СИЛЬФИДА.
Разсказъ.
править
Послѣдніе лучи солнца бросали розовыя пятна на скошенный лугъ, сѣрую ленту дороги и деревянный одноэтажный домъ странной архитектуры. Владѣлица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лѣтъ 50-ти, сидѣла въ гостиной, въ креслѣ, и съ страдальческимъ видомъ нюхала нашатырный спиртъ. Единственный сынъ ея Алексаша — длинный парень 22 лѣтъ, лежалъ на диванѣ, смотрѣлъ въ потолокъ и усиленію дымилъ папироской.
— Скоро-ли они, Господи! Поѣздъ, чай, пришелъ давно, заговорила послѣ долгаго молчанія Бобылева. Охъ, опять нога затосковала.
— Не иначе, какъ что-нибудь печальное вспомнила, — пробормоталъ Алексаша.
— Что ты говоришь?
— Насчетъ вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что нибудь вспомнила она.
— А, дуракъ?
— Не стоитъ благодарности, маменька.
— Хоть бы ты дѣломъ занялся; то табачищемъ дымишь, то на потолокъ плюешь.
— Когда же вы видѣли, маменька, чтобъ я въ потолокъ плевалъ? Это занятіе безплодное, а я, маменька, существо разумное.
— Разумное, видишь, существо! Гдѣ ты это разума набрался? Въ какомъ университетѣ?
— Дайте срокъ, я и безъ университета міръ удивлю.
— Ты бы лучше пошелъ да отца разбудилъ. Полно ему дрыхнуть.
— Это возможно! А, впрочемъ, вотъ и папенька — въ натуральную величину.
— Слава-то, Господи, выспался! обратилась Анна Власьевна къ медленно входившему старику, смиренно и свѣтло улыбавшемуся.
— Сейчасъ пріѣхать должны.
— А? Такъ, такъ, такъ. Радъ, матушка, радъ.
Онъ сѣлъ на диванъ у ногъ Алексаши.
— Здоровье твое какъ, матушка? Все таково — ненадежно, а? И, бросивъ бѣглый взглядъ на сына, онъ весело и лукаво подмигнулъ ему, что доставило Алексашѣ, повидимому, неизреченное удовольствій.
— У маменьки ноги тоскуютъ до чрезвычайности.
— Такъ, такъ, такъ…
— Ѣдутъ! крикнулъ вдругъ Алексаша страшнымъ голосомъ. Старичекъ вздрогнулъ. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.
— Охъ! Даже въ сердцѣ оборвалось. Этакій голосище оглушительный.
Она высунулась въ окно.
— И вретъ — никто не ѣдетъ.
— Стало быть, маменька, это мнѣ почудилось
— Ну и дуракъ!
— И правда, Алексаша, — замѣтилъ Бобылевъ, — голосъ, у тебя неумѣренный. И маменькѣ при ихъ слабой комплекціи…
И онъ опять лукаво подмигнулъ сыну
— Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замужъ не взялъ?
— Ну, какъ же ты не дуракъ? Она семерымъ отказала. И отецъ уговаривалъ, и тетки — нѣтъ, да и нѣтъ! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырехъ нѣтъ.
— Дѣвица, стало быть, въ самомъ соку.
— Какъ ты выражаешься! И вотъ что это, Алексаша; не называй ты меня при нихъ маменькой — все-таки, знаешь, они изъ Петербурга, а тамъ этакъ не говорятъ. Зови меня maman.
— Маманъ? Извольте, маменька. Маманъ такъ маманъ. А папеньку — рапанъ.
Старичокъ прыснулъ отъ смѣха.
— Такъ, такъ… а, меня — папанъ, — забормоталъ онъ, хихикая.
Анна Власьевна посмотрѣла съ нихъ съ подозрѣніемъ и встала.
— Оба хороши, — сурово замѣтила она. — Пойти взглянуть, все ли готово. Я вѣдь хоть помри — за меня никто не не работаетъ..
И она вышла, хлопнувъ дверью.
— Волнуется, — конфиденціальнымъ шепотомъ замѣтилъ Бобылевъ. Волнуется мамахонъ твоя: все-жъ, знаешь, богатые родственники… изъ столицы…
Алексаша затянулся дымомъ.
— Это Чибисовъ-то богатъ? Съ какихъ поръ?
— Ну, все же, тамъ хватить, — тутъ урветъ… въ трехъ банкахъ числится или обществахъ какихъ… но знаю въ точности. Тысячъ до семи въ годъ наберетъ — и ихъ-то двое. — Старичокъ наклонился къ сыну и прибавилъ испуганнымъ шопотомъ: — аферистъ! пустой человѣкъ!
— Къ намъ-то они по надолго?
— На три дня, братецъ… либо на четыре — какъ билетъ позволитъ. Нилушка писалъ, что у нихъ прямого сообщенія. Торопятся. Въ Крымъ уже и женишки наѣхали… Хи-хи-хи! Да, кстати, продолжалъ Бобылевъ, мгновенно сдѣлавшись серьезнымъ, — ты, Алексаша, достань мнѣ у мамоньки рублей пять. Либо изъ своихъ.
— Для машины?
— Винтики, винтики ей нужны, — заговорилъ Бобылевъ одушевленно. — Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима въ городъ пошлю — онъ привезетъ.
Жестикулируя и захлебываясь, онъ сталъ несвязно выяснять цѣль новыхъ приспособленій, благодаря которымъ опасность тренія маятника уничтожится и perpetuum mobile будетъ достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрѣлъ на старика съ улыбкой,
— Такъ пять рублей достаточно для вашей славы?
— Да, да, да… Видишь можетъ быть, это пустякъ… но ежели… Только мамахонъ ни слова, — понимаетъ?
— Ну, натурально! Ахъ, папанъ, папанъ — большой ты фантазеръ!
— Ну ладно, ладно, ладно… Ты вотъ потомъ… ты самъ потомъ скажешь… А? Что? Какъ будто ѣдутъ?
Алексаша прислушался.
— И то ѣдутъ.
Онъ вскочилъ съ дивана и подошелъ къ окну.
— О, уже они тутъ какъ тутъ, — говорилъ онъ, выглядывая изъ окна. Во дворъ въѣзжаютъ. Нилъ Нилычъ сіяетъ какъ мѣдный грошъ, а прелестная Валентина мрачна, какъ принцесса, полоненная варварами.
— Знаешь, Алексаша, — прошепталъ Бобылевъ таинственно, знаешь, что я тебѣ скажу: Намъ нужно ихъ встрѣтитъ, а то мамахенъ опять задастъ намъ фоферу.
Алексаша кивнулъ головой, поправилъ галстухъ, пригладилъ волосы, и они быстро вышли изъ комнаты.
II.
правитьВъ одиннадцатомъ часу Бобылевы и Нилъ Ниловичъ съ дочерью сидѣли уже за ужиномъ. Валентина Ниловна — худощавая блондинка съ длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими блѣдными губами, съ скучающимъ видомъ поглядывала по сторонамъ, но вслушиваясь въ многословные и оживленные разсказы отца — краснощекаго, жизнерадостнаго и толстенькаго человѣчка, съ хитрыми глазками и широкой улыбкой. Онъ и ѣлъ съ аппетитомъ, и пилъ съ жадностью, и говорилъ, говорилъ, говорилъ… Когда онъ обращался къ Бобылову, старичекъ, чувствовавшій на себѣ испытующій взглядъ жены, смущался и бормоталъ съ заискивающей улыбкой: такъ, такъ, такъ… Алексаша молчалъ, не спуская глазъ съ Валентины Ниловны, и пилъ красное вино стаканъ за стаканомъ.
Послѣ ужина пошли въ садъ — большой и запущенный. Звѣзды уже блеснули на томно-сѣромъ фонѣ безоблачнаго неба, пророчившаго на завтра знойный день. Легкій вѣтеръ, приносившій съ луга залахъ свѣжаго сѣна, мягко шелестѣлъ дремавшими листьями старыхъ липъ и тополей.
— Какъ хорошо, — заговорила Валентина вполголоса, — какъ давно не видѣла и этого. Вѣдь я съ дѣтства не была въ деревнѣ.
— Ну, вы не долго восторгались бы деревней, — замѣтилъ Алексаша. Онъ съ удовольствіемъ чувствовалъ, что, благодаря красному вину, всякое смущеніе прошло, и онъ, какъ всегда, могъ держать себя развязно.
Она, прищурившись, взглянула на него,
— Отчего?
— Ну, потому, что это не Петербургъ, не Ницца, не Крымъ.
— О, я очень равнодушна и къ Петербургу и къ Ниццѣ. Крыма я не знаю. Что это, сторожъ? — спросила она, услышавъ мягкій и частый стукъ, доносящійся издали,
— Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни; это — аистъ. Онъ стучитъ клювомъ, съ и a итого позволенія.
— Аистъ! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего — кузина?
— Потому что троюродная племянница было бы слишкомъ длинно. Можетъ быть, вамъ непріятно?
— О, мнѣ рѣшительно все равно. Кстати, что вы изъ себя изображаете?
— Молодого человѣка пріятной наружности.
— И больше ничего? — спросила она, вглядываясь въ него близорукими глазами, словно желая провѣрить его отзывъ о собственной внѣшности.
— Пока ничего.
— А современемъ?
— Современемъ много. Я мечтаю о славѣ, которая раскрыла бы мнѣ двери вашего салона.
— А у васъ какіе таланты?
— Пока никакихъ. Писалъ стихи, но впрочемъ, бросилъ. А въ вашемъ салонѣ какимъ дарованіямъ отдаютъ предпочтеніе?
— У меня нѣтъ салона. Впрочемъ, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всѣмъ міромъ знакомъ.
— А у васъ какой талантъ?
— Я рисую.
— Хорошо?
— Недурно.
— Скромность есть украшеніе добродѣтели.
Валентина не отвѣчала. Они шли быстро, и Бобылевы съ Ниломъ Ниловичемъ давно отстали отъ нихъ.
— Завтра вы произведете смотръ, кузина.
Она вопросительно взглянула на него.
— Завтра воскресенье и къ намъ съѣзжаются ближайшіе сосѣди. Такъ заведено искони. Наша семья издревле славится гостепріимствомъ. А вамъ мой папанъ понравился?
— Папанъ?
— Я такъ съ нынѣшняго дня отца на зываю. Мнѣ маменька настрого приказала, чтобы по случаю вашего пріѣзда ее «маманъ» называлъ. Ну, такъ я вотъ его… Онъ хорошій старикъ, ничего, хоть и съ придурью.
— Оригинальный отзывъ объ отцѣ. Съ какою же придурью?
— Perpetuum mobile изобрѣтаетъ.
— А! Ну, а maman?
— Маманъ не столь симпатична. Если вы хотите ей понравиться…
— О, я не стремлюсь къ этому.
— Ну, а если вдругъ застремитесь — такъ пособолѣзнуйте ей объ ея здоровьи.
— Она больна?
— Здорова, какъ быкъ. Но обожаетъ, когда ее считаютъ больною.
— Однако, кузенъ, вы изъ стремленія къ оригинальности не слишкомъ выбираете выраженія.
— Вы очень скучаете тутъ.
— До чрезвычайности.
— Осенью въ Петербургъ?
— Какъ это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь къ экзамену. Хочу прямо на третій курсъ института инженеровъ махнуть. Не знаю только, допускается ли это.
— А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.
Они пошли назадъ. За ними двинулись и старшіе. Бобылевъ очень обрадовался окончанію прогулки. Супруга его дѣлала видъ, что очень утомилась, но Нилъ Ниловичъ не замѣчалъ этого.
— О, биржевая игра имѣетъ свои тайны, — говорилъ онъ вдохновенно. Тутъ нуженъ особый нюхъ, талантъ нуженъ, — иначе въ нихъ и не проникнешь. Да вотъ Зейбицъ — такъ себѣ жидокъ — а у него теперь шестьсотъ тысячъ. И будь у меня время, у меня было бы милліонъ! Да, да, не возражайте, — еще оживленнѣе заговорилъ онъ, хотя никто и не думалъ возражать — да врядъ Бобылевы и слушали его. — Нѣтъ, не спорьте, милліонъ, не больше и не меньше. Но… нѣтъ времени! я въ семи обществахъ. День разъѣзды, ночь работаю…
— Папа, домой! — устало и капризно напомнила Валентина, видя, что онъ свернулъ съ главной дорожки, ведущей къ дому.
— Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься — отдохнешь. Такъ, Геннадій Андреевичъ?
Бобылевъ вздрогнулъ, улыбнулся и закивалъ головою, такъ, такъ, такъ…
Скоро всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, и всюду воцарилось молчаніе. Только аисты будили изрѣдка тишину своимъ мягкимъ стукомъ.
III.
правитьГости начали съѣзжаться рано. Уже къ завтраку пріѣхалъ земскій докторъ Хомяковъ — мужчина атлетической внѣшности, въ очкахъ, хмурый, застѣнчивый и молчаливый, — съ братомъ, товарищемъ Алексаши по гимназіи, нынѣ студентомъ-естественникомъ, крѣпкимъ широкоплечимъ молодымъ человѣкомъ съ грубыми чертами лица, громадной бородой, кроткими голубыми глазами и конфузливой улыбкой; потомъ пріѣхала г-жа Нулина — полная дама съ дочкой — краснощекой провинціалочкой съ нарочито наивными глазами и вздернутымъ носомъ — и ближайшій сосѣдъ Кобылкинъ, богатый землевладѣлецъ, бывшій кабатчикъ, добродушный субъектъ лѣтъ сорока, съ краснымъ лицомъ и подслѣповатыми хитрыми глазками.
Бобылевъ встрѣчалъ гостей восторженно, Анна Власьевна — благосклонно,
Алексаша — небрежно. Впрочемъ, съ Кобылкинымь онъ поздоровался не безъ почтительности. Нилъ Ниловичъ быстро перезнакомился со всѣми и былъ очень милъ. Особенно нѣжно поглядывалъ на землевладѣльца изъ кабатчиковъ; онъ узналъ уже, что у того одинъ заводъ даетъ сорокъ тысячъ чистаго дохода. Въ свою очередь, и Кобылкинъ, наслушавшись разсказовъ Нила Нилыча объ его петербургскихъ связяхъ, разсказовъ отчасти фантастическихъ — посматривалъ, на него весьма благосклонно. Дѣвица Нулина, узнавъ, что Валентина пріѣхала изъ Петербурга, что у нея тамъ — салонъ, съ литераторами и художниками, и что она сама рисуетъ — и превосходно рисуетъ, по словамъ Нила Ниловича, — мгновенно заобожала молодую дѣвушку и прилипла къ ней, какъ выразился потомъ Алексаша.
— Ну что, Хомякъ, какова у меня кузина?
Студентъ промычалъ что-то неопредѣленное.
— То-то, братъ! Смотри, не втюрься. Папенька ея намекалъ уже, что на нее кто ни взглянетъ, тотъ и зачахнетъ отъ любви. Папенька сей, правда, великій враль — что только онъ о своей близости къ министрамъ говорилъ! — ну, а все-жъ, какъ хочешь…
— Я отъ сентиментальностей застрахованъ, — прибавилъ Хомяковъ, стараясь придать лицу свирѣпое выраженіе. — И ничего я въ ней не вижу!
— Да, строго разсуждая, — натурально… Но есть въ ней что-то… ядовитое. На другихъ не похожа. Другія — этакія, понимаешь, красныя, густыя — а она — чужая и того… Тьфу ты, выразить не могу.
— Задекадентствовалъ.
Сѣли завтракать. Бобылевы дѣйствительно — не смотря на ограниченность средствъ — отличались большимъ хлѣбосольствомъ. Завтракъ былъ обильный и хороша приготовленный. Алексаша, больше пившій, чѣмъ ѣвшій, наблюдалъ за Валентиной. Сегодня она была оживленнѣе и очень мило шутила со своими сосѣдями — студентомъ и обожавшей ее дѣвицей Нулиной. Хомяковъ морщился, чтобы скрыть смущеніе, но она такъ просто и искусно навела его на разговоръ о его спеціальности, что он — неожиданно для сардонически улыбавшагося Алексаши — вдругъ заговорилъ горячо и безсвязно. Она слушала его съ загадочной полуулыбкой, отпивая маленькими глотками мадеру. Пулина смотрѣла на нее испуганно-восторженными глазами и иногда шептала ей что-то, вызывавшее улыбку на блѣдныя губы Валентины.
Vis-à-vis сидѣлъ Кобылкинъ, рядомъ съ Ниломъ Ниловичемъ, разсказывавшимъ что-то съ значительнымъ видомъ Бывшій кабатчикъ благосклонно внималъ ему, кушая съ аппетитомъ и не безъ пріятности поглядывая на Валентину Ниловну. — Н-да, конешно, за говорилъ онъ, когда сосѣдъ его, замолчавъ, самъ занялся кулебякой. — Конешно же, у кого свободныя суммы, то предпріятія найдутся. Но тоже большія тыщи бросить въ дѣло, а тамъ, либо барыша ждать, либо нѣтъ — весьма затруднительно. Ну вотъ мы, люди маленькіе, и держимъ деньгу въ землѣ, да въ заводѣ.
— Э, не то, не то! Я о себѣ скажу: я врагъ всякихъ этакихъ воздушныхъ замковъ. Да вотъ — недалеко ходить — на прошлой недѣлѣ просили у меня… и вѣдь незначительную сумму — четырнадцать тысячъ. Вѣрите ли — пятьдесятъ процентовъ барыша сулили. И что-же? Я отказалъ. Да, да, наотрѣзъ отказалъ, повторилъ Нилъ Ниловичъ съ такой искренностью, что самъ мгновенно повѣрилъ своему разсказу.
— Тэкъ-съ.
— Но вѣдь тутъ… тутъ какъ дважды два. А, впрочемъ, мы какъ-нибудь современемъ. Господа! предлагаю тостъ за любезныхъ хозяевъ.
Онъ потянулся черезъ столъ, взялъ ручку Анны Власьевны, кушавшей съ великою жадностью, и звучно поцѣловалъ ее. — Ну, здоровьице какъ нынче? Полегчало, а? — обратился онъ къ ной съ родственной фамильярностью.
Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выраженіе и улыбнулась.
— Какъ будто лучше. Вотъ, — продолжала она, указывая съ томной улыбкой на остатки кулебяки, — вотъ даже аппетитъ кое-какой есть.
— Ну, слава Богу, слава Богу!
Бобылевъ, лукаво взглянувъ ка Алексашу, замѣтилъ вполголоса:
— Матушка, при твоей комплекціи… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, докторъ, какъ того… какъ насчетъ этого, а?
Докторъ, сконфуженный тѣмъ, что всѣ взглянули на него, густо покраснѣлъ и, проглотивъ рюмку мадеры, забормоталъ: — Да, ежели въ излишествѣ… Но впрочемъ… К-ха, к-ха…
Онъ притворно закашлялъ, быстро налилъ себѣ мадеры и опять выпилъ рюмку залпомъ.
IV.
правитьПослѣ завтрака молодежь пошла въ садъ.
— Предложите мнѣ руку, — обратилась Валентина къ студенту.
Онъ покраснѣлъ, нахмурился и неловко округлилъ правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его подъ руку.
— У васъ и прудъ есть? И лодка? Ахъ, какъ хорошо! Я хочу кататься. Какъ это я вчера не замѣтила, что прудъ?
Дѣвица Нулина радостно взвизгнула.
— Мы съ вашего позволенія въ сю сторону не ходили, — замѣтилъ Алексаша, съ великимъ удовольствіемъ поглядывая на смущеннаго Хомякова.
Сѣли въ лодку. Гребъ Алексаша. Валентина, прислонившись къ кормѣ, cмoтрѣла въ небо. Хомяковъ усиленно курилъ и изрѣдка поглядывалъ на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждомъ колебаніи лодки. Разговоръ не клеился.
— Что-жъ вы молчите? Разскажите что-нибудь, — обратилась Валентина Ниловна къ студенту. Тотъ вспыхнулъ и еще больше нахмурился,
— Я не мастеръ, вотъ Саша можетъ.
— Онъ вечеромъ разскажетъ про звѣзды, — замѣтилъ Алексаша.
— Про звѣзды? Отчего про звѣзды?
— Онъ звѣздочетъ. Всякую крупинку на небѣ знаетъ.
— Вы занимаетесь астрономіей?
— Между прочимъ. Моя спеціальность химіи — я вѣдь не чистый математикъ, а естественникъ. А въ астрономіи я диллетантъ.
— Вечеромъ вы мнѣ разскажете о звѣздахъ, повелительно сказала Валентина. — Ахъ, какъ хорошо, — воскликнула она, щурясь и всматриваясь въ даль.
Всѣ оглянулись.
— Гдѣ? Что хорошо? спросила mademoiselle Пулина.
— Облака. Вонъ замокъ… тамъ вершины снѣжныя, а вонъ профиль великана. Когда вглядишься, такъ жалко возвращаться на землю. А звѣзды я не люблю; онѣ — страшныя…
— Чѣмъ же онѣ васъ напугали, кузина?
Хомяковъ и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни къ кому не обращаясь:
— Онѣ страшныя. потому что такія огромныя и такія далекія. Тысячи лѣтъ идетъ свѣтъ отъ нихъ… Свѣтъ изъ другой вселенной… Вамъ не жутко думать объ этомъ? — обернулась она неожиданно къ Хомякову.
— Да… иногда, можетъ быть… Нѣтъ, я радъ, когда смотрю на нихъ и думаю о нихъ. Я радъ, что разумъ нашъ… т. е. не нашъ, а вообще человѣческій… Словомъ, что онъ постигъ вѣчные законы движенія планетъ, разстоянія… величины. Такъ что выходитъ… какъ бы сказать? Выходитъ…
— Что мой разумъ постичь этого не можетъ, любезнѣйшая Большая Медвѣдица.
— Не придирайтесь, кузенъ. Мысль ваша мнѣ совершенно ясна, — опять обратилась она къ Хомякову. Но… но все-таки человѣкъ порядочное ничтожество. И было-бы еще ничтожнѣе, если бы у него не было безсознательнаго и смутнаго стремленія къ инымъ таинственнымъ мірамъ. Впрочемъ, не у всѣхъ есть такое стремленіе, — прибавила она, улыбнувшись. Вотъ у прозаическаго кузена моего, кажется, преобладаетъ стремленіе ко всему земному.
— Пока вы живете на землѣ, поэтическая кузина.
— Ну, теперь домой, довольно, — скомандовала Валентина, послѣ нѣсколькихъ минутъ общаго молчанія.
Алексаша круто повернулъ лодку.
— Домой — такъ домой! И я предлагаю партію въ крокетъ. Насъ какъ разъ четверо, — замѣтилъ онъ, взглянувъ на Валентину.
— Крокетъ? Отлично, — рѣшила она Я отвратительно играю, но это все равно.
Къ дому она шла подъ руку съ Алексашей.
— Какъ зовутъ вашего друга?
— Хомякъ, Большая Медвѣдица, Кассіопея, звѣздочетъ…
— Нѣтъ, серьезно?
— Михаилъ Ивановъ.
— Онъ — милый. Я люблю дикихъ.
— Приручать любите? А какъ вамъ нашъ богатѣй понравился, Кобылкинъ?
— Этотъ — съ разноцвѣтнымъ лицомъ и зелеными зубами? Довольно противнымъ,
— Это у насъ первый нумеръ. Въ свое время много ему повезло и теперь у него около милліона. Впрочемъ, онъ милый добрый.
— А Богъ съ нимъ! Ну что-же, ставьте крокетъ.
Кобылкинъ и Нилъ Ниловичъ, сидѣвшіе на балконѣ — докторъ уѣхалъ послѣ завтрака — и потягивавшіе кофе съ коньякомъ, умоляли принять ихъ въ игру. Оба были красны и очень оживлены — результатъ «упоенія» какъ объяснилъ Алексаша. Бобылевъ, дремавшій около тучной madame Пулиной, тоже изъявилъ желаніе играть; Анна Власьевна грозно посмотрѣла на него, и онъ мгновенно стушевался, а увидѣвъ, что супруга его заговорила съ Пулиной — тихо всталъ, отошелъ въ сторону, а потомъ и совсѣмъ скрылся въ комнату, къ великому, хотя и недовершенному изобрѣтенію.
V.
правитьИгра шла оживленно, Валентина, Кобылкинъ и m-lle Пулина были въ одной партіи, остальные въ другой. Алексаша блисталъ своимъ искусствомъ, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни одинъ шаръ по удавался. Онъ задумывалъ сложнѣйшія комбинаціи, горячился, намѣчалъ для крокированія шары недосягаемые, — а въ результатѣ сидѣлъ еще на вторыхъ воротахъ, когда всѣ шли обратно, а Алексаша былъ уже разбойникомъ.
— Погодите! — кричалъ онъ, красный, цѣлясь въ чужого шара, стоявшаго ни позиціи саженъ за шесть отъ собственнаго — погодите. Мнѣ стоитъ войти въ ударъ, и я… Лѣтъ пять назадъ я первымъ игрокомъ въ крокетъ былъ. Въ Англіи взялъ однажды призъ. Ну что, какъ? Промахъ?
— О, маленькій, замѣчалъ Алексаша: — всего на аршинъ мимо.
Кобылкинъ игралъ тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая отъ Валентины. Она мило улыбалась ему за всякій хорошій ударъ — и онъ весело подмигивалъ, приговаривая: — «а вотъ теперь мы, стало быть, съ энтаго шара… Во! Въ правую щеку аккуратъ!»
— Съ вашимъ папенькой обо всемъ переговорили, — замѣтилъ онъ Валентинѣ, выжидая своей очереди. Оченно пріятное знакомство! Папенька вашъ на удивленье человѣкъ! И то, и се, и прочее — все постигъ, — говорилъ онъ, хитро подмигивая и оглядывая молодую дѣвушку маслеными глазками.
Она улыбалась.
— А вы папѣ понравились?
— Чего-съ? О, и надсмѣшница же вы. Гдѣ ужъ намъ. Папенька вашъ — орелъ: онъ и туда и сюда… а мы что-жъ? Мы какъ дятелъ: все въ одно мѣсто долбимъ.
— И надолбили милліонъ?
Онъ испуганно и серьезно взглянулъ ей въ глаза, потомъ усмѣхнулся.
— Э-эхъ, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы какъ… вотъ и забылъ, какъ это прозывается… Сильфида. Во! Эхъ, боюсь проситъ только, — а пожаловали-бы вы съ папенькой въ мое монрепо, я бы и лошадокъ прислалъ сюды — и такой бы пиръ устроилъ…
— Вамъ играть, — строго сказала Валентина и отошла.
— Что напѣвалъ вамъ этотъ ловеласъ? — спросилъ Алексаша, подходя и отирая платкомъ раскраснѣвшееся лицо.
— Онъ меня сильфидой назвалъ. Но Боже, какъ онъ противенъ!
— Сильфидой. Се тенатанъ, какъ говоритъ маманъ. Сильфида. Нѣтъ, это, правда, хорошо. Въ васъ есть именно что-то…
— Я — разбойникъ, — пробасилъ Хомяковъ.
— Значитъ одинъ Нилъ Нилычъ слегка запоздалъ у насъ, замѣтилъ Алексаша. — Вамъ вторыя?
— Мнѣ? Да, но… погодите. Я сейчасъ — мнѣ только въ ударъ войти. Бацъ! Что, мимо? Ну значитъ кривой молотокъ. Валя, дай мнѣ свой! — О чемъ это ты съ Кобылкинымъ бесѣдовала, а? О, знаю, ты и его погубить рѣшила, безчувственная, — шепнулъ онъ дочери, обмѣниваясь молотками.
— Къ себѣ въ имѣніе звалъ насъ.
— О! Но ты какъ хочешь, а я поѣду. Онъ человѣкъ нужный, а у меня такой планъ созрѣлъ — ахъ! Пальчики оближешь.
Валентина насмѣшливо посмотрѣла на него.
— Не дастъ, — сказала она,
— Чего? Чего не дастъ?
— Да денегъ не дастъ. Вѣдь вы же не прочь занять?
— Дерзкая дѣвчонка, — полусерьезно шепнулъ онъ и отошелъ.
Партія Валентины преуспѣвала. Противники не могли уже надѣяться на выигрышъ, благодаря глубокомысленнымъ комбинаціямъ Нила Ниловича, все еще сидѣвшимъ на вторыхъ воротахъ. Наконецъ, и Хомяковъ, болѣе другихъ отставшій, стукнулся о палку — и игра была закончена.
Къ обѣду пріѣхали новые гости — два артиллериста изъ ближайшаго мѣстечка, гдѣ стояла ихъ батарея, и исправникъ, одинъ изъ офицеровъ — высокій и застѣнчивый капитанъ Подронниковъ, немедленно послѣ обѣда усѣлся за карты — вмѣстѣ съ Ниломъ Ниловичемъ, Кобылкинымъ и самимъ Голубевымъ, — а другой, молодой поручикъ Сузиковъ, франтоватый, съ печатью разочарованія на лицѣ и томностью по взглядѣ маленькихъ свѣтлыхъ глазъ, присоединился къ сидѣвшей на террасѣ молодежи; Хомяковъ съ неудовольствіемъ покосился на него, дѣвица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвѣлъ.
— Знаете, кузина, мосье Сузиковъ — поэтъ! О, и распрезамѣчательный! Отчасти въ декадентскомъ стилѣ.
— Да? — процѣдила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.
— Помилуйте, осклабился поручикъ, — Александръ Геннадіевичъ шутить. Я пишу — но для себя, исключительно, — какъ говорится, только для души. Впрочемъ, нѣсколько вещицъ было напечатано. — прибавилъ онъ небрежно
— Дорогой, осчастливьте! взмолился Алексаша, — прочтите какой-нибудь злодѣйскій стишокъ.
Сузиковъ усмѣхнулся.
— Не всѣ любятъ стихи. И притомъ вы какъ будто… э-э… слишкомъ къ этому шутливо относитесь. То-есть, какъ бы съ насмѣшкою. Хотя, — прибавилъ онъ, прибавилъ, — я не далъ, кажется, повода.
Алексаша придалъ лицу торжественное выраженіе.
— Можете-ли вы думать! Вы знаете, что я поклонникъ вашей музы. Поэма «Въ кустахъ сирени» производитъ гигантское впечатлѣніе. А эта баллада изъ рыцарской жизни! Какая сила!
Лишь посеребрила стѣны башенъ,
Сіянье луннаго луча,
Явился онъ — и дикъ и страшенъ,
И загремѣлъ ударъ меча!
— Вотъ! Даже наизусть помню!
— Ну это юношеское произведеніе, — замѣтилъ Сузиковъ, покосившись на Валентину. Она смотрѣла на него съ улыбкою.
— А изъ болѣе зрѣлаго — ничего не прочтете?
— А вы любите стихи?
— Хорошіе — очень.
— Но ихъ такъ мало. Вотъ Александръ Геннадіевичъ сказалъ о силѣ; этого элемента очень мало у нашихъ поэтовъ, если не считать двухъ-трехъ. — Сузиковъ помолчалъ, потомъ прибавилъ, смѣясь; — капитанъ Подронниковъ находитъ, что въ моей балладѣ есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это онъ по товарищески.
— Отчего-же, — сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова — Самъ авторъ не судья. Я дѣйствительно вижу силу въ этой строфѣ: «и дикъ, и страшенъ»… «и загремѣлъ ударъ меча». — Она замолчала, продолжая смотрѣть вдаль, сохраняя серьезное выраженіе лица, и только кончики губъ ея дрогну ли едва замѣтно.
Сузиковъ расцвѣлъ, крякнулъ и придалъ взгляду мечтательное выраженіе. Радостно вспыхнула и дѣвица Пулина.
— Ваша похвала особенно цѣнна, — галантно замѣтилъ поэтъ. — Мнѣ Александръ Геннадіевичъ говорилъ о вашемъ личномъ знакомствѣ съ нашею «солью земли»… Я разумѣю писателей и артистовъ. Да вы и сами…
— О моихъ талантахъ, надѣюсь, кузенъ ничего не разсказывалъ вамъ? И хорошо сдѣлалъ: въ области искусства онъ, повидимому, совершеннѣйшій профанъ.
— Га! Никто не знаетъ, сколько дивныхъ поэтическихъ созданій сохранено здѣсь! — Алексаша ударилъ себя кулакомъ въ грудь. — Вотъ почтенная Кассіопея можете засвидѣтельствовать.
— Да, я читалъ кое-что. Не помню, впрочемъ, теперь, — замѣтилъ Xомяковъ.
Сузиковъ слушалъ съ снисходительной улыбкой.
— А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если-бъ всѣ умѣли во время переставать. Я читалъ современныхъ поэтовъ; такъ иногда кое-что какъ будто блеснетъ… но рѣдко! Очень рѣдко. Впрочемъ, я вообще строгъ. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…
— Вы дѣйствительно строги, — улыбнулась Валентина.
— За-то счастливы поэты, которыхъ онъ признаетъ, — замѣтилъ Алексаша. «Большая Медвѣдица» — твое мнѣніе.
Хомяковъ конфузливо улыбнулся.
— Я не всѣ стихи понимаю. А тѣ, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всѣхъ изъ второстепенныхъ — Тютчева.
Валентина оживленно взглянула на него. Сузиковъ фыркнулъ.
— Правда, Тютчева? Только зачѣмъ вы называете его второстепеннымъ? Въ вершинахъ творчества всѣ большіе таланты равны. А Тютчевъ, громадная величина. Ну довольно о поэзіи, — закончила она.
— Да, довольно, — поддержалъ Сузиковъ, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тѣмъ, что, какъ оказалось, фыркнулъ не вовремя.
— Я васъ оставлю теперь? — сказала Валентина, поднимаясь, — мнѣ нужно написать шесть писемъ, вотъ что значить жить въ Петербургѣ.
Она мило улыбнулась всѣмъ, кивнула и вышла.
VI.
правитьНѣсколько минуть всѣ молчали.
— Возвышенная натура! — сказалъ, наконецъ, Сузиковъ. — И тонкая нервная организація, — прибавилъ онъ ни съ того ни съ сего.
— Ахъ, она прелесть, прелесть! воскликнула дѣвица Пулина.
Хомяковъ злобно покосился на нихъ и промолчалъ.
— Н-да, дѣвица незаурядная… — замѣтилъ Алексаша. — И есть въ ней что-то этакое магнитическое. Ну словомъ, я понимаю, почему она такой демонскій успѣхъ имѣетъ.
— О, правда? — спросилъ Сузиковъ.
— Надо думать, правда, — Нилушка сказалъ.
Хомяковъ быстро всталъ.
— Пойдемте въ садъ, — предложилъ онъ, сохраняя свирѣпое выраженіе лица. Ему былъ непріятенъ этотъ разговоръ.
— Въ садъ, такъ въ садъ, — поддержалъ Алексаша. — Все равно день пропалъ.
Всѣ поднялись Сузиковъ вопросительно взглянулъ на Алексашу.
— О, вы не удивляйтесь и не огорчайтесь: у меня восемьсотъ девяносто четвертый день пропадаетъ. Я все, видите, присѣсть за книжки собираюсь — да вотъ то да се…
Сузиковъ предложилъ руку Пулиной — и всѣ пошли въ садъ.
Къ одиннадцати часамъ вечера гости разъѣхались. Только Хомяковъ остался, рѣшивъ ночевать. Уѣзжая, Кобылкинъ усиленно просилъ Нила Нилыча посѣтить его. Алексаша съ другомъ, проводивъ послѣдняго гостя, сѣли на широкое крыльцо дома; Валентина присоединилась къ нимъ. Мягкій лунный свѣтъ скользилъ по вершинамъ деревьевъ и придавалъ фантастическій характеръ надворнымъ постройкамъ. Валентина стояла, прислонившись къ косяку двери, и смотрѣла на звѣзды.
— Ну-съ, лекцію! заговорила она. — Вотъ это какая звѣзда, надъ садомъ? Она раньше всѣхъ блеснула.
Хомяковъ улыбнулся.
— Это не звѣзда, а планета. Это Венора.
— А! Ну, а тамъ выше… ахъ, какая яркая!
— Это Арктурусъ изъ созвѣздія Боотесъ.
— А гдѣ полярная?
— Вотъ, въ хвостѣ Малой Медвѣдицы. А вотъ тамъ, совсѣмъ надъ нами въ зенитѣ… видите? Это Вега — созвѣздіе Лиры.
Валентина задумчиво смотрѣла на небо. Лицо ея казалось блѣднымъ, а глаза темными. И лунный свѣтъ, падавшій на ея тоненькую фигуру, дѣлалъ ее воздушной.
— А тамъ вонъ, въ другой сторонѣ. Вонъ та, многоцвѣтная?
— Это Капелла, — отвѣчалъ Хомяковъ, поглядывая съ одинаковымъ восхищеніемъ и на нее и на звѣзду.
— Ну, почтенный Арктурусъ, этакой звѣзды никогда не было. Это ужъ ты отъ себя. Намъ, пожалуй, что хочешь говори.
— Капелла, Капелла… Какая прелесть! Когда я уѣзжала изъ Флоренціи, мнѣ хотѣлось проститься съ ней стихами. И первый стихъ ужъ былъ готовъ: Addіо, Firente la bella… Но я не могла подыскать риѳму.
— Тарантелла! — крикнулъ Алексаша — Да, но это было бы такъ банально, — рѣчная тарантелла. А вотъ Капелла…
Надъ Арно блеснула Капелла.
Addіо, Firente la bella!
продекламировала она и громко засмѣялась.
— А потомъ вы не писали стиховъ? — спросилъ Хомяковъ, к не узналъ своего голоса — текъ онъ былъ мягокъ.
— Нѣтъ! Довольно я одной строчки. Лавры Сузикова не плѣнили меня.
— Сознайтесь, кузина, что онъ произвелъ на васъ гигантское впечатлѣніе.
— Сознаюсь, когда я слушала его и смотрѣла на его поэтическое чело, — мнѣ казалось, что я читаю старую-старую повѣсть. Впрочемъ, онъ и на Грушницкаго похожъ немного.
— Кончено. Убитъ — и ужь не встанешь вновь, — замѣтилъ Алексаша.
— Покажите мнѣ Марса, — оказала Валентина,
— Естественный переходъ отъ Сузикова. Ну, звѣздочетъ — качай.
— Марса теперь не видно.
— Ну, разскажите о немъ.
— Да что жъ — я не знаю. Кажется, можно оказать съ увѣренностью, что тамъ есть живыя существа. Если Фламмаріонъ не фантазируетъ…
И онъ передалъ оживленно и отрывочно не спуская глазъ съ Валентны, все, что зналъ о Марсѣ.
— Справедливо, — сказалъ Алексаша, когда Хомяковъ кончилъ. А былъ и такой случай: появились какъ-то на немъ знаки огненные — въ родѣ буквъ; явно, что жители его рѣшили поговорить съ землею. Наши астрономы смертельно обрадовались и, въ свою очередь изобразили имъ какую-то гіероглифу. И что-жъ бы вы думали? Вдругъ на Марсѣ вспыхнули новыя буквы — и смущенные звѣздочеты прочитали: не съ вами говорятъ, а съ Сатурномъ.
Валентина не слушала — или дѣлала видъ, что не слушала, и продолжала смотрѣть на небо. Хомяковъ морщился, недовольный тѣмъ, что Алексаша дурачился въ такой поэтическій вечоръ — волшебный вечоръ, освященный ея присутствіемъ. И долго еще онъ, вспоминая Валентину, видѣлъ ее въ этой обстановкѣ — съ головкой, закинутой назадъ, воздушную, мягко озаренную бѣлымъ сіяніемъ луны.
На другой день Кобылкинъ прислалъ лошадей за Чибисовыми, но Валентина наотрѣзъ отказалась воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ, и Нилъ Нилычъ поѣхалъ одинъ. Вернулся онъ только вечеромъ, съ помятымъ лицомъ и подозрительно блистающими глазами. Несвязно, но многословно восхищался онъ всѣмъ, что видѣлъ у Кобылкина — и лошадьми, и домомъ, и хозяйственными статьями. Но особенно восторженно говорилъ онъ объ обѣдѣ:
Ужъ мы ѣли, ѣли, ѣли,
Ужъ мы пили, пили, пили…
— Нѣтъ, съ нимъ можно дѣло дѣлать — съ одного слова понимаетъ. Я его въ такое предпріятіе суну, что оба съ милліономъ очутимся. Я съ первымъ, онъ со вторымъ. Да! Вѣдь вотъ и хамъ, а взглядъ острый, и чутье тончайшее! Эхъ, Геннадій Андреевичъ, а то бы и вы къ намъ въ компанію, — ударилъ онъ по колѣнкѣ Бобылева.
— А? Такъ, такъ, такъ.. Чтожъ, я не прочь
— Тысчонокъ пять вложите — и дивидендъ звѣрскій сработаете, это ужъ я говорю!
— Пять? что жъ, это можно… Пять я могу.
— Ну? радостно возопилъ Нилъ Нилычъ, — Правда? Вложите?
— Такъ, такъ, такъ…
— Геннадій! — строго сказала Анна Власьевна. Полно тебѣ въ обманъ вводить. Охъ, опять плечо заломило! А гдѣ молодежь наша?
— Алексаша съ пріятелемъ въ саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нѣтъ, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.
— Эхъ, языкъ у тебя безъ костей. Дай-ка мнѣ тотъ платокъ. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.
VII.
правитьАлексаша съ Хомяковымъ сидѣли въ бесѣдкѣ.
— Я любовниковъ счастливыхъ
Узнаю по ихъ глазамъ…
продекламировалъ Алексаша, подмигнувъ пріятелю. Тотъ ощетинился.
— Оставь!
И прибавилъ тихо:
— У тебя ничего нѣтъ святого.
— Да что-же и сказалъ? Помилуй! Признаться и я не безъ грѣха… Эхъ, Миша. Мало мы каши ѣли: не такихъ ей нужно. Намъ до нея, какъ до звѣзды небесной далеко. Одно слово — сильфида!
— Знаешь, — заговорилъ Хомяковъ тихо и лицо его вспыхнуло. Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нѣтъ! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Какъ будто даже мистическое что-то есть въ немъ… И острое.
— Ну, зарапортовался! Ты ея рисунки видѣлъ?
— Нѣтъ.
— А я видѣлъ два пейзажа. Шелъ, братецъ ты мой, мимо ея комнаты — она за столомъ сидитъ. Разрѣшила войти, и я умолялъ показать мнѣ: Нилушка проговорился, что она привезла. На одномъ туманный вечеръ, луна, рѣка; на другомъ — закатъ.
— Хорошо?
— А кто же его знаетъ! Таково прозрачно, смачно и загадочно.
— Ты ничего не понимаешь — съ досадой сказалъ Хомяковъ. — Да и я, правду сказать, не больше. И мы ей кажемся насѣкомыми.
— Эхъ, куда хватилъ! Нѣтъ ужъ, говори о себѣ. Въ сущности… ну, конечно — талантъ и этакое что-то утонченное; и ежели рядомъ Кобылкина поставить, такъ дѣйствительно выйдетъ, какъ бы онъ не человѣкъ, а гадъ. Ну, а вообще говоря… можетъ быть, въ Питерѣ всѣ такіе — да и кто ее знаетъ, что она за человѣкъ.
— Ну, что говорить! И какъ можно думать этакъ. Эхъ, Миша, Миша!
Хомяковъ всталъ и пошелъ къ долгу.
— Куда ты?
— Идемъ. Знаешь, вечоръ больно ужъ хорошъ, — что-то я засантиментальничалъ.
— Иди, я посижу.
Хомяковъ пошелъ но главной аллеѣ. И вдругъ изъ-за стараго тополя показалась бѣлая женская фигура. Онъ вздрогнулъ и остановился.
— Это… вы?
Валентина, прищурившись, всматривалась; потомъ, узнавъ Хомякова, улыбнулась.
— Я. Какъ вы меня напугали. Вы домой?
— Да, я думалъ…
— Пойдемъ со мной. Туда къ пруду. Ну?
Она взяла его подъ руку.
— Нужно на все наглядѣться. Завтра уѣзжаю.
— Завтра? А Алексаша говорилъ…
— Нѣтъ, завтра. Мы вѣдь еще въ Севастополѣ остановимся.
Хомяковъ молчалъ, тяжело дыша.
— Вамъ жалъ? — неожиданно спросила она, улыбаясь
— Мнѣ странно это. Мнѣ кажется иногда, что я давно знаю васъ и… и вотъ мнѣ странно, что никогда не увязку.
— Странно… и только?
Хомяковъ нахмурился. Вечерній воздухъ такъ ласково вѣялъ на него, и звѣзды свѣтили такъ нѣжно, и такъ мягко звучалъ ее голосъ, что онъ боялся говорить. Да и зачѣмъ? Какъ видѣнье изъ другаго міра явилась она, — и уйдетъ и никогда не вспомнитъ этого вечера и никогда не пойметъ, какъ сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Онъ собрался съ силами и сказалъ отрывисто:
— И только!
И былъ радъ, что слова эти прозвучали такъ рѣзко.
И вдругъ — тихій, какъ дыханіе вечера, послышался шепотъ:
— Правда?
Кровь бросилась ему въ лицо.
— Зачѣмъ вамъ… — пробормоталъ онъ, — зачѣмъ знать?
И опять — тотъ же шепотъ:
— Хочу…
Сладкій ужасъ сильнѣе овладѣвалъ имъ…
— Кто это? вскрикнула она, вдругъ остановившись.
Хомяковъ поднялъ глаза, сброшенный съ облаковъ, и увидѣлъ Алексашу.
— На сценѣ Ромео, Джульета… и кормилица, — изрекъ тотъ трагическимъ голосомъ. — Эй, Ромео, куда?
Но Хомяковъ не отвѣчалъ и быстро скрылся въ глубину сада.
— Тѣ-же — безъ Ромео.
— Ну зачѣмъ вы спугнули его? Онъ такой милый, вашъ звѣздочетъ, — замѣтила Валентина, смѣясь.
— Га! Онъ былъ у вашихъ ногъ?
— Не былъ, потому что вы помѣшали. Ну, пойдемъ домой. Дайте руку.
— Ну да, разумѣется, я въ Ромео не гожусь.
— Отчего? Дайте взглянуть на васъ. Что-жъ, при лунномъ освѣщеніи вы недурны. Да, вотъ видите, ему жаль разставаться со мной — а вамъ?
— О, Джульета, Джульета…
— У васъ хватаетъ духу шутить?
— Смѣюсь сквозь слезы. Серьезно, развѣ вы не можете денька на два остаться?
— Зачѣмъ?
— Чтобы увезти съ собой два разбитыя сердца.
— О, эта коллекція у меня достаточно полна. Да и какъ ручаться, что въ такой короткій срокъ разобьется и ваше?
— Оно дало уже трещины.
— Нѣтъ, Богъ съ вами… зачѣмъ! Вотъ пріѣдете въ Петербургъ, тогда…
— Вы къ тому времени замужъ выйдете.
— Что это — предложеніе?
— Боже сохрани! А впрочемъ…
— А впрочемъ, я замужъ не собираюсь. Это такъ банально — любовь, замужество… и даже измѣна. Я хочу чего-то иного, — того, что лучше и чище… хочу необычнаго. Но, да вы не поймете меня — все равно..
Алексаша не возражалъ. Она тоже молчала,
— Валя! донесся голосъ Нила Ниловича.
— Сейчасъ, — спокойно отвѣтила она, и они пошли къ дому.
Нилъ Ниловичъ объявилъ, что по особымъ соображеніямъ ему нужно ѣхать завтра съ утреннимъ поѣздомъ.
— Мнѣ все равно, — холодно замѣтила она, не удивившаяся даже — такъ пріучилъ ее отецъ къ полетамъ своей фантазіи.
И на другое утро они уѣхали. Алексаша и Хомяковъ усадили ихъ, лошади тронули…
— «Мы съ тобою навѣки разсталися», — запѣлъ Алексаша, когда экипажъ скрылся изъ виду. — Э, братъ Миша! Смѣйся, не смѣйся… а словно темнѣе стало…
Хомяковъ не отвѣчалъ и быстро шелъ къ саду. Алексаша догналъ друга и вдругъ остановился, закусивъ губу. По нескладному и грубому лицу звѣздочета катились слезы…
VIII.
правитьЧибисовы оставались въ Крыму до конца сезона. Впрочемъ, Нилъ Ниловичъ почти не сидѣлъ на мѣстѣ: онъ исчезалъ то въ Севастополь, то въ Одессу, а разъ даже въ Батуми проѣхалъ, причемъ всякій разъ ссылался на необходимость повидать нужнаго человѣка,
Первое время Валентина участвовала во всевозможныхъ parties de plaisir и кавалькадахъ, а за мѣсяцъ до отъѣзда вдругъ скрылась съ горизонта — какъ поразился одинъ изъ вновь пріобрѣтенныхъ поклонниковъ — и засѣла за работу. Рано утромъ съ бумагою и водяными красками уходила она на берегъ моря и рисовала. А по вечерамъ читала и писала письма. И когда сезонъ, наконецъ, кончился и знакомые стали разъѣзжаться, она безъ грусти покинула южное море и съ удовольствіемъ приближалась къ Петербургу который такъ надоѣдалъ ей къ веснѣ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ пріѣзда Нилъ Ниловичъ вошелъ въ ея комнату, разстроенный.
— Валя, мы разорены, — сказалъ онъ трагическимъ тономъ.
Она улыбнулась.
— Какъ, опять?
— Что за глупый вопросъ? Окончательно и навсегда разорены.
IX.
править— Сядьте, папа, — вотъ такъ! Ну, разсказывайте!
— Да что разсказывать! Что, ты сказки ждешь? Нищіе мы, вотъ что. Ну, чего улыбаешься?
— Папа, вѣдь это четырнадцатый разъ мы разоряемся; а такъ какъ своего режима мы до сихъ поръ не мѣняли, то я и не волнуюсь.
— А теперь перемѣнимъ. Слушай! Во-первыхъ — Крымъ меня подкосилъ. Я не говорю о жизни тамъ, — но поѣздки, поѣздки! А угощенія нужныхъ людей! И все къ чорту, и ничего не вышло изъ этихъ треклятыхъ угощеній! О, эта косность россійская! Ну хотя бы одинъ дуракъ рѣшился рискнуть… Ну, да это въ сторону. Вчера подвелъ итоги. Аховая сумма! Лучше не говорить. Ѣду туда — сюда и везу вексель къ учету. Ну да ты не понимаешь — словомъ, ѣду за деньгами — вѣрными, какъ… дважды два. Торговый вексель, солидный; меня знаютъ, всегда учитывали… И вдругъ — бацъ! Вдругъ, понимаешь-ли…
— Не учли, — договорила Валентина.
— Ну да, не учли. Нѣтъ, ты вникни: вѣдь на Крымъ — своихъ-то у меня двѣсти было, а три-то тысячи съ половиною я подъ вексель взялъ!
— А это не хорошо — подъ вексель?
— Да вѣдь платить нужно!
— О, это дѣйствительно не хорошо. Отчего же вы не взяли подъ простую бумагу?
— А, глупости! И понимаешь, а дурачишься. Какъ бы тамъ ни было, — пока я дѣлъ не устрою — никакихъ тратъ.
— Да, но мнѣ кое что нужно.
— Ни ни-ни! Не хочу слушать.
— Но увѣряю васъ…
Нилъ Ниловичъ заткнулъ уши.
— Не слушаю. И уйду!
Валентина пожала плечами.
— Да извольте, я помолчу пока. Что же вы предполагаете дѣлать, если денежныя дѣла ваши дѣйствительно попортились?
— «Ваши»! Наши, сударыня, наши!
— Ну наши.
Нилъ Ниловичъ, насупившись, зашагалъ изъ угла въ уголъ.
— Гм. Что дѣлать! Человѣка мнѣ нужно, человѣка!
— Какъ Діогену… Что жъ, новое предпріятіе?
— Никакого предпріятія нѣтъ — это особая статья. А очень простое и вѣрное дѣло. Продается участокъ земли съ залежами каменнаго угля — близъ двухъ заводовъ, которымъ этакій уголь постоянно нуженъ. Ну, словомъ, хорошій участокъ, превосходный участокъ. Вотъ и нужно найти покупателя. Цѣна — двѣсти восемьдесятъ тысячъ, мнѣ двадцать пять. И вѣдь это поразительно! — опять закипѣлъ онъ: дѣло вѣрное, прекрасное; послать свѣдущаго человѣка — для изслѣдованія — и дѣло въ шляпѣ. Ну и вотъ поди-жъ ты! Четыре дня ищу — и ничего!
— Ну, это не много — четыре дня. Я вамъ дала бы идею — если бы вы, въ свою очередь, не скупились и на-дняхъ…
— Слышать не хочу! О деньгахъ не говори. Ну завтра, послѣзавтра — но не сегодня, умоляю.
— Ну, извольте. Дарю вамъ мою идею. Почему бы вамъ не вспомнить объ этомъ… ну тотъ, съ лошадиной фамиліей, у котораго вы столько пили и кушали лѣтомъ.
— Въ деревнѣ? Кобылкинъ? Гм…
Нилъ Ниловичъ потеръ себѣ лобъ.
— Не знаю. На это онъ едва ли пойдетъ. Но если его вообще сюда какъ нибудь вызвать… ну тогда, можетъ быть, что нибудь и выскочило бы. Знаешь, я ему напишу. И насчетъ этого и того и третьяго… Рѣшено! Онъ — какъ бы тамъ ни было — человѣкъ нужный.
— Вѣдь онъ бываетъ въ Петербургѣ?
— Ну, какъ тамъ бываетъ. Разъ въ годъ!.. Пойду писать, — вдругъ воскликнулъ Нилъ Ниловичъ и быстро вышелъ изъ комнаты.
IX.
правитьНо смотря на окончательное и совершеннѣйшее разореніе Чибисовыхъ, у нихъ въ тотъ же вечоръ собрались гости и къ чаю была подана обильнѣйшая холодная закуска. Послѣ чаю перешли въ гостиную; предстояло чтеніе стиховъ. Авторъ — молодой, пестро одѣтый субъектъ съ копною рыжеватыхъ волосъ и полинявшими глазами, живо напоминалъ камердинера изъ не слишкомъ пышнаго дома, — но держался не безъ апломба. Онъ не былъ дебютантомъ — какъ большинство безусой молодежи, окружавшей Валентину, — уже двѣ его книжки стиховъ красовались въ витринахъ магазиновъ. Двѣ-три дружескія рецензіи, два-три дебюта въ качествѣ чтеца на большихъ литературныхъ вечерахъ, и «его замѣтили».
Онъ всталъ въ позу, продекламировалъ съ паѳосомъ длинное водянистое и претенціозное стихотвореніе — и, кивнувъ головой аплодировавшимъ пріятелямъ, сѣлъ въ сторонѣ.
Валентина, проходя мимо него, улыбнулась ему, какъ бы ободряя прочитанные стихи. Она подошла къ мрачному офицеру.
— А вы ничего не…
— Нѣтъ-съ, перебилъ онъ, вставъ. — Я предпочелъ бы прочесть мою трагедію въ болѣе тѣсномъ кружкѣ. А здѣсь я и не знаю многихъ.
— Мы только что вернулись въ Петербургъ, — естественно, что вся моя свита здѣсь. Вамъ понравилась эта баллада?
— Нѣтъ. А вы, Валентина Ниловна, какъ ее нашли?
— Очень бездарной… но это между нами.
И Валентина прошла дальше.
Ей поклонился высокій блондинъ не первой молодости съ усталымъ и выразительнымъ лицомъ — извѣстный художникъ, только что вернувшійся изъ Рима.
— А, я васъ и не видѣла.
— Я вошелъ во время чтенія.
Онъ придвинулъ къ ней кресло. Она сѣла.
— Я вижу новыя лица. Кто этотъ офицеръ?
— Драматургъ. Пока онъ написалъ одну трагедію и жаждетъ причитать ее мнѣ.
— Трагедію?
— Да, доисторическую, гдѣ дѣйствуютъ добрые духи, черти, цвѣты, минералы и, кажется, ихтіозавры. Онъ разсказывалъ мнѣ содержаніе, но я забыла.
— А вотъ тамъ — два хмурыхъ молодыхъ человѣка съ зелеными лицами, растрепанные?
Валентина улыбнулась и махнула рукой.
— Декаденты.
— О! Да, что жъ, однако, я… Какъ пожинаетъ Нилъ Ниловичъ? Онъ у себя?
— Да, съ какимъ-то нужнымъ человѣкомъ. Какъ поживаетъ? Не знаю. Кажется, опять разорился.
— Ну, онъ привыкъ къ этому. Но уходите, не уходите…
— Я хотѣла на минутку… ну все равно.
— Гдѣ вы были лѣтомъ? Въ Крыму?
— Да. А вы въ Италіи? Счастливый!
— Она мнѣ надоѣла.
— Просимъ! Просимъ! раздалось вдругъ въ одной группѣ…
Валентина быстро подошла къ ней. Въ центрѣ стоилъ какой-то длинный субъектъ съ дикимъ взглядомъ, въ пенсне.
— Господа, — говорилъ онъ, — вѣдь незакончено.
— Все равно! Читайте!
Онъ взлохматилъ волосы, вышелъ на середину и сѣлъ. Художникъ испуганно смотрѣлъ на него.
— Кто это? спросилъ онъ вернувшуюся Валентину.
— Это? Гладышкинъ, беллетристъ. Немножко сумасшедшій, но не безъ таланта.
— Дебютантъ?
— Нѣтъ, онъ давно сотрудничалъ въ газетахъ, но… тсс… слушайте!
Гладышкинъ прочелъ первую главу небольшой, какъ объявилъ онъ, повѣсти и всталъ. Но его просили продолжать, и онъ, къ ужасу художника, прочелъ другую, а потомъ и третью. Читалъ онъ недурно, да и вещь была написана живо — но всѣ устали слушать и потому особенно дружно аплодировали, когда онъ кончилъ.
— Слава Богу, сказалъ художникъ. — Ну, скажите о себѣ! Сколько у васъ новыхъ работъ?
— Я не считала. Впрочемъ, я лѣтомъ работала.
— Да? и успѣшно?
— Нѣсколько пейзажей. Я потомъ покажу.
Онъ смотрѣлъ на нее мягкимъ взглядомъ.
— Если бъ вы согласились позировать… какую бы я картину написалъ.
— А въ качествѣ чего позировать?
— Пока не знаю. Во всякомъ случаѣ — въ костюмѣ, хоть и неполномъ.
— О! это все равно!
— Правда? Вы согласитесь?
— Отчего же!
— Вы… вы волшебница!
— Сильфида… Такъ меня одинъ уѣздный медвѣдь назвалъ.
— Сильфида? Что жъ, это хорошо. Вотъ я и написалъ бы сильфиду.
— Въ костюмѣ?
— Ну, я это ужъ устроилъ бы. Нѣтъ, это было бы слишкомъ хорошо, и потому я не вѣрю.
— Напрасно.
— Ну, я на-дняхъ заѣду, и мы переговоримъ. И свои этюды привезу. А пока до свиданья — я вѣдь только взглянуть на васъ заѣхалъ. Двѣнадцатый часъ, я привыкъ ложиться рано.
— Ну, Петербургъ васъ опять отучитъ.
— Да, я знаю. Удивительный тутъ образъ жизни. Нельзя работать, въ сущности. И не то, чтобы свѣту не было или натуры… это все второстепенное, — но художественной атмосферы нѣтъ, вотъ что ужасно. Ну, прощайте.
Онъ пожалъ ей руку и пошелъ къ дверямъ. Валентина встала, подошла къ наиболѣе оживленной группѣ и приняла участіе въ бурномъ спорѣ.
X.
правитьЧерезъ нѣсколько дней Нилъ Ниловичъ вернулся къ обѣду въ самомъ жизнерадостномъ настроеніи.
— Ну, Валя, — поздравь! Дѣла слегка поправляются. Опредѣленнаго пока ничего, но горизонтъ все чище. Говорилъ съ директоромъ кредитнаго общества; очень досадовалъ, что вексель не учли — это, говоритъ, недоразумѣніе. Словомъ — далъ надежду: представьте-де новый и мы посмотримъ. Ну да это не все; отъ Кобылкина письмо получилъ. Гдѣ бишь оно? Ага, вотъ!
— Да вы такъ скажите, папа: согласенъ онъ землю купить?
— Нѣтъ, да письмо-то забавное. Ты послушай-вотъ: «А что касающее земли, то хоть тамъ и уголъ, но купить ее въ собственность мы не склонны. Насчетъ же Питера скажу, что скоро туда по своимъ дѣламъ буду и у васъ, коли вы не прочь, побываю. Валентинѣ же Ниловнѣ мое нижайшее шлю, хоть и обидно, что монрепо мое лицезрѣть онѣ не удостоили». — Ну, и все! Понимаешь? Стало быть, мы тутъ его и… Положимъ, тугой онъ человѣкъ, ну да за хорошимъ обѣдомъ и при подпитіи…
Онъ выпилъ рюмку водки, крякнулъ и закусилъ икрой.
— Ахъ, да, — постой, вѣдь я этого видѣлъ нынче…, какъ его? Да, Алексашу. У Доминика… я на минутку зашелъ — смотрю, а онъ тутъ какъ тутъ, пиво пьетъ. Звалъ его къ намъ. Пусть придетъ, а?
— Отчего же? Пускай, сказала Валентина холодно.
Алексаша пришелъ въ тотъ же вечеръ. Валентина, очень привѣтливо встрѣтила его. Она съ удовольствіемъ убѣдилась, что одѣтъ онъ прилично и держится не такъ развязно, какъ въ деревнѣ.
— Ахъ да! я вѣдь все не понимала, зачѣмъ вы въ Петербургѣ? Вы вѣдь въ какой-то институтъ поступить хотите?
— Да, въ Лѣсной. Я прежде инженеромъ быть хотѣлъ, но теперь рѣшилъ иначе.
— Когда же экзамены?
— На-дняхъ, — отвѣчалъ Алексаша и покраснѣлъ, потому что одинъ экзаменъ уже былъ и онъ срѣзался, но не рѣшался никому, даже матери, сознаться въ этомъ.
— Поздненько вы надумали возобновить занятія. Вѣдь тотъ, звѣздочетъ — вашъ товарищъ по гимназіи? Кстати, что онъ?
— Да что жъ? хандритъ; ну что ужъ тутъ говорить… Теперь въ Москвѣ — лекціи начались давно.
Оба помолчали, Валентина рѣшительно не знала, чѣмъ занять гостя, Общаго между ними не было ничего и онъ, повидимому, даже не былъ расположенъ упасть къ ея ногамъ. Въ свою очередь, и онъ, поглощенный личными заботами, не могъ найти темы для общеинтереснаго разговора. И оба вздохнули съ облегченіемъ, когда вошелъ Нилъ Ниловичъ.
"А что, не перехватить ли у него? — думалъ Алексаша, съ натянутой улыбкой слушая невѣроятные разсказы «Нилушки». Нѣтъ, неловко! Э, да что тутъ — напишу мамахонъ и баста. И, успокоившись на этой мысли, онъ сталъ оживленнѣе. Послѣ чаю, подъ предлогомъ подготовки къ первому экзамену, онъ всталъ и простился съ Чибисовыми. Валентина, нѣжно улыбнувшись ему, просила заходить. Нилъ Ниловичъ, зѣвнувъ, тоже пригласилъ его.
Выйдя на улицу, Алексаша сталъ мысленно подводить итоги. Результатомъ несложныхъ вычисленій явилось убѣжденіе, что въ его карманѣ въ данный моментъ ровно 3 рубля 40 копѣекъ и что ни за комнату, ни за предстоящій проѣздъ домой заплатить онъ не можетъ. А такъ какъ эти три рубля съ лишнимъ все равно ни въ чемъ не помогутъ, онъ, по здравомъ размышленіи, опять зашелъ къ Доминику и спросилъ себѣ кружку нива.
Черезъ часъ, оставивъ у Домишка два рубля, онъ вернулся домой и написалъ матери такое письмо:
"Маманъ. Я натурально срѣзался и сижу безъ сантима. А потому пришлите мнѣ четвертной билетъ и одну десятирублевку, если хотите видѣть сына живымъ и здоровымъ.
И, радуясь своей рѣшительности, онъ раздѣлся и заснулъ богатырскимъ сномъ.
XI.
правитьХудожникъ сдержалъ свое слово и привезъ свои этюды Валентинѣ. Она долго разсматривала ихъ, угадывая въ этихъ наброскахъ силу настоящаго таланта, и какое-то непріязненное чувство поднималось въ ея душѣ. Она впала, — что какъ ни милы ея пейзажи, — ей никогда не удастся создать что либо, приближающееся по свѣжести и выразительности къ этимъ эскизамъ, которымъ самъ художникъ не придавалъ, повидимому, никакой цѣны.
На другой день, когда она разбирала свои рисунки, ей вдругъ захотѣлось опять видѣть ихъ — эти этюды — и все, что ни писалъ онъ за послѣдніе два года. И она поѣхала въ его мастерскую.
Онъ встрѣтилъ ее радостнымъ восклицаніемъ:
— Вы не могли выбрать лучшаго момента, — сказалъ онъ, снимая ея кофточку. У нея именно такое настроеніе… Потомъ, вдругъ, словно испугавшись чего-то, спросилъ: вы… вѣдь будете позировать?
Она взглянула на него и улыбнулась.
— Да, да, не бойтесь! Но сначала покажите мнѣ все.
Онъ, радостно взволнованный, поднималъ холсты, придвигалъ мольберты, объяснялъ ей содержаніе картинъ, едва намѣченныхъ углемъ. Она съ жаднымъ вниманіемъ вглядывалась во все — и яснѣе и яснѣе видѣла бездну, отдѣляющую ея слабый подражательный талантъ отъ этого сильнаго и самобытнаго дарованія.
— Ну, я къ вашимъ услугамъ. Что я должна дѣлать?
Онъ быстро установилъ мольбертъ и принесъ какое то кружевное покрывало.
— Вы позволите задрапировать васъ въ эту хламиду. Она будетъ исправлять должность облаковъ.
Она, смѣясь, кивнула головой. Онъ на бросилъ кружева на ея узкія плечи, искусно задрапировалъ ея тонкую фигуру и просилъ встать на возвышеніе.
— Вотъ такъ… хорошо. Теперь вы должны вспомнить, что вы сильфида, легкое и лукавое дитя воздуха… Прекрасно! — воскликнулъ онъ, слѣдя за выраженіемъ ея лица, — прекрасно! Немного ниже головку… Вы смотрите внизъ съ горнаго уступа, вотъ такъ. Да, только волосы нужно распустить. Помочь вамъ?
— Расплести косу? пожалуйста!
— Вотъ теперь отлично, — сказалъ онъ, когда вьющіяся пряди пепельныхъ волосъ упали на ея плечи. Вы можете дышать, моргать, все что угодно.
— Удивительныя льготы! Ну, начинайте.
Онъ сталъ быстро зарисовывать ея головку, какъ бы боясь, что она уйдетъ. Черезъ полчаса, которые незамѣтно прошли для него, она сказала капризно;
— Я устала.
Онъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на свой холстъ, но сейчасъ же всталъ.
— Извините… Отдохните… Чашечку кофе, можетъ быть?
— Нѣтъ, ничего, мерси.
Она сбросила кружева на полъ и сѣла на диванъ.
— Вы довольны мною?
Онъ неожиданно сталъ передъ нею на колѣни и поцѣловалъ ея руку.
— Сильфида! — воскликнулъ онъ съ шутливымъ паѳосомъ. — И вы спрашиваете?
— А сколько разъ нужно еще позировать?
— Трудно сказать опредѣленно, — замѣтилъ онъ, сѣвъ около нея въ кресло какого-то фантастическаго стиля. Нѣсколько сеансовъ… Ну даже два-три, чтобы васъ не очень утомлять. Что-же дѣлать. «Воображеніе дорисуетъ остальное».
— А вамъ трудно, что я позирую одѣтою?
— Д-да, если хотите… Ну да ничего. Все въ глазахъ и въ общемъ выраженіи лица. Это не будетъ безпечное воздушное существо; что-то предательское будетъ въ ея улыбкѣ и безпощадное въ широко раскрытыхъ глазахъ.
— Тогда это будетъ не сильфида, а вѣдьма.
— И пусть. Я не знаю еще, что будетъ. Но я безконечно благодаренъ вамъ.
Онъ опять поцѣловалъ ея руку.
— Если вы увлечетесь мною, ничего не выйдетъ.
— Ахъ, я и самъ боюсь этого, — съ неожиданною для ноя искренностью воскликнулъ онъ.
— Ну, Богъ дастъ «образуется», — засмѣялась она и встала.
— Уже? — спросилъ онъ, огорченный.
— Да, пора къ обѣду. Прощайте! Въ эти часы вы всегда дома?
— Всегда.
— Ну, на-дняхъ я пріѣду.
Вернувшись домой, она зашла въ кабинетъ отца. ІІилъ Ниловичъ встрѣтилъ ее, мрачный, какъ ночь.
— Что съ вами, папа?
— Все лопнуло!
Онъ зашагалъ по комнатѣ.
— Пріѣзжалъ онъ, быль у меня. Тебѣ конфектъ привезъ.
— Кто?
— Кобылкинъ. Хамъ! — крикнулъ онъ вдругъ такъ громко, что она вздрогнула. Хоть колъ о его башку теши, — ничего! Мы не склонны!.. И хоть бы что! А до его визита — по телефону во взаимномъ кредитѣ справлялся — и что-жъ бы ты думала? Не учли! Второго векселя не учли — и я на мели.
— А я какъ разъ хотѣла..
— Денегъ просить? Нѣтъ денегъ! И не будетъ! И я банкротъ, нищій. Костюмы, журфиксы, заграницы… все къ чорту.
Валентина мрачно посмотрѣла на него.
— Папа, это невозможно,
— Покорно благодарю! А вотъ сама увидишь, какъ это возможно.
Онъ опять зашагалъ, красный, фыркалъ и отдувался.
— Завтра послѣднюю попытку дѣлаю. Къ Донону его позову. Волью въ его хамскую глотку полведра вина и ликеровъ; авось, онъ размягчится. Вѣдь это же подло! Вѣдь ежели ты не хочешь въ предпріятіе пойти, такъ хоть въ займы, шельма, предложи. Я вѣдь намекалъ этакъ отдаленно, почему мнѣ компаньоны нужны и почему и самъ единолично вступить не могу. Э, да что! Хамъ и больше никакихъ.
Валентина встала.
— Да, но я повторяю, что такъ невозможно. И вы дѣлайте, какъ хотите, но образъ жизни я мѣнять не могу.
И она вышла въ свою комнату.
Онъ хотѣлъ возразятъ, крикнуть, но не успѣлъ и только развелъ руками.
XII.
правитьОбѣдъ у Донона состоялся. Нилъ Ниловичъ вернулся съ этого обѣда мрачнымъ и растеряннымъ.
— Все слопалъ, — сказалъ онъ Валентинѣ, прихлебывая чай. Все слопалъ, все вино вылежалъ — и никакихъ!
Она холодно молчала.
— Я, признаюсь, даже унизился — намекнулъ, что до зарѣзу нужны деньги… тысячи четыре. А онъ, — нѣтъ, каковъ каналья! — воскликнулъ Нилъ Ниловичъ, ударивъ кулакомъ но столу. «Мы, говоритъ, вобче давать въ заемъ не склонны».
Какъ будто вспомнивъ что-то, онъ насупился, искоса поглядывая ни Валентину.
— И такую штуку отмочилъ… не стоитъ и повторятъ!
— Что же именно?
— Ну, да что съ хама возьмешь! Я, говоритъ… ты только не сердись, я его хорошо отбрилъ за это.
— Да что-же? повторила Валентина, съ удивленіемъ глядя на растроганное и смущенное лицо отца.
— Э, глупости! Я, говоритъ, не четыре, а сорокъ тысячъ ссудилъ-бы и безъ всякаго документа, ежели бъ хоть махонькая у меня надежда была…
— Ну? торопила Валентина. Да, говорите. Надежда? — И она вдругъ вспыхнула.
— Да что-жъ говорить. Намекнулъ, что руку, сердце и милліонъ къ твоимъ ногамъ положить готовъ. А? Нѣтъ, каковъ хамъ?
Валентина нахмурилась, лотомъ засмѣялась.
— Да, ужъ это дѣйствительно… Какой дуракъ.
— Ну, положимъ, вѣдь этакъ онъ уже послѣ ликеру размякъ. При другихъ условіяхъ я не позволилъ бы и пикнуть ему… Нѣтъ, каковъ?
И онъ расхохотался, нѣсколько искусственно, какъ показалось опять нахмурившейся Валентинѣ.
— Что это, повѣстка? спросилъ Нилъ Ниловичъ, взявъ какой-то листокъ изъ рукъ горничной.
— Ну вотъ вамъ и деньги.
Но Нилъ Ниловичъ, широко раскрывъ глаза, молчалъ.
— Да что вы, папа?
— Мерзавцы. Черти. Протестуютъ вексель.
Онъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ, что дѣлалъ всегда въ минуты сильнаго волненія…
— Пронюхали, что я въ тискахъ. Ты знаешь, что это? — обратился онъ къ дочери, остановившись передъ пою! — Знаешь? Это значитъ… Ахъ черти!.. Это значитъ, что насъ опишутъ и все продадутъ за долги. Вексель на двѣ тысячи — a у меня съ вчерашнимъ жалованьемъ триста рублей въ карманѣ.
— Но вѣдь вы знали, что нужно платить.
— Чорта съ два я зналъ. Вексель по предъявленіи.
— А достать негдѣ?
— Негдѣ достать. Фью! Кончено. Все съ аукціона — и мы водворяемся въ четвертомъ этажѣ, входъ со двора, три комнаты безъ ванны. А? Ахъ распронегодяи.
Онъ прошелъ въ кабинетъ.
— Нужно ѣхать. А впрочемъ, куда? А, пропадай все!
И онъ сердито хлопнулъ дверью.
Валентина, мрачная, медленно встала ушла къ себѣ. На другой день заѣхалъ Кобылкинъ и опять привезъ конфекты. Нилъ Ниловичъ холодно встрѣтилъ его. Валентина, не поблагодаривъ, взяла коробку отъ Rabon и поставила се въ сторону. Кобылкинъ, нѣсколько смущенный, сѣлъ на диванъ, не зная, что сказать. Вошла горничная И доложила Нилу Ниловичу о приходѣ какого-то Хохолкова.
— Какой Хохолковъ? По дѣлу? Позови его въ кабинетъ.
Онъ, не измѣнившись, пошелъ къ себѣ.
Валентина молчала и насмѣшливо смотрѣла прямо въ глаза Кобылину. Послѣ тяжелаго молчанія, онъ заговорилъ тихо:
— Папенька вашъ какъ бы въ обидѣ на меня.
Валентина молчала.
— Дѣйствительно, можетъ статься, я и лишнее что намедни сказалъ… Но только то нужно имѣть въ виду, при какихъ сопровождающихъ обстоятельствахъ оно сказано было.
— Ахъ, мнѣ рѣшительно все равно, что вы тамъ говорили.
— Вы ужь при случаѣ папенькѣ разъясните, что я оченно извиняюсь. А въ чемъ именно — сказать вамъ не смѣю.
Смиренный тонъ его тронулъ Валентину.
— Ну, хорошо, скажу. Да вотъ и папа. Кто это былъ?
Нилъ Ниловичъ, растерянный, посмотрѣлъ на нее и ничего не отвѣтилъ.
— По дѣлу? а?
— А? Да, частный повѣренный. Тамъ платежъ одинъ, такъ вотъ онъ и… Такъ, пустяки.
— А я вотъ съ Валентиной Ниловной объясненіе имѣлъ.
— Что? Какъ? — встрепенулся Нилъ Ниловичъ. Ка… какое?
— Чтобы значитъ онѣ за меня, по добротѣ своей, словечко замолвили. Оченно я вчера лишнее сказалъ вамъ. Имъ я, конешно, изъяснить не осмѣлился.
— А… да, Ну, что тамъ, ничего. Что за счеты, — заговорилъ Нилъ Ниловичъ. Что за счеты. И не думайте, чтобы я…
И онъ протянулъ руку Кобылкину. Тотъ обѣими руками захватилъ ее и пожалъ.
Прошло нѣсколько дней. Кобылкинъ раза два заѣзжалъ къ Нилу Ниловичу и каждый разъ привозилъ Валентинѣ конфеты. Она встрѣчала его не такъ хмуро, какъ первый разъ, оцѣнивъ, очевидно, его смиреніе.
Нилъ Ниловичъ ходилъ, какъ въ воду опущенный. Частный повѣренный назначилъ ему двухнедѣльный срокъ, объявивъ, что по прошествіи этого срока ждать не будетъ и предъявитъ въ судѣ искъ въ четыре тысячи-двѣсти по двумъ старымъ векселямъ Нилъ Ниловичъ прекрасно помнилъ, что «треклятые купчишки» — какъ называлъ онъ векселедержателей — обѣщали ему ждать по меньшей мѣрѣ до Рождества — когда онъ получалъ наградныя изъ трехъ обществъ. «Точно заговоръ общій, думалъ онъ, шагая по кабинету. Взять неоткуда — крахъ несомнѣненъ». Онъ потерялъ всякую энергію и безъ толку мыкался по городу.
Валентина убѣдилась, что дѣла дѣйствительно плохи, и жалѣла отца… и себя.
Въ одинъ изъ такихъ дней, когда онъ исчезъ изъ дому съ утра, Валентина, усталая и оживленная, вернулась съ обычной дообѣденной прогулки. Она заходила и позировать; картина подвигалась впередъ быстро. Художникъ рѣшилъ написать сильфиду, склонившуюся съ горной вершины и манившую взглядомъ путника, тяжело поднимавшагося къ ней по уступами горъ, висѣвшихъ надъ бездной. И выраженіе лица сильфиды — нѣжнаго и хищнаго, было прекрасно передано художникомъ.
Вернувшись домой и сбросивъ кофточку, она прошла въ гостиную и, къ великому изумленію, увидѣла Кобылкина, смиренно сидѣвшаго у окна съ громадной коробкой конфетъ. Онъ смутился, вскочилъ, выронивъ при этомъ коробку, и забормоталъ:
— Простите великодушно. Какъ я нынче со скорымъ уѣзжаю, то и хотѣлъ дождаться вашего папеньку.
Она улыбнулась и привѣтливо протянула ему руку.
Онъ расцвѣлъ, поднялъ коробку и подносъ ей.
— Такъ сегодня? И что-жъ вы — рады?
— То-есть, съ чего же собственно;
— Ну все-таки, домой.
Онъ вздохнулъ.
— Да, конешно-съ. А только и тамъ радости не велики.
— Что такъ?
— Да ужь такъ съ.
— Хандрить начали? Вотъ ужѣ я на вашемъ мѣстѣ…
— А что же-съ?
— Какъ можно хандрить съ такимъ состояніемъ?
Онъ злобно взглянулъ на нее.
— А куда мнѣ мое состояніе? Э-ххь, Валентина Ниловна.
Она загадочно см отдѣла на него.
— Что-жъ — женитесь, — неожиданно сказала она.
Онъ подозрительно посмотрѣлъ на нее и насупился.
— Нѣтъ ужь, это зачѣмъ же. Мы тоже выбирать не можемъ.
— Ну, вотъ, — отчего?
— Да ужъ такъ съ.
Онъ покраснѣлъ, какъ будто собираясь съ силами.
— Вотъ къ примѣру… Вы за меня пошли бы? — почти шопотомъ спросилъ онъ, силясь улыбнуться.
Валентина, слегка поблѣдневшая, продолжала смотрѣть на него загадочно.
— А вы для жены — все сдѣлаете?'
— Я-то? Господи! Да я дворецъ бы построилъ… Во всякія заграницы… Господи!
— Что-жъ — дѣлайте предложеніе — м_о_ж_е_т_ъ быть, я и соглашусь.
Онъ вскочилъ, потрясенный
— Си… сильфида, какъ-то всхлипнулъ онъ, припавъ губами къ ея рукѣ.
Вѣсть о замужествѣ Валентины прежде всего дошла до художника — она сама написала ему, извиняясь, что прерветъ сеансы. Вѣсть эта взволновала его своей неожиданностью; онъ слышалъ отъ ней о Кобылкинѣ. Онъ покачалъ головою, потомъ махнулъ рукою, подошелъ къ начатой картинѣ, закрылъ ее полотномъ и бросилъ въ уголъ.
Старики Бобылевы обрадовались почему-то предстоящему союзу, но Алексаша былъ изумленъ безконечно, «Возвышенная натура», вспомнилъ онъ восторженное восклицаніе Сузикова. И ея слова вспомнились ему: «любовь, замужество… это такъ банально. Я хочу чего-то необычайнаго, чего то высшаго.»
Хомяковъ долго не вѣрилъ слуху объ этой свадьбѣ, а потомъ, разспросивъ подробно Алексашу, рѣшилъ, что она пожертвовала собою ради счастіи отца.