Сильный Самсон (Ожешко; Лавров)/РМ 1886 (ДО)

Сильный Самсонъ : Гopoдская картинка
авторъ Элиза Ожешко, пер. В. М. Лавровъ

Оригинал: польск. Silny Samson. — Перевод опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русская Мысль», кн. X, 1886.

СИЛЬНЫЙ САМСОНЪ.

(Гopoдская картинка). Элизы Ожешковой.

Если когда-нибудь вы, читатель, захотите найти слово, равнозначущее слову «жидъ», то возьмите историческій словарь, раскройте его на буквѣ к и, когда найдете имя «Крезъ», подчеркните его: вы нашли искомое. Крезъ есть синонимъ слова жидъ.

Жидъ и Крезъ, — это совершенно одно и то же. Каждый хорошо знаетъ, что во главѣ жидовъ стоятъ Ротшильды, а потомъ уже и другіе банкиры, обладающіе Богъ знаетъ сколькими милліонами, дворцами, полными картинъ, статуй, зеркалъ и т. п. Отсюда выводъ прямой, какъ дважды два четыре, что племя, породившее Ротшильдовъ и всѣхъ этихъ банкировъ, очень богато и живетъ среди своихъ милліоновъ, картинъ, статуй и зеркалъ, а если кто-нибудь изъ сыновъ этого племени и не купается въ роскоши, то единственно потому, что самъ не хочетъ, а если захочетъ, то непремѣнно добьется своего.

Богатое племя! И, конечно, счастливое племя! Я вполнѣ вѣрю въ его счастье и удивляюсь только одному, почему Шимшель, сынъ Гершуна и мужъ Ципы, рѣшительно ничего не знаетъ объ этомъ богатствѣ и вытекающемъ изъ него счастьи. Сначала я думала, что Шимшель притворяется, чтобъ получше одурачить «гоевъ», изъ числа которыхъ онъ несомнѣнно выбралъ уже себѣ какую-нибудь жертву, осужденную и проданную ему кагальнымъ начальствомъ (у насъ такъ много толковали въ послѣднее время о меропіяхъ^[1]). Но къ моему величайшему изумленію, послѣ болѣе точнаго изслѣдованія, я убѣдилась; что Шимшель на самомъ дѣлѣ не владѣетъ никакимъ меропіей, а о богатствѣ, какъ объ источникѣ всяческаго счастья, ни малѣйшаго понятія не имѣетъ. Что касается позолоты, статуй и зеркалъ, я сомнѣваюсь, видалъ ли ихъ когда-нибудь Шимшель во всю свою жизнь, если не считать зеркаломъ осколка стекла въ четверть аршина, который виситъ въ простой деревянной рамкѣ, безъ всякаго слѣда позолоты, надъ коммодомъ Ципы и къ которому Эстерка, шестилѣтняя дочь Шимшеля, вскарабкивается по нѣскольку разъ въ день, чтобъ полюбоваться своими огненными кудрями и голубыми глазами.

О другихъ зеркалахъ, за исключеніемъ того, въ которомъ вѣчно отражается кусочекъ грязной стѣны и по временамъ вздернутый носикъ Эстерки, Шимшель ничего не знаетъ, равно какъ и не знаетъ множества самыхъ простѣйшихъ вещей и явленій. Я со стыдомъ должна признаться, что кругъ познаній героя моего повѣствованія очень узокъ. Но свою комнату, — десять шаговъ въ длину и пять въ ширину, — онъ знаетъ хорошо и во всѣхъ деталяхъ, во-первыхъ, потому, что живетъ въ ней двѣнадцатый годъ, во вторыхъ, потому, что въ ней ничего нѣтъ, за исключеніемъ двухъ кроватей, покрытыхъ одѣялами бураковаго цвѣта, огромной печки съ чернымъ какъ бездна очагомъ, оконца въ полусгнившей рамѣ, стола, трехъ стульевъ, одного кота и пятерыхъ дѣтей.

Этихъ послѣднихъ Шимшель знаетъ хорошо, потому что очень ихъ любитъ. Наконецъ, какъ же могъ бы онъ не любить ихъ, если эти дѣти совсѣмъ необыкновенныя, необыкновенно красивыя, необыкновенно умныя и добрыя? Впрочемъ, объ этомъ и говорить нечего! Но, однако, Ципа говоритъ объ этомъ много и часто, и Шимшель никогда не споритъ съ ней. Напротивъ, онъ самъ глубоко сознаетъ всѣ достоинства своихъ дѣтей и восхищается ими не меньше Ципы, хотя молчаливо, въ противуположность говорливости своей супруги. Каждый изъ этихъ дѣтей доставляетъ ему столько утѣхъ! Эстерка, напримѣръ… это огонь, не ребенокъ! Башмаки она надѣваетъ только въ субботу, и то, что за башмаки! Вытащенные изъ корзины старой мусорщицы, изношенные прежде какими-нибудь богатыми дѣтьми, иногда атласные или изъ тонкаго сафьяна, иногда голубые или пунцовые, но постоянно стоптанные и изорванные. Но въ башмакахъ ли, безъ башмаковъ, маленькія ея ножонки такъ и снуютъ по комнатѣ, взбираются на коммодъ матери, скачутъ по каменной мостовой двора или свѣшиваются черезъ плетень на сосѣдній дворъ. Ея постоянно растрепанные волосы почти совсѣмъ закрываютъ собою ея маленькое круглое личико съ пухлыми, коралловыми губками. Такова Эстерка, третье по порядку чадо Шишмеля.

Отличную пару съ ней составляетъ Мендель, пятилѣтній ея братишка, — Мендель со своими немногими характеристичными чертами: спензеромъ изъ розоваго коленкора и висящими оттуда бѣлыми тесемками. Мендель постоянно наступаетъ на эти тесемки, часто падаетъ и оглашаетъ пронзительными криками всю комнату и тѣсный дворикъ. Но такъ какъ на этотъ крикъ рѣшительно никто не обращаетъ вниманія, то онъ вскорѣ и утихаетъ. Мендель самостоятельно поднимается съ земли, поправляетъ ермолку на такихъ же огненныхъ и длинныхъ волосахъ, какъ у сестры, и въ компаніи съ Эстеркой начинаетъ съизнова на плетняхъ, на кучахъ сора и качающихся доскахъ родъ акробатическихъ упражненій. А Шимшель смотритъ на дѣтей изъ окна съ тихою, радостною улыбкой. Увы, скоро для Менделя кончится его лучшая эпоха безграничной свободы и ничѣмъ не нарушимаго веселья: черезъ два мѣсяца ему минетъ пять лѣтъ и онъ долженъ будетъ начать правильный курсъ наукъ. Онъ и такъ сильно запоздалъ. Годъ тому назадъ между нимъ и его родителями уже происходили переговоры о посѣщеніи хедера. Въ то время Мендель ни подъ какимъ видомъ не захотѣлъ согласиться на предложенные ему условія. Онъ просто не хотѣлъ идти въ хедеръ, и баста. Ухватившись обѣими ручонками за юбку матери, онъ сѣлъ на земь, уперся ногами, разразился отчаянными рыданіями и не пошелъ. Сначала Ципа сердилась и приходила въ отчаяніе при видѣ отвращенія своего четырехлѣтняго сына къ наукѣ и ея представителю, меламеду съ длинною бородой, сгорбленною спиной и суровымъ взглядомъ, но Шимшель поспѣшилъ утѣшить ее:

— Когда я былъ въ его лѣтахъ, то тоже бѣгалъ по улицамъ и игралъ съ сверстниками… а видишь, до чего дошелъ теперь?… И онъ дойдетъ когда-нибудь, а теперь пусть еще подрастетъ!

За то старшій сынъ Шимшеля, девятилѣтній Енохъ, вотъ уже пять лѣтъ посѣщаетъ хедеръ, умѣетъ хорошо читать по древне-еврейски, обладаетъ большими познаніями въ Гумешѣ или Моисеевомъ Пятикнижіи, и уже годъ тому назадъ вступилъ на лѣстницу высшей науки, начавъ заниматься Талмудомъ. Неслыханные успѣхи! Неудивительно, что черные глаза стройнаго ребенка, необычайно широко раскрытые и ушедшіе въ глубину, горятъ среди худаго, блѣднаго лица какимъ-то жгучимъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, печальнымъ огнемъ, какъ будто постоянно скорбятъ и жалѣютъ о чемъ-то. Сначала маленькій Енохъ жаловался на строгость своего меламеда и показывалъ свои жестоко надранныя уши. Тихонько онъ говорилъ матери, что у него болятъ плечи и голова: первыя отъ ударовъ меламеда, вторая отъ обилія знаній, загромождающихъ его мозгъ. Но жалобы Еноха ни къ чему не привели и скоро прекратились. Меламедъ Еноха былъ самымъ дешевымъ изъ всѣхъ меламедовъ городка Онгрода. Несмотря на то, что Ротшильды и другіе очень богатые банкиры принадлежатъ къ жидовскому племени, Шимшель и Ципа не были въ состояніи оплачивать уроки такого меламеда, который соединялъ бы научныя знанія съ кротостью. Поэтому Енохъ, несмотря на свои успѣхи, не испытываетъ того чувства внутренняго удовлетворенія, которое обыкновенно сопутствуетъ всѣмъ счастливымъ странникамъ по областямъ науки; по наружности онъ вовсе не напоминаетъ ни счастливаго, ни здороваго ребенка. По возвращеніи изъ хедера онъ обыкновенно садится въ углу комнаты, на землѣ, надвигаетъ на лобъ свою поношенную шапочку (онъ очень набоженъ и ни на минуту не остается съ открытою головой) и въ глубокой задумчивости разгребаетъ палочкой соръ, покрывающій полъ, или поглаживаетъ кота и заглядываетъ въ его глаза своими грустными, большими глазами. Маленькій котенокъ, когда-то принесенный Ципой съ улицы, теперь выросъ и пользуется, кромѣ симпатіи Еноха, расположеніемъ еще одного существа.

Существо это — старшая дочь Шимшеля, десятилѣтняя Либа, стройная, худая, постоянно кашляющая дѣвочка. Лицо ея покрыто болѣзненною блѣдностью, глаза свѣтло-сѣрые, съ выраженіемъ терпѣливаго страданія, волосы льнянаго цвѣта заплетены назади въ короткую косичку. Ее считаютъ за взрослую, она замѣняетъ мать въ хозяйствѣ во время ея постоянныхъ отлучекъ и ухаживаетъ за младшими членами семьи. Она топитъ печь, ходитъ за водою къ ближайшему колодцу, готовитъ кушанье, разъ въ недѣлю подметаетъ комнату и сто разъ въ день испытываетъ массу непріятностей по поводу Эстерки и Менделя, которыхъ она должна постоянно искать, звать, утѣшать или бранить. Все это не мѣшаетъ ей вязать шерстяные чулки. Вотъ уже шесть лѣтъ, какъ она вяжетъ ихъ для матери, для себя, для всего семейства, а во времена тяжелыхъ финансовыхъ кризисовъ и на продажу. Иногда Либа чувствуетъ себя измученною, садится на низенькомъ стулѣ возлѣ печки и опускаетъ руки на колѣна. Но отдыхъ ея бываетъ не дологъ. Чаще всего именно въ эти минуты двухлѣтнему Лейзеру приходитъ мысль прохаживаться по комнатѣ. Онъ ходитъ, энергично размахивая ручонками, потомъ падаетъ, начинаетъ кричать, и Либа встаетъ, поднимаетъ его съ земли и качаетъ до тѣхъ поръ, пока ребенокъ не успокоится и не начнетъ улыбаться наклонившемуся надъ нимъ лицу сестры. Тогда Либа кладетъ его въ колыбель и дѣлаетъ попытку уйти, но Лейзеръ новыхъ жалобнымъ крикомъ заявляетъ свое желаніе, чтобъ она осталась возлѣ него. Колыбель виситъ около кровати Ципы; кровать высока сама по себѣ, но кажется еще выше отъ лежащихъ на ней двухъ перинъ. Либѣ, несмотря на свой ростъ, трудно влѣзть на кровать. Она кое-какъ вскарабкивается, садится на перины, опираетъ ноги о край колыбели и, продолжая вязать свои чулки, можетъ отлично наблюдать за Лейзеромъ, который, засыпая, отъ времени до времени, все-таки, открываетъ глаза: не ушла ли отъ него сестра? Не знаю, замѣчаютъ ли сонные глаза ребенка, какъ рельефно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ странно выдѣляется голова дѣвочки съ блѣднымъ лицомъ и опущенными рѣсницами на бураковомъ фонѣ возвышающихся вокругъ нея перинъ и подушекъ.

Таковы дѣти Шимшеля; кто же таковъ самъ Шимшель?

Кто онъ таковъ? То есть каково его происхожденіе, какое положеніе занимаетъ онъ на общественной лѣстницѣ?

Я не съумѣю сказать вамъ, кто былъ отецъ Шимшеля. Водовозъ, должно быть, или сапожникъ; одни мнѣ говорили такъ, другіе иначе, хотя всѣ сходились въ одномъ, что онъ, должно быть, былъ очень бѣденъ, коль скоро его сынъ свое образованіе началъ въ Талмудорѣ, то-есть въ безплатной школѣ. Общественное же положеніе его должно быть очень высоко: вы помните, какъ Шимшель говорилъ своей женѣ: «вотъ я до чего дошелъ!» Человѣкъ, который произносить эти слова съ гордостью и самодовольствіемъ, конечно, дѣйствительно достигъ чего-нибудь важнаго. Шимшель занижаетъ положеніе, которое всѣ мы привыкли считать за высокое, которое возбуждаетъ всеобщее уваженіе; онъ… Я, конечно, удивлю васъ, когда скажу, что Шимшель — ученый. Это вовсе не противорѣчитъ моимъ прежнимъ словамъ, что кругъ знаній и опытности Шимшеля очень тѣсенъ, если вы только захотите на минуту выкинуть изъ своей памяти всѣ извѣстные вамъ университеты, академіи и институты, которые раздаютъ своимъ воспитанникамъ дипломы ма ученость въ той или другой знакомой вамъ, хотя бы по имени, области знанія. Учрежденія, гдѣ Шимшель почерпнулъ свои свѣдѣнія, называются: Талмудоръ, Эшиботъ и Бетъ-ха-Мидрашъ, элементарная школа, гимназія и университетъ. Не всѣ евреи послѣдовательно проходятъ ихъ; есть такіе, что по неспособности или неохотѣ учиться останавливаются на первомъ или на второмъ. Шимшель не останавливался и прошелъ всѣ. Даже болѣе, окончивъ полный курсъ и женившись на восемнадцатомъ году, не пересталъ еще учиться. Онъ и до сихъ поръ ходилъ въ Бетъ-ха-Мидрашъ, учился и цѣлыми ночами просиживалъ въ своей комнатѣ за столомъ.

Что изучалъ онъ? Религію свою, ея исторію, необыкновенно богатую, ея метафизику и украшающую ее преданія, разсказы, аксіомы, легенды, большая часть которыхъ, — не знаю, повѣрите ли вы мнѣ, — можетъ стать наравнѣ съ перлами человѣческой мысли. Шимшель… какъ бы мнѣ яснѣе выразиться?… теологъ метафизикъ, до нѣкоторой степени историкъ, по крайней мѣрѣ, въ той части, которая тѣсно и непосредственно прикасается въ прошедшему еврейскаго народа и его религіи. За предѣлами этой области знанія онъ не знаетъ рѣшительно ничего, за исключеніемъ совершенствованія въ своей спеціальности рѣшительно ничего не дѣлаетъ. Занятія наукой, не имѣющей ничего общаго съ требованіями обыденной жизни, несомнѣнно привели бы Шимшеля и его пятерыхъ дѣтей въ самое отчаянное положеніе, еслибъ онъ на восемнадцатомъ году своей жизни не женился на шестнадцатилѣтней Ципѣ. Ципа была прикащицей въ большой москательной лавкѣ, отлично знала всѣ торговыя махинаціи и, сдѣлавшись (благодаря сватовству своей хозяйки) женой ученаго, почувствовала себя настолько счастливою и возвеличенною, что отдалась человѣку, одарившему ее неземнымъ блаженствомъ, всею душою и тѣломъ, съ заботливою и несмѣлою любовью, съ безконечнымъ уваженіемъ и страстною жаждой безграничнаго самопожертвованія. Шимшель, сынъ водовоза или сапожника, бѣдный ученикъ безплатной школы, не обладающій ничѣмъ, за исключеніемъ двухсотъ злотыхъ^[2], собранныхъ путемъ подписки, тѣмъ не менѣе, считался въ глазахъ молодыхъ дѣвушекъ и ихъ отцовъ такою блестящею партіей, что какъ только женитьба его стала извѣстна, всѣ единомысленно завидовали счастью молодой прикащицы (мать Ципы таскала по улицамъ тяжелыя карзины съ овощами, а сестры повыходили замужъ за портныхъ, столяровъ и тому подобныхъ людей грубаго ремесла и низкаго положенія). Эти портные и столяры жили въ своихъ домикахъ, владѣли большими мастерскими и получали постоянные доходы. У Шимшеля не было ни дома, никакого занятія, никакого дохода, но онъ былъ ученый и, притомъ, (а, можетъ быть, это самое главное) такой красивый и изящный. И обладатели капитала въ тридцать рублей зажили вмѣстѣ. Кромѣ того, у Ципы было свое приданое: три рубашки, двѣ перины, два платья и одинъ ваточный кафтанъ.

Больше ничего у нихъ не было, и, однако, они живутъ уже двѣнадцать лѣтъ. Въ это время у нихъ родилось девять человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ четверо умерло, а пятеро осталось; вѣроятно, родится еще человѣкъ пять, — трое умрутъ, двое останутся, — а они, все-таки, будутъ жить… Вамъ покажется страннымъ, даже, можетъ быть, неправдоподобнымъ, какъ семейство, каково бы оно ни было, можетъ жить на капиталъ въ тридцать рублей. Я сама удивлялась этому, покуда близко не узнала Ципы.

На видъ она самая обыкновенная жидовочка. Ей двадцать восемь лѣтъ, но она смотритъ сорокалѣтней. Низенькая, сгорбленная, одѣтая въ свой долговѣчный ваточный кафтанъ, она пробирается черезъ толпу мелкими, поспѣшными и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какими-то несмѣлыми, крадущимися шагами.

Она кажется вѣчно чѣмъ-то озабоченной, оглушенной, оглупѣвшей и только черные глаза ея быстро и зорко бѣгаютъ по сторонамъ, точно она чего-то ищетъ, высматриваетъ, страстно стремится къ чему-то. По временамъ въ глазахъ Ципы появляется выраженіе злобы, что вполнѣ гармонируетъ съ ея низкимъ лбомъ, покрытымъ отъ густыхъ бровей до чернаго парика неисчислимою сѣтью мелкихъ морщинъ.

Но вы, пожалуйста, не смѣйтесь надъ маленькою, простою жидовкой, такой некрасивой и неприглядной. Она достигла очень важнаго результата: разрѣшила на практикѣ вопросъ, который весь свѣтъ считаетъ очень труднымъ для разрѣшенія, — вопросъ о важности и продуктивности женскаго труда. Ципа довела свое рѣшеніе задачи до идеала: она вотъ уже двѣнадцать лѣтъ своими трудами содержитъ себя, своего мужа и пять человѣкъ дѣтей, опираясь на капиталъ въ тридцать рублей.

На эти деньги Ципа завела маленькую лавочку; кромѣ того, на такую же сумму могла кредитоваться у прежней своей хозяйки. Для всякаго торговца, прежде всего, нужны покупатели, и Ципа съ перваго же дня открытія своей лавочки начала искать покупателей, ищетъ и до сихъ поръ, не потому, что не могла найти ихъ, нѣтъ: найдя однихъ, она сейчасъ же теряетъ ихъ и должна отыскивать другихъ. Такое явленіе порождается различными причинами, въ числѣ которыхъ не послѣднюю роль играютъ таинственныя дѣйствія Ципы вечеромъ послѣ закрытія лавки. Тогда можно слышать, какъ она пересыпаетъ что-то, переливаетъ жидкости изъ одной посуды въ другую и проч.

Несмотря на кажущуюся таинственность занятій Ципы при блѣдномъ свѣтѣ маленькой лампочки, имъ нельзя придавать никакого трагическаго значенія. Ципа не принадлежитъ ни въ какой жидовской сектѣ, поставившей себѣ цѣлью вредить христіанамъ, не обладаетъ никакимъ меропіей и, кажется, никогда даже не слыхала ни о чемъ подобномъ. Она дѣйствуетъ исключительно на свой страхъ, безъ всякой солидарности со своимъ народомъ. Меронпя Ципы — покупатели — обладаютъ тонкимъ чутьемъ и вкусомъ, и едва сведутъ знакомство съ ея товарами, какъ перестаютъ покупать ихъ (послѣ долгихъ и, увы, совершенно заслуженныхъ криковъ и ругани), такъ что необходимость подыскиванія новыхъ кліентовъ для Ципы никогда не прекращается. Она лѣзетъ вонъ изъ кожи и не пренебрегаетъ никакими способами, начиная отъ слезныхъ просьбъ и цѣлованія рукъ до оказанія всевозможныхъ услугъ. Чтобы отъ времени до времени заработать лишнюю копѣйку, она дѣлаетъ все, что угодно: носитъ письма, рекомендуетъ прислугу, помогаетъ купить и продать, занять и дать взаймы. Въ лавкѣ она сидитъ урывками, отъ времени до времени. Ее замѣщаютъ мать, одна изъ сестеръ, какая-нибудь сосѣдка; сама же она по цѣлымъ днямъ бѣгаетъ съ лѣстницы на лѣстницу, таскаетъ груды старой одежды, стоитъ у чьихъ-нибудь дверей съ корзинкой въ рукахъ (въ корзинѣ обыкновенно заключается вино и разныя закуски), перебранивается съ кухарками и швейцарами, которые не хотятъ пускать ее въ домъ, и подкупаетъ ихъ суровость парою фигъ или горстью орѣховъ, вступаетъ въ ожесточенную борьбу со своими конкуррентками, — борьбу, которая обыкновенно кончается вмѣшательствомъ полиціи. Разъ дѣло дошло до того, что въ рукахъ блюстителя порядка остался клокъ воротника, украшавшаго ея ваточный кафтанъ.

При видѣ испорченной одежды, Ципа горько расплакалась. Впрочемъ, она рѣдко поддавалась слабости. Обыкновенно она ни на что не жалуется и если кто-нибудь спроситъ ее съ большимъ или меньшимъ участіемъ: «Ну, что, Ципа, плохо у васъ идутъ дѣла?» — она никогда не отвѣтить утвердительно, а скажетъ только: «Какъ Богу угодно, такъ и есть!» Случается, что люди, ближе знакомые съ условіями жизни Ципы, видя ея темное, сморщенное лицо съ нервно подергивающимися губами, говорятъ ей:

— Что же вашъ мужъ дѣлаетъ? Отчего онъ не помогаетъ вамъ?

Тогда съ лица Ципы исчезаетъ всякій слѣдъ изнеможенія и замѣняется чѣмъ-то вродѣ гнѣва.

— У него свои занятія, — отвѣчаетъ она ворчливымъ голосомъ, — онъ не можетъ мнѣ помогать въ торговлѣ.

— Вы очень несчастливы, Ципа, съ такимъ лѣнтяемъ-мужемъ.

При этихъ словахъ Ципа поднимаетъ голову.

— Еслибъ у меня было десять дочерей, то я просила бы Господа Бога, чтобъ онъ далъ всѣмъ такое же счастье, какъ мнѣ.

Глаза ея загораются, губы складываются въ невольную улыбку и все сморщенное лицо покрывается яркимъ румянцемъ.

Да, чудо сдѣлалъ бы тотъ, кто пріучилъ бы Шимшеля помогать Ципѣ! Въ первые годы своего замужества Ципа, еще не знающая предѣловъ учености своего мужа, оставляла его въ лавкѣ смотрѣть за порядкомъ и продавать товары. Онъ очень добросовѣстно исполнялъ свои обязанности, сидѣлъ неподвижно за конторкой, раздумывая о томъ, какъ бы согласить два противурѣчивыхъ мнѣнія въ Мишнѣ — рабби Гамаліила и рабби Элязера, или объ одномъ сказаніи рабби Папы, породившемъ ровно сто десять комментарій. Шимшель усиливался изобрѣсти сто одиннадцатый и, думая о немъ безъ всякаго ущерба для себя, наблюдалъ за порядкомъ въ лавкѣ. Но когда доходило до другой части его обязанностей, до продажи, то дѣло становилось затруднительнѣе, потому что Шимшель совсѣмъ не понималъ языка своихъ покупателей. При помощи переводчика онъ кое-какъ удовлетворилъ требованія какихъ-то двухъ горничныхъ, но когда Ципа, по возвращеніи домой, узнала способъ, при помощи котораго произошла эта продажа, то чуть не окаменѣла отъ отчаянія. Оказалось, что Шимшель отвѣсилъ товара въ полтора раза болѣе, чѣмъ было нужно (онъ совсѣмъ не былъ знакомъ съ механизмомъ вѣсовъ), да, кромѣ того, его еще обсчитали на двадцать грошей. Ципа повздыхала, повздыхала, провела своею затрубѣлою рукой по чернымъ волосамъ мужа и усмѣхнулась:

— Ну, ступай за свою работу; я ужь сама управлюсь.

Шимшель снова засѣлъ за свою работу, то есть за свои ученыя книги. Голова его была спокойна, а сердце преисполнено радости. Онъ былъ совершенно счастливъ. Его гордость получала полнѣйшее удовлетвореніе, когда въ его тѣсную и грязную каморку приходили разные люди, подчасъ очень важные, богачи, даже ученые, и разспрашивали его о значеніи разныхъ темныхъ мѣстъ въ святой наукѣ или просто просили разсказать тотъ или другой эпизодъ изъ Хагады. Шимшель объяснялъ, давалъ совѣты, самъ увлекался до экстаза и приводилъ слушателей въ восторженное состояніе.

То была одна утѣха Шимшеля. Другая, и не меньшая, заключалась въ его отцовской любви, обращенной на пять объектовъ, — любви ясной, чистой, безъ всякихъ опасеній и тревогъ. Теперешнее положеніе дѣтей нисколько не озабочивало Шимшеля; что касается ихъ будущности, то онъ рѣшилъ разъ навсегда: Енохъ, Мендель и Лейверъ будутъ учеными, Либа и Эстерка выйдутъ замужъ за ученыхъ. То была не мечта, а твердая увѣренность, которая, съ одной стороны, вполнѣ успокоивала Шимшеля, съ другой же — давала ему возможность видѣть ученость навсегда закрѣпощенною за его родомъ.

Третьимъ и, можетъ быть, самымъ высокимъ источникомъ участья для Шимшеля былъ его трудъ. Да. Онъ вовсе не былъ лѣнтяемъ, какъ могъ бы подумать какой-нибудь поверхностный наблюдатель. Я часто бываю въ лавочкѣ Ципы и заглядываю оттуда въ глубину сосѣдней комнаты, часто вижу Шимшеля, совершенно погрузившагося въ работу, вижу его блѣдный лобъ съ крупными каплями пота, вижу, какъ яркій румянецъ заливаетъ его щеки, а губы нервно дрожатъ отъ напряженія мысли въ борьбѣ съ непосильными трудностями задачи. Шимшель работаетъ всею силой души и сердца, но за то какія награды достаются ему за его труды! Какія открытія дѣлаетъ онъ! Какія глубокія и темныя загадки разрѣшаетъ! И заблужденія его — не заблужденія простаго человѣка, а великаго ученаго.

Напримѣръ, однажды ему удалось открыть въ Кедашимѣ, пятой книгѣ Талмуда, трактующей о жертвоприношеніяхъ, имя животнаго, которое, какъ нечистое, не могло быть приносимо въ жертву Богу. Объ этомъ имени никто раньше не зналъ ничего, да и теперь никто не могъ догадаться, какое именно животное оно обозначало, но, тѣмъ не менѣе, это открытіе наполнило сердце Шимшеля восторгомъ, знакомымъ только великимъ изобрѣтателямъ, и прогремѣло на цѣлый околотокъ. Какъ же могло быть иначе? Развѣ этого мало: узнать, что такое-то животное, — неизвѣстно, какое именно, — но носящее опредѣленное имя, позакону не могло быть приносимо въ жертву Богу въ святилищѣ, построенномъ за двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ?

Въ другой разъ Шимшель увидалъ нѣчто совсѣмъ необычайное. То было ночью. Ципа спала, дѣти спали, по онъ не спалъ и, сидя надъ книжкой за лампой, работалъ. Онъ работалъ долго, его начиналъ одолѣвать сонъ, какъ вдругъ, поднявъ глаза отъ книги, онъ выпрямился, страшно поблѣднѣлъ, широко раскрылъ глаза, да такъ и остался въ этомъ положеніи. Вотъ что увидалъ онъ:

На дворѣ стояла темная, непроглядная ночь. На черномъ ея фонѣ передъ утомленными глазами Шимшеля появилась длинная золотистая нить, которая начала понемногу расширяться, дѣлиться на меньшія линіи и, въ концѣ-концовъ, развернулась въ золотую лѣстницу, вершина которой касалась покрытою тяжелыми тучами неба, а основаніе опиралось о влажные каменья дворика. Вокругъ все было темно и среди этой темноты золотая лѣстница выдѣлялась еще рельефнѣе со своими ступенями, а на каждой ступени стояло по ангелу. Ангелы не походили другъ на друга. Шимшель поочереди узнавалъ ихъ; онъ никогда не видалъ ихъ, но ихъ портреты не разъ попадались ему на страницахъ прочитанныхъ имъ книгъ. У самаго основанія лѣстницы, поддерживая ее всею силой своихъ могучихъ плечъ, стоялъ Сэръ-ха-Олямъ, архангелъ знанія. «Недаромъ въ Хагадѣ онъ носитъ титулъ князя земли», — подумалъ Шимшель, потому что вся гигантская фигура ангела была облечена багряницей, а голова украшена короной изъ буквъ, мастерски переплетенныхъ между собою и горящихъ на подобіе огненныхъ языковъ, которые устремляются къ небу съ мученическихъ костровъ. То былъ гордый духъ, съ холоднымъ лицомъ; его окружала серебристая мгла, и Шимшель тотчасъ догадался, что это мысли, исходящія отъ ангела. Мгла сгущалась въ серебряныя нити, устремлялась въ окружающій ее мракъ и словно боролась съ нимъ, а Сэръ-ха Олямъ смотрѣлъ на эту борьбу большими, спокойными, ясными глазами и пламенныя литеры его короны сплетались въ одно слово: «побѣда!»

Выше стояли другіе ангелы, большіе и меньшіе. Шимшель каждаго изъ нихъ называлъ по имени.

«Вонъ ангелъ Метатронъ, — думалъ онъ. — Будь благословенъ, ангелъ Метатронъ, ты, который хранишь Израиля какъ зѣницу ока и своими крыльями осѣняешь его бѣдную голову!»

Крылья ангела Метатрона были бѣлѣе снѣга и, словно талэсы, плащи, въ которыхъ молятся сыны Израиля, обрамлены черными полосками. Въ этотъ трауръ Предвѣчный облекъ Метатрона въ тотъ мигъ, когда охраняемый имъ народъ потерялъ отчизну.

«А это ангелъ Уріэль съ одиннадцатью своими товарищами. Они управляютъ двѣнадцатью мѣсяцами въ году. Это ангелы вихря и огня; они походятъ на радужный туманъ, только краски ихъ блѣднѣютъ съ каждою минутой, они таютъ, исчезаютъ и съ мѣста, гдѣ стояли они, доносится только звукъ, напоминающій унылый звукъ лопнувшей струны. А вотъ… будь благословенъ, о, Сандальфонъ, ангелъ молитвы!»

Да, на вершинѣ золотой лѣстницы, поддерживаемой архангеломъ знанія, съ могучими плечами, въ багряницѣ и воронѣ изъ гіероглифовъ, стоить ангелъ молитвы, стройный и свѣтлый, съ золотистыми волосами, увѣнчанными терніями. Голова его такъ кротко наклонена къ землѣ, какъ будто бы онъ чутко вслушивается въ доходящій до него шумъ.

Шимшель смотритъ на Сандальфона гораздо смѣлѣе, чѣмъ смотритъ на другихъ ангеловъ. На устахъ его видна кроткая улыбка. Руки его полны цвѣтовъ. Они мѣняются каждую минуту: сейчасъ одни, а черезъ мгновеніе другіе, а онъ ихъ все сплетаетъ въ громадные вѣнки.

«О, я знаю! — думаетъ Шимшель, — то людскія молитвы; онѣ все плывутъ, плывутъ, плывутъ надъ землей къ Еговѣ, а Сандальфонъ хватаетъ ихъ на лету, превращаетъ въ цвѣты, въ вѣнки сплетаетъ и кладетъ у стопъ Предвѣчнаго. Предвѣчный ужь самъ знаетъ, чьи это молитвы и о чемъ кто просить».

Сандальфонъ, собирающій людскія молитвы, вѣроятно, глубоко растроганъ и горестенъ, потому что въ очахъ его искрятся и горятъ, какъ громадные брилліанты, крупныя слезы. Шимшель смотритъ на эти слезы и думаетъ: «Будь благословенъ, ангелъ Сандальфонъ, за то, что ты такъ снисходителенъ къ людямъ!» Онъ начинаетъ разсматривать цвѣты, что плывутъ изъ рукъ Сандальфона длинною пестрою лентой, и не можетъ налюбоваться ихъ красотой. Ярко-красные колокольчики на его глазахъ достигаютъ такой величины, что онъ не можетъ ихъ разсмотрѣть въ отворъ своего окошка; розы, бѣлыя, какъ снѣгъ, блестятъ серебряными слезами, гвоздики роняютъ со своихъ лепестковъ цѣлый дождь золотистыхъ искръ. Шимшель смотритъ на всѣ эти чудеса, на губахъ его появляется восторженная улыбка и руки невольно поднимаются къ небу.

Вдругъ золотая лѣстница, стоящіе на ней ангелы и райскіе цвѣты Сандальфона начинаютъ блѣднѣть, сливаются въ неясный туманъ, кое-гдѣ разцвѣченный золотомъ и пурпуромъ, и, наконецъ, совсѣмъ исчезаютъ. Шимшель тяжелою рукой протираетъ глаза и безсознательно осматривается вокругъ.

Передъ нимъ, на столѣ, изъ узкаго стекла догорающей лампы вырывается синеватый чадъ; вокругъ него на кроватяхъ и сундукахъ спитъ вся его семья; рыжій котъ мурлыкаетъ какъ-то особенно громко около Еноха; на дворѣ разсвѣтаетъ, но густыя тучи, попрежнему, заслоняютъ небо, а крупныя капли дождя безпрерывно падаютъ на грязные каменья дворика, вѣтеръ, попрежнему, визжитъ и злится.

Шимшель всталъ, надѣлъ талэсъ и, поднявъ руки къ небу, началъ благодарить Бога за то, что Онъ далъ ему, какъ второму Іакову, возможность видѣть своихъ ангеловъ, и за то, что Онъ одарилъ его такимъ безмѣрнымъ, безконечнымъ счастьемъ.

Шимшель былъ тѣмъ болѣе счастливъ, что его радостей не возмущала никакая забота, никакія хлопоты, связанныя съ отвлеченными понятіями филантропіи, общественнаго блага и т. п. Ничего подобнаго Шимшель не зналъ, даже не догадывался объ ихъ существованіи на бѣломъ свѣтѣ. Кромѣ науки, поглотившей его всецѣло, дѣтей, которыхъ онъ любилъ, и жены, къ которой относился съ покровительственнымъ сочувствіемъ, его рѣшительно ничто не занимало.

Съ обществомъ, которое окружало горсточку его соотечественниковъ, онъ не имѣлъ ни малѣйшей связи, не зналъ его и не хотѣлъ знать. Ненависти къ нему онъ не питалъ никакой, да ненависть и вообще была чужда ему. Что касается людей, съ которыми связывала его общность происхожденія, вѣры и языка, то онъ былъ привязанъ къ нимъ, но эта привязанность не приносила ему никакихъ неудовольствій. Онъ охотно открывалъ передъ нимъ сокровищницы своего знанія. Наконецъ, онъ не вмѣшивался ни въ какія дѣла и не ломалъ головы надъ хорошими или дурными сторонами общественнаго быта своихъ соотечественниковъ. Если когда-нибудь до него доходилъ вздохъ: «плохо намъ», онъ отвѣчалъ: «такъ Богу угодно»; если же этотъ вздохъ принималъ вопросительную форму: «что-то будетъ съ нами?» — Шимшель, успокоивалъ: «будетъ такъ, какъ Богъ захочетъ», причемъ вспоминалъ пророчество о пришествіи Мессіи, — пророчество, которое, по его мнѣнію, должно непремѣнно осуществиться, и улыбался полутаинственно, полурадостно.

Только одно огорчало его до глубины души, это — вавилонское плѣненіе евреевъ. Думая или читая о немъ, онъ дѣлался печальнымъ, задумчивымъ и въ полголоса напѣвалъ пѣснь о рѣкахъ Вавилона и землѣ изгнанія. Точно также возмущало его разрушеніе іерусалимской святыни. Виновника этого событія, римскаго императора Тита, онъ ненавидѣлъ всѣмъ сердцемъ, страстно, бѣшено, и это была единственная ненависть, которая жила въ немъ. Впрочемъ, чаще, чѣмъ ненависти, онъ предавался горю. Иногда, читая исторію осады Іерусалима римскими войсками и всего, случившагося потомъ, онъ бралъ голову въ обѣ руки, стоналъ и плакалъ.

Но горечь этихъ черныхъ годинъ вознаграждалась сторицею величіемъ другихъ. Какъ, напримѣръ, Шимшель тонулъ въ восторгѣ при видѣ богатствъ и славы царя Соломона! Какъ громко распѣвалъ и приплясывалъ вмѣстѣ съ царемъ Давидомъ, поющимъ и пляшущимъ передъ ковчегомъ завѣта! Какъ торжествовалъ съ Маккавеями! Какъ горячо радовало его первое послѣ пораженія собраніе израильскаго синедріона, какое живое участіе принималъ онъ въ его преніяхъ и какъ гордился этимъ участіемъ! Цѣлыми часами сидѣлъ онъ у ногъ рабби Гамаліэля, велъ тонкіе, хотя и оживленные споры съ рабби Іегудой и горѣлъ любовью и почтеніемъ къ рабби Акибѣ.

Такъ, посреди рѣдкихъ огорченій и постоянныхъ радостей, текла жизнь ученаго мужа неутомимой Ципы до одного случая, который неожиданно смутилъ и унесъ навѣки его спокойствіе.

---

Если кто-нибудь изъ васъ бывалъ въ Онгродѣ, тотъ долженъ знать переулокъ, который отъ такъ называемаго бульвара ведетъ къ неизвѣстнымъ, хотя и многочисленнымъ переулкамъ еврейской части города.

Мнѣ такъ неловко, что я принуждена вести васъ въ какой-то переулокъ… Но дѣлать нечего…

Романистъ — то же самое, что путешественникъ. Мало знакомыя или совсѣмъ незнакомыя мѣста болѣе всего привлекаютъ его вниманіе. Если кто нибудь изъ васъ любитъ путешествовать, тотъ пусть идетъ за мною въ переулокъ, обѣ стороны котораго сначала застроены глухими каменными оградами, а потомъ ограды кончаются и вы видите только низенькіе, деревянные, плохо выбѣленные домики о трехъ, двухъ, даже и объ одномъ окнѣ.

Вотъ домъ, въ которомъ живетъ рабби Шимшель со своимъ семействомъ. Въ этомъ домикѣ со стороны улицы два окна и дверь, вѣрнѣе дверца съ двумя ступеньками. Окна не принадлежатъ жилищу Шимшеля: они освѣщаютъ квартиру Ицки-лудильщика вмѣстѣ съ семью другими особами, составляющими его семью, но дверца ведетъ собственно въ лавочку Ципы.

Мнѣ очень совѣстно, что мы должны проходить мимо этой лавочки: оттуда доносится такая ужасная смѣсь запаховъ свѣчей, мыла, масла и селедокъ; все это вещи реальныя, прозаическія, которыхъ никакъ нельзя миновать во время путешествія въ страну дѣйствительности. И внутренность лавки также реальна и прозаична, но намъ нѣтъ надобности заглядывать туда; вотъ калитка во дворъ. Войдемъ въ нее и посѣтимъ жилище Шимшеля. День клонится къ концу, но при послѣднихъ лучахъ солнца мы, все-таки, можемъ увидать въ глубинѣ дворика надъ домомъ висящую въ воздухѣ руку гигантскихъ размѣровъ. Что это такое? Чары, волшебныя махинаціи какого-нибудь колдуна? Въ этомъ грязномъ гнѣздѣ темнаго жидовства на все можно разсчитывать!

Но не пугайтесь и не торопитесь убѣгать назадъ. Рука, висящая въ воздухѣ, не заключаетъ въ себѣ ничего фантастическаго: это просто сушится вывѣска для какого-нибудь перчаточника.

Въ домикѣ напротивъ воротъ обитаетъ Мовша, маляръ вывѣсокъ, истинный благодѣтель дѣтей Шимшеля, въ особенности Эстерки и Менделя. Онъ имъ доставляетъ постоянные сюрпризы. То они видятъ передъ его домомъ руку гигантскихъ размѣровъ, то сапогъ, весь красный, съ желтою подошвой, то розовое платье, широко распростертое на голубомъ фонѣ, то кареты и шарабаны.

Передъ этими чудесными картинами Эстерка простаиваетъ по цѣлымъ часамъ, а Мендель забывается до такой степени, что садится на каменья и въ нѣмомъ восторгѣ такъ высоко задираетъ голову, что ермолка спадаетъ съ его кудреватой головы, а онъ и не замѣчаетъ этого. Замѣчаетъ это въ окно благочестивый Енохъ, выходитъ изъ комнаты, съ величайшимъ достоинствомъ поднимаетъ ермолку, чтобъ прикрыть голову легкомысленнаго брата, но, нечаянно увидавъ картину передъ домомъ маляра, не осуществляетъ своего намѣренія и останавливается, держа ермолку надъ головой Менделя. Такъ смотрятъ дѣти до тѣхъ поръ, пока Либа не позоветъ ихъ обѣдать или ужинать.

Либѣ некогда любоваться чудесными картинами, но если разъ она придетъ извлекать дѣтей изъ идеальныхъ сферъ восхищенія, то и сама впадаетъ въ такое же состояніе, также останавливается и смотритъ.

Однако, въ эту минуту большая желтая рука обходится безъ зрителей. Она виситъ на незамѣтной въ темнотѣ проволокѣ, виситъ и при порывѣ вѣтра покачивается съ протяжнымъ скрипѣньемъ, причемъ ея широко разставленные пальцы словно хотятъ закрыть два маленькихъ окошечка.

Окна Мовши сегодня ярко освѣщены; изъ глубины комнаты доносится говоръ многочисленныхъ голосовъ. Можетъ быть, Мовша и жена его Хая даютъ раутъ? Сомнѣваюсь; несмотря на богатство Ротшильдовъ и другихъ банкировъ, живописецъ вывѣсокъ человѣкъ, можно сказать, вовсе несостоятельный. Что же такое происходитъ у Мовши? Я не знаю его коротко и не могу ручаться, какъ ручалась бы за Шимшеля. Мы скоро все разузнаемъ по порядку, а теперь бросимъ взглядъ на другое окно, какъ разъ напротивъ дома Мовши.

Стѣна дома, около котораго мы стоимъ, стара, низка и проявляетъ замѣтную склонность рухнуть на землю, въ которой наклоняется всею своею шероховатою, облупленною поверхностью. Вмѣстѣ съ ней клонится къ землѣ прорубленное въ ней окошко въ полусгнившей рамѣ. За окномъ мерцаетъ блѣдный огонекъ. То горитъ маленькая лампа на столѣ, стоящемъ у окна и до половины занятомъ большою развернутою книгой. За столомъ сидитъ…

Теперь я имѣю честь лично представить вамъ Шимшеля, о которомъ вы столько слышали отъ меня. Я увѣрена, что, приглядѣвшись къ нему, вы согласитесь съ мнѣніемъ Ципы, что онъ очень красивъ и изященъ. Онъ высокъ и очень худъ, руки его бѣлы, какъ у дамы высшаго тона, узки и пластичны, хотя и худы. Лицо его, блѣдное, съ длинною, черною, кудрявою бородой, отличается необыкновенною чистотой и изяществомъ линій, вмѣстѣ съ спокойнымъ и яснымъ выраженіемъ. Когда онъ поднимаетъ отъ книги свои глаза, это лицо загорается свѣтомъ таинственной, глубокой мечтательности; вы сейчасъ же увидите, что эти черные, глубокіе глаза по временамъ плачутъ надъ вавилонскимъ плѣненіемъ и разрушеніемъ Іерусалима и часто смотрятъ на пламенные гіероглифы, вѣнчающіе гордую главу архангела знанія и на брилліантовыя слезы ангела молитвы. Что-то такое изъ спокойной гордости Сэръ-ха-Оляма и нечеловѣческой кротости Сандальфона отразилось и навѣкъ осталось въ пламенныхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мягкихъ глазахъ Шимшеля. Еслибъ его тонкія коралловыя губы не принадлежали простому жиду, то вы сочли бы ихъ принадлежностью натуры впечатлительной, нервной, артистической, можетъ быть, — такъ красивы ихъ очертанія, въ такую краснорѣчивую, мягкую улыбку складываются онѣ порою.

Если Шимшель интересуетъ васъ такъ же, какъ меня, вы можете разсматривать его сколько вамъ будетъ угодно, только приходите въ ту же пору на тотъ же дворъ. Каждый день по вечерамъ онъ сидитъ въ той же самой позѣ, какъ мы его видимъ теперь, съ лицомъ, обращеннымъ къ окну, склоненный надъ книгой или смотрящій куда-то высоко высоко. Иногда вы увидите его съ Эстеркой, которая прыгаетъ на его колѣнахъ, или съ Лейзеромъ, который, взобравшись на его плечи, запускаетъ обѣ руки въ его черные волосы. Тогда Шимшель очень веселъ, забываетъ о вавилонскомъ плѣненіи и Сандальфонѣ, улыбается, глядя на дѣтей, и громко цѣлуетъ ихъ.

Теперь мы не будемъ долго разсматривать его: двери квартиры живописца вывѣсокъ отворяются, оттуда вываливаетъ цѣлая толпа черныхъ фигуръ и входитъ въ комнату Шимшеля. Войдемъ и мы за ними.

Внутренность комнаты вы знаете изъ моего описанія. Теперь она биткомъ набита. Въ ней находятся: Ицко — лудильщикъ; Мовша — живописецъ вывѣсокъ; Іосель — скорнякъ; Мойеръ — сынъ скорняка Іоселя; двухъ остальныхъ я не знаю.

Вѣроятно, для этихъ людей Мовша освѣщалъ свой домъ. Но чего они требуютъ отъ Шимшеля? Они кланяются ему съ великимъ почтеніемъ: эти простые ремесленники чувствуютъ надъ собою превосходство ученаго.

Шимшель привѣтствуетъ ихъ любезно, ласково, но съ достоинствомъ, соотвѣтствующимъ его положенію. Изъ середины пришедшихъ выдѣляется старшій и болѣе всѣхъ краснорѣчивый Іосель скорнякъ. Не безъ нѣкоторой робости приступаетъ онъ къ дѣлу и сообщаетъ, что все собравшееся общество рѣшило…

Рѣшило… Что могло рѣшить общество жидовъ? Конечно, уничтожить весь христіанскій людъ, какъ убѣждаетъ насъ очень мудрая брошюра: Завоеваніе міра евреями. Они хотятъ и усиливаются завоевать свѣтъ (такой воинственный народъ!) и, вѣроятно, теперь рѣшили предпринять что-нибудь для осуществленія своего намѣренія.

Іосель-скорнякъ сообщаетъ, что онъ и его товарищи рѣшили въ день приближающагося Пурима… устроить спектакль. Сборъ пойдетъ въ пользу бѣдныхъ.

Рѣшившись устроить спектакль въ пользу бѣдныхъ, они просятъ рабби Шимшеля присоединиться въ ихъ обществу.

У рабби Шимшеля хорошій голосъ, очень хорошій. Никто лучше его не пропоетъ главной роли.

Самъ канторъ посовѣтовалъ имъ это, а канторъ, какъ извѣстно, самъ отлично поетъ и знаетъ всѣ голоса въ околоткѣ.

Рабби Шимшель ученый, очень ученый человѣкъ. Никто лучше его не возбудитъ всеобщей симпатіи къ ихъ дѣлу, никто не придастъ ему такого значенія въ общественномъ мнѣніи. Самъ рабби Борухъ, извѣстный своею благотворительностью, проситъ его объ этомъ.

Что они будутъ играть? Они будутъ играть пьесу подъ названіемъ Сильный Самсонъ, которую рабби Шимшель, вѣроятно, знаетъ (чего не знаетъ мудрость рабой Шимшеля?); тамъ такъ много прекрасныхъ напѣвовъ, такъ много, что… а-и-й!

Скорнякъ Іосель кончаетъ свою рѣчь и впередъ выступаетъ высокій и плечистый Мовша, живописецъ вывѣсокъ. Мовша съ несмѣлою улыбкой дѣлаетъ справедливое замѣчаніе, что рабби Шимшелъ еще и потому долженъ склониться на ихъ просьбу, что роль Сильнаго Самсона болѣе всего приличествуетъ Сильному Самсону. Тотъ назывался Самсонъ и этотъ называется Самсонъ, а если тотъ былъ силенъ тѣломъ, то этотъ силенъ разумомъ.

Замѣчаніе Мовши такъ любезно, такъ остроумно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ основательно, что заслуживаетъ всеобщее одобреніе. Дѣйствительно, Шимшель — это Самсонъ, какъ Мовша — Моисей, Іосель — Іосія, Ицекъ — Исаакъ и т. д. Вы, конечно, и не думали, что такія великія, всѣми уважаемыя имена кроются за такими простыми, такими смѣшными! Вы, конечно, не разъ смѣялись надъ Мовшей, Ицкой и Шимшелемъ, не зная, что имѣете дѣло съ Моисеемъ, Исаакомъ и Самсономъ…

Шимшель или Самсонъ долго раздумывалъ надъ сдѣланнымъ ему предложеніемъ. То, чего отъ него требовали, было уже не размышленіемъ, а дѣломъ, чѣмъ-то такимъ, съ чѣмъ Шимшель до сего дня никогда не сталкивался.

Дѣло пугало его: такъ тяжело будетъ ему ходить, двигаться, напрягать усилія, — однимъ словомъ, дѣлать. Притомъ, такое суетное занятіе, какъ спектакль, не унизитъ ли его достоинства, не уменьшитъ ли его значенія?

Онъ долго думалъ, потомъ всталъ и сказалъ:

— Если канторъ говоритъ, что у меня такой хорошій голосъ, если рабби Борухъ проситъ меня объ этомъ и если сборъ пойдетъ въ пользу бѣдныхъ, то я согласенъ.

Всѣ радуются и самъ Шимшель тоже радуется.

Еслибъ Шимшель не былъ жидомъ, онъ сказалъ бы и имѣлъ бы полное право сказать: «я самъ бѣденъ», но онъ жидъ, жена его ведетъ торговлю съ капиталомъ въ тридцать рублей, каждый день готовитъ кашу съ картофелемъ, а на пятницу и субботу покупаетъ полтора фунта мяса или рыбы, что, согласитесь сами, совершенно достаточно для семерыхъ.

Обладая всѣмъ необходимымъ для жизни, Шимшель и не подумалъ о томъ, что часть сбора могла бы пойти и въ его пользу.

Гости Шимшеля начали разсказывать, кто чѣмъ будетъ.

— Высокій, плечистый Мовша аккуратъ подходитъ къ роли филистимлянскаго императора, ну, онъ и пропоетъ ее.

— Ицко лудильщикъ будетъ министромъ и наперсникомъ Мовши, а остальные двое представятъ старцевъ іерусалимскихъ, что плачутъ передъ филистимлянскимъ императоромъ…

— Мейеръ, сынъ Іоселя (тутъ Мейеръ краснѣетъ отъ стыда), будетъ Далилой… онъ такой молодой, такой красивый, изъ него выйдетъ прекрасная дама…

— Другихъ филистимлянъ здѣсь нѣтъ пока, они не могли придти, имъ некогда.

— Учить насъ будетъ самъ канторъ, мы будемъ ходить къ нему на спѣвку, а на костюмы и другіе расходы рабби Борухъ обѣщалъ набрать деньги… богатые купцы дадутъ… Ну, мы и сами сдѣлаемъ что-нибудь… Что-жь дѣлать? Коли Богъ далъ намъ средства, нужно помогать тѣмъ, у кого ничего нѣтъ.

— Іосель-лудильщикъ играть не будетъ; онъ только распоряжается и долженъ смотрѣть, чтобъ все дѣло шло recht і richtig!

Объяснивши всѣ подробности, гости разошлись съ поклонами и благодарностями. Шимшель ни на минуту не подозрѣвалъ, что слово, данное имъ сегодня, поведетъ за собой важныя послѣдствія для него и — кто знаетъ? — можетъ быть, для его дѣтей.

Вѣрно только одно, что этимъ днемъ началась новая эра въ жизни… Ципы. Сколько наслажденій выпало ей на долю, какъ сильно билось ея сердце отъ гордости и радости!

Шимшель до нѣкоторой степени измѣнилъ образъ своей жизни, часто по утрамъ оставлялъ домъ и ходилъ къ кантору. Онъ и прежде не былъ профаномъ въ дѣлѣ пѣнія, но теперь рѣшилъ заняться серьезно. За то по вечерамъ вся труппа артистовъ-любителей сходилась въ полномъ составѣ у него на дому.

Съ любезною гордостью, которая свойственна людямъ, занимающимъ высокое положеніе, онъ попросилъ своихъ временныхъ товарищей сдѣлать ему честь своимъ посѣщеніемъ и тѣ съ радостью согласились. Очень это пріятно каждый день бывать въ гостяхъ у человѣка, стоящаго неизмѣримо выше насъ. Лудильщикъ, скорнякъ и живописецъ вывѣсокъ чувствовали себя въ восторгѣ, что могутъ каждый день посѣщать домъ ученаго человѣка, но сами они занимались работою грубой, низкой, на которую уходитъ восемь, десять, а то и всѣ двѣнадцать часовъ въ сутки, и потому не могли приходить иначе, какъ поздно вечеромъ.

Когда они приходили, въ комнатѣ дѣлаюсь жарко, какъ въ сильно натопленной печкѣ. Они задыхались и тогда Шимшель давалъ имъ спасительный примѣръ: снималъ свой халатъ и садился на столѣ у окна.

Немного погодя, и гости снимали свои верхнія одежды, говорили: «извините, пожалуйста», и тоже разсаживались, гдѣ кому придется, на сундукѣ, на хромоногихъ стульяхъ, просто на полу. Эта послѣдняя позиція чаще всего приходилась на долю шестнадцатилѣтняго Мейера, будущей Далилѣ (по молодости лѣтъ онъ не считалъ себя въ правѣ даже снять свой сюртукъ).

Картина составлялась такъ: Шимшель, сидящій на столѣ, занималъ главное мѣсто; изъ остальной группы болѣе всего выдѣлялись филистимлянскій императоръ, иначе живописецъ, съ руками, татуированными синею и малиновою красками, и круглое лицо Далилы-Муйера, красное отъ жары и смущенія, покрытое крупными каплями пота. Немного погодя, начиналась самая репетиція, т.-е. пѣніе хоромъ и поодиночкѣ. Этимъ дѣломъ завѣдывалъ скорнякъ, который стоялъ въ глубинѣ и выбивалъ тактъ руками, причемъ Мейеру часто доставалось по головѣ (Мейеръ все робѣлъ и никакъ не могъ попасть въ очередь).

Тогда-то для Ципы и начинались минуты блаженства. Какъ хозяйка дома, она вовсе не думала о приличномъ пріемѣ гостей. Конечно, это служитъ признакомъ дурнаго тона, но что-жь дѣлать? На вокально-драматическихъ вечерахъ у Шимшеля и Ципы пріемовъ никакихъ не было. Если кто-нибудь изъ гостей утомлялся отъ долгаго пѣнія, тотъ выпивалъ стаканъ воды (чистой воды, безъ сахара, безъ вина) — и конецъ. Ципѣ нечего было хлопотать по хозяйству, поэтому она сидѣла на землѣ, обхвативъ колѣна руками, смотрѣла и слушала. Смотрѣла на мужа и слушала мужа. Когда пѣли другіе, лицо ея дѣлалось равнодушнымъ, иногда даже презрительнымъ, но когда приходила очередь стройнаго человѣка, сидѣвшаго на столѣ безъ верхней одежды, тогда, о! тогда ея желтое, увядшее лицо загоралось такою гордостью, принимало выраженіе такого искренняго восторга, что каждый, посмотрѣвши на нее, сказалъ бы: «счастливая женщина!»

Да, несомнѣнно, что въ эти памятные для нея вечера Ципа была счастлива, горда и весела. Она забывала о своей лавкѣ, о кредиторахъ, о порогахъ, у которыхъ столько простаивали ея больныя ноги, о лѣстницахъ, на которыхъ она задыхалась, о сердитыхъ кухаркахъ и стражахъ общественнаго порядка, забывала о всѣхъ своихъ огорченіяхъ и думала только: «Ахъ, какой онъ красивый! Какъ хорошо поетъ! Какъ его люди уважаютъ!» По временамъ она прибавляла: «Богъ такъ милостивъ ко мнѣ! Послалъ мнѣ такое счастье!»

Репетиціи иногда затягивались до часу, до двухъ заполуночь, но Ципа ни на минуту не смыкала глазъ. Старался также не спать и Енохъ, сидѣвшій въ своемъ уголку съ рыжимъ котомъ на колѣнахъ, но глаза его смыкались сами собой я голова не хотѣла держаться прямо. Что касается другихъ дѣтей, то Либа лежала на вершинахъ перинъ матери съ широко открытыми глазами и распустившимися волосами, а Эстерка и Мендель засыпали гдѣ попало. Лейзеръ пробуждался по временамъ и присоединялъ свой пискливый голосъ къ голосамъ другихъ пѣвцовъ, но въ такія торжественныя минуты на него никто не обращалъ вниманія.

---

Пуримъ! Пуримъ! Не знаю ужь сколько тысячъ лѣтъ тому назадъ, жестокій Аманъ, министръ царя Агасфера, вздумалъ уничтожить весь израильскій людъ, но Мардохей своею мудростью, а царица Эсфирь своею красотою спасли его. Аманъ былъ повѣшенъ, израильскій народъ избавленъ отъ гибели, и вотъ до сего дня этотъ народъ празднуетъ годовщину своего избавленія съ такою радостью, какъ будто это не двухтысячная годовщина, а первая или вторая, въ память же казни Амана печетъ пирожное особой формы, такъ называемое Аманташъ.

Пуримъ! Пуримъ! Всѣ евреи Онгрода увлечены радостью и необычнымъ весельемъ. Отъ старцевъ до дѣтей, отъ богачей до бѣдняковъ всѣ веселятся (только Ротшильды и другіе банкиры не веселятся уже!). Въ каждомъ домѣ и домишкѣ въ этотъ день ведутся длинные, оживленные разговоры о прелестной и доброй, о! какой доброй царицѣ Эсфири! Повсюду благословляютъ имя ея и мудраго Мардохея. Счастливые люди эти Мардохей и Эсфирь! Прахъ ихъ истлѣлъ въ нѣдрахъ земли до послѣдняго атома, а память ихъ до сихъ поръ благословляютъ милліоны сердецъ.

Шимшель радуется вмѣстѣ съ прочими и цѣлый день благословляетъ Эсфирь и Мардохея, только радость его до нѣкоторой степени смущена чувствомъ торжественнаго опасенія. Онъ робѣетъ не передъ публикой, передъ которой собирается выступить, но передъ величиною и важностью принятой на себя задачи.

Если, изображая публично такого великаго мужа, какимъ былъ Самсонъ, онъ хоть чѣмъ-нибудь запятнаетъ его память, то будетъ чувствовать великій грѣхъ на совѣсти. Нѣтъ, онъ долженъ быть прекраснымъ, великимъ, могучимъ, какимъ былъ тотъ! Онъ чувствуетъ даже, какъ его грудь наполняется волнами неизвѣданныхъ доселѣ чувствъ, что жажда могущества, необъяснимая грусть и неопредѣленная радость заставляютъ сильнѣе биться его сердце. Шимшелю кажется, что оно становится шире. Цѣлый день онъ ничего не говоритъ съ Ципой, — хотѣлъ бы поговорить, но не можетъ.

А Ципа плачетъ.

Какъ же ей не плакать, коль скоро она не можетъ быть въ театрѣ и видѣть дебютъ мужа? Ее зачѣмъ-то на цѣлый вечеръ пригласила знакомая пани, которой необходимы ея услуги. Наконецъ, и за лавкой нужно присматривать. Плачетъ Ципа, бѣгая взадъ и впередъ по лѣстницамъ и дворамъ или безсильно опускается на стулъ за конторкой.

Плачетъ также и Либа, исправляя свои нехитрыя хозяйственныя обязанности. Она также не пойдетъ въ театръ: платье, которое надѣто на ней, ея единственное платье, распадается въ лохмотья, башмаки также худы. И Либѣ нельзя показаться въ люди.

За то благочестивый Енохъ рѣшительно равнодушенъ къ будущему торжеству и даже добровольно остается дома, имѣя нѣкоторыя сомнѣнія съ точки зрѣнія религіозной ортодоксіи.

Но Эстерка и Мендель снаряжаются въ театръ съ самаго утра и только ждутъ минуты, когда сосѣднія дѣти пустятся въ дорогу, чтобъ послѣдовать за ними. Либа еще до разсвѣта обула маленькую сестренку въ голубые атласные башмаки (заштопанные бѣлыми нитками) и по возможности спрятала бѣлыя тесемки за розовый спензеръ Менделя. День клонился къ концу, но ни отецъ не покидалъ еще дома, ни дѣти Мовши не собирались въ дорогу. Только ужь въ сумерки Шимшель, послѣ долгой и горячей молитвы, въ глубокой задумчивости, медленно переступаетъ порогъ своего жилища. За нимъ, шагъ за шагомъ, держась за руки, идутъ Эстерка и Мендель.

Въ ту же минуту двери домика, стоящаго въ глубинѣ двора, съ шумомъ распахиваются и оттуда высыпаетъ цѣлая дюжина мальчиковъ и дѣвочекъ, — дѣтей Мовши и Ицки.

Эстерка и Мендель издаютъ крикъ торжества. Они покидаютъ отца (и очень плохо дѣлаютъ!) и присоединяются къ толпѣ маленькихъ сосѣдей. Но маленькіе сосѣди, все-таки, больше ихъ, обладаютъ болѣе длинными ногами и могутъ дѣлать большіе шаги. Они безконечно веселы, одѣты въ свои праздничныя одежды, бѣгутъ съ громкимъ смѣхомъ, перегоняя другъ друга, и вовсе не обращаютъ вниманія на два маленькія существа, которыя поспѣваютъ за ними изо всей ночи, съ раскраснѣвшимися лицами и растрепанными волосами. Они не видятъ, не замѣчаютъ, что голубые башмаки Эстерки утопаютъ въ снѣгу чуть не по колѣна, а ермолка Менделя поминутно падаетъ на земь.

Они принуждены останавливаться чуть не каждую минуту; а тутъ эти несчастныя тесемки опять какъ-то выскочили изъ-подъ спензера Менделя и еще болѣе затрудняютъ его шаги. Веселая и шумная компанія удаляется все на большее и на большее разстояніе… Вотъ она достигла конца переулка… Вотъ быстро двигается по широкому, занесенному снѣгомъ бульвару.

Эстерка и Мендель напрягаютъ послѣднія силы и достигаютъ конца переулка. Но гдѣ же тѣ, кто долженъ былъ показывать имъ дорогу? На бульварѣ ихъ нѣтъ. Вѣроятно, они своротили въ какую-нибудь боковую улицу, совершенно исчезли изъ глазъ.

Что имъ дѣлать теперь? Идти вдвоемъ? Оно было бы хорошо, еслибъ…

Передъ глазами маленькой пары, которая вновь взялась за руки и стоитъ на перекресткѣ переулка, раскидывается неизмѣримое, безконечное пространство бульвара.

Они никогда еще не бывали здѣсь. Какъ же теперь имъ пуститься по этому неизвѣданному краю? И, наконецъ, если они и пройдутъ эту обширную равнину, куда имъ идти дальше? Со всѣхъ сторонъ равнины открываются такія длинныя, такія страшныя ущелья… Какое же именно ведетъ къ цѣли ихъ странствованія? Что имъ дѣлать?

Очень просто. Послѣ долгихъ размышленій Эстерка сжимаетъ свои кулачонки и прикладываетъ къ глазамъ, изъ которыхъ текутъ цѣлые ручьи слезъ. Мендель слѣдуетъ ея примѣру, съ тою только разницею, что начинаетъ жалобно и пронзительно кричать: «Тателе!» Эстерка, какъ старшая, знаетъ отлично, что отецъ услыхать ихъ не можетъ, что они гдѣ-то далеко-далеко, а мать ближе. Она поправляетъ брата и кричитъ: «Мамеле!» Съ этимъ крикомъ они поворачиваютъ назадъ и идутъ домой.

Въ эту же самую минуту Шимшель, ничего не знающій о горѣ, постигшемъ его любимцевъ, входитъ въ театральную уборную.

Въ уборной людно, шумно и ярко, очень ярко. Мовша такъ и ослѣпляетъ глаза своимъ ярко краснымъ нарядомъ. Плечистый, сильный, съ крѣпкими нервами и мускулами, развитыми физическою работой, Мовша неизмѣримо менѣе впечатлителенъ, чѣмъ Шимшель. Притомъ, какъ филистимлянскій императоръ, онъ несетъ на себѣ и меньше обязанностей. Мовша чувствуетъ себя отлично и находится въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.

Одѣтъ онъ, какъ подобаетъ монарху великаго государства, въ пунцовыя штаны и такую же блузу, подпоясанную золотымъ галуномъ. Голову его украшаетъ золотая корона съ пунцовыми кистями, а у пояса виситъ настоящій палашъ, выпрошенный и выплаканный у какого-то воина низшаго ранга. Мовша весь такой пунцовый, что кто-нибудь, не знающій сути дѣла, подумалъ бы, что онъ собирается играть роль средневѣковаго палача.

На самомъ дѣлѣ это настоящая царская одежда и такою же царственною представляется вся физіономія Мовши, украшенная великолѣпнымъ картоннымъ носомъ, огромными черными усами и козлиною бородой à la Наполеонъ. Вотъ уже нѣсколько часовъ прохаживается онъ по уборной, побрякиваетъ палашомъ, потихоньку напѣваетъ что-то и энергично распоряжается обмундированіемъ своего войска. То немалая армія и она состоитъ изъ четырехъ солдатъ и одного вождя.

Вождь, онъ же наперсникъ и первый министръ владыки, Ицка-лудильщикъ, одѣтъ въ желтый кафтанъ, усѣянный серебряными бляхами. По природѣ онъ брюнетъ, но такъ какъ и Шимшель, и филистимлянскій императоръ тоже брюнеты, то Ицка надѣлъ огненно-красный парикъ и украсилъ его легонькою шапочкой зеленаго цвѣта. Воины одѣты менѣе богато, но, все-таки, настолько хорошо, что дѣлаютъ честь своему повелителю.

Всѣ эти рыцари, какъ прилично вообще рыцарямъ, очень рано приготовились стать на мѣстѣ битвы. Только Далила, какъ дама, еще не готова.

Тамъ, въ углу уборной, гдѣ столпилось столько народу, Мейеръ, сынъ скорняка Іоселя, чуть не млѣетъ отъ стыда и тайной радости, когда сверхъ громаднаго кринолина на него надѣваютъ голубое платье, а въ парикъ, густыми волнами спадающій на плечи, вплетаютъ двѣ огромныхъ красныхъ розы. Лицо Мейера, пухлое, почти дѣтское, тоже красно, какъ эти розы, большія руки съ недоумѣніемъ лѣзутъ въ палевыя перчатки и берутъ поданный ему вѣеръ изъ розовой матеріи. Въ палевыхъ перчаткахъ, съ вѣеромъ въ рукахъ, Мейеръ прислоняется спиною къ стѣнѣ и стоитъ прямо и неподвижно, а убирающія его особы (конечно, мужскаго пола) съ филистимлянскимъ императоромъ во главѣ внимательно осматриваютъ его съ ногъ до головы и единогласно повторяютъ: «Красивая дама!»

Въ эту минуту входитъ Шимшель. Въ уборной воцаряется тишина, — знакъ полнаго уваженія. Шимшель не прерываетъ ее ни единымъ словомъ, приближается къ столу, на которомъ разложенъ его театральный костюмъ, и начинаетъ надѣвать его съ такимъ торжественнымъ выраженіемъ лица, съ какимъ обыкновенно надѣваютъ передъ молитвою талэсъ.

Уже давно пора артистамъ окончить свой туалетъ. Зрители, собравшіеся въ театральной залѣ, начинаютъ выказывать нетерпѣніе.

Какая это зала, гдѣ находится она и какимъ образомъ попала на сегодняшній вечеръ въ распоряженіе любителей, было бы долго разсказывать. Трудовъ, хлопотъ и всяческихъ непріятностей было съ ней немало. Въ концѣ-концовъ, зала была, а вела къ ней съ улицы огромная пещера, иначе сѣни, гдѣ, при свѣтѣ сальной свѣчи, возвышался буфетъ съ обиліемъ липкихъ и не особенно привлекательныхъ конфектъ, полугнилыхъ яблокъ и пр.

Толпы народа, пройдя эту пещеру, могли, наконецъ, добраться до залы, очень узкой и неизмѣримо длинной, съ поломъ, покрытымъ для удобства зрителей наклонно уложенными обрубками дерева. Обрубки эти обладали полукруглою поверхностью и представляли не особенно много удобства для стоящихъ на нихъ. Придирчивый человѣкъ могъ бы сказать кое-что и насчетъ освѣщенія, потому что освѣщены были только сцена да переднія лавки для болѣе важныхъ зрителей; все остальное тонуло во мракѣ, глубокомъ, какъ самое страшное отчаяніе.

Оркестръ блисталъ своимъ отсутствіемъ; вмѣсто него впереди помѣщалось кресло, а на креслѣ возсѣдалъ скорнякъ Іосель. Онъ сидѣлъ лицомъ не къ сценѣ, а къ публикѣ, ибо долженъ былъ дирижировать не артистами, а публикой. Артисты и такъ хорошо знаютъ свои роли, наконецъ, въ случаѣ необходимости могутъ прибѣгнуть къ помощи энергичнаго и опытнаго Мовши (филистимлянскаго императора).

Но публика, это — элементъ буйный и непослушный. Чтобъ регулировать ея проявленія, режиссеръ Іосель и засѣлъ на то мѣсто, гдѣ обыкновенно находится капельмейстеръ.

И теперь люди, стоящіе на полукруглыхъ обрубкахъ, начинаютъ шумѣть съ очевиднымъ нетерпѣніемъ… еще минута — и поднимется страшная кутерьма. Но за широкими плечами Іоселя поднимается занавѣсъ… шумъ смолкаетъ какъ по мановенію волшебнаго жезла и посреди мертвой тишины раздается протяжное, грозное рычаніе льва…

Сцена представляетъ пустыню.

Въ глубинѣ неясно рисуются очертанія нѣсколькихъ пальмъ. Должно быть, это оазисъ, а изъ оазиса выходитъ левъ огромныхъ размѣровъ, орѣховаго цвѣта съ ярко горящими глазами.

Царь пустыни недаромъ издалъ такое страшное рычаніе. Чутье у него тонкое; по всей вѣроятности, онъ почуялъ приближеніе человѣка.

А вотъ и самъ человѣкъ.

Онъ выходитъ тоже изъ-за пальмъ, только съ другой стороны.

Вы, вѣроятно, догадываетесь, что это Самсонъ.

Неужели это Шимшель?

Какая метаморфоза! Будь здѣсь Ципа, и она не узнала бы своего мужа. Онъ кажется выше, мужественнѣе; одежда, сдѣланная по его указаніямъ, не лишена блеска и достоинства. Она состоитъ изъ красной рубашки, расшитой золотомъ, и бѣлаго плаща, на который падаетъ волна длинныхъ черныхъ волосъ. Грудь Самсона покрыта брилліантовымъ ожерельемъ, на головѣ золотой шлемъ съ брилліантовымъ султаномъ.

Я не могу скрыть отъ васъ, что роль золота играетъ тутъ мишура, а брилліантовъ — бусы. Но въ наружности Самсона нѣтъ ничего фальшиваго: достоинство и мужество его чистѣйшей воды. Артистъ такъ вошелъ въ свою роль, что совершенно слился съ изображаемымъ имъ лицомъ.

Смѣлый и увѣренный въ своей силѣ, подходитъ онъ къ царю пустыни и встрѣчаетъ его блестящій взоръ спокойными, немного насмѣшливыми глазами. Левъ, изумленный этою смѣлостью, поднимается, становится на заднія лапы (Мовша, притаившись за кулисами, тянетъ за шнурокъ, обмотанный вокругъ переднихъ лапъ царя пустыни) и издаетъ новое рычаніе (что за могучія легкія бываютъ порою у живописцевъ вывѣсокъ!). Публика приходитъ въ ужасъ, но Самсона ничто не пугаетъ. Однимъ скачкомъ перепрыгиваетъ онъ сцену, и не успѣлъ замолкнуть крикъ пораженныхъ зрителей, — разрываетъ льва ровнехонько на двѣ части.

— Браво, браво, браво! — кричать съ лавокъ высшія сферы, а изъ мрака, гдѣ утопаютъ низшія, слышатся голоса радости и торжества.

Скорнякъ Іосель встаетъ съ своего мѣста, машетъ обѣими руками и кричитъ:

— Still!

Мракъ замолкаетъ, а Самсонъ, стоящій у авансцены, показываетъ зрителямъ сотъ меду, найденный въ пасти разорваннаго льва, того несчастнаго льва, двѣ половинки котораго лежатъ вдалекѣ другъ отъ друга, хотя и не перестаютъ, попрежнему, сверкать своими глазами.

Лицо Самсона носитъ отпечатокъ испытываемыхъ имъ чувствъ.

Разорвать пополамъ льва! Шимшель раньше и не предчувствовалъ въ себѣ присутствія такихъ силъ. Видно, какъ радость наполняетъ его сердце и, наконецъ, выливается въ пѣснѣ, полной торжества и благодаренія.

Голосъ у него чудесный, — обширный и довольно выработанный теноръ.

Несмотря на неблагопріятныя акустическія условія, звуки этого голоса наполняютъ всю залу изъ конца въ конецъ, плывутъ такъ свободно и чисто, что даже высшія сферы внимаютъ имъ съ неподдѣльнымъ удовольствіемъ, а низшія приходятъ въ такой энтузіазмъ, что режиссеръ Іосель долженъ долго и энергично трудиться надъ возстановленіемъ порядка.

Вторая картина представляетъ ниву.

Передъ зрителемъ, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ колосьевъ соломы, стоящихъ въ приличномъ разстояніи другъ отъ друга.

Надъ колосьями стоитъ Самсонъ и поетъ.

Изъ пѣсни его мы узнаемъ, что нива эта филистимлянская и что онъ собирается уничтожить ее. И дѣйствительно, едва только онъ окончилъ свою арію, преисполненную ненависти къ филистимлянамъ, какъ между колосьями начали мелькать рыжіе лисицы (теперь не только Мовша, но даже и наперсникъ его, Ицко, должны были тянуть таинственныя веревки).

Вслѣдъ за лисицами мелькнули синіе и пурпуровые огоньки и, наконецъ, погасли, наполнивъ всю залу густымъ дымомъ и сильнымъ запахомъ сѣры.

Высшія сферы кашляютъ и морщатся, но во мракѣ царствуетъ полнѣйшая радость, на этотъ разъ безъ всякаго вмѣшательства режиссера Іоселя (Іосель также приложилъ къ носу красный платокъ и отчаянно кашляетъ).

Кашель, съ одной стороны, и горячія заявленія удовольствія съ другой длятся до тѣхъ поръ, пока занавѣсъ не поднимается снова.

У подножья пальмъ, въ глубинѣ сцены сидятъ трое іудейскихъ старцевъ и оплакиваютъ несчастіе своего отечества и свирѣпость филистимлянъ. Старцы одѣты въ длинныя одежды, бѣлые волосы ихъ падаютъ изъ-подъ мѣховыхъ шапокъ, прикрывающихъ до половины ихъ изрытое лѣтами и невзгодами чело, въ рукахъ длинныя палки.

Голоса ихъ дрожатъ и прекрасно объясняютъ ихъ патріотическую тревогу и горесть, наполняющую ихъ сердца. Изъ словъ ихъ пѣсни мы узнаемъ, что филистимлянскій царь единственнымъ условіемъ для заключенія мира съ израильскимъ народомъ поставилъ выдачу «Сильнаго Самсона».

Старцы рѣшаются просить Самсона, чтобъ онъ добровольно пожертвовалъ собой ради спасенія отчизны и отдался въ руки врага. Они хотятъ идти къ нему, но вотъ онъ и самъ.

Сцена полна поистинѣ драматическаго положенія. Отдаться въ руки врага… на посмѣяніе, на позоръ, на лютую смерть!

Шимшель съ тѣхъ поръ, какъ сталъ Самсономъ, познакомился со славой и побѣдами и теперь чувствуетъ себя огорченнымъ и разгнѣваннымъ. Съ другой стороны, сознаніе обязанности и любовь къ родному краю дѣлаютъ свое дѣло. Посмотрите, какъ измѣняется его лицо, какая смертельная блѣдность покрываетъ его лобъ и щеки, какъ глаза его то загораются огнемъ ненависти, то наполняются слезами сожалѣнія. Браво! браво!

Не простаго актера видимъ мы теперь, но истиннаго артиста, который до мельчайшей фибры всего своего существа чувствуетъ себя въ эту минуту мужемъ съ могучими силами и вулканическою душой. Онъ долго борется съ самимъ собой, потомъ вдругъ протигиваетъ къ іудейскимъ старцамъ обѣ руки, и изъ груди его и зывается громкій крикъ:

— Вяжите!

Въ крикѣ эіомъ слышится вся боль души и высокое самопожертвованіе; іудейскіе старцы, связывая руки и ноги героя, плачутъ, на глазахъ зрителей первыхъ радовъ тоже навертываются слезы, изъ мрака доносятся стоны и всхлипыванія, а Іосель-режиссеръ не обращаетъ ни на что вниманія, потому что вакрылъ себѣ лицо краснымъ платкомъ и тоже плачетъ.

Въ это время слышится шумъ, стукъ оружія, топотъ ногъ… филистимлянскій императоръ появляется со всею своею свитой и принимаетъ необычайно надменную осанку при видѣ связаннаго Самсона.

Плѣнникъ стоитъ неподвижно, полный достоинства. Онъ молчитъ и спокойными очами смотритъ въ лицо врага.

Но лицо это, украшенное великолѣпнымъ носомъ и бородкой à la Наполеонъ, злобно и язвительно. Вопреки всѣмъ рыцарскимъ обычаямъ, владыка филистимлянъ и его свита позволяютъ себѣ осыпать обезоруженнаго врага разными оскорбленіями и неприличными шутками.

Самсонъ терпитъ, но не долго. Видно, какая буря бушуетъ въ немъ, какъ отчаяніе мало-по-малу уступаетъ мѣсто гнѣву, какъ мускулы его наливаются кровью.

Вдругъ онъ вздрагиваетъ отъ головы до ногъ, веревки, связывающія его, разлетаются словно паутина. Прежде чѣмъ филистимляне успѣваютъ опомниться, онъ наклоняется и схватываетъ лежащую у его ногъ ослиную челюсть. Одинъ широкій размахъ руки, одно мгновеніе ока и вся филистимлянская армія повержена на землю, а владыка его ищетъ спасенія въ позорномъ бѣгствѣ.

Тогда въ упоеніи тріумфа, въ радостномъ сознаніи спасенія себя и отечества Шимшель становится такимъ прекраснымъ, какимъ никогда не видала его даже Ципа, восхваляющая его красоту. Съ своимъ страшнымъ оружіемъ въ поднятой рукѣ, съ улыбкой на губахъ, въ бѣломъ плащѣ, спустившемся до земли, онъ поетъ полною грудью гимнъ торжества и радости и восхваляетъ Іегову, что Онъ помогъ ему побѣдить эти «могущественныя тысячи».

Развѣ у стопъ побѣдоноснаго Самсона дѣйствительно лежали побѣжденныя тысячи? Развѣ оружіе его было дѣйствительно ослиною челюстью, а не берцовою бычачьею костью? Все равно достаточно, что Шимшель былъ въ это время прекрасенъ, могучъ, счастливъ, и что когда упалъ занавѣсъ, Іосель началъ кричать изо всей мочи: «still, шаза! шаза!» а потомъ, сознавая все свое безсиліе, погрузился во мракъ и вскорѣ показался съ какимъ-то мальчикомъ, котораго тащилъ за рукавъ къ самымъ дверямъ сѣней, гдѣ мальчикъ и исчезъ.

Бѣдный мальчикъ! Никогда въ своей жизни онъ не видалъ сразу столькихъ труповъ. Мертвые филистимляне чрезвычайно удивили его, а когда, вдобавокъ ко всему, одинъ изъ нихъ (кажется, наперсникъ императора) во время длинной аріи Самсона началъ шевелиться, чтобъ улечься поудобнѣе, мальчикъ крикнулъ, а другіе послѣдовали его примѣру. Образовался хоръ, вовсе не предвидѣнный авторомъ оперы, и только Іосель положилъ конецъ неприличному поведенію аудиторіи удаленіемъ зачинщика безпорядковъ.

Едва режиссеръ успѣлъ возвратиться на свое мѣсто, какъ занавѣсъ поднялся снова.

Теперь мы видимъ нѣчно совсѣмъ необычайное.

Посрединѣ сцены стоитъ… не подумайте, пожалуйста, что это будка для продажи содовой воды, — стоитъ дворецъ прелестной и очаровательной филистимлянки Далилы. Двери дворца открыты и украшены парусинными занавѣсками съ фестонами (точь въ точь, какъ въ будкахъ съ содовою водой). Съ одной стороны стѣна дворца глухая, съ другой — снабжена однимъ окномъ.

За занавѣской на вѣнскомъ стулѣ сидитъ Далила, въ голубомъ платьѣ, съ розовымъ вѣеромъ въ рукахъ. Сидитъ она и большими дѣтскими глазами смотритъ прямо въ упоръ на публику, потомъ встаетъ и выходитъ изъ-за занавѣски. Наконецъ, она начинаетъ пѣть прекраснѣйшимъ басомъ.

Поетъ она о томъ, какъ бы ей обольстить своими прелестями Самсона, чтобъ вырвать у него тайну его дивной силы.

Далилѣ немного неловко двигаться въ длинномъ платьѣ и желѣзныхъ обручахъ кринолина; кромѣ того, она рѣшительно не знаетъ, что ей дѣлать съ вѣеромъ.

Волнистые локоны, падающіе ей на лобъ и плечи, еще болѣе увеличиваютъ жаръ, въ который бросаетъ ее вниманіе столькихъ зрителей. Басовой ея голосъ дрожитъ и беретъ ноты ужь совсѣмъ несвойственныя нѣжному женскому горлу, а на голубыя глаза навертываются слезы смущенія.

Шимшель никогда не видалъ такой прекрасной женщины, какъ эта.

Выйдя на сцену, дѣйствительно ли онъ видѣлъ Далилу въ ея настоящемъ видѣ? Неизвѣстно. Я слышала потомъ, что, вмѣсто румяныхъ щекъ, голубыхъ глазъ и волнистыхъ локоновъ Мейера, Шимшель видѣлъ смугло-блѣдное лицо, увѣнчанное тяжелою черною косой, глядѣвшее на него двумя звѣздами пламенныхъ очей.

Онъ видѣлъ въ этихъ черныхъ глазахъ весь жаръ непобѣдимой страсти, а фигура, стоящая передъ нимъ, была стройна, гибка, и словно отъ небесъ, раскаленныхъ полуденнымъ солнцемъ, отъ нея вѣяло сладострастіемъ Востока.

То, что чувствовалъ теперь Шимшель, онъ не испытывалъ никогда и не могъ бы назвать по имени, но когда приблизился къ чудному видѣнію, стоящему передъ нимъ, когда началъ пѣть, голосъ его звучалъ такъ мягко, съ такою горячею мольбой, что Далила отъ изумленія вытаращила свои глаза и потомъ подала ему руку съ очевидною тревогой.

Шимшель стремительно схватилъ руку прелестной филистимлянки, прижалъ ее къ своему сердцу и запечатлѣлъ на ея губахъ такой поцѣлуй, что, окончательно смущенная, она вырвалась изъ его объятій и упала на одинъ изъ вѣнскихъ стульевъ, поставленныхъ передъ крыльцомъ ея дворца.

Немного опомнившись, Шимшель сѣлъ на другой стулъ. Начался дуэтъ.,

Въ этомъ дуэтѣ рѣшалась судьба Самсона. Онъ былъ скрытенъ, но Далила не напрасно пустила въ ходъ все свое кокетство. Напрасно, стоя передъ ней, онъ умолялъ ее: «Das ist nit dein Geschäft». Предательница отлично знала, что тутъ замѣшаны ея интересы и до сихъ поръ пѣла басомъ (Шимшель, вмѣсто баса, слышалъ чудеснѣйшій меццо-сопрано), до тѣхъ поръ таращила на него свои голубые глаза (Шимшель, вмѣсто этихъ глазъ, видѣлъ два черныхъ, горящихъ брилліанта), пока, утомленный борьбой, онъ не взялъ въ руки свои густые волосы и не пропѣлъ: «Въ нихъ моя сила».

Далила встала, побѣдоносно развернула вѣеръ, поправила сбившуюся на лобъ прическу, отерла крупный потъ съ раскраснѣвшагося чела, сплюнула въ сторону и подала руку побѣжденному богатырю.

Новый поцѣлуй и новый испугъ Мейера, который не можетъ понять, почему Шимшель съ такою страстью обнимаетъ его станъ и такъ крѣпко прижимаетъ свои губы къ его губамъ. Потомъ влюбленная пара скрывается въ глубинѣ дворца измѣнницы за занавѣской съ фестонами.

Появляются филистимляне. Что это такое? Тѣ самые, которые въ третьемъ актѣ полегли отъ руки Самсона. Тѣмъ большую ненависть, послѣ своего избіенія, они должны питать къ своему убійцѣ. Они ждутъ Далилу, подкрадываются къ дверямъ дворца, заглядываютъ въ окна, обмѣниваются между собой таинственными знаками… Но вотъ и она!

Она выходитъ изъ-за занавѣски съ неизмѣннымъ розовымъ вѣеромъ въ одной рукѣ и огромнымъ пукомъ длинныхъ черныхъ волосъ въ другой. Между филистимлянами воцаряется неописанная радость. Самъ императоръ въ знакъ благодарности пожимаетъ руку Далилы. Рыцари обнажаютъ оружіе и съ крикомъ мести бросаются на выходящаго изъ дворца Самсона. Самсонъ самъ на себя не похожъ. Безъ шлема, безъ волосъ, безъ бѣлаго плаща, онъ отдается въ руки враговъ и тѣ, безъ долгихъ церемоній, ослѣпляютъ его.

Занавѣсъ падаетъ, въ аудиторіи — грозное, гробовое молчаніе, только во мракѣ слышатся рыданія…

Недаромъ плачутъ добрыя души. Въ театральной уборной сидитъ Самсонъ, смертельно блѣдный, съ закрытыми глазами.

— Рабби, — говоритъ ему Мовша, — посмотрите, вотъ дворецъ, который вамъ придется перевернуть на сценѣ… Можетъ быть, онъ черезъ-чуръ тяжелъ для васъ? Не уменьшить ли его?

Но въ груди Шимшеля клокочетъ буря.

— Враги отняли свѣтъ очей моихъ, — горестно шепчетъ онъ, — я слѣпъ и очи мои никогда не увидятъ судныхъ дѣлъ Предвѣчнаго!

— Hörste! — переговариваются между собой филистимляне и обмѣниваются недоумѣвающими взорами.

— Онъ думаетъ, что мы и въ самомъ дѣлѣ ослѣпили его.

Въ это время по уборной проходитъ Далила. Шимшель услыхалъ шумъ ея платья и приподнялъ рѣсницы.

Глаза его мечутъ молніи гнѣва и отчаянія, на блѣдныя щеки выступаетъ густой румянецъ.

— Что ты сдѣлала со мной? Что ты сдѣлала со мной? Ты погубила меня! Благодаря твоему коварству, я потерялъ глаза и попалъ въ неволю!

Голосъ его становится все громче и громче, онъ сжимаетъ кулаки и бросается къ Далилѣ. Прекрасная филистимлянка пугается и бѣжитъ въ отдаленный уголъ уборной, гдѣ закрывается длиннымъ цвѣтнымъ халатомъ одного изъ іудейскихъ старцевъ. Заслоняетъ ее также своею широкою грудью и Мовша. Онъ не можетъ поднять руку на ученаго мужа и только повторяетъ отчаяннымъ голосомъ:

— Рабби! ай вай, рабби!

Гнѣвъ Шимшеля, впрочемъ, длится очень немного и смѣняется глубокимъ, искреннимъ горемъ. Онъ падаетъ на лавку, закрываетъ глаза и начинаетъ стонать.

— О, я смотрѣлъ на твой ликъ, какъ на райскій цвѣтокъ! Уста твои были для моихъ устъ потокомъ меда, а твои очи горѣли передо мною какъ пламень и все мое сердце таяло передъ ними! А ты меня погубила! Пропалъ я, Далила, пропалъ, пропалъ!

Но на жалобы ослѣпленнаго героя никто уже не обращаетъ вниманія, за исключеніемъ Далилы, которая, освобождая свою голову отъ локоновъ и розъ, съ тревогой посматриваетъ на него.

На сценѣ стоить дворецъ, но ужь не тотъ, что въ предъидущемъ дѣйствіи, — изъ двухъ картонныхъ пилястръ, соединенныхъ вверху картоннымъ же карнизомъ. Около пилястръ филистимляне пируютъ, веселятся, поютъ пѣсни и къ довершенію своей радости приказываютъ привести ослѣпленнаго плѣнника. Самсонъ, подъ стражей двухъ воиновъ, является съ закрытыми глазами, но безбоязненнымъ и глубоко грустнымъ.

Вы, конечно, обратили вниманіе, какъ за этотъ часъ поблѣднѣло его лицо. Блѣдныя щеки его ввалились, а закрытые глаза обрамлены темными кругами. Да, я согласна съ вами, что это лицо носитъ отпечатокъ отчаянія, ненависти и горя.

Филистимляне смѣются, гшутятъ, разсказываютъ ему объ опустошеніи его отечества, а онъ, узникъ, слѣпецъ, безсильный богатырь, не можетъ уже защищать ее.

Напрасно плачутъ іудейскіе старцы, напрасно іудейскія женщины своими воплями наполняютъ воздухъ, напрасно храбрые мужи заливаютъ своею кровью пепелища іудейскихъ развалинъ. Самсонъ уже не защититъ отчизну своею грудью, лишенною всѣхъ силъ, не можетъ зорко наблюдать за врагами — очи его объяты вѣчною тьмой.

Шимшель слышитъ шутки, насмѣшки, хвастливые разсказы враговъ и понемногу поднимаетъ голову. Ощупью, невѣрнымъ шагомъ подходитъ онъ къ дворцу, становится у пилястръ и начинаетъ пѣть. Какое глубокое горе звучитъ въ его голосѣ! Какіе скорбные звуки вылетаютъ изъ его груди! Онъ проситъ у Іеговы силу, свою прежнюю силу, онъ жаждетъ обладать ею на минуту, на одно мгновеніе ока.

Онъ поднимаетъ кверху свои дрожащія руки и искаженное мученіемъ лицо.

Дѣйствительно, когда онъ стоитъ теперь передъ нами въ рамкѣ картонныхъ пилястръ и освѣщенный лампой, которую одинъ изъ филистимлянъ держитъ у самаго его лица, Шимшель похожъ на мученика, страдающаго «скорбью милліоновъ».

Лампа (очевидно, ее держутъ для лучшаго освѣщенія картины) страшно жжетъ ему щеку. Онъ отталкиваетъ ее гнѣвнымъ, энергическимъ жестомъ, обѣими руками хватается за пилястры, потрясаетъ ими и обрушиваетъ на филистимлянъ. Тѣ съ крикомъ падаютъ на земь…

Убиты всѣ и Самсонъ убитъ.

Мертвыя тѣла убитыхъ лежатъ подъ развалинами дворца. Занавѣсъ падаетъ, публика разражается бѣшеными рукоплесканіями.

Сферы высшія и низшія, лавки освѣщенныя и тонущія во мракѣ, все объединяется однимъ чувствомъ, рукоплещетъ, смѣется, плачетъ, горюетъ, вызываетъ Самсона, императора, Далилу, іудейскихъ старцевъ, а Іосель-режиссеръ уже не противится этому. Опершись спиной о рампу, онъ стоитъ, унылый, печальный… Вотъ и конецъ праздника, самая мысль о которомъ въ теченіе двухъ мѣсяцевъ вносила столько великаго разнообразія въ монотонную жизнь кучки убогихъ людей.

---

Послѣ представленія артисты, не снимая своихъ театральныхъ костюмовъ, тутъ же въ уборной выпиваютъ пару бутылокъ меда и затягиваютъ веселую хоровую пѣсню. Съ этою пѣсней они идутъ въ жилища богатыхъ купцовъ и владѣльцевъ каменныхъ домовъ. Тамъ ихъ ожидаетъ обильное угощеніе, тамъ они будутъ танцовать, пѣть и веселиться цѣлую ночь, и не одна серебряная монета, не одна рублевая ассигнація попадетъ въ ихъ руки, а оттуда перейдетъ въ кассу бѣдныхъ, и безъ того уже увеличенную сегодняшнимъ представленіемъ.

Въ средѣ веселой кучки, что теперь съ пѣніемъ и смѣхомъ подвигается къ дому купца Розендорфа, Шимшеля не видно.

Тамъ, гдѣ на скользкіе тротуары падаетъ слабый свѣтъ масляныхъ фонарей, подвигается одинокая фигура мужчины. Когда она равняется съ фонарными столбами, отъ нея падаютъ от блески пурпура, золота и брилліантовъ, которыми она вся покрыта; когда тонетъ во мракѣ, ея длинный плащъ бѣлѣетъ и развѣвается какъ крылья чудовищной птицы. Видимо, фигура эта не тяготится своимъ одиночествомъ. Въ ея увѣренной походкѣ чувствуется сила, а изъ груди вырывается пѣсня торжества и радости.

Шимшель послѣ всеобщей гибели подъ развалинами дворца воскресъ изъ мертвыхъ, забылъ обо всѣхъ униженіяхъ и мукахъ, но ни на одну минуту не пересталъ быть «Сильнымъ Самсономъ». Наоборотъ, проходя теперь изъ улицы въ улицу мимо темныхъ ши полуосвѣщенныхъ оконъ, онъ мысленно вспоминаетъ всѣ великія дѣла, совершонныя имъ, и чувствуетъ себя преисполненнымъ радости и гордости.

По временамъ передъ нимъ мелькаетъ образъ измѣнчивой, невѣрной Далилы… и тогда какая-то тоска, какое-то сожалѣніе стискиваютъ его сердце, но это сейчасъ же смѣняется воспоминаніемъ объ отечествѣ, объ Іудеи, которую онъ спасъ отъ крови, слезъ и пожара. Тогда онъ высоко поднимаетъ голову, улыбается, поетъ громче, радостнѣе и по неровной мостовой темной улицы идетъ словно по лаврамъ.

Такимъ образомъ Шимшель прошелъ бульваръ и заворотилъ въ переулокъ. Машинально, по привычкѣ, онъ направился къ своему жилищу и, не думая о томъ, что дѣлаетъ, дотронулся рукой до щеколды низкой двери и остановился на порогѣ своей комнаты.

Нѣсколько минутъ онъ простоялъ неподвижно.

Въ комнатѣ, на столѣ у окна, горѣла лампа и посылала къ потолку струи зловонной копоти. Дальше сѣрыя низкія стѣны, кровати съ перинами, разбросанная повсюду грязная и изорванная одежда, фигуры спящихъ людей, — все это въ полумракѣ сливалось въ какой-то дикій хаосъ, совершенно недоступный пониманію Шимшеля. Только, черезъ двѣ-три минуты онъ могъ опомниться.

Разсѣялся чудный, упоительный сонъ и онъ понялъ, что онъ не Самсонъ, могучій атлетъ, поэтическій герой Библіи, а просто Шимшель, сынъ Гершуна, ученый нынѣшнихъ временъ, который провелъ начало своей жизни и долженъ провести остатокъ ея въ этой тѣсной, сырой комнатѣ, надъ книгой съ длинными, безконечно длинными строчками.

Странное дѣло! При видѣ книги на лицѣ Шимшеля отпечаталось неудовольствіе, почти отвращеніе. Онъ повернулъ голову въ другую сторону и, сдѣлавъ нѣсколько медленныхъ шаговъ, сѣлъ на стулъ. Очевидно, онъ не можетъ смотрѣть на книгу. Между бровями его появляется глубокая морщина и бросаетъ на все его лицо выраженіе унылой, гнѣвной задумчивости.

Онъ видѣлъ все: и радость, и счастье, испытывалъ горе, приносилъ жертвы, страдалъ и торжествовалъ. Но то былъ только сонъ и теперь ему приходится возвращаться къ пожелтѣлымъ листамъ книги, къ безконечнымъ думамъ и тяжкой работѣ.

— Какая польза выйдетъ изъ этого для меня и для людей?

Онъ подумалъ и о людяхъ… А что онъ теперь будетъ дѣлать бъ тою горячею, искреннею любовью къ людямъ, которая тамъ, на театральныхъ подмосткахъ, горѣла въ могучей груди Самсона и осталась теперь въ слабой груди Шимшеля? Чѣмъ онъ выразитъ ее, куда направитъ? Какими дѣлами онъ можетъ утолить ея палящую жажду? А что онъ будетъ дѣлать съ предчувствіемъ другой любви, зажженной свѣтлыми очами и гибкимъ станомъ Далилы-видѣнія, — той горячей любви, которая, гнѣздясь въ великомъ сердцѣ Самсона, наполняла его слезами и стенаніями невыносимой горести?

Идеалы!

Самсонъ не зналъ ихъ имени, но когда они разъ промелькнули передъ его глазами, онъ прилѣпился къ нимъ всею душой. Мимо него промелькнулъ идеалъ подвига, любви и славы. О, когда онъ исчезъ, почему сдѣлался такъ мелокъ, такъ ничтоженъ его прежній, единственный идеалъ сухой, хитросплетенной, безплодной учености?

Онъ поникъ головой и посмотрѣлъ на свое платье.

Странная усмѣшка промелькнула по его губамъ.

Бѣлый плащъ Самсона падалъ съ его колѣнъ внизъ мягкими складками, ожерелье при свѣтѣ лампы отливало всѣми цвѣтами радуги, со шлема свѣшивался тяжелый султанъ. Шимшель улыбнулся странною, долгою улыбкой, снялъ съ головы шлемъ, положилъ его на столъ и долго, долго всматривался въ него своими горящими глазами, изъ которыхъ выкатились двѣ крупныхъ, тяжелыхъ слезы.

— Прощай, сильный Самсонъ! Великій мужъ, ты научилъ меня, что на свѣтѣ есть великіе подвиги, великая любовь къ людямъ, прекрасныя Далилы… и маленькіе, слабые, несчастные Шимшели!

Онъ понялъ, что никогда не былъ великимъ, мудрымъ, счастливымъ, и сжалъ руки такъ сильно, что кости затрещали. Затѣмъ очередь дошла до ожерелья. Долго держалъ его передъ собою Шимшель, а изъ-за сѣти блестящихъ бусъ еще ярче блестѣли его черные глаза, наполненные слезами.

— Прощай, сильный Самсонъ, прощай, великій мужъ!

Тутъ онъ поднялъ глаза и руки вмѣстѣ съ ожерельемъ упали на его колѣна. Странное зрѣлище представилось ему. Мрачная глубина комнаты была усѣяна свѣтящимися точками. Точки эти были человѣческими глазами и свѣтились на разной высотѣ, но обладатели ихъ совсѣмъ терялись во мракѣ. Всѣ эти шесть паръ глазъ были устремлены на Шимшеля и выражали удивленіе, восторгъ и радость. Въ минуту, когда онъ опустилъ на колѣна руки съ ожерельемъ, всѣ точки, черныя, голубыя, сѣрыя, начали приближаться къ нему, а въ самомъ верху загорѣлись еще двѣ новыя, ярко-желтаго цвѣта.

То были глаза кота, который сидѣлъ на очагѣ, смотрѣлъ на хозяина и мурлыкалъ. Ниже помѣщались всѣ дѣти, а также и Ципа. Въ моментъ прихода Шимшеля они спали, но потомъ проснулись и, сидя на землѣ, на томъ мѣстѣ, гдѣ засталъ ихъ сонъ, разсматривали издалека роскошную одежду мужа и отца.

Давно уже сидѣли они, затаивъ дыханіе, чтобы не спугнуть видѣніе въ пурпурѣ и златѣ. Первою выдѣлилась изъ мрака Ципа и тихо подползла къ колѣнамъ мужа. Тутъ она присѣла на земь, подняла свое темное, сморщенное лицо, обрамленное сборками чернаго чепца, скрестила руки и уставилась полными любви глазами въ лицо мужа.

За ней показались изъ мрака огненно-красныя головы Менделя и Эстерки, блѣдное, худощавое лицо Еноха, а позади всѣхъ Либа, съ растрепавшимися волосами и Лейзеромъ на рукахъ.

Всѣ молчали.

И Шимшель молчалъ долго, посматривая поочереди на каждаго изъ окружающихъ его, наконецъ, окинулъ всѣхъ однимъ взглядомъ, быстро закрылъ лицо руками и заплакалъ горькими слезами.

— Бѣдныя дѣти мои! Ой, бѣдныя, бѣдныя вы мои рыбки, брилліанты! — вырвалось изъ стѣсненной груди Шимшеля, — что я сдѣлаю для васъ? Что и могу сдѣлать? Я самъ бѣдный, слабый, и такой темный, и такой глупый! И вы будете всегда бѣдные, слабые и глупые!

Вдругъ слезы и стоны его прекратились. Онъ вскочилъ со стула, подошелъ къ окну и началъ вглядываться въ темноту. Такъ простоялъ онъ съ минуту и вотъ… опять передъ нимъ вырисовалась золотая лѣстница со ступенями, усѣянная ангелами и съ бѣлымъ, кроткимъ, увѣнчаннымъ терніями ангеломъ на самомъ верху.,

Шимшель повернулся къ своему семейству и изъ рукъ Либы вырвалъ маленькаго Лейзера.

Еслибъ кто-нибудь заглянулъ въ окно бѣдной комнатки, освѣщенной слабымъ свѣтомъ лампочки, то его глазамъ представилась бы слѣдующая оригинальная картина:

Въ глубинѣ комнатки, на самомъ послѣднемъ планѣ горѣли желтые глаза кота. Ближе отъ темнаго фона отдѣлялись блѣдныя, изумленныя лица Либы и Еноха, еще ближе Эстерка и Мендель съ широко раскрытыми голубыми глазами, за ними Ципа въ своемъ чепцѣ, съ скрещенными на груди руками, а у самаго окна стройный еврей, съ всклокоченными черными волосами, въ красномъ платьѣ, высоко поднималъ къ небу двухлѣтняго ребенка и кричалъ умоляющимъ голосомъ:

— Сандальфонъ, Сандальфонъ! вымоли у Іеговы, чтобъ Онъ сдѣлалъ его «Сильнымъ Самсономъ»!

В. Л.

"Русская Мысль", кн. X, 1886

---

1. Меропія означаетъ у евреевъ вообще знакомаго, въ частности же — кліента, человѣка, съ которымъ еврей ведетъ торговыя дѣла, если кліентъ тоже еврей. Когда же меропіей — кліентомъ оказывается не-еврей, тогда еврейскій кагалъ, въ устраненіе конкуренціи между евреями, предоставляетъ такого меропію на исключительную эксплуатацію одному еврею за извѣстную плату въ пользу кагала. Является своего рода стачка, въ силу которой обыватель, проданный кагаломъ на правѣ меропіи, не можетъ ни продать, ни купить иначе, какъ черезъ посредство еврея, пріобрѣтшаго на него право меропіи. Примѣч. переводчика.
2. 30 руб.