила она, остановясь посредине комнаты, когда увидела пасмурную фигуру Трофима.
— Нет, — отвечал Трофим, продолжая ходить (и даже не взглянул на мать): — я ничего.
— А мне показалось, будто ты не по себе что-то. Не хочешь ли ты поесть чего-нибудь? Вчерась ведь не поужинавши лег.
Трофим отказался.
— Что это ты и на скрипочке-то не играл сегодня?
— Не играется.
— Что бы это такое случилось с ним? — шептала Петровна, возвращаясь к своим хозяйственным хлопотам (а молоко ушло-таки из кастрюльки).
Она долго думала да соображала; но думы и соображения ничего ей не объяснили, хотя и порядком повредили качеству приготовленных ею блюд: то пережарилось, другое не допеклось.
Между тем Трофим, устав ходить, присел к столу и начал перелистывать кучку своих нот. Это занятие еще более омрачило расположение его духа.
«Охота была тратить время на переписыванье всего этого! — думал он. — Что это такое?.. Разве музыка это?.. Можно ли назвать эту жалкую дрянь музыкой после того, что я слышал вчера?..»
И Трофим с досадой оттолкнул от себя свои тетради.
Он едва притронулся к обеду, что, разумеется, очень огорчило старуху, которая не переставала выспрашивать сына разными обиняками, но так и не добилась от него хоть сколько-нибудь удовлетворительного ответа.
Трофим и сам не знал, что с ним творится: он нигде места себе не находил — то сядет, то встанет, то ходить примется, то у окна стоит, в окно смотрит, а ничего не видит. После обеда брался он раза два за скрипку, вынимал ее из мешка и прикладывал к подбородку, но, проведя по ней смычком, снова оставлял. Звуки ее, до сих пор казавшиеся Трофиму нежными и приятными, теперь били его по ушам.
Наконец начало смеркаться, и Трофим ушел из дому.
Долго странствовал он из улицы в улицу, прежде чем совсем стемнело. Мимо колотушкинского дома прошел он два раза и видел в окне незнакомого человека, лет двадцати пяти, худощавого, с длинными черными волосами. При виде его у Трофима как будто сердце перевернулось: в нем вскипела страшная ненависть к этому молодому человеку, ненависть, к какой едва ли можно было предполагать способною его добрую душу. До этой поры он мучился только сознанием собственного ничтожества в деле искусства и желанием узнать, кто этот счастливец, обладающий такою неслыханною скрипкой и таким беспримерным даром; увидев же этого счастливца, он ощутил в себе злобную зависть.
Не скоро дождался Смекалов так нетерпеливо жданных звуков — не прежде, как все смолкло в городке и уснуло. И опять, прислонясь к загородке цветника, долго слушал он разнообразные, то кротко-нежные, то торжественно-громкие мелодии, носившиеся чистыми звуками в тихом воздухе и учащавшие биение сердца в его стесненной груди.
В одну из тех минут, когда сердце Трофима совсем замирало от наслаждения, он вдруг почувствовал прикосновенье чьей-то довольно тяжелой руки к своему плечу.
— Что, плохо играет? — спросил незнакомый голос.
Трофим вздрогнул и оглянулся. За ним стоял высокий мужчина без шапки, в длинном сюртуке.
— Плохо? А? — повторил он.
Наш скрипач хотел было отвечать ему невежливостью: коль сам, дескать, не смыслишь ничего, так хоть другим не мешай слушать! Но звуки скрипки смолкли на тихой, замирающей ноте.
— Кто это? — невольно спросил Трофим, обращаясь к заговорившему незнакомцу. — Кто играл?
— Барин мой.
— Твой барин?
— Он самый. А что? Хорошо?
— В первый раз такую игру слышу.
— Да ты и сам не маракуешь ли?
— Немножко.
— То-то и уставился так на окна-то. Я уж давно на тебя смотрю: сидел тут у ворот на скамейке.
— Какая у него скрипка?
— Известно какая — деревянная.
— Я не об том… я, то есть, хотел спросить — дорогаа скрипка?
— Думаю, не дешева.
— Хоть бы посмотреть на такую!.. Да откуда вы с барином-то?
— А тебе, примером, на что это знать?
— Да так… Больно мастер он играть-то; да и скрипка у него… ах, скрипка!
— Некогда мне толковать с тобой: надо пойти барина раздевать. Заходи завтра перед обедом: его дома не будет… я тебе, пожалуй, и скрипку-то покажу.
Идя домой, Трофим радовался, что завтра узнает кое-что о своем победителе в скрипичной игре, что чудодейственная скрипка будет в его руках, что он увидит ноты этой доселе незнакомой ему музыки; но дома он почувствовал опять ту тоску, которая мучила его целый день. Она долго не давала ему спать, и не раз из глаз его скатывались горькие слезы на ситцевую наволочку его жесткой подушки.
Наконец Трофим получил все желаемые сведения.
Молодой человек, так артистически играющий на скрипке, приехал в город на несколько дней по какому-то домашнему делу и, вероятно, потом уже не возвратится сюда; он учился в Петербурге и там известен как хороший музыкант; скрипку свою он везде возит с собой, но ноты у него остались дома; с собой нет ни листка, и он все играет наизусть.
Эти сведения навели было Трофима на мысль представиться приезжему музыканту, поговорить с ним, попросить его совета и прочее; но мысль эта так же скоро ушла из головы нашего скрипача, как и вошла в нее. С краской в лице думал он, что этим глубоко унизит себя; гордость, какой он до того времени не сознавал в себе, зашевелилась в его душе.
Слуга приезжего музыканта, по обещанию, показал Трофиму скрипку своего барина. Долго и со всех сторон рассматривал Трофим старый, неказистый инструмент и насилу решился попробовать его. Когда смычок тихо пошел по струнам, рука Смекалова, державшая гриф, задрожала, и он поспешил оставить скрипку: две-три ноты, протяжно ею спетые, казалось, вырвались из его собственного сердца — растерзанного, болеющего… Они потрясли все существо Трофима.
Торопливо простился он со слугой проезжего артиста.
— А к тебе приходил лакей от Саввы Петровича. — Этими словами встретила сына Петровна.
— Зачем?
— Зовут тебя вечером играть: гости, слышь, будут.
— Ну?
— Я сказала, что тебя теперь дома нет, а что вечером придешь.
— Я не пойду.
— Отчего?
— Не пойду, нездоров.
Петровна смотрела на сына с недоумением и чуть не со слезами на глазах.
— Э-эх, матушка! — сказал с досадой Трофим и принялся, понурив голову, шагать по комнате.
— Что ты, Трофим? Что, мой родной? — боязливо спросила Петровна и подгорюнилась.
— Нужно было тебе говорить, что я приду!
— Да почем же мне знать было, что ты не захочешь итти?
— Сказала бы лучше, чтоб лакей меня подождал.
— Не сердись ты, родной! Ведь это дело поправное: ну, я схожу — скажу, что тебе нельзя прийти…
Трофим остановился.
— И то, сходи-ка, матушка! Болен, мол, Трофим — не может играть.
Петровна постояла и помолчала.
— Да что это тебе, Трофим, вздумалось на себя клепать? — проговорила она, наконец, с расстановкой. — Что бы не пойти?
— Сказал я, так значит — нельзя!
И Трофим (чего с ним никогда не бывало) сердито топнул ногой.
— Не сердись, голубчик! — произнесла ласкательным тоном совершенно смущенная старуха. — Ну, нельзя так нельзя. Я только так, с простоты сказала. Сейчас пойду.
— Скажи, что руку ушиб.
— Ладно, сердечный, ладно.
Трофиму ни разу и на мысль не вспало, что он будет виною великого неудовольствия для молодежи, которая отправится в этот вечер к Савве Петровичу в чаянии полощить его негладкий пол. Одно только помнил наш скрипач, что у Саввы Петровича наверное будет приезжий музыкант, что ничем в свете, никакими миллионами не заставить его, Трофима Смекалова, играть перед этим приезжим.
Савва Петрович, впрочем, не удовлетворился вестью, принесенною ему Петровной, хотя на длинные расспрашиванья его, что и как, Петровна отвечала вполне удовлетворительно, не подав повода к сомнению. Раза три в течение дня присылал он дворового мальчишку справиться о здоровье Трофима.
Эти присылки еще более взволновали и без того страшно взволнованного скрипача. К вечеру он принялся просто, как говорится, и рвать и метать.
Мать не знала, что и делать. Ходит ее Трофим как растерянный, слова не промолвит толком, ничего не ест, не пьет, за скрипку и не берется, словно и вправду рука зашиблена. глаза какие-то странные, и сам как будто еще худее стал в эти два-три дня! Заговаривать с ним Петровна боялась, чтобы не привесть его в еще большую досаду и тревогу, и только втихомолку сокрушалась, глядя на сына да покачивая головой.
Тоска одолевала Трофима; мысли путались в его голове.
То думал он пойти к этому человеку, так неожиданно и без всякого намерения разрушившему его покой и счастье, показав жалкую ничтожность того, в чем до той поры была вся его жизнь; пойти и сказать ему все, выложить перед ним всю свою душу с самыми сокровенными чувствами ее и мыслями; то казалось Трофиму легче утопиться, чем даже встретиться с приезжим музыкантом, не только что говорить с ним. Эти мысли сменялись беспрестанно каким-то неестественно сильным желанием обладать чужой скрипкой. Но возможно ли это?.. Купить — где деньги у Трофима? Да и захотят ли продать ее?.. Попросить хоть на время — у кого попросить? У него?.. И перед Трофимом рисовалось спокойное лицо молодого человека, выглядывающее из окна колотушкинского дома, и злоба обливала сердце Трофима. А на этой скрипке он, может быть, и сумел бы доиграться до такого искусства, каким обладает этот ненавистный приезжий… Может быть? А вернее, что нет.
Если б приезжий молодой человек мог предвидеть, какие глубокие раны нанесет каждая сыгранная им нота сердцу бедного уездного музыканта, он, верно, и не вынул бы из футляра свою скрипку в городке Б. Но молодой человек ничего не знал и очень спокойно любезничал в гостиной Саввы Петровича с одной молоденькой вдовой в то время, как Трофим Смекалов вышел из дому с мутной головой и бледным лицом.
Еще бледнее был он, когда через час возвратился, и еще мутнее была его голова. Петровна заметила даже, что сын ее немножко пьян, и всплакнула.
«Господи боже мой! Мать пресвятая богородица! — вздыхала она. — Откуда этакая напасть на нас?.. Никогда за ним этого не важивалось; а тут вот… О-ох, ох, ох!»
Еще день прошел, не принеся никакого облегчения Трофиму и утешения его матери: она не слыхала от сына ни словечка.
Когда, через день после неудавшегося вечера у Саввы Петровича, кто-то из городских старожилов прислал тоже звать Трофима играть на скрипке, Петровна, не сказывая о том сыну, который становился все задумчивее и молчаливее, объявила посланному, что сын болен и не может играть.
— Куда это ты, Трофим? — спросила Петровна, когда Трофим поздно вечером собрался из дому.
— Так, — отвечал Трофим: — походить.
Петровна тоскливо и с опасением посмотрела на него, вспомнив, каким воротился он с прогулки своей третьего дня; но она не выговорила своего опасения.
Трофим ушел.
Ночь была темная, и весь город уже спал; только проходя мимо окон дома, откуда присылали за ним поутру, Трофим услыхал довольно шумный говор. Он остановился и посмотрел на окна. Много было там гостей, и в их числе Трофим ясно видел приезжего музыканта, стоявшего у окна с какою-то дамой.
— Это он! — сказал себе наш скрипач — и вдруг внезапная и быстрая мысль пронизала его голову.
С какой-то лихорадочной поспешностью побежал он дальше и дальше по улице и остановился, запыхавшись, у цветника перед домом Колотушкина. Тут, переведя дух, он прислонился грудью к загородке и, сильно напрягая зрение, хотел что-то высмотреть. На улице была немая тишина, в доме тоже. Трофим заметил, что одно из окон не прикрыто занавеской и как будто полуотворено…
Он схватился рукой за одну из балясинок загородки, пошатал ее и оставил… за другую, за третью — крепки! Наконец одна пошевелилась под его рукой; он расшатал ее и вынул из забора; рядом с ней попробовал другую — и та подалась; он вынул и ее и боязливо осмотрелся. Все тихо; никто не видит — и Трофим быстро скользнул сквозь проделанное им отверстие в цветник.
Продолжая так же опасливо осматриваться, он осторожно крался к окну, которое показалось ему полуотворенным. Вот он и у самого окна. Точно, нижняя половина рамы немного приподнята и подперта книгой. Едва переводя дыхание, начал Трофим поднимать раму выше, но то и дело останавливался, как только хоть чуть она скрипнет.
Приподняв раму настолько, что мог просунуть в окно свое туловище, Трофим еще раз взглянул вокруг себя, и голова его была уже за окном; рама окна уперлась в его спину. Все это делал Смекалов совершенно машинально, без мысли, хотя каждое движение его и могло бы показаться соображенным заранее и обдуманным.
Правая рука скрипача ощупала стол, помещавшийся у самого окна, на нем какую-то книгу, подсвечник… Ба! Что это еще попалось под руку?.. Это завитки струн. От них пальцы Трофима перешли к грифу скрипки. Сердце у него замерло; он крепко схватился за скрипку и потащил ее к себе.
Тихо-тихо освобождал он голову от оконной рамы; но в ту самую минуту, как голова его была снова на улице, рама, ничем не поддержанная, упала с грохотом.
Зазвенели оборванные струны, хрустнула разбитая дека.
Холод пробежал по всему телу Трофима Смекалова — и он бросился от окна, как сумасшедший. Но не был ли он уже сумасшедшим и подходя к этому окну?
Где-то залаяла собака… Ей откликнулась другая.
Если б кто-нибудь в доме мещанина Колотушкина услыхал стук упавшей рамы и вышел за ворота, он увидел бы быстро бегущего по улице человека; но в доме все спали крепко, не боясь воров, потому что о них и слуху никогда не было в городке Б.
Трофима утром привезли домой без чувств; его подняли где-то на глухом пустыре.
Он уж не вставал более.
Кто-то заменил тебя, Трофим Смекалов, для мирного городка Б.?
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьМихаил Илларионович Михайлов, поэт и прозаик, видный революционный деятель, родился в 1830 г. Михайлов был внуком крепостного, умершего, как говорит сам писатель, «не вынеся позора от назначенного ему незаслуженного телесного наказания». Отец Михайлова был отпущен на волю и впоследствии добился дворянского звания. М. И. Михайлов учился в уфимской гимназии. В 1846 г. он переехал в Петербург и поступил в Петербургский университет вольнослушателем, однако ему пришлось бросить ученье из-за материальной необеспеченности, так как он должен был после смерти отца заботиться о семье. Михайлов поступил на службу в Нижегородское соляное управление. В 1852 г. он вышел в отставку и вернулся в Петербург, отдался литературному труду, сотрудничая в «Современнике» и других изданиях. Огромный общественный резонанс получили статьи Михайлова по женскому вопросу, печатавшиеся в 1859—1861 гг. в «Современнике».
Мировоззрение и литературное творчество Михайлова развивалось на основе пристального изучения им народной жизни и глубокого восприятия взглядов передовых представителей русской революционной демократии — в особенности Чернышевского и Добролюбова. Михайлов становится убежденным революционером. Он связался с русским и зарубежным революционным подпольем. В 1861 г. Михайлов распространял написанную вместе с Шелгуновым знаменитую революционную прокламацию «К молодому поколению». По делу об этой прокламации Михайлов был осужден на каторгу и в 1865 г. погиб в Сибири.
Среди читателей Михайлов приобрел широкую известность своими замечательными революционными стихотворениями («Памяти Добролюбова», «Пятеро», «Смело, друзья, не теряйте» и др.) и превосходными стихотворными переводами (из Шевченко, Гейне, Бернса, Томаса Гуда, Беранже и др.). «Стихи мои, — писал Михайлов в одном из своих писем, — едва ли не лучшее из того, что мною написано». Но Михайлов, писатель исключительно разносторонний, был также автором многих прозаических произведений: повестей и романов («Адам Адамыч», «Кружевница», «Изгоев», «Наш дом», «Перелетные птицы», «Стрижовые норы» и др.), а также очерков и рассказов. Прозаические произведения Михайлова пронизаны яркой демократической тенденцией, основаны на глубоком знании жизни и связаны с формированием революционно-демократического направления в русской литературе. Продолжая лучшие традиции реализма 40-х годов, Михайлов ставит в своих произведениях и новые проблемы, продиктованные новыми историческими условиями. Он обличает разнообразные стороны николаевской действительности, пошлость и разложение провинциального дворянства и чиновничества, с любовью рисует «простых людей» — выходцев из социальных низов — и вместе с тем будит у читателя стремление к коренному изменению существовавшего общественного строя.
Первоначально напечатано в «Пантеоне», 1853, т. XI. Печатается по тексту сборника М. И. Михайлова «В провинции», ч. I, СПБ., 1859, сверенному с первопечатным текстом.