Сильвек (Ожешко; Лавров)/РМ 1884 (ДО)
| Сильвекъ |
| Оригинал: польск. Sylwek Cmentarnik, опубл.: 1881. — Перевод опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская Мысль», кн. I—II, IV—VI, 1884. |
СИЛЬВЕКЪ.
правитьI.
правитьОсенній день клонился къ вечеру. Между небомъ и пространствомъ бурыхъ полей висѣла мгла мелкаго дождя. Въ этой мглѣ слышался плачъ степнаго вѣтра и плескъ большой рѣки, бившейся о свои высокіе берега.
Если бы кто-нибудь помѣстился на одной изъ тучъ, тяжело ползущихъ подъ грязновато-сѣрымъ небомъ, и посмотрѣлъ бы внизъ, то его вниманіе привлекло бы три пункта различныхъ размѣровъ, но находящихся на одной линіи и въ недалекомъ разстояніи другъ отъ друга. Первымъ и большимъ былъ городъ, занимающій огромный кругъ земли и выбѣгающій изъ окружности нѣсколькими прямыми и кривыми отростками. Послѣднія напоминали руки гиганта, протянутыя не то съ мольбой, не то съ угрозой. Повитый густою пеленою дождя, какъ будто заключенный въ сосудъ изъ плохаго стекла, городъ точно стремился къ къ небу башнями костеловъ, точно сожалѣлъ объ одиночествѣ полей и заигрывалъ съ ними, подмигивая красноватыми огоньками жилищъ. Отъ круга, отъ вытянутыхъ рукъ долетали глухіе, хаотическіе звуки, въ которыхъ, если прислушаться внимательно, можно различить стукъ колесъ, звукъ музыки, лай псовъ, громкій хохотъ, прерванный крикъ, однимъ словомъ, вѣчно гремящій, сложный аккордъ городской жизни.
Другимъ пунктомъ было кладбище, широко расположившееся на высокомъ и обрывистомъ берегу рѣки, похожее во мракѣ на лѣсъ, наполненный толпою неясныхъ, сѣрыхъ или бѣлоснѣжныхъ, неподвижныхъ существъ. И здѣсь также не было тишины. Ея почти не нарушали ни шопотъ вѣтра въ деревьяхъ, ни стукъ дождевыхъ капель о памятники, но за то изъ дома кладбищинскаго сторожа слышался говоръ нѣсколькихъ голосовъ и какой-то поющій, охрипшій голосъ. Домъ этотъ, приросшій къ каменной оградѣ кладбища, былъ скорѣе избушкой, чѣмъ домомъ. На низенькомъ, пожелтѣвшемъ отъ сырости и недосмотра фасадѣ, подъ провалившейся крышей виднѣлись три окна и одна дверь. Въ окнахъ горѣлъ красноватый огонь лучины; снаружи стояла у одного изъ оконъ узкая, влажная, полусгнившая скамья. Отголоски разговора и пѣсни летѣли изъ хаты съ одной стороны къ памятникамъ, съ другой — на болотистое, покрытое сухими стеблями, поле.
Третьимъ пунктомъ была женщина, приближающаяся къ кладбищу. Она шла медленно, съ большимъ трудомъ подвигаясь по крутому берегу рѣки. Откуда она шла? Отъ начала длиннаго пространства бурыхъ полей, что оканчивались у подножія еле замѣтныхъ лѣсовъ, горною лентою обрамляющихъ горизонтъ, — изъ самой глубины той мглы, что царила всюду, изъ какого-то неизвѣстнаго мѣста, откуда вырывался вѣтеръ, который, ударяя своими порывами въ ея плечи, казалось, выталкивалъ ее откуда-то, куда-то гналъ, за что-то преслѣдовалъ. Она шла одна. Ни предъ ней, ни за нею не было ни одной живой души. Вѣтеръ развѣвалъ полы ея одежды; когда въ воздухѣ наставало минутное затишье, она прислонялась къ придорожному дереву или пню, вѣроятно, для отдыха. Дошедши до кладбища, она осторожно и не смѣло подошла къ дому сторожа и сѣла у окна, на наружной лавкѣ. Красноватый огонь падалъ на нее отъ окна. Ея одежда, довольно приличная, была насквозь промочена дождемъ и густо залѣплена грязью, на головѣ и плечахъ большой чорный платокъ, отчасти закрывавшій и лицо, такъ что при скупомъ и мигающемъ свѣтѣ можно было замѣтить только пряди большихъ, черныхъ, безпорядочно спутанныхъ волосъ подъ смуглымъ лбомъ, да черные глаза. Усѣвшись, она положила на колѣни какой-то большой свертокъ, который держала прежде въ рукахъ.
Черезъ окно доносились отрывки разговоровъ и пѣсенъ. Какой-то мужской, тонкій и хриплый голосъ пѣлъ:
Смерть отъ Бога намъ дана…
Пусть же царствуетъ она!
У нея богата нива, —
Дастъ и мнѣ она на пиво!
Напѣвъ циническаго четверостишія отличался тѣмъ, что первые два стиха звучали плясовой мелодіей краковяка, а послѣдніе тянулись уныло и медленно, какъ погребальная церковная пѣснь:
Въ отвѣтъ послышался крикливый и сердитый женскій голосъ:
— Пиво! пиво! У него только и въ головѣ, что пиво! Веселье! хохотъ! пѣсни! Вотъ, погоди, узнаешь ты пиво, какъ тебя ксёндзъ-деканъ отъ «могилокъ» прогонитъ. Палкой тогда тебя, на церковную паперть! Въ молодости былъ лакеемъ, а умрешь церковнымъ нищимъ!
— Ну, ну! — отвѣчалъ голосъ, пѣвшій о смерти, — гдѣ бы ни умереть, только бы прожить повеселѣе! На паперти ли, въ золотыхъ ли палатахъ, смерть все найдетъ и схватитъ! Я — кладбищенскій сторожъ, тотъ — большой панъ, я человѣкъ простой, только и умѣю, что сторожить людской прахъ, тотъ ученый, считаетъ звѣзды на небѣ, а, все-таки, мы равны предъ Отцомъ Всемогущимъ. Аминь!
~ Аминь! — повторилъ хоръ нѣсколькихъ голосовъ, а мужской голосъ, тонкій и хриплый, послышался вновь:
— Настя, дай кусочекъ колбасы! А? Дай колбасы на закуску послѣ пива. Ужь коли балъ, такъ балъ!
— Не нужно! не нужно! Пусть пани Лукашова не безпокоится! — отозвались гости. Одинъ изъ нихъ продолжалъ:
— Мы, вѣдь, такъ себѣ, приходимъ сюда поболтать и освѣдомиться о вашемъ здоровьѣ. Пана Лукаша слушать любо: точно изъ священной книги читаетъ!
Хозяйка изъ глубины избы, гдѣ, можетъ быть, розыскивала въ это время колбасу, отвѣчала нѣсколько успокоеннымъ, хотя все еще сердитымъ голосомъ:
— Я ничего не жалѣю для вѣжливыхъ людей, которые оказываютъ намъ свою любезность. Коли есть, сейчасъ подамъ. Ужь онъ меня пріучилъ къ этому; только, вотъ, о старости подумать страшно! Человѣкъ голый, какъ сейчасъ только родился на свѣтъ! Онъ что заработаетъ, то пропьетъ и прогуляетъ, а дальше что? Побираться придется?
Чѣмъ дольше она говорила, тѣмъ больше слышалось въ ея голосѣ раздраженіе, смѣшанное со слезами. Какая-то глиняная посудина, миска или тарелка, глухо стукнула о столъ, вѣроятно, поставленная сердитою рукой.
Тонкій мужской голосъ опять затянулъ:
— То и наше, что сегодня, Настя, то и наше, что сегодня! Время уходитъ, смерть приближается, вѣчность ожидаетъ! Человѣкъ, рожденный смертною матерью, не знаетъ ни дня, ни минуты своей кончины. Живъ сегодня — завтра тебя не будетъ. Положатъ тебя въ сырую землю, засыпятъ пескомъ глаза чего ты не видѣлъ, того и не увидишь, чего не съѣлъ, того и не съѣшь, чѣмъ не порадовался, тѣмъ и не порадуешься… До царства небеснаго дорога не близкая и ведетъ черезъ чистилище.
За этимъ вновь зазвучала пѣсня:
Эхъ, глубока могила эта,
Куда уходятъ всѣ со свѣта;
Въ ней лежа, грѣшный человѣкъ,
Не выпьешь водки ты во вѣкъ.
— Ха, ха, ха, ха, ха! — пискливымъ, но сердечнымъ смѣхомъ закончилъ поющій, а вслѣдъ за нимъ, точно зараженные его примѣромъ, засмѣялись и прочіе. Въ веселомъ хорѣ только голосъ женщины отсутствовалъ.
Обращала ли вниманіе женщина, сидящая на лавкѣ, снаружи, на всѣ эти разговоры, пѣсни и смѣхъ, — трудно было сказать.
Покрытое чернымъ платкомъ, ея лицо оставалось неподвижнымъ. Блестящіе глаза были устремлены въ одну точку сѣраго пространства. Въ неподвижномъ взглядѣ виднѣлось какое-то тупое отчаяніе, доходящее почти до безсмысленности. Съ выдающагося карниза крыши на ея одежду падали густыя, крупныя капли дождя, а она все сидѣла, не замѣчая этого и не стараясь укрыться. Два раза она вставала съ лавки, точно намѣреваясь идти, стояла нѣсколько времени, съ лицомъ, обращеннымъ къ городу, и вновь садилась.
А въ сторонѣ шумъ то усиливался, то стихалъ. По временамъ раздавался низкій, сердитый голосъ женщины и каждый разъ вслѣдъ за этимъ тонкій мужской голосъ протяжно, на манеръ монотонно читаемой молитвы, начиналъ трактовать о кратковременности человѣческой жизни на землѣ, о необходимости пользоваться, пока есть время, всѣми сладостями жизни, и кончилъ пѣсней съ веселымъ началомъ и погребальнымъ концомъ, гдѣ неизмѣнно фигурировали: смерть и пиво, могила и миска.
Наконецъ, двери сторожки отворились и гости начали одинъ за другимъ удаляться. Это были все простые люди, въ убогой одеждѣ, съ почернѣлыми лицами. Каждый на порогѣ благодарилъ за угощеніе, каждый, проходя мимо сидящей женщины, поглядывалъ на нее съ равнодушнымъ любопытствомъ и уходилъ. Изъ открытыхъ дверей хозяинъ еще разъ крикнулъ на прощанье:
— Будьте живы и здоровы, потому что ваша смерть человѣку и дырявыхъ сапогъ не зачинитъ. — И онъ запѣлъ на мотивъ краковяка, а окончилъ монотоннымъ голосомъ молитвы:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же властвуетъ она,
Пусть гремитъ своей трещеткой…
— Надъ золотыми палатами, надъ каменными дворцами, надъ полными шкатулками, надъ тѣми, что задираютъ носъ кверху, а передъ Тобой падаютъ во прахъ, да будетъ воля Господня, во вѣки вѣковъ, аминь!
Когда кощунство, страннымъ образомъ перемѣшанное съ молитвой, стихло, въ глубинѣ комнаты, на порогѣ появилась толстая и высокая женская фигура. Она осмотрѣлась кругомъ и крикнула:
— Что это? Сгинь, нечистая сила! Кто сидитъ здѣсь?
Женщина на лавкѣ обратила голову къ говорящей и, вставая, тихо и не смѣло проговорила:
— Простите… это я!..
— Кто я? какая я? — послышался гнѣвный вопросъ. — Бродяга, какая-нибудь? Нищая, что ли, или злодѣйка, можетъ быть? Прости, Господи!.. Таскаться по ночамъ, сидѣть подъ чужими окнами…
— Присѣла отдохнуть, — отозвался тихій и несмѣлый голосъ.
— Отдохнуть! Какъ отдохнуть? Гдѣ отдохнуть? Подъ окнами! Можетъ быть, подслушивать и подглядывать! Ужъ не Ежевичъ ли это прислала васъ сюда, чтобы вы все тутъ разнюхали, да потомъ летѣть къ ксендзу-декану со сплетнями: у Лукаша, молъ, пьютъ, у Лукаша ѣдятъ, у Луккша гуляютъ! Идите, идите, откуда пришли, и разсказывайте, что видѣли и слышали…
Женщина, теперь совершенно скрытая въ тѣни, проговорила:
— Я пришла издалека…
— Изъ далека, изъ далека! Отъ Ежевича, отъ врага нашего, отъ ябедника, изъ-подъ собора, изъ каменнаго переулка! Изъ далека! Откуда же это, напримѣръ?
Изъ тѣни послышался шопотъ:
— Изъ деревни…
Женщина у порога молчала. Она какъ-то вдругъ смолкла и вытягивала шею по направленію къ пришедшей, желая въ темнотѣ разсмотрѣть ея лицо. Наконецъ, значительно уже тише и мягче она проговорила:
— Изъ деревни… А откуда, съ какой стороны?
— Изъ Таргова.
— Изъ Таргова? Не знаю. Не слыхала. Гдѣ это?
— Десять миль отсюда… за тѣми большими лѣсами…
— Да, за лѣсами… — въ раздумьи повторила хозяйка и прибавила: — десять миль… Ну, ну, порядочная даль! И что-жь, пѣшкомъ шли? Долго? Сколько дней?
— Пѣшкомъ… три дня. Не могу идти скоро…
— Гм… изъ деревни… за лѣсами… изъ деревни! Лучше бы вамъ въ хатѣ отдохнуть, чѣмъ здѣсь. Съ крыши льетъ… цѣлый божій день шелъ дождь. А? Переночевали бы у насъ? Ночь темная, всѣ скоро спать залягутъ… Если въ городъ придете, то хоть на улицѣ ночевать придется… Пойдемте въ хату.
Прохожая не двинулась съ мѣста. Она молчала.
— Ну, что же? — съ возрастающимъ нетерпѣніемъ повторила хозяйка, — что вы оглохли, что ли, или онѣмѣли? Я ей, говорю, какъ человѣку, а она молчитъ, какъ столбъ. О, Матерь Божья! что за погода! Идемте въ хату.
Прохожая еще съ большею робостью прошептала:
— Благодарю васъ, пани… я переночевала бы… отчего бы нѣтъ? Измучена я, устала и… такъ холодно. Но… не знаю… у меня…
— Да или же! Слышишь? — крикнула хозяйка, совершенно взбѣшонная. — Ночь такая, что собаки на дворъ не выгонишь, а она тутъ: благодарю васъ! не знаю!… Фокусы разные, церемоніи глупыя! Если сейчасъ не пойдешь, ей-Богу, побью, прогоню и дверь запру! Иди и пропадай! Ну, идешь или нѣтъ?
— Иду, иду, — быстро отвѣтила прохожая и вошла въ избу.
Хозяйка съ трескомъ затворила выходную дверь.
Изба съ двумя небольшими, глубоко сидящими окнами, освѣщалась пламенемъ лучины, догорающей въ щели глиняной печи. При дрожащемъ, красноватомъ огонькѣ всѣ вещи въ избѣ сливались въ одну неясную, безобразную массу. Тутъ были грубые, неотесанные стулья, деревянныя скамьи, хромые столы, латки, горшки, земледѣльческія и огородническія орудія. Черезъ открытую низкую дверь виднѣлась другая маленькая комната съ двумя широкими войлоками вмѣсто постелей и длиннымъ рядомъ образовъ и образковъ на стѣнѣ, въ разноцвѣтныхъ и золоченныхъ рамкахъ. Предъ однимъ изъ нихъ, на самой серединѣ стѣны, на мѣдной цѣпочкѣ, слабо горѣла маленькая лампада. Въ первой комнатѣ было сыро, воздухъ отдавалъ затхлостью и жаромъ сильно натопленной печи, чадомъ отъ чего-то жаренаго и дымомъ табаку самаго плохаго сорта. Раздавалось храпѣніе кого-то спящаго. На скамьѣ, у стѣны, съ лицомъ, обращеннымъ къ потолку, и руками, заброшенными за голову, спалъ сухощавый, костлявый человѣкъ, въ выцвѣтшей одеждѣ безъ рукавовъ. Тонкія и длинныя руки его были покрыты рукавами толстой, сѣрой рубахи.
— Вотъ тебѣ! — входя въ избу, пробормотала хозяйка, — ужь и спитъ! И такъ всегда! Наѣстся, напьется, наговорится и храпитъ… а вся работа на моей шеѣ. Кто посуду послѣ него и его гулянокъ вымоетъ? Я. Кто всѣ вещи соберетъ, чтобы по пусту не портились? Я. Кто дровъ изъ сѣней на утро натаскаетъ? Я. Кто Ежевичу глаза выцарапаетъ за его проклятыя сплетни и интриги? Я. Кто передъ ксендзомъ-деканомъ выплачетъ и выклянчитъ, чтобы насъ отсюда не турнули? Я. Все я! А что мнѣ за это? Пока ничего, а подъ старость церковная паперть, и только! Лучше бы я свѣта бѣлаго не видала… чтобы только нищей не сдѣлаться…
То шепча, то ворча, то жалуясь такимъ образомъ, она ходила по комнаткѣ большими, тяжелыми шагами, собирала со стола и мыла глиняную посуду, тщательно собирая остатки кушанья и вытирая фартукомъ крошки хлѣба и разлитое пиво.
— Что-жь ты стоишь у порога? — вдругъ обратилась она къ дверямъ. — Отчего не садишься? Можетъ быть, изба наша кажется черезъ-чуръ тѣсною, а лавка твердою?.. Поди, сядь… поговоримъ по-людски, а не то, ступай себѣ… Тутъ мертвецовъ не надо, и такъ ихъ довольно…
Она указала пальцемъ въ сторону кладбища.
Прохожая тихо приблизилась, сѣла на лавкѣ у печки и начала, молча, развертывать свертокъ, который все это время держала въ рукахъ. Хозяйка, какъ вкопанная, остановилась посерединѣ комнаты.
— Что это? — крикнула она. — Ребенокъ?
— Ребенокъ, — проговорила прохожая.
— Чей? Твой?
— Мой.
— Ага! Разверни его, а то, пожалуй, задохнется въ такомъ угарѣ.
Ребенокъ тихо заплакалъ.,
— Сколько ему? — раскрашивала хозяйка.
— Восемь мѣсяцевъ.
— Съ такой крошкой, въ такую пору пускаться въ дорогу… ну! — Стоя въ нѣсколькихъ шагахъ она пристально всматривалась въ лицо прибывшей.
— Вдова, что ли? Мужъ умеръ? — вновь спросила она.
— Нѣтъ, — послѣдовалъ краткій отвѣтъ.
— Что же? Бросилъ, можетъ быть, какой-нибудь подлецъ?
— Нѣтъ, — еще тише отвѣчала женщина.
— Нѣтъ и нѣтъ! Что же такое? Для чего же ты таскаешься по бѣлу свѣту одна, да еще съ ребенкомъ?
Она вдругъ замолчала и прекратила свои разспросы.
— Да, да, да… — догадалась она.
— Ну, что же? продолжала она ласково. — Что дѣлать? Всякое бываетъ на свѣтѣ. Не хорошо, точно не хорошо. Стыдъ и позоръ… Но ужь когда сдѣлалось, назадъ не вернешь. Іисусъ Христосъ сказалъ намъ: кто не видитъ грѣха за собой, пусть первый броситъ камень.
Въ этомъ замѣчаніи было много снисходительнаго великодушія, но любопытство превозмогало все: маленькіе глазки хозяйки, глубоко сидящіе въ глазныхъ впадинахъ, блеснули огонькомъ и заморгали. Она сѣла на лавку.
— Бѣдняга! кто ты такая? На паненку похожа… Платье когда-то было щегольское, только теперь загрязнилось и продралось, да и плащъ ничего… отъ холода не годится… и тонкій… Кто ты?
Прохожая, казалось, была тронута высказаннымъ сочувствіемъ. Ея черныя глаза, устремленные въ сѣренькіе глазки распрашивающей, походили въ это время на глаза смертельно раненой лани.
— Слугою была, — отвѣчала она немного громче: — гардеробною у покойницы пани, матери молодаго пана… Ребенкомъ взяли меня изъ хаты, любили, учили работать, одѣвали хорошо… Мнѣ было отлично.
Она умолкла.
— Ну, дальше-то, дальше! — настойчиво разспрашивала хозяйка.
Прохожая, укачивая ребенка и не спуская съ лица хозяйки страдальческаго взора, продолжала:
— Когда покойница пани скончалась, я цѣлый годъ пробыла при паннѣ Плацидѣ, родственницѣ пани, а такъ какъ панна Плацида вотъ ужь четыре года, какъ замужемъ, панъ построилъ въ лѣсу домикъ моему брату и сдѣлалъ его лѣсникомъ! Я жила у брата: пьяница онъ и злой, невѣстка — простая крестьянка, но пана всѣ боялись и мнѣ было хорошо.
— Такъ чего-жь ты ушла отъ нихъ? Нужно было сидѣть въ хатѣ и работать съ родственниками.
— Выгнали.
— Это выгналъ?
— Братъ.
— А за что онъ тебя выгналъ? Лѣнтяйка, вѣроятно?
— Нѣтъ. Только я ему была совсѣмъ безполезна. Жать не умѣю, огородовъ копать тоже, ни кушанья готовить, потомъ…. люди его за меня… преслѣдовали… и панъ пересталъ смотрѣть сквозь пальцы, какъ онъ деревья изъ господскаго лѣса продаетъ… Комиссаръ заявилъ ему, что прогонитъ его со службы, потому что онъ пьяница и воръ… Онъ тогда ко мнѣ придрался: «Розалія! такая-сякая! что мнѣ проку отъ тебя? Чего ты сидишь у меня на шеѣ и хлѣбъ ѣшь?» Ужь около года прошло съ того времени… я все выносила, терпѣла… Одинъ разъ онъ напился и такъ побилъ меня, что я начала кашлять и теперь еще все грудь болитъ и я все кашляю… А невѣстка говоритъ: «Иди ты отъ насъ! Онъ когда-нибудь тебя подъ пьяную руку совсѣмъ убьетъ и выйдетъ уголовщина». Я и пошла…
— Ну, ну! — сказала внимательно слушавшая хозяйка, — что на бѣломъ свѣтѣ-то дѣлается! Дурно ты сдѣлала, нечего ужь грѣха таить, дурно! Да и братецъ-то твой… чтобъ его!.. какъ находилъ выгоду держать тебя, держалъ, а потому и выгналъ! Ну… Она колебалась минуту, но любопытство, наконецъ, превозмогло все.
— Ну, а… панъ-то? — тихо и надъ самымъ ухомъ Розаліи спросила она.
Вопросъ этотъ произвелъ необыкновенное дѣйствіе на молодую женщину. Она вся вздрогнула, точно отъ электрическаго удара, вскочила съ мѣста, положила на лавку уснувшее дитя и порывистымъ движеніемъ сорвала съ головы платокъ.
— А! — крикнула она: — чтобы ему каждая минута была горька также, какъ моя жизнь, чтобы онъ никогда не видѣлъ счастья! Пусть Господь Богъ не попомнитъ ему моей обиды! Пусть его счастье будетъ также велико, какъ мое несчастье! Пусть его собственное дитя пронзитъ ножомъ ему грудь! Пусть ангелы-хранители хранятъ его отъ такихъ мукъ, какъ мои! Чтобы ему каждая минута была также горька, какъ вся моя жизнь!
Слезы ручьями лились по ея разгорѣвшемуся лицу. Глаза ея горѣли, голосъ то дрожалъ страстью, то звучалъ горемъ и чувствомъ.
Хозяйка кивала головой на половину съ сочувствіемъ, на половину съ усмѣшкой.
— Ты съ ума сходишь, милая, — отозвалась она съ гнѣвною нотою въ голосѣ, — проклинаешь и благословляешь… ненавидишь и любишь… сама не знаешь, что говоришь! Но что же потомъ было, а?
Розалія опустила глаза въ землю.
— Женился.
Она нѣсколько успокоилась, сѣла на лавку и, укачивая на рукахъ ребенка, начала:
— Онъ, можетъ быть, и не женился бы, да люди начали болтать, что онъ въ связи съ одной сосѣдней панной. Кто-то ему это прямо въ глаза и брякнулъ… Вышла цѣлая исторія: онъ вызвалъ на дуэль того, кто, о той паннѣ такія вещи говорилъ, и они стрѣлялись, отъ этого сплетни сдѣлались еще больше; онъ былъ раненъ въ руку, и какъ только выздоровѣлъ, присватался къ паннѣ и женился… Пану Сеницкому, своему большому пріятелю, онъ сказалъ: «Я не стерплю, чтобы черезъ меня женщина потеряла честь и уваженіе общества». Я тогда стояла подъ окномъ и слушала. Онъ ужь такой и есть, моя пани: добраго сердца и страшно гордый… и неудивительно, что взялъ панну и вознаградилъ ее за людскую клевету…
Анастазія слушала разсказъ съ улыбкой на блѣдныхъ, выдающихся губахъ. Маленькіе глазки ея горѣли гнѣвной ироніей.
— А тебя-то отчего же онъ не вознаградилъ?
Розалія съ удивленіемъ посмотрѣла на нее.
— Это совсѣмъ другое дѣло, — протянула она. — Та барышня, какъ картина писаная, по-французски говоритъ, на фортепьянахъ играетъ… Какъ же мнѣ равняться съ ней?
Въ ея словахъ не было ни горечи, ни насмѣшки. Она говорила искренно.
Анастазія задумалась. Морщины на ея большомъ лбу двигались и образовывали складки при сильной мозговой работѣ.
— Такъ-то такъ; это правда, — черезъ минуту заговорила она. — Барыня… говоритъ по-французски… что намъ равняться? Однако, если бы мой Лукашъ не спалъ, а слушалъ… Онъ, видишь ли, лѣнивецъ и обжора (не пьяница, сохрани Боже! только пиво пьетъ, а водки и ко рту не подноситъ, а что обжора, то обжора, и страшный лѣнивецъ, но умный, очень умный, такъ что люди ходятъ слушать, какъ онъ говоритъ… Такъ вотъ, еслибы онъ не спалъ теперь, то непремѣнно сказалъ бы: «Я кладбищенскій сторожъ; тотъ большой панъ, а я человѣкъ простой, тотъ умный и звѣзды считаетъ, а всѣ мы равны предъ Отцомъ нашимъ Всемогущимъ».
Обѣ замолчали. Розалія отозвалась первая.
— Мнѣ бы только мальчика сбыть съ рукъ, тогда устроилась бы… къ мѣсту пошла.
— Въ городъ?
— Въ городъ ли, въ деревню ли, — все равно, но съ ребенкомъ тяжело… не возьметъ никто.
— Такъ вы оставьте ребенка у кого-нибудь на воспитаніи: будете платить за него, а сами служить.
— Да у кого оставить? Въ городѣ я никого не знаю.
Анастазія задумалась.
— Онъ окрещенъ?
— Какже! Въ Тарговскомъ приходѣ. Метрику я взяла съ собой, люди говорили, что безъ нея его никто не приметъ.
Она повернулась къ хозяйкѣ и обняла ея колѣни своими руками.
— Пани, — умоляла она, — отыщите мнѣ какое-нибудь мѣсто, хатку, гдѣ бы взяли ребенка и хоть немного подержали его. Я пойду въ службу и все свое жалованье отдавать буду, только оставлю себѣ на башмаки, да на тряпки какія-нибудь. Отыщите, ради Бога, порекомендуйте, помогите… сама я въ незнакомомъ городѣ, какъ въ лѣсу.
Анастазія долго молчала.
— Пускай, — заговорила она нерѣшительно, — мальчикъ у насъ останется. Дѣтей у насъ нѣтъ; мы живемъ только двое, здѣсь, въ этой кладбищенской дырѣ, точно волки; богатства у насъ нѣтъ, ой, нѣтъ! потому что какъ западетъ лишній грошъ въ нашу хату, мой его сейчасъ и проѣстъ…
Розалія схватила и горячо цѣловала ея руки. Однако, протекло много времени, прежде чѣмъ онѣ окончательно сговорились. Анастазія колебалась. Она хотѣла и не хотѣла, обѣщала и отказывала.
— Хорошо бы было имѣть какую-нибудь отраду въ нашемъ нищенскомъ житьѣ, а иногда и смѣхъ дѣтскій услыхать. Мы тутъ только и слышимъ, что трезвонъ, погребальныя пѣсни и рыданія, только и видимъ, что могилы… оттого-то, можетъ быть, мой Лукашъ такъ и любитъ веселиться… а моей утѣхою былъ бы этотъ мальчикъ… сама я бездѣтна.
Черезъ минуту, пристально глядя на Розалію, она спросила:
— А какъ ты намъ давать нечего не будешь? Пойдешь куда-нибудь на край свѣта — ищи вѣтра въ полѣ!… А намъ нечѣмъ лишній ротъ кормить, нечѣмъ, нечѣмъ…
Она сердилась; видно было, въ какой гнѣвъ придетъ она, если ребенка придется, дѣйствительно, кормить задаромъ. Розалія клялась сдержать слово и цѣловала ея руки.
Послѣ длиннаго разговора, Анастазія взяла въ руки спящаго ребенка и, глядя на него, заговорила:
— Всемогущей Господь — да будетъ воля Его! — не далъ мнѣ счастья… Я изъ шляхетскаго рода, шляхтяцкой родилась… была когда-то здоровая дѣвка, за меня многіе сватались, и я вотъ только Лукаша полюбила… Почему? Богъ знаетъ! Побѣдилъ мое сердце умными своими рѣчами, а, можетъ быть, и чернымъ сюртукомъ, который носилъ, потому что былъ лакеемъ въ сосѣднемъ дворѣ. Противъ воли родителей и цѣлой семьи пошла я за него, а тутъ трахъ! и спала на насъ кара Божья за непослушаніе. Мѣсто онъ потерялъ… потащились въ городъ. Въ городѣ, какъ въ городѣ… какъ былъ то на мѣстѣ, то безъ мѣста, а жить съ грошемъ на мостовой тяжко. Я тогда мыла и катала бѣлье, нанималась на самыя тяжкія работы, даже воду таскала ведрами, какъ случится. А тутъ, случилось разъ, онъ захворалъ, всталъ послѣ болѣзни, а службы нѣтъ… не нашелъ. Господа говорили, что онъ старъ, неказистъ. Когда онъ остался безъ мѣста, его сначала ни въ хатѣ не удержишь, ни къ работѣ не приспособишь… привыкъ жить на лакейскомъ хлѣбѣ. Тогда я и взяла его въ ежовыя рукавицы… бранила неустанно, била, если упрется… отправляла пилить дрова и копать огороды, и, ничего, по милости Божіей, не запилъ, а какъ былъ разумнымъ и тихимъ человѣкомъ, такъ и остался. Потомъ очистилось вотъ это мѣсто, «на могилкахъ». Хата, кусокъ огорода и кой-какія деньжонки отъ родственниковъ тѣхъ, что погребены здѣсь… Двѣнадцать лѣтъ сидимъ уже здѣсь, а кто знаетъ, долго ли удержимся еще? Злые люди интригуютъ, а въ особенности Ежевичъ зарится на это мѣсто. Ксендзъ-деканъ говоритъ, что непристойно и грѣшно, если у кладбищенскаго сторожа бываютъ пирушки. А мой безъ этого, какъ рыба безъ воды; какъ только заведется грошъ въ карманѣ, сейчасъ созоветъ гостей и пируетъ… Что я съ ними-сдѣлаю? Ужь и силъ нѣтъ кричать и бить-то его жаль! А какъ выгонятъ отсюда? Господи ты Боже мой! Прямёхонько на паперть и пойдемъ. Онъ слабый, хилый, ни къ какой работѣ неспособный, а мнѣ ужь пятьдесятъ съ лишнимъ стукнуло… И измучена же я! Ты думаешь, это ничего при покойникахъ жить?… Покойники-то своею смертью живыхъ заражаютъ… У обоихъ насъ здоровья на грошъ нѣту… Я какъ будто на видъ кажусь толстою и сильною, но ни въ рукахъ, ни въ ногахъ у меня ни капельки силы нѣту, а въ груди что-то такое, что часомъ еле дышу…
Она и вправду задыхалась отъ длинной рѣчи и должна была долго молчать, чтобы собраться съ силами. Опытный глазъ сразу увидалъ бы, что она страдаетъ астмой. Въ то же время, она была и болтлива. Отдохнувъ, она продолжала:
— И характеръ мой не тотъ, какъ прежде. Вмѣстѣ съ горемъ и злость въ душу вступила. Прежде, бывало, что бы ни случилось, все молчишь и сносишь, а когда хорошее что случится, то такъ смѣешься и распѣваешь, что отъ родительской хаты мой голосъ и на огородѣ, и въ полѣ былъ слышенъ… Ой, огороды, и поля, и лѣса шумящіе, и потокъ тотъ чистый, что плыветъ по зеленому лугу! Такъ между ними прошла молодость… старость проходитъ между могилами!…
Маленькіе ея глаза увлажились, пухлыя, но болѣзненныя щеки задрожали, голова упала на грудь.
— Теперь я такая злая, — вновь заговорила она, — что въ злости готова человѣка убить. Что въ рукахъ держу, тѣмъ и пущу въ голову… Ужь я и раскаиваюсь въ этомъ и каждый день у Господа Бога прошу, чтобы онъ мнѣ послалъ терпѣніе и кротость. Нѣтъ и нѣтъ. Что-то вступило въ меня, и то не сразу. Вступало, вступало и завладѣло всею. А въ особенности нечистый смущаетъ меня, какъ подумаю, что со мной и Лукашемъ будетъ, если насъ протурятъ отсюда… Нѣтъ, придется намъ прожить наши послѣдніе годы у паперти и умереть гдѣ-нибудь подъ заборомъ… Уфъ!
Она задрожала всѣмъ тѣломъ и, обхвативши обѣими руками голову, съ которой спадали въ безпорядкѣ сѣдѣющіе волосы, раскачивала изъ стороны въ сторону свою толстую, закутанную въ кафтанъ, фигуру.
На утро, о восходѣ солнца, въ жилищѣ кладбищенскаго сторожа не было уже пришедшей женщины. Едва наканунѣ начало разсвѣтать, она поднялась, поговорила минуту съ Анастазіей, оставила ей нѣсколько денегъ и, поцѣловавъ ея руку выбѣжала. Это была женщина лѣтъ двадцати съ чѣмъ-нибудь, красивая, съ цыганскимъ цвѣтомъ лица и черными, какъ ночь, глазами. Она шла къ городу, начинавшему пробуждаться, не такъ какъ вчера, — подъ бременемъ тяжести и медленно, — но быстро и смѣло. Было видно, что эта тяжесть спала съ нея, тяжесть непосильная, или, можетъ быть, нежелательная. Ни въ выраженіи лица, ни въ глазахъ ея уже не было ни стыда, ни тревоги. Только лобъ, покрытый слегка складками, свидѣтельствовалъ о прожитой, до сихъ поръ тлѣющей въ глубинѣ сердца горести. Но изъ-подъ этихъ развалинъ поднимались, очевидно, какія-то новыя надежды, жажда жизни, любопытство будущаго. Въ старательно вычищенной и кое-гдѣ украшенной пестрыми лоскутками одеждѣ, она скорѣе бѣжала, чѣмъ шла, и, наконецъ, вошла въ этотъ сосудъ изъ грязнаго стекла, гдѣ масса, составляющая городъ, начинала проясняться, говорить, стонать своими колоколами и блестѣть окнами, горящими пурпурами и золотомъ при лучахъ восходящаго солнца. Она вошла въ этотъ сосудъ и исчезла, какъ песчинка, увлеченная движеніемъ песочныхъ часовъ.
Въ то же самое время, Лукашъ, кладбищенскій сторожъ, послѣ короткаго разговора съ женой, приблизился къ маленькому окошку, оправленному въ полусгнившую раму, развернулъ смятый листъ бумаги и не безъ труда, по складамъ, прочелъ:
«Лѣта 18… въ приходской тарговской церкви окрещенъ младенецъ мужскаго пола, рожденный отъ Розаліи Клиновой, крестьянки, и неизвѣстнаго отца. Имя ему дано Сильвестръ».
II.
правитьПервая сцена, которую Сильвекъ впослѣдствіи ясно и обстоятельно помнилъ, была слѣдующая:
Въ одно весеннее утро онъ проснулся посреди кладбища на большой наклонной плитѣ бѣлаго мрамора. Босыя ноги опирались о выпуклые мраморные цвѣты, украшающіе памятникъ, а голова покоилась на таблицѣ съ эпитафіей. Разсвѣтало. Воздухъ былъ прозраченъ, блѣдно-синяго цвѣта. Сѣрыя кладбищенскія деревья и бѣлые памятники были молчаливы и неподвижны. Только иногда, внизу, тихо всплескивала рѣка, да отъ времени до времени пробѣгалъ холодный вѣтеръ, всколыхивалъ вѣтки деревьевъ и утихалъ… все вновь возвращалось къ полной тишинѣ и неподвижности.
Холодъ разбудилъ Сильвека; онъ потянулся, зѣвнулъ и закинулъ полунагія руки за голову съ цѣлою копною черныхъ, кудрявыхъ волосъ. Съ поднятымъ къ небу лицомъ онъ слѣдилъ за маленькими облачками: вотъ изъ синеватыхъ они стали желтоватыми, вотъ слегка позлащенный дымъ началъ складываться въ различныя фигуры подъ сводомъ, все болѣе синѣющимъ. Его забавляла. эта воздушная игра красокъ и линій; онъ присматривался внимательно и весело. По блѣднымъ, тонкимъ губамъ пробѣгала улыбка, маленькія босыя ноги выбивали тактъ на холодной и твердой мраморцой плитѣ. Вдругъ, почти надъ самой его головой, пролетѣла сѣрая птичка, юркнула въ вѣтви плакучей березы, зашуршала ими и сѣла на одну изъ нихъ такъ, что молодые листья коснулись лба мальчика и облили его крупными каплями росы. Сильвекъ громко разсмѣялся. Въ ту же минуту, на краю горизонта выплылъ огромный огненный дискъ солнца. Цѣлый дождь раскаленныхъ искръ брызнулъ между кладбищенскими деревьями. По темнымъ могиламъ, по бѣлымъ памятникамъ поплыли золотыя и розовыя струйки, и цѣлая волна свѣта подкатилась къ подножію плакучихъ березъ, объяла мраморную плиту и лежащаго ребенка, который улыбался висящей надъ его головой на серебрянной вѣткѣ птицѣ. Это была минута невыразимаго восторга для Сильвека. Прежде всего его иззябшіе отъ ночнаго холода и мрамора маленькіе члены насквозь проникались живительнымъ солнечнымъ тепломъ. Собственно говоря, ему ужь не въ первый разъ приходилось засыпать подъ открытымъ небомъ на каменной постели, но при какихъ условіяхъ происходило его пробужденіе, онъ до сихъ поръ не зналъ. У него еще не было яснаго воспоминанія о прошедшемъ. Теперь, въ первый разъ онъ почувствовалъ присутствіе тѣла, отогрѣвающагося послѣ долгаго холода, и почувствовалъ съ силою, свойственной страстной натурѣ. Онъ вытянулся во весь ростъ, протянулъ ноги за гирлянду мраморныхъ розъ, которая шла вѣнкомъ по краямъ плиты, и широко раскинулъ худыя, точно изъ темной бронзы, руки. Однако, кромѣ чисто физическаго наслажденія, онъ испытывалъ нѣчто другое, что было ему какъ будто знакомо раньше, но что только теперь является для него сознательнымъ, что онъ могъ бы назвать, хотя вовсе не думалъ о названіи. Это былъ восторгъ, восхищеніе. Первая вибрація той струны, которою не каждый организмъ и не въ равной степени обладаетъ, началась въ моментъ, когда Сильвекъ наблюдалъ, какъ синяя предразсвѣтная мгла сгущается въ желтыя, золотистыя, пурпуровыя облачка. Теперь, при солнечномъ освѣщеніи, предъ нимъ развернулась картина съ громаднымъ количествомъ деталей, — картина, которую мать-природа рисуетъ во всякомъ уголкѣ своего царства. Кладбище являлось заколдованнымъ мѣстомъ, по края наполненнымъ прелестью и кипящимъ жизнью. Сильвекъ не различалъ подробностей картины и не останавливался ни на одной изъ нихъ. Онъ смотрѣлъ на все. Смотрѣлъ сначала съ улыбкой, потому со вниманіемъ; какъ другія дѣти въ его года забавляются блестящими погремушками, такъ онъ забавлялся прелестью природы. Глядя на идущія надъ нимъ облака, онъ вытягивалъ руки кверху и на половину со смѣхомъ, на половину съ гнѣвомъ шепталъ: «Убѣгаютъ! убѣгаютъ! убѣгаютъ!» Самымъ тонкимъ чувствомъ его былъ слухъ. Когда въ первый разъ поверхъ глухаго шума утра всплыла и потекла грустная мелодія городскихъ колоколовъ, Сильвекъ вскочилъ, сѣлъ, оперся локтемъ о колѣно, положилъ голову на ладонь и началъ слушать. Плывущая по воздуху мелодія возбуждала въ его полунагой груди цѣлую гамму ощущеній, совершенно непонятныхъ, но наполнявшихъ его и болью, и восторгомъ. Въ этомъ чувствѣ опытный психологъ различилъ бы два элемента: грусти и гнѣва. Отчего Сильвекъ грустилъ, на что гнѣвался? Онъ самъ даже не зналъ, что груститъ и гнѣвается, а если бы догадался, то не съумѣлъ бы указать на причину своей грусти, на предметъ гнѣва. Но, все-таки, чувство, возбуждаемое въ немъ мелодіею колоколовъ, не было ничѣмъ инымъ, какъ только грустью и гнѣвомъ. Онъ заслушался, нахмурился и жалобно вздохнулъ: «Ой. Боже мой, Боже!» Но когда зазвонили сильнѣе, когда вѣтеръ подулъ въ сторону кладбища и ударилъ цѣлымъ летучимъ аккордомъ, Сильвекъ приподнялъ голову, сжалъ обѣ руки и, потрясая ими въ воздухѣ, крикнулъ: «А, чтобы васъ черти побрали, чтобы земля подъ вами разступилась! Провалиться бы вамъ!» Черныя брови его слились подъ бронзовымъ лбомъ, глаза метали искры.
Въ это время послышался крикъ громкій, гнѣвный. Кричала женщина.
— Сильвекъ! Сильвекъ! Сильвекъ!
Углубленный въ воздушную музыку, занятый своими наблюденіями, Сильвекъ не слыхалъ зова.
— Сильвекъ! Сильвекъ! Сильвекъ! — все раздавался крикъ. Вотъ онъ ближе и ближе, и, наконецъ, мальчикъ очутился въ твердыхъ и сильныхъ рукахъ, которыя стиснули его какъ желѣзные обручи и унесли съ мраморной плиты. Надъ его лицомъ наклонилось женское лицо, большое, желтое, съ маленькими, глубокими, блестящими злобою глазами. На морщинистый лобъ изъ-подъ грязнаго платка падала прядь сѣрыхъ волосъ. Ласковый шумъ деревьевъ и меланхолическая музыка колоколовъ заглушили въ ушахъ у Сильвека градъ брани и ругательствъ.
— Молоко! молоко! — кричала женщина, — гдѣ молоко, что я вчера поставила въ горшкѣ за печкой? Вылакалъ его, воришка, негодяй, подкидышъ ты эдакій! До дна, до остатка, до капли вылакалъ молоко! А намъ теперь постную пищу ѣсть и даже и той приправы, что я на послѣдній грошъ купила, нѣту! Подожди! Вотъ только притащу тебя домой! Будетъ тебѣ молоко!
Ея пальцы впивались въ тѣло Сильвека, изъ задыхающейся груди вырывалась хриплое дыханіе, лицо горѣло. Несмотря на то, что она почти задыхалась, ребенка не выпускала и шла съ нимъ стежками кладбища, минуя могилы.
Въ избѣ горѣлъ огонь въ печкѣ; близъ нея лежала полѣнница неровно нарубленныхъ дровъ. Анастазія вошла въ избу, поставила Сильвека на земь и упала на скамью, тяжко и глубоко дыша. Не имѣя возможности нѣкоторое время ни дышать, ни двигаться, она свирѣпо поглядывала горящими глазами на мальчика, который присѣлъ на земь, подперъ подбородокъ ладонями и безсмысленно поглядывалъ на огонь. Женщина отдохнула немного, вскочила съ лавки, схватила Сильвека и поставила его на колѣни на полѣнницѣ.
— Стой, — крикнула она, — стой тутъ цѣлый день, до вечера! Встать не позволю и ѣсть не дамъ! Пусть тебѣ полѣнья ноги поломаютъ! Съ голоду пропади!
Сильвекъ покорился не вслѣдствіе сознанія своей вины, а изъ боязни, смѣшанной съ глухой злобой. Еслибъ Анастазія захотѣла его убить теперь, то онъ и тогда не сказалъ бы ни слова. Отворачивая голову, онъ упорно смотрѣлъ въ огонь; это его, наконецъ, начало занимать. Но дѣло продолжалось недолго. Шаткій пьедесталъ подъ ребенкомъ, облитымъ горячимъ свѣтомъ пламени, началъ расшатываться. Полѣнья раздвигались. Ничего не говоря, не спуская глазъ съ огня, Сильвекъ старался сохранить равновѣсіе. Платье его было прорвано; острыя щепки безпрепятственно проникали въ тѣло. Вдругъ все рухнуло, полѣнья распались въ разныя стороны и Сильвекъ упалъ прямо лицомъ.
— О, чтобъ тебѣ сквозь землю провалиться, — крикнула Анастазія, — поднимайся сейчасъ и становись вновь!
Онъ поднялся и сталъ опять. Нѣсколько капель крови показалось на пораненномъ вискѣ. Его колѣни, опирающіяся на острый край полѣна, дрожали; на поблѣднѣвшемъ, понуромъ лицѣ виднѣлась мука. Подъ окнами дома раздались поспѣшныя шаги и въ избу вошелъ сухой и сгорбленный старикъ съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ и остаткомъ рыжеватыхъ, съ просѣдью волосъ, торчащихъ на полу-лысой головѣ. Громко отпирая двери, онъ воскликнулъ:
— Съ покойникомъ, Настя, съ покойникомъ!
— Съ покойникомъ? А ты почемъ знаешь? Не врешь?
— Вотъ тебѣ на! А зачѣмъ бы я сталъ обманывать и тебя, и себя? Какъ ударили въ колоколъ, я побѣжалъ въ городъ и столкнулся съ Амброзомъ. Ночной сторожъ знаетъ все, что по волѣ Божіей дѣлалось съ людьми ночью. Умеръ кто-нибудь? спрашиваю. — А ты оглохъ, что ли? говоритъ. Слышишь звонятъ. — А гдѣ смерть прошла? — Склеповой улицей, говорятъ, зашла въ богатый каменный домъ и подкосила купца. Когда онъ кончался, я подъ его окнами заставилъ играть мою трещетку, а онъ, должно быть, думалъ, что это смерть надъ его ухомъ костями погромыхиваетъ! Ха, ха, ха!
Лукашъ долго и весело смѣялся остротѣ своего пріятеля, ночнаго сторожа.
— Да, будетъ пожива, Настя, будетъ… и хорошая! Покойный оставилъ жену и дѣтей, взрослыхъ уже. Посмотри только, какъ начнется рытье могилы, постановка памятника!… А безъ кладбищенскаго сторожа ничего не обойдется, ничего, ничего! Меня обо всемъ должны просить, потому что я тутъ господинъ… Это мое удѣльное царство, моя аренда, моя казна…
И старикъ, взявшись за бока, пустился въ плясъ и запѣлъпритопывая дырявыми сапогами:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же царствуетъ она,
Пусть гремитъ своей трещеткой…
Вдругъ его взоръ упалъ на ребенка, все остающагося въ прежнемъ положеніи. Лукашъ остановился и пересталъ пѣть
— А это что такое? За что ты его, Настя, поставила на колѣни? И на обрубкѣ! Ай, ай! отличная подушка! Такъ и кости поломать можно! Что ты надѣлалъ, бездѣльникъ? А? Можетъ быть, дерзко отвѣчалъ своей пріемной матери и благодѣтельницѣ, или, какъ намедни, повытаскалъ изъ печки картофель и съѣлъ? Ха, ха, ха! Ловкій изъ тебя выйдетъ плутъ!
— Смѣйся, смѣйся еще! — заворчала Анастазія, но ужь съ меньшимъ озлобленіемъ, — тебѣ все смѣхъ, а мнѣ только горе и заботы! Молоко выпилъ, — понимаешь ты? — все вытянулъ изъ крынки! Еще вчера выпилъ и убѣжалъ изъ хаты ночевать на могилкахъ. Неравно, когда-нибудь и околѣетъ тамъ, и намъ же его хоронить придется.
— Молоко выпилъ! — протяжно повторилъ Лукашъ, — а, а, молоко выпилъ изъ крынки! Значитъ укралъ, снова укралъ! Тогда картофель, вчера молоко! Нехорошо, очень нехорошо, Оильвекъ! Божья заповѣдь: не укради! Я, вѣдь, тебя научилъ 10-ти заповѣдямъ! Ну, въ наказаніе повтори ихъ! Азъ есмь Господь Богъ твой… Ну, говори дальше…
— Азъ есмь Господь Богъ твой и не будутъ тебѣ… — зачастилъ дрожащій, дѣтскій, тоненькій голосокъ. Отъ долгаго и неудобнаго стоянья, колѣни Сильвека почти онѣмѣли, щека, раненная щепкой, болѣла… Прежній стоицизмъ его началъ быстро таять, глаза наполнились слезами. Лукашъ съ скрещенными руками сталъ передъ нимъ и самымъ грознымъ тономъ, на какой только былъ способенъ его жидкій голосъ, повторялъ:
— Ну, говори дальше.
Сильвекъ читалъ десять заповѣдей такъ, какъ будто бы, вслѣдъ за окончаніемъ ихъ, долженъ придти конецъ его муки. На словахъ: не укради! Лукашъ остановилъ его.
— А! вотъ видишь, — не укради! Всемогущій Господь, Творецъ нашъ, сказалъ Моисею на Синайской горѣ: не укради! А ты укралъ молоко… Для чего ты укралъ? Почему согрѣшилъ?
Глаза ребенка сразу высохли и блеснули вовсе ужь не дѣтскимъ огнемъ.
— Я былъ голоденъ! — крикнулъ онъ.
Руки Лукаша, протянутыя, съ выразительнымъ жестомъ, упали… голова грустно опустилась на грудь. Онъ замолчалъ на минуту.
— Былъ голоденъ! Укралъ только потому, что былъ голоденъ! Настя, вѣдь, это резонно! Голодъ — вещь скверная… Когда брюхо пусто, то и въ голову начинаютъ залѣзать разныя дурныя мысли… Я ужь это отлично знаю на практикѣ! Хо, хо! Боже мой! сколько разъ бывалъ я голоденъ во время своего земнаго странствованія.
— А, все-таки, воромъ не былъ, хотя и голодалъ, — отозвалась Анастазія, оставляя мѣшать въ горшкѣ. Лукашъ ничего не отвѣчалъ. Сѣдыя брови его нахмурились, глаза опустились внизъ, а клочекъ взъерошенныхъ волосъ теперь казался еще болѣе взъерошеннымъ. Долго молчалъ онъ, наконецъ, сразу поднялъ голову и выпрямился.
— Настя! — сказалъ онъ, — прости ты этому негодяю его вину! И остави намъ долги наши, яко же и мы… Пусть встанетъ себѣ и сядетъ по-человѣчески! Голоденъ былъ… ну, и укралъ.
Анастазія все это время возилась около печки со своими горшками. Перспектива ли хорошаго заработка благопріятно подѣйствовала на расположенія ея духа, или гнѣвъ ея излился въ первыя же минуты, она равнодушно взглянула въ сторону Сильвека и разрѣшила ему встать.
Сильвекъ тяжело поднялся, но тотчасъ же и опустился на земь, у печки. Пораненныя и наболѣвшія ноги не въ состояніи были удержать маленькаго туловища.
Анастазія налила двѣ миски крупяной каши съ картофелемъ и легкими признаками солонины, поставила ихъ на столъ, затѣмъ наполнила до верху меньшую миску и подсунула ее къ печкѣ, поближе къ Сильвеку.
Она принялась было за ложку, но потомъ обратилась къ мальчику, жадно поглощавшему неприхотливую пищу:
— Можетъ, тебѣ еще положить картофелю?… А?… Картофелю хочешь?
Не дожидаясь отвѣта, она встала, зачерпнула изъ горшка и выложила нѣсколько картофелинъ въ миску Сильвека.
— Коли есть, то и тебѣ даютъ, — пробормотала она, — а если всѣ голодаютъ, голодай и ты! Что тутъ много разговаривать! У насъ такъ: одинъ день всего много, другой — ничего нѣтъ! Я, что ли, тутъ виновата?
Она смочила холодной водой какую-то тряпочку и обмыла оцарапанную щеку Сильвека. И теперь, при ласковомъ, нѣжномъ прикосновеніи большой, грубой руки, мальчикъ оставался такимъ же равнодушнымъ, безучастнымъ, какъ и раньше, когда тѣ же самыя руки стискивали его, какъ клещами, и, наконецъ, бросили на кучу дровъ. Сильвекъ принялъ обычную свою позу, оперся локтями на колѣна, закрылъ лицо ладонями и началъ покачиваться вправо и влѣво, иногда жалобно вздыхая: «ой, Боже ты мой, Боже!» Таково было первое ясное воспоминаніе Сильвека.
Въ то время ему было пятъ лѣтъ.
Вскорѣ произошло событіе, оставившее болѣе твердые слѣды въ его памяти.
То было въ снѣжный, зимній вечеръ, на другой день послѣ похоронъ одного богатаго жителя города.
У Лукаша были деньги; устраивался балъ. При свѣтѣ одной сальной свѣчки, горящей на столѣ, и яркаго огня въ печкѣ, на скамьяхъ и табуретахъ сидѣло нѣсколько мужчинъ, съ загорѣлыми лицами, въ оборванныхъ, грязныхъ одеждахъ; всѣ пили пиво и закусывали чернымъ хлѣбомъ и твердымъ сыромъ. У печки Анастазія, злая и печальная, какою бывала обыкновенно во время пиршествъ мужа, мѣсила муку на галушки и жарила солонину на таганѣ. За столомъ велась оживленная, но приличная бесѣда: у Лукаша люди ѣли и пили, но никогда не напивались. Зтаго не дозволяло близкое присутствіе кладбища, всегда возбуждающаго нѣкоторый страхъ и уваженіе, не дозволяло самое положеніе кладбищенская сторожа, состоящаго подъ контролемъ церковныхъ властей, а прежде всего не допускала Анастазія, которая при одномъ намекѣ на водку обошлась бы и съ гостями, и съ мужемъ со свойственной ей безцеремонностью. Наконецъ, жители убогой части города, отдѣленной отъ кладбища только небольшимъ выгономъ, совершенно искренно утверждали, что посѣщаютъ кладбищенскаго сторожа не столько ради ожидающаго ихъ угощенія, сколько для удовольствія насладиться умными рѣчами хозяина. А Лукашъ порядочно изъѣздилъ на своемъ вѣку, много любопытныхъ вещей видѣлъ, умѣлъ пѣть пѣсни, и даже сочинить ихъ. Въ его замѣчаніяхъ, въ его пѣсняхъ было нѣчто, что льстило самолюбію и будило затаенныя стремленія такихъ людей, какъ угрюмый, бородатый Амброзъ, ночной сторожъ; старый и сѣдой Якубъ, бывшій плотникъ, нынѣ пильщикъ; блѣдный, высокій Антосекъ, работникъ огородника; Янекъ, каменщикъ, вѣчно сидящій безъ работы, и т. п. Въ городѣ съ ними всякое бывало, но тутъ они были трезвы и только отъ времени до времени какая-нибудь шутка или пѣсня хозяина вызывала залпы веселаго хохота.
Въ одну изъ такихъ-то минутъ общаго веселья, двери отворились и на порогѣ показался человѣкъ, никому изъ присутствующихъ незнакомый. Это былъ низенькій, худой человѣчекъ, въ бараньемъ полушубкѣ, толстыхъ, высокихъ по колѣна сапогахъ и бараньей же шапкѣ. За плечами у него виднѣлась большая котомка, а въ рукахъ продолговатый футляръ, старательно закутанный въ клеенку.
— Покой этому дому! — сказалъ онъ на порогѣ.
Всѣ повернулись къ нему лицомъ.
— Покой простымъ и добрымъ людямъ, веселящимся въ невинности сердецъ своихъ! — прибавилъ еще пришедшій.
— Благодаримъ! — отвѣтили два голоса, а Лукашъ крикнулъ:
— Просимъ путника въ хату, просимъ! На дворѣ морозъ и вьюга. Войдите и отогрѣйтесь!
Анастазія, съ чумичкой въ рукѣ, пожирала глазами и пришельца, который, къ ея великому неудовольствію, увеличивалъ число тѣхъ, кого она называла «прихлебателями», и своего мужа, пригласившаго гостя.
— Благодарю васъ, гостепріимный и добрый человѣкъ, — отвѣтилъ путникъ, входя въ комнату, — я могъ бы пойти и въ городъ заночевать… но увидалъ веселый огонь въ вашихъ окнахъ, услыхалъ ваши веселые голоса и меня потянуло къ вамъ.
Онъ снялъ свою котомку, поставилъ на лавку продолговатый футляръ и, отряхнувъ съ себя снѣгъ, приблизился къ столу.
Трудно было сказать, молодъ ли онъ или старъ. Волосы его были свѣтлые, точно ленъ, высокій бѣлый лобъ изборожденъ сѣтью мелкихъ морщинокъ, глаза голубые, темносафироваго цвѣта, съ невыразимо добрымъ, ласковымъ взглядомъ. Наконецъ, лицо, блѣдное, безъ признаковъ растительности, казалось и молодымъ, и старымъ въ одно и то же время.
— Я Шимонъ Кенпа[1], деревенскій учитель по призванію. Мнѣ нѣтъ надобности утаивать передъ кѣмъ-нибудь мое имя. Ничего дурнаго я никогда и никому не сдѣлалъ; напротивъ, стремлюсь, по мѣръ моихъ силъ, служить человѣчеству, въ особенности тѣмъ изъ его членовъ, которые проводятъ жизнь въ простотѣ, незнаніи и незаслуженныхъ мученіяхъ. Я люблю человѣчество, но преимущественно люблю униженныхъ, оскорбленныхъ и обиженныхъ. Люблю и васъ, братья мои, хотя въ первый разъ сталкиваюсь съ вами. Позвольте мнѣ присоединиться къ вашему кружку; я не замараю его ни словомъ, ни дѣломъ.
Всѣ присутствующіе слушали, разинувъ ротъ, даже Анастазія и та что-то проворчала одобрительное.
— Какъ говоритъ! Точно но книжкѣ читаетъ!
Вылѣзъ и Сильвекъ изъ какого-то темнаго угла, въ которомъ дотолѣ невидимо присутствовалъ, перешелъ въ другой уголъ, поближе къ столу, и жадно устремилъ свои черные, огненные, быстрые глаза на новаго гостя.
Лукашъ пришелъ въ полнѣйшій восторгъ. Появился новый человѣкъ — товарищъ по кружкѣ и по бесѣдѣ, и въ добавокъ человѣкъ разсудительный и краснорѣчивый. Гости раздѣляли вполнѣ чувство хозяина: умная рѣчь среди нихъ высоко цѣнилась.
Всѣ поспѣшно подвинулись и дали мѣсто вновь прибывшему. Тотъ сѣлъ, и хозяинъ, еле сдерживая свое любопытство, началъ его разспрашивать:
— Откуда Богъ несетъ? Издалека навѣрно?
— Нельзя сказать, чтобъ издалека; для меня, привыкшаго къ пѣшимъ путешествіямъ, пройти пятнадцать миль, оглядывая окружности, удивляясь всюду разсѣянными прелестями природы, заходя подъ скромныя кровли, чтобы подѣлиться съ простыми и добрыми людьми хлѣбомъ и бесѣдой — одно наслажденіе и наука. Да, наука, потому что, братья мои, учиться мы должны всѣ и всегда, учиться всему, а въ особенности любви, той взаимной любви, которая все понимаетъ, все прощаетъ, всѣмъ дѣлится и когда-нибудь обратитъ въ рай всю землю.
Онъ замолчалъ. Голубые глаза его засверкали, на губахъ появилась восторженная улыбка. Кто-то вздохнулъ глубоко и протяжно, какъ вздыхаютъ въ церкви послѣ цвѣтистой проповѣди ксендза. Лукашъ моргалъ отъ великаго удовольствія.
— Такъ-то такъ, — заговорилъ онъ, — когда-нибудь, можетъ быть, и лучше будетъ на свѣтѣ, а теперь нужно употреблять всѣ усилія, чтобы прогонять горе и тоску, кружкой и веселой пѣсней. Когда Христосъ появится на облакахъ и раздѣлитъ людей на овецъ и козлищъ, кто знаетъ, куда мы попадемъ? Что сегодня, то наше.
— Козлища, — отвѣтилъ Кенпа, — это богатые себялюбцы, люди съ затвердѣлыми сердцами, тѣ, которые не только ничего не дѣлаютъ для приближенія минуты воцаренія царства небеснаго на землѣ, но, напротивъ, еще отдаляютъ ее своими грѣхами и излишествами. Овцы, братья, мы, то-есть избранные и благословенные: это вы — трудящіеся въ потѣ лица своего, несущіе крестъ свой со смиреніемъ; вы — съ чистыми сердцами, да я, который своимъ сердцемъ почувствовалъ, что великая минута будущаго близка и проповѣдую это малымъ, дабы они, узнавъ про то, съ умомъ бы шли къ нему на встрѣчу.
Онъ приложилъ руку къ сердцу. Лицо его сіяло гордой радостью. Слушатели были взволнованы потокомъ словъ, которыя казались имъ и привлекательными, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, удивляли ихъ. Какъ бы для облегченія, Антосекъ, рабочій огородника, проведшій молодые годы въ деревнѣ, спросилъ:
— А каковъ урожай въ деревняхъ, панъ путникъ? Хороши ли зеленя показались осенью? А то этою зимою хлѣбъ вздорожалъ. Говорятъ, что въ прошломъ году жито погнило подъ ранними снѣгами; какъ бы того же не случилось и въ нынѣшнемъ.
— Урожай, — отвѣтилъ Кенпа, — кажется, будетъ не такъ плохъ, какъ въ прошломъ году. Зеленя были хороши, снѣгъ пошелъ во время, упалъ на замерзшую землю… и гдѣ хорошее хозяйство, тамъ и хлѣба будетъ вдосталь. Жаль только, что хозяйства-то не вездѣ хороши, дурныхъ даже больше, чѣмъ хорошихъ. Люди не покорили еще всѣхъ силъ природы, не овладѣли еще всѣми ея богатствами; наконецъ, обрабатывать поле — трудъ не легкій, хотя и онъ со временемъ будетъ снятъ съ людскихъ плечъ.
— Какъ! — воскликнулъ Лукашъ, который весь обратился въ слухъ. — какъ! Люди не будутъ обрабатывать землю? Ни пахать, ни сѣять, ни жать? Какъ же это… само собой…
— Не само собой, добрый человѣкъ, но при помощи машинъ, которыя будутъ придуманы сердцами, горящими любовью къ ближнимъ. Машины все будутъ дѣлать… начало мы уже видимъ, но конецъ далекъ еще, далекъ… При концѣ дѣла земной шаръ будетъ представлять видъ сада — нивы съ роскошными хлѣбами, деревья, гнущіяся подъ тяжестью плодовъ, цвѣты райской красоты и благоуханія… Пустынь, безплодныхъ песковъ, болотъ на всей поверхности земли не останется ни пяди. Нигдѣ не будетъ также ни жаровъ, ни морозовъ, ни снѣговъ, ни проливныхъ дождей и засухи, — надо всей землей воцарится вѣчное тепло, умѣряемое теплыми вѣтрами и живительною влагой чистыхъ, какъ кристалъ, источниковъ, которые серебристою сѣтью опояшутъ нивы, цвѣтники и бѣлыя фермы, — тихія пристанища любви, добродѣтели и покоя.
Теперь восторгъ слушателей достигъ высшаго предѣла. Передъ ихъ глазами разстилалась картина, сверкающая самыми привлекательными красками. Въ особенности имъ понравились бѣлые домики, стоящіе среди фруктовыхъ деревьевъ.
— Простите за безпокойство, — тихимъ и глубоко-почтительнымъ голодомъ спросилъ Амброзъ, ночной стражъ, — какъ же это… неужели все… машины могутъ сдѣлать?
— Все это, братья мои, совершитъ любовь, которая, поселившись въ сердцахъ людей, творитъ чудеса.
— Эхъ! — крякнулъ старый Якубъ, — еслибъ эта любовь поскорѣй поселилась въ людскія сердца! Тогда ужь ненужно было бы таскать пилу на старой спинѣ и по цѣлымъ днямъ торчать на площадяхъ въ ожиданіи работы. Но, панъ мой, Господь Іисусъ Христосъ давно уже завѣщалъ людямъ, чтобы они любили другъ друга, однако, они не слушаются… и что сдѣлаешь съ ними?
Путешественникъ выпрямился, глаза его засверкали.
— Что дѣлать? — крикнулъ онъ, — учить! проповѣдывать! умолять! взывать! согрѣвать остывшія сердца! будить сонныхъ! громить упрямыхъ!
Лукашъ сіялъ. Злобная усмѣшка пробѣгала по его губамъ.
— Вотъ именно, вотъ! — закричалъ и онъ. — Громить, громить! Пусть ихъ смерть громитъ. Я всегда пою:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же царствуетъ она,
Пусть громить своей трещеткой
тѣхъ, что задираютъ носы кверху, а передъ тобой надаютъ во прахъ, какъ слабыя творенія Всемогущаго, Которому подобаетъ хвала во вѣки вѣковъ. Аминь.
Анасгазія поставила по серединѣ стола большую дымящуюся миску, всѣмъ раздала деревянныя ложки, а передъ Шимономъ Кенпой поставила фаянсовую выщербленную тарелку.
— Возьмите себѣ изъ миски и кушайте, — предложила она. Гость вскочилъ съ мѣста, схватилъ обѣими руками толстую руку хозяйки и почтительно поцѣловалъ.
— О, Матерь Божія! — вскрикнула Анцстазія, — что я святая икона или большая барыня, что вы мнѣ руки цѣлуете?
— Никогда, — отвѣтилъ Кенпа, выирямлясь, — никогда голова моя покорно не преклонялась передъ сильными свѣта. Вашу руку я поцѣловалъ не потому. что вы большая барыня, а добрая и мудрая женщина, строго блюдущая чистоту домашняго очага.
Анасгазія долго всматривалась въ него широко открытыми глазами, затѣмъ, пошла къ «домашнему очагу», сплюнула и тихо проговорила: «Господи Боже мой, вретъ, какъ! А языкъ-то, точно цѣпъ, такъ и болтается! Сумасшедшій, что ли?..»
Кенпа тѣмъ временемъ оттолкнулъ свою фаянсовую тарелку и попросилъ позволенія хлѣбать изъ общей миски. Конечно, всѣ головы наклонились въ знакъ согласія, всѣ головы хоромъ заявили о своемъ удовольствіи.
— Мы сочтемъ это за честь, — важно прибавилъ Лукашъ. — Панъ Кенпа весьма ученый человѣкъ, и хотя всѣ равны предъ лицомъ Всемогущаго Отца…
— О, да! — съ энтузіазмомъ воскликнулъ Кенпа, — да! да! Всѣ мы равны между собою: простые и ученые, всѣ мы, братья, вышли изъ лона одной природы. Я ничѣмъ не хочу отличаться отъ моей братіи, ни головой возвышаться надъ нею, ни ѣсть съ роскошной посуды…
Богу только одному извѣстно, какъ мало походила выщербленная фаянсовая тарелка на символъ великолѣпія. Тѣмъ не менѣе, Кенпа отодвинулъ ее отъ себя и полѣзъ своею деревянною ложкой въ общую чашку. Всѣ ѣли и, какъ это бываетъ съ людьми, рѣдко утоляющими свой голодъ вкусной нпщей, мало-помалу приходили въ лучшее расположеніе духа.
— Ну, и галушки пани Лукашовой… ну, галушки! — тономъ высокаго восхищенія проговорилъ Амброзъ.
— Моя покойница тоже хорошая хозяйка была, а. однако, ей такія галушки и во снѣ бы не приснились! — подтвердилъ старый Якубъ и, отирая ладонью длинные, сѣдые усы, со смѣхомъ добавилъ: — вотъ еслибъ каждый день такъ ѣсть, то можно сразу два сажня дровъ напилить.,
— А если такой галушкой кого-нибудь въ лобъ угодить, то прямо на смерть убьешь! Ей-Богу! — еле проговорилъ полнымъ ртомъ Антосекъ.
Только одинъ Лукашъ не терялъ времени на пустые разговоры.
— Панъ Кенпа! — сказалъ онъ. — а когда наступитъ золотое время?
Онъ дожевалъ пищу и закончилъ:
— Когда машины будутъ все дѣлать за людей, а земля обратится въ райскій садъ?
Кенпа пересталъ ѣсть и отвѣчалъ:
— То время, добрый человѣкъ, наступитъ тогда, когда за землѣ будетъ больше людей любви, жертвы и отреченія, людей, которые, какъ я, все человѣчество носятъ въ своемъ сердцѣ.
— А какъ же сдѣлать, чтобы эти люди поскорѣй народились на свѣтъ? — нѣсколько шутливо и недовѣрчиво поинтересовался Якубъ.
Таинственная улыбка пробѣжала по устамъ Кенпы.
— Нужно, чтобы мы всѣ работали для этого, — отвѣтилъ онъ. — Я работаю… Вотъ сколько лѣтъ я пишу сочиненіе, а когда окончу его, люди посмотрятъ на свѣтъ, на самихъ себя и на идеалы человѣчества, какъ слѣпые, которымъ открыли глаза. Мое сочиненіе сниметъ завѣсу съ ихъ глазъ, покажетъ что дѣлать они могутъ, а не дѣлаютъ, какія сокровища лежатъ у нихъ подъ руками и какъ они лѣниво протягиваютъ къ нимъ руки! Мое сочиненіе будетъ провозвѣстникомъ новой эры для свѣта…
Всѣ съ глубокимъ изумленіемъ смотрѣли на говорящаго: въ первый разъ имъ удалось видѣть воочію человѣка, пишущаго книжки.
— Панъ Кенпа сочинитель, — въ видѣ объясненія сказалъ Лукашъ. — Какимъ же должны быть вы ученымъ! Я думаю, не одну тысячу книжекъ прочитали…
— Прочиталъ! Да, я много читалъ въ моей молодости, — сказалъ Кенпа, — но теперь читаю только въ собственномъ сердцѣ и списываю то, что въ немъ написано.
— Ваше сердце! О, золотое то сердце, которое дѣлаетъ человѣка такимъ разумнымъ, что онъ и книжки писать можетъ! — восторженно воскликнулъ Лукашъ, и тутъ же прибавилъ: — Почему же вы не кушаете и ложку свою бросили? Или галушки вамъ не нравятся?
— Напротивъ, напротивъ, — поспѣшилъ гость, — онѣ черезъ-чуръ вкусны, чтобъ я имѣлъ право много съѣсть ихъ! Съ самаго ранняго дѣтства я рѣшилъ не потворствовать слабостямъ своего тѣла. Когда мнѣ что-нибудь очень нравилось, я или совсѣмъ не ѣлъ ничего, или ѣлъ очень мало, а аппетитъ удовлетворялъ чѣмъ попало… Да къ тому же теперь, благодаря вамъ, гостепріимные хозяева, я не голоденъ.
Онъ говорилъ неправду; иначе зачѣмъ бы ему такъ жадно посматривать на дымящуюся чашку, зачѣмъ глотать такіе большіе куски ржанаго хлѣба? Лукашъ еле вѣрилъ своимъ ушамъ.
— Не ѣсть вкусной пищи, когда она стоитъ на столѣ, это, извините, — величайшая глупость! Во-первыхъ, потому, что она не всегда къ нашимъ услугамъ; во-вторыхъ, ею надо пользоваться… Ха ха, ха! Ну, хоть пивомъ запейте сухой хлѣбъ.
Кенпа отказался.
— Я ничего не пью хмѣльнаго и никогда не пилъ.
Удивленіе и уваженіе Лукаша, кажется, начинало переходить въ иронію.
— Ну, ну, — сказалъ онъ, — желалъ бы я, чтобъ съ вами не было того же, какъ съ тѣмъ, о которомъ, говорятъ, было написано на памятникѣ послѣ его смерти: «не наѣлся ты, не напился; если не будешь въ раю, — значитъ много глупостей надѣлалъ!» Ха, ха, ха!
Кенпа не отвѣчалъ. Съ момента, когда онъ упомянулъ о своемъ сочиненіи, онъ впалъ въ глубокую задумчивость. Наконецъ, онъ пробудился, обвелъ взоромъ вокругъ и спросилъ:
— Чѣмъ я заплачу вамъ, добрые люди, за ласковый пріемъ, за мѣсто у вашего стола, за хлѣбъ и за соль? Я обидѣлъ бы васъ, еслибъ, взамѣнъ этихъ даровъ, далъ бы вамъ деньги, которыхъ вы, вѣроятно, и не желаете…
— О, какъ еще желаемъ! — вполголоса отозвалась Анастазія, но Кенпа не слыхалъ ея голоса. Онъ всталъ и взялъ со скамейки свой футляръ.
— Отблагодарю васъ чѣмъ и какъ умѣю, — сказалъ онъ, — на минуту вознесу ваши души въ горнія сферы, укрѣплю ихъ высокими чувствами…
Онъ вытащилъ изъ футляра скрипку и всѣ присутствующіе вскрикнули отъ радости. Музыку они любили не меньше пышныхъ фразъ.
— Ого! — сказалъ кто-то, — и книжки пишетъ, и играть умѣетъ!
— А также и старую обувь чинить! — шутливо добавилъ Кенпа. — Я этому ремеслу научился еще въ дѣтствѣ отъ отца… Покойникъ былъ хорошимъ сапожникомъ, но потомъ ему какъ-то не повезло, вотъ онъ и давалъ мнѣ только чинить старую обувь… Я тоже дитя народа, братья мои. Вы знаете уже, кто мой отецъ. Мать живетъ и до сихъ поръ, торгуетъ на Зеленомъ рынкѣ булками и зеленью.
— На Зеленомъ рынкѣ! Такъ вы родомъ изъ нашего города?
— Изъ вашего, дорогіе мои, изъ вашего! Только давно уже я тамъ не былъ.
Онъ повелъ смычкомъ по струнамъ. Всѣ примолкли, даже Анастазія прислонилась къ печкѣ съ скрещенными руками, ожидая чего-то.
Кенпа началъ, играть. Сразу сильно ударилъ онъ по струнамъ и вызвалъ цѣлый рой звуковъ, полу-веселыхъ, полу-печальныхъ, которые одно время перемѣшивались въ безпорядкѣ, плача и смѣясь, сталкивались, разъединялись для того, чтобъ потомъ потечь мѣрной чередой и соединиться въ одинъ, полный силы, гармоничный аккордъ. Изъ этого аккорда, точно нитка изъ клубка, начала выходить чудная мелодія. Сначала она напоминала вальсъ, одно изъ тѣхъ музыкальныхъ произведеній, что въ наше время гремятъ по всему свѣту сверху до низу, — отъ сводовъ великолѣпной концертной залы до грязнаго двора, наполненнаго пискливыми звуками скрипки бродячаго музыканта. Вскорѣ, однако, всѣмъ извѣстная, избитая мелодія уступила мѣсто импровизаціи играющаго, импровизаціи отчаянія, горести, куда иногда врывались то звуки бѣшеной радости, безумнаго, дикаго веселья, то вновь все расплывалось въ широкихъ, ласкающихъ модуляціяхъ. Тамъ вопли горести переплетались со вздохами какой-то безотчетной надежды, тамъ гремѣли удары грома и слышались рыданія, тамъ крики и стоны таяли и преобразовывались въ тихій, любовный шопотъ. То не было исполненіе великаго маэстро, знатока дѣла, виртуоза; опытные слушатели не были бы восхищены имъ, но, пожалуй, на минуту и они забылись бы. То была импровизація геніальнаго самоучки, неправильная, но увлекающая игра сумасшедшаго, который, можетъ быть, потому и не сдѣлался извѣстностью, что былъ сумасшедшимъ. Слушатели въ избѣ кладбищенскаго сторожа наклонили свои густо обросшія лица къ столу, покрытому крошками хлѣба и облитаго пивомъ. На столѣ стояла еще опорожненная миска и мерцала вставленная въ бутылку, сальная свѣча. Дальше, въ красноватомъ освѣщеніи догорающей печки, рисовалась толстая, неуклюжая фигура Анастазіи; еще дальше, за низенькой дверью, въ сосѣдней комнатѣ мерцала слабымъ огонькомъ лампадка передъ святымъ образомъ; отъ темнаго угла, — отъ того угла, гдѣ когда-то въ раскаяніи и тревогѣ, стояла мать Сильвека, плыли порывистые, соединяющіеся гдѣ-то въ безбрежной безконечности звуки.
Долго игралъ Кенпа; наконецъ, бросилъ. Онъ остановился на половинѣ такта, опустилъ внизъ руку со смычкомъ и тяжело вздохнулъ отъ усталости. Прошло нѣсколько секундъ, а изъ присутствующихъ никто не проронилъ ни звука, не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія: всѣ точно окаменѣли. Въ комнатѣ воцарилась тишина. — впрочемъ, нѣтъ: откуда-то неслись подавленныя рыданія. Кто это плакалъ? Правда, глаза Антосека и Анастазіи были мокры, но они не плакали. Рыданія доносились снизу, точно изъ-подъ земли.
— Да воскреснетъ Богъ! — перекрестилась Анастазія.
— Исчезни, сгинь, нечистая сила! — вскрикнулъ, сплевывая, Лукашъ. — Вы пробудили умершихъ своею музыкою. Вотъ они теперь пролѣзли, подземнымъ проходомъ, сюда подъ полъ и плачутъ!
— Кто плачетъ? — переспросилъ Кенпа, пробуждаясь отъ своего экстаза. — Кто тамъ плачетъ? — повторилъ онъ и побѣжалъ въ сторону, откуда слышались все болѣе и болѣе возрастающія рыданія. Онъ отодвинулъ скамью, оттолкнулъ столъ, наклонился, и когда выпрямился, присутствующіе увидали въ его объятіяхъ плачущаго Сильвека. Ребенокъ, съежившись въ углу, между стѣной и скамейкой, съ любопытствомъ прислушивался къ разговору за ужиномъ, а когда Кенпа заигралъ, глаза Сильвека загорѣлись, какъ раскаленные уголья, потомъ наполнились слезами. Онъ оставилъ свое мѣсто, залѣзъ подъ столъ и тамъ окончательно разрыдался. Пойманный и вытащенный на свѣтъ Кенпою, онъ вырывался изъ его объятій, стараясь высвободиться, и крѣпко прижималъ маленькія, худыя рученки къ заплаканному лицу.
— Посмотрите, господа! — кричала Анастазія, — это тотъ негодяй плакалъ тамъ подъ столомъ. Погоди, задамъ я тебѣ! Я взяла тебя къ себѣ, чтобъ мнѣ самой веселѣй было, а ты…
— Ты не дала ему галушекъ, — замѣтилъ Лукашъ, — оттого онъ и плачетъ.
Кенпа, цѣлуя, прижалъ ребенка къ груди.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — вы ошибаетесь, добрые хозяева! Ребенокъ плакалъ не отъ голода, а отъ чувства. Моя музыка заставила звучать въ его груди какую-нибудь струну жалости или предчувствія. Звуки музыки представили его глазамъ какой-нибудь чудный, небесный образъ или, можетъ быть, неясною своею рѣчью повѣдали о будущихъ страданіяхъ и мукахъ… Я понимаю это, потому что въ дѣтствѣ самъ испытывалъ такія же впечатлѣнія… Очевидно, натура этого ребенка сходна съ моею — такая же пламенная, глубокая, избранная!…
Онъ сѣлъ на лавкѣ, посадилъ Сильвека на колѣни и ласково отнялъ его руки отъ лица.
— Какія прелестныя черты! — воскликнулъ онъ. — Какая правильность линій! Лицо это удивительно, удивительно напоминаетъ мнѣ какого-то знакомаго, скорѣе двухъ… Хозяйка, это вашъ ребенокъ?
Въ голосѣ Кенпы слышалось нетерпѣливое любопытство. Анастазія, какъ всегда, при вопросѣ о происхожденіи Сильвека разразилась гнѣвомъ и жалобами.
— Мой ребенокъ! Мой ли это ребенокъ! Развѣ Всемогущій Господь далъ мнѣ эту радость и счастіе? Бездѣтна я, бездѣтна… А этотъ — подкидышъ, незаконнорожденный… Я взяла его отъ матери на воспитаніе года на два, на три. Она должна была платить за него… клялась, становилась на колѣни передъ образами, руки мнѣ цѣловала… Я смиловалась надъ этой потаскушкой — взяла, а она ушла, потуда ее и видѣли. Пропала, точно въ воду канула… Что-жь? Я на дворъ мальчишку не выкинула, на улицу не выгнала… воспитываю, кормлю, одѣваю, а все мнѣ радости отъ него никакой цвъ… Унылый какой-то, упрямый, хаты не любитъ, все по кладбищу таскается, да воруетъ!
Долго, долго она говорила, еще на эту тему, все возвышая голосъ, хрипя и тяжко вздыхая. Одно и тоже въ ея рѣчи повторялось по многу разъ. Больше всего доставалось матери, которая взвалила на ея шею ребенка, а сама ушла и не показывается.
— А что будетъ съ нимъ? — продолжала она. — Мы съ Лукашемъ недолговѣчны, учить его намъ не на что, а сами мы не умѣемъ. Помремъ мы… а потомъ? Пойдетъ онъ побираться по міру и еще, сохрани Боже, разбойникомъ какимъ-нибудь сдѣлается… Несчастное твореніе, да и только!
Послѣднія слова она произнесла уже значительно мягче и, повернувшись лицомъ къ печкѣ, грустно покачала головой.
Кенпа разсѣянно прислушивался къ рѣчамъ Анастазіи, онъ больше всматривался въ лицо Сильвека и повторялъ про себя безпрестанно:
— Удивительное сходство! удивительное, удивительное! Потомъ онъ внезапно просвѣтлѣлъ и съ глазами полными слезъ началъ цѣловать губы, лобъ и щеки ребенка.
— А! — прошепталъ онъ, вставая, — воспоминаніе… сонъ юности…
Гости тѣмъ временемъ начинали уже выходить изъ-за стола. Всѣ поочередно подходили къ Кенпѣ пожать его руку и поблагодарить за умную бесѣду, музыку и честь.
— Честь! — воспротивился Кенпа, — о, нѣтъ, нѣтъ! Никогда этимъ словомъ, братья мои, не скверните вашихъ чистыхъ устъ! Это слово людей богатыхъ и праздныхъ… О! я зналъ того, который рисковалъ своею жизнью за честь женщины, а другую женщину погубилъ и повергъ въ бездну порока… Я братъ вамъ, равный вамъ, счастливъ уже тѣмъ, что вы меня полюбили, тѣмъ, что я могъ усладить хоть одну минуту вашей честной, трудовой жизни…
Понемногу всѣ разошлись.
— Переночуйте у насъ, панъ Кенпа, — сказалъ Лукашъ.
— Если позволите.
— Только, какъ же… замялась Анастазія, — гдѣ же намъ Кенпа спать будетъ? Развѣ мы съ Лукашемъ на лавкахъ, а…
— Ни за что! — закричалъ Кенпа, — я ни за что не соглашусь, чтобы вы пожертвовали для меня своей постелью. Я сосну или здѣсь на скамейкѣ, или на полу; мнѣ ничего и не нужно: котомку подъ голову, а полушубкомъ покроюсь…
Анастазія, все-таки, принесла ему какую-то тощую, какъ блинъ, подушку и старую, суконную сермягу. Черезъ нѣсколько минутъ въ домѣ кладбищенскаго сторожа царилъ мракъ и тишина: только лампадка, — она днемъ и ночью горѣла передъ образомъ, — своимъ невѣрнымъ, мигающимъ свѣтомъ освѣщала комнату, въ которой раздавалось то громкое храпѣніе Лукаша, то тяжкій кашель Анастазіи. Кенпа не спалъ. Въ полночь онъ всталъ со скамейки, тихо подошелъ къ печкѣ, гдѣ на полу спалъ Сильвекъ, и провелъ спичкой по стѣнѣ. Спичка вспыхнула и освѣтила мальчика, спящаго на вязанкѣ соломы и прикрытаго сѣрымъ полотнянымъ мѣшкомъ. Мальчикъ спалъ навзничь, съ разгорѣвшимися щеками, съ обнаженными руками, закинутыми надъ растрепанной головой. Спичка погасла. Все вновь погрузилось въ темноту.
— Ея ли это ребенокъ? — прошепталъ Кенпа. —Неужели я нападу на ея слѣдъ!
Еле разсвѣтало, когда онъ вновь стоялъ надъ спящимъ Сильвекомъ. Въ старомъ домикѣ сторожа за ночь сдѣлалось очень холодно. Сильвекъ весь съежился въ комокъ отъ холода. При слабомъ свѣтѣ зимняго дня, на кускѣ сѣрой холстины, изъ-подъ которой выглядывала солома, онъ казался маленькимъ страдальцемъ.
— Хозяюшка! — обратился Кенпа къ Анастазіи, которая въ это время, позѣвывая и кашляя, вошла въ комнату. — Хозяюшка! — прибавилъ онъ тихимъ, умоляющимъ голосомъ, — скажите мнѣ, кто была мать этого ребенка? Какъ вы познакомились съ нею? Сколько времени прошло съ того дня?
Анастазія, застигнутая въ расплохъ. гнѣвно посмотрѣла на гостя и пошла къ печкѣ. По утрамъ она обыкновенно бывала не въ духѣ.
— Ахъ, да оставьте вы меня въ покоѣ съ подкидышемъ и его матерью! Охъ, ночью все мнѣ страшное снилось… Божье ли предзнаменованье, или еще что? Приснилось мнѣ, что будто мы съ Лукашемъ сидимъ на церковныхъ ступеняхъ и просимъ милостыню, а Ежевичъ со своей женой идутъ мимо насъ, смѣются… издѣваются… О, не дай Богъ дождаться жтого!
Вся ея большая, грузная фигура вздрогнула отъ страха.
— Уфъ! — простонала она. — въ хатѣ точно въ могилѣ! Холодно! Она босою ногою толкнула спящаго Сильвека.
— Вставай-ка! будетъ спать! Тотъ лѣнивецъ спить (она указала на сосѣднюю комнату, откуда несся храпъ Лукаша) и не добудишься, и этотъ еще тутъ, подъ ногами, спать будетъ. Вставать сейчасъ! Натаскай дровъ, да воды принеси изъ сѣней… какъ всегда! Слышишь? Мальчикъ вскочилъ, протеръ глаза, сунулъ свой мѣшокъ за печку и выбѣжалъ въ сѣни. Анастазія подобрала солому, бросила ее въ печку и зажгла.
Комнату наполнялъ бѣлый свѣтъ, отражающійся отъ окрестныхъ снѣговъ. Огонь, разведенный въ печкѣ, весело потрескивалъ. Анастазія предъ печкой согрѣвала свои большія, желтыя, окоченѣвшія отъ холода руки, а Сильвекъ въ худыхъ холстинныхъ штанахъ и кафтанѣ безъ рукавовъ все ходить отъ двери къ печкѣ, и наоборотъ, таская воду и дрова. Каждый разъ, какъ отворялись двери, въ комнату врывался потокъ холоднаго воздуха, а намерзшія петли скрипѣли и визжали, какъ будто жалуясь на свою судьбу.
— О, добрая женщина, вы не знаете, какія воспоминанія пробудили во мнѣ черты этого ребенка и какое сожалѣніе, какую грѣшную, но, видитъ Богъ, непобѣдимую злобу я чувствую въ своей груди при взглядѣ на него! Да, всякій гнѣвъ, всякую ненависть я считаю за грѣхъ, за паденіе, отступленіе отъ идеаловъ добра и любви, къ которымъ я всю жизнь стремился и стремлюсь всей своею душою! Что же дѣлать, если я не въ силахъ? Богь свидѣтель въ томъ, что я не могу позабыть, не простить…
Онъ схватился обѣими руками за свои волосы, такіе свѣтлые и мягкіе, и, угрюмо глядя въ землю, продолжалъ далѣе:
— Я думалъ, что онъ лучше многихъ, равныхъ ему въ томъ, что они называютъ рожденіемъ и положеніемъ въ свѣтѣ… Когда онъ призвалъ меня, когда я ознакомился съ нимъ, то полюбилъ его, полюбилъ искренно, горячо, какъ ребенокъ, никогда не подозрѣвающій измѣны… Прекрасный, влюбленный въ искусство, самъ художникъ, когда онъ дотрогивался до клавишей, мнѣ казалось, что онъ играетъ на моемъ сердцѣ! Каргины, статуи, домъ его, точно храмъ искусства; онъ говорилъ, что любитъ людей…
Кенпа горько засмѣялся и остановился на минуту.
— Онъ хотѣлъ просвѣщать народъ, искалъ сельскихъ учителей.. Я узналъ о томъ… сталъ рядомъ съ нимъ… три года, три наисчастливѣйшихъ года моей жизни прожилъ тамъ, работая, мечтая и заблуждаясь… О чемъ я мечталъ, великій Боже! точно мои мечты могли осуществиться! Я жаждалъ въ томъ бѣломъ домикѣ, который для меня сдѣлался святыней, гдѣ съ моихъ устъ лились въ непросвѣщенные дѣтскіе умы лучи истиннаго свѣта, зажить съ нею. — съ нею, которая была дочерью народа, также какъ я — его сыномъ, учителемъ и предводителемъ! И мнѣ хотѣлось взять свою долю личнаго счастія… Онъ зналъ о томъ… да я-то ничего не зналъ… три года не зналъ ничего… былъ слѣпъ… вдругъ я прозрѣлъ и, повѣрите ли, добрая женщина? — простилъ. Да, простилъ. Я пришелъ къ нему и сказалъ: возьми ее въ жены и сдѣлай ее счастливой! Я… удалюсь. Нѣтъ на свѣтѣ ничего такого, чѣмъ бы я ни пожертвовалъ для счастья ея и твоего. Тогда… вы знаете, что онъ отвѣтилъ мнѣ? Онъ расхохотался и… приказалъ мнѣ выйти вонъ!
Онъ поднялъ голову и уставился въ глаза Анастазіи такимъ взоромъ, какъ будто бы призывалъ ее въ свидѣтели по страшному преступленію или умолялъ разъяснить непонятную для него тайну. Анастазія уже нѣсколько минуть оставила свою работу и съ ножомъ въ одной рукѣ и картофелиной въ другой внимательно вслушивалась въ безсвязный разсказъ Кенпы.
— Такъ значитъ, — проговорила она. — что вы полюбили нехорошую дѣвушку, которая предпочла богатаго пана… Какова она была собой?
— Охъ, она была прелестна! Высокая, стройная, волосы, какъ вороново крыло, глаза большіе, большіе… Смуглая, какъ цыганка… У этого ребенка и глаза ея, и цвѣтъ лица…
Анастазія тяжело поднялась съ мѣста.
— Сильвекъ! — крикнула она, — перебирай картофель.
Скоро она очутилась въ сосѣдней комнатѣ, отперла сундукъ и потомъ вернулась назадъ съ сверткомъ бумаги въ рукахъ, старательно завернутыми въ тряпичку.
— Можетъ быть, и та самая… Кто ее знаетъ? — сказала она. Прочтите это; тутъ ея имя и фамилія.
Кенпа схватилъ бумагу, развернулъ ее и жадно началъ читать. Кровь горячимъ потокомъ хлынула къ его лицу; онъ закрылъ лицо руками и Заплакалъ. Рыданій не было слышно, только слезы, какъ тяжелыя дождевыя капли, катились по его щекамъ и падали на одежду.
— Бѣдная! бѣдная! — шепталъ онъ, наклоняясь изъ стороны въ сторону, — роза моя! бѣдное дитя мое, оскверненное, загубленное!
Въ его слезахъ и шопотѣ было столько искренняго, невыносимаго горя, что Анастазія почтительно отошла къ печкѣ, а Сильвекъ устремилъ на плачущаго человѣка свои любопытные, задумчивые глаза. Онъ смутно догадывался, что рѣчь шла о немъ. Наконецъ, Кенпа пересталъ плакать и началъ съ лихорадочной поснѣшностью разспрашивать Анастазію: сколько лѣтъ тому назадъ она была здѣсь? что говорила? куда пошла? что намѣревалась дѣлать потомъ?
Анастазія могла сообщить очень немного; она и сама мало знала.
— Хотѣла пойти въ услуженіе и пошла навѣрное, а что съ ней сталось потомъ — развѣ я знаю? Я весь городъ исходила, а ее, все-таки, не нашла. Умерла, можетъ быть, совсѣмъ запуталась, а. можетъ быть, и замужъ вышла… тогда, конечно, срама своего передъ мужемъ и добрыми людьми показывать не захочетъ.
Кенпа позвалъ къ себѣ Сильвека, взялъ его на колѣни, осыпалъ его поцѣлуями и дрожащею рукою гладилъ по растрепанной головѣ. Анастазія ничего не имѣла противъ этихъ ласкъ. Она потихоньку приблизилась и тихо, съ затаеннымъ любопытствомъ спросила: «А онъ богатъ? очень богатъ?»
— Очень богатъ, — также тихо отвѣчалъ Кенпа, — имѣнія у него огромныя, лѣса вѣковые, дворецъ полонъ рѣдкихъ книгъ, картинъ, зеркалъ… рай, говорю вамъ, рай земной; а самъ онъ, въ томъ раю, какъ богъ — высокій, красивый и съ такой благородной, возвышенной наружностью. Лицо у него тоже смуглое, а руки бѣлыя, точно выточенныя изъ мрамора… Посмотрите — у ребенка рука тоже отцовская.
Онъ показалъ Анастазіи руку мальчика. Несмотря на загаръ, слѣды обжоговъ и шрамы, рука ребенка отличалась своею изящною формой.
Анастазія полу сердито, полусаркастически улыбнулась.
— Это; значитъ, — задумчиво сказала она, — что папаша пользуется всѣми благами жизни, а на шею нашу, бѣдныхъ людей, свалилъ своего ребенка…
Кенпа неожиданнымъ движеніемъ спихнулъ ребенка съ своихъ колѣнъ и обѣими руками схватился за голову.
— О, Боже! — воскликнулъ онъ, — изгони изъ моего сердца тотъ гнѣвъ и ту ненависть! О, Боже! дай мнѣ силы для борьбы съ тѣмъ врагомъ!
Борьба дѣйствительная, страстная борьба совершалась теперь въ человѣкѣ, который весь былъ доброта и простодушіе. Теперь, съ опущенными внизъ глазами, онъ шепталъ дрожащими губами:
— «И остави намъ долги наши, яко же мы оставляемъ должникомъ нашимъ»… О, великая молитва, проникни до глубины души моей! О, всепрощеніе, ты неразлучно съ любовью". я, слуга и апостолъ любви, долженъ просить! простить! простить!
Онъ упалъ на лавку, измученный, задыхающійся, отеръ потъ, выступившій на лбу, и проговорилъ подавленнымъ голосомъ:
— Не могу! Не могу забыть, не могу простить! Ненавижу его за нея, за себя, за это невинное существо, — ненавижу за то, что онъ первый влилъ въ меня тотъ разъѣдающій ядъ, осквернилъ мой духъ, сдѣлалъ то, что я не могу уже сказать о себѣ, что я — совершененъ!
Съ потемнѣвшими глазами, съ змѣиной улыбкой на блѣдныхъ устахъ, онъ снова притянулъ къ себѣ Сильвека и, обнявши его, зашепталъ ему:
— Слушай меня, мое дитя, и запомни, хорошо запомни то. что я скажу тебѣ. Ты обиженъ страшно, кроваво обиженъ однимъ изъ тѣхъ, что живутъ тамъ… высоко… Та убогая, холодная лачуга, гдѣ ты выросъ, лохмотья, что накрываютъ тебя, куски, которые тебѣ бросаютъ, вовсе не то, что тебѣ суждено судьбой. Все это только несправедливость по отношенію къ тебѣ… Слышишь? Лачуга, лохмотья, шрамы на твоихъ рукахъ, синяки, которыми тебя наградилъ кто-то, все горе, всѣ невзгоды, какія ты испытываешь, и даже преступленія, какія ты совершишь когда-нибудь, все это несправедливость! Ничто иное, какъ несправедливость! Твое же мѣсто по праву — это роскошный дворецъ, теплый, свѣтлый, полный чудесной прелести, полный нѣги, ласкъ, поцѣлуевъ, счастья… Вотъ, что тебѣ принадлежало на этомъ свѣтѣ и что у тебя отняли! Ты долженъ быть паномъ, будешь нищимъ. Помни, что то вина одного изъ тѣхъ, что живутъ тамъ… высоко. Я не говорю тебѣ: прости! потому что и самъ не могу, простить… Но я также не могу и мстить, и потому говорю тебѣ: отомсти! Будь мстителенъ за обиды свои и подобныхъ тебѣ! Ты и я разными дорогами будемъ вести человѣчество по дорогѣ къ совершенству и счастью; я — проповѣдуя любовь, ты — карая за содѣянное зло. Твое дѣло когда-нибудь заставить людей пробудиться отъ сна… Рости, чтобы отомстить!
Онъ выпустилъ изъ рукъ Сильвека и всталъ съ лицомъ полупомѣшаннаго. Анастазія, которая на половину не дослышала его поученій, съ удивленіемъ глядѣла на него, въ особенности, когда онъ прислонился горячимъ лбомъ къ обледенѣвшему стеклу. «Должно быть, рехнулся немного, — ворчала она надъ горшкомъ съ картофелемъ, — а, все-таки, то, что онъ шепталъ мальчишкѣ, дурно! Онъ ужь и безъ того хорошъ, и такъ похожъ на разбойника, а подчасъ такъ смотритъ, что какъ будто у него, прости Господи, въ глазахъ самъ нечистый съ головнёй сидитъ»!…
Въ комнату, потягиваясь и позѣвыя, вошелъ Лукашъ. Анастазія тотчасъ же набросилась на него, что онъ такъ долго валяется и не помогаетъ ей по хозяйству. Лукашъ, застигнутый въ расплохъ, разсыпался въ извиненіяхъ и своимъ тонкимъ, охрипшимъ голоскомъ напомнилъ о завтракѣ.
— На вотъ, подавись, если ужь ты такъ голоденъ! — крикнула женщина, со стукомъ ставя на столъ миску съ остатками вчерашнихъ галушекъ. Луккшъ жадно вылавливалъ ихъ деревянной ложкой.
— А, вотъ это отлично! Съѣмъ, съѣмъ и вчерашнія галушечки! Правда, онѣ холодныя, застыли, отвердѣли, не то ужь, что вчера было; но… брюхо не зеркало, что попадетъ туда, то все хорошо! Ха, ха, ха, ха! Панъ Кенпа, прошу къ завтраку! Прошу! Картофель сейчасъ будетъ готовъ… свѣжій, горячій, съ солониной…
Кенпа отвернулся, отъ окна.
— Доброе утро, — сказалъ онъ, — благодарю, я не буду ѣсть…
Онъ ударилъ ладонью себя по лбу.
— Зачѣмъ я сказалъ ему это? Зачѣмъ отравилъ невинное сердце?… О, какъ же я слабъ, какъ скоро сворачиваю съ прямой дороги!
Видно было, что совѣсть сильно угрызала его.
— Если позволите, — добавилъ онъ, — я возьму кусочекъ хлѣба, съѣмъ его на дорогѣ; мнѣ ужь пора идти, а времени мало… Будьте здоровы, добрые люди! Много горькаго, невыносимо горькаго узналъ я подъ вашей кровлей… Будьте здоровы!
— Что онъ городитъ? — тихонько спросилъ у жены Лукашъ.
Анастазія нетерпѣливо пожала плечами. Кенпа стоялъ уже у порога съ котомкой за плечами и футляромъ со скрипкой въ рукахъ.
— Будьте здоровы, друзья мои, — повторилъ онъ сердечнымъ голосомъ, и вдругъ, принимая проповѣдническій тонъ, прибавилъ: — любите другъ друга, дѣлитесь вашимъ добромъ съ тѣмъ, кто бѣднѣе васъ, освѣщайте своей жизнью и примѣромъ дорогу къ счастью и совершенствованію человѣчества.
Когда двери затворились за нимъ, Лукашъ приставилъ себѣ ко лбу указательный палецъ и устремилъ на жену полусочувственный, полунасмѣшливый взоръ.
— Ага! — утвердительно отвѣчала Анастазія.
— Жаль, — прибавилъ Лукашъ, — онъ и ученый, и играетъ отлично, и вещи разныя хорошо разсказываетъ! Охъ, ужь хоть бы поскорѣй машины стали дѣлать все за людей, а земля превратилась бы въ райскій садъ! Ходи тогда себѣ по гладкимъ дорожкамъ, рви яблоки, да ѣшь ихъ. Не знаю только, что въ этомъ саду — будутъ ли сами по себѣ расти галушки съ солониной и зразы?
И онъ опять запѣлъ:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же царствуетъ она,
Пусть коситъ безъ сожалѣнья,
И наполнитъ, безъ сомнѣнья,
мою миску зразами, галушками и всяческими явствами, созданными на радость и подкрѣпленіе грѣшнаго человѣка, вины котораго да отпустить Господь Всемогущій, во вѣки вѣковъ. Аминь.
Анастазія молчала, но вдругъ схватила себя за голову.
— Ахъ, дура я! — захныкала она, — ахъ, я несчастная! И того умишка и памяти, что достались отъ Бога, и тѣхъ теперь не осталось! Охъ, и била бы же я себя, и волосы рвала бы, вотъ такъ!
Красная отъ гнѣва, какъ піонъ, она схватила себя за пряди сѣдыхъ волосъ, выбившихся изъ-подъ чепца, и немилосердно рвала ихъ. Лук4=ашъ, привыкшій къ подобнымъ явленіямъ, изрѣдка насмѣшливо посматривалъ на происходящее и спокойно жевалъ галушки.
— Что съ тобою, Настя? — пробормоталъ онъ, наконецъ. — Что ты, душечка, такъ себѣ жизнь отравляешь? Что сегодня, то…
Анастазія не слушала его. Изъ града ругательствъ и проклятій, которыми она осыпала себя, можно было отчасти догадаться, что она не выпытала у путешественника кто такой и гдѣ живетъ отецъ Сильвека. Можетъ быть, онъ наградилъ бы ихъ за присмотръ надъ ребенкомъ, а можетъ быть… можетъ быть, и Сильвеку далъ бы какое-нибудь воспитаніе и обезпечилъ бы его. А теперь, благодаря ея глупости и недогадливости, она лишилась справедливаго вознагражденія и — кто знаетъ? можетъ быть, хорошей пенсіи до самой смерти, а мальчику загородила дорогу къ счастью, за что ей на томъ свѣтѣ непремѣнно придется переносить вѣчныя мученія. Голосъ ея изъ гнѣвнаго перешелъ въ плаксивый тонъ; она перестала дергать себя за волосы и вмѣсто того залилась слезами и почти безъ дыханія упала на скамейку.
Лукашъ, узнавшій такимъ образомъ, причину ея горя, презрительно махнулъ рукою.
— Э! — флегматически сказалъ онъ, — наплюй ты на это, Настя! Знаешь ли ты, кто таковъ этотъ, какъ и гдѣ онъ живетъ, не знаешь ли, — все одно, потому что если бы ты отправилась къ нему, онъ просто приказалъ бы своимъ лакеямъ вытолкать тебя вонъ. Онъ-то знаетъ ли? помнитъ? повѣрилъ бы тебѣ? Да еще и правда ли, что тебѣ тотъ говорилъ? А если и правда, то мало ли такихъ правдъ ходитъ по бѣлу свѣту? Кто имъ всѣмъ дастъ вѣру? О, о! зналъ я эти вещи, зналъ, какъ свои пять пальцевъ! Былъ лакеемъ, а потомъ долго таскался по свѣту. Вездѣ также точно творится, не иначе. Человѣкъ рожденъ грѣшною матерью, и самъ долженъ грѣшить. Коротокъ день его жизни на землѣ; вотъ онъ и стремится провести его въ радости и наслажденіи. Въ царство небесное приводитъ длинный, тернистый путь… отъ ада и адскихъ мученій да спасетъ всѣхъ насъ Господь. Аминь.
Анастазія все съ большимъ, и большимъ вниманіемъ слушала замѣчанія мужа, и мало-по-малу успокоилась. Уваженіе ея къ мужу и краснорѣчію Лукаша было настолько велико, что это одно часто удерживало ее среди страшной вспышки гнѣва. Она вспомнила о гречневой кашѣ; ей захотѣлось ѣсть. Черезъ четверть часа, сидя за столомъ вмѣстѣ съ мужемъ, она вполголоса разсказывала объ утренней сценѣ съ путешественникомъ.
— Однако же, — замѣтила она, — нехорошія рѣчи онъ ему тутъ говорилъ… о несправедливости, о мести… Пусть Господь самъ отомститъ… ребенку въ голову могутъ придти грѣшныя мысли.
— Э! — махнулъ рукою Лукашъ, — развѣ онъ могъ понять? Однимъ ухомъ слушалъ, а въ другое выходило! Малъ еще и глупъ.
Да, Сильвекъ въ то время (ему было восемь лѣтъ) былъ малъ, но глупъ не былъ. Столь почитаемый умъ Лукаша не былъ въ состояніи видѣть, какая работа происходитъ въ маленькой головкѣ, какія мысли роятся тамъ. Во весь этотъ день Сильвекъ былъ точно пьяный. Помогая по хозяйству Анастазіи, онъ надѣлалъ массу ошибокъ, разливалъ воду изъ жбана, выпускалъ изъ рукъ посуду, сильно опаливши себѣ руку головней, даже не крикнулъ, только всматриваясь въ рану и подувая на нее, грозно хмурилъ брови. Наконецъ, когда все уже было окончено и Анастазія съ огромными очками на носу засѣла въ сосѣдней комнатѣ чинить бѣлье, а Лукашъ потащился въ городъ, Сильвекъ, вмѣсто своей обычной прогулки на кладбище, усѣлся на земь, въ самый темный уголокъ избы, положилъ подбородокъ на ладони и задумался. Подъ вечеръ Анастазія заснула, опустивъ голову на разбросанные по столу лоскутья, во всѣмъ домѣ воцарилась тишина, нарушаемая только пѣсней сверчка да поскрипываніемъ деревьевъ за окнами домика. Смерклось. Зимнія сумерки еле просвѣтлились сквозь мелкія, зеленоватыя стекла, а у печки все также неподвижно сидѣла согнутая фигура мальчика. Въ глубинѣ души Сильвека совершался громаднѣйшій переворотъ; настала та минута, когда человѣкъ въ первый разъ выходитъ изъ потемокъ полусознательной жизни и начинаетъ познавать положеніе, въ какое поставила его судьба. Память мальчика Богъ не обидѣлъ; онъ хорошо запомнилъ все. Чуткій слухъ далъ ему возможность понять интонацію всякой фразы, малѣйшее колебаніе голоса. Воображеніе изъ каждаго, слова творило образъ; цѣлая сложная картина возставала передъ его глазами. Все, когда-то слышанное, когда-то видѣнное, развивалось теперь въ одну длинную, длинную цѣпь. Трудно было сначала слабой мысли разобраться среди такого огромнаго матеріала, но первый шагъ сдѣланъ, дальше дѣло пойдетъ легче. Теперь онъ увидалъ причину вспышекъ злобы, которыя такъ скоро овладѣвали имъ. Одъ понялъ, что причины эти — грязныя и душныя коморки, откуда онъ бѣжалъ при первой возможности, дни голода, — а ихъ было такъ много! кулаки Анастазіи, — онъ чувствовалъ ихъ тяжесть на всѣхъ членахъ своего маленькаго тѣла, смертельный холодъ памятниковъ, его обычной постели, и еще тотъ холодъ, не менѣе удручающій, котораго онъ и теперь еще не могъ понять и только характеризовывалъ такъ: «добраго слова никогда не скажутъ, не приголубятъ». И вотъ теперь передъ нимъ стала выясняться причина грусти, какую онъ испытывалъ, слушая унылую мелодію колоколовъ, жалобный свистъ вѣтра, монотонное потрескиваніе дровъ въ печкѣ и съ особенной силой вчера, благодаря скрипкѣ путешественника. Кромѣ того, онъ думалъ иногда и еще о разныхъ, очень пріятныхъ вещахъ; передъ глазами его мгла легкая, легкая, какая бываетъ лѣтомъ на лугахъ, сгущалась, росла… выростала въ цѣлый рядъ домовъ, бѣлыхъ, какъ снѣгъ, такихъ высокихъ, что кровлей имъ служило голубое небо, а окнами — звѣзды. Вотъ раннія, утреннія облака тихо спускаются къ нему; онъ слышитъ въ воздухѣ музыку и пѣніе, точно отголосокъ тѣхъ печальныхъ пѣсенъ, съ какими погребальныя процессіи входятъ на кладбище, или той, которою старшая дочка кузнеца убаюкивала своего маленькаго брата. Теперь онъ уже зналъ, что плакалъ потому, что ему хотѣлось жить въ такомъ бѣломъ домѣ, гдѣ окна свѣтятся, какъ звѣзды, хотѣлось лежать на мягкой постели, слушать такія же серебристыя пѣсни, какими убаюкивали дѣтей кузнеца, или нѣтъ… еще лучше… тѣ, что слышались ему когда-то вдали, въ воздухѣ, подъ самымъ небомъ, въ вѣтвяхъ деревьевъ, среди шумящихъ листьевъ, насквозь пронизанныхъ золотистымъ, ласкающимъ свѣтомъ солнца". Онъ зналъ уже, что плакалъ, желая, чтобы кто-нибудь ласково улыбнулся ему, чтобы ему дали много, много блестящихъ игрушекъ и румяныхъ яблокъ… А яблоки!… Вчера путешественникъ долго говорилъ о поляхъ, съ волнующимся житомъ, и бѣлыхъ домикахъ, что стоятъ по серединѣ этихъ полей! Вокругъ домиковъ все деревья, осыпанныя яблоками, точно красною росою. «Кто живетъ въ этихъ домикахъ и ѣстъ эти яблоки»? спросилъ у себя Сильвекъ, и въ отвѣтъ ему послышался шепотъ Кенпы: «помни, что та вина одного изъ тѣхъ, что живутъ тамъ». Такъ, значитъ, если бы не одинъ изъ тѣхъ, то онъ бы жилъ тамъ и ѣлъ тѣ яблоки… «А кто таковъ онъ… тотъ»? И, стискивая руки, Сильвекъ добавилъ: «Тотъ, что обидѣлъ»…
Дальше работа мысли Сильвека не могла идти.
Часы уплывали, подходила ночь. Въ окно хижины, тихой и темной, какъ могила, проникъ лучъ восходящаго мѣсяца, заигралъ на гнилыхъ рамахъ окна, и, спустившись по глиняному полу въ самую глубь комнаты, озарилъ своимъ блѣднымъ свѣтомъ ребенка, сидящаго у печки. Опершись плечами къ заплеснѣвѣвшей стѣнѣ, покрытый рваными лохмотьями, Сильвекъ безсмысленно глядѣлъ въ пространство, иногда потрясая головой и шепча отъ времени до времени: «несправедливость! несправедливость! несправедливость»!..
III.
правитьНесправедливость, на которую Сильвекъ жаловался ночи и свѣту мѣсяца, вскорѣ представилась ему въ болѣе осязательной формѣ.
Ему было около восьми лѣтъ, когда онъ въ первый разъ отважился пойти въ городъ. Онъ давно бы подался чувству любопытства, если бы его не удерживали боязнь съ одной стороны, стыдъ — съ другой. Громадная масса города, при солнечномъ освѣщеніи ослѣпительно блестящая бѣлизною стѣнъ и металлическимъ отблескомъ, кровель на домахъ и церковныхъ башняхъ; хмурая, повитая туманами въ непогожіе дни; ночью черная, мигающая тысячью золотыхъ огоньковъ, и вѣчно, — днемъ ли, ночью ли, въ погоду или непогоду, шумящая и кричащая, представлялась въ воображеніи ребенка чѣмъ-то живымъ и движущимся, манящимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ, страшнымъ. То былъ исполинъ, и на этого исполина, не осмѣливаясь приблизиться, пугливо смотрѣлъ ребенокъ. Притомъ, какъ только Сильвекъ подумывалъ познакомиться съ нимъ поближе, его обнималъ невыразимый стыдъ. Онъ смотрѣлъ на свои босыя ноги, на колѣна, выглядывающія изъ прорѣхъ штановъ, на лохмотья, висящіе вмѣсто рукавовъ, и стыдился своей одежды. Откуда могъ явиться этотъ стыдъ? Изъ окружающихъ никто не смѣялся надъ его одеждой, никто не щеголялъ передъ нимъ своею… Стыдъ Сильвка былъ просто инстинктивнымъ проявленіемъ его чуткой натуры, наслѣдствомъ, родившимся вмѣстѣ съ нимъ на свѣтъ.
Однажды случилось одно обстоятельство, наполнившее его сердце радостью. Не часто приходилось видѣть ему обновки, а тутъ Анастазія сшила ему, изъ своей старой ваточной юбки, одежду, алжирку, какъ она называла, — алжирку, гдѣ, — о невыразимая радость! — не было ни малѣйшей дыры, и снабженную такими длинными рукавами, что въ нихъ совершенно исчезали руки ребенка. Анастазія долго шила этотъ нарядъ, перекраивая и ломая голову надъ разрѣшеніемъ вопроса, какъ бы миновать пятна и прорѣхи, украшавшія самый матеріалъ? Наконецъ, дѣло было кончено. Анастазія самодовольно вздохнула, прижала мальчика, одѣла его въ новый нарядъ и, въ знакъ особой щедрости, подпоясала алжирку красной тесьмой. Въ тотъ день расположеніе ея духа было отличнѣйшее (нѣсколько недѣль она ничего не слыхала ни о Ежевичѣ, ни о его Ягенѣ); нарядивъ мальчика, она улыбнулась и потрепала его своею огромною рукою по щекѣ.
— Ну, — сказала она, — теперь ты ужь не будешь дрожать отъ холода! Юбку-то я и сама могла бы еще носить, да ужь Богъ съ тобой! Носи себѣ на здоровье алжирку!
Очевидно, въ своемъ новомъ костюмѣ Сильвекъ былъ защищенъ отъ холода, за исключеніемъ ногъ, отъ колѣнъ до ступни прикрытыхъ только рваными холстинными штанами. Все-таки, ему казалось, что онъ одѣтъ очень удовлетворительно, и если-бъ только обувь, хоть какая-нибудь обувь, онъ былъ бы вполнѣ, идеально счастливъ. Конечно, и красная тесьма тоже вещь далеко не плохая! Одна изъ причинъ, отдалявшихъ его отъ города, устранялась. Теперь ему уже нечего было стыдиться, правда, оставался страхъ, да и тотъ превозмогло любопытство. Онъ пошелъ. Никто и не думалъ спрашивать его, куда и зачѣмъ шелъ онъ, никто даже и не замѣтилъ его отсутствія. Анастазія была занята очень тяжелою для нея работою — мытьемъ бѣлья. Лукашъ, лежа на войлокѣ, весь погрузился въ чтеніе какой-то старой, растрепанной книжки, вчера доставленной Амброзомъ.
День стоялъ холодный, но тихій, ясный. Городскія стѣны сверкали своею ослѣпительною бѣлизной; снѣгъ, покрывавшій землю, сіялъ тысячами искръ; деревья садовъ и бульваровъ стояли, точно изваянныя изъ мрамора и осыпанныя дождемъ брилліантовъ. Почти все населеніе города высыпало на улицу; по срединѣ неслись сани, визжа полозьями; по тротуарамъ взадъ и впередъ сновали пѣшеходы. Сильвекъ, достигши главныхъ улицъ, прижимался какъ можно тѣснѣй къ стѣнамъ, чтобы не помѣшать проходящимъ. Такъ вотъ каковъ онъ, этотъ гигантъ, который издали своимъ видомъ наполнялъ его сердце страхомъ и уваженіемъ къ себѣ! Онъ былъ изумительно прелестенъ и, черезъ край наполненъ людьми. Только людьми. Роскошь различныхъ предметовъ, отовсюду бросавшихся въ глаза Сильвка, привела его сразу въ изумленіе, но вскорѣ это прошло и замѣнилось чувствомъ восторга и какой-то мечтательности, составлявшей одну изъ главныхъ сторонъ его характера. Боязнь тоже уступила мѣсто полной увѣренности въ своихъ силахъ. Доколѣ онъ могъ только воображать себѣ городъ, доколѣ воображеніе рисовало ему Богъ знаетъ что, до тѣхъ поръ онъ боялся; теперь же, когда онъ лицомъ къ лицу столкнулся съ дѣйствительностью, боязнь исчезла безъ слѣда. Какъ видно, смѣлость и отвага тоже лежала въ основаніи его характера; онъ могъ дрожать только передъ фантомами своего собственнаго пылкаго воображенія.
Сильвекъ шелъ, смотрѣлъ, удивлялся и восхищался; онъ чувствовалъ себя счастливымъ. Вдругъ онъ остановился, еще шире, чѣмъ прежде, раскрылъ глаза; изъ груди его вырвался не то крикъ, не то протяжный стонъ. Онъ на городской площади, засажденной деревьями, обычнымъ мѣстѣ игръ дѣтей горожанъ. Дѣти! Въ первый разъ въ жизни Сильвекъ увидалъ сразу такое количество дѣтей (да еще такихъ, какъ эти, что съ криками и смѣхомъ проносились передъ его глазами, словно рой бабочекъ), порхающихъ надъ снѣгомъ. Дѣвочки, всѣ розовыя или голубыя, скакали черезъ вбревочку и сами то сплетались въ длинную цѣпь, то образовывали огромный подвижной кругъ. Мальчики бросали и ловили мячи, галопировали на деревянныхъ коняхъ и скользили по зеркальной поверхности замерзшихъ лужицъ, а солнечные лучи весело отражались на ихъ лакированныхъ сапожкахъ, опушенныхъ мѣхомъ. Сильвекъ остановился на улицѣ, прислонился къ дереву и смотрѣлъ. Пока онъ шелъ, ему было тепло; теперь холодъ начиналъ давать себя чувствовать.
Новая алжирка на самомъ дѣлѣ была очень стара, а ноги жестокій морозъ могъ пощипывать безъ малѣйшаго препятствія. Вообще всему тѣлу Сильвка было холодно, но ноги… онѣ почти совсѣмъ окоченѣли.
Онъ крѣпче прижался къ осыпанному инеемъ дереву и, дрожа съ ногъ до головы, смотрѣлъ. Все вниманіе его привлекалось однимъ предметомъ, вѣрнѣе сказать, одною категоріею предметовъ, это — обувью играющихъ дѣтей, и чѣмъ дольше онъ глядѣлъ, тѣмъ мрачнѣе становилась глубь его черныхъ глазъ. Онъ поперемѣнно поджималъ то одну, то другую ногу, усиливаясь какъ-нибудь отогрѣть ее подъ алжиркой, и все смотрѣлъ на красивую обувь ровестниковъ. «Чтобъ ихъ черти побрали!» — прошепталъ онъ. Какъ разъ въ это самое время въ его сторону бѣжала маленькая дѣвочка, вся. съ ногъ до головы, въ голубомъ, даже въ голубыхъ сапожкахъ, опушенныхъ мѣхомъ. Злобная, ядовитая усмѣшка пробѣжала но синимъ губамъ Сильвка. Онъ высунулъ изъ-подъ алжирки свою покраснѣвшую ногу и изо всей мочи ударилъ ею по маленькой ножкѣ дѣвочки. Обладательница голубой одежды болѣзненно и испуганно вскрикнула и упала прямо лицомъ въ снѣгъ. Сильвекъ спрятался за дерево и засмѣялся короткимъ, но злымъ смѣхомъ. «Вотъ тебѣ! — пробормоталъ онъ, — что ходишь въ такихъ сапожкахъ…»
И онъ бросилъ взглядъ кверху, по направленію къ верхнимъ этажамъ каменныхъ домовъ, къ большимъ окнамъ, за которыми виднѣлись живописныя складки матерчатыхъ занавѣсокъ и широкіе листья какихъ-то невѣдомыхъ Сильвку растеній. А морозъ съ каждою минутой все крѣпчалъ и крѣпчалъ. Больше стоять не было никакой возможности. Сильвекъ пошелъ. Опять та же самая людная улица, но Сильвекъ уже не разсматривалъ, какъ прежде, выставки на окнахъ магазиновъ, не любовался быстроногими рысаками, проѣзжающими срединою улицы въ своихъ разноцвѣтныхъ сѣткахъ и звѣнящей сбруѣ, — онъ только неспокойными, лихорадочно блестящими глазами отыскивалъ среди проходящихъ, маленькія дѣтскія фигуры и тотчасъ обращалъ вниманіе на ихъ обувь. Одна мысль, одно чувство, всецѣло завладѣло имъ. Онъ не зналъ, что это чувство была зависть, но, тѣмъ не менѣе, зависть грызла его маленькое сердце и спазмодически сжимало его горло, заставляло скрежетать бѣлыми, какъ снѣгъ, зубами.
Начинало смеркаться. Въ красивыхъ каменныхъ домахъ начали зажигаться огни; изъ оконъ доносились слабые звуки музыки. Долго еще бродилъ Сильвекъ по ярко освѣщеннымъ тротуарамъ. Какъ ни озябъ онъ, какъ ни былъ голоденъ, онъ. все-таки, не могъ оторваться отъ зрѣлища, въ которомъ видѣлъ осуществленіе самыхъ радужныхъ своихъ мечтаній. Иногда онъ останавливался и, поднимая голову къ освѣщеннымъ окнамъ, и еще выше, къ небу, тихонько говорилъ: ага!… Наконецъ-то онъ видитъ тѣ прелестные, бѣлые дома, которымъ небо служитъ крышею, а звѣзды окнами. Теперь онъ вполнѣ ясно понялъ значеніе словъ Кенпы о тѣхъ, что живутъ тамъ… высоко!
Наконецъ, онъ оставивъ городъ. Во все время своего перваго путешествія онъ не заблудился и ни разу еще не потерялъ дороги. Вотъ и городъ кончился, вотъ потянулись поля, а за полями сейчасъ будетъ и кладбище. На половинѣ дороги, окруженная убогими домиками, стояла кузница и бросала изъ своихъ открытыхъ дверей снопы красноватаго свѣта на покрытую снѣгомъ землю. Въ кузницѣ кузнецъ со своими работниками хлопоталъ надъ какимъ-то кускомъ раскаленнаго желѣза; у дверей дѣти кузнеца играли въ снѣжки. Сильвекъ хорошо зналъ этихъ дѣтей; они часто въ своихъ играхъ добѣгали до воротъ кладбища, а иногда, въ сопровожденіи отца или матери, заходили въ домикъ кладбищенскаго сторожа. Сильвекъ никогда не разговаривалъ съ съ ними, хотя ему очень хотѣлось этого. Старшая сестра, еще маленькая дѣвочка, съ льняными волосами и кроткими глазами, каждый вечеръ убаюкивала своего крохотнаго братишку серебристыми, грустными пѣсенками, которыя такъ нравились Сильвку и заставляли его тихонько подкрадываться подъ самое окно дома кузнеца и въ нѣмомъ молчаніи застаиваться долгое время. Теперь онъ почувствовалъ, какъ какая-то непреодолимая сила потянула его къ дѣтямъ кузнеца. То не были розовыя или голубыя дѣвочки, то не были веселые, щегольски одѣтые мальчики, которыхъ онъ видѣлъ на городской площади и которымъ съ величайшимъ бы удовольствіемъ перебилъ камнями тепло обутыя ноги. То были дѣти, похожія на него, въ короткихъ, грубыхъ кафтанахъ и холстинныхъ штанахъ. Одинъ изъ нихъ былъ даже босъ. Веселый хохотъ дѣтей заражалъ Сильвека; онъ тоже усмѣхался, стоя въ сторонѣ, а иззябшія ноги такъ и просились донести его къ товарищамъ. Наконецъ, онъ наклонился, быстро слѣпилъ изъ снѣга огромный комокъ и съ громкимъ смѣхомъ, который освѣтилъ все его лицо дѣтской невинностью, бросилъ его въ шумливую кучку. Бѣлая бомба угодила въ старшаго мальчика. Раненый схватился за голову и пронзительно вскрикнулъ:
— Кто тамъ такой?
Сильвекъ отъ радости подпрыгивалъ на мѣстѣ.
— Смотрите! и онъ здѣсь! Зачѣмъ ты пришелъ сюда, подкидышъ, нищій ты эдакій?
Остальныя дѣти подхватили слова брата; шумъ все болѣе усиливался. Веселость Сильвка изчезла, какъ мимолетный метеоръ; ее замѣнило недоумѣніе, которое вскорѣ перешло въ бѣшенство. Онъ вскрикнулъ, сжалъ кулаки и стремительно бросился на старшаго сына кузнеца. Борьба длилась не долго; гибкое, эластическое тѣло Сильвка, точно змѣя, обвилось вокругъ толстаго, мускулистаго мальчика. Скоро противникъ лежалъ на землѣ, а Сильвекъ, наступивъ на него колѣномъ, энергически дѣйствовалъ кулаками.
— Что такое? Что тамъ случилось? — послышался со стороны дома чистый, гармоническій голосъ, который пѣлъ каждый вечеръ серебряныя пѣсни надъ колеблющейся въ тактъ колыбелью ребенка. Сильвекъ тотчасъ же пересталъ бить своего противника, всталъ и съ наклоненной головой началъ отчищать свою алжирку отъ снѣга. Дѣти съ крикомъ побѣжали навстрѣчу сестрѣ.
— Магдзя! Магдзя! Кладбищенскій Сильвекъ… пришелъ къ намъ… неизвѣстно откуда… Франка поколотилъ…
— Кладбищенскій Сильвекъ? — почти надъ самой головой Сильвка зазвучалъ дѣвичій голосокъ, но, увы! какъ измѣнившійся! Теперь въ немъ звучали гнѣвъ и презрѣніе.
Сильвекъ медленно и не смѣло поднялъ глаза. Дѣвочка съ льняными волосами стояла въ дверяхъ кузницы, вся облитая краснымъ огнемъ, строгая и разгнѣванная.
— Кладбищенскій Сильвекъ! — повторила она, все возвышая голосъ. — Зачѣмъ ты пришелъ? Кто просилъ тебя? Еще Франка бить будешь! Не угодно-ли! Подкидышъ! бродяга бездомный! оборвышъ! Мы, слава Богу, люди хорошіе, чтобы знаться съ такими, какъ ты. Она протянула руку впередъ и прибавила:
— Прочь!
Она схватила подъ мышки младшаго мальчика и побѣжала домой; остальныя дѣти за нею. По мѣрѣ того, какъ она удалялась, голосъ ея, такой рѣзкій и высокомѣрный при разговорѣ съ Сильвкомъ, все болѣе и болѣе смягчался, а у дверей домика уже совсѣмъ напоминалъ серебряный колокольчикъ, призываюшій дѣтей домой.
Послушная кучка исчезла въ дверяхъ стараго домика, къ ярко горящему очагу, а Сильвекъ пошелъ въ другую сторону, туда, гдѣ кладбищенскія деревья сливались въ однообразную черную массу, кое-гдѣ прорѣзанную бѣлыми контурами надгробныхъ памятниковъ.
Нѣсколько слѣдующихъ дней Сильвекъ былъ такъ блѣденъ, что цвѣтъ его лица скорѣе переходилъ въ желтый, подъ глазами появились синіе круги, а самые глаза такъ свѣтились, что, по выраженію Анастазіи, можно было подумать, что ву нихъ сидитъ нечистый съ головой въ зубахъ. Лукашъ прежде всего обратилъ вниманіе, что ребенокъ почти ничего не ѣстъ. Анастазія какъ-то притронулась къ его головѣ и вскрикнула отъ изумленія: голова была горяча, какъ раскаленная заслонка. Лукашъ выразилъ нѣкоторое безпокойство о Сильвкѣ.
— Не послать ли его къ доктору? — сказалъ онъ.
— Еще что! — запротестовала Анастазія. — Послѣдній злотъ тратить на него! Поболитъ и перестанетъ.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней голова Сильвка охладилась, лицо приняло прежнюю окраску, аппетитъ возвратился. Онъ выздоровѣлъ. Но никто не зналъ, никто не догадывался, что это была за болѣзнь и какіе глубокіе слѣды оставила она послѣ себя.
Наконецъ, Сильвекъ не всегда бывалъ печальнымъ. Въ теплые, въ особенности въ солнечные дни имъ овладѣвало какре-то тревожное волненіе. Тогда внутренность домика казалась ему болѣе, чѣмъ когда-либо тѣсною, душною, отвратительною, а такъ какъ огородъ, разстилающійся подъ окнами, постоянно бывалъ на запорѣ, то Сильвекъ бѣжалъ на кладбище, въ то мѣсто, откуда домъ сторожа не былъ видѣнъ и куда Лукашъ рѣдко приходилъ со своими садовыми инструментами. Тогда, въ болѣе отдаленныхъ и дикихъ частяхъ кладбища, можно было видѣть мальчика, съ дикими прыжками и крикащ играющаго между могилъ. Онъ гонялся за бабочками, а тѣ прятались отъ него за желѣзныя рѣшетки монументовъ; старался поймать въ пригоршню солнечный лучъ, играющій въ зелени; съ кошачьей ловкостью взбирался на деревья и, усѣвшись среди вѣтвей, срывалъ золотистыя дикія яблоки, либо красныя ягоды рябины.
Иногда, никѣмъ нестѣсняемый, онъ обвивался вокругъ какого-нибудь высокаго креста, добирался до самой его вершины и, повисши на одномъ изъ его крыльевъ, улыбался двумя рядами бѣлыхъ зубовъ небу, землѣ и воздуху. Къ вечеру измученный, съ раскраснѣвшимся лицомъ, съ тяжело дышащей грудью, онъ падалъ на свою любимую плиту изъ бѣлоснѣжнаго мрамора и съ лицомъ, обращеннымъ къ небу, слѣдилъ за игрою облаковъ. Тогда уста его долго и тихо, почти неслышно шептали что-то.
Онъ говорилъ и разсказывалъ о чемъ-то пчеламъ, жужжащимъ вокругъ его головы, птицамъ, чирикающимъ въ вѣтвяхъ плакучей березы, порывамъ вѣтра, обвѣвающимъ его лицо и обнаженную грудь. Случалось, раздастся внизу свистокъ, застучатъ колеса, и онъ торопливо вскакиваетъ, садится и напряженно смотритъ на легкій мостъ, переброшенный черезъ рѣку. Черезъ минуту изъ глубокой выемки выбѣгаетъ и со свистомъ, сопровождаемымъ длинною лентою бѣлаго дыма, проносится черезъ мостъ безконечная цѣпь вагоновъ. Сильвекъ знаетъ, что эти вагоны полны народомъ, что эти люди ѣдутъ въ далекія страны, туда, туда… гдѣ небо сходится съ землей, на самый край свѣта… Тамъ-то, вѣроятно, тамъ, куда они ѣдутъ, на самомъ краю свѣта и стоитъ тотъ прекрасный, бѣлый домъ, въ которомъ ему суждено было бы жить, еслибъ не несправедливость! Дикій ребенокъ съ надгробной плиты со страстнымъ любопытствомъ и горемъ протягивалъ свои руки къ дѣтищу цивилизаціи, мчащемуся въ далекія страны.
Осенью самыми лучшими минутами для него бывали тѣ, когда къ Анастазіи приходили поболтать ея знакомыя и ровестницы, старыя женщины, съ головами, обвязанными полинялыми тряпицами, съ пожелтѣвшими, изборожденными всяческими невзгодами лицами, съ болтливыми языками. Были между ними и такія, которыя умѣли и любили разсказывать длинныя, удивительныя, страшныя исторіи о покойникахъ и оборотняхъ, о разбойникахъ и разныхъ ужасныхъ случаяхъ всякаго рода. Когда женщины разсядутся на скамейкахъ, начнутъ свои бесѣды, когда Анастазія, въ глубокомъ, внимательномъ молчаніи, варитъ вечернюю пищу, либо усиливается прясть больною, трясущеюся рукой, когда Лукашъ дремлетъ или прерываетъ женскій разговоръ своими поучительными сентенціями, Сильвекъ, скрытый въ самомъ темномъ углу комнаты, жаднымъ ухомъ ловитъ каждое слово и изъ каждаго учится познавать свѣтъ и людей. Въ такіе вечера онъ узнаетъ и о томъ, что на свѣтѣ есть горы высокія, моря широкія, поющія деревья, говорящія птицы, источники водъ, изцѣляющія всякія людскія болѣзни и горести, что гдѣ-то далеко стоятъ темные, необозримые лѣса, въ которыхъ кроются и выжидаютъ путешественниковъ какіе-то огромные, необычайно сильные люди, охочіе до богатствъ и золота; что на дорогахъ, проходящихъ черезъ эти лѣса, происходятъ кровавыя, убійственныя схватки, люди людей хватаютъ за горло, валятъ на земь и грабятъ. И — странное дѣло! — въ этихъ разсказахъ, поучающихъ Сильвка познавать свѣтъ и людей, разбойники, поджидающіе въ темныхъ лѣсахъ проѣзжающихъ, всегда представлялись людьми красивыми, съ мужественною осанкою, съ сильными руками, а иногда даже милосердыми, добрыми; то были люди, которые, какъ нѣкогда ангелы противъ Бога, взбунтовались… противъ чего? Объ этомъ сами разкащицы ничего не знали, да и разузнать не любопытствовали, но ребенокъ, сверкая блестящими глазами изъ темнаго угла, отвѣчалъ самому себѣ: противъ несправедливости! Значительно уже меньшее впечатлѣніе производили на него разсказы объ умершихъ, что для разныхъ надобностей и въ разныхъ видахъ возвращались на свѣтъ. Со смертью и со всѣми ея послѣдствіями онъ былъ вполнѣ знакомъ; они сдѣлались для него обыденнымъ явленіемъ и утратили все свое грозное значеніе. Онъ прыгалъ и плясалъ на могилахъ, ночи часто проводилъ въ глубинѣ склеповъ или на днѣ свѣже-выкопанныхъ ямъ, куда завтра, передъ его глазами, съ глухимъ стукомъ опускался гробъ; не разъ онъ держалъ въ своихъ рукахъ и кости умершихъ людей. То бывало, когда, немного подросши, онъ помогалъ Лукашу содержать въ чистотѣ памятники, сметать сухіе листья съ дорожекъ, и Лукашъ, вырывая могилу, нападетъ лопатою на какой-нибудь твердый предметъ, наклонится, вытащитъ его изъ песка и, со свойственной ему насмѣшливой улыбкою, осмотритъ его со всѣхъ сторонъ и покажетъ ребенку. Когда не было другихъ слушателей, онъ любилъ говорить хоть съ кѣмъ-угодно.
— Видишь? — спроситъ онъ. — Что это?
— Что. это? — повторяетъ Сильвекъ, широко раскрывая глаза.
— А что? Голова человѣческая! Ха ха ха! Вотъ она, скалитъ зубы, какъ дѣвка парню! Слушай же! На чьихъ плечахъ ты сидѣла при жизни? а? Не отвѣчаешь. Ну, и пусть ее! А вотъ еще косточка! Ужь это непремѣнно ручка, которая, можетъ быть, когда-нибудь щеголяла въ лайковыхъ перчаткахъ… Посмотри за нее… какая маленькая, деликатная, дѣвичья, должно быть, а можетъ и отъ старости такъ высохла… Да будетъ благословенно имя Божіе во вѣки вѣковъ, аминь.
Лукашъ долго еще распространялся о краткости жизни вообще и о равенствѣ людей всѣхъ званій предъ смертью въ особенности, причемъ поперемѣнно то смѣялся, то читалъ молитву, наконецъ, съ благоговѣйнымъ почтеніемъ закапывалъ кости вновь въ землю, бормоча себѣ подъ носъ:
— Не знаешь, человѣче, рожденный смертною матерью, ни дня, ни часа смерти своей… Положатъ тебя въ сырую землю, засыплятъ пескомъ глаза; чего не видалъ, того ужь и не увидишь, чего не съѣлъ, того не съѣшь, и чѣмъ не радовался, тѣмъ не возрадуешься. Грустна земная жизнь человѣка!… Богородице Дѣво… А ты отчего не становишься на колѣна, Сильвекъ, а? Слышишь, небось, что я молюсь за души тѣхъ, что были погребены въ этой могилѣ?
Сильвекъ становился на колѣна и безсмысленно повторялъ слова давно знакомой молитвы, лишенной для него всякаго смысла и значенія. Гораздо болѣе занимала его игра физіономіи Лукаша, коль скоро послѣдній сталкивался въ воротахъ кладбища съ родствениками умершихъ, въ особенности съ тѣми, кто болѣе походилъ на богатаго жителя города. Въ присутствіи таковыхъ, лицо Лукаша сразу принимало скорбное выраженіе. Съ обнаженной головой сопровождалъ онъ прибывшаго посѣтителя къ надлежащей могилѣ, наклонялся и внимательно очищалъ мураву отъ прошлогоднихъ сухихъ листьевъ, смахивалъ пыль съ дорогихъ памятниковъ, потомъ становился позади колѣнопреклоненнаго, нерѣдко плачущаго родственника, и тяжко вздыхалъ. Когда вся церемонія кончалась и горожане оставляли кладбище, Лукашъ слѣдовалъ за ними съ шапкою въ рукахъ и грустнымъ, тихимъ голосомъ пересчитывалъ достоинства памятника, поставленнаго на могилѣ; скорбѣлъ, что цвѣты, за которыми онъ такъ старательно ухаживалъ, не росли, какъ должно; предлагалъ проекты насажденія новыхъ, красивыхъ кустарниковъ и т. д. У воротъ онъ останавливался съ самымъ грустнымъ видомъ. Сильвекъ, однако, отлично замѣчалъ, что въ это время его сѣрые глаза безпокойно бѣгали, а концы губъ подергивались саркастической улыбкой. Если прибывшій давалъ ему мелкую монету, Лукашъ молча, съ достоинствомъ кланялся и потомъ, высоко поднявши кверху свой трофей, отправлялся домой, приплясывая по дорогѣ и повторяя:
— Дай тебѣ Богъ прожить долгія лѣта въ счастіи и благополучіи и какъ можно позднѣй въѣхать въ предѣлы моего царства на тріумфальной колесницѣ:
Случалось такъ, что ему ничего не перепадало. Тогда онъ злобно смотрѣлъ во слѣдъ удаляющемуся и бормоталъ сквозь стиснутые зубы:
— Чтобъ вся твоя жизнь прошла такъ же весело, какъ идетъ моя, а по смерти чтобъ тебя черти грызли такъ, какъ Настя грызетъ меня за тотъ рубль, что я вчера оставилъ въ городѣ!
Иногда родственники покойниковъ забывали какіе-нибудь предметы: мокрые отъ слезъ платки, блестящіе крестики, запонки, мелкія монеты. Ничто не укрывалось отъ вниманія Лукаша, который, однако, не поднималъ ихъ съ земли, пока потерпѣвшій не пройдетъ, по крайней мѣрѣ, всей дороги отъ кладбища до города.
Лишь тогда онъ торопливо возвращался назадъ, поспѣшно наклонялся и потерянная вещица изчезала въ его кулакѣ. Этого онъ не несъ домой торжественно, какъ бывало съ деньгами, пріобрѣтенными честнымъ образомъ, отъ щедротъ посѣтителей. Напротивъ, въ этотъ день онъ бывалъ очень задумчивъ, а подъ вечеръ и совсѣмъ впадалъ въ уныніе, причемъ клокъ рыжеватыхъ волосъ на его голомъ черепѣ ежился какъ-то особенно. Тогда Анастазія поглядывала на него съ видимымъ безпокойствомъ.
— Лукашъ, — спрашивала она, — что съ тобою? Ты сидишь точно въ воду опущенный…
Она приближалась къ нему и въ сумеркахъ можно было замѣтить, какъ ея большая рука съ материнской нѣжностью поглаживала по жесткимъ волосамъ и морщинистому лбу мужа.
— Не болѣнъ ли ты? Скажи, не болѣнъ ли?
Послѣ минуты молчанія, Лукашъ, самымъ тонкимъ голосомъ отвѣчалъ:
— Когда Іисусъ Христосъ покажется на огненномъ облакѣ и раздѣлитъ людей на овецъ и козлищъ… Куда мы пойдемъ, Настя, куда мы пойдемъ? Съ овцами, ли или съ козлищами?
Онъ вздыхалъ и прибавлялъ молитвеннымъ шепотомъ:
— Спаси и сохрани насъ, Господи, отъ мукъ адскихъ. Аминь.
— Ну, ну! — успокоивала Анастазія, — снова на тебя напали твои грустныя думы! Зачѣмъ намъ идти съ козлищами? Что мы съ тобой грѣшники, что ли, нераскаянные? Работаемъ мы, хвораемъ, страдаемъ, переносимъ нужду, а грѣховъ у насъ на совѣсти нѣтъ. Ни злодѣи мы, ни убійцы, ни развратники! Богъ милостивъ, съ козлищами не будемъ!
Лукашъ вздыхалъ и грустилъ еще нѣсколько времени, потомъ бралъ шапку, шелъ въ городъ и возвращался съ пивомъ, закусками и пріятелями.
Сильвка предметы, оставляемые на кладбищѣ и попадающіе во власть Лукаша, занимали всегда, а со временемъ еще болѣе начали интересовать. Его гибкая, ловкая фигура поспѣвала всюду, быстрые глаза все видѣли.
— Находитъ онъ, найду когда-нибудь и я! — говорилъ онъ про себя.
На что могли пригодиться ему потерянныя монеты или блестящія бездѣлушки, онъ и самъ не зналъ хорошенько, но плановъ своихъ не оставлялъ. Однако, нелегко было обмануть и опытное око Лукаша. Сильвку удалось это одинъ только разъ; но, о радость! предметъ, оставшійся послѣ ухода какой-то блѣдной, убитой горемъ, богато одѣтой женщины, — предметъ, не замѣченный Лукашемъ, былъ перстень, золотой, съ блестящимъ зеленымъ камешкомъ. Сильвекъ отлично зналъ, что Лукашъ найденныя вещи продаетъ въ городѣ, цѣнность же мелкихъ ассигнацій и монетъ ему тоже были не безъизвѣстны; все, что происходило въ домѣ кладбищенскаго сторожа, мальчикъ жадно поглощалъ и усвоивалъ. Когда его обязанности по хозяйству были покончены, онъ осмотрѣлся, и, замѣтивъ, что за нимъ никто не слѣдитъ, пустился въ городъ. Тогда ему было уже одиннадцать лѣтъ и городъ болѣе не пугалъ его. Проходя мимо дома кузнеца, онъ остановился на минуту и издали посмотрѣлъ на группу играющихъ дѣтей, посмотрѣлъ гнѣвнымъ взоромъ и улыбнулся гордой, презрительною улыбкою. О, въ эту минуту онъ былъ неизмѣримо богаче своихъ ровеетниковъ, которые когда-то оттолкнули его отъ себя за его нищенскую одежду, за его лохмотья! Лохмотья! Въ послѣдній разъ онъ носитъ ихъ на себѣ. Посмотримъ, какимъ онъ будетъ, когда возвратится изъ города черезъ часъ, много черезъ два, увидятъ они… эти дѣти кузнеца… увидятъ!..
Сильвекъ остановился только въ одной изъ тѣсныхъ улицъ города. Тамъ можно, опершись локтемъ о шаршавую стѣну, вынуть изъ кармана свое сокровище и налюбоваться имъ вволю. Вдругъ за его плечами, какъ разъ подъ самымъ ухомъ, раздалось восклицаніе:
— Ого! какое хорошенькое колечко!
Сильвекъ, нисколько не испугавшійся, оглянулся назадъ. За нимъ стоялъ мальчикъ, года на два или на три постарше его, въ тѣсномъ сюртучкѣ, съ металлическими пуговицами въ красивой шапочкѣ, обшитой серебрянымъ галуномъ. Лицо мальчика было бѣло, съ яркимъ румянцемъ, изъ-подъ шапочки выглядывали пряди густыхъ волосъ, только сквернаго, желтоватаго цвѣта; свѣтлоголубые глаза его, немного косые, съ жаднымъ любопытствомъ впивались въ перстень Сильвка.
— Хорошенькое колечко! — повторилъ онъ голосомъ, въ которомъ слышались восторгъ и сарказмъ.
— Конечно, хорошенькое! — самодовольно произнесъ Сильвекъ и съ любопытнымъ началъ оглядывать лицо и одежду новаго знакомца.
— Любопытно, очень любопытно, какъ у такого оборванца, какъ ты, могло очутиться такое кольцо… Укралъ ты его, что ли?
— О, нѣтъ! — равнодушно отвѣтилъ Сильвекъ, — вовсе не укралъ… нашелъ.
— Нашелъ? Скажи, пожалуйста, гдѣ такія вещи сѣютъ? И я пойду собирать! Гдѣ ты нашелъ его?
— Гдѣ же иначе? На могилкахъ… Пани какая-то потеряла.
— Пани какая-то потеряла? Скажите… чтобъ ее! Отчего она не шла около меня, когда теряла это колечко?…
— А на что тебѣ находить такое колечко? — спросилъ Сильвекъ. Незнакомый мальчикъ выпрямился.
— Прежде всего, любезный, ты долженъ знать, что такому оборванцу, какъ ты, нельзя обращаться со мной такъ фамильярно… Ты оборванецъ, или нищій… что-то вродѣ этого, а я… я паничъ… Моя мать вдова чиновника и двоюродная сестра пана Титуса Торжица, очень богатаго человѣка, который меня на свой счетъ въ школу… чортъ бы ее побралъ!… посылаетъ… и который даетъ матери 50 рублей ежемѣсячнаго содержанія… Вотъ кто я таковъ! Видишь? Такъ не смѣй же мнѣ «тыкать» или иначе я закачу тебѣ такую затрещину, что ты свѣта Божьяго не взвидешь и колечко свое бросишь…
Сильвекъ слушалъ эту тираду безъ малѣйшаго удивленія и гнѣва, — напротивъ, съ насмѣшливой улыбкой. Мальчикъ умолкъ и Сильвекъ заговорилъ, подражая тонкому, хриплому голосу Лукаша:
— Всѣ мы равны передъ Отцомъ нашимъ Небеснымъ, ему же подобаетъ всякая слава во вѣки вѣковъ, аминь.
Мальчикъ покатился со смѣху; Сильвекъ засмѣялся тоже.
— Ахъ ты, шутъ гороховый! Какъ же ты меня спрашиваешь, на что мнѣ такія дорогія вещи?
— Вы такъ хорошо одѣты и отъ васъ такъ отлично пахнетъ, — отвѣтилъ Сильвекъ.
Дѣйствительно, гимназическій мундиръ мальчика былъ весь пропитанъ запахомъ парфюмерной лавки.
— Вѣрно, — сказалъ онъ, — мамаша любитъ духи и я тоже… Господа всегда душатся… Но гдѣ ты видишь мою хорошую одежду, — этого я ужь не знаю. Мундиръ и только! Часовъ даже, — и тѣхъ у меня нѣтъ. Вотъ у дяди Таржица, такъ часы! Когда я былъ въ Женевѣ… впрочемъ, что я говорю?… какъ будто ты, дуракъ, знаешь, что такое Женева? Ты человѣкъ темный, въ школу не ходишь… за что, между прочимъ, можешь благодарить Бога съ ранняго утра до поздней ночи всю свою жизнь… Ну, а тебѣ-то на что это кольцо? Что ты то съ нимъ сдѣлаешь?
— Продамъ, — промолвилъ Сильвекъ.
— Продамъ! продамъ! Я знаю, что не съѣшь его… но съ деньгами что сдѣлаешь?
— Куплю себѣ сапоги и сюртукъ.
— Фью, фью! — свиснулъ мальчикъ — какъ расходился! За одно кольцо пару сапоговъ и сюртукъ третій! Да и гдѣ ты продавать будешь? Кому?
Веселое до тѣхъ поръ лицо Сильвка омрачилось тревогой. Онъ медленно почесалъ затылокъ и нерѣшительнымъ голосовъ проговорилъ:
— Не… не знаю…
Дѣйствительно, онъ до сихъ поръ не подумалъ, кому онъ продастъ кольцо. Думалъ, что продастъ его въ городѣ, и конецъ.
Мальчикъ въ мундирѣ задумался на минуту.
— Знаешь что? — сказалъ онъ, наконецъ, — гдѣ ужь наша не пропадала! Такъ и быть, дамъ тебѣ пару сапоговъ и сюртукъ… о! такой же точно сюртукъ съ серебряными пуговицами… Давай кольцо!
Сильвекъ весь задрожалъ отъ радости и боязни.
— А гдѣ же… — началъ было онъ.
— Гдѣ? гдѣ? — предупредилъ его мальчикъ, — понятно, не ношу же я ни въ карманѣ, ни подъ мышкой своего гардероба… сапоги и сюртукъ дома; какъ только дашь мнѣ кольцо, то я сейчасъ же побѣгу и принесу… Въ мигъ буду назадъ, вотъ увидишь!
— А ты гдѣ живешь? — спросилъ все еще колеблющійся Сильвекъ.
Мальчикъ указалъ рукою въ пространство.
— Вонъ тамъ! за тою улицею направо, потомъ въ нереулокъ, изъ переулка на площадь, съ площади налѣво, а потомъ опять направо, на третій дворъ десятаго каменнаго двора, тринадцатая дверь!
Сильвекъ слушалъ сначала внимательно, потомъ махнулъ рукой.
— Пойду и я съ тобой! — сказалъ онъ.
— Еще что! — презрительно крикнулъ мальчикъ, — съ такимъ красавцемъ очень пріятно прогуливаться по городу! Кромѣ того, у насъ сегодня обѣдаетъ дядя Таржицъ, и если увидитъ тебя, то прикажетъ собаками тебя травить… Онъ большой господинъ… Понимаешь ли ты, что такое значитъ имѣть дядей большаго господина, ты, бездомный? Ну, даешь кольцо, или нѣтъ? Не дашь, такъ и не нужно: продавай кому-нибудь другому, а я тебѣ только одно скажу, что не всѣ, какъ я, повѣрятъ тебѣ, что ты дѣйствительно нашелъ… Скажутъ, что укралъ и отправятъ въ полицію. Вотъ тамъ и увидишь сапоги и сюртукъ.
Сильвекъ отдалъ кольцо.
— Я ужь лучше здѣсь подожду, — сказалъ онъ, съ безпокойствомъ всматриваясь въ лицо мальчика.
— Подожди, подожди! я сейчасъ вернусь!…
Мальчикъ вынулъ изъ кармана красивый портмоне изъ слоновой кости, спряталъ туда кольцо и ушелъ. Сначала шаги его были медленны, потомъ все шибче, шибче, пока онъ не скрылся за поворотомъ улицы.,
Сильвекъ сѣлъ на земь и цѣлый часъ просидѣлъ спокойно, разсматривая окна противуположнаго дома и рѣдкихъ прохожихъ. Потомъ онъ почувствовалъ безпокойство, наконецъ, тревогу. Онъ вставалъ, шелъ на уголъ улицы, заглядывалъ въ глубь расходящихся оттуда переулковъ, возвращался назадъ и нервно сжималъ руки.
Прошло нѣсколько часовъ; имъ овладѣло полное отчаяніе. Онъ пошелъ искать незнакомца и долго таскался по разнымъ улицамъ, площадямъ, переулкамъ, заглядывалъ въ ворота домовъ, входилъ во дворы и нетерпѣливымъ взоромъ окидывалъ двери и лѣстницы. Нѣсколько разъ дворники, замѣтивъ его, кричали ему, чтобъ онъ поскорѣй убирался со двора, а одинъ изъ нихъ, во время попытки Сильвка заглянуть въ какія-то великолѣпныя сѣни, схватилъ его сзади за шиворотъ и съ бранью вышвырнулъ на улицу. Слезы, крупныя, частыя, дождемъ полились изъ глазъ ребенка. Сильвекъ возвратился на условное мѣсто, усѣлся гдѣ-то въ уголку, но, однако, такъ, чтобъ можно было видѣть всю улицу, и, положивъ разгорѣвшуюся щеку на ладонь, просидѣлъ въ такомъ положеніи до поздняго вечера. И только когда въ окнахъ домовъ погасли послѣдніе огни, когда узенькая улица замолкла и опустѣла, когда затрещали трещотки ночныхъ сторожей, Сильвекъ вышелъ изъ свой засады, тихонько, — прижимаясь къ стѣнамъ, проскользнулъ изъ города и пошелъ домой.
Онъ понялъ, что былъ обманутъ. Но — странная вещь! — къ обманщику онъ питалъ не одно чувство злобы, — нѣтъ, тутъ было еще и удивленіе, даже нѣчто вродѣ почтенія, которое въ мысли его выразилось двумя словами: «Ого, какой!…» Это «какой» значило умный.
Впрочемъ, вечеромъ этого дня Сильвекъ не имѣлъ много времени раздумывать надъ случившимся. Приближаясь къ кладбищу, онъ услыхалъ громкій крикъ Анастазіи, перемѣшанный съ спазмодическими рыданіями и громкимъ говоромъ еще нѣсколькихъ голосовъ, мужскихъ и женскихъ. Никогда, даже въ самые веселые вечера, въ домѣ Лукаша не было ничего подобнаго. Заинтересованный Сильвекъ ускорилъ шаги и, какъ котъ, цѣпкими руками ухватившись за стѣну, заглянулъ въ окно. Онъ хотѣлъ сначала осмотрѣть позицію, удостовѣриться, можно ли, безъ всякаго ущерба для себя, войти въ эту минуту въ домъ, или не благоразумнѣе ли ему ночевать на кладбищѣ. Онъ не зналъ, что эти крики, рыданія и громкій говоръ были для него предвѣстниками новой фазы жизни.
Въ то время, когда Сильвекъ носилъ въ городъ найденное кольцо, а потомъ ожидалъ расплаты, въ домѣ кладбищенскаго сторожа происходили сцены, имѣющія рѣшительное вліяніе на будущія судьбы его владѣльцевъ.
Уже двѣ недѣли до ушей Анастазіи доходили извѣстія, что Ежевичъ, издавно поглядывавшій завистливыми глазами на постъ Лукаша, вновь началъ подводитъ подъ него разныя интриги. Одно время онъ притихъ было, а теперь вновь послалъ жену куда надлежало, чтобы она разсказала правду и неправду и довела до нищенской сумы противника. Притомъ, нѣсколько недѣль тому назадъ произошла перемѣна въ личномъ составѣ церковный властей; были приняты новыя, болѣе суровыя мѣры. Анастазія ходила, какъ въ воду опущенная, угрюмая, молчаливая и злая-презлая… Сердито швыряла она разныя домашнія вещи, на предлагаемые вопросы не отвѣчала, а если и отвѣчала, то дерзостью; однажды Лукаша, который изъявилъ было желаніе поѣсть какого-то болѣе изысканнаго кушанья, изо всей силы ударила кулакомъ въ спину, а потомъ, часа черезъ два, чуть сама не плакала. Долго сквозь слезы смотрѣла она на мужа, наконецъ, отерла глаза рукавомъ рубашки и глубоко вздохнула: Боже Всемогущій! Отче Всемилосердый! Смилуйся надъ нимъ!
Неудивительно, что, будучи въ такомъ расположеніи духа, Анастазія, при видѣ своего смертельнаго врага, приближающагося къ кладбищу, выскочила изъ дома такъ, какъ будто бы ее кто-нибудь выгонялъ оттуда огненнымъ мечемъ, и, загородивъ дорогу худой, желтой женщинѣ, начала съ того, что сорвала трясущейся рукой пестрой платокъ съ головы прибывшей и бросила его на землю. Худая и желтая женщина какъ зъіѣя бросилась на грудь Анастазіи и схватила ее за волосы. Началась формальная драка. Кричали обѣ, одна густымъ, задыхающимся, другая пискливымъ, пронзительнымъ голосомъ; въ воздухѣ стоялъ гулъ отъ отборнѣйшихъ ругательствъ. Лукашъ тогда вышелъ изъ дому и, тревожно покачивая головой, потягивалъ за платье то одну, то другую изъ борющихся сторонъ, ломалъ руки отъ отчаянія и самымъ пискливымъ голосомъ усовѣщивалъ окончить распрю. Привлеченный шумомъ, прибѣжалъ и кузнецъ, въ кожаномъ фартукѣ, съ молотомъ въ рукахъ, сильною рукою отбросилъ Анастазію къ самому порогу дома, а маленькую Ежевичову, которая порывалась докончить начатое, схватилъ въ охапку и отнесъ на значительное разстояніе. Съ пискливымъ, пронзительнымъ крикомъ Ежевичова стрѣлою пустилась въ городъ, а Анастазія, еле дыша, опустилась на лавку, плача и вырывая цѣлыя пряди волосъ изъ головы. Въ этотъ день Лукашъ самъ готовилъ обѣдъ, а дѣло его все какъ-то не ладилось; каждую минуту онъ оборачивался въ сторону жены, пожималъ плечами и шепталъ себѣ подъ носъ:
— Умретъ еще, пожалуй, чего добраго! Вотъ бѣда-то!
Послѣ обѣда въ домикѣ явился какой-то мальчикъ и позвали Лукаша къ ксендзу-декану.
— Вотъ и конецъ свѣта! — прошептала Анастазія.
Лукашъ надѣлъ на себя лучшую одежду и пошелъ, но вскорѣ вернулся. Хорошее расположеніе духа и болтливость совершенно покинули его. Брови его нахмурились, волоса растрепались въ разныя стороны.
Женщина, лежащая на лавкѣ, съ головой, обвязанной мокрой тряпкой, посмотрѣла на входящаго угасающимъ, длиннымъ, пытливымъ взоромъ.
— Да будетъ воля твоя, яко на небеси, и на земли, — пробормоталъ Лукашъ и тутъ же, вдругъ, прибавилъ: — выгнали! Чтобъ ихъ такъ же Архангелъ Михаилъ огненнымъ мечомъ выгналъ изъ царства небеснаго!
Женщина вскочила съ лавки и отчаянно зарыдала. Вскорѣ пришли знакомые, притащились кумушки, и цѣлый вечеръ до поздней ночи, при свѣтѣ сальной свѣчки, вправленной въ бутылку, проболтали передъ черной, зіяющій пастью печи, которую на этотъ разъ никто и не думалъ растопить.
На утро Анастазія не встала съ постели. Нѣсколько разъ пробовала она подняться и, безсильная, падала вновь. Дыханіе ея съ хрипотой вылетало изъ запекшихся устъ. Видно было, что она испытывала тяжелыя страданія, хотя никто не слыхалъ отъ нея ни одной жалобы. Физическая боль уступала мѣсто болѣе могущественной — нравственной. Анастазія говорила съ большимъ трудомъ, но не переставая, то шепотомъ, то громко. Глаза ея, казалось, съ нѣмою мольбою обращались къ кумушкамъ, окружавшимъ постель, съ лекарствами, совѣтами и утѣшеніями.
— Копалъ могилы, — шептала она, — копалъ… вотъ и выкопалъ!
Минутами на лицѣ ея выражался величайшій ужасъ.
— Къ собору… — стонала и хрипѣла она, — къ собору, прямехонько! Сѣсть только на ступеняхъ и руку протягивать! О, Боже мой милосердый! Родилась я шляхтянкой… отецъ пахалъ свою землю своими же волами, мать своихъ коровъ доила и свой ленъ пряла… О, отчего я малымъ ребенкомъ не легла въ отцовскую землю, отчего не сшили мнѣ изъ льна матери погребальную рубашку!
Такъ плакалась она цѣлый день на свою судьбу.
Лукашъ ни на шагъ не выходилъ изъ дому и съ величайшей заботливостью ухаживалъ за больной женой. Каждую минуту онъ поправлялъ и перекладывалъ ея подушки, приносилъ воду и перемѣнялъ компрессы, бросалъ въ жаровню, стоящую около кровати, освященныя травы, отчего вся комната наполнялась клубами удушливаго дыма. Около полудня онъ вынулъ изъ шкафа каравай чернаго хлѣба, отрѣзалъ огромный кусокъ и наклонился надъ женой.
— Что, Настя? — тихо спросилъ онъ. — Какъ тебѣ? Не лучше?
На Сильвка въ этотъ день никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія. Онъ гдѣ-то, въ углу шкафа, розыскалъ куски твердаго, какъ камень, сыра и неторопливо грызъ его за печкой.
Къ вечеру Анастазія немного притихла и взоромъ, который начиналъ принимать какое-то торжественное выраженіе, слѣдила за движеніемъ мужа. Когда онъ наклонился къ ней съ тѣмъ же вопросомъ, какъ и прежде, она махнула рукой въ сторону нѣсколькихъ женщинъ, которыя, собравшись въ кучку у окна, о чемъ-то шептали и соболѣзновательно покачивали головами.
— Пусть идутъ! — выговорила она, — пусть себѣ идутъ! — и съ необычною для нея мягкостью прибавила: — съ Богомъ! съ Богомъ!
Черезъ минуту кумушекъ въ домѣ уже не было. Лукашъ, съ изысканной вѣжливостью, въ длинной рѣчи поблагодарилъ ихъ за любезность и просилъ зайти завтра.
— А пока я самъ за женой присмотрю, — закончилъ онъ. — Передъ алтаремъ я клялся ей въ любви до гроба, и да поможетъ мнѣ въ этомъ Господь Богъ. Аминь. Онъ утеръ рукавомъ свои влажные глаза. Когда домикъ опустѣлъ, Лукашъ приблизился къ постели жены, присѣлъ у ея изголовья и долго, долго смотрѣлъ на нее.
— Что съ тобой, Настя? Ты умираешь?
— Должна умереть, — послѣ минуты молчанія отвѣтила Анастазія и повторила голосомъ, полнымъ покорности судьбѣ: — да, умираю…
— Вотъ, — прибавила она, — точно предчувствіе какое было: такъ мнѣ хотѣлось быть на прошлой недѣлѣ у св. исповѣди. Съ Богомъ я примирилась, а что нагрѣшила въ прошлую недѣлю, то Отецъ милосердый… Она не закончила, но не потому, что не могла говорить, — нѣтъ! — она теперь дышала гораздо легче, только на нее находила какая-то глубокая задумчивость. Въ потухающихъ сумеркахъ можно было видѣть, какъ ея глаза неподвижно остановились на мужѣ. Черезъ минуту изъ-подъ груды лохмотьевъ, которыми она была покрыта, освободилась большая, желтая, какъ воскъ, рука, и, дрожа, опустилась на плечо Лукаша.
— Бѣдный ты! — прошептала она, — что ты теперь станешь дѣлать безъ мѣста и безъ жены? Хаты не будетъ, жены будетъ!.. Бѣдный ты!
— Ничего, — успокаивающимъ голосомъ началъ Лукашъ, — не тревожься обо мнѣ въ свои послѣднія минуты. Кого Господь Богъ сотворилъ, того не покинетъ. Птицы небесныя не сѣютъ и не жнутъ, однако, живы бываютъ… и цвѣты полевые…
Тутъ, неизвѣстно почему, онъ замолкъ. Не потому, вѣроятно, что не зналъ конца сказанія о полевыхъ цвѣтахъ… грудь его что-то стиснуло, что-то не давало ему говорить.
— Не безпокойся! Тебѣ легко говорить… ты никогда не безпокоился ни о чемъ… безпокоилась обо всемъ я. Богъ свидѣтель, что я болѣе безпокоилась о твоей головѣ, чѣмъ о своей… Развѣ я не жена твоя? Развѣ я не дѣлила съ тобой и дурное, и хорошее столько лѣтъ?.. О, Боже ты мой! столько лѣтъ! Сорокъ, я думаю, будетъ, а?… Подъ вѣнецъ съ тобой меня палкой не гнали; напротивъ, отговаривали, бранили… пошла, все-таки… и никогда не жалѣла о томъ и… не жалѣю… Разно бывало… но, все-таки, бдаа замужемъ не за пьяницей, а за человѣкомъ съ головой, съ умомъ.
Тутъ Лукашъ громко застоналъ.
— Настя! о, Настя! Когда предстанешь предъ судомъ Всемогущаго, моли, чтобъ онъ отпустилъ мои тяжкіе грѣхи!
Анастазія не отвѣчала. Глаза ея становились все болѣе неподвижными, рука, лежащая на плечѣ Лукаша, болѣе тяжелою. Теперь она смотрѣла уже не на Лукаша, а на лампадку передъ образомъ.
— Когда ты бездѣльничалъ, — зашептала она, — я бранила тебя, даже била… и, все-таки, жалѣла… Когда ты безъ толку тратилъ деньги, я поѣдомъ ѣла тебя… а все мнѣ тебя было жалко…
Она замолчала и долго лежала неподвижно. Лукашъ, сидя на землѣ, нѣкоторое время вздыхалъ, а потомъ, мало-по-малу, началъ дремать. Около полуночи его разбудилъ какой-то глухой шепотъ. Кто-то нѣсколько разъ назвалъ его по имени.
— Что, Настя, что? — спросилъ онъ, пробуждаясь. — Какъ ты себя чувствуешь? Лучше тебѣ, а?
Она не отвѣтила на его вопросъ, только прошептала:
— Лукашъ! нагнись ко мнѣ… сюда, ко мнѣ… вотъ такъ, подставь ухо!… Дай мнѣ одно обѣщаніе… въ эту послѣднюю мою минуту… дай обѣщаніе, что… никогда не будешь воровать… слышишь? никогда!… навсегда погубишь душу… и водки тоже не пей… а то сопьешься, сохрани Боже! Ты былъ хорошимъ человѣкомъ… и честнымъ… теперь будешь нищимъ! Что дѣлать? Воля Божья!… Честнымъ и помри… Слышишь?
— Слышу, Настя, слышу! — зарыдалъ Лукашъ, — не забуду твоей воли… иначе пусть меня Господь Богъ забудетъ!
Анастазія вздохнула легче, точно съ ея груди свалился тяжелый камень. Послѣ долгаго молчанія она заговорила опять, но ужь почти неслышнымъ голосомъ:
— Въ первый разъ я увидала тебя на зеленомъ лугу… въ лѣсу березовомъ…. въ зеленомъ лѣсу; тогда еще куковала кукушка, когда я въ первый разъ сказала, что буду твоею… Солнышко свѣтило… органъ игралъ… когда ксендзъ приказалъ намъ обмѣняться кольцами… Быть можетъ, на томъ свѣтѣ милосердый Богъ снова… соединитъ… насъ…
Она больше уже ничего не говорила. Глаза ея неподвижно уставились въ мерцающую лампадку. Лукашъ уснулъ и проснулся лишь тогда, когда порывы вѣтра разсѣяли туманы осенней ночи, когда деревья кладбища начали по немногу освобождать изъ мрака свои сухія вѣтви и мокрые памятники, точно рой видѣній, забѣлѣлись на сѣромъ фонѣ. Разсвѣло. Анастазія лежала неподвижная, нѣмая и вовсе не похожа? на самое себя. «Нечистый», который, по ея словамъ, вступилъ въ нее съ горемъ, теперь исчезъ вмѣстѣ съ концомъ ея горестной жизни. На большой лобъ спускались пряди сѣдыхъ волосъ и прикрыли морщины, вѣчное молчаніе сомкнуло ея уста печатью улыбки, стеклянные глаза задумчиво глядѣли въ пространство безъ тревоги и волненія. Теперь въ ней можно было усмотрѣть сходство съ прежней дѣвушкой, что когда-то, давно, давно, на отцовскомъ зеленомъ лугу, прислушивалась къ голосу кукушки, кукующей въ березовомъ лѣсу…
Черезъ нѣсколько дней послѣ смерти Анастазіи, Лукашъ, сидя на лавкѣ, съ распухшими отъ слезъ глазами, разговаривалъ съ Сильвкомъ:
— Я тебѣ, мальчикъ, кое-что скажу сейчасъ. Только навостри уши и слушай, слушай хорошенько, потому что дѣло идетъ о судьбѣ, о судьбѣ твоей и моей. Понимаешь? Судьба — это, видишь, тотъ же вѣтеръ. Гонись за нимъ, грѣшный смертный, отъ колыбели до могилы! Схватишь — хорошо! Не схватишь — страдай! А, все-таки, гнаться нужно всегда. Мы съ покойницей Настей, — упокой Господь ея душу! — сорокъ лѣтъ ловили этотъ вѣтеръ своими горстями; онъ все уходилъ… бѣдная жена умерла отъ горя и отчаянія. А знаешь, чего она отчаивалась? Что я, послѣ ея смерти, пойду побираться. А я вотъ и не пойду. Знала она меня 40 лѣтъ слишкомъ, а того и не знала, какой у меня разумъ… Я пораздумалъ и рѣшилъ, что нищимъ не сдѣлаюсь, и, можетъ быть, судьбы своей еще добьюсь… Только ловить ее мы будемъ вмѣстѣ… да, да, такъ должно быть по справедливости. Вѣдь, я тебя выростилъ и вскормилъ своею трудовою копѣйкой… Рука руку моетъ; такъ самъ Богъ Всемогущій повелѣлъ, чтобы было…
— Ну-ка, что вы придумали? Разсказывайте, — съ любопытствомъ перебилъ Сильвекъ.
— А вотъ что я выдумалъ. Завтра намъ надо выбираться отсюда. Ежевичъ придетъ, — чтобы онъ попалъ въ неугасимый огонь на вѣки вѣковъ, аминь! Завтра въ печкѣ, гдѣ, бывало, варила моя покойница, — упокой Господи, ея душу въ селеніяхъ праведныхъ! — жена Ежевича варить и жарить станетъ, — чтобъ ее черти варили и жарили въ раскаленной смолѣ отнынѣ до вѣка, аминь! Что намъ дѣлать? Сшить сумочки, надѣть ихъ, да идти: ты въ одну сторону, я въ другую? Скверно какъ-то, и мнѣ не хотѣлось бы. Я не таковъ, какъ другіе; у меня голова на плечахъ сидитъ. Всякую рухлядь, что здѣсь находится, я вчера еще продалъ. Въ сорокъ лѣтъ набралось порядочно таки этой дряни. Покойница берегла добро наше, о! берегла, и за лоскутъ, за черепокъ, готова была глаза выцарапать. Черезъ часъ за всѣмъ этимъ придутъ жиды и дадутъ малую толику деньжонокъ. Немного дадутъ… эхъ! немного, а, все-таки, достаточно, чтобы купить у Каспара (знаешь, горбатый немного? кривой?) шарманку.
— Шарманку! — протяжно повторилъ Сильвекъ и глаза его загорѣлись радостью.
— Шарманку, — торжественнымъ голосомъ повторилъ Лукашъ. — Старикъ захворалъ, по улицамъ таскать ее не можетъ. Взяла ее себѣ дочь, та… что за Амброзомъ, ночнымъ старожемъ… а Амброзъ и говоритъ мнѣ: инструментъ-то хоть бы продать кому, все бы нѣсколько рублей можно выручить… Ну, положимъ, она у него не удержится — натура у него моя — гроша за душой не удержитъ… Да что тамъ, впрочемъ, толковать! Я сказалъ ему, что покупаю шарманку, и баста!
Сильвекъ вскочилъ и захлопалъ въ ладоши отъ радости.
— Подожди, дурень, и слушай рѣчи старшихъ! — важно проговорилъ Лукашъ. — Да, братецъ, будемъ играть! да, будемъ играть!… Да ужь не ты ли на своихъ плечахъ будешь таскать такую коробку? Я буду; и вертѣть ручку тоже… а ты около меня и шарманки будешь танцовать.
Сильвекъ вовсе не выразилъ изумленія. Ему часто приходилось видѣть на улицахъ дѣтей, танцующихъ передъ толпою зѣвакъ. Онъ заявилъ только, что не умѣетъ танцовать.
— Не умѣешь! велика наука! Что ты, въ господскіе залы, что ли, пойдешь… кадриль или польку трамблямъ съ княжнами да графинями танцовать? По улицамъ, братецъ, ходить будешь, по дворамъ… а тамъ особеннаго искусства не требуется… прыгай, и довольно, какъ на могилкахъ прыгалъ, бывало. Точно я не видалъ твоихъ прыжковъ вокругъ памятниковъ, гдѣ покоится священный прахъ умершихъ? Видѣлъ все, хорошо видѣлъ, только смотрѣлъ сквозь пальцы, и покойницѣ не говорилъ, а то бы она загрызла и тебя, и меня… Ноги у тебя крѣпки, не бойся! а когда разыграешься, то ты на аршинъ отъ земли скачешь и по деревьямъ лазаешь, точно бѣлка. О! я отлично тебя знаю! Сошью я тебѣ красную куртку, зеленый поясъ, шапку съ красной кисточкой и башмаки… сапоговъ не надо — они тяжелы и дороги, — въ башмакахъ прыгать легче… тесемками перевьемъ до колѣнъ… какъ тиролецъ… люди подумаютъ, что ты и есть тиролецъ… Можетъ быть, даже, вмѣсто шапки съ кисточкой я тебѣ куплю и настоящую тирольскую шляпу, знаешь, какъ въ горахъ носятъ… Вотъ и отлично! Каждый посмотритъ, послушаетъ, дастъ что-нибудь… Я старый, ты малый… Къ старымъ и малымъ люди вездѣ снисходительны, да намъ и особаго снисхожденія не нужно — мы не даромъ будемъ деньги брать. Такъ-то вотъ! денегъ пособираемъ, и весело себѣ жить будемъ… а? Хорошо?
— Конечно, хорошо, — согласился Сильвекъ. — Коли прыгать, такъ прыгать… а вы позволите мнѣ по вечерамъ самому играть на шарманкѣ?
— Отчего же нѣтъ? Я — человѣкъ добрый; сердце у меня точно воскъ! Если ты хорошо будешь танцовать, я тебя, пожалуй, самъ научу вертѣть ручкой.
— Э! э! — отвѣтилъ Сильвекъ, — точно я-то не умѣю! Дай Богъ мнѣ столько счастливыхъ дней, сколько я часовъ провелъ въ городѣ передъ шарманками… знаю, какъ это дѣлается;
Черезъ два часа въ обѣихъ комнатахъ церковнаго сторожа было совершенно пусто. Жиды, послѣ долгихъ торговъ, споровъ и разговоровъ, разобрали между собою и разнесли весь плодъ сорокалѣтнихъ трудовъ Анастазіи. Столъ и стулья, скамейки, горшки, миски, сундуки, напиханные разнообразнѣйшими лохмотьями, даже образа, въ такомъ количествѣ украшавшія спальню, исчезли. Лукашъ, получивъ отъ покупателей нѣсколько грязныхъ бумажекъ и двѣ пригоршни мѣдяковъ, пошелъ въ городъ, а Сильвекъ набралъ кучу хворосту и затопилъ печку. Лукашъ возвратился скоро, кряхтя подъ тяжестью большой коробки, спустилъ ее на земь и оглянулся вокругъ. Пустыя комнаты, голыя стѣны, покрытыя зелеными пятнами плѣсени, вызвали въ немъ рой грустныхъ воспоминаній.
— Уфъ! — простоналъ онъ, — страшно здѣсь, точно въ могилѣ… При покойницѣ веселѣй было… веселѣй… упокой ее Господи!
Онъ присѣлъ на единственную скамью и, осмотрѣвшись ѣокругъ, точно искалъ слѣдовъ умершей, заплакалъ. Слезы ручьемъ лились изъ старыхъ глазъ, рыданія сжимали горло… Лукашъ поднялъ руку, хотѣлъ было утереть рукавомъ слезы, но рукавъ что-то долго остановился на глазахъ. А Сильвекъ въ это время подкрался къ коробкѣ, снялъ съ нея клеенку, и дотронулся до мѣдной ручки. Рука его дрожала, глаза горѣли отъ восторга и нетерпѣнія. Внутри этого бездушнаго деревяннаго ящика былъ заключенъ цѣлый рой легкихъ волшебныхъ звуковъ, которые столько разъ вызывали въ немъ массу разнообразныхъ впечатлѣній, когда въ городѣ онъ, бывало, проскользнетъ съ улицы на какой-нибудь узкій и грязный дворъ, и слушаетъ, слушаетъ до самозабвенія музыку разбитой шарманки. Теперь этотъ волшебный инструментъ передъ нимъ. Онъ сначала робко дотронулся до ручки, потомъ схватилъ ее и нѣсколько разъ повернулъ кругомъ. Въ пустой комнатѣ раздалась печальная пѣсня. Лукашъ вскочилъ со скамейки.
— Ага! — крикнулъ онъ, — уже заигралъ, заигралъ, негодный! Еще инструментъ испортишь! Подожди, не такъ нужно: заиграю я, а ты танцуй! Ну, танцуй! Я поставилъ вальсъ! Тра-ла! тра-ла! тра-ла!
Печальная пѣсня смѣнилась игривыми звуками вальса.
— Ну, танцуй же! — кричалъ Лукашъ, — отчего не танцуешь, дуракъ ты эдакій?
Сильвекъ стоялъ, какъ вкопанный.
— Я не могу танцевать, — прошепталъ онъ.
Дѣйствительно, онъ не могъ танцовать. Ноги его окаменѣли, руки, какъ плети, опустились внизъ.
— Ты упрямый и непослушный мальчишка, — выговорилъ Лукашъ, переставая играть, — если тебѣ приказываютъ, какъ ты можешь не слушаться? Чти отца твоего и матерь твою, сказалъ Господь Богъ Моисею на Синайской горѣ… а я тебѣ вмѣсто отца… Можетъ быть, ты не знаешь?.. Нечего дѣлать! Приходится побезпокоить старыя ноги и дать тебѣ урокъ! Ну, смотри ты! точно барчукъ какой-нибудь будешь учиться танцамъ! Стань здѣсь и поверти ручку, а я буду танцовать… вотъ увидишь, какъ.
Онъ остановился посреди комнаты и уперся руками въ боки.
— О, да! въ молодости, когда служилъ въ знатныхъ домахъ, я видалъ разные танцы… да еще какіе!.. Смотри въ оба, да верти ручку хорошенько…
Со слѣдующаго дня жители города могли видѣть незнакомаго еще имъ шарманщика. Маленькій, блѣдный, рыжій человѣчекъ, согбенный подъ тяжестью большой коробки, входилъ во всѣ ворота, останавливался у всякаго балкона и, нагнувшись, старательно вертѣлъ ручку инструмента. Аріи изъ Трубадура, Лючіи и Травіаты смѣнялись польками, вальсами и кадрилями. Но не шарманщикъ, не его музыка привлекали всеобщее вниманіе уличной толпы; предметомъ этимъ былъ товарищъ, сопровождавшій старика, одиннадцатилѣтній мальчикъ, въ фантастическомъ костюмѣ, дѣлавшимъ еще болѣе оригинальною и безъ того не дюжинную его наружность. Одежду его составляла красная или ярко-зеленая блуза, положимъ, засаленная и оборванная, но за то отлично идущая къ его чернымъ, какъ вороново крыло, волосамъ и смуглому цвѣту лица. Опоясанный цвѣтной лентой, въ дырявыхъ башмакахъ, сквозь которые просвѣчивались пальцы, въ тирольской шляпѣ, закрывающей верхнюю часть лица, мальчикъ этотъ, все-таки, не походилъ на уличнаго музыканта или паяца. При взглядѣ на него скорѣе приходили на память фантастическія исторіи о дѣтяхъ, которыя были похищены изъ золоченныхъ колыбелей и воспитывались въ цыганскихъ таборахъ. Высокій для своихъ лѣтъ, стройный, онъ обладалъ какой-то особой, прирожденной граціей, почти не свойственной людямъ низшихъ слоевъ общества. Когда онъ плясалъ и выдѣлывалъ ногами различныя фигуры, никто изъ зрителей не чувствовалъ охоты засмѣяться. Бывали дни, когда мальчикъ плясалъ, очевидно, только по принужденію, но достаточно было малѣйшаго поощренія со стороны зрителей, и онъ оживлялся. Тогда танецъ его носилъ какой-то дикій, бѣшеный характеръ. Стремительнымъ движеніемъ онъ сбрасывалъ съ своей головы помятую шляпу и бросался впередъ, точно догоняя что-то, а его воспаленныя, горячія губы шептали: скорѣй! скорѣй!
Старикъ вертѣлъ ручку, какъ могъ, быстрѣй. Черные глаза мальчика горѣли, а на его лбу и въ складкѣ губъ рисовалось гордое презрѣніе и ненависть къ чему-то.
Со временемъ мальчикъ началъ вводить въ свое ремесло разныя нововведенія. Однажды, начиная танецъ, онъ высоко поднялъ надъ головой металлическій дискъ и началъ ударять въ него такою же палочкой. Рѣзкій звукъ металла соединялся съ печальными нотами шарманки и, казалось, побуждалъ его къ новымъ прыжкамъ, къ еще болѣе сумасшедшимъ движеніямъ.
Потомъ онъ началъ пѣть подъ звуки своего импровизированнаго инструмента. По его знаку шарманка умолкала и въ воцарившейся тишинѣ лились звуки полудѣтскаго, чистаго, какъ кристалъ, голоса. То были по большей части пѣсни безъ словъ, эхо тѣхъ, которыя ухо ребенка улавливало изъ оконъ домовъ или открытыхъ дверей костеловъ, схваченныя вѣрно, но повторяемыя съ различными варіаціями. До нѣкоторой степени его жили этимъ пѣснямъ, потому что иногда можно было услыхать, какъ онъ пѣлъ о высокомъ солнцѣ, о далекомъ небѣ, о райскихъ Садахъ и адскихъ мукахъ, о смерти, любви и вѣчномъ спасеніи. Кто научилъ его этимъ словамъ, безсмысленнымъ на первый взглядъ, но основаннымъ непремѣнно на какомъ-нибудь грустномъ фундаментѣ? Кто знаетъ? Можетъ быть, старый шарманщикъ или жители избушекъ на курьихъ ножкахъ, что сѣрѣли тамъ, надъ самымъ берегомъ рѣки, далеко за городомъ, куда каждый вечеръ скрывались наши музыканты.
Вѣроятно, отсюда вынесъ онъ и ту циническую пѣсенку, которую однажды исполнилъ, съ самой отвратительной мимикой и жестикуляціей, передъ толпою своихъ слушателей:
— Шла дѣвица черезъ рѣчку, черезъ рѣчку. Замарала свою юбку, юбку… — пѣлъ Сильвекъ и подмигивалъ глазами, а его тонкія, коралловыя губы складывались въ циническую улыбку, такъ неидущую къ дѣтскому лицу. Въ первый разъ его слушатели могли засмѣяться надъ нимъ, а когда онъ кончилъ свою пѣсню, оглашающую обыкновенно внутренность кабаковъ, — тѣ, кто былъ постарше, покачивали только головой.
— Смотрите! Такой маленькій, а ужь столько знаетъ!
Онъ вовсе не былъ маленькимъ; напротивъ, его можно было бы назвать подросткомъ, когда въ одинъ ясный весенній день онъ, вмѣстѣ съ старикомъ Лукашемъ, взошелъ на большой, чистый дворъ, вокругъ котораго вытянулись небольшіе домики.
— Мы, дѣдушка, тутъ еще никогда не были, — замѣтилъ Сильвекъ. — Отчего такъ?
— А я почему знаю? Обходили какъ-то… не доглядѣли.
Старикъ остановился у крыльца и началъ играть. Сколько ни вертѣлъ онъ ручку шарманки, ни въ окно, ни на крыльцо никто не показывался.
— Да будетъ вамъ! будетъ! — шепнулъ ему мальчикъ, — тутъ хоть до страшнаго суда играйте, никто не услышитъ.
Шарманщикъ остановился играть. Какъ видно, не онъ, а имъ повелѣвали. Мальчикъ ударилъ въ металлическій кругъ и пустился въ плясъ. Желанный результатъ не заставилъ себя ждать. Въ окнахъ, за широкими листьями растеній, промелькнуло чье-то лицо, исчезло вновь и вскорѣ появилось на балконѣ, да еще не одно, а въ сопровожденіи двухъ другихъ людей. Одна изъ этихъ особъ была пожилая женщина въ скромномъ черномъ платьѣ, въ бѣломъ чепцѣ на сѣдѣющихъ волосахъ; другой — высокій, видный, очень красивый мужчина, съ прекрасными глазами, тоже слегка посѣдѣвшій; третій — мальчикъ лѣтъ пятнадцати, въ потертомъ гимназическомъ мундирѣ, рыжеватый, слегка косящій глазами какого-то неопредѣленнаго голубовато-сѣраго цвѣта. Женщина казалась небогатою, изнурённою горемъ, мѣщанкою; мужчина, очевидно, былъ богатымъ, важнымъ бариномъ; подростокъ въ мундирѣ удивлялъ особенно наглымъ выраженіемъ своего лица.
Когда всѣ вышли на балконъ, шарманщикъ быстро снялъ шапку и, согнувшись подъ своей ношей, принялъ еще болѣе покорный, угнетенный видъ. Мальчикъ не переставалъ пѣть и танцовать.
— Прелестное дитя, — глядя на него, произнесла женщина.
— Странный ребенокъ, — усмѣхнулся мужчина, — замѣчаете, кузина, какъ онъ танцуетъ, съ какой граціей?.. А поетъ?.. Теноръ… отличный теноръ… Что-то о высокомъ солнцѣ поетъ… Слышите? Что-то очень поэтичное.
Онъ повернулся къ шарманщику:
— Позови своего мальчика! Я хотѣлъ бы поближе посмотрѣть на него.
— Сильвекъ! — заторопился шарманщикъ, — Сильвекъ! Сильвекъ! Перестань, довольно! Панъ зоветъ тебя… Слышишь?… Лукашъ долго повторялъ одно и то же, пока мальчикъ не услыхалъ его зова и не остановился. Точно очнувшійся отъ глубокаго сна, онъ оглянулся вокругъ, и съ пылающимъ лицомъ, съ блестящими глазами, легкими шагами приблизился къ балкону.
Женщина въ черномъ платьѣ съ сожалѣніемъ поглядывала на него, но въ глазахъ пана виднѣлось чувство побольше простаго любопытства.
— Знаете, кузина, — сказалъ онъ, — этотъ мальчикъ можетъ служить отличною моделью для портрета. Жаль, что я давно забросилъ свою палитру… Изъ него вышелъ бы отличный лаццарони или… ребенокъ, украденный цыганами… что-нибудь вродѣ исторіи Трубадура. Впрочемъ, нѣтъ, для лаццарони онъ черезъ-чуръ подвиженъ, черезъ-чуръ живъ… Это твой сынъ, старикъ?
Голосъ пана былъ мягкій, ласковый. Лукашъ низко поклонился.
— Нѣтъ, ясновельможный панъ, то не мой сынъ, — онъ сирота, несчастный, покинутый всѣми. Я его выростилъ, вскормилъ и вспоилъ только изъ милости, для славы Господа Бога, коему подобаетъ всякая хвала во вѣки вѣковъ, аминь.
— Voila, — шепнулъ панъ своей сосѣдкѣ, — voila, ou les bonnes oeuvres viennent se nicher… А какъ тебя зовутъ, мальчикъ?
Мальчикъ не отвѣчалъ. Глаза его впились въ лицо пана съ какимъ-то жаднымъ, страстнымъ любопытствомъ.
— Сильвекъ, а Сильвекъ! что жь ты не отвѣчаешь? — понукалъ его старикъ.
— Робокъ, — замѣтила женщина.
— О, нисколько! — перебилъ мужчина, — скорѣе дикъ. Но что за глаза, что за глаза! Я видѣлъ такіе глаза… Кого-то они мнѣ напоминаютъ… Ну, мальчикъ, говори, какъ тебя зовутъ?
— Сильвекъ, — неохотно прошепталъ мальчикъ.
— То-есть тебя зовутъ, вѣроятно, Сильвестръ. А фамилія твоя?… Какъ ты прозываешься?
Нѣсколько громче и съ улыбкой, неимѣющей въ себѣ ничего веселаго, Сильвекъ проговорилъ:
— Кладбищенскій.
— Странно! Неужели есть и такія прозвища? Отчего, мой милый, у тебя такая печальная фамилія?
Глаза мальчика смѣло и даже вызывающе уставились въ глаза пана.
— Оттого, — отрѣзалъ онъ, — что я выросъ и воспитался на кладбищѣ.
— О, — съ сожалѣніемъ сказалъ панъ, — праѣда, изъ тебя вышелъ настоящій звѣрокъ кладбища, красивый и печальный.
Онъ положилъ на кудрявую голову мальчика сваю маленькую, холеную руку.
— Такъ чтожь… — началъ было онъ, но Сильвекъ отскочилъ назадъ и вновь началъ пытливо глядѣть въ глаза владѣльцу ласкавшей его руки:
— Дикій ребенокъ! — вполголоса произнесъ панъ, и прибавилъ, обращаясь къ своей собесѣдницѣ: — удивительно, какъ при нашей цивилизаціи могутъ родиться и теперь такія первобытныя существа!
Онъ вынулъ изъ кармана изящный бумажникъ, досталъ оттуда пятирублевую бумажку и подалъ ее Сильвку.
— Вотъ тебѣ, милый, на сапоги… твои башмаки худы, а ты танцуешь по камнямъ.
Но Сильвекъ настолько углубился въ свое созерцаніе, что не замѣтилъ подарка, за то старый шарманщикъ согнулся чуть ли не вдвое и разсыпался въ благодарностяхъ и благопожеланіяхъ вѣчнаго счастья.
Въ это время изъ-за плечей высокаго мужчины высунулось лицо гимназиста. Видно было, что робость въ немъ боролась съ жадностью, но послѣдняя превозмогла.
— Но, дядюшка, — воскликнулъ онъ, — на что ему столько денегъ? Такой уличный бродяга…
Теперь Сильвекъ увидалъ его въ первый разъ и весь вздрогнулъ.
— Ага! — невольно крикнулъ онъ отъ удивленія и радости.
Они посмотрѣли другъ на друга и во мгновеніе ока рыжеватый мальчикъ исчезъ неизвѣстно куда. Совершенно растерявшійся, онъ быстро юркнулъ въ открытую дверь, а Сильвестръ опять принялся разсматривать пана, продолжавшаго разговоръ съ пожилой женщиной.
— Маврицій съ каждымъ днемъ, мнѣ все менѣе нравится. Я не говорю уже о томъ, что онъ плохо учится… сердца у него никакого нѣтъ… Женщина умоляюще сложила свои блѣдныя, худыя руки.
— Ахъ, Титусъ, — прошептала она, — не будьте такъ суровы! Я — мать; я лучше знаю, какое это золотое сердце, какой это великодушный ребенокъ!… Лѣнивъ онъ немного, правда, но за то такъ молодъ!
— Ну, ужь не особенно молодъ… избаловали вы его, Плацида, и, сказать по совѣсти, во многомъ виноваты сами. Я вамъ рѣшительно говорю, что если онъ въ этомъ году не перейдетъ въ слѣдующій класъ, я его отдамъ въ ученье къ какому-нибудь ремесленнику…
Женщина вдохнула и съ грустно опущенной головой пошла къ двери. Мужчина послѣдовалъ за ней, почтительно уступая ей дорогу.
Во все время этой бесѣды Сильвекъ не переставалъ глядѣть на высокаго пана. Онъ вовсе не прислушивался къ тому, что говорятъ, казалось, даже, совсѣмъ забылъ о встрѣчѣ съ подросткомъ въ мундирѣ, а встрѣча эта должна была сильно интересовать его: когда-то этотъ мальчикъ обманнымъ образомъ выманилъ у него найденное кольцо… Сильвекъ все время смотрѣлъ на гордый лобъ пана, на его небрежно откинутые назадъ волосы, на его изящный сюртукъ, на его золотую цѣпочку… Словно, онъ давно видѣлъ его, только издали; а теперь познакомился воочію.
— Дѣдушка, — сказалъ онъ, — помните вы того пана, что былъ у насъ когда то… тамъ… говорилъ такъ долго и игралъ на скрипкѣ?
Лукашъ задумался.
— Что-то не помню… нѣтъ, не помню.
— А я помню! — воскликнулъ Сильвекъ.
— Ну, такъ что же?
Мальчикъ поднялъ кверху свою голову. Бѣлые зубы его сверкнули, точно онъ хотѣлъ укусить кого-то.
— Ничего, — отвѣтилъ онъ, — такъ себѣ… припомнилось мнѣ, когда я смотрѣлъ на того, что живетъ… тамъ высоко!
Часть вторая
правитьI.
правитьТо было маленькое, грязное окно, днемъ скудно пропускающее свѣтъ, а вечеромъ мигающее огнемъ лампы, стоящей за цѣлымъ рядомъ бутылокъ на деревянномъ прилавкѣ. Въ темныя, осеннія и зимнія ночи окно это было единственнымъ источникомъ свѣта въ длинномъ узкомъ переулкѣ, который прямо упирался въ развалины когда-то великолѣпнаго дома.
По обѣ стороны этого окна, прорѣзаннаго въ почернѣлей, облупившейся стѣнѣ, царствовалъ глубокій мракъ; напротивъ, неясный лучъ падалъ изъ окна на гніющій заборъ, а внизу отражался и трепеталъ въ лѣниво текущихъ водахъ сточной канавки.
Вечеръ былъ не поздній, но очень темный; во всемъ переулкѣ царила тишина, которую можно было бы назвать мертвою, еслибъ ея не нарушали слабые отголоски, доходящіе иногда изъ отдаленнаго города, да, ставши подъ единственное освѣщенное окно, можно было услыхать, какъ сквозь двойную раму проникалъ какой-то неясный шумъ. То были звуки какихъ-то голосовъ, то утихавшіе, то усиливающіеся.
Не знаю, почему это окно особенно интересовало маленькую дѣвочку, которая усиливалась заглянуть внутрь, въ комнату со стойкой, уставленной рядами бутылокъ.
— Папа! папа! папа! — кричалъ серебристый голосокъ, чуть не плача.
Зовъ былъ напрасенъ: никто не откликался. Дѣвочка, скорчившись, усѣлась на мокрыхъ каменьяхъ, не спуская своихъ сафировыхъ глазъ съ освѣщеннаго окошка.
— Сидитъ и сидитъ! снова напьется и полѣзетъ на лѣстницу! Еще когда-нибудь упадетъ, разобьется и умретъ! Какъ Тодзя… умеръ, и нѣтъ его!
И, напрягая всѣ силы своей маленькой груди, колыхающейся отъ рыданія, она вновь закричала:
— Папа! папа! папа!
Опять глухое молчаніе, опять тотъ же неясный отголосокъ говора многихъ голосовъ.
— Пойду, возьму его за руку и поведу домой… Не сидѣть же мнѣ тутъ цѣлую ночь подъ окномъ, словно послѣдней пьяницѣ!
Она сдѣлала движеніе, точно собираясь двинуться къ маленькой, узкой двери, какъ вдругъ ея взглядъ упалъ на верхнюю часть окна. Она вновь остановилась.
— Ахъ! — вдругъ крикнула она, и лицо ея озарилось свѣтлой улыбкой. — Птичка! птичка! пѣвунья! маленькая моя!
Предметъ, привлекшій вниманіе ребенка, была клѣтка, висѣвшая надъ батареей бутылокъ. Въ клѣткѣ, на деревянной насѣсти, сидѣла канарейка. Огонь закопченной лампы билъ прямо ей въ глаза. Птица не могла уснуть и грустно смотрѣла своими маленькими, черными, неподвижными глазами. Губы ребенка, сидящаго у канавы, сложились въ соболѣзнующую улыбку надъ участью птицы, проводящей безсонную ночь въ шинкѣ.
Въ это время въ улицѣ, прилегающей къ переулку, послышался голосъ шарманки. Арія заключеннаго въ башню трубадура, та, которая столько разъ восхищала сотни посѣтителей театровъ, теперь оглашала только безлюдную, грязную, темную улицу. Пѣсня умолкла, за то раздались ровные, сильные мужскіе шаги, все ближе, ближе…
— А! ты, Клара, снова здѣсь! — сказалъ звучный, молодой голосъ, — сидишь въ грязи, словно лягушка, и все ждешь отца! Эй! Клара! Это ты или какой-нибудь щенокъ?
— А, — отвѣтила дѣвочка и прибавила вопросительно: — а это ты, Сильвекъ?
— А это ты? это ты? — передразнилъ мужской голосъ, — можетъ быть, волкъ, медвѣдь, цыганъ… У! у!
Вслѣдъ за подражаніемъ рычанію медвѣдя, какой-то тяжелый предметъ сильно стукнулъ о каменья тротуара и двѣ сильныхъ и гибкихъ руки обняли ребенка и подняли его кверху. Мутный свѣтъ лампы освѣтилъ новую группу: красивый, статный юноша, въ блузѣ, перепоясанной ременнымъ поясомъ, держащій въ рукахъ пятилѣтнюю дѣвочку, съ головы которой съѣхалъ мокрый платокъ и обнажилъ длинные золотистые волосы. Голова юноши была покрыта грибообразной шляпой, и тонкія, пунсовыя губы съ усмѣшкрй приближались ко лбу ребенка.
— Отнести тебя домой, а? котенокъ ты маленькій! А то опять, какъ тогда, упадешь въ канаву и вся выкупаешься въ грязи… Ну, пойдемъ! отнесу къ матери.
Ребенокъ сердито бился въ его объятіяхъ.
— Я жду отца! — крикнула она. — Папа тамъ! такъ ужь долго! Бѣдный папа! Папу обидѣли! Я хочу дождаться его!
— Вотъ что! — протяжно засмѣялся юноша въ блузѣ, — папу обидѣли! Папа бѣдный! Ты какъ скворецъ повторяешь, что папа городитъ, когда налижется. Не бойся, ничего съ нимъ не сдѣлается. Придетъ домой пьяный, выспится и завтра опять папьется. А вотъ ты, если такъ будешь валяться въ грязи, то захвораешь и умрешь… какъ Тидзя.
Дѣвочка, обвивая его шею одною рукою, успокоилась. Она приложила свой крохотный пальчикъ къ блѣднымъ губамъ и вновь сосредоточила все свое вниманіе на канарейкѣ.
— Сильвекъ! — защебетала она, — о! видишь? птичка! Бѣдная птичка… пѣвунья моя маленькая!
Группа мало-по-малу выходила изъ освѣщеннаго пространства, мало-по-малу погружалась въ. темноту. Маленькая рученка съ пальцемъ, протянутымъ но направленію къ канарейкѣ, исчезла послѣдней, а изъ темноты послышался голосъ юноши:
— Да! хорошо живется тамъ твоей пѣвуньѣ! Вчера Винцентъ, каменщикъ, хотѣлъ было ей глаза выколоть, а потомъ намочилъ булку въ водкѣ и напоилъ до пьяна. Папа птичку твою отдалъ въ залогъ за стаканъ водки, а выкупать и не думаетъ… развѣ, ужь я ее когда-нибудь выкуплю, когда мнѣ изъ оконъ набросаютъ побольше серебряныхъ денегъ…
Тутъ со стукомъ и визгомъ отворилась калитка въ наклонившемся отъ старости заборѣ. Сильвекъ, съ Кларой на рукахъ, взошелъ на узкій и длинный дворъ, напоминающій собой какое-то дикое ущелье. Съ одной стороны виднѣлся низенькій, длинный домикъ, другая представляла собой сплошной ветхій заборъ, а въ глубинѣ, даже на фонѣ мрачнаго ночнаго неба, вырисовывались огромныя развалины какого-то строенія.
Домикъ былъ тотъ самый, который выходилъ въ переулокъ однимъ окномъ и одною узкою дверью. Оттуда онъ казался небольшимъ, на самомъ же дѣлѣ былъ вовсе не такъ малъ. Одна сторона его выходила на дворъ, другая — на узкую, болотистую полоску земли, вѣчно пустую и огороженую такимъ высокимъ заборомъ, что ни дневной свѣтъ, ни нескромный глазъ не могли заглянуть въ окна. Окна полуразвалившагося дома были закрыты ставнями, откуда кое-гдѣ вырывался узкою полоскою свѣтъ. Несмотря, однако, на всѣ предосторожности, шумъ, едва слышный въ переулкѣ, здѣсь былъ гораздо слышнѣй.
Юноша со своею ношей миновалъ окна длиннаго дома и направился къ развалинамъ, чернѣющимъ въ глубинѣ двора. Сильный и ловкій, хорошо знакомый съ мѣстностью, онъ, все-таки, нѣсколько разъ споткнулся о кучу каменьевъ или сора, а ноги его такъ и шлепали по лужамъ, мирно стоящимъ въ углубленіяхъ испорченной, выбитой мостовой. Наконецъ, онъ достигъ развалинъ, вошелъ въ темныя сѣни, отдѣлявшіяся отъ двора только одной скрипучей дверью, ощупью отыскалъ другую и направился по узкому корридору. Шаги его гулко отдавались въ ничѣмъ не нарушимой тишинѣ корридора, мрачно глядѣвшаго своими двумя окнами со сгнившими рамами. Лѣстница… еще лѣстница… наконецъ, онъ провелъ рукою по шаршавой стѣнѣ и отыскалъ дверь, тоже ничѣмъ не запертую.
— У васъ двери, кажется, никогда не запираются, — проворчалъ Сильвекъ и приставилъ: — впрочемъ, что жь! нищему нечего воровъ бояться!
Онъ остановился въ дверяхъ комнаты. Какой-то женскій голосъ, нѣжный и звучный, но болѣзненный доносился изъ темноты:
— Это единственное мое утѣшеніе, дорогая пани, единственная отрада въ моей грустной жизни! Что бы, я, несчастная, стала дѣлать, еслибъ не было моихъ любимыхъ книгъ, еслибъ я не упивалась ими, еслибъ онѣ не уносили меня въ лучшіе, призрачные міры? Вы не повѣрите, какое я испытываю наслажденіе, когда, въ воображеніи, уношусь въ область изящнаго, салоновъ, рыцарей, графовъ и князей… въ мое прошлое… Вы знаете, дорогая пани Лирская, что это не чуждо мнѣ.
— Да, да, — отвѣтилъ другой женскій голосъ, — только я всегда думаю, откуда ты, Элена, достаешь эти книжки… вѣдь, это не дешево стоитъ.
— Ихъ немного осталось у меня отъ стараго, лучшаго времени, а потомъ… признаюсь вамъ, милая пани Плацида, что иногда я не доѣмъ, не допью… потащусь въ городъ, — именно потащусь, потому что съ моимъ здоровьемъ мнѣ очень трудно ходить, — потащусь и куплю… не допью, не доѣмъ, не одѣнусь, а куплю…
— Но… дѣти твои… дѣти!
Въ это время отозвался Сильвекъ:
— Клару принесъ!
— Ахъ! ахъ! — испугано вскрикнула женщина, но Сильвекъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія, смѣло и даже рѣзко продолжалъ далѣе:
— Благоволите зажечь свѣчу и взять Клару. Она валяется тамъ въ грязи, въ канавахъ. Измокла, какъ щенокъ.
— О, пани Лирская, безцѣнная пани Лирская! зажгите свѣчку, умилосердитесь, зажгите свѣчку! Ахъ! какъ я испугалась! О, сердце мое, сердце… разорваться готово!… Пани Плацида, свѣчку! скорѣй свѣчку, а то я еще болѣе перепугаюсь!…
— Да я не знаю, гдѣ свѣчка и спички! — съ оттѣнкомъ нетерпѣнія отвѣчалъ другой женскій голосъ?
— Тамъ… тамъ… на комодѣ, у стѣны… Ай! ноги мои… одеревенѣли… не могутъ двинуться!…
Наконецъ, въ комнатѣ блеснулъ огонекъ спички и женщина въ черномъ платьѣ и бѣломъ чепцѣ, съ добрымъ, блѣднымъ лицомъ и сѣдѣющими волосами, зажгла огарокъ стеариновой свѣчки, вставленный въ подсвѣчникъ, который, вѣроятно, цѣлый годъ не отчищался отъ толстаго слоя сала и стеарина.
Теперь можно было оглядѣться въ этомъ оригинальномъ жилищѣ, которое никогда не задиралось и въ, которомъ, посреди мертвящаго холода и сквознаго вѣтра изъ сѣней, корридоровъ и лѣстницъ, нѣжный женскій голосъ говорилъ объ изяществѣ, салонахъ, рыцаряхъ, графахъ и книжкахъ. Все помѣщеніе состояло изъ двухъ большихъ, высокихъ комнатъ. Когда-то здѣсь были комнаты людей богатыхъ, или, что еще вѣрнѣе, фабричныя залы… Теперь высокія стѣны, совершенно голыя, съ отвалившейся мѣстами штукатуркой, глядѣли какъ-то особенно уныло. Также уныло смотрѣли и огромныя окна съ перегнившими рамами и перебитыми стеклами. Первая отъ входа комната была совершенно пуста, если- не считать желѣзной печки въ одномъ углу, да двухъ соломенныхъ тюфяковъ и разной рухляди въ другомъ. За то вторая комната обладала большимъ количествомъ мебели: двѣ кровати съ блинообразными матрацами, комодъ, гдѣ въ безпорядкѣ валялось нѣсколько засаленныхъ книжекъ, шкафъ съ небольшимъ количествомъ носуды, нѣсколько стульевъ, дѣтская, еще новая кроватка и, наконецъ, кушетка, покрытая страшно грязнымъ, засаленнымъ перкалемъ, на которой въ изысканной, утомленной позѣ полулежала женщина средняго роста, высокая и худая, страшно худая, съ ввалившимися глазами. Несмотря на царящую вокругъ нищету, видно было, что когда-то она была очень красива, да и теперь еще ея лицо не утратило всей прежней красоты. Въ особенности хороши были волосы, густые, золотистаго цвѣта. Костюмъ ея состоялъ изъ истрепаннаго темнаго платья:, на плечи былъ кокетливо наброшенъ какой-то розовый лоскутъ.
Когда пожилая женщина зажгла свѣчку, Сильвекъ поставилъ Клару на землю и, держа ее за руку, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, но, все-таки, не вошелъ въ другую комнату. Женщина на кушеткѣ смотрѣла на него слегка прищуренными глазами. Она опомнилась отъ своего страха и съ гордымъ кивкомъ головы проговорила:
— Напрасно ты безпокоился, мой любезный! Клара возвратилась бы домой одна, а я ужь столько разъ говорила тебѣ, чтобы ты не приближался къ моимъ дѣтямъ… Ты не можешь быть для нихъ приличнымъ товарищемъ.
За порогомъ сосѣдней комнаты раздался громкій, насмѣшливый голосъ.
— Ха, ха, ха! — заливался Сильвекъ, — я и не имѣю намѣренія приближаться къ вашимъ дѣтямъ… Они сближаются еще съ худшими, чѣмъ я… Владзю я видѣлъ сегодня, какъ онъ играетъ съ уличными ребятишками на кучахъ сору, а Дамекъ, кажется, укралъ что-то вчера у жены мастера и очень приблизился къ плеткѣ хозяина. Вотъ что! А что касается Клары, то тутъ уже вы ничѣмъ не поможете! Мы въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ того самаго времени, когда я ее, пьяную, вытащилъ изъ кабака, отнесъ къ доктору, вылечилъ и такъ потомъ окормилъ пирожками, что она едва вновь не расхворалась…
Голосъ Сильвка дѣлался мягче, смѣхъ утратилъ свой насмѣшливый оттѣнокъ. Клара, усѣвшаяся на своей кроваткѣ, поглядывая на своего друга, тоже весело смѣялась.
— Матерь Божія! — воскликнула пожилая женщина въ черномъ платьѣ, — такая крошка и была уже пьяна!
— Такъ точно, пани, — отвѣчалъ изъ темноты мужской голосъ, — пошла она за отцемъ… въ кабакъ… тамъ ее и напоили для забавы… точь въ точь какъ вчера канарейку! Будьте здоровы! Покойной ночи, Клара.
Громкій поцѣлуй, посланный рукой въ сторону ребенка, раздался въ темной комнатѣ. Сильвекъ ушелъ.
— Кто это такой, Элена? — спросила пожилая женщина. На ея блѣдномъ, симпатичномъ лицѣ рисовалось полное отвращеніе.
Элена зажмурила свои глаза и умирающимъ голосомъ проговорила:
— Ахъ, этотъ? Шарманщикъ какой-то! Кажется, былъ сначала уличнымъ паяцомъ, потомъ каменщикомъ, а теперь ходитъ съ шарманкою, вѣчно покровительствуетъ ей! У этого ребенка какая-то изумительная притягательная сила! Необыкновенное сходство со мной! Вы замѣчаете, пани Плацида, что у Клары совершенно мои черты, мои волосы, мои глаза? И я тоже… когда-то… была очень счастлива, также привлекала къ себѣ всѣхъ… Помню, когда въ первый разъ съ maman я была на балѣ князя…
— Милая Элена, — ласково перебила собесѣдница, — что было, то прошло. Но теперь, когда вы такъ обѣднѣли, тебѣ не мѣшало бы лучше присматривать за дѣтьми.
Элена схватилась за голову бѣлыми, страшно исхудалыми руками.
— Ахъ, ахъ! голова моя! бѣдная моя голова! У меня и такъ постоянно болитъ голова, а по ночамъ, милая пани Плацида, я еле не задыхаюсь отъ кашля… Въ груди точно раскаленные уголья.
Она прижала руку ко впалой, тяжело поднимающейся подъ розовымъ платочкомъ, груди.
Плацида Лирская съ участіемъ смотрѣла на нее.
— Ты живешь въ нездоровой обстановкѣ, — начала та, — почти никогда не выходишь изъ этого сыраго, холоднаго дома, плохо ѣшь и цѣлыя ночи проводишь безъ сна, за книжками… Тутъ Геркулесъ, и тотъ бы не выдержалъ. Я уже сколько разъ совѣтовала тебѣ: вмѣсто того, чтобы брать обѣды изъ плохой кухмистерской, займись сама хозяйствомъ, ходи въ городъ, покупай, готовь… развлечешься, будешь здорова…
Элена съ презрительнымъ отвращеніемъ махнула рукой.
— Не умѣю, — прешептала она, — и… не могу! Нервы у меня такъ впечатлительны… я вздрагиваю при видѣ сыраго мяса… Наконецъ, меня ничто не интересуетъ… Я жду только той минуты, когда все утихнетъ вокругъ меня, чтобъ взять книгу и читать… читать… читать до забвенія объ окружающемъ, до упоенія. Ночь для меня — самое лучшее время: тогда всѣ спятъ и мнѣ ничто не мѣшаетъ. Только у меня не всегда бываютъ свѣчи… я и обхожусь, какъ могу… поэтому и васъ принимала въ темнотѣ… Кромѣ этого огарка, въ комодѣ осталась только одна свѣча, а купить не на что…
— Вотъ то-то и дѣло! — сказала пани Лирская, — еслибъ ты поменьше читала свои романы… еслибъ хоть немного примирилась съ жизнью, хотя и тяжкою, но…
Элена выпрямилась. Румянецъ яркими пятнами выступилъ на ея худыхъ щекахъ, глаза блеснули.
— О! — крикнула она, — странное дѣло! Всѣ имѣютъ право дѣлать, что имъ угодно, только я одна нѣтъ! Сколько женщинъ, въ моемъ положеніи, въ мои года, наконецъ, съ моей наружностью начали бы искать счастья… хоть бы на дорогѣ порока! А я?… Я осталась вѣрной женой, да какого мужа? Я заживо погребена въ нуждѣ и униженіяхъ! Я умираю отъ горя и скуки и, все-таки, не схожу съ пути добродѣтели! А на свѣтѣ, все-таки, есть любовь и счастье… на свѣтѣ есть довольство, увеселенія, роскошь… Если я не могу обладать всѣмъ этимъ въ дѣйствительности, то не мѣшайте мнѣ пользоваться имъ хоть въ воображеніи!
Плацида ничего не отвѣчала. Прошло нѣсколько минутъ. Наконецъ, она тихо и несмѣло сказала:
— Что Илярій? Часто теперь напивается?
Элена горько усмѣхнулась.
— Какъ когда. Бываютъ трезвые дни, когда онъ работаетъ, переписываетъ бумаги для адвокатовъ и всѣ заработанныя деньги отдаетъ мнѣ… Признаюсь вамъ, что эти дни для меня самые тяжелые… вѣчно подъ бокомъ торчитъ что-то… ни минуты уединенія… Потомъ онъ надоѣдаетъ мнѣ выговорами за мое чтеніе… говоритъ, что я дѣтьми никогда не занимаюсь, и говоритъ въ такихъ неделикатныхъ выраженіяхъ, что когда онъ кладетъ перо и перестаетъ писать, у меня сердце перестаетъ биться изъ опасенія, чтобы онъ не заговорилъ со мной… Но, къ счастью, онъ чаще всего тогда сажаетъ на колѣни Клару и ласкаетъ ее по цѣлымъ часамъ. Годъ тому назадъ, въ такомъ же припадкѣ трезвости, онъ отдалъ Дамка въ науку къ слесарю… Я умоляла его, просила, чтобы онъ не дѣлалъ этого, повторяла сто разъ, что когда-нибудь мои родные да отзовутся же, вспомнятъ обо мнѣ, и тогда наши дѣти пойдутъ далеко… Онъ ничего и слушать не хотѣлъ, наговорилъ мнѣ кучу непріятностей и отдалъ Дамка по контракту, на срокъ… Мой сынъ — ученикъ слесаря! О! иронія судьбы!
Пани Лирская опять покачала головой.
— Что же дѣлать, душечка? — кротко замѣтила она, — знать теперь времена такія… Мнѣ самой было очень, очень тяжело, когда мой кузенъ, Титусъ Тиржицъ, отдавалъ моего Мориса на кожевенный заводъ… Я вѣрю въ его умъ и вѣчно останусь благодарна за его ангельскую доброту ко мнѣ и къ моему сыну… но, все-таки, мнѣ было какъ-то грустно. Покойникъ, мой возлюбленный мужъ, происходилъ изъ шляхетской фамиліи и все время былъ чиновникомъ… моя мать — Таржицъ по фамиліи… Странно мнѣ казалось, чтобъ Морисъ сдѣлался кожевникомъ, хотя Титусъ клялся, что если мальчикъ оправдаетъ его ожиданія, онъ дастъ ему небольшой капиталъ на устройство собственной фабрики… Я не противилась желанію человѣка, по милости котораго мы существуемъ, но въ глубинѣ души желала, чтобы Морисъ окончилъ гимназію и пошелъ бы по другой какой-нибудь дорогѣ. Ребенокъ былъ слабъ здоровьемъ, науки какъ-то плохо ему давались, наградъ не получалъ… Потомъ и на заводѣ пробылъ не долго; работа не по его силамъ… онъ такой нѣжный, свободу любитъ… конечно, какъ всякій молодой человѣкъ. Титусъ разгнѣвался, пенсію платитъ мнѣ, какъ и прежде, но къ Морису сталъ совершенно равнодушенъ, почти вниманія не обращаетъ. Вотъ и теперь, признаюсь тебѣ, Элена, я приняла, чтобы… чтобы…
Она замялась и опустила внизъ глаза. Голосъ ея началъ дрожать.
— Конечно, прежде всего, чтобъ навѣстить тебя, а потомъ… мнѣ сказали, что Морисъ бываетъ иногда… на вашемъ дворѣ… въ томъ самомъ мѣстѣ… гдѣ бываетъ и твой мужъ… Вотъ, я и думала, не разузнаю ли я какимъ-нибудь способомъ, правда ли это?… Я даже намѣрена просить твоей помощи въ этомъ дѣлѣ…
— Какъ же я могу помочь вамъ, пани Плацида? — спросила, Элена, которая отъ времени до времени все посматривала на лежащія на комодѣ книжки. Съ минуты, когда она перестала говорить о себѣ, присутствіе гостьи становилось для нея утомительнымъ.
— Я думала… что ты пошлешь кого-нибудь… посмотрѣть…
— Кого же я могу послать? Ливрейной прислуги нѣтъ у меня.
— Какая досада! какая досада! — прошептала про себя женщина въ бѣломъ чепцѣ, — что я не попросила того шарманщика… Хоть это и стыдно, да что-жь дѣлать? Я знала бы, по крайней мѣрѣ, какъ отвѣчать тѣмъ, что о моемъ сынѣ такія сплетни распускаютъ! Элена! милая! помоги мнѣ, пошли кого-нибудь… ну, хоть сосѣда какого-нибудь… сосѣдку…
— Я со здѣшними жильцами не вхожу ни въ какія сношенія, — уже съ нескрываемой скукой и утомленіемъ отвѣтила Элена. — Еслибъ Дамекъ или Владзя были дома, то послала бы кого-нибудь.
— Какъ! — вскрикнула Плацида, — сыновей своихъ… сыновей… послала бы въ… въ…
Она остановилась. Языкъ не могъ выговорить названія мѣста, куда, какъ она опасалась, ходитъ ея сынъ.
Элена пожала плечами.
— Что-жь дѣлать! Они привыкли къ этому, часто ходятъ туда за отцомъ… Они, пани Плацида, больше дѣти Илярія, чѣмъ мои… всѣ пошли въ Илярія… Даже Клара… и она ко мнѣ совершенно равнодушна, а отца любитъ страстно. Съ того времени, когда мой старшій, мой красавецъ Тадзя умеръ, я… считаю себя бездѣтною. Для меня ни въ чемъ и нигдѣ радости нѣтъ… только и живу воображеніемъ. Во мнѣ…
Она снова разговорилась и оживилась. А ея грустная собесѣдница, казалось, и не слушала ея, вся ушла въ свою глубокую, безрадостную думу.
— О, Госпoди! — медленно и задумчиво сказала она, наконецъ, — что бы сказалъ мой милый Винцентъ, еслибъ всталъ изъ гроба? Лучшій другъ его, Илярій Шарскій, такой умный, такой положительный человѣкъ, въ… кабакѣ… Родной его сынъ, такой добрый, такой прекрасный ребенокъ, можетъ быть… Что дѣлается съ людьми на свѣтѣ! Были пріятелями, сослуживцами въ одномъ управленіи… вдругъ трахъ! обоихъ выгнали! За что? Боже милосердый! будь Ты судьёй нашимъ. Несправедливость такъ поразила ихъ, что одинъ терзалъ себя и затерзалъ до смерти, а другой… до сегодня ищетъ успокоенія въ водкѣ!.. О! Боже справедливый, будь Ты мстителемъ нашимъ!..
Она достала изъ кармана платокъ и отерла свои влажные глаза, а Элена въ это время втихомолку вытащила изъ-подъ грязной подушки книгу и нетерпѣливо переворачивала ея листы своими худыми, бѣлыми пальцами.
Вдругъ кто-то съ трескомъ отворилъ входныя двери; въ темной комнатѣ послышался топотъ двухъ паръ ногъ, — одной въ обуви, другой босикомъ. Отворились и другія двери и на порогѣ показались два мальчика: старшій, обутый въ сѣромъ сюртучкѣ, лѣтъ тринадцати; младшій — босой, въ какой-то неопредѣленной одеждѣ, не то блузѣ, не то рубашкѣ, моложе десяти. Они остановились у порога.
— Отецъ дома? — спросили разомъ два задыхающіеся голоса.
Клара, которая въ своемъ грязномъ платьицѣ заснула было на маленькой кроваткѣ, теперь повернула къ братьямъ свою растрепанную головку и жалобнымъ голоскомъ закричала:
— Папы нѣту! нѣту! Папа въ кабакѣ! Напьется и опять на лѣстницѣ… Сонъ сомкнулъ ея вѣки, маленькая головка вновь повалилась на грязный валикъ, служащій вмѣсто подушки.
Элена прижимала руку къ груди.
— Тише! тише! — простонала она, — не кричите только, мои милые! Охъ, голова моя… голова! Какъ вы меня перепугали! Кто же такъ внезапно и съ такимъ крикомъ входитъ въ домъ? Неужели мнѣ никогда не удастся пріучить васъ къ приличнымъ манерамъ!
Не обращая ни малѣйшаго вниманія ни на жалобы матери, ни на присутствіе посторонняго лица, оба мальчика, толкая другъ друга, направились прямо къ шкафу, гдѣ виднѣлось нѣсколько горшковъ и тарелокъ. Дверцы шкафа съ шумомъ растворились, горшки застучали, тарелки зазвенѣли.
— Ничего нѣтъ! — заоралъ старшій.
— Ничего нѣтъ! — съ отчаяннымъ пожатіемъ плечей повторилъ младшій.
— Вотъ тебѣ. И всегда такъ! Человѣкъ возвращается съ работы и не наводитъ дома ни крошки хлѣба! Учись такъ-то слесарному ремеслу, учись и съ голода хоть желѣзо гложи!
Младшій мальчикъ обѣ руки запустилъ въ свои растрепанные золотистые волосы.
— Такъ всегда! — плаксиво началъ онъ жаловаться. — Когда отца дома нѣтъ, то и поѣсть нечего! Мама сама, все сама съѣсть, или книжекъ себѣ накупитъ, а намъ шишъ! Томашъ гораздо счастливѣе: ему мать каждый день такой кусокъ хлѣба отрѣжетъ, просто страхъ, и картофелю… и Антка счастливѣе: всегда что-нибудь выпроситъ у прохожихъ…
Изъ груди Элены вырвался глубокій вздохъ.
— О! какъ меня мучатъ эти дѣти! Убиваютъ меня! И какая несправедливость, о, Боже! Что я ѣла сегодня? Обѣдъ изъ кухмистерской купить было не на что… Илярій, что у него было, все забралъ съ собою… Съѣла одинъ только хлѣбъ и полстакана прокислаго молока. А они мнѣ выговоры читаютъ, что я все поѣдаю…
Нѣсколько слезинокъ потекли по ея худымъ щекамъ, блѣдныя губы задрожали, а глаза, сквозь слезы, съ жаднымъ нетерпѣніемъ все обращались, на раскрытыя страницы книги. Плацида, грустная и разстроенная, все время знаками подзывала къ себѣ мальчиковъ, но тѣ не обращали на нее ни малѣйшаго вниманія. Наконецъ, пани Лирская достала изъ кармана кошелекъ, и мальчики сразу догадались, въ чемъ дѣло. Теперь, когда они подошли ближе къ свѣчкѣ, можно было и разсмотрѣть ихъ. Глаза старшаго какъ-то странно бѣгали изъ стороны въ сторону, младшій, напротивъ, былъ неповоротливъ и постоянно смотрѣлъ въ землю.
Плацида вынула изъ маленькаго портмоне серебряную монету и подала ее старшему мальчику.
— Подите въ кухмистерскую, — ласково сказала она, — и купите тамъ себѣ чего-нибудь на ужинъ.
Глаза обоихъ мальчиковъ блеснули и оживились; по губамъ старшаго промелькнула едва замѣтная, хитрая усмѣшка. Оба сдѣлали что-то вродѣ намека на поклонъ и собирались было выйти, какъ пани Лирская невѣрнымъ голосомъ проговорила:
— Подождите, дѣтки, подождите немного!
Тѣ остановились, дрожа отъ нетерпѣнія.
— Милая Элена! — тихо начала женщина, — такъ какъ они всегда тутъ ходятъ… то, можетъ быть, все одно… можетъ быть, ты пошлешь Дамка, чтобы онъ посмотрѣлъ… нѣтъ ли тамъ… моего Мориса… а?
Элена медленно повернула голову къ дѣтямъ.
— Дамекъ! — проговорила она слабымъ голосомъ, — поди къ виноторговцу… попроси отца возвратится домой, да, кстати, посмотри, тамъ или нѣтъ панъ Маврицій Лирскій… ты знаешь, вѣдь, его? сынъ пани…
— Какъ не знать! — крикнулъ было Дамекъ, но Владзя перебилъ его.
— Тамъ, тамъ навѣрно! Я его столько разъ видѣлъ тамъ!
— Ты ошибаешься, милочка, — дрожащимъ голосомъ проговорила пани Лирская, — лгать — очень дурная привычка… Онъ тамъ до сегодня никогда не бывалъ, а я просто хочу узнать — теперь не тамъ ли онъ, чтобъ проводилъ меня домой! Димекъ! ты старшій… не солжешь! Поди, посмотри и приходи тотчасъ же, чтобъ сказать мнѣ…
— Иду! — крикнулъ Димекъ.
— И я иду! — еще громче повторилъ Владзя.
— Только скорѣй возвращайтесь и разскажите! — бросила имъ въ догонку Плацида.
— Въ одну секунду будемъ назадъ! — уже изъ-за двери послышался голосъ Дамка.
Женщины снова остались однѣ. Элена молчала и смотрѣла на книжку. Плацида, съ глазами, устремленными въ землю, крѣпко прижавъ руки къ груди, колыхалась изъ стороны въ сторону. Она была блѣднѣе, чѣмъ прежде.
— Вотъ до чего дошло! До чего дошло! — шептали ея блѣдныя губы, — да нѣтъ! не можетъ быть! одни сплетни…
Дамекъ сдержалъ свое обѣщаніе. Не прошло и пяти минутъ, какъ онъ возвратился и отрапортовалъ на порогѣ:
— Тамъ! тамъ! играетъ на бильярдѣ… — и снова исчезъ.
Плацида вскочила съ мѣста и судорожно схватилась за голову,
— Что мнѣ теперь дѣлать? — отчаянно прошептала она, — что дѣлать? Идти туда и просить его… умолять… чтобъ вышелъ… или утромъ сказать… или сдѣлать видъ, что ничего не знаю? О, дитя мое, бѣдное дитя! Что скажетъ Титусъ, если узнаетъ отъ кого-нибудь? Что чувствуетъ теперь мой незабвенный Винцентъ?…
Шепча, она собирала съ трехногихъ стульевъ свою одежду.
Вдругъ она остановилась на срединѣ комнаты. Какое-то героическое, рѣшеніе вырисовалось на ея встревоженномъ лицѣ.
— Пойду, — сказала она, — пойду и выведу его оттуда… Что изъ того, что тамъ кабакъ?.. О, Боже мой! Пока живу, никогда нога моя… въ такихъ мѣстахъ…
Слезы хлынули изъ ея глазъ ручьемъ.
— А какъ онъ обидится… скажетъ, что его преслѣдуютъ, шпіонятъ, жизнь отравляютъ?… Бѣдный ребенокъ! Грустно живется ему, правда, правда!.. Лучше ужь утромъ скажу… стану передъ нимъ на колѣна:., буду умолять… а теперь только въ окно загляну… хоть въ щель… можетъ быть, и неправда!
Она вышла, забывъ даже проститься съ хозяйкой, но Эленъ не обратила на это никакого вниманія. Съ момента, когда ушли дѣти, а Плацида перестала съ ней разговаривать, она всею душею углубилась въ книжку. Не слыхала она крика Дамка о пребываніи въ шинкѣ Мавриція Лирскаго, не видала отчаянія, колебаній и удаленія своей собесѣдницы. Глаза ея оторвались отъ книги только тогда, когда свѣчка почти совсѣмъ догорѣла и еле-еле освѣщала страницы книги. Только тогда она встала, выпрямила свою стройную фигуру и неровными шагами подошла къ комоду. Тамъ хранился огарокъ стеариновой свѣчки… А сколько можно перевернуть страницъ, пока догоритъ онъ!
Въ большихъ, голыхъ комнатахъ воцарилась гробовая тишина; только отъ времени до времени вѣтеръ постукивалъ плохо затворенными дверями, да жалобно, жужжала муха, попавшая въ паутину. Лежащая на кушеткѣ женщина дрожащими пальцами перевертывала страницы маленькой книжки, 12-го тома какого-то безконечно длиннаго романа, гдѣ фигурировали князья и злодѣи, дамы высшаго свѣта и падшія женщины, салоны и вертепы, геройства и преступленія, блаженство и муки любви. Она поглощала это всею глубиною своей впалой груди, всею силою мозга, читала съ увлеченіемъ, забываясь все болѣе и болѣе. Худыя щеки ея разгорѣлись, глаза засверкали, густые, свѣтлые волосы разсыпались по подушкѣ. Машинально, какъ будто ее что-то давило, она сбросила съ себя розовый платочекъ и разстегнула нѣсколько пуговицъ ворота. Теперь она походила или на пьяную женщину, или на вакханку.
II.
правитьСильвекъ едва протискался со своею шарманкой въ узкую дверь кабака. Дверь вела прямо въ маленькую комнату, кругомъ обставленную полками съ сигарами, папиросами и разными ящиками, всякихъ величинъ и формъ, но одинаково непривлекательной наружности. Ближе къ одной изъ стѣнъ примыкалъ столъ, замѣняющій буфетъ, а на немъ, помимо шеренги разнообразныхъ бутылокъ, зеленѣли въ глиняныхъ мискахъ соленые огурцы, лежали на выщербленныхъ тарелкахъ селедки самаго плохаго сорта, валялись булки, бублики и почернѣвшіе отъ пыли и сырости куски сыра. За буфетомъ прохаживался бородатый еврей, который все усиливался придать своей физіономіи отпечатокъ важности, да неизвѣстно зачѣмъ торчали двѣ дѣвочки, тоже еврейки, съ растрепанными волосами и апатичнымъ взглядомъ.
Сильвекъ снялъ съ плечъ шарманку, поставилъ ее на стулъ и, кивнувъ головой хозяину, сказалъ:
— Нуженъ я вамъ буду сегодня, или нѣтъ?
— А я почемъ знаю, — равнодушно протянулъ еврей. — Посидите, тогда и увидите, будутъ ли охотники, или нѣтъ. Гостей, слава Богу, довольно… можетъ быть, и музыка понадобится.
Сильвекъ пошелъ по направленію къ маленькой дверцѣ, въ самой глубинѣ комнаты. Онъ былъ настолько высокъ, что долженъ былъ наклониться, чтобъ переступить порогъ второй комнаты. Какъ только онъ отворилъ дверь, на него пахнуло дымомъ и запахомъ спиртуозныхъ напитковъ. Въ комнатѣ было такъ накурено, что вновь прибывшій человѣкъ съ трудомъ могъ бы различить находящіеся въ ней предметы. Современемъ глазъ привыкалъ и могъ различать большую комнату, съ поломъ и низкимъ потолкомъ, съ закопченными стѣнами, на которыхъ уныло мерцали два жалкихъ кенкета. Посерединѣ комнаты стоялъ билліардъ съ порыжѣвшимъ отъ времени сукномъ, а вокругъ билліарда стояло и расхаживало нѣсколько человѣкъ; за билліардомъ можно было замѣтить еще дверь, ведущую въ совершенно пустую комнату. Къ стѣнамъ билліардной жались двѣ лавки, нѣсколько столовъ и стульевъ. На одной изъ лавокъ, поближе къ кенкету, стало быть, лучше освѣщенной, сидѣлъ человѣкъ средняго роста, плечистый, хотя худощавый, съ короткими, сѣдѣющими волосами, съ большимъ, одутловатымъ лицомъ, безъ всякаго, признака растительности. Сидѣлъ онъ въ самой небрежной позѣ, почти лежа верхней половиной тѣла на столѣ, смоченномъ остатками разныхъ напитковъ, и, поднявъ вверху указательный палецъ, съ полуидіотской улыбкой монотоннымъ голосомъ вѣщалъ:
— Повторяю вамъ, что плохо жить на свѣтѣ! Люди людьми какъ шашками играютъ! Облюбовалъ ты какой-нибудь клочокъ земли, воздѣлалъ его въ потѣ лица своего… именно, именно въ потѣ лица, потому что не всегда же ты былъ кабацкимъ завсегдатаемъ, а когда-то трудился и думалъ себѣ: здѣсь я стою, здѣсь работаю, здѣсь жить и впередъ буду съ семьей моей! А оказывается нѣтъ! Иди прочь! говорятъ. За что прочь? Почему прочь? Развѣ я лѣнтяй? или разбойникъ? или развратникъ какой-нибудь? Сохрани Боже! Весь городъ знаетъ, какимъ чиновникомъ былъ Иларій Шарскій. Въ свою палату ходилъ пунк… ту… аль… но, дѣло свое зналъ, милостивый государь, какъ свои пять пальцевъ, дурнаго никому не дѣлалъ, сохрани Боже! Иди прочь! За что прочь? Куда? Съ семействомъ! на улицу! безъ гроша!… Вотъ, милостивый государь, несправедливость-то, она я есть! И покатился шаръ по мостовой, и докатился сюда, къ Хаиму… Что дѣлать! Квартиры стали дороги… дѣти хотятъ ѣсть… и жена… Хаимъ подъ бокомъ, а въ сердцѣ рана, какъ зальешь ее, то не такъ больно… Говорятъ, на войнѣ стрѣляютъ и штыками колятъ… страшно! да не такъ страшно, какъ носить въ душѣ сознаніе несправедливости… Жжетъ она, милостивый государь, колетъ, рѣжетъ… Ибо что такое несправедливость? Это убійство, милостивый государь, это отрава; отъ нея руки опускаются, кровь превращается въ жолчь… Смотришь на себя и не знаешь, тотъ ли ты самый человѣкъ, какимъ былъ, или нѣтъ? Натурально, что не тотъ: ты несправедливость, ходящая на двухъ но8ахъ и взывающая къ Господу Богу объ отмщеніи… Богъ высоко, но и до него можно дойти. Отчего не дойти? Можно… нужно только въ силахъ своихъ укрѣпиться… да!
Дрожащей, желтой рукой онъ взялъ стоящую передъ нимъ бутылку съ водкой, налилъ до верху большую оловянную чарку и выпилъ ее всю.
— Вотъ такъ! — крикнулъ чей-то голосъ. — Шарскій уже подкрѣпился, теперь полѣзетъ по лѣстницѣ къ самому Богу.
Шарскій ударилъ рукою по столу. Сѣрые глаза его сверкнули изъ-подъ распухшихъ вѣкъ.
— И полѣзу! — крикнулъ онъ, — Богомъ клянусь, полѣзу! Еще немного подкрѣплюсь, и полѣзу… Разъ не дойду, другой разъ не дойду, а въ десятый разъ дойду, до самаго неба дойду. Самому Богу принесу жалобу, пусть Онъ самъ рѣшитъ, что мнѣ дѣлать съ моими дѣтьми… Трое дѣтей… Было четверо, теперь трое. Что я съ ними сдѣлаю… что я имъ дамъ?… Сердце развѣ свое вынуть и сказать: ѣшьте? Кровь свою выпустить и сказать: пейте?
Онъ закрылъ глаза рукою и заплакалъ.
— А! панъ Шарскій, правду вы говорите! Нѣтъ правды на свѣтѣ! Несправедливость направо, несправедливость налѣво! Всюду несправедливость! — раздалось надъ самымъ ухомъ плачущаго пьяницы.
Шарскій отнялъ руку отъ лица.
— Правда, панъ Сильвестръ, правда! Вы не глупый человѣкъ… а тѣ, съ позволенія сказать, дураки, только смѣются надо мной… А надъ чѣмъ тутъ смѣяться-то? Надъ горемъ человѣческимъ, надъ нуждой человѣческой, надъ горькою несправедливостью? А, впрочемъ…
Онъ понизилъ голосъ и продолжалъ таинственно:
— Чего и требовать отъ нихъ? Люди они простые, неотесанные, темные… мужичье… Я совсѣмъ иное дѣло… и вы тоже… Мы между ними… господа., цивилизація…
Сильвекъ усмѣхнулся.
— Вы сюда случайно попали, благодаря той несправедливости… а я… почему я здѣсь чужой? — проговорилъ онъ. Улица — моя мать, шинокъ — моя школа… Почему же мнѣ быть здѣсь чужимъ?
По горькой усмѣшкѣ, скривившей его губы, не трудно было догадаться, что, несмотря на свои увѣренія, онъ на самомъ дѣлѣ чувствовалъ себя «чужимъ» въ обществѣ, которое теперь онъ осматривалъ своими горящими глазами. На одномъ только человѣкѣ онъ могъ остановить свой взоръ и внимательно началъ вглядываться въ него. Вдругъ лицо его прояснилось радостью.
Человѣкъ, привлекшій вниманіе Сильвка, былъ стройный двадцатилѣтній юноша, рѣзко отличавшійся отъ окружающаго общества. Лицо его было бѣло, съ яркимъ румянцемъ, рыжеватые волосы старательно подвиты, костюмъ хотя скромный, но, однако, доступный только людямъ высшихъ сферъ общества. Быть можетъ, зная, куда отправляется, онъ надѣлъ нарочно одежду похуже, но, все-таки, казался настоящимъ баричемъ среди заплатанныхъ сюртуковъ и запачканныхъ блузъ. Отъ времени до времени онъ доставалъ изъ бокового кармана тонкій платокъ и тогда по всей комнатѣ проносилась струя сильнаго аромата. Онъ игралъ на билліардѣ съ какимъ-то молодымъ парнемъ, не то штукатуромъ, не то мельникомъ, совершенно, впрочемъ, трезвымъ. Зрителей было довольно много; покуривая трубки на коротенькихъ мундштукахъ, попивая водку и закусывая солеными огурцами, они иногда дѣлали замѣчанія относительно игры и играющихъ, — замѣчанія, иногда злыя, но всегда не особенно пристойныя для самолюбія игроковъ. Очевидно, завсегдатаямъ кабака не по вкусу приходилось присутствіе панича, но тотъ не обращалъ ровно никакого вниманія на различныя выходки, направленныя противъ него и казался весь поглощеннымъ своимъ занятіемъ. Конечно, онъ былъ настолько выше этихъ людей, что никакой ихъ поступокъ не могъ оскорбить его. Онъ пришелъ сюда просто для того, чтобъ играть… Отчего онъ не отправился въ другое мѣсто, болѣе соотвѣтствующее его вкусамъ и потребностямъ? Это была ужь его тайна. Онъ пришелъ сюда, чтобъ играть, а, можетъ быть, познакомиться с: ь молодой дѣвушкой, которая сидѣла тамъ, въ углу, и безцѣльно глядѣла куда-то въ даль своими красивыми, грустными глазами. Паничъ отъ времени до времени поглядывалъ на нее, иногда дѣлалъ какіе-то таинственные знаки и потомъ вновь брался за кій съ азартомъ истаго и страстнаго игрока. Онъ выигралъ двѣ партіи; молодой рабочій въ фартукѣ положилъ на бортъ мелкую серебряную монету, а когда зрители изъявили ему своё сочувствіе, беззаботно воскликнулъ:
— Э, велика бѣда! Завтра заработаю больше!
— Нѣтъ! отыграйся! — крикнулъ чей-то голосъ, — отыграйся, Франекъ! Реваншъ! Паничъ обязанъ дать тебѣ реваншъ! Развѣ это хорошо, такому паничу уносить изъ кабака деньги бѣднаго человѣка? Паничъ зашелъ сюда случайно! Онъ еще проиграетъ тебѣ столько, что ты намъ гарнецъ спирту поставишь…
Паничъ безпокойно оглядывался въ сторону дѣвушки и видя, что она уходитъ вслѣдъ за какимъ-то оборванцемъ, вновь взялъ кій, какъ чья-то рука, загрубѣвшая, но чрезвычайно изящной формы, сильно ударила его по плечу.
— Наконецъ-то попался ты мнѣ, голубчикъ! — раздался за его спиною голосъ Сильвка. Молодой человѣкъ вздрогнулъ и обернулся назадъ.
Минуту они молчаливо глядѣли въ глаза другъ другу.
— Помнишь? — прервалъ молчаніе Сильвекъ, а губы его дрожали отъ злой улыбки. Видно было, что ему было и смѣшно за теперешнее, и злость разбирала за старое. Послѣдняя превозмогла.
— Давно ужь я слѣжу за тобою, знаю даже, гдѣ ты живешь съ своею матерью и какъ тебя зовутъ… только, вотъ, ты до сихъ поръ въ руки мнѣ не попадался. Помнишь мое колечко съ изумрудомъ?… Теперь ужь я знаю, какъ этотъ камень называется и сколько стоилъ! Отлично ты одурачилъ меня тогда… не глупъ, видно… ну, а теперь пора и расплатиться! Да, расплатиться и именно здѣсь и сію же минуту! Заплати, сколько ты мнѣ долженъ! Отдай, что укралъ!
Онъ теперь держалъ Мавриція Лирскаго обѣими руками и трясъ его, какъ тоненькое, хилое деревцо. Маврицій подеремѣнно то блѣднѣлъ, то краснѣлъ. Боязнь и гнѣвъ всецѣло забрали его въ свою власть.
— Чего тебѣ нужно отъ меня? Пусти… Я не тотъ, за кого ты меня принимаешь… Я никогда не видалъ тебя… — бормоталъ онъ.
— Да? — крикнулъ Сильвекъ, — и тогда тоже не видалъ меня, вѣрно, когда говорилъ о своемъ дядѣ, что онъ мнѣ черезъ-чуръ много дастъ денегъ? Плевать мнѣ на твоего дядюшку, большаго пана, и на его деньги, а ты… ты долженъ заплатить! То была и моя собственность! Можетъ быть, благодаря ей, я нашелъ бы свое счастье; можетъ быть, ее бы достало заплатить въ школу за ученье; можетъ быть, я сдѣлалъ бы изъ нея употребленіе лучшее, чѣмъ ты, котораго дядюшка училъ, училъ, да и выучилъ на то, чтобъ ты, какъ и я, по шинкамъ таскался.
За исключеніемъ Шарскаго, который, не обращая ни на что вниманія, продолжалъ свой монотонный разговоръ, всѣ остальные гости шинка окружили молодыхъ людей. Дѣло пахло дракой, а, можетъ быть, чѣмъ-нибудь и болѣе крупнымъ. Любопытство и скрытое удовольствіе рисовались почти на всѣхъ лицахъ; всякая перебранка, всякая свалка служили этимъ людямъ тѣмъ же, чѣмъ инымъ служатъ театральныя представленія, публичныя лекціи и т. п. Со всѣхъ сторонъ посыпались вопросы, восклицанія и совѣты.
— Держите его, чтобы не ушелъ! Все раскажу! — увѣрялъ Сильвекъ.
Чьи-то сильныя руки такъ ухватили локти Лирскаго, что онъ ни на шагъ не могъ двинуться съ мѣста и только стоналъ отъ боли и страха. Сильвекъ отошелъ въ сторону и началъ разсказъ о приключеніи, которое въ первый разъ осязательно познакомило его съ людской неправдой. Рѣчь его полилась бурнымъ, ни чѣмъ не сдерживаемымъ потокомъ; такъ можетъ говорить только дикарь, не могущій совладѣть съ собою и не отдаться во власть своихъ впечатлѣній. Смуглыя щеки Сильвка разгорѣлись, глаза вспыхнули зловѣщимъ огнемъ, два ряда бѣлыхъ зубовъ такъ и сверкали изъ-подъ чернаго пушка нарождающихся усовъ и придавали его лицу какое-то кровожадное выраженіе. Одежда его, состоящая изъ плисовой блузы, ременнаго пояса, высокихъ сапоговъ и краснаго платка на шеѣ, нисколько не связывала движеній его гибкаго тѣла. Онъ говорилъ быстро и сильно жестикулировалъ; несмотря на воодушевленіе, всѣ его движенія были замѣчательно изящны и пластичны.
Какъ только сущность дѣла стала выясняться, аудиторія, не дожидаясь конца разсказа, разразилась градомъ свистковъ, проклятій и ругательствъ. Лирскаго сжимали все сильнѣе и сильнѣе, кричали, что по справедливости паничъ долженъ возвратить бѣдному человѣку стоимость украденной вещи; что, если при немъ нѣтъ денегъ, то пусть отдастъ часы, сюртукъ, пальто и даже носовой платокъ, отъ котораго такъ хорошо пахнетъ. Лирскій теперь дрожалъ весь, съ головы до ногъ; зубы его стучали какъ въ лихорадкѣ, но, несмотря на все это, глаза его, устремленные на Сильвка, горѣли страшною ненавистью. Наконецъ, какая-то рука уже протянулась за его часами.
— Караулъ! — закричалъ Лирскій.
На этотъ крикъ двери шинка распахнулись и на порогѣ появился перепуганный до нельзя хозяинъ и началъ умолять гостей прекратить ссору.
— Уголовное дѣло! — лепеталъ онъ, — уголовщина! Боже, какое несчастіе! Шинокъ мой закроютъ, разорятъ до нитки!
Гости до нѣкоторой степени опомнились. Молодой каменщикъ, бывшій партнеръ Лирскаго, нахлобучилъ на голову шапку и торопливо выбѣжалъ вонъ, бородатый извощикъ отправился на свое старое мѣсто, у стѣны, и, усмѣхаясь, вновь закурилъ коротенькую трубочку; остальные тоже намѣревались удалиться и толпились у дверей. Лирскій подъ прикрытіемъ хозяина скрылся въ толпѣ, а Сильвекъ, прислонившись плечами къ стѣнѣ, не принималъ никакого участія въ поднятой имъ же самимъ свалкѣ.
Вся толпа ввалила въ сосѣднюю комнату, гдѣ еще нѣсколько минутъ слышался топотъ ногъ, подавленные крики, насмѣшливый хохотъ; наконецъ, выходныя двери со стукомъ отворились, на мостовую упало что-то мягкое и вся толпа вновь вернулась въ билліардную. Оборванецъ, за полчаса тому назадъ угощавшій въ буфетѣ красивую дѣвушку, явился въ сюртукѣ, накинутомъ на плечи, въ рукахъ дѣвушки блестѣли серебряные часы на золотой или, можетъ быть, позолоченной цѣпочкѣ, кто-то еще помахивалъ надъ головой парой щегольскихъ ботинокъ, а старуха, очень смахивающая на вѣдьму, прикладывала къ своему красному, расплывшемуся носу тонкій, надушенный платокъ.
— А деньги? деньги? Денегъ развѣ не было? — раздалось съ разныхъ сторонъ.
Никто не видалъ, что красивый, маленькій портмоне былъ вытащенъ у Лирскаго какою-то загрубѣлою рукою и исчезъ въ широкомъ карманѣ холщевыхъ штановъ. Хотя внѣшность кошелька была очень привлекательна, но содержимое, увы, не велико. Загрубѣлая рука съ быстротою молніи осмотрѣла скудное количество мелкихъ серебряныхъ монетъ, находившихся внутри кошелька.
— Денегъ-то нѣту, а какъ бы не случилось съ нами какой нибудь бѣды? — спросилъ кто-то изъ толпы. — Пожалуй, жаловаться пойдетъ, полицію приведетъ сюда!
Остальные громко расхохотались.
— Ха ха! что выдумалъ! Какъ же, признается онъ, что былъ здѣсь! Да, вѣдь, это стыдъ и срамъ! И не пикнетъ никому, пока живъ! Вѣрно!
Вещи Мавриція Лирскаго въ безпорядкѣ валялись на билліардѣ.
— Эй, кладбищенскій! — крикнулъ какой-то рослый парень, — бери, что твое, а намъ поставь гарнецъ водки. Что тебѣ надлежало, мы отобрали безъ суда и полиціи… Что дѣлать! За компанію и жидъ удавился! Рука руку моетъ. Бери за свое колечко, да и насъ не забудь… Слышишь?
Сильвекъ сдѣлалъ шагъ къ билліарду и протянулъ руку за часами съ золотой цѣпочкой, но вдругъ попятился назадъ. Губы, его сложились въ презрительную усмѣшку; то было проявленіе какого-то инстинктивнаго чувства отвращенія, незнакомаго всему окружающему обществу. Онъ поднялъ голову, скрестилъ руки и небрежно проговорилъ:
— Не стоитъ изъ-за такой дряни и руки марать. Не особенно большое сокровище! Если бы черезъ это человѣкъ могъ добиться своего счастья, тогда дѣло другое… а то какіе-то лохмотья, сорванные съ чьихъ-то плечъ… Отвратительно!
Онъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, усѣлся на низкомъ обрубкѣ дерева и спряталъ въ ладони свое пылавшее лицо.
Толпа, послѣ нѣсколькихъ недружелюбныхъ замѣчаній относительно гордости Сильвка, приступила къ дѣлежу добычи; не разъ тяжелая рука опускалась на плечи сосѣда, не одно проклятіе вылетѣло изъ мужскихъ и женскихъ устъ, только одинъ Шарскій попрежнему оставался безучастнымъ ко всему происходящему. Облокотившись на влажный отъ разлитой водки столъ, онъ все время безсмысленными, полусонными глазами поглядывалъ на зажженную лампу на противоположной стѣнѣ и, вытягивая по направленію къ ней указательный палецъ, монотоннымъ голосомъ читалъ, ей, нравоученія.
— Женщина, милостивый государь, весьма важная вещь! То или другое! Ангелъ или чортъ! Всякому человѣку необходимо имѣть въ домѣ хозяйку, мать дѣтямъ и вѣчнаго друга. Откроешь передъ нею сердце… легче станетъ! Хорошо — такъ хорошо, плохо — такъ плохо, а мы всегда друзья. Но когда жена дурная, то бѣдному человѣку — хоть ложись да умирай! Горе случилось, обидѣли тебя, а она еще грызетъ! Я для того-то создана, я для этого-то не создана, я родилась въ такомъ-то семействѣ, отъ такихъ-то родителей, я молода, я красива, я болѣзненная женщина, я и я! и все припѣвъ къ тому: чѣмъ я родилась, и чѣмъ стала! А чѣмъ была-то, спрашивается? Имѣніе такое было, милостивый государь, что собака лежитъ на ихъ землѣ, а хвостъ ея на чужой! Да, да… А теперь все явилось! Дворцы… кареты… князья! Не видалъ! Клянусь Богомъ, не видалъ! Еслибъ видѣлъ, не взялъ бы! Камень на шею, милостивый государь, камень на шею, и повѣситься!… Клару жаль… охъ, какъ жаль!… послѣднія мои счастливыя минуты! Господу Богу жаловаться буду… апеллировать на несправедливость, въ высшую ин…стан…цію…
Тяжелыя вѣки такъ и закрывали полусонные глаза. Шарскій дѣлалъ величайшія усилія, чтобъ не поддаться дремотѣ и все бросалъ умоляющіе взоры на кенкетъ, который еле-еле мигалъ ему въ отвѣтъ черезъ закопченное стекло. Въ это время изъ шумящей толпы выдѣлились два мальчика. Одинъ, обутый, догрызалъ соленую селедку, причемъ сокъ отъ нея сбѣгалъ по его пальцамъ и падалъ на одежду; другой, босой, съ жадностью пожиралъ какое-то черное и липкое лакомство изъ меда и мака. Все это не мѣшало имъ съ любопытствомъ присматриваться къ происходящему и иногда вставлять свои замѣчанія. Старшій мальчикъ, въ шапкѣ, надвинутой на глаза, которые не могли ни на минуту остановиться на одномъ предметѣ, обладалъ красными и такими длинными ушами, что какъ будто кто-то умышленно и очень часто вытягивалъ ихъ. Младшій, съ своими ясными, густыми волосами, походилъ на голоднаго, обиженнаго херувима.
Когда дѣти вошли въ кругъ огня, бросаемаго лампой, съ Шарскимъ произошло что-то необычное. Точно ему вылили ведро холодной воды на пьяную голову. Онъ широко раскрылъ глаза, поднялся съ мѣста, на распухшемъ лицѣ промелькнулъ проблескъ сознанія и только большія желтыя руки задрожали еще сильнѣе.
— А! — крикнулъ онъ, — снова здѣсь! Снова!… Онъ сдѣлалъ усиліе, поднялся съ лавки, но опять тяжело опустился внизъ. Его руки протянулись въ сторону дѣтей, губы шептали, чтобы дѣтей взяли, увели куда-нибудь… высѣкли…
Никто не слыхалъ его, не слыхали и дѣти. Все вниманіе ихъ обратилось на билліардный шаръ, вновь появившійся на грязномъ, порванномъ сукнѣ.
А Сильвекъ все это время одиноко сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ. Тамъ, кромѣ обрубка дерева и бочки съ квашеной капустой, была еще и печь, съ огромнымъ первымъ устьемъ, откуда раздавался громкій храпъ спящаго кота, и двѣ двери, изъ которыхъ одна отворялась прямо на дворъ. За другою дверью, замкнутою, плакалъ ребенокъ, а женскій голосъ старался его убаюкать. То жена шинкаря успокоивала больнаго ребенка.
Сильвекъ сидѣлъ лицомъ къ замкнутымъ дверямъ, низко опустивъ голову. Быть можетъ, пѣсня матери, смѣшивающаяся съ нестройнымъ хоромъ пьяныхъ голосовъ, привела ему на память серебристый голосокъ дочери кузнеца, которая, когда-то давно, также пѣла надъ колыбелью своего маленькаго брата.
Можетъ быть, самый мотивъ пѣсни, самыя слова, говорящія о родномъ домѣ, о свѣтлой дѣтской участи, неустанно преслѣдовали его, встрѣчали его. всюду, потому что онъ самъ жадно ловилъ ихъ, потому что въ немъ самомъ жило стремленіе слышать ихъ. Онъ такъ заслушался, что лицо его, горѣвшее за минуту передъ тѣмъ огнемъ и жизнью, теперь окаменѣло, какъ отлитое изъ бронзы. Погасшіе глаза его опустились въ землю, на лбу легли двѣ глубокія морщины. Онъ не слыхалъ, какъ дверь со двора тихо и медленно отворилась, не видалъ, какъ въ комнату вошелъ человѣкъ небольшаго роста, худощавый, въ длинной суконной одеждѣ, въ шапкѣ, изъ-подъ которой виднѣлся красный, обвязывающій голову платокъ Вошедшій остановился въ углу комнаты, возлѣ бочки, на которой горѣла желтая свѣча, досталъ изъ-подъ полы скрипку и провелъ смычкомъ по струнамъ. Только тогда Сильвекъ поднялъ голову.
— Эй! — гнѣвно крикнулъ онъ, — кто ты такой, что приходишь сюда съ музыкой? Думаешь, можетъ быть, заработокъ отнять у меня? Я здѣсь играю постоянно, а кто мнѣ вздумаетъ стать на дорогѣ, прямо въ окно вышвырну. Слышишь?
Комната была такъ слабо освѣщена, что стоящему у бочки человѣку Сильвекъ представлялся въ видѣ неясной тѣни. Онъ поднялъ руку со смычкомъ и проговорилъ:
— Я не знаю, кто вы такой и за что такъ неласково принимаете меня въ этомъ мѣстѣ, но голосъ вашъ мнѣ кажется знакомымъ… Да, я когда-то его слышалъ.
— Пусть меня черти возьмутъ, — крикнулъ, вставая, Сильвекъ, — если я также не слыхалъ когда-то вашего голоса! Какъ васъ зовутъ?
Онъ подошелъ къ бочкѣ, взялъ свѣчу и поднесъ ее къ самому лицу своего собесѣдника. То было блѣдное, сморщенное лицо, съ покраснѣвшими глазами и безкровными губами. Въ рамкѣ краснаго платка и влажныхъ, свѣтлыхъ волосъ лицо это казалось какимъ-то плохимъ плодомъ со сморщенной и пожелтѣвшей кожей.
— Нѣтъ, не знаю и не видалъ, — сказалъ Сильвекъ, ставя свѣчу обратно, — и повторю то, что сказалъ: уходи отсюда вонъ. Въ этомъ кабакѣ музыкантомъ я, и хлѣба у себя отнимать не позволю! Свѣтъ широкъ! Ступай, пока я не разсердился, а какъ разсержусь, то и скрипку твою, и тебя самого въ дребезги разобью. Чего-жь ты не уходишь? Чего еще ищешь?
Прибывшій не дѣлалъ ни малѣйшаго движенія, только выцвѣтшіе, блѣдно-голубые глаза его жадно всматривались въ лицо Сильвка. Губы его нѣскольско разъ передернула нервная судорга.
— Постой! — закричалъ онъ, и протянулъ впередъ руки, защищаясь отъ занесеннаго надъ его головой кулака Сильвка. — Подожди минуту! Не обижай меня, не узнавъ кто я! Я ничѣмъ не провинился передъ тобой! Я былъ здѣсь на прошлой недѣлѣ, игралъ, заработалъ нѣсколько копѣекъ, а тебя здѣсь не видалъ, и никто мнѣ о тебѣ не говорилъ ни слова. Теперь, конечно, я уйду, уйду куда-нибудь въ другое мѣсто, но, прежде всего, долженъ узнать, не измѣняетъ ли мнѣ память… не сынъ ли ты Розаліи Елиновой, Сильвекъ, воспитанный кладбищенскимъ сторожемъ? Сходство громадное, непостижимое… глаза матери… голосъ отца…
Сильвекъ успокоился и только съ любопытствомъ глядѣлъ на незнакомца.
— Вѣрно, — сказалъ онъ, — я Сильвекъ, выросъ «на могилкахъ» у кладбищенскаго сторожа и въ метрикѣ моей записана какая-то Розалія Клинова… Ну, такъ что-жь? А ты кто такой?
— Развѣ ты можешь меня помнить? — грустно сказалъ прибывшій. — Ты былъ такимъ маленькимъ, когда меня видѣлъ! Меня зовутъ Шимонъ Кенпа…
Сильвекъ радостно подпрыгнулъ на мѣстѣ.
— Кенпа! — крикнулъ онъ, и сейчасъ же оправился, — панъ Кенпа! Какъ часто я вспоминалъ васъ, высматривалъ васъ на улицахъ и удивлялся, что вы совершенно исчезли изъ города! Ну, ну! Что я вамъ долженъ поразсказать, о чемъ буду спрашивать! Чего просить! Страхъ!
Блѣдное лицо Кенпы разцвѣло улыбкой невыразимаго счастія.
— Наконецъ, — прошепталъ онъ, — нашлась на свѣтѣ хоть одна человѣческая душа, которая рада мнѣ… и то ея… ея сынъ.
Съ живостью, которую трудно было ожидать отъ него, онъ ринулся къ Сильвку, схватилъ его за руки, притянулъ къ себѣ его голову и цѣловалъ его въ лобъ, въ глаза, въ уши, наконецъ, расплакался чуть не до истерики. Впрочемъ, Сильвка ласки эти скорѣе удивили и разсмѣшили, чѣмъ тронули.
— Что вы меня такъ цѣлуете? Довольно, будетъ! Развѣ мы пьяныя бабы, чтобы чмокаться другъ съ другомъ ни съ того, ни съ сего? Лучше вы разскажите-ка мнѣ, гдѣ вы были, что дѣлали, что видѣли на бѣломъ свѣтѣ. Я ужасно любопытенъ, а о васъ всегда думалъ, что вы человѣкъ умный и всему научить можете! Да и постарѣли же вы! Я вотъ какъ сейчасъ помню день, когда вы у насъ были. Тогда, кажется, вы были не стары. А теперь-то! Дряхлый старикъ и то лучше смотритъ!
— Пути жизни, дитя мое! — тряся головой, отвѣтилъ Кенла, — тяжелыя пути жизни! и патетически прибавилъ:
— Такъ всегда бываетъ съ людьми, посвящающими себя на службу человѣчеству!
— И достатковъ у васъ, кажется, не много, — продолжалъ Сильвекъ, оглядывая одежду Кенпы. — Развѣ у васъ нѣтъ другаго платья, чтобы ходить по городу въ сѣрмягѣ?
— Нѣту, нѣту! Откуда взять мнѣ его? А будетъ! ого! увидишь, дитя мое. Меня въ колесницахъ еще возить будутъ и вѣнчать лавровыми вѣнцами. Дай только окончить мнѣ великую мою работу…
Сильвекъ громко расхохотался.
— Ну, до колесницъ вамъ еще далеко! На колесницѣ ли, въ телѣгѣ ли, откуда вы теперь-то пріѣхали? Издалека?
Лицо Кенпы опять нервно дрогнуло. Онъ горько и гордо, вмѣстѣ съ тѣмъ, улыбнулся.
— Откуда я прибылъ? Это бы могъ предположить? Будущіе вѣка станутъ слышать о подобныхъ вещахъ, какъ о страшномъ снѣ человѣчества… Я теперь, все-таки, горжусь, что раздѣляю судьбу Сократа, Джордано Бруно, Галилея и прочихъ великихъ мужей… Сократу велѣли принять ядъ, Джордано сожгли, Галилея заключили въ темницу… я, дитя мое, прихожу сюда изъ тюрьмы…
Сильвекъ обѣими руками схватился за. голову.
— Ай! — крикнулъ онъ, — какъ это скверно! — но потомъ весело добавилъ: — ну, ну! не велика бѣда! Въ тюрьму легко попасть ни за что, ни про что!.. Я зналъ хорошихъ людей, которые тамъ сидѣли и сидятъ… А васъ давно выпустили?
— Полгода тому назадъ; я пришелъ сюда пѣшкомъ… добрыхъ миль 40, по дорогѣ игралъ въ корчмахъ танцы… Народъ у насъ хорошій, добрый (хоть онъ и дѣлается иногда кровожаднымъ звѣремъ, какъ я разскажу тебѣ впослѣдствіи); онъ награждалъ меня за музыку хлѣбомъ и деньгами. Вотъ ужь три мѣсяца, какъ я здѣсь, досталъ себѣ кой-какую работу… чиню старую обувь!.. а такъ какъ для моихъ цѣлей мнѣ необходимо имѣть хоть какой-нибудь сюртукъ, я и рѣшилъ что-нибудь и смычкомъ зарабатывать… На прошлой недѣлѣ я игралъ здѣсь, а тебя не видалъ.
— Прошлую недѣлю я просидѣлъ у Лукаша, въ его норѣ, потому что на меня хандра напала; а какъ она нападетъ на меня, то мнѣ всякое человѣческое лицо противно. Пойдемте-ка! Пойдемте въ мою нору, то-есть въ нашу, потому что я живу съ Лукашемъ. Старикъ обрадуется, когда васъ увидитъ.
— Нѣтъ, — отказался Кенпа, — съ Лукашемъ я увижусь завтра или еще когда-нибудь!… Пойдемъ лучше ко мнѣ… Намъ нужно поближе познакомиться… а для того, чтобъ ты узналъ меня, мнѣ необходимо разсказать тебѣ всю мою жизнь: чѣмъ я былъ, чѣмъ есть теперь и чѣмъ буду когда-нибудь! Пойдемъ!
— Хорошо! Пусть и такъ будетъ! Пойдемъ! А гдѣ вы живете?
— Не далеко отсюда. Въ старомъ домѣ, что тамъ въ концѣ переулка… Знаешь?
— Еще бы не знать! Хотѣлось бы мнѣ видѣть столько счастливыхъ дней въ жизни, сколько холодныхъ ночей провелъ я тамъ… Идемъ! вотъ сюда; тамъ и шарманка моя стоитъ.
Въ билліардной народу поубавилось, стало значительно тише. Одни ушли совсѣмъ, другіе уснули мы бормотали какія-то неразборчивыя слова. Билліардъ былъ свободенъ, за то въ одномъ изъ угловъ трое или четверо людей играли въ засаленныя карты. Хозяина за столомъ тоже не было, только одна растрепанная дѣвушка сидѣла на высокомъ стулѣ, апатично созерцала и играющихъ, и спящихъ, и лампу, все еще горящую, все недающую покоя канарейкѣ. Бѣдная птица никакъ не могла сомкнуть своихъ маленькихъ глазъ.
III.
правитьШимону Кенпѣ было лѣтъ сорокъ слишкомъ. Много воды утекло съ того времени, когда жители города могли каждый день видѣть маленькаго, худенькаго, бѣлокураго мальчика, поспѣшно бѣгущаго по тротуарамъ съ починенною обувью въ рукахъ, или согнувшагося подъ тяжестью корзины съ зеленью. Когда онъ разносилъ обувь, то обыкновенно бѣжалъ во всю прыть, потому что въ окошкѣ ихъ сѣраго домика всегда виднѣлось усатое, суровое лицо и сильныя, жилистыя руки, которыя, вооружившись шиломъ и дратвою, работали съ какой-то лихорадочной поспѣшностью. Обладатель усатаго лица и жилистыхъ рукъ не долженъ былъ быть особенно кроткимъ и разсудительнымъ человѣкомъ. Ребенокъ, возвращаясь домой, прежде чѣмъ войти въ дверь, всегда робко посматривалъ на окна. Вообще онъ былъ очень не смѣлъ и до нельзя чувствителенъ. Не разъ, при видѣ тяжело нагруженной клячи, еле подвигающейся подъ градомъ ударовъ кнута, онъ садился на тротуаръ, обхватывалъ маленькими рученками толову и принимался громко рыдать. Со старой, безногой нищенкой, что сидѣла на церковной паперти, его связывала самая тѣсная дружба; онъ часто сиживалъ рядомъ съ ней и велъ въ полголоса нескончаемые разговоры; отъ нея же онъ научился тяжело вздыхать и покачивать головой. Иногда въ карманѣ его убогаго платья находился для нея кусочекъ хлѣба, сыра, или пара печеныхъ картофелинъ. Всѣ собаки сосѣднихъ улицъ хорошо знали его и, при первомъ его появленіи, поднимали радостный визгъ. Онъ наклонялся къ нимъ, собиралъ вокругъ себя насколько возможно многочисленную свиту, прижималъ ихъ головы въ своей груди и осыпалъ самыми нѣжными названіями. Онъ повѣрялъ имъ свои радости и невзгоды, и собаки точно понимали его языкъ.
Корзины съ зеленью и печенымъ хлѣбомъ каждое утро провождались, почти черезъ весь городъ, на рынокъ. Тамъ торговала его мать, толстая, крикливая женщина, на которую вѣчная борьба съ нуждою наложила свою неизгладимую печать. Случалось, она цѣловала блѣдныя щечки ребенка и давала ему булку или какой-нибудь фруктъ, а въ другой разъ осыпала тяжелыми ударами. Поцѣлуи, подачки и удары зависѣли отъ обстоятельствъ, часто независящихъ отъ ребенка: отъ удачной или неудачной торговли, отъ домашнихъ ссоръ передъ отправленіемъ на рынокъ.
Потомъ ребенокъ, разносящій по городу обувь и корзины съ зеленью, цѣлые часы посвящающій разговору съ калѣками или бесѣдѣ съ собаками, ребенокъ съ ласковымъ, задумчивымъ взоромъ исчезъ. Вѣрнѣе сказать, онъ преобразился въ сухопараго подростка, который, въ школьномъ мундирѣ, съ книгами подъ мышкой, каждый день пробѣгалъ пространство, отдѣляющее школу отъ дома его отца-сапожника и матери-торговки.
Образованіемъ маленькій Шимонъ былъ обязанъ исключительно матери. Завѣтной мечтой торговки было будущее ея единственнаго сына, когда онъ будетъ чиновникомъ, станетъ носить на фуражкѣ свѣтленькую звѣздочку и регулярно получать въ мѣсяцъ столько-то рублей жалованья. О! это было что-то до такой степени привлекательное, что она добровольно отказалась отъ большой части своихъ скромныхъ потребностей, чтобы осуществить завѣтную мысль. Мальчикъ вовсе не походилъ на своихъ ровесниковъ и школьныхъ товарищей. Дѣятельный въ работѣ, прилежный въ наукахъ, онъ мало-по-малу терялъ свою энергію, дѣлался небрежнымъ, лѣнился. Собственно говоря, то не была лѣность, — на него часто нападали минуты глубокаго раздумья, когда онъ, казалось, хотѣлъ понять что-то, до чего-то дойти, однимъ словомъ, безуспѣшно ломалъ надъ чѣмъ-то свою дѣтскую голову. Къ тому же иногда его черезъ-чуръ уже оригинальные поступки доводили до слезъ пани Кенпову и замедляли ученье самаго Шимона. Однажды, встрѣтивъ на улицѣ мальчика, который со слезами жаловался на то, что его босыя ноги озябли, пятнадцатилѣтній Шимонъ сѣлъ на край тротуара, снялъ со своихъ ногъ обувь и отдалъ ее плачущему сверстнику. Прошло нѣсколько недѣль; прежде чѣмъ Кенпова, могла выручить деньги на обувь сыну, конечно, до этого нечего было и думать о хожденіи въ школу. Все это время мальчикъ просидѣлъ дома, мучаясь, плача отъ гнѣва и сожалѣнія и постоянно думая объ одномъ: почему онъ такъ бѣденъ, что не можетъ тотчасъ же купить себѣ другой обуви? Почему школьное начальство не дозволяетъ входить во храмъ науки босымъ мальчикамъ? Почему его мать была такая грубая, безсердечная женщина и осыпала его такими оскорбительными, жестокими упреками? Вообще, онъ обладалъ самымъ щекотливымъ самолюбіемъ. Въ глубинѣ души онъ: считалъ себя за болѣе способнаго, болѣе умнаго, чѣмъ всѣ его товарищи, а только Богу одному извѣстно, сколько разъ и какъ сильно было уязвлено самолюбіе сына торговки среди школьнаго кружка! Въ 17 лѣтъ, пройдя пять классовъ гимназіи, онъ почти совсѣмъ пересталъ учиться, не потому, что залѣнился, а просто сдѣлался какъ-то равнодушномъ къ наукамъ. «Ни на что это ненужно, — говорилъ онъ своимъ избраннымъ друзьямъ. — Съ наукой ли, безъ науки, люди всегда будутъ страдать». Что же нужно сдѣлать, чтобы люди страдать перестали? Онъ долго не могъ придти ни къ какому рѣшенію, не спалъ по ночамъ, не ѣлъ по нѣскольку дней и совершалъ дальнія загородныя прогулки. Онъ сталъ религіознымъ до фанатизма, цѣлые часы проводилъ въ костелахъ на колѣнахъ передъ образами, весь погруженный въ экстазъ, иногда даже доходилъ до неистовства и начиналъ вслухъ разговаривать съ Богомъ. Его стали считать за полупомѣшаннаго, впрочемъ, не надолго, потому что онъ бросилъ свои костелы и всецѣло погрузился въ искусство. Въ немъ открылись богатыя музыкальныя способности. Въ это время онъ окончательно оставилъ гимназію. Два года онъ не сдавалъ уже экзамена послѣдняго класса и былъ выключенъ изъ списковъ. Кенпова, послѣ долгихъ истерикъ и рыданій, окончательно захворала, а Шимонъ вовсѣ не огорчался, что его постигла подобная судьба. Онъ перебрался изъ дома овдовѣвшей матери и сталъ давать уроки, чтобъ прокормиться самому и платить за музыкальное образованіе. Этотъ заработокъ приводилъ его въ величайшее негодованіе, унижалъ его. Какъ прежде въ религію, такъ теперь онъ весь погрузился въ музыку. Талантъ у него былъ дѣйствительно, и талантъ не дюжинный, но скоро и музыка отошла на второй планъ, благодаря слѣдующему обстоятельству. Подъ открытое окно скромнаго жилища Кенпова подошелъ однажды нищій, жалобнымъ голосомъ прося милостину и бросалъ косые взгляды во внутрь комнаты, гдѣ Кенпа въ это время внимательно читалъ какую-то новую и очень интересную книгу. Голосъ нищаго заставилъ Шимона поднять голову. Онъ было поспѣшно всталъ, чтобъ подать просящему какую-нибудь мелкую монету, но тутъ же съ отчаяніемъ вспомнилъ, что у него самого не было ни гроша въ карманѣ. Онъ не могъ даже бросить ему кусокъ хлѣба, потому что и самъ рѣдкій день дозволялъ себѣ роскошь — пообѣдать въ кухмистерской, по большой части довольствуясь булкой, которая давала ему мать изъ своего ларя. Происходило это отчасти отъ того, что онъ старался какъ можно менѣе давать уроковъ, считая ихъ дѣломъ не только безполезнымъ, но даже нечестнымъ, отчасти раздавалъ всѣ свои деньги нуждающимся, и, желая испытать на личномъ опытѣ всѣ человѣческія страданія, подвергалъ себя всяческимъ испытаніямъ и велъ истинно аскетическую жизнь. Въ этотъ день, не имѣя возможности дать что-нибудь просящему нищему, онъ схватилъ скрипку и началъ играть. Всякій, даже самый строгій цѣнитель искусства, остался бы въ восторгѣ отъ игры Кенпы, но уличный нищій меломаномъ не былъ. Однако, онъ стоялъ терпѣливо, выжидая минуты, когда этотъ чудакъ перестанетъ пилить по струнамъ. Долго пришлось ждать ему. Кенпа впалъ въ забытье. Наконецъ, скрипка замолкла и за окномъ вновь раздался просящій голосъ. Кенпа приблизился.
— Я далъ тебѣ, братъ мой, все, что могъ, — сказалъ онъ, — болѣе ничего дать не могу… У меня у самого ничего нѣтъ!…
— А, чтобъ тебя чортъ побралъ! — бѣшено крикнулъ нищій. — За что же вы меня такъ долго дурачили, если ничего не могли дать? Я второй день какъ ничего не ѣлъ, а онъ со-мной шутки шутитъ! Безжалостное сердце! Пусть надъ вами Господь Богъ и всѣ святые ангелы такъ же посмѣются, когда васъ чортъ ушлетъ къ себѣ вмѣстѣ съ вашею скрипкою!…
Нищій давно уже ушелъ, а Кенпа все стоялъ у открытаго окна со смычкомъ въ рукахъ. Его точно громъ поразилъ небесный. Потомъ, нѣкоторое время, давая урокъ своимъ маленькимъ ученикамъ, онъ выдѣлывалъ такія чудачества, занимался такъ небрежно и разсѣянно, что ему отказали во многихъ домахъ. Опять среди общества возобновились слухи, что въ головѣ Кенпы творится что-то неладное, а онъ повторялъ самому себѣ: на что музыка и ея наслажденія, если она не въ силахъ помочь страждущему человѣчеству? Къ музыкѣ онъ сдѣлался равнодушнымъ, впалъ въ мрачное отчаяніе и все чаще и упорнѣе началъ думать о какомъ-то радикальномъ и универсальномъ лекарствѣ противъ всѣхъ людскихъ страданій. Въ это-то время въ головѣ его созрѣла мысль, куда какъ далеко привлекательнѣе всѣхъ его прежнихъ мыслей. До этой поры онъ мечталъ о благотворномъ и смягчающемъ вліяніи, которое можетъ оказать религія или искусство на отдѣльныхъ личностей, теперь о рѣшительномъ переформированіи всего человѣчества. Прежде онъ имѣлъ въ виду преимущественно только индивидуума, теперь однимъ взглядомъ окидывалъ собирательнаго человѣка, все человѣчество. Прежде онъ стремился приносить помощь и утѣшеніе то тамъ, то здѣсь, тому или другому, теперь можетъ сдѣлаться реформаторомъ и избавителемъ всего человѣчества. Какимъ образомъ онъ дошелъ до такой мысли, что вдохновило его? По всей вѣроятности, одна изъ самыхъ простыхъ случайностей: нѣсколько прочитанныхъ книжекъ, разговоръ, дружба съ какимъ-нибудь человѣкомъ. Сюда же примѣшались и проявленія его психической организаціи: одинокія мечтанія, да еще въ одномъ направленіи, доводящія его до галлюцинацій, впечатлѣніе отъ музыки, посѣщенія монастырей и костеловъ, лихорадочный сонъ, вѣчно пустой желудокъ… Какъ бы то ни было, Шимонъ всею душою погрузился въ ту категорію литературы, которая трактовала о всяческихъ измѣненіяхъ въ человѣческомъ обществѣ. Книги онъ выпрашивалъ у всякаго, сколько-нибудь знакомаго, человѣка, и, выпросивъ, съ жадностью набрасывался на нихъ въ своей темной, грязной каморкѣ. Теперь онъ находился въ самой крайней нуждѣ, потому что учительство оставилъ окончательно и жилъ только тѣмъ, что ему давала все болѣе и болѣе старѣющая и бѣднѣющая мать, если не считать ничтожнаго заработка отъ починки старой обуви. Мечтая объ исправленіи человѣчества, обувь онъ поправлялъ очень небрежно; давали ее ему просто изъ милости, крайне неохотно. Кенпа похудѣлъ, поблѣднѣлъ, началъ кашлять. Когда онъ выходилъ на улицу, люди считали его за полусумасшедшаго, да и не мудрено: у него же такъ странно смотрятъ глаза, у него такія прорѣхи на локтяхъ и колѣнкахъ! Такъ прошелъ годъ слишкомъ; вдругъ Кенпа пересталъ читать, возвратилъ книжки по принадлежности, а когда кто-нибудь спрашивалъ его о содержаніи книжекъ, онъ презрительно высказывалъ свое полное несогласіе съ авторомъ. Теперь онъ пришелъ къ убѣжденію, что ни одна реформа, о которыхъ говорили тѣ книжки, не была ни достаточно широка, ни понята вѣрно, и что къ величайшему человѣческому счастію можно придти только путемъ величайшей любви, такой любви, которая склонила бы сильныхъ и счастливыхъ подѣлиться своими богатствами и счастьемъ съ тѣми, у кого ихъ нѣтъ, а слабыхъ и страдающихъ научила бы быть добродѣтельными и снискать, такимъ образомъ, для себя симпатію сильныхъ и богатыхъ. Всѣ планы Кенпы основывались на любви, мирѣ и спокойствіи. «Блаженны миротворцы!» — повторялъ онъ. Но какъ устроить, чтобъ люди, эгоистически захватившіе себѣ всѣ блага міра, сами добровольно отреклись отъ нихъ, а тѣ, что до сихъ поръ были олицетвореніемъ всякихъ грѣховъ, злобы, нечестія, стали бы передъ лицомъ свѣта, какъ сосудъ добродѣтели, достойный всякой похвалы и награды? Не была ли человѣческая природа виною того, что подобнаго еще не свершалось въ земномъ мірѣ? Навѣрное, тутъ виновата человѣческая природа, съ одной стороны, себялюбивая и мелкая, съ другой — лѣнивая въ дѣлѣ нравственнаго совершенствованія и склонная къ черпанію наслажденій отъ нечистыхъ источниковъ. Но что же изъ того? Человѣкъ не былъ такимъ съ перваго момента своего существованія; напротивъ, исторія началась, навѣрное, золотымъ вѣкомъ, вѣкомъ идилліи, всеобщаго братства и любви. Да, наконецъ, если человѣческая природа была при самомъ началѣ такою же, какъ теперь, опять что же изъ того? Развѣ нельзя ее измѣнить, переработать? Измѣнить природу человѣка? Пустяки! Для этого больше ничего не нужно, какъ только открыть людямъ глаза на правду и сердца ихъ пріучить къ любви. Когда всѣ увидятъ правду и будутъ способны любить безъ мѣры и предѣла другъ друга, человѣческая природа измѣнится, измѣнятся отношенія, обычаи, мысли, всѣ станутъ равны другъ другу передъ лицомъ общаго великаго права, и земля преобразится въ рай. Этотъ мирный планъ долженъ осуществиться не менѣе мирными средствами. По понятіямъ Кенпы, достаточно было горсточки людей, которые съ энтузіазмомъ и вѣрою взялись бы за соотвѣтственную пропаганду. Въ могущество слова вдохновенныхъ людей онъ вѣрилъ съ горячностью юноши и недоучки, и весь проникся сознаніемъ собственнаго величія, величія человѣка, нашедшаго ключъ отъ зачарованнаго замка счастья; онъ рѣшилъ, что рожденъ для высшихъ дѣлъ и всею душою рвался какъ можно скорѣе начать свою реформаціонную работу. Въ родномъ городѣ ему и думать объ этомъ было нечего. Онъ испыталъ, что здѣсь слово его не имѣло бы ни малѣйшаго значенія… да и, вообще, нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ. Онъ вернется въ стѣны этого Іерихона лишь тогда, когда стоустная молва разнесетъ его славу по всему свѣту и насмѣшки, которыми его такъ щедро осыпали здѣсь, смѣнятся хвалебнымъ хоромъ. Однако, прежде чѣмъ возвратиться въ стѣны Іерихона, нужно было выбраться оттуда. А это не было легко. Кенпа, вмѣщая весь свѣтъ въ свои объятія, не обладалъ, въ то же время, парой обуви, настолько прочной, чтобъ въ ней можно было пройти хоть пять миль. Къ счастью, въ это время одинъ сердобольный человѣкъ сообщилъ ему, что какой-то богатый молодой человѣкъ, сознавая свои человѣческія и общественныя обязанности, основалъ, въ своихъ обширныхъ помѣстьяхъ, нѣсколько элементарныхъ школъ и ищетъ способныхъ и хорошихъ учителей. Кенпа, услыхавъ это, чуть не захлебнулся отъ радости! Пани Кенпова, послѣ столькихъ неудачъ, осчастливленная тѣмъ, что ея Шимонъ будетъ профессоромъ и начнетъ вести легуральный образъ жизни, заняла гдѣ-то денегъ и сдѣлала сыну приличный туалетъ. Когда, наконецъ, Кенпа сѣлъ въ телѣгу, которая должна привести его къ будущему меценату, то, благодаря костюму, онъ казался вполнѣ приличнымъ молодымъ человѣкомъ и производилъ вполнѣ выгодное для. себя впечатлѣніе. Бѣлое, женственное лицо его такъ и горѣло радостью и счастьемъ. Дѣйствительно, никогда ни одна апостольская миссія не начиналась при болѣе благопріятныхъ условіяхъ. Съ одной стороны, «меньшіе и страдающіе», которыхъ онъ долженъ утѣшать и исправлять, съ другой — «князь міра сего», которому Кенпа откроетъ свою правду и привлечетъ на свою сторону… Можно ли желать чего-нибудь большаго? Онъ поѣхалъ, занялъ такъ горячо ожидаемое мѣсто и пробылъ на немъ три года.
Этотъ эпизодъ его жизни былъ самымъ важнѣйшимъ и имѣлъ рѣшающее вліяніе на всю его остальную жизнь. Кенпа, охотно разсказывающій всякому, кто только хотѣлъ слушать, о своихъ трудахъ, думахъ, испытаніяхъ и планахъ, объ этомъ эпизодѣ не любилъ говорить. Можетъ быть, это происходило отъ того, что работа, которой онъ занимался тогда, — самая реальнѣйшая, — была, по его мнѣнію, черезъ-чуръ ничтожна и маловажна, а страданія, вынесенныя имъ за это время, черезъ-чуръ невыносимыми- малѣйшее напоминаніе о нихъ и теперь причиняло ему муки. Все, что можно было понять изъ краткихъ и отрывистыхъ намековъ его о той эпохѣ его жизни, заставляло думать, что тогда, въ первый и единственный разъ въ жизни, онъ полюбилъ какую-то женщину, мечталъ о совмѣстной съ ней жизни, о какой-то розовой идилліи, что эту женщину у него отняли, что отнявшій былъ «князь сего міра», что, затѣмъ, съ этой поры въ его сердцѣ, о-бокъ съ любовью, поселилась ненависть, о-бокъ съ беззавѣтной вѣрой въ возможность измѣненія человѣческой натуры и человѣчества вообще сомнѣніе въ томъ: возможна ли реформа при помощи исключительно мирныхъ мѣръ? Съ этою ненавистью, выросшей изъ несправедливости или обиды, которую ему кто-то нанесъ, Кенпа долго боролся, боролось съ ней его сердце, болѣе склонное къ любви, чѣмъ къ насилію. Должно быть, глубока и и больна его рана. Что тутъ было сильнѣе: любовь къ женщинѣ или любовь къ самому себѣ, скорбь по утратѣ любимаго существа или гнѣвъ за разрушенія воздушныхъ замковъ, — трудно опредѣлить. Какъ бы то ни-было, Кенпа съ той поры началъ считать себя не только апостоломъ, но и мученикомъ, въ свои намѣренія сталъ включать не только любовь, но и ненависть, не только исправленіе, но и кары. Иногда онъ самъ жалѣлъ тѣхъ, которыхъ въ мысли обрекъ на наказанія, или, ужь, въ самой меньшей мѣрѣ, на покаяніе и удовлетвореніе за сдѣланное, — жалѣлъ до слезъ, до упрековъ судьбѣ, которая дѣлала его орудіемъ страшной идеи справедливости и жрецомъ «кровавой жертвы». Онъ признавалъ, однако, что будущій земной рай требовалъ осуществленія этой справедливости и принесенія этой жертвы, и покорялся своему назначенію. Въ чемъ состояло оно? Въ вѣчномъ скитаніи по свѣту, убожествѣ, разнообразныхъ лишеніяхъ, которымъ онъ подвергалъ себя, наконецъ, въ писаніи гигантскаго сочиненія, болѣе тяжелаго не по вѣсу, чѣмъ все его имущество, состоящее изъ одежды и неизмѣнной скрипки. По очереди онъ пріобрѣталъ и терялъ мѣсто школьнаго учителя, потому что, вмѣсто грамоты и писанья, читалъ дѣтямъ длинныя рѣчи о равенствѣ людей, о человѣческомъ достоинствѣ, о добродѣтели и т. п. Ученики смѣялись надъ нимъ, а школьныя власти поскорѣе спѣшили удалить непригоднаго для нихъ мудреца. Переходя изъ селенія въ города, онъ пытался зарабатывать себѣ пропитаніе частными уроками на домахъ. Здѣсь надзоръ былъ больше, понятіе педагогическихъ пріемовъ яснѣе. Ему тотчасъ же отказывали отъ мѣста, мотивируя свой отказъ тѣмъ, что онъ забиваетъ дѣтскія головы вещами, несвойственными возрасту. Изъ города приходилось опять возвращаться въ деревню и, ради куска хлѣба, играть танцы въ корчмахъ. Положимъ, онъ пользовался малѣйшею возможностью, чтобы разливать передъ слушателями, кто бы они ни были, свои положенія. Всю эту дѣятельность, неостанавливающуюся на долгое время на одномъ мѣстѣ, Кенпа называлъ подготовленіемъ путей для будущаго. Выходъ въ свѣтъ его книги должно было это будущее превратить въ дѣйствительность. Разъ, однако, это подготовленіе путей было насильственно прервано и прервано на долгое время. Однимъ зимнимъ вечеромъ, съигравъ передъ собравшеюся въ корчмѣ толпою извѣстное количество танцевъ, Кенпа завязалъ, по обыкновенію, длинный разговоръ съ сосѣдями по столу, — разговоръ, который скоро перешелъ въ огненный монологъ. Мало-по-малу онъ вдохновился до того, что вскочилъ на лавку и началъ проповѣдывать съ нея, какъ съ каѳедры. Пока онъ говорилъ о чудесныхъ машинахъ, о будущемъ земномъ раѣ, о равенствѣ людей, о взаимной любви, — всѣ слушали его, хотя и съ различными настроеніями духа: одни съ недовѣрчивой улыбкой, другіе съ участливымъ вниманіемъ, но, по крайней мѣрѣ, терпѣливо. Но когда Кенпа, переходя ко второй части своего тезиса, провозгласилъ общность имущества и дѣлежъ всего накопленнаго, настроеніе слушателей совершенно измѣнилось. Достаточные хозяева, обладающіе большимъ количествомъ земли, хлѣба и скота, безпокойно начали оглядываться на своихъ рабочихъ, которые ни землей, ни хлѣбомъ, ни скотомъ не успѣли еще обзавестись. Работники, одѣтые въ теплые полушубки, въ свою очередь подозрительно осматривали оратора, на этотъ разъ щеголявшаго въ костюмѣ, совершенно несоотвѣтственнымъ порѣ года. Хозяева думали, что выйдетъ очень скверная исторія, если рабочимъ придетъ въ голову мысль приступить къ раздѣлу ихъ имущества, а рабочіе насмѣшливо кричали: «Эка, умникъ какой! Хочешь, чтобъ мы тебѣ отдали половину нашихъ полушубковъ!» Наконецъ, Кенпа достигъ кульминаціоннаго своего пункта и съ горящимъ лицомъ объявилъ, что всѣ эгоисты, равнодушные, сопротивляющіеся великому дѣлу спасенія человѣчества, какъ сухія деревья, предназначаются къ истребленію, — вся корчма дрогнула отъ взрыва дружнаго негодованія. Послѣ благопріятнаго урожая, посреди сытаго сельскаго населенія, всласть натанцевавшагося и напившагося, никто не былъ расположенъ къ насильственнымъ мѣрамъ, напротивъ, всякій имѣлъ какія-нибудь причины не желать ихъ для самого себя. Въ концѣ-концовъ, оратора стащили съ лавки, связали и отдали въ руки мѣстныхъ властей. Послѣ долгаго слѣдствія и дознанія, уголовный судъ обвинилъ Кенпу въ попыткѣ нарушить существующій порядокъ вещей и присудилъ его къ трехлѣтнему заключенію въ тюрьмѣ. Приговоръ изумительно мягкій (другіе въ подобныхъ случаяхъ расплачивались гораздо дороже). Слѣдователь, тюремное начальство и экспертиза удостовѣрили нездоровое психическое состояніе подсудимаго. Дѣйствительно, поступокъ «меньшихъ и скорбящихъ» громомъ поразилъ Кенпу и на время привелъ его разсудокъ въ хаотическое состояніе. Онъ впалъ въ дикое отчаяніе, неподвижные, глубоко задумчивые глаза его, горькая улыбка, застывая на молчаливыхъ губахъ, дѣлали его, въ самомъ дѣлѣ, похожимъ на сумасшедшаго. Въ этотъ періодъ жизни единственнымъ утѣшеніемъ его была мысль, что скрипка и объемистая рукопись остались невредимыми. Передъ заключеніемъ въ тюрьму, онъ имѣлъ еще возможность поручить свое сокровище попеченіямъ одного церковнаго дьячка, который, выпивая ежедневно по полгарнца водки, никакъ не могъ доставить себѣ удовольствія выпивать по цѣлому гарнцу и поэтому вполнѣ раздѣлялъ мнѣнія Кенпы, еще болѣе, чѣмъ онъ, ненавидя «князей міра сего».
Три года — не цѣлая вѣчность. Чѣмъ были они для человѣка, вошедшаго въ тюремныя стѣны съ сознаніемъ своего униженія и безсилія и людской неблагодарности? Кто знаетъ? Вѣроятно, цѣлою цѣпью физической и моральной муки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, долгимъ моментомъ уединеннаго размышленія, среди котораго его мозгъ неустанно работалъ, прирожденная горячечная фантазія развивалась еще болѣе. Вышелъ онъ изъ тюрьмы ностарѣлымъ, увядшимъ, точно плодъ, обглоданный червями. Но сердцевина плода не измѣнилась нисколько. Ничто въ свѣтѣ не могло изгнать изъ его головы роя таящихся въ ней фантомовъ или пошатнуть вѣру въ свое апостольское назначеніе. Здѣсь онъ былъ непоколебимъ. Если его дѣятельность оставалась до сихъ поръ безплодною, то виною, тому были человѣческій эгоизмъ, злоба и духовная слѣпота. Природа человѣка, послѣ опытовъ, произведенныхъ надъ нею, оказывалась до такой степени испорченною, что для исправленія ея требовалось гораздо больше времени, чѣмъ онъ раньше думалъ, — вотъ и все. А что измѣнить ее возможно, онъ не усомнился ни на минуту. Сочиненіе, плодъ цѣлой его жизни, сохранилось въ цѣлости на днѣ дьячковскаго сундука. И дьячекъ, какъ Кенпа, за истекшіе три года убѣжденій своихъ не перемѣнилъ. Положимъ, теперь, получивъ послѣ умершаго родственника маленькое наслѣдство, онъ былъ въ состояніи пить ежедневно гарнецъ водки, но, увы, «князь міра сего», т.-е. ксендзъ-пробощъ, его непосредственный начальникъ, возбранилъ ему увеличеніе порціи, грозя, въ противномъ случаѣ, удаленіемъ со службы и церковнымъ покаяніемъ. Строгость пробоща еще болѣе укрѣпила дьячка въ мысли, что «князья міра сего» суть единственные тормазы для человѣческаго счастія. Забравши отъ дьячка (ученика и прозелита, какъ онъ называлъ его) рукопись и скрипку, Кенпа направился въ свой родной городъ. Въ головѣ его возникла новая мысль, мучительно унизительная. Онъ рѣшился идти къ «сильнымъ и счастливымъ» съ предложеніемъ, не помогутъ ли они ему издать въ свѣтъ его твореніе. Иначе, ему, лишенному всякихъ средствъ, это не удастся никогда, а выходъ книги и положитъ начало человѣческому счастію и его тріумфу. Одно предположеніе переступить порогъ обиталища роскоши и холоднаго эгоизма наполняло его душу злобой и отвращеніемъ, но дѣлать нечего, приходилось вновь жертвовать собою. Теперь дѣло шло о пріобрѣтеніи приличнаго сюртука, безъ котораго, какъ онъ хорошо зналъ, проникнуть къ «князьямъ міра сего» невозможно.
Кенпа часто прерывалъ свое повѣствованіе, вскакивалъ со стула, становился въ театральную позу, вздыхалъ, грозно сжималъ кулаки и отиралъ катящіеся слезы Голосъ его звучалъ иногда самыми мягкими нотами, но чаще гремѣлъ проклятіями. Когда, наконецъ, онъ дошелъ до капитальнаго вопроса настоящей минуты — покупки сюртука, единственнаго пока препятствія къ выходу въ свѣтъ его великаго произведенія, Сильвекъ не выдержалъ.
— Погодите, дѣдушка! — закричалъ онъ, — погодите немного! Мы съ Лукашемъ разживемся немного и сюртукъ вамъ купимъ, разумѣется, поношенный, у жидовъ, да это все равно… былъ бы чистый и крѣпкій. Ужь если мы на цѣлый маскарадъ набрали, то на одинъ сюртукъ-то и Богъ велѣлъ… не сегодня, такъ завтра!
— Какой маскарадъ? — спросилъ Кенпа, точно пробуждаясь отъ глубокаго сна.
— А вотъ увидите! Стоитъ ли говорить о такомъ вздорѣ, когда вы насказали мнѣ такихъ вещей, что голова у меня горитъ, какъ въ огнѣ? О, еслибъ вы могли, еслибъ вы могли сдѣлать свѣтъ другимъ, вытащить бѣдныхъ изъ нужды, я бы самъ нашелъ такую толпу спасенныхъ людей, что мы бы васъ на своихъ рукахъ подняли до самаго высокаго неба!
Морщинистое лицо Кенпы просіяло.
— Наступитъ день, — шепнулъ онъ, — наступитъ великій день тріумфа и счастья!.. Ужь около меня собирается толпа учениковъ и прозелитовъ… близокъ развѣтъ святаго дня справедливости…
Толпу учениковъ и прозелитовъ около Кенпы въ это время представлялъ одинъ Сильвекъ, вмѣсто разсвѣта святаго дня слабо мерцала тонкая сальная свѣчка, воткнутая въ горлышко разбитой бутылки. Маленькая комната со сводчатымъ потолкомъ выходила на дворъ однимъ маленькимъ же окошкомъ, задѣланнымъ желѣзной рѣшеткой. Разваливающійся, заброшенный домъ прежде, должно быть, принадлежалъ людямъ богатымъ, которые даже самыя отдаленныя комнаты своего жилья не оставляли безъ украшенія. Сводчатыя, заплеснѣвшія стѣны комнаты были расписаны фресками; и теперь еще можно было различить темныя, широколиственныя деревья, идущія снизу до потолка, гдѣ, посерединѣ, сказочный грифъ широко распространялъ свои уродливыя крылья. Со старинной живописью, мрачною и полинялою, какъ особенно рѣзко диссонировала новенькая, желтая, на скоро сложенная печка! У печки, на сгнившемъ полу, валялись инструменты сапожнаго ремесла; передъ сломаннымъ сундукомъ, заваленнымъ исписанными бумагами, стоялъ низкій обрубокъ дерева — единственное сидѣнье во всей комнатѣ; на двухъ полкахъ не было ничего, кромѣ хлѣбныхъ крошекъ, нѣсколькихъ картофелинъ да щепотки соли. На первый взглядъ — это все, что находилось въ жилищѣ Кенпы, но, когда глазъ понемногу привыкалъ къ полумраку, то въ углу можно было замѣтить какой-то предметъ, лежащій на полу. Предметъ этотъ отъ времени до времени шевелился и храпѣлъ. Очевидно, то было спящее человѣческое существо.
При такой обстановкѣ лицо сидящаго на землѣ Сильвка горѣло любопытствомъ и безграничнымъ восторгомъ, Опираясь на ладонь, устремивъ глаза въ растроганное лицо Кенпы, онъ заговорилъ:
— Не даромъ я такъ хорошо запомнилъ васъ, не даромъ высматривалъ васъ повсюду, какъ будто вы вотъ-вотъ должны выйти изъ какого-нибудь дома или изъ воротъ. Вы мнѣ глаза открыли! Теперь я отлично понимаю, что старый Лукашъ правъ, считая всѣхъ людей равными; только вы мнѣ такъ отлично объяснили, почему на свѣтѣ одинъ счастливъ, другой нѣтъ…
— А гдѣ онъ? — перебилъ Кенпа. — Что подѣлываетъ тотъ почтенный человѣкъ, который такъ гостепріимно принималъ меня, который пригрѣлъ бѣднаго, покинутаго ребенка?
— Да гдѣ-жь ему быть? Пошелъ просить милостину и съ того времени поживаетъ не плохо. Когда его прогнали съ кладбища, отъ купилъ себѣ шарманку, — ту, съ которой я хожу теперь по городу. Онъ игралъ, я танцовалъ; иногда зарабатывали что-нибудь, иногда съ голоду помирали… всяко бывало. Потомъ старикъ измучился, да и шарманку ему тяжело стало таскать на плечахъ, онъ и говоритъ мнѣ: я пойду просить милостину, а изъ тебя долженъ выйти человѣкъ, потому что сиротъ приказалъ защищать самъ Богъ, которому подобаетъ всякая хвала я слава во вѣки вѣковъ, аминь!
Послѣднія слова Сильвекъ проговорилъ голосомъ Лукаша и самъ же расхохотался.
— Золотое, благородное, великодушное сердце! — шепнулъ Кенпа.
— Мнѣ очень любопытно было-бы знать, какъ это онъ изъ меня сдѣлаетъ человѣка. А дѣло очень просто: у него былъ старинный знакомый, каменщикъ; онъ и попросилъ его взять меня въ науку. Думаю, отчего не попробовать? Такъ ли, иначе ли, — все бѣда. Буду ли я шарманщикомъ, или каменщикомъ, — все равно, не буду имѣть, чего желаю… Я ему сказалъ: хорошо! и два года былъ каменщикомъ, по лѣсамъ лазалъ, стѣны штукатурилъ, потомъ бросилъ, взялъ у Лукаша шарманку, и маршъ… подъ господскія окна, высокія… Когда я гляжу на нихъ, мнѣ все кажется, что есть на землѣ мой собственный домъ, откуда меня вышвырнули, какъ щенка, и куда я, когда бы то ни было, какимъ бы то ни было образомъ, не знаю какимъ… долженъ вернуться… Та грязь, тѣ кабаки, тѣ оборванцы, что тамъ вѣчно пьянствуютъ и дерутся… то не мои дѣла, не мой послѣдній конецъ… это только вѣчная мука моя… Если я оттуда не выберусь, то когда-нибудь пойду подъ-такое высокое окно, подумаю о роскоши, что за нимъ находится, послушаю музыки, что за нимъ играетъ, да и разобью себѣ голову объ стѣну!…
— Какая сила! Какая энергія! — внимательно всматриваясь въ Сильвка, тихо проговорилъ Кенпа.
Сильвекъ, дѣйствительно, теперь смотрѣлъ, какъ олицетвореніе силы, но силы дикой, разъяренной, неукротимой. Смуглое лицо его горѣло огненнымъ румянцемъ, брови грозно нахмурились.
— Чѣмъ я виноватъ, — продолжалъ онъ, — что я не таковъ, какъ иные?… Когда я учился у каменщика, всѣ называли меня паничемъ… развѣ я знаю, почему? Говорили, что я похожъ на панича, переодѣтаго каменщикомъ. Ничего я этого не знаю; знаю только, что работалъ не такъ, какъ они, и думалъ о чемъ-то иномъ, и желалъ чего-то иного. Бывало, какъ нападетъ на меня охота работать, то въ полдня сдѣлаешь больше, чѣмъ они въ два дня, а потомъ охота отпала и хоть что хочешь!… Не привыкъ я, какъ они, съ дѣтства къ этому… Могилки мнѣ родителями были… глухія и нѣмыя… Я что хотѣлъ, то и дѣлалъ… спалъ, прыгалъ… учился понимать пѣсню Божьяго вѣтерка и смотрѣлъ, какъ тучки на небѣ играютъ. То я и умѣю, и люблю дѣлать… Влѣзу, бывало, на подмостки и такъ засмотрюсь съ высоты на міръ Божій, такъ заслушаюсь, какъ вѣтеръ свищетъ, что у меня молотокъ самъ собою выпадетъ изъ рукъ и голоса мастера не услышу… Онъ меня ударилъ однажды, я ему далъ изо всѣхъ силъ сдачи… Другихъ билъ… они сносили… я не могъ… такъ разозлился, что самъ себя не помню… Дѣло вышло скверное. Мастеръ приказалъ просить у него прощеніе. Мнѣ просить прощеніе? Ни за что! Какъ? Мнѣ кланяться этому пьяному скоту? Еще неизвѣстно, кто изъ насъ лучше. Ну… онъ выгналъ меня изъ дому и моя работа кончилась.
Кенпа все съ большимъ и большимъ любопытствомъ вслушивался.
— Голосъ крови, — чуть слышно приговорилъ онъ, — голосъ крови, неспособной къ черной работѣ, гордой, кипучей…
Сильвекъ продолжалъ дальше:
— Я и не жалѣлъ особенно; надоѣла мнѣ эта работа… Все равно… съ голоду не подохну, покуда мнѣ что-нибудь не попадется… или панъ, или пропалъ… счастье или могила… а желаній моихъ штукатурная работа не исполнитъ! Куда ей до моихъ желаній! Никто не зналъ и не знаетъ, чего я желаю. Еслибъ я и разсказалъ бы имъ, они не поняли бы меня даже! Куда имъ до желаній моихъ и до тѣхъ дивныхъ пѣсенъ, что вѣчно звучатъ въ моей головѣ!… Я хотѣлъ бы пропѣть ихъ, да не умѣю… хотѣлъ бы, по крайней мѣрѣ, разсказать ихъ кому-нибудь, да не знаю какъ… Иногда еще ничего… а то, какъ начнетъ во мнѣ что-то играть и вздыхать, и плакать, то все равно, какъ будто я скрипка и кто-нибудь водитъ смычкомъ по моей груди. Слышу, какъ струны во мнѣ поютъ; сяду гдѣ-нибудь на камнѣ и повторяю это пѣніе, пою самъ… Тогда кажется мнѣ, что я большой панъ, у меня есть домъ съ окнами, точно звѣзды, и крышею, какъ небо… что вокругъ меня стоятъ дивныя каменныя фигуры и смѣются мнѣ, какъ живыя… женщины, бѣлыя какъ снѣгъ… и всюду кругомъ просторно, ясно, красиво… Когда перестанешь пѣть, то всегда кажется, что только-что проснулся… упалъ съ неба на землю… Тогда я не могу выдержать, бѣгу подальше отъ людскихъ глазъ, залѣзу въ какую-нибудь нору… и плачу…
Онъ плакалъ и теперь. Нѣсколько крупныхъ слезъ выкатились изъ его черныхъ, глубокихъ, какъ бездонная пропасть, глазъ и потекли по разгорѣвшимся щекамъ.
— Голосъ природы! — подумалъ Кенпа, — голосъ природы, артистической, влюбленной въ искусство, жаждущей блеска и. роскоши.
— Ты теперь уже взрослый, — сказалъ онъ громко, — а на большомъ деревѣ плоды созрѣваютъ раньше. До сихъ поръ не полюбилъ ли ты какой-нибудь женщины? Не испыталъ ли ты того чувства, которое оставило въ твоемъ сердцѣ огненные, ничѣмъ неизгладимые слѣды?
Сильвекъ встряхнулся и сплюнулъ.
— Желалъ бы я знать, — спросилъ онъ, — въ какого это чорта я могъ бы влюбиться? Ужь не въ одну ли изъ этихъ растрепанныхъ дѣвокъ изъ шинка, что хлещутъ водку и ругаются, какъ солдаты! Въ шею дать имъ мнѣ, правда, приходитъ охота, когда онѣ разорутся такъ, что моей шарманки не слышно, и еслибъ мнѣ захотѣлось поцѣловать одну изъ нихъ, то лучше я бы воды изъ грязной лужи напился… Пусть ихъ черти возьмутъ вмѣстѣ съ ихъ вѣчно разбитыми харями!
Онъ обидѣлся и замолчалъ.
— Опять голосъ природы, — подумалъ Кенпа, — требовательной, впечатлительной какъ къ дурному, такъ и къ хорошему! Всѣ наслѣдственныя черты… аристократическая кровь въ жилахъ уличника… душа артиста въ тѣлѣ кабацкаго музыканта! Хорошо! хорошо! хорошо! Только изъ этихъ порывистыхъ натуръ, изъ этихъ бунтующихъ душъ могутъ возникнуть ряды учениковъ моихъ и прозелитовъ, будущихъ реформатовъ свѣта… Хорошо! О, хорошо!
Онъ былъ такъ доволенъ, что отъ его смѣха тряслись концы краснаго платка, завязаннаго подъ его бородой.
— Что вы тамъ бормочете у себя подъ носомъ? — закричалъ Сильвекъ. — Молитву читаете, что ли? Лучше скажите-ка мнѣ, коли уже разъ начали: отчего на свѣтѣ такъ, а не иначе? Отчего людямъ, такимъ какъ мнѣ, напримѣръ, приходятъ такія мысли, которыя мучатъ какъ болѣзнь, какъ тяжкое горе, и ничѣмъ, ничѣмъ-то ихъ не вылѣчишь, никакими слезами не выплачешь? Почему это такъ, а не иначе?
Кенпа выпрямился, точно выросъ, и сдѣлался важенъ, какъ священникъ, входящій на ступени амвона.
— Потому, дитя мое, — медленно заговорилъ онъ, — что земныя блага не раздѣлены между людьми сообразно потребностямъ и желаніямъ каждаго. Каждый изъ людей требуетъ и желаетъ, желанія и потребности каждаго должны быть удовлетворены. Напримѣръ, я, лично, ничего не прошу, не требую физическаго, матеріальнаго. Для меня совершенно безразлично, что я ѣмъ, гдѣ живу, какой лохмотъ прикрываетъ мое тѣло. Взамѣнъ этого, мои моральныя потребности громадны. Я жажду преобрѣсти любовь и признательность человѣчества, и, еще раньше всего, видѣть все человѣческое счастье, основанное на фундаментѣ всечеловѣческаго равенства и справедливости. Еслибъ эта справедливость царствовала уже на свѣтѣ, я обладалъ бы иною, не такою, какъ теперь, возможностью говорить съ людьми и добывать то, чего хочу. Всѣ двери стояли бы открытыми передо мной, тысячи людей изъ городовъ и деревень стекались бы слушать меня, наконецъ, я издалъ бы мое сочиненіе на золоченыхъ листахъ, слышишь? на золоченыхъ листахъ, въ переплетѣ изъ золота и брилліантовъ, какъ пристойно книгѣ, долженствующей совершенно измѣнить судьбы милліоновъ людей. Вотъ чего мнѣ нужно. Вотъ чего я могъ бы достичь, чѣмъ пользоваться, еслибъ на землѣ уже царила правда. Ты же, дитя мое, родился въ свѣтъ съ другой натурой, съ особенностями того человѣка, который далъ тебѣ жизнь. Ты обладаешь чуткою, впечатлительною душой, благородною гордостью, тонкимъ вкусомъ, жаждою роскоши и наслажденій… И ты, по своимъ потребностямъ, долженъ жить въ мірѣ прекраснаго, мірѣ искусства, не знать нужды и заботъ, какъ не знаетъ ихъ серебряная рыбка, привольно ныряющая въ голубомъ кристаллѣ моря.
Сильвекъ слушалъ съ широко-раскрытыми глазами, съ затаеннымъ дыханіемъ. Нѣкоторыя детали остались для него неясными, но главный смыслъ тирады онъ понялъ отлично и, кромѣ того, самый звукъ нѣсколько напыщенныхъ выраженій Кенпы ласкалъ впечатлительный слухъ его и рисовалъ его воображенію новый, радужный свѣтъ. Весь блѣдный, неподвижный, онъ спросилъ задыхающимся голосомъ:
— Чего же недостаетъ… чего, чтобъ сдѣлалось такъ, какъ вы говорите?
— Богатства, — безъ малѣйшаго колебанія отвѣтилъ Кенпа. — Мнѣ и тебѣ, дитя мое, и всѣмъ людямъ на свѣтѣ, для осуществленія ихъ желаній, необходимо богатство!
Сильвекъ ударилъ себя по лбу.
— Да, — проговорилъ онъ, — я уменъ, хотя меня ничему не учили! Всегда я думалъ то же самое, и чтобы найти богатство. пошелъ бы всюду, на все бы рѣшился… подъ мостъ засѣсть и ограбить проѣзжающаго, какъ разбойники въ старину… все равно! только бы быть богатымъ… тогда я съумѣлъ бы помочь самому себѣ. Но скажите мнѣ, — вы мудры, все знаете, — отчего не всякій человѣкъ обладаетъ богатствомъ?
Кенпа приблизился къ нему, наклонился надъ его головою, и, поднявъ кверху указательный палецъ, таинственнымъ голосомъ прошепталъ:
— Ты спрашиваешь, отчего? Дитя, возросшее во мракѣ и невѣжествѣ! оттого, что маленькая частица людей, заселяющихъ землю, присвоила себѣ всѣ ея сокровища… отняла все у большинства… у всѣхъ насъ, понимаешь? у всѣхъ насъ, малыхъ и страдающихъ!…
Сильвекъ засмѣялся и утвердительно кивнулъ головой.
— Ха ха! Видно, я не такъ глупъ, какъ иногда думалъ о себѣ. Я самъ догадался. То-то. Забрали себѣ все, а намъ ничего не оставили… Я часто такъ думалъ…
— Панъ Кенпа, — неожиданно и тихо спросилъ онъ, — не потому ли вы говорили мнѣ, тогда еще, когда я былъ ребенкомъ, что я… обиженъ… что мнѣ была оказана великая несправедливость однимъ изъ тѣхъ… что живутъ тамъ… высоко?
Съ лихорадочнымъ любопытствомъ всматривался онъ въ лицо Кенпы, а тотъ, смущенный неожиданнымъ вопросомъ, медлилъ отвѣтомъ. Прошло нѣсколько минутъ. Внутри Кенпы видимо происходила борьба. Наконецъ, невѣрнымъ голосомъ онъ проговорилъ:
— Для того… вѣроятно, для того, что ты дѣйствительно обиженъ… а, можетъ быть, и еще для чего-нибудь…
— Ага! — закричалъ Сильвекъ и, вскочивъ съ пола, схватилъ руку Кенпы. — Еще для чего-нибудь… вотъ оно! Вы знаете, кто я, откуда и чей сынъ? Розаліи Клиновой, скажете! Знаю, знаю. Мои глаза никогда ее не видали. Подбросила, ушла и пропала. Не о томъ дѣло. Пусть такую мать чортъ поберетъ! Но кто… тотъ, другой, вы знаете?… Я помню, какъ сквозь сонъ помню, что вы о немъ что-то говорили? Я ждалъ васъ, какъ избавителя… скажите же]
Намѣренія Кенпы теперь уже вполнѣ опредѣлились. Съ суровымъ лицомъ, рѣшительнымъ голосомъ онъ заговорилъ:
— Можетъ быть, я и зналъ… можетъ быть, забылъ… теперь не знаю. И какая тебѣ будетъ польза, если ты узнаешь? Еслибъ ты зналъ, то пошелъ бы одинъ… и никто бы тебѣ не повѣрилъ… а еслибъ и повѣрили, что вышло бы изъ того? Бросили бы тебѣ какой-нибудь кусокъ, да и только… А для меня ты пропалъ бы, да идеи, для всечеловѣческаго дѣла, которому можешь служить въ качествѣ работника. Слушай! Я тебя принимаю, признаю тебя своимъ ученикомъ, посвящаю тебя въ апостолы и сѣятели правды… Что было — я забылъ, и ты забудь; будемъ думать о томъ, что свершится… чрезъ насъ!
Разочарованный Сильвекъ вновь опустился наземь.
— Жаль, — сказалъ онъ, — я думалъ, что узнаю… Вы правду говорите! Зачѣмъ мнѣ это? Удовлетворить любопытство, и только! какъ будто мнѣ повѣрятъ, какъ будто меня знаютъ? Какъ будто меня захотятъ сдѣлать счастливымъ? Конечно, нѣтъ! Что имъ за дѣло! Они, можетъ быть, и не знаютъ, что родился такой-то щенокъ и оставленъ подъ кладбищенской оградой, на воспитаніе могилкамъ, на потѣху людской злобы и презрѣнія! Что имъ за дѣло! Обойдусь и такъ, съ голоду не подохну. Придетъ счастливая минута — хорошо, не придетъ… ну, тогда, можетъ быть, и дознаюсь, гдѣ онъ… и голову себѣ разобью о стѣны его дома. Пусть тогда похоронятъ меня, а теперь милостину къ нему просить не пойду… Пусть живемъ и веселится, тамъ… высоко, до тѣхъ поръ…
Глаза его дико и страстно сверкнули. Онъ перевелъ ихъ на лицо Кенпы.
— Пока мы съ вами не окончимъ нашего дѣла? А? Правда?
Онъ засмѣялся.
— Только я не знаю еще, какая это будетъ работа, къ чему вы меня приставите? Да говорите же! Учите! Я готовъ васъ слушать, какъ малый ребенокъ; вы первый человѣкъ, мудрый и ученый, который со мной, подкидышемъ, уличнымъ бродягою, заговорилъ по-человѣчески. О, вы добры, очень добры… вы сжалились надъ малыми и страдающими и за то всю жизнь терпите муки и выносите оскорбленія… Говорите! Приказывайте мнѣ! Я молодъ, силенъ, здоровъ… какой-то великій огоць таится во мнѣ… Я все сдѣлаю, что вы повелите!
Кенпа чуть не плакалъ отъ радости.
— О, — воскликнулъ онъ, — да будетъ благословенъ день, въ который преступленіе человѣка дало моей идеѣ и дѣлу такого сподвижника!
Онъ указалъ на груду бумаги, покрывающую сундукъ.
— Ты умѣешь читать, дитя мое?
— По писаному — нѣтъ; печатное съ грѣхомъ пополамъ разбираю. Еще Анастазія учила меня по своему молитвеннику… да я ужь почти все позабылъ. Послѣ ея смерти ни одной строчки на глаза не попадалось… А хотѣлось бы!… Меня все зависть разбирала, какъ посмотришь на тѣхъ поросятъ, что въ мундирахъ въ школу ходятъ… Да гдѣ ужь мнѣ было думать о школѣ! И не съ чѣмъ, и не въ чѣмъ!.
— Ничего, ничего! — поощряющимъ голосомъ сказала Кенпа. — Напротивъ, не умѣя читать, ты не могъ забить себѣ голову разными фальшивыми и непотребными мыслями, которыя передъ тѣмъ понаписали люди. Первымъ великимъ плодомъ человѣческаго разума, съ которымъ я познакомлю тебя, будетъ моя работа… Тѣмъ легче усвоится она тобою, тѣмъ лучше примутся великія сѣмена на дѣвственной почвѣ твоей неиспорченной души… Слушай, только со всею силою твоего вниманія! Покуда сонъ не сомкнетъ твоихъ тѣлесныхъ вѣждъ, я буду читать тебѣ первую часть соичненія, которое пишу 18 лѣтъ и которое, кажется, подходитъ къ концу!
Дрожащею отъ волненія рукою онъ выбралъ нѣсколько листовъ, исписанныхъ неровнымъ почеркомъ, перечеркнутыхъ въ разныхъ направленіяхъ, снабженыхъ разными таинственными, только ему извѣстными, сносками, вставками, знаками и пр., опять усѣлся на деревянномъ пнѣ и, держа бумагу въ обѣихъ рукахъ, далеко отставилъ ее отъ глазъ, какъ это дѣлаютъ люди со слабымъ зрѣніемъ.
— Не вижу! — тихо сказалъ онъ, — не вижу! Благороднѣйшій изъ органовъ моего тѣла, какъ и все другое, я также принесъ въ жертву моей идеѣ!
Свѣчка почти совсѣмъ догорѣла. Еще двѣ-три минуты, и она угаснетъ. Но ни Кенпа, ни весь обратившійся во вниманіе Сильвекъ не замѣчали этого. Черезъ минуту въ маленькой комнатѣ раздался голосъ, правда, слабый, но полный важности и чувства.
— Названіе моего труда: Объ избавленіи человѣчества отъ всѣхъ, обременяющихъ его, грѣховъ и страданій, или о превращеніи земнаго шара въ вѣчный рай добродѣтели и наслажденія. Часть 1-я. Великое дѣло реформы, имѣющее быть свершеннымъ руками малыхъ. Глава I-я. Какимъ способомъ быстро и рѣшительно измѣнить можно и должно человѣческую натуру.
Тутъ голосъ Кенпы прервался. Въ углу, гдѣ лежало человѣческое тѣло, произошло что-то необычайное. Кто-то сильно началъ барабанить кулаками въ стѣну, кто-то закричалъ злобнымъ, охриплымъ голосомъ. Голосъ выходилъ изъ женской груди и, притомъ, очень старой.
— Человѣчество! Опять человѣчество! Даже ночью мнѣ спать не даете съ этимъ человѣчествомъ! Пусть его всѣ черти возьмутъ! Чтобы оно царство небесное видѣло такъ же, какъ я на старости лѣтъ вижу покой и отдыхъ для своихъ старыхъ костей! Охъ, ужь это человѣчество! Еслибъ я тебя побольше сѣкла, когда ты былъ маленькимъ, можетъ быть, это человѣчество вылетѣло бы у тебя изъ головы! Охъ, доля моя съ этимъ человѣчествомъ… Еслибъ я собакой была, то щенята мои больше бы утѣшали меня, чѣмъ этотъ… со своимъ человѣчествомъ!
Сильный припадокъ кашля прервалъ жалобы старухи. Только ея большая, сухая рука съ угрозою протянулась кверху, грозя нарисованному на потолкѣ грифу, точно онъ олицетворялъ собою ненавистное человѣчество.
— Кто это? Кто тамъ? — удивился Сильвекъ. Кенпа долго молчалъ.
— Моя мать, — съ горечью въ голосѣ, наконецъ, сказалъ онъ. — Кромѣ нужды и всякихъ несчастій, мнѣ приходится, увы, испытывать и это.
Свѣчка вспыхнула разъ… другой… и погасла. Кенпа продолжалъ въ темнотѣ:
— Странное дѣло! Я и не замѣтилъ, что она и догорала! О! несовершенство человѣческой природы! Погасла жалкая свѣчка, и куда дѣвалась одна изъ самыхъ могучихъ твоихъ силъ? Я, впрочемъ, думаю, что, съ перемѣною моральнаго строя человѣческаго рода, и физически онъ сильно измѣнится. Придетъ время, когда людямъ не будетъ надобности прибѣгать къ помощи жира и масла, чтобъ освѣщать свои труды и забавы. Ихъ духовный взоръ усилится до такой степени, что свѣтъ его будетъ свѣтиться даже въ темнотѣ, и «тьма его не объястъ».
— Можно было бы зажечь другую свѣчку, — сказалъ Сильвекъ, — спать мнѣ ни капли не хочется, а такихъ любоп…
— Другой свѣчки у меня нѣтъ, дитя мое, — перебилъ Кенпа, — будемъ терпѣливо ждать времени, когда, по нашему мановенію, въ великолѣпныхъ залахъ вспыхнутъ тысячесвѣщныя канделябры и, при свѣтѣ ихъ, тысячи собравшихся людей будутъ въ нѣмомъ молчаніи ждать, когда мы откроемъ уста, чтобы возвѣстить спасеніе міра.
— Эхъ, эхъ! — послышался протяжный вздохъ изъ угла.
— Бѣдная женщина, должно быть, очень стара, что такъ вздыхаетъ, — замѣтилъ Сильвекъ.
— Придетъ время, — продолжалъ Кенпа, не обращая вниманія на слова своего собесѣдника, — когда опеку надъ старухами и больными приметъ на себя все общество. Построятъ для нихъ обширные дома, засадятъ тѣнистые сады, среди которыхъ старость такъ любитъ отдыхать и силою послѣднихъ остатковъ своего разума наслаждаться прелестями природы, для продолженія ихъ дней, передъ ними поставятъ столы со здоровыми явствами и подкрѣпляющими напитками… Тогда старость и болѣзнь будутъ ограждены отъ нужды и горя, а бремя содержать и ухаживать за ними будетъ снято съ пдечъ того, кто несетъ великое бремя будущаго человѣчества. Такъ будетъ когда-то…
Солома въ углу вновь зашуршала и вновь послышался старческій голосъ, прерываемый припадками кашля:
— Ой, косточки мои. косточки! Іисусе милосердый! Помилуй меня, бѣдную сироту!
IV.
правитьВъ скромной, чисто убранной комнатѣ, у стола, покрытаго сѣтчатою скатертью и придвинутаго къ удобному канапе, сидѣла Плацида Лирская. Тонкія, прозрачныя руки машинально перебирали какую-то работу, а глаза поневолѣ робко и тоскливо обращались отъ времени до времени къ противуположной стѣнѣ, гдѣ стояла рѣзная роскошная кровать. На кровати, подъ шелковымъ, хотя немного полинявшимъ одѣяломъ, на подушкахъ въ тонкихъ полотняныхъ наволочкахъ, лежалъ Маврицій Лирскій, болѣе блѣдный, чѣмъ обыкновенно, съ двумя горящими красновато-синими пятнами на щекахъ. Въ открытыя двери комнаты, служащей, вмѣстѣ съ тѣмъ, спальней молодому Лирскому, виднѣлась другая, почти совсѣмъ темная, съ узкимъ ложемъ, почти убогимъ. Съ другой стороны, изъ-за запертыхъ дверей доходилъ стукъ ножей и запахъ приготовляемаго кушанья.
Маврицій нетерпѣливо повернулся на своемъ ложѣ.
— Мама! — крикнулъ онъ, — кажется, можно было бы побезпокоиться и сказать Марисѣ, чтобы она не распространяла такого смрада въ кухнѣ. Я здѣсь, прежде чѣмъ выздоровлю, просто могу задохнуться… Пожалуйста, дайте мнѣ тотъ флаконъ съ туалета…
Ничто не можетъ сравниться съ быстротой, съ какою пани Лирская вскочила съ кресла и бросилась къ туалету. Это была красивая вещь, вѣроятно, приданое самой пани Лирской. Теперь она была покрыта предметами для мужскаго употребленія; впрочемъ, тамъ же находилась коробка съ рисовой пудрой и флаконы съ духами.
— Не тотъ, не тотъ, мама, — стоналъ Маврицій, — вотъ подальше-то, съ фіолетовой этикеткой… да, ну же!
Наконецъ, она отыскала и подала сыну требуемый предметъ.
— А теперь подите въ кухню и побраните Марисю, что она такую вонь распустила… Я не могу выносить этого… Мало что огорченъ, болѣнъ и соскучился отъ лежанья наединѣ съ мамой, мнѣ еще приходится терпѣть невзгоды…
Пани Лирская пошла въ кухню и скоро вернулась.
— Милый, — ласково и несмѣло сказала она, — Марися не виновата… Плита у насъ немного дымитъ и какъ только жарится бифштексъ…
— А когда будетъ готовъ этотъ бифштексъ? — спросилъ Маврицій, — я издыхаю съ голоду… Вы послали за старымъ виномъ?
Пани Лирская опустила глаза на работу и нѣсколько медлила отвѣтомъ.
— Дитя мое, — выговорила она, наконецъ, — мнѣ невыносимо грустно, но ты долженъ обойтись безъ стараго вина. Купить не на что… я даже и филе для твоего обѣда взяла въ долгъ…
Маврицій сѣлъ на кровати и посмотрѣлъ на мать широко открытыми глазами.
— Что же это такое будетъ? — закричалъ онъ. — Съ голоду умирать придется, что ли? Этого только недоставало, чтобы милый дядюшка насъ съ голоду уморилъ… самъ утопая въ роскоши…
— Морисъ! Морисъ! — съ легкимъ слѣдомъ энергическаго отпора прервала пани Лирская, — не клевещи на дядю! Если бы не онъ… я даже и вообразить не могу, чтобы съ нами было… Титусъ писалъ мнѣ, что надняхъ онъ пріѣдетъ въ городъ на цѣлую зиму и потому не посылаетъ намъ пенсіи, что надѣется самъ отдать ее лично по пріѣздѣ…
— Пріѣзжаетъ… на цѣлую зиму… — пробормоталъ Маврицій, — чего жь вы мнѣ раньше о томъ не сказали?
— Ты былъ такъ слабъ и раздражителенъ, что. съ тобой трудно было говорить о чемъ-нибудь, — прошептала мать.
Маврицій задумался.
— Для чего они пріѣзжаютъ въ городъ на такое долгое время? — спросилъ онъ черезъ минуту.
— Не знаю, дитя мое, думаю, что хотятъ Аурелію вывозить въ свѣтъ… ей ужь восьмнадцать лѣтъ, а этою зимою, кажется, будетъ большой съѣздъ въ городѣ. Увеселенія разныя… Молодой дѣвушкѣ надо же показаться людямъ и повеселиться немного, прежде чѣмъ ее не похитятъ изъ родительскаго дома.
— Отчего не похитить: — саркастически замѣтилъ Маврицій, — образованная, одна дочь! Кажется, тамъ около милліона злотыхъ приданаго будетъ.. Правда?
— Навѣрное! навѣрное! — подтвердила Лирская. — Титусъ всегда хорошо велъ дѣла, и хотя имѣлъ разорительныя привычки… всѣ эти картины, статуи и книги дорого стоятъ… но дохода не проживалъ. Имѣніе хорошее… земля плодородная, луга, лѣса… домъ, какъ игрушка. Наслѣдница все это со временемъ получитъ, а теперь, вѣроятно, ей отдадутъ приданое матери, — двѣсти тысячъ злотыхъ. Титусъ боготворитъ дочь и ничего для нея не пожалѣетъ…
Маврицій вздохнулъ глубоко и долго.
— Ахъ, вотъ какъ все идетъ на свѣтѣ! Одному все, другому ничего… Дядюшки-то я думаю не убыло бы, еслибъ онъ мнѣ какой нибудь хуторъ отдалъ… Я бы добился чего-нибудь; благодаря этому, карьеру бы себѣ сдѣлалъ… но развѣ онъ войдетъ въ мое положеніе, подастъ мнѣ руку?…
— Однако, онъ тебѣ на свой счетъ далъ образованіе, — несмѣло промолвила пани Лирская.
Маврицій пожалъ плечами.
— Стыдились бы вы, мама, говорить такія глупости! Прекрасное образованіе: четыре класса, а потомъ кожевенный заводъ! Пусть его черти возьмутъ вмѣстѣ съ такимъ образованіемъ! Кожевникомъ хотѣлъ меня сдѣлать, а какъ ему о хуторѣ и хозяйствѣ намекнулъ, онъ разсмѣялся и сталъ толковать о жареныхъ голубяхъ… Говоритъ, ни къ чему не способенъ, а хочешь за хозяйство браться. Вотъ, пусть бы Аурелію за меня выдалъ… увидѣлъ бы, что я способенъ быть мужемъ… Эдакая красивая! и еслибъ я тамъ подъ бокомъ жилъ, на хуторѣ… кто знаетъ?
Блѣдныя губы пани Лирскій дрогнули.
— Мой милый! — сказала она, — еслибъ тебя могло ожидать такое счастье, я охотно посвятила бы себя съ душою и тѣломъ на служеніе Богу… И мнѣ иногда такая мысль приходила въ голову… Ты бѣденъ, это правда, но ни Титусъ, ни его жена не жадны, и, притомъ, такъ любятъ дочь… Аурелія, когда была еще ребенкомъ, любила играть съ тобой и въ шутку называла своимъ мужемъ… Еслибъ ты кончилъ гимназію и университетъ…
Маврицій прервалъ громкимъ, грубымъ смѣхомъ.
— Интересно знать, что вышло бы изъ моихъ гимназіи и университета? Вы, мама, вышли замужъ не молодою за человѣка тоже не молодаго, и не знаете того, что можно быть отличнымъ мужемъ, не видавши университета. Я ручаюсь вамъ, что Аурелія была бы счастлива со мной. Какъ ее увидишь, такъ голова кружится… Любилъ бы ее за трехъ…
Блѣдный румянецъ облилъ увядшее лицо пани Лирской.
— Прошу тебя, — прошептала она, — никогда не говори со мною такъ, въ особенности объ Ауреліи… мнѣ это непріятно слышать…
— Мало ли что вамъ непріятно, — язвительно замѣтилъ сынъ, — вы не можете забыть, что были старой дѣвой, и до сихъ поръ опускаете глаза и краснѣете… Я мужчина и коли ужь не могу въ дѣйствительности обладать предметомъ моихъ желаній, то хоть, по крайней мѣрѣ, помечтаю о томъ…
Онъ вытянулся, закинулъ за голову худыя, женственно-бѣлыя руки и протяжно вздохнулъ.
— О! горе! горе! горе!
Его вздоху отвѣтилъ тихій, глубокій вздохъ матери.
Ея влажные глаза, страдальческое выраженіе лица, — все это показывало, что она также считала его за несчастнаго, сурово и несправедливо обдѣленнаго судьбою.
— Пани! пани! бифштексъ готовъ! — послышался изъ-за полуотворенной двери голосъ служанки.
Пани Лирская вскочила, придвинула въ мгновеніе ока къ постели сына маленькій столикъ, накрыла его бѣлоснѣжною скатертью и принесла изъ холодныхъ сѣней бутылку съ остатками стараго французскаго вина. Бутылку она несла съ тріумфомъ и съ широкою, довольною улыбкою.
— Есть еще немного вина для тебя… Я думала, что ничего нѣтъ, а тутъ, благодаря Бога, еще рюмка наберется, а то и полторы… Это тебя такъ укрѣпляетъ. Сейчасъ и бифштексъ принесу.
Она двигалась съ легкостью молодой дѣвушки. Прислуживать сыну, предупреждать каждое его желаніе было для нея величайшимъ счастіемъ. Она поставила передъ нимъ тарелку съ большимъ, отлично зажареннымъ кускомъ бифштекса, другую съ зеленью, третью съ компотомъ, а когда Маврицій, схвативъ ножъ и вилку, съ аппетитомъ гурмана началъ ѣсть, она сѣла возлѣ кровати и, сложивъ руки, смотрѣла на него какъ на икону.
— А вы, мама? — съ набитымъ ртомъ спросилъ Маврицій.
— Послѣ, послѣ, милый, пообѣдаю. Мнѣ еще рано. Марися готовитъ тамъ для себя и для меня вмѣстѣ крупяную кашу съ солониной и картофелемъ. Отчего же ты компота не кушаешь? Я его собственными руками приготовила; такихъ деликатныхъ вещей Марися дѣлать не умѣетъ… попробуй, долженъ быть не дуренъ.
— Но какъ же я могу сразу ѣсть и бифштексъ, и компотъ? — пробормоталъ Маврицій. — Что вы съ ума, что ли, сошли? Если бы это была дичь какая-нибудь, то еще можно было бы… да развѣ вы позаботитесь когда-нибудь купить мнѣ куропатку или рябчика!
— Я старалась, милый, — вчера сама была на рынкѣ, отъ воза къ возу ходила, отъ человѣка къ человѣку, — не было. Что-жь дѣлать, если не было?
— На рынкѣ! — саркастически улыбнулся Маврицій, — Въ городѣ есть лавки съ дичью.
— Тамъ очень дорого, — несмѣло и тихо отвѣтила пани Лирская.
— Для такихъ нищихъ, какъ мы, все дорого! — пробурчалъ сынъ и приступилъ къ зелени и компоту. Пирожное, приготовленное нѣжными руками матери, поправило его расположеніе духа.
— Что же вы не кушаете?
— Благодарю тебя, не хочется что-то… компоту только и есть, что для одного…
— Да вы хоть отвѣдайте… очень вкусный!
Ласково усмѣхаясь, онъ приблизилъ къ ея губамъ ложечку съ пирожнымъ. Пани Лирская разцвѣла радостью и блаженствомъ.
— Ахъ ты дитя, дитя!
Она послушно съѣла содержимое ложечки.
— Да, важный, — согласилась она, — это меня покойница Таржицова, мать Титуса, а моя тетка, выучила дѣлать… Старосвѣтская была женщина, хозяйка отличная, — все у нея такъ въ рукахъ и горѣло…
— Хорошо, должно быть, вамъ тамъ было, — замѣтилъ Маврицій, — какъ сыръ въ маслѣ катались!
— Я останусь до гробовой доски благодарна за ласку и попеченія, какими меня тамъ окружали. Жили по пански и сами панами были… со мной также дѣлились всѣми удобствами… Потомъ трудно было немного отвыкать, но я моего Винцента любила сильно… а тамъ и ты на свѣтъ явился, я и примирилась охотно съ инымъ житьемъ… Но разница громадная: въ сравненіи съ нашею скудной жизнью, сбереганіемъ каждаго гроша, ихъ жизнь — рай!
Маврицій выпилъ большую рюмку вина, протянулся на постели и лѣниво закинулъ за голову свои тонкія руки.
— Да, да! — вздохнулъ онъ, — и я немного познакомился съ этою жизнью, когда мы съ вами туда ѣздили, то на недѣлю, то на мѣсяцъ, и когда вы разсказывали мнѣ, какъ и что тамъ было. Безобразная это вещь: быть бѣднымъ и имѣть богатыхъ родственниковъ. Смотришь, разлакомливаешься и только завидуешь! Знаете, что эти Таржицовы всегда у меня охоту отбивали и отъ науки, и отъ ремесла, потому что какъ только я увидалъ это богатство, меня черти душили, отъ злобы и руки ни на что не поднимались. Какая наука пойдетъ тутъ въ голову, когда мнѣ только и снилось, что салоны, раскошные экипажи дядюшки да блестящіе наряды Ауреліи! Спрашивается, за отсутствіемъ сыновей, отчего бы имъ не взять меня къ себѣ, воспитать вмѣстѣ съ Ауреліей, а потомъ раздѣлить между нами свое состояніе? Помѣшало бы это кому-нибудь? Ничуть, и на мою, и на ея долю хватило бы… Да что я, впрочемъ, говорю! Развѣ въ ихъ голову западетъ какая-нибудь добрая, благородная мысль! Крезы! эгоисты! эксплуататоры!
— Морисъ! Морисъ! — съ несвойственной энергіей закричала пани Лирская, — побойся Бога! Такъ отзываться о людяхъ, благодаря которымъ мы только и живемъ со смерти твоего отца!
Но Маврицій, казалось, не обратилъ ровно никакого вниманія на выговоръ. Какая-то новая мысль блеснула въ его головѣ. Онъ потихоньку, засмѣялся, улегся поудобнѣе и заговорилъ, поднимая глаза къ потолку:
— Вы не знаете, мамаша, что пришло мнѣ въ голову? Я вспомнилъ тѣ сказки, что вы разсказывали мнѣ во время моего младенчества, о томъ, какъ бѣдные рыцари спасали честь и жизнь разныхъ королей и князей, какъ эти князья отдавали потомъ своимъ спасителямъ руку своихъ дочерей, вмѣстѣ съ половиною своихъ царствъ и княжествъ.
Онъ смѣялся; пани Лирская тоже улыбнулась.
— Охъ, ты у меня! — промолвила она съ невыразимою нѣжностью, — что за память! Я ужь не помню, когда я тебѣ разсказывала эти сказки, да и сказки-то позабыла, а ты, дитя, помнишь! Но почему это теперь пришло тебѣ въ голову?
Маврицій приподнялся и горящими глазами прямо посмотрѣлъ въ глаза матери.
— Пришло мнѣ въ голову, — отчеканилъ онъ, — что если бы съ дядей случилось такое несчастіе, но несчастіе страшное, неотвратимое…
— Господи Боже мой! Да сохранитъ его Богъ и святые ангелы отъ этого!
— Вотъ что! — продолжалъ Маврицій. — Ангелы далеко, на небѣ… а я, еслибъ узналъ, пришелъ бы и спасъ. Что вы думаете, а? Аурелія такъ любитъ отца… Дядя тоже чувствовалъ бы себя обязаннымъ…
— Что ты болтаешь, дитя мое! — пробормотала пани Лирская, снимая со стола тарелки, — я боюсь, какъ бы опять къ тебѣ не вернулась лихорадка.
— Лихорадка! — язвительно усмѣхнулся сынъ, — я всегда въ лихорадкѣ… а знаете, отчего?
Онъ сѣлъ на постели и, глядя на мать блестящими глазами, трагически воскликнулъ:
— Я, мамаша, до безумія влюбленъ въ Аурелію! Пусть меня чортъ возьметъ, если я лгу! Люблю… сохну по ней и прихожу въ бѣшенство при одной мысли, что какой-нибудь щелкоперъ изъ сосѣдей, какой-нибудь Крезъ съ сотнею десятинъ утащитъ ее у меня изъ-подъ носа! О, я не переживу этого! не вынесу! умру! — Онъ нырялъ въ пуховикахъ, какъ рыба въ волнахъ, и, наконецъ, уткнулся лицомъ въ подушку. Глаза пани Лирской уже наполнились слезами, тарелки дрожали въ ея рукахъ. Она торопливо поставила ихъ на столъ, бросилась къ сыну, обняла его дрожащими руками и хотѣла-было прижать его голову къ своей груди.
— Бѣдное, бѣдное дитя! — шептали ея губы, — только этого не доставало для довершенія нашего несчастія. Влюбиться безъ всякой надежды! О, Боже мой! а она еще надолго пріѣдетъ сюда… Что-то будетъ?
Маврицій вырвался изъ ея объятій и съ мокрыми щеками сѣлъ на постели.
— Дайте мнѣ мое платье! Я встану и пойду въ городъ!
Сожалѣніе пани Лирской смѣнилось страшной тревогой.
— Какъ, ты уже встаешь? Такой слабый? Послѣ такого ужаснаго происшествія и недѣльной болѣзни вставать съ постели и выходить на сырость! Милый, полежи еще немного, или, по крайней мѣрѣ, не выходи изъ дому!
— Ахъ, какъ вы мнѣ надоѣдаете! Лучше дайте мое платье! Что мнѣ за охота киснуть здѣсь, въ этой канурѣ, какъ какому-нибудь узнику! Я хочу идти, двигаться, жить! У меня даже сердце сжалось, когда я вспомнилъ объ этихъ Крезахъ и Ауреліи. Пойду, хоть развлекусь немного.
Пани Лирская уже несла одежду сына, но остановилась, какъ вкопанная, при его послѣднихъ словахъ.
— Развлечешься! Маврицій! только не тамъ, ради Бога, только не тамъ.
Она съ такой мольбой сложила руки, что даже выронила на полъ лакированные сапоги сына.
— Что тамъ? Гдѣ тамъ? Что вы городите? Вы, кажется, до сихъ поръ не вѣрите, что на меня изъ-за угла напали какіе-то негодяи и обобрали все до нитки.
По лицу пани Лирской было замѣтно, что она не вѣрила.
— Милый, — тихо проговорила она, — когда мнѣ Шарскій сказалъ, что ты тамъ…
— Ну, такъ что-жь? Еслибъ и на самомъ дѣлѣ было такъ? Чья вина? Моя, можетъ быть? Гдѣ же мнѣ прикажете искать развлеченій? У Шарля мнѣ и показаться нельзя, — я тамъ задолжалъ по самыя уши… Къ Шпринглю, куда ходитъ лучшая молодежь, — стыдно, потому что тамъ такія ставки, о которыхъ мнѣ и во снѣ не снилось, разговоры о такихъ лицахъ и вещахъ, что мнѣ приходится, какъ дураку, разинуть ротъ и слушать. Къ Каролинѣ еще можно бы, да я и тамъ долженъ. У Беркля, опять, вѣчно сидитъ какой-то пошлый острякъ, что всегда прохаживается на мой счетъ и читаетъ мнѣ мораль… Я попробовалъ однажды толкнуть его, — всѣ присутствующіе вступились, и вышелъ такой скандалъ, что мнѣ ужь неудобно переступать черезъ этотъ порогъ. Такъ куда же мнѣ идти, а? Или, можетъ быть, съ утра до ночи и съ ночи до утра сидѣть съ маменькой, не видать лица человѣческаго? Мнѣ самому противно таскаться среди разныхъ бродягъ и оборванцевъ, но… тамъ хоть на билліардѣ поиграть… и, кромѣ того, тамъ есть одна, дьявольски красивая…
— Морисъ! — простонала мать.
Маврицій громко расхохотался.
— Морисъ! Я такъ боюсь, чтобъ опять не случилось чего-нибудь нехорошаго… Возвратись, по крайней мѣрѣ, пораньше… сжалься, не ходи въ этотъ вертепъ:, наконецъ, это и неприлично тебѣ, унизительно…
Она схватила его руку, точно хотѣла поцѣловать ее, но онъ вырвался изъ ея объятій.
— Пожалуйста, не надоѣдайте мнѣ, не выводите изъ терпѣнія, иначе я скажу что-нибудь похуже этого! — крикнулъ онъ.
Пани Лирская замолчала и начала дрожащею рукою чистить сюртукъ сына. Онъ нетерпѣливо ожидалъ конца этихъ приготовленій, вздыхалъ, зѣвалъ и посматривалъ въ окно.
Черезъ четверть часа онъ былъ уже на улицѣ, въ красиво сшитомъ пальто, въ цилиндрѣ, низко надвинутомъ на лобъ, чтобъ скрыть еще не прошедшій синякъ. Онъ и самъ не зналъ, куда идетъ; многочисленные знакомые матери нисколько не влекли его къ себѣ, — то были люди небогатые, тихо и скромно живущіе въ своихъ тѣсныхъ жилищахъ. Въ кафе и рестораны идти онъ не могъ, по причинамъ, которыя онъ недавно передалъ матери. Прогулка въ сѣренькій осенній день не представляла ни малѣйшаго удовольствія; въ такую погоду красивыя, богато одѣтыя дамы рѣдко показываются на улицѣ, даже окна и выставки модныхъ магазиновъ, передъ которыми Маврицій провелъ столько праздныхъ минутъ, теперь смотрѣли менѣе красиво, чѣмъ въ ясный, погожій день. Человѣкъ этотъ, скупо одаренный природой, избалованный въ конецъ непомѣрною заботливостью матери, еще съ дѣтства опьяненный роскошью богатыхъ родственниковъ, — человѣкъ этотъ, не имѣющій никакого занятія, никакого призванія къ чему-нибудь, шелъ, не зная куда идти, печальный, гнѣвный, сбитый съ толку. Послѣ катастрофы у Хаима онъ пролежалъ цѣлую недѣлю въ постели и чувствовалъ себя еще немного слабымъ. Дома сидѣть онъ болѣе не могъ: тамъ его поѣдомъ ѣла смертельная тоска, но и на улицѣ была не лучше. Что съ собою подѣлать? Куда пойти? Гдѣ найти, хотя бы самый узкій и мутный, источникъ наслажденія? Можетъ быть, у Беркля… забыли уже о скандалѣ, происшедшемъ благодаря его дерзкому обращенію съ однимъ уважаемымъ посѣтителемъ заведенія… а это заведеніе было изъ числа тѣхъ, гдѣ ему никто бы не напомнилъ о должкѣ… Впрочемъ, какъ непріятно возвращаться въ среду людей, которые приказали тебѣ выйти вонъ и наговорили при этомъ кучу самыхъ непріятныхъ вещей! Къ тому же дядя долженъ былъ пріѣхать не сегодня, такъ завтра, а у Беркля бываютъ знакомые дяди. И такъ онъ не особенно ласковъ, а что же будетъ, если онъ узнаетъ все? Пожалуй еще цѣлую зиму не будетъ принимать у себя бѣднаго родственника, который… Нѣтъ, къ Берклю неудобно, ни къ Шарлю, ни къ Шпринглю, ни даже къ Каролинѣ… Развѣ опять туда?… Страшно! Ну, какъ опять придетъ этотъ драбантъ съ черными глазами?… Да и вообще компанія прескверная и далеко не безопасная! Куда же теперь дѣться? Что подѣлать съ собой? До вечера остается еще два часа, а вечеръ осенній такой долгій… долгій… долгій…
Въ это время посерединѣ широкой улицы произошло какое-то странное движеніе. Кто-то запѣлъ, кто-то зазвонилъ, кто-то захохоталъ… Напротивъ тротуара, по которому проходилъ Лирскій, образовалась цѣлая толпа людей, мужчинъ и женщинъ, взрослыхъ и дѣтей, хорошо одѣтыхъ и оборванцевъ. Все это толкалось, протискивалось, какъ могло, впередъ и съ жаднымъ любопытствомъ глазѣло въ середину круга, откуда раздавались звуки маленькихъ колокольчиковъ, пѣніе тонкихъ, пискливыхъ голосковъ и притопыванія ногъ въ тактъ колокольчиковъ, бубенчиковъ и еще какихъ-то металлическихъ инструментовъ. Лирскій прижался къ стѣнѣ и съ любопытствомъ, свойственнымъ людямъ, которые большую часть жизни проводятъ на городскихъ улицахъ, началъ присматриваться къ происходящему. Въ первое время толпа закрывала отъ него предметъ общаго любопытства, но потомъ по какой-то причинѣ схлынула въ другое мѣсто, такъ что Лирскій могъ отлично разглядѣть, что именно собрало сюда такую кучу людей.
То была горсточка существъ, о которыхъ можно было догадаться, что они принадлежали къ человѣческому роду, и на которыхъ зѣваки указывали пальцами, Крича: комедіанты! комедіанты! показываютъ фокусы! Что они были люди, это, прежде всего, доказывалъ идущій посерединѣ мальчикъ, высокій, стройный, красивый, со смуглымъ цвѣтомъ лица, въ фантастическомъ костюмѣ уличнаго паяца. На головѣ у него красовалась до безобразія высокая шляпа, формою напоминавшая сахарную голову, оклеенная блестящими бумажками и обвѣшанная множествомъ маленькихъ колокольчиковъ, которые при каждомъ его движеніи звенѣли. Въ курткѣ и штанахъ, сшитыхъ изъ трехъугольныхъ кусочковъ пестрой матеріи, въ цвѣтныхъ башмакахъ, онъ держалъ въ рукахъ блестящую палочку, иногда ударяя ею по металлическому гонгу. Вокругъ него кривлялась, скакала и распѣвала толпа маленькихъ дѣтей. Мальчикъ, на видъ лѣтъ 12-ти, въ вывороченномъ тулупѣ, изъ-подъ котораго выглядывали ноги въ огромныхъ худыхъ башмакахъ, всю свою голову спряталъ въ баранью рогатую маску; другой, побольше, весь въ черномъ, съ огромнымъ языкомъ изъ краснаго сукна, долженъ былъ представлять чертенка; третьяго, въ медвѣжьей шкурѣ, вела на веревкѣ дѣвочка лѣтъ около 13-ти. Наконецъ, впереди всѣхъ бѣжала маленькая дѣвочка, лѣтъ пяти, не болѣе. На ней былъ надѣтъ спензеръ, совершенно такой же, въ какихъ водятъ обезьянъ. Изъ подъ красной шапочки съ блестящимъ галуномъ волною спадали на спину дѣвочки золотистые волоски и обрамляли ея милое, дѣтское, смѣющееся личико.
То былъ маскарадъ, о которомъ Сильвекъ недѣлю тому назадъ говорилъ Кенпѣ, — маскарадъ, устроенный отчасти для заработка, а еще болѣе для забавы.
Дѣйствительно, удовольствія было не мало. Звонъ колокольчиковъ, рѣзкій голосъ металлическаго гонга, шумъ, смѣхъ и рукоплесканія уличной толпы опьяняли Сильвка и приводили его въ какую-то безумную веселость. Баранъ, бѣгущій рядомъ съ нимъ, отчаянно блѣялъ; чертенокъ каждую минуту выкидывалъ необыкновеннѣйшія штуки; медвѣдь упирался на мѣстѣ, не слушался своего провожатаго и рычалъ, какъ будто былъ настоящимъ медвѣдемъ, наконецъ, обезьянка весело скакала впередъ, тряся маленькимъ бубномъ. Черные глаза паяца горѣли неподдѣльнымъ удовольствіемъ, веселая улыбка не сходила съ лица. Онъ наклонился, ударилъ по всѣмъ своимъ колокольчикамъ и обезьянка послушно вспрыгнула ему на спину, держась маленькой рученкой за его шляпу и почти задыхаясь отъ смѣха.
Въ эту минуту на улицѣ произошло явленіе, очень обыкновенное, но всегда очень непріятное: толпа, тѣснящаяся вокругъ замаскированныхъ, встрѣтилась съ двумя экипажами. Одинъ былъ шестиконный дорожный дормезъ, другая легкая, открытая коляска. Сквозь окна дормеза можно было видѣть закутанную въ мѣха женщину; въ коляскѣ сидѣло двое людей: пожилой мужчина, замѣчательно красивый, съ энергическимъ, сильнымъ лицомъ, и панна, какъ весна юная и свѣжая. Кучеръ натянулъ возжи и закричалъ толпѣ, чтобъ она разступилась; всѣ хлынули на тротуары; дормезъ медленно проѣхалъ между двухъ подвижныхъ, пестрыхъ стѣнъ, но карета поневолѣ столкнулась съ маскарадной процессіей. Представители двухъ діаметрально противуположныхъ слоевъ общества, цивилизація и дикость, изящество и первобытность, стояли лицомъ къ лицу, одинъ противъ другаго.
— Папа! папа! посмотри, какая хорошенькая дѣвочка! — вскричала панна, съ любопытствомъ глядя на маленькую обезьянку.
— Потише! — обратился къ кучеру пожилой мужчина. Видно было, что онъ готовъ исполнять малѣйшее желаніе молодой дѣвушки.
Кучеръ удержалъ лошадей, паяцъ со своею свитою остановился тоже. Панъ бросилъ нѣсколько серебряныхъ монетъ, а панна горсть конфектъ по направленію къ обезьянкѣ. Въ это время глаза ея замѣтили кого-то изъ толпы; она съ любезной улыбкой кивнула головой, отвѣчая на чей-то поклонъ.
— Кому ты кланялась, Аурелія? — спросилъ панъ, когда карета выбралась изъ толпы и поѣхала рысью.
— Морису, — отвѣтила панна, — онъ, бѣдняжка, стоялъ въ толпѣ и такъ усердно кланялся!…
Она засмѣялась, но лицо Титуса Таржица оставалось серьезнымъ.
— Странное дѣло! — задумчиво сказалъ онъ, немного погодя, — кого-то мнѣ это лицо напоминаетъ… никакъ не могу припомнить, кого именно…
— Чье лицо?
— Паяца… Когда я посмотрѣлъ на него, мнѣ показалось, что я какъ будто очень близко зналъ кого-то, очень похожаго на него.
— Я на него не обратила вниманія, все смотрѣла на ту дѣвочку съ золотыми волосами.
Когда Таржицъ и его дочь одѣляли паяца щедрыми подарками, а Маврицій чуть не свихнулъ себѣ шею, отвѣшивая усердные поклоны, за его спиной раздался тихій, насмѣшливый голосъ:
— Встрѣтились! встрѣтились-таки, наконецъ! Ха, ха, ха!
Лирскій, занятый привлеченіемъ вниманія дяди и прелестной кузины на свою особу, не слыхалъ ни этихъ словъ, ни смѣха, но когда толпа схлынула въ одну сторону, а экипажъ скрылся за поворотомъ улицы, кто-то тихо дотронулся до рукава его пальто. Онъ повернулся.
— Простите за безпокойство…
За нимъ стоялъ человѣкъ невысокаго роста, въ длинномъ, старомъ, впрочемъ, очень приличномъ сюртукѣ.
— Простите, — повторилъ этотъ человѣкъ самымъ любезнымъ голосомъ, — я осмѣлюсь спросить у васъ, не тѣмъ ли вы господамъ кланялись, что минуту тому назадъ проѣхали въ коляскѣ?
— А вамъ что за дѣло? — грубо пробормоталъ Маврицій, окидывая взглядомъ незнакомца съ ногъ до головы.
— Конечно, конечно! — поспѣшилъ согласиться послѣдній, — я не имѣю ни малѣйшаго права спрашивать васъ объ этомъ. Я только потому и рѣшился безпокоить васъ, что давно не имѣю никакихъ свѣдѣній о панѣ Титусѣ Таржицѣ.
— Развѣ вы знаете моего дядю? — уже менѣе сурово спросилъ Маврицій. Его до нѣкоторой степени смягчилъ мягкій голосъ невзрачнаго человѣка. Наконецъ, пріятно заявить передъ кѣмъ бы то ни было о ближнемъ родствѣ съ богатымъ паномъ.
— Знаю ли я пана Таржица? — съ обычною своею искривленною улыбкой переспросилъ собесѣдникъ Лирскаго, — Когда-то хорошо зналъ, близко… Много лѣтъ прошло, когда мы видѣлись въ послѣдній разъ… впрочемъ, онъ мало измѣнился; я сразу узналъ его. Все тотъ же гордый взглядъ, та же наружность… а та прелестная панна, вѣрно, его дочка… Вѣчно прекрасный и счастливый! Отецъ семейства… большой панъ… Посмотрите, каковъ онъ и каковъ я!…
— Погляжу я на васъ, большой вы оригиналъ! — воскликнулъ Маврицій, — коли задерживаете на улицѣ совершенно незнакомыхъ вамъ людей! Въ хорошемъ обществѣ это не принято… ну, да все равно… меня интересуетъ, какъ и когда вы познакомились съ моимъ дядей и что именно вы желали бы разузнать о немъ? Я могу удовлетворить вашему любопытству… Моя мать — его двоюродная сестра, а съ Ауреліей мы воспитывались вмѣстѣ. Замѣтили вы, какая она хорошенькая?
— Вы хотите, чтобъ я представился вамъ? — отвѣтилъ собесѣдникъ Мориса, не обращая вниманія на его вопросъ, — отчего же?… Мнѣ нѣтъ, необходимости скрывать свое имя. Я — Шимонъ Кенпа, по профессіи школьный учитель, но занимаюсь и еще кое-чѣмъ. Какъ и когда я познакомился съ вашимъ дядей, разсказывать не буду; скажу только, что было время, когда я боготворилъ его… много часовъ провели мы въ горячихъ спорахъ, много вечеровъ просидѣлъ я, слушая его виртуозную игру на фортепьяно. Вашъ дядя былъ бы артистомъ, еслибъ небыль богатымъ паномъ… Я тоже люблю музыку и посвятилъ бы себя всецѣло ей, еслибъ меня не поглотило болѣе важное дѣло… Теперь я желаю знать: также ли хорошо живется пану Таржицу? Счастливъ ли онъ въ своей семейной жизни? Любитъ ли онъ попрежнему искусство и обладаетъ ли попрежнему возможностью удовлетворять всякому своему желанію, всякой прихоти? О! прежде у него являлись самыя чудовищныя прихоти… когда онъ хотѣлъ чего-нибудь, то доставалъ всякою цѣною… будь, что будетъ…
Ухо Мавриція не могло уловить никакой ироніи словъ Кенпы. Онъ окончательно развеселился. Больше всего ему нравилось хвастаться передъ этимъ невзрачнымъ человѣчкомъ своими близкими отношеніями къ Титусу Таржицу.
— О! — сказалъ онъ, — дядя мой очень счастливъ. Должно быть, въ сорочкѣ родился… Тетушка, хотя ей скоро стукнетъ сорокъ, все еще самая красивая женщина изо всѣхъ, кого я знаю, развѣ только за исключеніемъ Ауреліи. Живутъ они очень согласно, мирно. Дядя не наглядится на дочь… да она и стоитъ этого, — такая прелестная, и, къ тому же, поетъ, какъ ангелъ… Только сыновей у нихъ никогда не было… Сначала дядя очень огорчался, но затѣмъ усыновилъ меня и теперь успокоился. Что касается его матеріальныхъ средствъ, то они въ самомъ блестящемъ состояніи. У него цѣлые милліоны, несмотря на то, что онъ себѣ ни въ чемъ не отказываетъ. Теперь они пріѣхали въ городъ на всю зиму, хотятъ вывозить Аурелію въ свѣтъ. Будутъ давать балы, обѣды… наняли домъ о 12 комнатахъ, съ большимъ садомъ… Натурально, я буду у нихъ постоянно: дядя, и Аурелія жить безъ меня не могутъ…
Маврицій заврался до такой степени, что дальше врать ужь не представлялось возможности. Кенпа, съ постоянно опущеннымъ внизъ взоромъ, повторялъ: да! да! и въ одномъ этомъ коротенькомъ словѣ звучала цѣлая бездна горечи и печали. Но Морису не были знакомы ни человѣческія чувства, ни характеризующіе ихъ оттѣнки голоса. Онъ искоса посматривалъ на своего спутника, точно спрашивая у себя: какія, чортъ возьми, могутъ быть отношенія у этого артиста къ дядюшкѣ?
Онъ жадно искалъ и интересовался маленькими сплетнями.
Кенпа долго молчалъ, пока, наконецъ, не пробудился отъ тяжкой задумчивости.
— Ничего! — прошепталъ онъ, — придетъ и моя очередь! Только нужно дѣйствовать, дѣйствовать съ энергіей!… У меня къ вамъ есть еще просьба, — громко прибавилъ онъ, обращаясь къ Маврицію.
— Если вы просите милостыню, то я долженъ сказать вамъ….
— Вы ошибаетесь, я не нищій, — нисколько не обижаясь перебилъ Кенпа, — напротивъ, мое назначеніе — стереть съ лица земли нищенство, бѣдность и горе. Я прошу у васъ моральной помощи. По вашему костюму, наружности и связямъ, о которыхъ вы мнѣ говорили, я могу заключить, что вы принадлежите къ числу князей міра сего.
Маврицій выпрямился и засунулъ обѣ руки въ карманы своего пальто.
— Какъ вы сказали? — нерѣшительно переспросилъ, — касаться міра сего?
— Аристократы, богатые, счастливые… — пояснилъ Кенпа.
— О, если такъ! — важно изрекъ Маврицій, — если такъ, то вы не ошибаетесь. Я принадлежу къ числу… какъ вы выражаетесь, князей сего міра… я родился, возросъ и живу среди нихъ, хотя… не могу назвать себя вполнѣ счастливымъ.
— Я такъ и думалъ!… Я же въ настоящую минуту подготовляюсь къ самому торжественному и самому трудному изъ актовъ моей жизни… Я долженъ выполнить самую важную мою обязанность. Я собираюсь въ путь, хочу обойти жилища эгоистовъ, утопающихъ въ роскоши.
— По какому же дѣлу?
— То будетъ послѣдній зовъ къ исправленію, послѣднее средство искупленія…
— Ей Богу, вы преинтересный человѣкъ! Вы такъ высокомѣрно выражаетесь, точно читаете проповѣдь! Но чего же вы собственно хотите отъ нихъ? — Отыскать въ ихъ средѣ такого, который бы доставилъ мнѣ возможность издать написанное мною сочиненіе.
— Дядюшка! — расхохотался Маврицій, — клянусь честью идите къ дядюшкѣ! Онъ ужасно любитъ литературу и, навѣрное, издастъ вашу книгу.
— Нѣтъ! — твердо сказалъ Еенпа, — къ Титусу Таржицу я не пошелъ бы даже въ самой послѣдней крайности. Такой жертвы… даже само человѣчество не въ правѣ требовать отъ меня. Я хотѣлъ просить васъ, не можете ли вы сообщить мнѣ имена и адресы другихъ богатыхъ людей?
— Почему же, почему же нѣтъ? Съ охотой! — воскликнулъ довольный Маврицій. — Я знаю ихъ всѣхъ и напишу вамъ цѣлый реестръ именъ и адресовъ. Вы зайдите ко мнѣ дня черезъ два… раньше я не могу, трудно сразу всѣхъ вспомнить… Нѣтъ, скажите! вы, пишете книжки… Первый разъ въ жизни я встрѣчаю человѣка, который пишетъ книжки… Можно узнать, какъ называется ваше сочиненіе?
— Названіе, молодой человѣкъ, Дѣло не важное… о содержаніи спрашивайте…
— Въ такомъ случаѣ, какое же содержаніе? — спросилъ Маврицій, котораго Кенпа все болѣе и болѣе начиналъ интересовать. — Этотъ старикашка — авторъ! — подумалъ, онъ про себя, — вотъ штука! съ такою-то внѣшностью! Изъ этого происшествія выйдетъ презабавное приключеніе…
— Какое содержаніе моего сочиненія! — протяжно проговорилъ Кенпа и, приблизившись такъ, чтобъ могъ заглянуть прямо въ лицо собесѣднику, тихо прошепталъ:
— Обратили ли вы вниманіе, что на свѣтѣ и между людьми царствуетъ несправедливость великая… колоссальная… что у однихъ всего черезъ-чуръ много, у другихъ черезъ-чуръ мало, одни блаженствуютъ, другіе страдаютъ… не замѣтили ли вы этого?!
Маврицій сразу весь вспыхнулъ, какъ будто кто коснулся самаго больнаго мѣста его души.
— Замѣтилъ ли я! — воскликнулъ онъ, — замѣтилъ ли, дьяволъ меня возьми! Сто тысячъ разъ замѣтилъ! Ничего во всю мою жизнь не дѣлалъ, лишь только замѣчалъ это.
Кенпа просіялъ.
— А вы никогда не думали, что должно быть иначе, наоборотъ, что неимущіе должны имѣть?
— О! каждый день, съ утра до вечера только о томъ и думаю!
Кемпа въ экстазѣ поднялъ руки къ небу.
— О духъ, наполняющій атмосферу вѣка! какъ могущественно твое дыханіе! — закричалъ онъ. — А еще… вы никогда не задумывались надъ вопросомъ, какимъ способомъ уничтожить торжествующую несправедливость?
— Что касается этого, то долженъ вамъ признаться, не ломалъ себѣ головы, потому что и вообще я не люблю ломать себѣ голову, да, наконецъ, къ чему бы это и привело? Такъ ужь свѣтъ созданъ, что одни обладаютъ всѣмъ, другіе ничѣмъ; одни утопаютъ въ роскоши, а другіе должны смотрѣть на это и глотать слюнки… Помочь этому ничѣмъ нельзя, способа нѣтъ…
— Ошибаетесь, молодой человѣкъ, ошибаетесь! — тріумфаторскимъ голосомъ сказалъ Кенгіа. — Возможность излѣчить всѣ болѣзни человѣчества, искоренить несправедливость, существуетъ, и я, я соединилъ всѣ эти способы въ одну стройную, великую систему и изложилъ на тысячѣ листахъ бумаги. Кто прочтетъ это сочиненіе, плодъ всей моей жизни, для того не будетъ ужь сомнѣній.
Маврицій остановился и посмотрѣлъ на Кенпу широко открытыми глазами, потомъ снялъ шляпу и, высоко поднявши ее надъ головой, заикаясь пробормоталъ:
— Значитъ, вы великій человѣкъ… если-нашли такой способъ… Я въ восторгѣ, что имѣлъ удовольствіе… честь, хотѣлъ было я сказать… познакомиться съ вами. Вы позволите мнѣ на-дняхъ оставить у вашего швейцара мою визитную карточку?
Могло показаться, что Кенпа выросъ и помолодѣлъ въ эту минуту: такая радость и такая свѣжесть, юношеская энергія разлились по его лицу.
— О! — проговорилъ онъ съ прежнею, улыбкой, — вы еще не знаете, кто я и до какой степени посвятилъ себя служенію великому дѣлу… Швейцаръ… Визитная карточка!… Я почти позабылъ, какія бываютъ визитныя карточки и что значитъ слово визитъ. Я живу скромно, можно даже сказать убого, но только для непосвященнаго глаза; въ дѣйствительности же нѣтъ монарха, который бы жилъ въ болѣе роскошной обстановкѣ… Житьемъ мнѣ служитъ будущій рай земной; пищей, которою питается мой духъ — вѣра, надежда и любовь; ложемъ Геліогабала — радостное сознаніе, что я раздѣляю всѣ нужды и лишенія малыхъ и страдающихъ. Если хотите навѣстить меня, благородный и мудрый юноша, который такъ отважно рѣшился порвать связи съ предразсудками и грѣхами своей касты, — если хотите, пойдемте со мной сейчасъ. Въ моемъ теперешнемъ, временномъ обиталищѣ я открою передъ вами свои мысли и, — кто знаетъ? — можетъ быть, зачислю васъ въ ряды воиновъ будущаго.
Маврицій былъ удивленъ, восхищенъ и заинтересованъ. Первый разъ въ его жизни (за исключеніемъ матери; она не шла въ счетъ) умныя человѣческія уста назвали его благороднымъ и мудрымъ юношей. Человѣкъ, который придалъ ему такой титулъ, вѣроятно, былъ ученый, говорилъ такъ красно, изрекалъ такія великія истины, но, несмотря на все это, жилъ въ нищетѣ. Но, главное, способъ, при помощи котораго онъ, Маврицій Лирскій, всѣми фибрами своего изнѣженнаго тѣла жаждущій роскоши и богатства, можетъ достигнуть цѣли своихъ желаній, возбудилъ въ немъ великое любопытство и расшевелилъ его флегматическую натуру. Благодаря этому способу, богатые дядюшки должны отдать, по крайней мѣрѣ, половину своего состоянія бѣднымъ племянникамъ; всѣ непріятные долги, скандалы и пр. сдѣлаются достояніемъ прошедшаго, а «Крезы», могущіе каждую минуту похитить Аурелію, уступятъ дорогу вдругъ разбогатѣвшему Маврицію…
Онъ снялъ шляпу и сказалъ:
— Сочту за особую честь!
Въ то время, когда Кенпа съ Мавриціемъ шли по направленію къ старому, разрушенному дому, другой улицей, малолюдной и бѣдной, брели двое нищихъ — мужчина и женщина. Одѣты они были совершенно одинаково: тѣ же лохмотья, та же худая обувь, тѣ же холстинныя сумки за плечами, даже и длинные посохи въ рукахъ одинаковые. Нищій смотрѣлъ какъ-то особенно степенно. Положимъ, онъ былъ не высокаго роста, за то на грудь его падала такая длинная, сѣдая борода, лысый черепъ окруженъ такимъ вѣнцомъ серебристыхъ волосъ, надъ маленькими глазами свѣшивались такія густыя брови, что всякій отнесся бы къ нему съ нѣкоторымъ почтеніемъ. Притомъ, походка его была медленна. Онъ могъ бы служить моделью для патріарха или апостола. Нищая представляла разительный контрастъ: вся пожелтѣвшая, съ безпокойными, сердитыми глазами, съ невѣрной походкой, она казалась вѣдьмой, сопровождающей благочестиваго, смиреннаго мужа.
Она шла и кричала; голосъ ея раздавался по всей пустынной улицѣ. Спотыкаясь и чуть не падая, она грозила кому-то своей палкой, точно отгоняла невидимаго врага.
— Человѣчество! — раздавался ея хриплый, злой голосъ, — человѣчество, о человѣчество, вѣчно вздоръ и глупости! Ужь это человѣчество всѣ уши мнѣ прожужжало! Лучше въ могилу лечь, только бы не слышать объ этомъ человѣчествѣ! Слава Богу, что встрѣтилась съ вами, панъ Лукашъ, — хоть душу съ кѣмъ-нибудь отвести можно, а то ему говори, не говори, — все какъ къ стѣнѣ горохъ! Я свое, онъ свое! Тьфу! Прости Господи! Лучше-бъ я издохла въ тотъ день, когда первый разъ услышала о человѣчествѣ…
— Не проклинайте, пани Кенпова, не проклинайте! Проклинать не велѣлъ Господь нашъ всемилосердый, которому подобаетъ хвала и слава во вѣки вѣковъ…
— И вы прокляли бы день вашего рожденія, — злобно перебила женщина, — еслибъ у васъ, — вотъ какъ у меня, — былъ бы одинъ сынъ на радость и поддержку въ старости, да этотъ бы сынъ, вмѣсто того, чтобъ помогать вамъ, шлялся бы всю жизнь по свѣту и опять вернулся бы къ вамъ допекать своимъ человѣчествомъ! Тьфу ты! Провались, окаянное! Ужь я просила его: да покажи ты мнѣ свое человѣчество, каково оно, гдѣ? Покажи ты мнѣ его, чтобъ я схватила его за горло и задушила бы, за то, что оно отняло у меня, забрало всего съ душой и тѣломъ моего сынка! Покажи! покажи! покажи! А онъ мнѣ на то: вы, говоритъ, не понимаете, человѣчество — это всѣ люди, что живутъ на цѣломъ свѣтѣ. А я ему говорю: ага! а мать твоя собака, что ли? Почему же ты обо всѣхъ людяхъ, что-живутъ на цѣломъ свѣтѣ, заботишься, а о родной матери нѣтъ, и даже пальцемъ не пошевелишь, чтобъ она, на старости лѣтъ, не таскалась съ рукой изъ-за куска хлѣба? Ой, косточки, косточки! Іисусе Христе, ради Своей Пречистой Матери, смилуйся надо мной, бѣдной сиротой!
Она зарыдала. Дѣйствительно, ея 70-ти. лѣтнія косточки, видавшія много видовъ, не давали ей покоя.
— Христе Іисусе! — продолжала она, успокоившись немного, — отъ этого человѣчества вся утроба моя разболѣлась, всѣ внутренности мои перевернулись во мнѣ вверхъ ногами! Тебя-то, я говорю, человѣчество, что ли, твое въ великихъ мукахъ на свѣтъ родило, а потомъ, когда у тебя, зубы прорѣзывались, безъ малаго полгода ночи ни одной не спало, какъ нужно, все укачивало тебя, на рукахъ носило, къ груди прижимало, да-тряслось отъ страху, какъ бы тебѣ, избави Богъ, дурнаго чего не приключилось? Человѣчество, что ли, тебя кормило, одѣвало и въ школу посылало, крохи свои послѣднія отдавало и само дохло съ голоду, только бы ты былъ сытъ, одѣтъ и выученъ? Человѣчество, что ли, говорю, домишко свой заложило, когда ты ѣхалъ поступить профессоромъ, а потомъ, когда его продали за долгъ, лишилось послѣдняго куска, послѣдняго своего пристанища? Не человѣчество все это дѣлало, а мать родная! А теперь мать и не человѣкъ; мать — точно какой песъ дворной, матери ничего не надо… пусть живетъ себѣ нищенскимъ хлѣбомъ, а онъ для человѣчества работаетъ перомъ, скрипитъ по бумагѣ, да глупости размазываетъ разнымъ дурнямъ, а тѣ развѣсятъ уши, да слушаютъ его… Охъ, ужь это человѣчество! Чтобъ его черти взяли такъ, какъ оно отняло у меня дитя мое единое…
— Шш… — дернулъ ее за рукавъ нищій, самъ останавливаясь у окна одноэтажнаго, впрочемъ, очень достаточнаго домика.
— Драгоцѣнная жемчужинка, — тонкимъ, но громкимъ голосомъ затянулъ Лукашъ, — цвѣтокъ райскій, жезлъ Аарона, Эсфирь благочестивая…
— Мама! мама! — крикнулъ за окномъ свѣжій, молодой голосокъ, — опять тотъ старичекъ пришелъ, что всегда поетъ подъ окномъ и что такъ похожъ на Ноя!
Маленькая форточка распахнулась и на ладонь Лукаша упала мѣдная монета.
— Боже, который сохранилъ Даніила во рвѣ львиномъ, — немного тише заговорилъ Лукашъ, — награди, спаси и помилуй рабу твою…
— Подайте Христа ради бѣдной больной, барышня безцѣнная, — по очереди заголосила ех-торговка.
— Не надо! не надо! — послышался за окномъ сердитый голосъ, — ты дурная женщина, людей проклинаешь! Я сама слышала не разъ, какъ проклинаешь! Не будетъ тебѣ ничего за это!
— Я не людей, я человѣчество… — запротестовала нищая.
— Ничего не будетъ!
— А ничего, такъ и ничего! Еслибъ у васъ такъ же кости болѣли, какъ у меня, такъ и вы бы начали проклинать! Но я не желаю вамъ этого, не желаю! И остави намъ долги наши, яко же и мы…
Они пошли далѣе, — женщина, грустная и молчаливая, старикъ — довольный собою.
— Видно по всему, — заговорилъ онъ, — что меня мой незаконный мальчикъ утѣшаетъ больше, чѣмъ васъ вашъ сынъ, пани Кенпова… Дѣлится со мной каждой копѣйкой… и я съ нимъ дѣлюсь… и привязанъ онъ ко мнѣ… Иногда скажетъ: у меня на всемъ широкомъ свѣтѣ никого нѣтъ, кромѣ васъ; вы меня, какъ брошеннаго щенка, подняли и выростили. Да… это показываетъ доброе сердце и признательность… Правда, вѣдь?
— Вѣрно, — соглашалась старуха, — мой никогда мнѣ слова добраго не скажетъ. Еле взглянетъ на мать, на человѣчество все никакъ не наглядится. Но теперь вашъ мальчикъ все время сидитъ; у моего… цѣлыя ночи болтаютъ…
— Пусть его! Онъ всегда имѣлъ охоту къ наукѣ. Панъ Шимонъ ученый и говоритъ… признаться, я и самъ, какъ люди толкуютъ, не для одной формы голову ношу на плечахъ, а всегда, какъ онъ начнетъ говорить, такъ и хочется слушать… Постойте-ка…
Онъ остановился у новаго окна.
— Дай Боже богатства и всякаго счастія этому дому, пусть горе и болѣзни не знаютъ сюда дороги…
Изъ открытой форточки упала снова мѣдная монета и голосъ, крикнулъ изнутри:
— Помолись за насъ, добрый старичекъ, у насъ несчастіе: больной въ домѣ.
— Изцѣли, Господь, пошли ему долгіе годы жизни! — громко сказалъ Лукашъ.
— Вы всегда счастливы въ людяхъ, --завистливо сказала Кенпова, — каждый вамъ что-нибудь, да дастъ… никто не откажетъ. А мнѣ, такъ нѣтъ. Меня всякій обругаетъ; побирашкой назоветъ; только и соберешь, что на паперти, да и тамъ нищіе тоже изобидятъ… Всю жизнь прожила работой, можетъ быть, оттого и просить не умѣю.
— Нужно умѣть, — важно произнесъ Лукашъ, — Все, за что человѣкъ берется, онъ долженъ знать, почтенная пани Кенпова.
— Куда же теперь вы пойдете?… Темнѣетъ… пора старымъ костямъ и на покой.
— А я къ вамъ, — отвѣтилъ Лукашъ, — тамъ, вѣрно, и мальчика моего застану… Цѣлый день ходилъ по городу съ маскарадомъ, набралъ что-нибудь, должно быть; вотъ, деньги вмѣстѣ сложимъ и балъ устроимъ…
— Какой балъ? У него все еще балы въ головѣ! — недовольнымъ голосомъ проворчала старуха.
Они пошли къ дому Кенпы. Туда же, только съ другой стороны, шелъ и паяцъ со своего маскарада. Костюмъ его остался тотъ же самый. Въ мрачномъ переулкѣ, межь развалившимися клѣтями, онъ подвигался, какъ сказочный принцъ, по жилищу горя и нужды. Окно шинка бросило на его галуны и позументы тусклый лучъ лампы и зажгло цѣлый рой искръ; крикливо забренчали колокольчики, украшавшіе его шляпу.
— Выкупишь мою канарейку, Сильвекъ? — защебеталъ дѣтскій голосъ. — Выкупи мою птичку! Милый, выкупи! за тѣ деньги, что намъ панъ бросилъ. Сильвекъ, а гдѣ мои леденцы? Отчего ты не ѣшь моихъ леденцовъ? Спряталъ въ карманъ и не ѣшь! Кушай! Ну, кушай же, Сильвекъ, и мнѣ дай!
— Подожди, сейчасъ придемъ… туда… и получишь свои леденцы.
— Тамъ… гдѣ? Сильвекъ! гдѣ? — болталъ ребенокъ.
— Гдѣ, гдѣ? Точно не знаешь, дурочка! Болтаетъ, какъ скворецъ! У дяди Шимона.
— А! у него! Дядя добрый… такъ хорошо играетъ…
Ребенокъ былъ веселъ и чувствовалъ себя какъ нельзя лучше со своимъ пріятелемъ, Сильвкомъ, но въ голосѣ паяца слышалась какая-то задумчивость, принужденіе. Такъ говоритъ сонный или совсѣмъ погрузившійся въ думы человѣкъ.
Почти ощупью онъ нашелъ узенькую дверь, толкнулъ ее и очутился въ длинномъ, темномъ корридорѣ, оттуда вѣяло сырымъ воздухомъ подземелья. Не безъ труда удалось найти ему другую дверь, ведущую въ комнату Кенпы. Сильвекъ зналъ, что ему нужно наклонить голову, чтобъ не толкнуться о притолку; онъ такъ и сдѣлалъ, переступилъ порогъ и… окаменѣлъ на мѣстѣ. Онъ предполагалъ, что найдетъ Кенпу, какъ это всегда бывало раньше, за своей работой или въ бесѣдѣ съ учениками (а число ихъ въ послѣднее время стало замѣтно увеличиваться). Теперь же на больномъ старомъ сундукѣ горѣла сальная свѣча, а Кенпа, сильно жестикулируя, горячимъ шепотомъ старался уяснить какую-то тонкость Лирскому, сидящему на пнѣ и слушавшему съ большимъ вниманіемъ. Они смотрѣли въ глаза другъ другу и, кажется, хорошо другъ друга понимали. Разговоръ такъ поглотилъ все вниманіе Кенпы и его новаго ученика, что они не слыхали, какъ дверь пронзительно скрипнула своими ржавыми петлями, и вздрогнули, когда въ комнатѣ раздался громкій, сердечный смѣхъ ребенка. Точно въ зеленомъ лѣсу, посреди темныхъ деревьевъ, на облупленныхъ стѣнахъ, закуковала кукушка.
— Куку, пуку! Дядя Шимонъ! куку! — кричало маленькое сѣзданыще въ красномъ платье и спрятало свою золотистую головку за шляпу паяца. Кенпа и Маврицій, какъ пробужденные отъ сна, посмотрѣли на двери. Лирскій различилъ во мракѣ лицо Сильвка, смертельно поблѣднѣлъ и, дрожа съ головы до ногъ и прижимаясь къ стѣнѣ, прошепталъ:
— Спасите меня, панъ Кенпа. Зачѣмъ онъ пришелъ, чего ему нужно?
Кенпа засмѣялся.
— Спасти васъ отъ Сильвка, отъ моего любимаго ученика, отъ сына моего духа! Успокойтесь, онъ только въ своемъ костюмѣ кажется такимъ страшнымъ… Вы должны любить другъ друга, потому что передъ вами свѣтится одна идея, какъ путеводная звѣзда. — Сильвекъ сразу пришелъ въ себя, поставилъ Клару на земь, бросилъ въ уголъ шляпу и приблизился къ Лирскому. Лицо его не дрогнуло ни однимъ мускуломъ.
— Тише, дѣдушка, — сказалъ онъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ, — тотъ панъ имѣлъ право испугаться меня… недавно я сильно обидѣлъ его, но теперь жалѣю объ этомъ… даже не знаю, зачѣмъ мнѣ это нужно было дѣлать. Не бойтесь. Если я хотѣлъ отплатить вамъ за мое колечко, то теперь счеты наши кончены; ни злобы, ни раздраженія я къ вамъ не имѣю. Да и правда, за что тутъ и злиться-то? Вы были гораздо умнѣе меня, вотъ и все… Тогда я просто съ ума сошелъ… и очень раскаяваюсь. Увѣряю васъ, я не разбойникъ и ничего дурнаго вамъ не сдѣлаю.
Онъ сѣдъ на земь около шарманки, посадилъ около себя Клару, бросилъ ей горсть конфектъ и замолчалъ, устремивъ неподвижные глаза въ одну точку. Послѣ долгаго, бѣшенаго веселья его огненная, глубоко артистическая натура требовала успокоенія. Лирскій нѣсколько успокоился, не съ такимъ уже, страхомъ разсматривалъ своего стараго знакомаго и даже до нѣкоторой степени начиналъ интересоваться имъ.
— Какъ зовутъ этого… этого господина? --тихо спросилъ онъ.
— Люди его называютъ кладбищенскій Сильвекъ, — отвѣтилъ Кенпа и еще прибавилъ: — а какъ онъ долженъ называться по праву, о томъ знаетъ только одинъ человѣкъ на всемъ свѣтѣ.
Лирскій все продолжалъ разсматривать Сильвка.
— Какъ похожъ на какого-то моего знакомаго, шепнулъ онъ, — изумительно похожъ… только на кого?
— Вы должны любить другъ друга, какъ работники, призванные обрабатывать одинъ садъ, — заговорилъ вслухъ Кенпа. — Различные по своему положенію, вы оба принадлежите къ числу тѣхъ, кто жаждетъ и требуетъ принять на себя великую миссію обновителей свѣта. Съ одной стороны покинутый ребенокъ, возросшій во тьмѣ и лишеніяхъ, но въ жилахъ котораго течетъ пылкая, знатная кровь, влекущая его къ великимъ подвигамѣсъ другой — дитя, воспитанное въ избыткѣ, мягкое и нѣжное, какъ женщина, и также лишенное средствъ удовлетворить своимъ потребностямъ… о! найдется ли на свѣтѣ пара существъ, болѣе способныхъ понять и уразумѣть мою науку! Могу ли я не радоваться, видя васъ около себя, могу ли я не уповать, что, съ вашею помощью, я ускорю время приближенія великихъ событій, которыя…
Тутъ двери съ шумомъ распахнулись настежь и въ комнату, съ крикомъ и.смѣхомъ, ввалила цѣлая толпа дѣтей. Тутъ были: Дамекъ Шарскій съ кускомъ недоѣденной булки въ рукахъ, девятилѣтній Владзя, еще не отмывшійся отъ сажи, съ длиннымъ языкомъ на груди- двѣнадцатилѣтній Томекъ, босой, въ холщевыхъ шараварахъ, съ: полуидіотскимъ выраженіемъ худаго лица; была, наконецъ, длинноногая дѣвочка съ расплетенными волосами, съ какой-то полинялой тряпкой, закинутой по-цыгански, черезъ плечо, Антка по имени. Вся банда, которая въ теченіе цѣлаго дня забавляла весь городъ и водила за собой массы любопытныхъ, была здѣсь налицо. Крики разбудили эхо и въ тысячѣ отголоскахъ понеслись по заламъ и корридорамъ покинутаго дома. Крысы, смирно сидѣвшія въ деревянномъ сундукѣ, перепугались, подняли пискъ и начали отчаянно возиться. Казалось, въ тихую сводчатую комнатку залетѣла цѣлая стая крикливыхъ птицъ.
Участники маскарада хотѣли поскорѣе приступить къ дѣлежу выручки. Сильвекъ досталъ изъ кармана кошелекъ, полный мѣдныхъ и серебряныхъ монетъ.
— Вотъ вамъ заработокъ! — небрежно сказалъ онъ, — сосчитайте и подѣлитесь, какъ знаете. Я свою долю уже взялъ.
Дамекъ схватилъ было кошелекъ, но Антка отняла у него обратно. Она сѣла въ уголъ, разостлала на полу платокъ, высыпала на него деньги и начала ставить ихъ ровными кучками. Дѣло, видимо, было хорошо ей знакомо, — маленькія, загорѣлыя руки ея быстро разбирали монету. Дамекъ усѣлся около нея и не спускалъ жадныхъ глазъ съ денегъ, Владзя съ величайшимъ интересомъ посматривалъ черезъ ея плечо, лишь только Томекъ засунулъ палецъ въ ротъ и совершенно безучастно взиралъ на все окружающее.
Кенпа распростеръ обѣ длани надъ группою дѣтей.
— Вотъ они, сѣмена будущаго! — воскликнулъ онъ, — вотъ подростающіе адепты моей науки, труженики новаго свѣта!…
Но тирада и теперь была прервана. Двери вновь отворились и послышался старческій, тонкій, разбитый голосъ:
«Эхъ, глубока могила эта.
Куда уходятъ всѣ со свѣта!
Въ ней лежа, грѣшный человѣкъ,
Не выпьешь водки ты во вѣкъ!»
— А! вотъ и нашъ почтенный патріархъ! — обрадовался Кенпа.
Еслибъ какой-нибудь наблюдатель, стоящій на улицѣ, черезъ полчаса послѣ прихода Лукаша, нагнулся бы и посмотрѣлъ въ маленькое, запыленное окошко, — глазамъ его представилась бы интересная картина. Маленькая комната была освѣщена огнемъ глиняной печки; огонь вспыхивалъ — и на стѣнахъ появлялись остатки старинной живописи, угасалъ — и все погружалось въ полумракъ. Вся комната была переполнена народомъ, какъ боченокъ съ сельдями. На большомъ сундукѣ, закрывая спиною свѣчку, съ ногами, болтающимися въ воздухѣ, сидѣлъ Шимонъ Кенпа. Усастое, сморщенное лицо его горѣло радостью и экстазомъ, руки не на минуту не оставались спокойными. Не подалеку отъ него сидящій на пнѣ Маврицій Лирскій такъ наклонился къ оратору, такъ высоко поднялъ свое раскраснѣвшееся лицо, что всякому становилось видно, какой интересъ возбудило въ немъ все, услышанное имъ теперь, что цѣлый рой радужныхъ картинъ, носящихся передъ его глазами, лишалъ его возможности сообразить, гдѣ и въ какой компаніи онъ находится въ настоящее; время. Напротивъ Кенпы, передъ огнемъ, сидѣлъ сѣдобородый, лысый старецъ въ нищенскихъ лохмотьяхъ (впрочемъ, онъ больше наблюдалъ за горшками въ печкѣ, язвительно и тонко усмѣхался, но въ разговоръ вмѣшивался мало). Съ другой стороны выглядывало лицо Антки. Дамекъ и Владзя, побрякивая мѣдяками, тихонько смѣялись, щипали Антку, дергали ее за разстрепанные волоса и что-то шептали ей на ухо. У стѣны противъ окна, опершись спиною о шарманку, полулежалъ паяцъ. Пламя печки ярко освѣщало и блестки его костюма, и русую головку спящей дѣвочки, которая покоилась сномъ невинности съ улыбкой на коралловыхъ губкахъ и недоѣденною конфектою въ рукѣ. Паяцъ, какъ и щегольски одѣтый молодой человѣкъ, также не спускалъ взора съ лица говорящаго Кенпы, только въ глазахъ его, черныхъ какъ ночь, задумчивыхъ, мелькали молніи гордости и ненависти. Наконецъ, уже совсѣмъ въ темныхъ углахъ можно было различить неясные контуры еще какихъ-то людей. Кто-то тамъ, вѣроятно, курилъ трубку: толстыя нити табачнаго дыма тянулись прямо къ очагу. Какое-то мужское лицо, молодое, но страшно блѣдное, отъ времени до времени то показывалось на свѣтъ, то снова тонуло во мракѣ. Одинъ только голосъ, говорящій то плавно и краснорѣчиво, то возвышающійся до высокихъ, патетическихъ тоновъ, царствовалъ, но иногда раздавался и хоръ смѣшанныхъ голосовъ, вопросовъ и отвѣтовъ, криковъ и смѣха. Вся картина производила впечатлѣніе подонковъ человѣчества, или табору кочующихъ цыганъ, собравшихся, чтобы, вмѣстѣ повеселиться и поговорить, учить и учиться, какъ кто хочетъ и какъ кто умѣетъ.
То была школа Шимона Кенпы.
V.
правитьДомъ, гдѣ жили Шарскіе, былъ большое, деревянное строеніе съ мезониномъ. Когда-то тамъ было, по всей вѣроятности, очень удобное жилье; теперь же неоштукатуренныя стѣны глядѣли на свѣтъ Божій разбитыми окнами, а на крышѣ, рядомъ съ почернѣвшими, обвалившимися трубами, торчали обнаженныя стропила. Легкій мезонинъ, напоминающій карточный домикъ, и лѣса, приставленные къ стѣнамъ, придавали этому дому, въ, сумерки въ особенности, видъ какихъ-то фантастическихъ развалинъ. Хозяинъ дома, вѣроятно, когда-то собирался чинить его, да такъ и бросилъ свое намѣреніе. Лѣса и высокая лѣстница, достигающая крыши, мирно гнили подъ дождемъ и снѣгомъ, точно охраняя грязный дворъ.
Эти подмостки и лѣстница иногда служили ареною представленія, чрезвычайно интереснаго и рмѣшнаго для всѣхъ жителей околодка. Илярій Шарскій, съ открытой головой, въ узкомъ, засаленномъ пальто (единственномъ его платьѣ за послѣдніе два года), выбѣгалъ изъ кабака боковыми дверями на дворъ, и, размахивая руками, колеблющимися, но, насколько возможно, поспѣшными шагами, направлялся къ подмосткамъ. Во всю дорогу неустанно, не умолкая ни на секунду, онъ говорилъ, вѣрнѣе, бормоталъ:
— Пойду… пойду… вотъ ужь и иду! Теперь-то дойду… Что бы тамъ ни было, дойду и подамъ мою просьбу! Какъ! Бога, что ли, на небѣ нѣтъ, чтобы такія несправедливости могли твориться на свѣтѣ? Ацпеллирую въ высшую инстанцію… Подождите!. Достанется вамъ, какъ Всемогущій Господь разберетъ наше дѣло!
Онъ доходилъ до цѣли своего путешествія и начиналъ трудное восхожденіе на лѣстницу. Тогда все, что только жило или находилось въ комнатѣ, выбѣгало на дворъ. Всегда многочисленные гости Хаима, высокая и блѣдная прачка съ большимъ платкомъ на головѣ, мужъ ея, ночной сторожъ, проходящіе по переулку, привлеченные на дворъ необычнымъ гамомъ, — все это соединялось у подножія лѣсовъ, поднимало голову, разражалось громкимъ смѣхомъ и подстрекало ошалѣлаго человѣка остротами и насмѣшками. Если дѣти Шарскаго были дома, что, однако, случалось не часто, они тоже выбѣгали изъ пасти сѣней, съ крикомъ бросались къ лѣстницѣ и, протягивая руки, умоляли отца возвратиться на землю, идти домой… а то онъ можетъ упасть, расшибиться и даже убиться до смерти… Дамекъ кричалъ громче всѣхъ, иногда даже ругалъ отца пьяницей и сумасшедшимъ; Владзя и Клара заливались горькими слезами. Кромѣ нижнихъ зрителей, обыкновенно являлось еще двое особъ, взиравшихъ на спектакль сверху. Въ одномъ изъ оконъ верхняго этажа показывалось красивое еще, хотя увядшее и блѣдное лицо Элены Шарской, которая подносила къ глазамъ платокъ, исчезала, чтобъ появиться вновь и бросить еще взглядъ внизъ черезъ окно; на покатой кровлѣ стараго дровяннаго сарая усаживалась тринадцатилѣтняя Антка въ рубашкѣ и короткой юбкѣ, съ распущенными волосами, и такъ весело хохотала, что ея длинныя ноги выбивали тактъ по гнилымъ доскамъ кровли.
Съ кускомъ бумаги, отысканной Богъ знаетъ въ какой навозной кучѣ, держась обѣими руками за лѣстницу, Шарскій карабкался со ступеньки на ступеньку медленно и съ неслыханными усиліями. Онъ шатался и лѣстница шаталась подъ его массивной, отяжелѣвшей фигурой, но говорить не переставалъ. Остановившись на какой-нибудь ступени и съ трудомъ пытаясь поднять повыше свою бумагу, онъ начиналъ кричать:
— Царь всего міра!… Судія справедливый!… Я пришелъ съ жалобой!… Разбери дѣло объ отравленіи души моей, о голодѣ дѣтей моихъ… о стыдѣ, о позорѣ, погибели… взываю къ тебѣ…
И вдругъ, ни съ того ни съ сего, онъ изо всей силы ударялъ себя въ грудь и начиналъ горько рыдать:
— Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному! — и опять лѣзъ вверхъ.
— Далеко, — говорилъ онъ, крутя головой и полуидіотски улыбаясь, — далеко!… высоко!… Ну, ничего! ничего! дойду! Теперь ужь недолго… завтра, послѣ завтра, а ужь дойду!… Крупныя капли пота начинали выступать на его лбу, дыханіе громко вырывалось изъ груди; иногда онъ тяжело, болѣзненно вздыхалъ и каждому стону, каждому восклицанію бѣднаго безумца отвѣчалъ хоръ насмѣшекъ стоящей внизу толпы и громче всѣхъ пронзительный смѣхъ сидящей-на крышѣ полунагой дѣвчонки.
Случалось, Шарскій падалъ съ лѣстницы, страшно разбивался и долгое время послѣ этого хворалъ, но чаще всего различалъ, среди общаго шума, голоса своихъ дѣтей.
Тогда онъ останавливался и глядѣлъ внизъ.
— Ага! зовете меня… воробушки малые… Отецъ вамъ нуженъ? а? Бѣдные вы сироты безъ отца, безъ матери. Ну, Владзя, тише! Клара! перестать сейчасъ плакать, а ты, Дамекъ… если будешь еще такъ пищать, то слѣзу и больно высѣку тебя розгой…
Дамекъ начиналъ орать еще сильнѣе.
— Ужь лучше высѣките, да только слѣзьте, а то, вѣдь, стыдно людямъ въ глаза смотрѣть… И такъ ужь ученики у слесаря смѣются надо мной, что у меня отецъ пьяница.
Клара не думала о стыдѣ, но поднимала кверху свои голубые, заплаканные глазки и кричала:
— Папа! папа! папа!
Наконецъ, она начинала сердиться. Ножки ея топали о землю, надутыя губки шептали:
— Вотъ такъ всегда: напьется и полѣзетъ, а разобьется — умретъ, какъ Тадзя!.. И, ухватившись за лѣстницу, она влѣзала на пару нижнихъ ступеней.
— Папа! подай мнѣ руку! Я тебѣ помогу сойти!
Тогда Шарскій начиналъ потихоньку спускаться внизъ.
Всегда находился какой-нибудь сердобольный человѣкъ, который помогалъ ему въ этомъ, далеко не безопасномъ, путешествіи, а черезъ минуту всѣ зрители расходились, видя, что больше ничего любопытнаго не будетъ, и зная, что послѣ этого Шарскій нѣсколько недѣль не будетъ напиваться.
Дѣйствительно, восхожденіе на лѣстницу съ цѣлью подачи Богу жалобы на несправедливость бывало въ жизни Шарскаго заключительною сценою періода пьянства, послѣ которой наступалъ большій или меньшій періодъ трезвости. Буря проносилась и воцарялась гробовая тишина. Насколько Шарскій бывалъ въ пьяныя минуты говорливъ, говорливъ такъ, что его рѣчь казалась струящимся ручьемъ, настолько трезвымъ онъ дѣлался молчаливъ и замкнутъ въ себя. На его желтое, морщинистое лицо ложилась печать каменной неподвижности, почти всегда опущенныя вѣки рѣдко и тяжко поднимались, показывали мутные глаза и опять безпомощно опускались внизъ. Тогда онъ былъ олицетвореніемъ молчаливаго отчаянія и стыда, и ничего не дѣлалъ для огражденія своего человѣческаго достоинства. Когда старые пріятели и сослуживцы навѣщали его, припоминали старыя времена, чтобъ какъ-нибудь расшевелить его и направить на настоящую дорогу, — онъ терпѣливо, до конца выслушивалъ все и потомъ, пожавъ плечами, коротко и сухо отвѣчалъ: «Что-жь дѣлать? Теперь кончено!»
Упорное молчаніе его и короткіе отвѣты принимались, обыкновенно, за упрямство и цинизмъ. На самомъ дѣлѣ, если и слышалось въ нихъ что-нибудь, то только безнадежность. Только иногда, когда его ужь совсѣмъ припрутъ къ стѣнѣ, въ качествѣ объясненія онъ произносилъ:
— Я всегда былъ слабохарактеренъ… Навѣрное, было бы лучше, еслибъ я родился инымъ, да что ужь дѣлать? Теперь кончено!
О несправедливости, о семейныхъ дѣлахъ (обыкновенныя темы для его жалобъ во время пьянства) никто отъ него ни слова не могъ допытаться, да, наконецъ, у него и времени на разговоры оставалось очень немного. Онъ становился тогда изумительно трудолюбивымъ, шелъ къ чиновникамъ и мѣстнымъ адвокатамъ съ просьбой о работѣ, а такъ какъ писалъ хорошо и быстро, да и свѣдѣнія, почерпнутыя отъ старой должности, еще не совсѣмъ испарились, то отказа въ работѣ не было, однако, съ условіемъ работать на мѣстѣ, не нося бумагъ домой. Никто не рѣшался довѣрить ему болѣе или менѣе важный документъ; никто (онъ самъ первый) не зналъ достовѣрно, когда кончится трезвая пора и когда разгулъ опять ухватитъ его въ свои могучія лапы. Онъ и писалъ внѣ дома. Съ ранняго утра до поздняго вечера просиживая въ адвокатскомъ кабинетѣ, склоненный надъ своей работой, равнодушный ко всему происходящему вокругъ, онъ былъ всецѣло поглощенъ однимъ — заработать какъ можно болѣе денегъ. Казалось, онъ старался заработать не только на сегодня, но и на будущее время, когда заработка уже не будетъ. Шарскій возвращался домой почти ночью, нагруженный разными свертками, кульками, мѣшками и пр., платилъ впередъ за квартиру, слесарю за ученье Дамка, наконецъ, точно не довѣряя себѣ, всѣ остальныя деньги отдавалъ женѣ. Послѣднее дѣлалось съ видимой неохотой, съ большими колебаніями. Когда онъ смотрѣлъ на жену и принужденъ былъ заговорить съ нею, каменное, неподвижное дотолѣ лицо его нервно передергивалось, молчаливыя уста уступали потоку тщетно сдерживаемыхъ горькихъ словъ. Бросая горсть монетъ или нѣсколько ассигнацій на столикъ у ея кушетки, онъ говорилъ:
— Смилуйся, Элена, не растранжирь хоть этого на глупости и романы. Будь, хоть одинъ разъ въ жизни, доброю матерью и разсудительною женщиной. Спрячь деньги на хлѣбъ и на дѣтскую обувь. Теперь я все закупилъ… на будущее время… Я не могу держать при себѣ деньги… такъ и тянетъ… Долженъ отдать ихъ хоть тебѣ даже…
Онъ дѣлалъ рукой презрительный жестъ и снова погружался;въ свою молчаливую думу, которую жена никогда не прерывала. Уже давно Элена не сказала съ мужемъ ни одного слова. Иногда, казалось, она дѣлала надъ собой усиліе, смотрѣла на него, открывала ротъ, и отвертывалась вновь съ выраженіемъ непобѣдимаго отвращенія на лицѣ. Тогда онъ, издали смотря на нее, холоднымъ, но язвительнымъ голосомъ говорилъ:
— Нечего тебѣ такъ отворачиваться отъ меня… Ты не велика барыня, чтобъ показывать мнѣ свои презрительныя мины… Пусть тебѣ и въ голову не заходитъ, что ты лучше меня. Я пьяница, и ты пьяница… только, я напиваюсь водкою, а ты романами. Я въ водкѣ ищу забвенія, а ты въ книжкахъ… вымышленнаго разврата. Мы — одного поля ягоды. А, впрочемъ, — отчего ты меня не взлюбила, отчего и я выносить тебя не могу? Можетъ быть, потому, что не будь ты такая, какою есть, и я бы не пилъ, а, можетъ бытц еслибъ я былъ инымъ… ну, еслибъ, натурально, я былъ красивымъ и богатымъ, ты любила бы меня, будь я въ тысячу разъ хуже, чѣмъ теперь. Знаю я тебя! Ты была бы добра къ самому ужасному злодѣю, еслибъ онъ походилъ на героя изъ романа и сдѣлалъ бы тебя важной барыней… И дѣтей бы своихъ любила, будь они паничи и паненки… Ты, вѣдь, думаешь, что сошла съ княжескаго трона, хотя на самомъ-то дѣлѣ васъ пятеро человѣкъ съ голоду умирало на отцовскомъ хуторишкѣ… Ты считаешь себя хорошею женщиною, а на самомъ дѣлѣ только интриги заводишь, да и то въ воображеніи… Знаю я тебя!
Онъ ее дѣйствительно зналъ хорошо. Она могла бы обожать самаго отъявленнаго негодяя, еслибъ онъ обладалъ представительною внѣшностью и имѣлъ бы блестящее положеніе въ свѣтѣ, вродѣ тѣхъ герцоговъ и маркизовъ, о которыхъ она читала въ романахъ и въ которыхъ влюблялась вѣчно, влюблялась до смертельной тоски, до истерики. Пожалуй, она влюбилась бы и въ убійцу, еслибъ онъ появился предъ ней въ живописной одеждѣ, съ дико горящими глазами и, упавъ на колѣни, развернулъ бы передъ нею длинный свитокъ своихъ преступленій. Даже и нужду она переносила бы мужественно, еслибъ она являлась слѣдствіемъ какихъ-нибудь романическихъ причинъ, еслибъ она заключала въ себѣ что-нибудь могущее раздражать ея воображеніе и поддерживать духъ на одинаково высокой степени возбужденія.
Въ самомъ дѣлѣ, вся ея психическая дѣятельность сосредоточивалась въ пылкой фантазіи и чувствѣ, доходящемъ до болѣзненнаго развитія. Она и прежде была не особенно нормальною, а теперь уже прямо состояла вся изъ раздраженныхъ нервовъ и затуманеннаго ума; вѣчно томимая вымыслами своего воображенія, она на самомъ дѣлѣ страшно страдала.
Впрочемъ, отъ времени до времени, и у ней являлись моменты вытрезвленія, и она съ лихорадочной поспѣшностью принималась за домашнія дѣла. Случалось это обыкновенно въ трудныя минуты безденежья, когда новыхъ книжекъ купить было не на что, а старыя, прочитанныя уже по нѣскольку разъ, теряли весь свой интересъ. Тогда она, казалось, возвращалась къ дѣйствительной жизни и начинала ясно видѣть, что происходило вокругъ нея. Она начинала работать по своему. Цѣлый день съ неслыханной энергіей, своими бѣлыми, прозрачными руками, она вышивала воротнички для сыновей, которые щеголяли въ дырявыхъ, оборванныхъ курткахъ; покупала Кларѣ тонкую, щегольскую обувь, которая черезъ два дня ни къ чему не была годна, благодаря острымъ каменьямъ мостовой; растапливала, при помощи прачки, печь и варила черный кофе. Кофе вскипалъ и Элена, въ сладкомъ сознаніи совершоннаго долга, принималась за него, а прачку умоляла сходить или, по крайней мѣрѣ, послать Томка за обѣдомъ въ кухмистерскую. Въ эту эпоху дѣятельности она часто сажала Клару на колѣни, обнимала сыновей, цѣловала ихъ въ лобъ и щеки и, грустно улыбаясь, старалась вызвать ихъ на разговоръ. Но дѣти подозрительно (чтобы не сказать больше) относились къ заигрываніямъ матери, а если, случалось, и разговаривали, то употребляли не совсѣмъ приличныя выраженія. И, дѣйствительно, странное впечатлѣніе производила пятилѣтняя дѣвочка, изъ коралловыхъ губокъ которой лились такія, напримѣръ, слова: «Провалиться бы этому Томку. Такъ меня вчера по спинѣ свиснулъ, что я растянулась! Вотъ только увидать бы Сильвка, сказать ему, чтобъ онъ его хорошенько вздулъ!». Элена спускала съ колѣнъ дочь, сыновей окидывала меланхолическимъ взоромъ и укладывалась на свою кушетку, ломая руки и шепча голосомъ, полнымъ отчаянія:
— Нѣтъ! нигдѣ и ни въ чемъ для меня нѣтъ утѣшенія!
За то Дамекъ, Владзя и Клара умѣли находить радости даже въ своемъ невеселомъ житьѣ, Дамекъ считалъ себя самымъ несчастнѣйшимъ изъ своихъ ровесниковъ; будничные дни онъ долженъ былъ проводить въ слесарнѣ, гдѣ, посреди визга пилъ и громкаго ругательства хозяина, чувствовалъ себя не очень хорошо. Если кто-нибудь, изумленный размѣромъ его ушей, заботливо спрашивалъ его о причинѣ такого явленія, Дамекъ обыкновенно отвѣчалъ:
— Мастеръ вытянулъ!
— Какъ, мастеръ такъ вытянулъ! Отчего же онъ такъ жестоко обращается съ тобой?
— Оттого, — все съ одинаковою смѣлостью продолжалъ мальчикъ, — что отецъ неаккуратно платитъ за мое ученье… Тѣхъ, кто аккуратно платитъ, за уши не дерутъ.
И потомъ, опуская глаза и понуро глядя въ землю, онъ добавлялъ:
— Сыномъ пьяницы всѣ помыкать могутъ… извѣстно!
Но Дамекъ не всегда бывалъ въ такомъ дурномъ расположеніи духа. Въ праздничные дни и вечерніе часы, однимъ словомъ, въ свободное время, самымъ любимымъ его занятіемъ былъ разговоръ съ Анткой, съ той тринадцатилѣтней, длинноногой дѣвочкой, которая съ высоты дровянаго сарая всегда любовалась зрѣлищемъ восхожденія на лѣстницу. Кто была Антка, кто были ея отецъ и мать, гдѣ она родилась и провела первые годы своего дѣтства, — никто ея о томъ не спрашивалъ, да она и сама не особенно ломала голову надъ разрѣшеніемъ этой загадки. Какъ дождевая капля съ пасмурнаго неба, какъ кусочекъ грязи изъ-подъ конскаго копыта, въ одинъ день она упала на дворъ, гдѣ жили Шарскіе, упала и осталась тамъ. Со двора она выходила только для того, чтобъ насобирать въ городѣ нѣсколько грошей и купить въ лавочкѣ кусокъ хлѣба, сыра или ветчины. Со своею добычей она, ловкая, какъ обезьяна, цѣплялась за вѣтви сосѣднихъ деревьевъ, за водосточныя трубы, за малѣйшую неровность въ стѣнѣ, взбиралась на какую-нибудь крышу и, усѣвшись тамъ, грызла свою пищу съ видимымъ чувствомъ сознанія своей независимости и полнѣйшаго удовлетворенія. Такая привычка выработалась въ ней, должно быть, благодаря частому повторенію случая, когда у нея ѣду, добытую такимъ тяжелымъ трудомъ, отнимали болѣе сильные товарищи, и, — кто знаетъ? — можетъ быть, собаки. Мало-по-малу она сдѣлала громадные успѣхи въ своихъ акробатическихъ опытахъ и сильно полюбила свои воздушные салоны. Только въ морозъ и дождь она цѣлый день пряталась въ пустой дровяной сарай, засыпая на кучѣ гнилыхъ щепокъ. Единственное существо на землѣ, за исключеніемъ развѣ товарищей игръ, сколько-нибудь интересовавшихся Анткой, была женщина немолодыхъ лѣтъ, съ отвратительно-наглымъ лицомъ, одѣтая грязно, хотя и не по-нищенски. Отъ времени до времени она приходила на дворъ, гдѣ жила Антка, выманивала ее изъ черной глубины дровянаго сарая или съ крыши, дарила ей какую-нибудь старую одежду или мѣдную монету и уходила, не молвивъ ни одного слова. Иногда она говорила что-то, но это было тихое, монотонное ворчанье, котораго никто не могъ понять, не понимала и сама Антка. Кто была эта женщина, какая связь соединяла ее съ Анткой, никто не интересовался узнать о томъ.
На видъ она казалась очень бѣдной, грязной служанкой. Можетъ быть, она была пьяницей, воровкой, падшей женщиной? Неизвѣстно. Антка не питала къ ней ни малѣйшей привязанности. Единственнымъ предметомъ ея любви были кошки, про, хаживающіяся по крышамъ. Она не только привязывалась къ нимъ, но и умѣла приручать ихъ къ себѣ. Оригинальную картину представляла эта дѣвочка, когда, позлащенная лучами заходящаго солнца, съ густыми темными волосами, распущенными по спинѣ, она сидѣла, прислонившись спиною къ дымовой трубѣ, и раздѣляла большую часть своей провизіи между тѣснящимися вокругъ нея кошками. Она дѣлилась съ ними обѣдомъ, онѣ забавляли ее прыжками. Тогда она была совершенно счастлива и хохотала до упаду. Одного желтаго кота она забрала въ свою собственность. Когда онъ былъ маленькимъ, Антка носила его за пазухой или на плечѣ, полуприкрывая своими волосами, когда выросъ — пріучила его ходить за собою повсюду, и гдѣ бы то ни было, на крышѣ или въ сараѣ, засыпала всегда, обвивъ его и приложивъ губы къ его желтой мордочкѣ. Живя такимъ образомъ, она выросла и сама, преобразилась въ высокую, неуклюжую дѣвочку, съ ногами непомѣрной длины. За то волоса ея выкупали многое. Когда они густой волной падали на ея лицо такъ, что изъ-за нихъ выглядывали только два глаза, черные, блестящіе, — ее можно было принять за какого-нибудь полудикаго звѣря. Словарь Антки былъ неимовѣрно скуденъ, самыя простѣйшія понятія оставались недоступными для ея пониманія. Въ замѣнъ этого она отлично умѣла считать деньги, а весь городъ знала въ совершенствѣ, до самыхъ глухихъ переулковъ, проходовъ и пустырей. Она умѣла появляться посреди главныхъ улицъ и площадей и исчезать съ нихъ такъ быстро, такъ незамѣтно, что самый опытный полицейскій долженъ былъ бы долго ломать голову, прежде чѣмъ добился бы разрѣшенія загадки.
Черезъ недѣлю послѣ достопамятнаго уличнаго маскарада, въ сумеркахъ, Дамекъ съ стремительностью урагана ворвался во дворъ и, заглядывая въ глубину сарая, началъ звать Антку.
— А? что? — отозвался изъ сарая заспанный голосъ.
— Иди! иди сюда скорѣй!
Въ дверяхъ появилась высокая фигура дѣвочки и тотчасъ же усѣлась на земь.
— Уфъ! сколько я шаталась ныньче по городу! Ноги всѣ поотбила! — жалобно простонала Антка, и тотчасъ же быстро повернулась назадъ. — Кисъ! кисъ! кисъ!
— Не бойся! не отвалятся! — саркастически замѣтилъ Дамекъ. — Если шаталась, то и еще немного пошататься можешь… Мнѣ нужно тебѣ сказать кое-что. Подставь-ка ухо!
— Нѣтъ ужь, я больше никуда не пойду, нѣтъ!… Ай, ай! что это?
Дамекъ тряхнулъ какъ разъ надъ самымъ ея ухомъ связкою ключей.
— Не знаешь, что? Дура… сколько разъ мы съ тобой объ этомъ говорили. Сама же приставала ко мнѣ: достань! достань! возьми у мастера! ну, я и досталъ, взялъ!… Онъ голову потеряетъ, прежде чѣмъ отыщетъ, а ужь догадаться никогда не догадается, кто у него стянулъ изъ-подъ носа! Ей Богу, я прямо ихъ изъ-подъ носа у него вытянулъ. Онъ сидѣлъ и какъ баранъ смотрѣлъ на меня, а я сейчасъ — хвать, и подъ столъ… отмычки-то… Когда выходилъ, нагнулся немного, спряталъ ихъ въ шапку — и покойной ночи, панъ мастеръ!
Антка такъ и захлебывалась смѣхомъ.
— Ну! — закричала она, подымаясь на ноги, — побѣдили!
— Ага, видишь? а говорила, что никуда не пойдешь! Ну, ну, подожди немного! Рано еще. Пусть люди спать улягутся. А куда мы пойдемъ?
— Эге! ужь я-то знаю, провожу! Тамъ, на Мокрой улицѣ… въ одной лавкѣ… сколько яблокъ однихъ — страсть! и птицы битыя, и сыры такіе большіе…
Дамекъ прищелкнулъ языкомъ, какъ гастрономъ, предвкушающій наслажденія тонкаго обѣда.
— Знаешь что, Антка? — сказалъ онъ, — ты такая умница, что такъ бы, кажется, и съѣлъ тебя!… Глаза-то одни… все на свѣтѣ видятъ! Когда я выросту, непремѣнно женюсь на тебѣ… Изъ насъ выйдетъ пара хоть куда!
Онъ ущипнулъ ее за руку, такъ что она взвизгнула и, вмѣсто отвѣта, изо всей мочи ударила его по спинѣ. Впрочемъ, это не была ссора, напротивъ, самое осязательное проявленіе взаимной пріязни. Они сѣли ближе другъ къ другу и начали разговаривать тихимъ шепотомъ. Только отъ времени до времени можно было услыхать фразы, произнесенныя громко:
— Тамъ! во дворѣ… далеко… за конюшней, — указала Антка въ темное пространство.
— Какъ же это такъ?
— Не бойся! не твоя голова… ужь я знаю…
— Не поднимемъ…
— Пожалуй, что и не поднимемъ.
— Томка бы взять, и Владзю… помогутъ…
Они задумались и замолчали на время. Потомъ Дамекъ опять что-то зашепталъ на ухо Анткѣ.
— Велика важность! — фыркнула она. — Унесу на крышу и позапихаю межь досокъ! Они такія гнилыя, что пихнуть пальцемъ --вотъ тебѣ и дыра.
— Э! дура! Надѣлаешь ты столько дыръ, сколько тамъ яблокъ и сыровъ! А пойдетъ дождь?…
— Ну, коли такъ…
— То гдѣ же? гдѣ? — нетерпѣливо понукалъ Дамекъ.
— Вотъ тамъ!
Она указала рукой во внутрь сарая, на порогѣ котораго они сидѣли.
— Какъ разъ! Амброзова придетъ за щепками и найдетъ… да и кошки твои все попортятъ!
— Пусть портятъ! пусть портятъ! — запальчиво крикнула Антка, — я сама имъ дамъ… Кисъ, кисъ, кисъ!
Дамекъ толкнулъ ее въ бокъ кулакомъ.
— Перестанешь ли ты, проклятая, забавляться со своими кошками, когда у меня въ головѣ такое дѣло?… Говори, гдѣ же? Слышишь?
Антка подперла рукой подбородокъ. Оба думали долго.
— Знаешь? — началъ первый Дамекъ, — можно бы…
Остальное онъ договорилъ шепотомъ.
Дѣвочка отъ радости затопала ногами о порогъ сарая.
— Такъ, такъ, такъ! — радостно закричала она.
Дамекъ зажалъ ей ротъ рукою.
— Тише ты! еще кто услышитъ!
Она упала навзничь и расхохоталась, какъ сумасшедшая.
— Когда насмѣешься вдоволь, сходи за Томкомъ, а я разбужу Владзю… этотъ мозглякъ непремѣнно ужь храпитъ теперь… Имъ-то хорошо: ни о чемъ не думаютъ, готовое все само придетъ. А я изволь все обдумать, все подготовить.
— А я, — поспѣшила Антка, — а я, еслибъ не говорила тебѣ, ты одинъ-то задумался ли бы, а?
— Правда! Меня только удивляетъ, откуда у тебя такой умъ взялся.
— Вотъ! Точно у меня и ушей нѣтъ, — съ притворною скромностью проговорила Антка.
Черезъ два часа послѣ этого разговора, четыре маленькія тѣни, въ значительномъ разстояніи другъ отъ друга, шибко подвигались вдоль заборовъ узкихъ боковыхъ улицъ города. Тотъ, который шелъ впереди, иногда исчезалъ такъ внезапно, какъ будто проваливался сквозь землю, но вскорѣ появлялся вновь то на какомъ-нибудь огородѣ, черезъ который незамѣтно можно было пробраться въ другую улицу, то въ отдаленномъ углу пустаго двора, куда скоро собирались и остальныя тѣни и составляли совѣтъ. Иногда, при неосторожномъ движеніи одного, слышалось звяканье желѣза о желѣзо и тогда всѣ на минуту останавливались, замирали въ одномъ положеніи и потомъ при малѣйшемъ шумѣ со стороны улицы разсыпались въ разныя стороны.
Черезъ часъ, послѣ того двери комнаты Кенпы немного пріотворились и въ отверстіе просунулась голова Дамка, безъ шапки, со взъерошенными волосами, съ горящимъ лицомъ.
— Сильвекъ! Сильвекъ! — крикнулъ онъ.
Въ комнатѣ, кромѣ Кенпы, Сильвка, Лукаша и стурухи Кенповой, на этотъ разъ никого не было.
Сильвекъ всталъ и вышелъ, но черезъ минуту опять появился въ дверяхъ. Онъ смѣялся.
— Дѣдушка Лукашь, вы и не догадываетесь, какая радость васъ ожидаетъ… Идите, крысы, не бойтесь! Никто васъ тутъ за вихоръ не схватитъ!
Тогда въ комнатѣ поднялся такой шумъ и безпорядокъ, что сначала трудно было разобрать, въ чемъ дѣло. Антка упала на земь посреди комнаты и каталась на полу отъ хохота. Дамекъ, босой, опрокинулъ на полъ свои сапоги: оттуда посыпались румяныя, крупныя яблоки; Томекъ, безсмысленно улыбаясь, — бросилъ подъ ноги Лукашу огромнаго битаго индюка и нѣсколько копченыхъ колбасъ; Владзя остановился на порогѣ и запустилъ зубы въ большой кусокъ бѣлаго сыра.
Съ того вечера, вѣрнѣе сказать, съ той ночи въ маленькой сводчатой комнатѣ начали твориться удивительныя вещи. Въ долгіе осенніе вечера, въ желтой печкѣ горѣлъ яркій огонь; сѣдобородый нищій съ лицомъ патріарха хлопоталъ около печки, что-то готовилъ, варилъ или жарилъ. Все это онъ дѣлалъ съ ухватками настоящаго повара по профессіи и по призванію; его окружали маленькіе, но усердные и веселые помощники, изъ которыхъ одни съ видимымъ удовольствіемъ помогали ему, другіе изрѣдка выбѣгали изъ комнаты и возвращались съ новымъ запасомъ пищи. Вѣроятно, въ этомъ большомъ покинутомъ домѣ ловкія, расторопныя крысы имѣли свои кладовыя. Можетъ быть, эти склады находились подъ самой комнатой Кенпы, потому что какъ только одинъ изъ меньшихъ членовъ компаніи, съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ, выходилъ изъ комнаты, надъ сводчатымъ потолкомъ сейчасъ же слышались шаги и стукъ передвигаемыхъ предметовъ. Яблокъ, сыру, колбасъ, всего было въ изобиліи; крысы вели самую блаженную жизнь. Въ особенности Антка была довольна. Она постоянно приводила съ собою желтаго кота и больше старалась накормить его, чѣмъ сама ѣла, а днемъ, сидя на крышѣ дровянаго сарая, устраивала своимъ любимцамъ роскошнѣйшіе пиры, раздѣляя между ними лакомства, принесенныя изъ склада въ фартукѣ. И кошки никогда не проявляли къ ней такой нѣжности, какъ въ это время, никогда не выдѣлывали около нея такихъ уморительныхъ прыжковъ.
Но откуда же взялись въ сводчатой комнаткѣ припасы и посуда, необходимые для устройства сытыхъ ужиновъ? Откуда взялся небольшой самоварчикъ, увѣнчанный чайникомъ, который постоянно мурлыкалъ передъ огнемъ печки свою веселую пѣсенку? Какимъ способомъ хватало на всю компанію пива, вѣдь, ловкія крысы не приносили его изъ своихъ ночныхъ экспедицій? То былъ уже плодъ изобрѣтательности сѣдобородаго нищаго. Посреди, самыхъ бѣдныхъ рынковъ города, въ домахъ средней руки, гдѣ его знали издавна, онъ вытаскивалъ изъ-подъ полы своего рубища битую утку, зайца, горшокъ масла и т. п. съѣстные припасы и жалобнымъ голосомъ умолялъ дать ему за это что угодно, самую малость. Конечно, у него покупали, во-первыхъ, потому, что онъ продавалъ за безцѣнокъ, во-вторыхъ, чтобъ оказать услугу бѣдняку, котораго кто-то одарилъ вещью, совершенно для него непригодною. Натурально, все это были дары, поданные какимъ-нибудь неразсудительнымъ благодѣтелемъ старцу, своею наружностію такъ напоминающему патріарха Ноя, — старцу, умѣющему такъ горячо благодарить за оказанныя ему благодѣянія.
— Да поставитъ ихъ Творецъ по правую сторону, купно со избранными Своими, — тонкимъ голосомъ начиналъ Лукашъ, удаляясь медленнымъ шагомъ отъ тѣхъ, кто освобождалъ его отъ непосильныхъ хлопотъ, а длинная, серебряная борода его такъ и тряслась отъ внутренняго смѣха.
Надо, впрочемъ, принять во вниманіе, что кладбищенскій ex-сторожъ не сразу согласился принять участіе въ пирахъ маленькихъ крысъ. Сначала онъ колебался, вздыхалъ, качалъ головою и шепталъ про себя:
— О, несчастіе! Что тутъ дѣлать? Умирая, она сказала мнѣ: дай мнѣ клятву!… Бѣдная моя Настя… жена моя, съ которой я провелъ самые лучшіе годы жизни… говорила мнѣ: дай клятву!… Я далъ… и, если не сдержу, душенька ея огорчится и еще, пожалуй, навѣститъ меня… Уфъ!
Онъ содрогался. Видно было, что душенекъ, навѣщающихъ живыхъ людей, онъ боялся страшно и что воспоминаніе о покойной женѣ разстроивало и печалило его. Онъ вздрагивалъ отъ страха и вздыхалъ отъ горести, глаза его наполнялись слезами и руки, дрожа, брали предметы, которые дѣти бросали ему подъ ноги, крича: вотъ вамъ! ѣшьте, приготовьте! изжарьте!
Они и сами ѣли въ это время такъ, что щеки ихъ чуть не лопались. Лукашъ бормоталъ вполголоса:
— Въ послѣднюю минуту свою повторяла: дай клятву, что не дотронешься до чужаго… Я сказалъ ей: да накажетъ меня Господь Богъ, если я…
Онъ трусливо озирался кругомъ.
— Когда Іисусъ Христосъ появится на облакѣ огненномъ и раздѣлитъ людей на овецъ и козлицъ…
Сѣдыя брови его начинали дрожать, остатки волосъ вставали дыбомъ. Онъ сжималъ голову руками и начиналъ плакать.
— О, Настя! Настя! зачѣмъ ты умерла и меня, бѣднаго сироту, оставила одного на этомъ свѣтѣ?… Ни посовѣтоваться мнѣ теперь не съ кѣмъ, ни сердца встревоженнаго излить не передъ кѣмъ… Упокой ее, Христосъ, въ селеніяхъ праведныхъ!
Первый вечеръ весь прошелъ въ такихъ сомнѣніяхъ, колебаніяхъ и вздохахъ. Вліяніе Анастазіи, которая бранила и била его, но за то была искренно привязана къ нему, и теперь еще было живо. Но, увы! власть мертвыхъ надъ живыми слаба, — слаба и склонна поддаваться искушеніямъ человѣческая натура.
— До царства небеснаго дорога длинна и ведетъ черезъ чистилище! — кричалъ Лукашъ на другой день и съ отчаянной рѣшимостью приступилъ къ провизіи, въ такомъ обиліи нагроможденной вокругъ него.
— Сильвекъ! ѣшь и ты! — весело приглашалъ онъ. Сильвекъ въ это время, сидя на своей шарманкѣ и держа въ рукахъ скрипку Кенпы, старался съиграть на ней какой-то мотивъ, нѣсколько дней неотступно преслѣдовавшій его.
Вообще, Сильвекъ нисколько не гнушался компаніей. Когда онъ былъ голоденъ, бѣлые зубы его одинаково грызли какъ сухой хлѣбъ, такъ и ветчину, сыръ и яблоки. Онъ ничего не выбиралъ, бралъ первое попавшееся подъ руку, быстро съѣдалъ, а иногда и не прикасался къ пищѣ.
— Я не голоденъ, — отвѣтилъ онъ, — позавтракалъ еще въ городѣ, а обжираться надобности не вижу.
— Сильвекъ! пойдемъ завтра съ нами, — шепнулъ ему на ухо Дамекъ, — тамъ… въ одномъ мѣстѣ, такъ много, такъ много всего, что мы не вытащимъ… Ты намъ поможешь…
И съ тихимъ смѣхомъ онъ показалъ ему изъ-подъ полы связку отмычекъ. Сильвекъ равнодушно пожалъ плечами.
— А мнѣ на что? — спросилъ онъ. — Вы — дѣло иное… было бы чѣмъ нажраться… Безобразіе! Мнѣ руки марать въ этомъ не стоитъ… я не того хочу!… Панъ Кенпа, что вы такой скучный, сидите, какъ къ смерти приговоренный, ни слова не вымолвите?…
Кенпа сдѣлался необыкновенно мраченъ за послѣднее время. Сидя на старомъ сундукѣ, онъ цѣлый вечеръ такъ усердно штопалъ старые сапоги своихъ немногочисленныхъ давальцевъ, что, казалось, жаждалъ ничего не видѣть, ничего не слышать. Онъ все время молчалъ. Всегда краснорѣчивыя губы его теперь сомкнула какая-то дурная, кривая улыбка, полная горечи и злобы; изрѣдка онъ поднималъ голову, оглядывалъ общество, наполняющее его. комнату, и болѣзненно вздыхалъ.
— Какъ сильно тѣло человѣка и какъ немощенъ его духъ! — шепталъ онъ. — О, испорченная, до корня испорченная натура человѣческая! какъ трудно поднять тебя съ низкаго уровня животныхъ похотей и вознесть кверху, туда, гдѣ царствуетъ духъ, любовь, идея!
Иногда, съ видимымъ принужденіемъ, съ глубокой скорбью, онъ заговоривалъ:
— Мое сердце полно снисхожденія къ малымъ и страдающимъ, но я, вся-таки, не могу утаить передъ вами, мои дорогіе, что то, что дѣлаютъ эти бѣдныя жертвы человѣческаго эгоизма и несправедливости, нисколько не полезно для дѣла, котораго всѣ мы суть слуги, или хотимъ быть слугами… Не такими средствами намъ нужно бороться.
Къ этимъ средствамъ, кромѣ сознанія полнѣйшей ихъ безполезности, онъ питалъ глубокое отвращеніе, хотя и полное молчаливаго снисхожденія. Никогда никакія просьбы, никакія мольбы не могли склонить его принять хоть малѣйшее участіе въ пиршествахъ. Иногда становилось замѣтно, что и его физическая природа говорила со страшною силою. Помимо его воли, какая-то непобѣдимая сила заставляла его отрывать глаза отъ работы и искоса поглядывать на жареное мясо, на разсыпанныя по полу румяныя яблоки. Тогда онъ шарилъ между бумагами, находилъ кусокъ сухаго чернаго хлѣба и усмирялъ свои танталовы муки, при видѣ яствъ, до которыхъ не хотѣлъ дотронуться.
— Съ ранней молодости я всегда поступалъ такъ, — говорилъ онъ, — отказывалъ себѣ во всемъ, побѣждалъ себя, умерщвлялъ свою плоть… И потому только я сталъ такимъ, какимъ есть теперь!
Онъ высоко поднималъ голову и прижималъ къ груди свою блѣдную руку съ такимъ выраженіемъ, что видно было, какъ сознаніе собственнаго величія помогало ему переносить страшныя муки голода.,
Никто не думалъ ни заставлять его, ни спорить съ нимъ; напротивъ, смотря на него, слушая его, всѣ признавали его недосягаемымъ. Изъ всѣхъ окружающихъ его, включая въ это число людей, приходящихъ прямо съ улицы (тѣ, обыкновенно, усаживались въ уголокъ и слушали въ молчаливомъ удивленіи), только одна старая нищая представляла духъ сопротивленія, только она одна не поддавалась обаянію, которое онъ производилъ на всѣхъ. Съ перваго же вечера, когда крысы начали таскать въ сводчатую комнатку свои съѣстные припасы, старуха Кенпова перестала ворчать и жаловаться и для общенія съ сыномъ прибѣгала только къ своему старому пріему. Съ ранняго утра, усѣвшись у порога, она начинала смотрѣть на него, и смотрѣла, пока и онъ не обращалъ на нея вниманія. Тогда, молча, она поднимала свой старый, черный, высохшій палецъ и грозно потрясала имъ въ воздухѣ. Съ такимъ же жестомъ она входила всегда съ улицы въ комнату, а по вечерамъ, выползши изъ своего угла, вперяла въ лицо сына свои глаза, пользуясь малѣйшей возможностью, чтобъ вновь поднять палецъ и трясти имъ до тѣхъ поръ, пока сынъ не опускалъ глаза или не отворачивалъ въ сторону голову. Въ молчаливомъ жестѣ высохшей руки, въ суровомъ выраженіи ея лица можно было вычитать тягостный упрекъ и неумолимую угрозу.
Пиры происходили, однако, не каждый день. Случалось часто, что дѣти приходили блѣдныя, иззябшія, съ пустыми руками. Тогда даже Антка не смѣялась и не приводила съ собой кота. Грустныя и утомленныя, они садились поближе къ печкѣ и, казалось, молчаливо ожидали чего-то, можетъ быть, прихода сна, который, какъ на зло, ни за что не хотѣлъ смежить вѣки маленькихъ существъ. Но для Кенпы такіе вечера были порою истиннаго наслажденія; онъ оставлялъ работу и, свободный отъ чувства отвращенія, всегда испытываемаго имъ въ другое время, придвигалъ поближе къ печкѣ свой единственный стулъ и весь отдавался удовольствію кормленія голодныхъ и поученія неученыхъ. Онъ пекъ картофель, раздавалъ его дѣтямъ, а тѣ съ такою жадностью протягивали къ нему руки, что онъ оставался почти всегда даже и безъ этого скромнаго ужина. Но теплое, великое чувство и на этотъ разъ усмиряло его голодъ и помогало легко переносить его.
То было чувство безконечной жалости къ этимъ малымъ существамъ, а, можетъ быть, и то наслажденіе, какое испытываетъ актеръ, обдумывая детали какой-нибудь новой, выгодной для него, роли. Доставая картофель, онъ иногда задумывался и кроткая улыбка озаряла его лицо. Воображеніе рисовало ему самого его же, кормящаго собственными руками толпящихся у его колѣнъ малыхъ и страдающихъ.
— О! — воскликнулъ онъ въ экстазѣ, — придетъ время, когда разступятся, расширятся стѣны всѣхъ тѣсныхъ и убогихъ жилищъ, всѣ лица будутъ веселы, ясны, какъ весенній день; сердца, свободныя отъ угрызеній совѣсти, зависти и всякихъ горестей, будутъ пылать только любовью къ ближнему!
— Прошу прощенія, — прервалъ какой-то низкій голосъ изъ самаго дальняго угла комнаты, — прошу прощенія! Еслибъ всѣ избы превратились въ дворцы и никто бы болѣе не страдалъ, то, вѣдь, прежде нужно, чтобъ всѣ люди сдѣлались богачами.
— Богатства исчезнутъ, но исчезнетъ и нужда; не будетъ ни искушеній, которыя совращаютъ однихъ, ни мукъ, которыя терзаютъ другихъ. Духъ человѣка, не связываемый узами, вознесется…
— Ахъ! — перебилъ въ другомъ углу пискливый женскій голосъ, — еслибъ всѣ наши души хотѣли вознестись до Всевышняго и слѣдовать примѣру Іисуса Христа! Но развѣ грѣхъ исчезнетъ когда-нибудь съ лица земли? Покуда будетъ на свѣтѣ грѣхъ, до тѣхъ поръ будетъ и горе… Вотъ, напримѣръ, мой мужъ: ничего не дѣлаетъ, болтается… дай ему какое хочешь богатство — не остепенится… ужь такая у него натура.
— Человѣческая натура, добрая женщина, измѣнится, — загремѣлъ Кенпа, — я вамъ говорю, измѣнится… Человѣкъ сотворенъ не для грѣха, а для добродѣтели, не для ненависти — для любви. Я знаю это по собственному опыту. Я былъ полонъ любви, а ненависти не, было во мнѣ ни капли. Теперь я ненавижу нѣкоторыхъ людей… отчего? Они сами своими грѣхами влили ядъ въ мое сердце. Еслибъ не зло, которымъ я заразился отъ нихъ, я былъ бы чистъ, какъ кристаллъ, и невиненъ, какъ новорожденный младенецъ. Видите ли теперь, добрая женщина, что зла нѣтъ на свѣтѣ? Зло — дѣло рукъ человѣческихъ, а что люди сдѣлали, то они могутъ и уничтожить. Всякій часовщикъ, который вставилъ въ сдѣланные имъ часы дурную пружину, можетъ ли вынуть и замѣнить хорошею? Можетъ. Точно также и человѣкъ. Вложилъ онъ въ себя грѣхъ, можетъ и вынуть его… ничего нѣтъ легче, нужно только, чтобы кто-нибудь научилъ его, какъ это сдѣлать.
Изъ комнаты послышались два глубокихъ вздоха.
— То-то вотъ, — съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ въ голосѣ проговорилъ какой-то молодой, но изможденный человѣкъ, одѣтый очень бѣдно, — то-то вотъ… пожалуй, и правда, что вы говорите, да какъ? Кто сдѣлалъ, можетъ уничтожить… но какъ это сдѣлать?
— Способъ на это есть только одинъ, и очень легкій, братья мои, — продолжалъ поучать Кенпа, — нужно, чтобъ люди всѣ до одного были удовлетворены во всѣхъ своихъ потребностяхъ, стремленіяхъ и страданіяхъ… Желанія, наклонности и страсти человѣка не заключаютъ въ себѣ ничего дурнаго, потому что ихъ творитъ совершенная и никогда не ошибающаяся природа. Они становятся злыми только тогда, когда не находятъ удовлетворенія, или, если подвергаются насилію и несправедливости. Въ будущемъ, — приблизить которое я старался всю мою жизнь, — каждый человѣкъ будетъ имѣть все, что любитъ, что ему нравится, чего требуетъ его натура, пользоваться всѣмъ ему ни кто мѣшать не будетъ, по своему выбору… Столы, щедро уставленные яствами и напитками, будутъ ожидать тѣхъ, которые, обладая низшею духовною организацію, захотятъ отдаться наслажденіямъ чревоугодія. Возвышенныя, поэтическія натуры успокоятъ свою жажду бьющими повсюду потоками музыки и поэзіи; жаждущихъ наслажденій любви окружатъ толпы дѣвъ и чудныхъ женщинъ, свободныхъ, какъ мотыльки, и несвязанныхъ никакими обязательствами. И такъ далѣе, и такъ далѣе, до конца. А когда всѣ почувствуютъ себя удовлетворенными, когда ихъ желаніямъ, стремленіямъ и страстямъ не будутъ ставить преграды желѣзные законы и адскія несправедливости, откуда же тогда явятся грѣхи? Скажите мнѣ, братья мои, гдѣ и какъ укроется тогда источникъ грѣха? Какимъ способомъ и для чего могли бы тогда существовать грѣхи?
Онъ обвелъ все общество вопросительнымъ взглядомъ.
— Все это вѣрно; вы отлично разсказываете, — промолвилъ одинъ изъ оппонентовъ Кенпы, — а вотъ что вы подѣлаете хоть бы съ этимъ, напримѣръ: жена моя… всѣмъ, кажется, хороша, только черезъ-чуръ много ужь заглядывается на красивыхъ парней, все шепчется съ ними, да хихикаетъ… Ужь я и бью ее, да и кавалеровъ ея за одно съ нею. Если и въ то время, о которомъ вы говорите, она будетъ поступать такъ же, такъ, ей Богу, я ее бить не перестану… Вотъ вамъ и горе, и грѣхъ… можетъ быть, и не грѣхъ, потому что я жену бралъ для себя, ни для кого другаго, а горе-то ужь навѣрное.
— А мой-то, мой! — закричала женщина, которая за полчаса до того жаловалась на мужа, — чѣмъ ему больше водки ставь, тѣмъ онъ больше ее слопаетъ… и если на томъ свѣтѣ будутъ поразставлены столы съ ѣдою и питьемъ, то онъ ни на минуту трезвымъ не будетъ.
Кенпа омрачился.
— Вы не поняли моей мысли во всей ея широтѣ и глубинѣ, — сказалъ онъ черезъ минуту. — Я вамъ говорилъ, что человѣческая натура перемѣнится совсѣмъ, съ нею будетъ то же самое, какъ съ одеждой, которую кто-нибудь носилъ бы изнанкою кверху… Въ моментъ возрожденія человѣчество увидитъ, что изнанка грязна и замарана, отброситъ ее съ отвращеніемъ и одѣнется въ пурпуръ и золото. Потому что кто же, братья мои, могущій носить золото и пурпуръ, захочетъ одѣваться въ грязные лохмотья? А когда на землѣ изАѣнится все, долженъ ли измѣниться и человѣкъ? Конечно, долженъ! Въ томъ-то и дѣло, чтобы все измѣнилось… а о натурѣ человѣка намъ безпокоиться нечего: она перемѣнится во мгновеніе ока и на всемъ земномъ шарѣ не останется ни одной женщины, склонной къ невѣрности, ни одинъ глазъ не взглянетъ на нее съ чувствомъ грѣшнаго вожделѣнія, коли она сдѣлалась разъ чьей-нибудь подругой; не будетъ ни одного человѣка, который былъ бы такъ глупъ и низокъ, чтобъ предаваться пьянству, ни одного ума, настолько слабаго, который бы не понялъ красоты добродѣтели и правды…
Тутъ слушатели хоромъ вздохнули. Горя у нихъ было такъ много, а картина будущей жизни такъ радужна! Не будетъ уже ни невѣрныхъ женъ, ни пьяницъ мужей, ни грѣховъ и преступленій, за которыя въ сей жизни могутъ посадить въ тюрьму, а въ будущей ужь навѣрное отправятъ въ преисподнюю! Впрочемъ, кто-то изъ скептиковъ предложилъ учителю еще одинъ вопросъ:
— А когда, все перемѣнится и всѣ сдѣлаются богатыми, кто тогда будетъ работать? Богатые не пойдутъ пахать землю, ни дрова рубить не будутъ, ни сапоговъ шить… ни за что не пойдутъ! Да и зачѣмъ имъ?
— Физическій трудъ исчезнетъ съ лица земли, какъ все, что тяжело, непріятно и больно… Все будутъ дѣлать машины… Человѣкъ будетъ работать только умомъ и сердцемъ!…
— Охъ, охъ, охъ! — воскликнула жена пьяницы, — ужь какъ бы тамъ ни было, а мы, бѣдныя женщины, все будемъ рожать дѣтей и потомъ болѣть сердцемъ по нимъ!…
Тутъ старуха Кенпова высунула голову изъ своего угла и, указывая на сына трясущимся пальцемъ, крикнула:
— Даже и такихъ дураковъ, какъ ты, и то рожать будемъ!
Кенпа нѣжно склонилъ голову и задумчиво проговорилъ:
— Младенцевъ, воспитаніе которыхъ такъ дорого стоитъ матерямъ, покупается цѣною такихъ мукъ, приметъ на свой могучія рамена общество; дряхлыхъ старцевъ, которые тяжкимъ бременемъ ложатся на взрослыхъ дѣтей, пріютитъ общество. Съ человѣка спадутъ всѣ узы, всѣ оковы; отцомъ и матерью, братомъ и сестрой, другомъ и любовницей будетъ ему человѣчество.
Такимъ образомъ Шимонъ Кенпа поучалъ своихъ учениковъ. Только одинъ не присутствовалъ на вечернихъ урокахъ. Маврицій Лирскій послѣ перваго опыта никакъ не могъ примириться съ обществомъ своихъ будущихъ товарищей и посѣщалъ учителя только въ полуденную пору. Разговаривали они много и долго, но всегда наединѣ.
VI.
правитьСпокойная и кроткая Плацида Лирская не могла опомниться отъ изумленія при видѣ странной перемѣны въ своемъ сынѣ. Никогда до сихъ поръ онъ не задумывался такъ, никогда его лицо не было такъ оживлено и взволновано. Правда, никогда также онъ и не обращался такъ презрительно, такъ небрежно съ матерью; но что для нея могли значить эти оскорбительныя выходки въ сравненіи съ довольствомъ сына? Что онъ хорошо проводилъ время внѣ дома (два или три часа въ полуденное время) — было видно по небывалому румянцу и блестящимъ глазамъ, съ которыми онъ возвращался домой. Теперь онъ болѣе равнодушно, чѣмъ прежде, относился къ разнымъ удобствамъ своей жизни, и иногда достигалъ такой степени великодушія, что забывалъ читать матери выговоры за нехорошо приготовленный соусъ, недостатокъ вина или за плохо вымытый галстукъ.
— Пустяки все это! — говорилъ онъ съ движеніемъ, полнымъ снисходительности, когда мать извинялась невозможностью удовлетворить его вкусы, — рѣшительно пустяки! Терпѣлъ ужь довольно, потерплю еще немного! Скоро все измѣнится — вотъ вы сами увидите! Сидя въ углу и думая только о хозяйствѣ, вы и не знаете, что дѣлается на широкомъ свѣтѣ, то-есть не дѣлается, а готовится… У, у! ухо не слыхало, глазъ не видалъ, — вотъ что будетъ! Перемѣны, громадныя перемѣны, капитальныя, ни одинъ камень не будетъ лежать такъ, какъ лежалъ, ни одинъ человѣкъ жить, какъ жилъ. Все на свѣтѣ перемѣнится.
— Господи, Боже мой! Что ты толкуешь? Что это будетъ? Ужь не будетъ ли, храни Богъ, землетрясевія или комету новую ожидаютъ?
— О, да, землетрясеніе… — загадочно вѣщалъ Маврицій, — будетъ имъ землетрясеніе, затрясутся! Я говорю вамъ, что готовятся великія событія, а какія — этого сказать не могу, ни за что не могу!
Съ любопытствомъ и безпокойствомъ пани Лирская просила сына растолковать ей свои предположенія. Маврицій вставалъ со стула, высоко поднималъ гордую голову и таинственно отвѣчалъ:
— Это тайна! Я клялся не измѣнять ей, и передъ кѣмъ теперь измѣню? Передъ вами… чтобы сейчасъ пошли сплетничать къ дядюшкѣ.
— Милый мой, побойся Бога! Развѣ я когда сплетничаю?
— Коли сказалъ, что не скажу, то и не скажу. Пожалуйста, отстаньте! Только и можно сообщить вамъ, что…
Онъ наклонился къ уху матери и спросилъ съ тихимъ смѣхомъ:
— Что милый дядюшка скоро запоетъ на другой голосъ, ой, запоетъ!…
— Іисусъ, Марія! Зачѣмъ же это онъ другимъ голосомъ запоетъ, нашъ благодѣтель, такой хорошій человѣкъ?
— Ага! всѣ эти хорошіе люди, всѣ Крезы вмѣстѣ запоютъ. Довольно пожили и роскошествовали, пора и намъ, наконецъ, приступить къ жизненному пиру и удовлетворить потребности, которыя въ насъ заронила природа-мать.
Онъ теперь уснащалъ свою рѣчь выраженіями, которыхъ преждѣ, до встрѣчи съ Кенпой, и самъ бы не понялъ. Видно было, что онъ повторяетъ точно заданный урокъ. Однако, онъ былъ весь подчиненъ новымъ идеямъ, открывавшимъ передъ нимъ обширный кругозоръ. Его взглядъ, обращенный доселѣ на ближайшіе, непосредственно связанные съ нимъ предметы, теперь ослѣпляла новая перспектива надеждъ и упованій. Въ пустую голову залетѣла идея и наполнила ее, какъ наркозъ, цѣлымъ роемъ воздушныхъ, радужныхъ сновидѣній. Конечно, онъ рѣшительно не могъ отнестись критически къ этой идеѣ; онъ только видѣлъ передъ собою новый свѣтъ, рай, гдѣ на деревьяхъ расли паштеты и бифштексы, гдѣ фонтаны били старыми винами, гдѣ пруды и озера, вмѣсто льда, были наполнены серебристымъ punchglacé; гдѣ множество гурій, какъ двѣ капли воды похожихъ на кузину Аурелію, простирали къ нему свои объятія; гдѣ его имя произносится съ такимъ же почтеніемъ, какъ теперь имена его дяди и прочихъ «великихъ этого свѣта». Во снѣ и на яву, всѣми своими фибрами онъ предвкушалъ невыразимую сладость всего этого блаженства, благословлялъ день своей встрѣчи съ Кенпой и считалъ за величайшее счастіе быть помощникомъ и правой рукой этого великаго, неоцѣненнаго еще мужа.
Первая услуга, оказанная имъ своему учителю, состояла въ сообщеніи свѣдѣній о мѣстѣ пребыванія разныхъ богатыхъ семействъ, какъ живущихъ постоянно въ городѣ, такъ и прибывающихъ туда на зиму. Кенпа повторялъ ему нѣсколько разъ, что выходъ въ свѣтъ его великаго дѣла можетъ сильно помочь въ въ дѣлѣ возрожденія міра.
— Такъ или иначе, — говаривалъ онъ, — съ этимъ или безъ этого, міръ долженъ обновиться, но когда мои мысли разсѣются живымъ потокомъ среди современнаго общества и всякій, томимый жаждой, получитъ возможность утолить ее, — правда, какъ солнце, станетъ ясна всѣмъ и каждому… Великіе, — кто знаетъ? — можетъ быть, добровольно поступятся частью своихъ благъ, а малые высоко поднимутъ голову!
Маврицію того и нужно было, чтобы великіе умалились, а малые вырасли; конечно, въ глубинѣ души онъ считалъ себя не малымъ, а униженнымъ и страдающимъ, благодаря людской злобѣ и несправедливости. Кенпѣ онъ вѣрилъ безусловно. Съ благоговѣніемъ первобытнаго человѣка передъ фетишемъ смотрѣлъ онъ на исписанные листы бумаги, валявшіеся всюду. Сообщеніемъ разныхъ свѣдѣній онъ не особенно спѣшилъ. Однажды вечеромъ онъ шибко, съ необычнымъ румянцемъ спѣшилъ по направленію къ старому дому. Въ этотъ день онъ былъ глубоко оскорбленъ. Дядя Титусъ давалъ званый обѣдъ и не пригласилъ его. Его это не особенно оскорбило бы, еслибъ не извѣстіе, полученное имъ гдѣ-то въ буфетѣ у дяди, что на этомъ обѣдѣ будетъ присутствовать одинъ молодой и очень богатый человѣкъ, влюбленный въ Аурелію и, кажется, намѣревавшійся посвататься за нея. Дрожь тревоги и гнѣва овладѣли Мавриціемъ, когда онъ подумалъ, что, прежде чѣмъ свѣтъ переродится, кузина Аурелія выйдетъ замужъ и, благодаря нелѣпымъ предразсудкамъ, изобрѣтеннымъ извращенною человѣческою натурою, останется на вѣки для него, Мавриція, потерянною. Онъ рѣшилъ идти къ Кенпѣ и подвинуть его на рѣшительныя дѣйствія.
«Пусть, пусть, — думалъ онъ, — попробуетъ счастья у этихъ эксплуататоровъ… Если они еще долго будутъ тонуть въ роскоши и порокахъ, человѣкъ съ такимъ знаніемъ, съ такимъ краснорѣчіемъ найдетъ другой способъ для водворенія справедливости въ мірѣ…О! найдетъ непремѣнно! Голова-то у него не для одной формы создана, коли столько листовъ бумаги съумѣлъ исписать! Фу! еслибъ меня кто-нибудь заставилъ написать столько, я, ей-Богу, лучше бы отказался даже отъ удовольствія видѣть счастливое будущее вселенной.
Хотя прежде онъ посѣщалъ Кенпу только днемъ, когда былъ увѣренъ, что не найдетъ у него никого изъ своихъ товарищей по школѣ, теперь душа его такъ жаждала словъ утѣшенія и надежды (кстати, и Кенпу надо понукать приступить поскорѣе къ дѣлу), что онъ измѣнилъ своему обычному правилу и пошелъ довольно позднимъ вечеромъ. Вотъ и узкій переулокъ, вотъ и шинокъ Хаима… Маврицій почувствовалъ было нѣкоторое безпокойство, но тотчасъ же и ободрился: ночь была лунная, ясная, а на только что выпавшемъ снѣгѣ можно было даже издали разсмотрѣть малѣйшій предметъ. Рѣшительными шагами спустился онъ съ послѣднихъ ступенекъ и вошелъ въ темный корридоръ, ведущій къ дверямъ комнаты Кенпы. Вдругъ онъ остановился. До уха его долетѣлъ храпъ спящаго человѣка, да еще не одного, а нѣсколькихъ.
— Клянусь Богомъ! — шепнулъ Маврицій, — здѣсь чья-то спальня… интересно бы знать, чья именно?
Въ этотъ вечеръ въ корридорѣ не было темно. Въ одну изъ щелей прорывался лучъ мѣсяца и освѣщалъ полуразрушенную лѣстницу, ведущую на верхній этажъ. Осторожно, на цыпочкахъ, затаивая дыханіе, Маврицій поставилъ ногу на первую ступеньку. Чѣмъ далѣе шелъ онъ, тѣмъ яснѣе раздавалось храпѣніе. На верхней площадкѣ Маврицій остановился отъ удивленія, не вѣря собственнымъ глазамъ. Передъ нимъ черезъ проломъ (гдѣ когда-то были двери) виднѣлась большая комната, вся залитая луннымъ свѣтомъ, льющимся въ большія окна безъ рамъ. То была большая зала, танцовальная или пріемная когда-то, теперь совершенно пустая, загроможденная полусгнившими балками и досками, упавшими съ потолка. Тутъ и тамъ, на высокихъ стѣнахъ, покрытыхъ фестонами на углахъ, подъ луннымъ свѣтомъ, сверкала позолота; съ покоробившагося потолка, казалось, слетали амуры и падали вѣнки изъ розъ. Въ глаза Мавриція бросилась, прежде всего, выдающаяся изъ-подъ суконныхъ лохмотьевъ и покоющаяся на снопѣ соломы сѣдобородая голова спящаго старика. Яркій лучъ мѣсяца, казалось, ласкалъ лысый черепъ, морщинистый лобъ сіялъ такимъ благодушнымъ спокойствіемъ, увядшія губы сложились въ такую добрую, ласковую улыбку, что всякій сказалъ бы, что жизнь этого человѣка прошла тихо и спокойно. Кромѣ толовы, лучъ освѣщалъ еще и сухую руку, крѣпко сжавшую деревянную ложку. Не далеко отъ старика, въ полутьмѣ, какое-то небольшое существо выставляло на свѣтъ только свои босыя ноги; еще дальше спали: девятилѣтній Владзя, съ своей рожицей херувима, сердящейся даже и во снѣ не то на мѣсяцъ, не то на облупленнаго амура на потолкѣ; Дамекъ съ длинными ушами и Антка, прислонившаяся головой къ его груди. Сонъ внезапно овладѣлъ старикомъ и дѣтьми посреди обильнаго пира. У ногъ спящаго въ полумракѣ Томка стоялъ горшокъ съ остатками хорошаго липоваго меда, щеки и лобъ Владзи всѣ были вымазаны чѣмъ-то сладкимъ, вокругъ Дамка и Антки въ изобиліи валялись надкусанныя яблоки, корки булокъ и сыра и кусочки ветчины. Глубокая старость и невинное дѣтство крѣпкимъ и невозмутимымъ сномъ уснули посреди остатковъ своей добычи. Маврицій усмѣхнулся.
— Ага! — шепнулъ онъ, — малые и страдающіе… сегодня побаловали себя… Но откуда они могутъ добывать все это? Тутъ онъ замѣтилъ одинъ предметъ, на который прежде не обратилъ вниманія. Около Дамка на землѣ лежало что-то блестящее, связка ключей, можетъ быть, или просто куски желѣза. Увѣренный, что никого не разбудитъ, Маврицій тихонько подкрался, шагнулъ и посмотрѣлъ, но вдругъ выпрямился и почти громко крикнулъ:
— Отмычка!
— А! — прошепталъ онъ, немного погодя, — такъ вотъ тутъ какія дѣла дѣлаются!…
Взоръ его съ отмычекъ перешелъ на лицо Антки.
— Недурная изъ нея выйдетъ дѣвочка!
Дѣйствительно, лицо Антки во снѣ было совсѣмъ не то, какъ днемъ. То былъ не дикій звѣрь, съ безсмысленной улыбкой на губахъ; нѣтъ, то былъ миловидный ребенокъ, съ нѣсколько болѣзненнымъ лицомъ. Маврицій такъ же осторожно спустился съ лѣстницы и остановился въ глубокомъ раздумьи на минуту въ корридорѣ.
— Такъ вотъ тутъ какія дѣла дѣлаются, — повторилъ онъ. — И онъ тоже принадлежитъ къ нимъ?… О, еслибъ мнѣ удалось поймать его!…
Онъ — значило Сильвекъ, шарманщикъ, который когда-то причинилъ ему большую непріятность. Онъ встрѣтилъ его у Кенпы, иногда разговаривалъ съ нимъ, но ненавидѣлъ съ каждой минутой все болѣе. Въ уличномъ мальчишкѣ было что-то, чего избалованный сынъ Плациды Лирской не могъ переваривать. Онъ не смѣлъ ему говорить мы, или не отвѣтать поклономъ, когда при встрѣчѣ съ нимъ на улицѣ шарманщикъ приподнималъ свою тирольскую шляпу. Маврицій немного боялся его и часто думалъ, что будь у него глаза этого дикаго цыгана, то онъ, можетъ быть, и безъ перерожденія человѣчества влюбилъ бы въ себя Аурелію такъ, что дядюшка, волей-неволей, выдалъ бы ее за него.
— О, еслибъ я могъ поймать его!…
И съ этимъ страстнымъ восклицаніемъ онъ отворилъ дверь комнатки Кенпы. Желтый, тусклый, свѣтъ сальной свѣчки еле дозволялъ видѣть хозяина, согнувшагося надъ своимы бумагами. Сгорбленный, съ нахмуренными бровями отъ усиленной работы мысли, съ разгорѣвшимися глазами, далекій отъ всякихъ сомнѣній, онъ писалъ съ лихорадочной поспѣшностью. Вчера Кенпа выходилъ въ городъ въ своемъ длинномъ и старомъ, но тщательно вычищенномъ сюртукѣ и красномъ платкѣ. Обойтись безъ помощи послѣдняго онъ рѣшительно не могъ: еще во время тюремнаго заключенія онъ страшно отморозилъ себѣ уши и долженъ былъ закрывать ихъ отъ мороза. Теперь, въ силу эстетическихъ требованій, онъ измѣнилъ нѣсколько самый способъ повязки: концы торчали уже не подъ шеей, но красиво возносились на макушкѣ. На головѣ его красовалась допотопной моды шляпа, на рукахъ гигантскія черныя перчатки. Кенпа сдѣлалъ все, что могъ, дабы своею наружностью не произвести непріятнаго впечатлѣнія на нужныхъ ему людей: Теперь онъ былъ глубоко убѣжденъ, что костюмъ его, если не щегольской, то очень близокъ къ щегольскому, а уступки, которыя онъ сдѣлалъ требованіямъ свѣта, считались имъ за великую жертву.
Съ туго набитымъ, изорваннымъ портфелемъ подъ мышкой, долго таскался онъ по городу, много богатыхъ домовъ навѣстилъ, ни на минуту не теряя самообладанія. Опытный наблюдатель, впрочемъ, могъ бы замѣтить, что внутри онъ былъ далеко не спокоемъ. Безпокойство его доходило даже просто до тревоги. Цѣлъ, побудившая его ходить изъ дома въ домъ, была его единственною мечтою; если онъ не достигнетъ ея, всѣ надежды его падутъ прахомъ, обратятся въ ничто; обнародованіе сочиненія, выстраданнаго мученіями цѣлой жизни, отложатся на долго, Богъ знаетъ на сколько… на вѣки, можетъ быть, къ великому несчастію человѣчества.
Съ той поры любимой темой для разговора во всѣхъ мѣстныхъ аристократическихъ салонахъ сталъ забавный старичокъ, ходящій изъ дому въ домъ и навязывающій всякому, кто допуститъ его къ себѣ, свои бумаги и дикія убѣжденія. Общій голосъ рѣшилъ, что онъ сумасшедшій; мнѣнія дѣлились только въ одномъ: опасный или безопасный? Люди добродушные, легкомысленные утверждали, что онъ человѣкъ очень смѣшной и, въ крайнемъ случаѣ, можетъ возбудить только чувство сожалѣнія, какъ и всякій другой уродъ, физическій или нравственный. Другіе, которые болѣе внимательно вслушивались въ его рѣчи и, хотя бѣгло, но просматривали его бумаги (а онъ съ неслыханной настойчивостью раскладывалъ ихъ передъ слушателемъ, то умоляя, то грозя страшными послѣдствіями), выражали мнѣніе, что сумасшедшіе подобнаго рода могутъ быть очень вредны для общественнаго спокойствія и порядка. Вообще же на него смотрѣли очень снисходительно. Прислуга въ барскихъ домахъ получила приказъ сопровождать его, когда онъ явится въ столовую или другую какую-нибудь второстепенную комнату. Сердобольныя хозяйки, видя его такимъ болѣзненнымъ, хилымъ, преждевременно состарившимся отъ нужды и заботъ, ласково просили его заходить почаще съѣсть обѣдъ или выпить чашку чаю: и то, и другое будетъ подано ему въ гардеробной. Но, каково же было всеобщее, удивленіе, когда, на всѣ приглашенія подобнаго рода, этотъ нищій, этотъ сумасшедшій выпрямлялся, гордо поднималъ голову и отвѣчалъ:
— Я никогда не обращалъ особеннаго вниманія на свою тѣлесную пищу, никогда не лизалъ крохи, падающія со столовъ богатыхъ!
А мужья дамъ, въ свою очередь, при видѣ толстой до невѣроятія рукописи, сразу приводящей ихъ въ трепетъ однимъ своимъ видомъ, вынимали изъ портмоне какую-нибудь кредитную бумажку, но гость рѣшительнымъ тономъ, не допускающимъ никакихъ возраженій, отклонялъ всякое вспомоществованіе.
— Я не нищій, — обыкновенно говаривалъ онъ, — напротивъ, я обладаю сокровищами, о которыхъ вамъ и во снѣ не снилось, но это сокровище хранится подъ спудомъ, до тѣхъ поръ, пона его не откроетъ чья-нибудь добрая рука. Деньги, что вы даете мнѣ, ни на что мнѣ не нужны; онѣ не вознаградятъ меня за страданія всей моей жизни, не доставятъ наслажденія, которымъ пользуются всѣ люди и отъ которыхъ я отрекся ради идеи… Сжальтесь не надо мной. — сжальтесь надъ человѣчествомъ!… Содержаніе этой книги избавитъ его отъ всѣхъ скорбей и возродитъ нравственно къ лучшей жизни… Нѣтъ! о, нѣтъ! Сжальтесь и надо мной также! Вѣдь, тутъ заключено все мое самолюбіе, всѣ мои надежды, вся огромная работа моей разбитой жизни!…
Когда онъ говорилъ такъ умоляющимъ, покорнымъ голосомъ, когда лицо его все искажалось внутренней мукой, а изъ глазъ текли слезы, самый твердый человѣкъ не могъ оставаться спокойнымъ. Нужно какъ-нибудь поощрить его, показать ему хоть проблескъ надежды въ будущемъ… Его просили оставить рукопись на просмотръ, дня на три, на недѣлю… но Кенпа ни за что не соглашался разстаться съ своимъ сокровищемъ.
— Кто мнѣ поручится, — вскрикивалъ онъ, — что вы не измѣните мнѣ, не уничтожите этихъ листовъ, написанныхъ моими слезами и кровью, коль скоро убѣдитесь, что они не льстятъ вамъ, не обѣщаютъ вамъ ничего, кромѣ суроваго урока?
Слушатель, обыкновенно, не выдерживалъ и разражался громкимъ хохотомъ; тѣ, что побоязливѣе или поосторожнѣе, безъ церемоніи указывали ему дверь. Но женщины, а въ особенности дѣти, горячо вступались за него.
Послѣднія приносили ему гостинцы, плоды, разныя лакомства, любовно прижимались къ нему и гладили его по льнянымъ, мягкимъ, уже сѣдѣющимъ волосамъ. Тогда по лицу Кенпы разливалась необычайная радость и свѣтлое чувство; онъ принималъ подарки и заключалъ въ объятія своихъ маленькихъ друзей съ оттѣнками горячей любви и искренняго сожалѣнія.
— Бѣдныя, бѣдныя вы, маленькія существа, — шепталъ онъ, — вы еще невинны, на васъ не тяготѣютъ ни слезы, ни кровь, ни проклятія вашихъ близкихъ… ваши дары я могу принять, но, Боже мой! что станетъ съ вами, когда пробьетъ минута справедливости, бѣдныя жертвы рока, который обрекъ вамъ родиться въ гнѣздѣ избытка, роскоши и эгоизма?!…
Бѣдныя жертвы вовсе не были опечалены пророческими словами Кенпы, но старшіе, присутствовавшіе при этихъ сценахъ, старались, насколько возможно, сократить время визита апостола человѣчества и отбить у него охоту повторять свои посѣщенія.
Но, несмотря на то, онъ являлся еще разъ, снова умолялъ, грозилъ, читалъ горячіе монологи о равенствѣ людей, о малыхъ и страдающихъ и пр., говорилъ такъ долго, что одни начинали отчаянно зѣвать, другіе дѣйствительно пугались, но отвѣчали однимъ и тѣмъ же: сочиненія его издавать не хотятъ, а ежели ему угодно навѣщать ихъ домъ отъ времени до времени за полученіемъ небольшаго вспомоществованія, то хорошо, ежели нѣтъ, то они прикажутъ ему вѣчно отказывать, и даже, въ случаѣ необходимости, гнать вонъ. Кенпа уходилъ, но рѣчь о немъ долго не прекращалась. Смѣху было много.
Но самому Кенпѣ далеко было не до смѣха, когда онъ послѣ своихъ попытокъ, не оставляющихъ даже тѣни сомнѣнія въ томъ, что онѣ увѣнчаются успѣхомъ, возвращался въ свою убогую конуру. Дрожа какъ въ лихорадкѣ, трясущимися руками онъ стаскивалъ перчатки, снималъ допотопную шляпу, даже драгоцѣнную рукопись и ту небрежно кидалъ въ уголъ и, усѣвшись на пень или на земь, долгіе часы просиживалъ неподвижно, мрачный, какъ могила. Отъ времени до времени Сильвекъ бросалъ ему короткіе вопросы:
— А что? будетъ изъ этого какой-нибудь прокъ, или нѣтъ?
Кенпа поднималъ голову и, окидывая Сильвка растеряннымъ взоромъ, отвѣчалъ:
— Ничего не будетъ.
Иногда разговоръ тѣмъ и ограничивался, но чаще, такъ какъ оба обладали страстными, порывистыми натурами, переходилъ въ общую бурю согласныхъ угрозъ и проклятій. Кенпа, какъ и прежде, жаловался на человѣческій эгоизмъ и косность, но теперь (раньше этого не было) въ рѣчахъ его звучало сожалѣніе о всѣхъ жертвахъ, понесенныхъ имъ для идеи, и глухое, неясное, отчаянное сомнѣніе въ томъ, что не напрасны ли были эти жертвы, не загубилъ ли онъ жизнь задаромъ. Можетъ быть, то было простое послѣдствіе физическаго истощенія, соединеннаго со страшною душевною болью, какую онъ испытывалъ при видѣ
своей рукописи, которая едва ди… даже, можно сказать, навѣрное, благодаря его убожеству, никогда не увидитъ Божьяго свѣта. Какъ бы то ни было, сомнѣніе приводило его въ полнѣйшее отчаяніе.
— Сдается мнѣ, — говорилъ онъ Сильвку слабымъ голосомъ, — сдается мнѣ, что я умираю… точно будто моя душа умираетъ во мнѣ. Неужели я ошибся, преувеличивалъ свои силы, и сгибъ задаромъ?… О! счастливы тѣ, чей взоръ не старался проникнуть къ источнику вѣчнаго свѣта, чья мысль не была крещена въ огненной купели любви! Счастливы тѣ, что могли осуществить мечты своихъ юныхъ лѣтъ и теперь, на закатѣ жизни, угасаютъ тихо, при свѣтѣ своихъ звѣздъ! Счастливы тѣ, чья мысль и желанія соннымъ ручейкомъ текутъ по гладкимъ равнинамъ, тѣ, которые не вырываютъ изъ груди сердецъ своихъ, чтобы бросить ихъ въ огонь жертвенника любви!… Счастливы…
Онъ долго говорилъ бы на эту тему, еслибъ передъ нимъ не выростала стройная фигура юноши, еслибъ его черные, огненные глаза не зажимали его устъ. Сильвекъ поднимался, выпрямлялся и, наэлектризированный словами учителя, вдохновенный, восклицалъ:
— Нѣтъ, нѣтъ! Вы говорите неправду! Я думаю не такъ! Я не того жажду! Я скажу вамъ, кто счастливъ.
И, закинувши на голову обѣ свои гибкія руки, съ лицомъ, поднятымъ вверхъ, онъ начиналъ говорить:
— Счастливъ былъ бы тотъ, кто обладалъ бы такими широкими и сильными крыльями, чтобъ подняться на нихъ до высокаго солнца, посмотрѣть ему въ его золотой ликъ и напиться его» лучей! Счастливъ былъ бы тотъ, который бы превратился въ. дерево, растущее на пустомъ полѣ… и ничего бы не желалъ, ни на что бы не жаловался, а только бы слушалъ, какъ птицы щебечутъ въ вѣтвяхъ, какъ вѣтры небесные шумятъ въ выси! Счастливъ былъ бы тотъ, который бы превратился въ звукъ, въ пѣсню и леталъ бы надъ міромъ вмѣстѣ съ вѣтромъ, съ тучей… какъ сѣмя сыпалъ бы пѣсни на широкое поле, садился бы на высокія башни и такъ бы игралъ, чтобъ люди становились бы на колѣни и молились бы на него!… Счастливъ былъ бы тотъ, кто плавалъ бы по широкому морю, днемъ смотрѣлъ бы на тучи, что стоятъ на небѣ, какъ дивныя картины, а въ темныя ночи съ самаго морскаго дна вызывалъ бы въ себѣ тѣхъ чудныхъ, красавицъ, что живутъ тамъ, бѣлыя, какъ жемчугъ, съ волосами, какъ мѣсяцъ, плетутъ себѣ вѣики изъ морскихъ травъ и слушаютъ только, слушаютъ: не зоветъ ли ихъ кто-нибудь полюбить!… Счастливъ былъ бы тотъ, который бы вызвалъ себѣ любовницу со дна моря и погрузился бы съ ней въ такую бездну, чтобъ никто не мѣшалъ бы ему любить ее и цѣловать, и убаюкиваться всѣми пѣснями, которыя ему съиграютъ на золотыхъ солнечныхъ струнахъ морскіе духи…
Онъ увлекался все болѣе и болѣе, говорилъ все скорѣе, все съ большимъ одушевленіемъ. То была не рѣчь, а скорѣе какая-то декламація, какая-то импровизація, неудержимо льющаяся изъ его устъ.
— А вы слышали когда-нибудь, — спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — какъ матери убаюкиваютъ своихъ дѣтей? — и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ: — Когда я былъ ребенкомъ… тамъ, не далеко отъ кладбища, жила въ домѣ кузнеца дѣвочка, съ глазами, какъ небо. Она крѣпко любила своихъ братьевъ, а самаго маленькаго баюкала каждый вечеръ и пѣла, точно соловей… Потомъ, въ шинкѣ я всегда слышу, какъ жидовка тоже поетъ своему сыну, и мнѣ все кажется, что то золотая муха жужжитъ въ грязной паутинѣ… Отчего меня никто не укачивалъ, никто не пѣлъ надо мною?
Онъ теперь говорилъ тише, полузакрывъ глаза.
— Когда съ Лукашемъ я ходилъ по городу, пѣлъ и плясалъ подъ шарманку, то видѣлъ, какъ разные мальчики и дѣвочки бѣгутъ въ школу, учатся тамъ узнавать свѣтъ и ходить по немъ прямо, легко… Отчего никто не позаботился, чтобъ я узналъ свѣтъ и шелъ бы прямой дорогой?
Онъ замолчалъ еще на минуту.
— У того мать, у того отецъ, у этого сестра, любовница… Передъ тѣмъ разстилаются отцовскія поля, передъ тѣмъ стоятъ открытыми двери собственнаго дома, а этотъ хоть издали, да видитъ заработокъ и разныя удовольствія… Отчего у меня никого нѣтъ? Отчего передо мною нѣтъ ничего?
Кенпа смѣялся тихимъ, сдержаннымъ смѣхомъ и, пытливо глядя въ разгорѣвшееся лицо мальчика, спросилъ:
— Ты не знаешь, отчего? Еще не знаешь, отчего?
Сильвекъ повернулъ къ нему лицо и точно пробудился отъ сна.
— Знаю. Вы мнѣ говорили это тамъ, когда еще я былъ малъ. Забылъ, да, забылъ! Но теперь знаю еще лучше, не даромъ же слушаю васъ каждый день, а спрашиваю себя такъ, съ горя!
Онъ, противъ желанія, ломалъ руки.
— Слушайте, дѣдушка! Пока васъ здѣсь не было, тоска и злоба часто сдавливали мое сердце, но я могъ жить. Теперь, когда вы открыли мнѣ глаза на все, когда я сталъ, благодаря вамъ, болѣе разумнымъ, я уже не могу! Теперь ужь улица не мой домъ, шинокъ не мѣсто для моего веселья, шарманка не моя музыка! Болото глубоко, но кабаномъ быть не мнѣ! Я не хочу ни ѣды, ни питья, не хочу тѣхъ свиней и волчицъ, что называютъ себя женщинами! Я хочу имѣть такіе сапоги, о которыхъ сказка говоритъ, что будто въ нихъ черезъ семь миль шагать можно, хочу выкупаться въ такихъ водахъ, которыя отнимаютъ у человѣка память обо всемъ, что было! Дайте мнѣ такіе сапоги! Проводите меня къ такой водѣ!
Кенпа качалъ головой и, приблизившись къ своему ученику, садился на землѣ рядомъ съ нимъ и тихимъ голосомъ успокоивалъ его взволнованныя страсти. Сильвекъ начиналъ говорить тоже ровно и тихо, свѣчка гасла и эти два голоса, раздающіеся въ темнотѣ, казались дуэтомъ двухъ взбунтовавшихся духовъ. Въ другой разъ, разбитый самъ и съ отчаяніемъ видящій, что непоколебимыя дотолѣ его вѣра и надежда начинаютъ шататься, Кенпа схватывалъ скрипку и начиналъ играть. Онъ отлично, на ощупь зналъ тѣ струны, которымъ всю жизнь, повѣрялъ свои завѣтныя мечты. Въ густомъ мракѣ онъ вздыхалъ, смѣялся, рыдалъ на струнахъ и звуками ихъ передавалъ всѣ свои сомнѣнія, униженія и остатки надеждъ и упованій. Когда синеватый отблескъ разсвѣта заглядывалъ черезъ рѣшетчатое окошко, музыкантъ лежалъ у подножія желтой печки съ разстегнутой грудью, съ заплаканнымъ лицомъ, лежалъ и метался во снѣ, а возлѣ него, на грязномъ полу, скрипка, казалось, еще дрожала своими желтыми струнами. А въ углу комнаты, у стѣны свѣтились черные, безсонные глаза и точно задавали рядъ вопросовъ начинающемуся дню, точно просили его о чемъ-то.
Послѣ одной такой бурной, безсонной ночи, Сильвекъ, уже въ сумеркахъ, входилъ на обширный, красивый дворъ въ одной изъ отдаленныхъ и малозастроенныхъ улицъ города. Въ глубинѣ двора стоялъ изящный одноэтажный домъ, съ большими зеркальными окнами, съ широкимъ балкономъ. Заглянуть въ окна было не трудно, домъ былъ низенькій. Сильвекъ подошелъ къ одному окну, поставилъ шарманку на каменную скамейку и завертѣлъ ручку, но медленно, такъ что, собственно говоря, мотива никакого не выходило. Все вниманіе Сильвка было направлено на окно. Тамъ была столовая; надъ круглымъ столоніу сверкающимъ серебромъ и хрусталемъ, спускалась на бронзовыхъ цѣпяхъ большая люстра и ярко освѣщала всю комнату: за столомъ сидѣло четверо: высокій, сѣдоватый мужчина; женщина, не первой молодости, но еще очень красивая; молоденькая, прелестная дѣвушка и молодой же человѣкъ, въ которомъ Сильвекъ съ перваго взгляда узналъ Мавриція. Въ столовой, съ огромнымъ дубовымъ буфетомъ, на которомъ стояли разставленные серебряные кубки, сосуды, тарелки, происходила простая, спокойная. сцена домашней жизни. Сидящіе за столомъ обѣдали, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, были такъ оживлены, такъ веселы, что гораздо болѣе смѣялись и разговаривали, чѣмъ ѣли. Пожилой мужчина по большей части улыбался въ сторону прелестной дѣвушки, нѣжно гладилъ ее по русымъ волосамъ и предупредительно подавалъ ей со стола разные предметы, очевидно, желая исполнить ея волю, прежде нежели она выразится. Она весело смѣялась, разсказывала что-то веселое и слегка кокетничала съ Мавриціемъ, который все старался выразить на своемъ лицѣ проявленіе глубокаго чувства, что, впрочемъ, ему плохо удавалось. Вокругъ стола безшумно двигались слуги въ черныхъ одеждахъ. Ничто, ни малѣйшее дуновеніе холоднаго вѣтра, ни одинъ рѣзкій звукъ, ни одна тѣнь, которая бы вторглась въ эту ярко освѣщенную комнату хоть бы отдаленнымъ намекомъ грусти или тревоги, — ничто не смущало здѣсь тепла, тишины и ясности, разлитыхъ во всей атмосферѣ и на лицахъ присутствующихъ. Вдругъ за окномъ послышались жалобы и трели томящагося въ тюрьмѣ трубадура. Прелестная панна обернулась къ окну, обернулся и хозяинъ дома и сдѣлалъ въ сторону окна жестъ, какъ будто бы хотѣлъ отогнать отъ себя надоѣдливую муху. Но въ это время шарманка перестала хрипѣть и ныть и въ комнату ворвался рой хаотическихъ, дикихъ, отчаянныхъ звуковъ. Сильвекъ, не спуская съ окна широко-раскрытыхъ глазъ, съ безумною поспѣшностію вертѣлъ ручку шарманки, а по его смуглымъ щекамъ медленно катились крупныя слезы. Но вотъ кто-то сильно ударилъ его по плечу. Передъ нимъ стоялъ человѣкъ, весь въ черномъ, съ салфеткою подъ мышкой, и приказывалъ ему сейчасъ же убираться прочь. Глаза шарманщика загорѣлись, слезы моментально высохли; казалось, онъ хочетъ выказать сопротивленіе, что съ его дрожащихъ губъ готовъ сорваться дерзкій отвѣть, но это длится одно короткое мгновеніе. Голова его поникла на грудь — онъ прошепталъ, что сейчасъ уходитъ.
Слуга удалился, а Сильвекъ остался на мѣстѣ, только уже не игралъ, а переводилъ взоръ съ лица обѣдающихъ на стѣны, увѣшанныя картинами, на группы живописныхъ растеній. Болѣе всего привлекало его вниманіе энергическое, хотя и ласковое лицо самого хозяина. Наконецъ, онъ взвалилъ на спину свою тяжесть и съ видимымъ трудомъ оторвался отъ картины, производящей на него какое-то магическое впечатлѣніе.
На утро Маврицій Лирскій пришелъ къ Кенпѣ въ свое обычное время и засталъ его стоящаго посерединѣ комнаты въ длинномъ сюртукѣ, застегнутомъ до горла, въ шляпѣ и съ портфелемъ подъ мышкой. Непобѣжденный встрѣченными неудачами, съ упорствомъ отчаянія и гордостью человѣка, чувствующаго себя выше мелочныхъ оскорбленій, Кенпа не переставалъ стучаться въ двери богатыхъ домовъ, и теперь собственно собирался еще разъ повторить свою попытку. Сильвекъ тоже находился въ комнатѣ и ѣлъ черный хлѣбъ. Увидавъ его, Маврицій, вѣроятно, ужь не испытывалъ прежней своей тревоги, потому что привѣтствовалъ его любезнымъ и веселымъ кивкомъ головы. Теперь былъ бѣлый день и, наконецъ, можетъ быть, онъ просто былъ радъ случаю поближе разсмотрѣть молодого шарманщика. Послѣ тщательнаго осмотра Сильвка, онъ внимательно оглядѣлся по сторонамъ, точно искалъ чего-то въ комнатѣ, но тщетно: въ ней было попрежнему пусто и голо. У основанія печки полъ былъ покрытъ кожицею отъ картофеля; тамъ же стоялъ горшокъ съ остатками какой-то застывшей похлёбки.
Кенпа, увидавъ гостя, снялъ шляпу, положилъ портфель и ласково протянулъ обѣ руки.
— Куда это вы собираетесь? — спросилъ Маврицій. — Простите, я не помѣшаю вамъ… зашелъ только на минуту, чтобъ заявить вамъ, какъ я помню о васъ и какъ сильно интересуюсь успѣхомъ нашего дѣла… Вчера я говорилъ о васъ съ дядюшкой…
Кенпа вздрогнулъ. Сильвекъ пересталъ ѣсть и застылъ въ одной позѣ, съ ножемъ въ поднятой рукѣ.
— Да, я говорилъ съ дядюшкой о васъ и о вашемъ сочиненіи. Я сказалъ ему ваше имя и прибавилъ, что когда-то вы хорошо знавали другъ друга. Онъ припоминалъ, потомъ вспомнилъ и сказалъ: «Правда! правда! я знавалъ когда-то какого-то Кенпу, и, кажется, онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ дураковъ, которые думаютъ, что міръ сотворенъ единственно только для того, чтобъ они его могли передѣлать»…
Кенпа широко разинулъ ротъ; Маврицій продолжалъ:
— Хотя для меня чрезвычайно важно сохранить добрыя отношенія съ дядей, я, однако, не могъ удержаться и замѣтилъ, что… конечно… но, съ другой стороны, на свѣтѣ есть много дурнаго, что слѣдовало бы измѣнить. Какъ вы думаете, что онъ мнѣ отвѣчалъ на это? Онъ отвѣчалъ, что измѣненіе міра я долженъ начать съ самого себя. Ну, это въ сторону! Я ужь не мало наслушался отъ него такихъ комплиментовъ, и этотъ проглотилъ, какъ устрицу. А такъ какъ я твердо рѣшился работать для васъ и… для нашей идеи… то и заговорилъ о вашемъ великомъ сочиненіи. «А! — закричалъ дядя, — такъ ты знаешь этого сумасшедшаго, который вотъ ужь два мѣсяца таскается изъ дома въ домъ со своимъ бредомъ! Слышишь, Аурелія? Интересно тебѣ будетъ увидать этого индивидуума? Попроси Мориса: пусть онъ тебѣ представитъ его».
Кенпа закрылъ уже ротъ, но поблѣднѣлъ, какъ полотно; за плечами Мавриція Сильвекъ машинально, но быстро размахивалъ ножемъ изъ стороны въ сторону. Маврицій не видалъ этого и не замѣтилъ волненія Кенпы. Со свойственной ему, незнающей удержу, болтливостью онъ шелъ дальше:
— Ей Богу! этотъ дядюшка престранный человѣкъ! Ума у него отнять нельзя, читаетъ много, съ друзьями — учеными ведетъ долгія бесѣды, а того, что подъ носомъ творится, не видитъ… Напримѣръ, надъ вами смѣется, а того и не знаетъ, что и вы тоже на свѣтѣ что-нибудь да значите и можете отлично проучить и его, и его пріятелей… хотя бы уже единственно потому, что за вами стоятъ люди, готовые помогать вамъ… Я, напримѣръ…
Тутъ онъ обернулся и стремительно вскочилъ съ пня, на которомъ сидѣлъ верхомъ до того времени.
— Что это вы дѣлаете? — крикнулъ онъ. Его испугали эволюціи Сильвка съ ножемъ. — Какъ можно такъ неосторожно обращаться съ острыми инструментами!
Сильвекъ спокойно опустилъ руку на колѣни и въ задумчивости промолвилъ:
— Хотѣлъ бы я видѣть его вблизи.
— Зачѣмъ вы носите ножъ при себѣ? — спросилъ Маврицій.
— Какъ зачѣмъ? — чистосердечно удивился Сильвекъ. — Вы думаете, что намъ на столъ, также какъ и вамъ, накрываетъ лакей?
Онъ помолчалъ немного.
— Хотѣлъ бы а видѣть поближе!
— Кого? — спросилъ Маврицій.
— Дядюшку вашего.
Кого-нибудь другаго напугалъ бы тонъ этихъ словъ и странная улыбка Сильвка, но Маврицій не обладалъ способностью угадывать чужія мысли по выраженію лица.
— Вы хотите увидать его? Отчего же нѣтъ? Хоть сегодня!. Мамаша наговорила ему съ три короба о бѣдности и несчастіяхъ Шарскихъ, а такъ какъ дядя зналъ когда-то Шарскаго, и даже любилъ его, то рѣшилъ не посылать ему милостыни, а доставить ее самолично. Ауреліи тоже взбрело на умъ ѣхать съ отцомъ вмѣстѣ, она и поѣдетъ навѣрно, потому что, чего она захочетъ, то и дѣлается… Черезъ часъ, черезъ полчаса они пріѣдутъ къ Шарскимъ, такъ что вы можете удовлетворить свое любопытство и увидать дядюшку вблизи. А посмотрѣть стоитъ, да! Большой баринъ, что называется, и по рожденію, и по состоянію, и по положенію… а Аурелія! О! впрочемъ, о ней не мѣсто говорить здѣсь. Сколько бы я не имѣлъ причинъ быть недовольнымъ дядею, даже обижаться на него, но, все-таки, не могу не гордиться родствомъ съ нимъ и не быть благодарнымъ за то, что онъ произвелъ на свѣтъ такое очаровательное существо, какъ Аурелія…
Маврицій долго продолжалъ на ту же тему, поперемѣнно то жалуясь, то хвастаясь, но его уже никто не слушалъ. Кенпа, опершись локтями на сундукъ и спрятавъ лицо въ ладони, впалъ въ неподвижную задумчивость, а Сильвекъ взвалилъ на спину свою шарманку и вышелъ вонъ.
Почти въ то же самое время Плацида Лирская, взволнованная и задыхающаяся, вбѣжала въ квартиру Шарскихъ.
— Элена! Элена! — кричала она, торопливо пожимая руку хозяйки, — сейчасъ къ вамъ будутъ гости, приготовьтесь, приберитесь немного… я нарочно поспѣшила немного впередъ.
Элена глядѣла на нее удивленнымъ взоромъ.
— Гости? Ахъ, какъ вы испугали меня, милая пани Плацида!… Кто же бы это могъ быть? Кто вспомнилъ обо мнѣ? Не мои ли родственники?
— Не ваши, Эдена, — мои; Титусъ Таржицъ съ дочерью пріѣдутъ сейчасъ. Они узнали о вашихъ несчастіяхъ и спѣшатъ къ вамъ съ помощью; кромѣ того, мой кузенъ хочетъ возобновить знакомство съ вашимъ мужемъ.
Элена не слушала. Какъ человѣкъ, на котораго вдругъ спало неожиданное, огромное счастье, она молитвенно сложила свои худыя руки и возвела свои голубые глаза къ паутинѣ, покрывающей потолокъ.
— Наконецъ-то! наконецъ, кто-то изъ моей родной сферы вспомнилъ о несчастной изгнанницѣ! Да, такъ: то вѣрно моя родня вспомнила обо мнѣ… простила мнѣ мой неравный бракъ, присылаетъ за мной… Новый день загорается надъ моей головой… О! какъ бьется сердце!…
Она вскочила съ мѣста и начала безъ толку метаться но комнатѣ.
— Какъ я ихъ приму? — шептала она. — Боже мой! въ какомъ я костюмѣ! Ни дивана, ни ковра, хоть самаго жалкаго, ни прислуги!… О, какой стыдъ! стыдъ!
Съ величайшимъ усиліемъ она выдвинула на средину комнаты ободранную кушетку, приставила къ ней столикъ, закапанный стеариномъ, и, обернувшись кругомъ, вѣроятно, съ цѣлью украшенія, бросила на столикъ пару растрепанныхъ и засаленныхъ французскихъ книжекъ, потомъ подбѣжала къ комоду, надѣла на голову помятую наколку, а на плечи накинула розовый лохмотъ.
Лирская съ состраданіемъ смотрѣла на нее.
— Гдѣ вашъ мужъ, Элена? дѣти?
— Я здѣсь, пани… свидѣтельствую вамъ мое почтеніе, — тихо проговорилъ Шарскій, входя въ комнату. Въ это время онъ находился въ эпохѣ трезвости. Онъ пришелъ домой обѣдать и принесъ съ собою множество различныхъ свертковъ. Поклонившись пани Лирской, онъ подошелъ къ комоду, гдѣ Элена съ такой горячечной поспѣшностью украшала свою особу, и началъ вынимать изъ-подъ пальто принесенные предметы.
— Чай… — заговорилъ онъ своимъ однообразнымъ, тяжкимъ шепотомъ, — помни, Элена, когда дѣти придутъ со двора, съ мороза… а тутъ немного крупы, для Клары… свѣчи, сахаръ… деньги, мелочь… Еслибъ завтра ничего не заработалъ…
Элена, съ блестящими отъ гнѣва глазами, обернулась къ мужу и порывистымъ движеніемъ руки сбросила съ комода на полъ всѣ покупки.
— Возьми это! возьми! — взвизгнула она. — О, Боже мой! зачѣмъ онъ-то пришелъ сюда въ такую минуту!
— Ты окончательно съ ума сошла? — равнодушно пожимая плечами, спросилъ Шарскій.
— Ваша жена, любезный панъ Илярій, ожидаетъ гостя; мой кузенъ… — начала было пани Лирская, но не договорила. Двери первой комнаты растворились и вошелъ Титусъ Таржицъ съ дочерью подъ руку.
Элена, съ дрожащими руками, съ пятнами густаго румянца на впавшихъ щекахъ, пошла навстрѣчу гостей, стараясь придать себѣ видъ свѣтской, развязной димы. Она высоко поднимала голову и улыбалась, но когда остановилась передъ гостями (тѣ остановились тоже), — остолбенѣла, протянула было руку, но потомъ отдернула ее назадъ и прошептала что-то непонятное. На лицѣ ея выразилась невыносимая мука. Илярій Шарскій тоже не двигался съ мѣста. Ротъ его немного открылся отъ изумленія, что придавало ему отпечатокъ глуповатости, и только заплывшіе красные глаза смотрѣли изъ-подъ бровей на посѣтителей съ такимъ выраженіемъ, какъ будто бы спрашивали: чего имъ отъ меня нужно?
Таржицъ съ умѣньемъ и тактомъ свѣтскаго человѣка представилъ дочь хозяйкѣ дома и, оставивъ ея руку, обратился къ Шарскому:
— Не узнаете меня, панъ Шарскій? Мы съ вами старинные знакомые. Когда-то вы вели мое дѣло, а потомъ мы встрѣчались въ двухъ знакомыхъ домахъ. А и постарѣли мы оба…
Очевидно, Таржицъ желалъ, насколько возможно, ободрить своего собесѣдника, который все неподвижно стоялъ на одномъ мѣстѣ съ полуоткрытымъ ртомъ и вопрошающимъ взглядомъ.
Въ Шарскомъ оставалось настолько мало надежды, что даже неожиданное посѣщеніе богатаго и сильнаго человѣка не пробуждало въ немъ никакого чувства. Ничто уже не могло поднять его въ собственныхъ глазахъ. Наконецъ, Таржицъ умолкъ, пытливо посмотрѣлъ ему въ лицо и, перемѣнивъ голосъ, заговорилъ серьезно:
— Вы принадлежите къ числу такихъ людей, съ которыми наше общество не свело еще счетовъ. Васъ лишили возможности существовать честнымъ трудомъ безъ всякой вины съ вашей стороны. Вы пострадали за свою солидарность съ нами, и не должны ни удивляться, ни обижаться, если кто-нибудь изъ насъ вспомнилъ о своихъ обязанностяхъ относительно васъ и поспѣшилъ къ вамъ съ утѣшеніемъ и помощью.
Шарскій быстро поднялъ рѣсницы и также быстро опустилъ ихъ опять.
— Какая тутъ можетъ быть помощь! — махнулъ онъ рукою.
— Я долженъ долго и наединѣ поговорить съ вами, — сказалъ Таржицъ, взявъ его подъ руку и ведя къ окну.
А Элена въ это время занимала молодую, прекрасную дѣвушку, которая, несмотря на свой темный, скромный костюмъ, казалась существомъ изъ другаго міра въ этой обстановкѣ. Дорогой мѣхъ ея шубы, казалось, съ негодованіемъ прикасался къ грязной кушеткѣ. Элена, придвинувъ себѣ кресло со сломанной ручкой, начала съ того, что сообщила о своемъ знакомствѣ съ Тарговымъ и мѣстностью, гдѣ онъ находится, что она часто бывала въ той сторонѣ вмѣстѣ съ своимъ отцомъ, у котораго было тамъ имѣніе, что отецъ ея былъ очень друженъ съ сосѣдомъ Таргова, княземъ Генрикомъ, и она сама очень любила туда ѣздить, въ особенности зимою, въ саняхъ… Впрочемъ, и лѣтнія прогулки доставляли ей не малое удовольствіе… у отца ея тамъ были такія густыя лѣса… а она, въ свою очередь, очень любитъ природу, хотя, съ другой стороны, предпочитаетъ всему свѣтъ и свѣтскую жизнь… отдавать визиты, выѣзжать на прогулки, вечера проводить въ театрахъ… ахъ, какъ это пріятно!
Въ этомъ году въ городѣ, кажется, много веселятся… она слышала, что князь Генрикъ переѣхалъ въ городъ со всѣмъ семействомъ на цѣлую зиму. Она живетъ въ такомъ уединеніи, что даже не знаетъ навѣрно, какія теперь моды; хотя ей кажется, что платье à panier въ большомъ употребленіи, а модные цвѣта… Она все это проговорила съ такой поспѣшностью, что ни Аурелія, ни пани Лирская, которая, въ знакъ предостереженія, иногда дергала ее за платье, не могли вставить ни одного своего слова. Элена перепархивала съ предмета на предметъ, уснащала свою рѣчь французскими словами и постоянно, дрожащими руками, дотрогивалась то до своихъ волосъ, то до платья. Щеки ея пылали огненнымъ румянцемъ, на глаза навертывались слезы. Вообще она производила впечатлѣніе больнаго въ сильномъ градусѣ горячки. Аурелія смотрѣла на нее сначала съ недоумѣніемъ, потомъ съ невыразимымъ сожалѣніемъ, наконецъ, просто начала теряться, когда вдругъ у нея вырвался веселый крикъ. Она наклонилась и съ ласковою улыбкой протянула руки навстрѣчу Клары, вбѣгающей въ комнату. Ребенокъ, раскраснѣвшійся на морозѣ, былъ очарователенъ. На ея маленькихъ ножкахъ были тонкіе, когда-то щегольскіе сапожки, теперь совершенно пришедшіе въ ветхость; изъ-подъ дыряваго пальто выглядывала бахрома какихъ-то грязныхъ лохмотьевъ. На обнаженную шейку цѣлымъ потокомъ сбѣгала волна золотистыхъ кудрей.
Когда Таржицъ, послѣ долгаго разговора съ хозяиномъ дома, повернулъ свое утомленное, грустное лицо, Клара уже сидѣла на колѣняхъ его дочери, любопытно разсматривая и дотрогиваясь до частей ея туалета. Аурелія сама, казалось, очень заинтересовалась дѣвочкой.
— Папа, — вскрикнула она, вставая и поднимая Клару, — помнишь эту дѣвочку? Припомни, гдѣ мы видѣли ее.
Таржицъ отлично помнилъ, гдѣ именно они видѣли ее, но счелъ нужнымъ замять разговоръ. Впрочемъ, Клара сама начала щебетать о маскарадѣ, о томъ, какъ она была одѣта обезьяною, какъ сидѣла на спинѣ Сильвка и какъ пани (она указала на Аурелію) бросила ей горсть конфектъ.
— Мнѣ мало досталось, — прибавила она съ недовольной миной. — Томекъ какъ увидалъ, такъ повалилъ меня на земь и все отнялъ… провалиться бы ему!
Аурелія чуть не заплакала. «Бѣдная, бѣдная!» прошептала она, потомъ, прижавшись въ отцу, что-то долго толковала ему на ухо, и, съ мольбой сложивъ руки, докончила громко, что «мама будетъ рада, очень рада! она такая добрая и любитъ дѣтей».
Таржицъ нахмурилъ брони съ очевиднымъ неудовольствіемъ; онъ колебался.
— Дорогой папа! — повторила дѣвушка.
Онъ улыбнулся, какъ улыбается отецъ на просьбу ребенка, любимаго сильнѣе собственной жизни, и осмотрѣлся кругомъ, отыскивая Шарскаго.
Шарскій оставался у окна въ томъ же самомъ положеніи, съ тѣмъ же выраженіемъ лица, съ которымъ, добрыхъ четверть часа тому назадъ, разговаривалъ съ гостемъ. Онъ весь какъ-то съежился, приникъ къ землѣ, а лицо его точно окаменѣло въ горькой насмѣшкѣ надъ попыткой улучшить его судьбу. Казалось, онъ съ великимъ нетерпѣніемъ ожидалъ конца утомительнаго для него визита, и не думалъ, не чувствовалъ, не желалъ ровно ничего. Но, все-таки, распухшія рѣсницы дрогнули и губы поблѣднѣли, когда Таржицъ съ принужденной веселостью заявилъ, что его дочь хочетъ взять съ собою Клару на нѣсколько дней, а если они полюбятъ другъ друга, то, можетъ быть, и надолго.
— У васъ, кажется, еще двое дѣтей, — добавилъ онъ, — у насъ же въ домѣ маленькихъ нѣтъ. Моя жена и дочь страстно любятъ дѣтей… будутъ заниматься съ Кларой, учить ее…
Съ Шарскимъ дѣлалось что-то необычайное. Окаменѣвшій человѣкъ вновь превращался въ живаго человѣка. Онъ весь дрожалъ, губы его сложились въ горькую улыбку, за то глаза загорѣлись невыразимой радостью.
Онъ быстро подошелъ къ гостьѣ, хотѣлъ сказать что-то, но не могъ… руки его сдѣлали нѣсколько безпомощныхъ движеній, и онъ съ глухимъ стономъ упалъ къ ногамъ Таржица, обнимая его колѣни. Радость упоила его такъ, какъ никогда не охмѣляла водкою. Наконецъ, онъ что-то заговорилъ, быстро-быстро, но совершено безсвязно. Единственно, что можно было услѣдить, такъ это частое упоминаніе о дѣтяхъ. Онъ не обвинялъ и не оправдывалъ себя, не жаловался ни на что, онъ только говорилъ о своихъ дѣтяхъ, молилъ спасти ихъ, спасти во имя Распятаго, предохранить отъ гибельной будущности.
— Дѣти… дѣти… дѣти! — повторялъ онъ. — Спасите дѣтей!
Когда взволнованный Таржицъ поднялъ его съ пола и обратился къ Эденѣ съ просьбой одѣть ребенка во что-нибудь теплое, такъ какъ нельзя же ее вывозить на морозъ и вѣтеръ въ такой одеждѣ, Шарскій торопливо побѣжалъ въ сосѣднюю комнату и началъ дрожащими руками рыться въ старомъ чемоданѣ. Наконецъ, онъ отыскалъ какую-то суконную тряпку, закуталъ въ нее Клару и, высоко поднявъ ее съ улыбкой, въ которой отчаяніе смѣшивалось съ сумасшедшею радостью, осыпалъ поцѣлуями ея волосы, лобъ и шею…
Элена, опираясь рукою о сломанное кресло, стояла, какъ олицетвореніе стыда. Было видно, что вся эта суета смертельно унижала ее. Она искусала до крови губы и поблѣднѣла, какъ полотно, но, все-таки, старалась улыбаться Ауреліи, которая повторяла ей просьбу взять съ собою Клару.
— Мнѣ очень прискорбно, — лепетала та еле слышнымъ, прерывающимся голосомъ, — что я должна разстаться съ дочерью… хотя, собственно говоря… я нахожусь въ такомъ непредвидѣнномъ, ужасномъ положеніи… Наконецъ, у меня осталась надежда… что моя родня вспомнитъ обо мнѣ и освободитъ меня изъ такого положенія… Во всякомъ случаѣ, я скоро буду у васъ, чтобъ поблагодарить за память, только, надѣюсь, вы… извините мнѣ мой туалетъ… Тутъ лицо ея искривилось спазмодической судоргой, она пошатнулась и съ истерическимъ смѣхомъ упала на кушетку.
Черезъ двѣ минуты Таржицъ съ дочерью усаживались въ сани, а Шарскій подавалъ имъ Клару, закутанную въ кусокъ сукна. Аурелія уже сидѣла въ саняхъ; Таржицъ занесъ было одну ногу, но вдругъ остановился. Когда онъ выходилъ изъ воротъ, передъ его глазами мелькнуло лицо одного человѣка. Онъ сначала прошелъ было мимо, но потомъ остановился неподвижно на мѣстѣ.
У воротъ стоялъ Сильвекъ и пристально глядѣлъ на него; еще разъ они поглядѣли другъ другу глаза въ глаза.
Но отецъ Таржицъ вскочилъ въ сани, и лошади помчались стрѣлою.
— Ты видѣла этого шарманщика, что стоялъ у воротъ? — задумчиво спросилъ Таржицъ у дочери.
— Мнѣ кажется, это тотъ самый мальчикъ, котораго мы встрѣтили, когда пріѣзжали въ городъ. Трудно не узнать его: такое красивое, оригинальное лицо!
— Оригинальное! — повторилъ Таржицъ, — мнѣ самому кажется, что я уже нѣсколько разъ встрѣчалъ его, и всегда онъ напоминаетъ мнѣ кого-то, но кого, не помню. Но зачѣмъ онъ такъ всматривался въ меня, когда я садился въ сани? Въ глазахъ его было что-то недоброе.
Клара, которая внимательно прислушивалась къ ихъ разговору, капризно надула губки и запрыгала:
— Неправда! вы врете! Сильвекъ очень добрый! Когда папа напьется и лѣзетъ на лѣстницу, Сильвекъ папу всегда сводитъ съ лѣстницы и проводитъ домой, а когда Дамекъ или Владзя голодны, они идутъ просить къ нему. Мнѣ всегда покупаетъ пирожки и не позволяетъ Томку бить меня, а панъ Лукашъ говоритъ, что онъ ему лучше роднаго сына. А какъ хорошо Сильвекъ играетъ! Каждое воскресенье приходитъ въ шинокъ и играетъ. Хаимъ ему за это двугривенный даетъ. Въ шинкѣ весело! танцуютъ и такъ иногда дерутся…
— Великій Боже! — вздохнулъ Таржицъ, — кажется, эта пятилѣтняя крошка могла бы написать тайны этихъ трущобъ.
Аурелія, цѣлуя ребенка, сказала, чтобы впередъ не было и рѣчи о лѣстницѣ, по которой лазаетъ папа, о Томкѣ, Хаимѣ и о шинкѣ. Клара сжала маленькіе кулачки и запрыгала:
— Нѣтъ, буду говорить о папѣ, о Сильвкѣ и о шинкѣ! Буду! Ей Богу буду!
Съ того дня Сильвекъ почти не говорилъ съ Кенпой. Таржицъ не ошибся, что въ глазахъ у него что-то недоброе. Теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, въ глазахъ у него сидѣлъ «нечистый съ расналенной головней въ зубахъ».
Только черезъ нѣсколько дней онъ улыбнулся въ первый разъ, когда въ сводчатую комнату впорхнуло маленькое существо, захлебываясь отъ смѣха. То была Клара. На ней была голубая верхняя одежда, голубая шляпка и даже сапожки голубые. Однимъ прыжкомъ она очутилась на колѣняхъ Сильвка и крѣпко обняла его шею своими маленькими ручонками. Сильвекъ, смѣясь самь, ласково гладилъ ее по разрумянившемуся личику.
— А, это ты, маленькая дурочка! Откуда взялась, негодница? Я думалъ, что ужь никогда тебя не увижу. Вспомнила-таки о старыхъ пріятеляхъ, пташка ты моя голосистая. Но какъ же ты пришла сюда? Ужь не на тѣхъ ли красивыхъ саняхъ пріѣхала? а?
— Убѣжала! — крикнула дѣвочка, — ей Богу убѣжала! Чортъ ихъ всѣхъ возьми! Такъ мнѣ тамъ скучно, такъ грустно, хоть повѣситься! Муштруютъ, учатъ: Клара, говори, Клара не говори, Клара, сиди прямо, Клара, не кричи, а мнѣ такъ и говорить-то ни о чемъ не хочется, да и не позволяютъ. Скажешь что-нибудь о папѣ… о шинкѣ, или о Томкѣ… напустятся на меня, какъ на собаку! Думаю себѣ: убѣгу! Какъ пойду гулять съ панной, что меня сторожитъ, какъ чортъ грѣшную душу, такъ и убѣгу. Пошла и убѣжала. Она въ одну сторону, а я въ другую, шмыгъ, и спряталась за стѣну, потомъ смотрю, ее ужь нѣтъ…
Она то плакала, то смѣялась во все время своего разсказа.
— А дома была, козочка маленькая? — спросилъ Сельвекъ.
Клара надулась и жалобнымъ голосомъ отвѣтила:
— Какъ же, зашла. Папа — на тѣ деньги, что ему тогда панъ подарилъ, пьянствуетъ въ шинкѣ, мама шьетъ платье для визита, кроитъ и шьетъ, поретъ и шьетъ, и снова шьетъ и плачетъ. Владзя такъ спитъ, что его и не добудишься, а Дамекъ съ Анткой кошекъ кормятъ въ сараѣ. Ну ихъ совсѣмъ!
— Коли такъ, ты и у насъ можешь остаться. Сниму я съ тебя эту господскую одежду, одѣну опять какъ обезьянку и будешь какъ прежде веселиться!
Суровые до тѣхъ поръ глаза юноши теперь кротко, любовно смотрѣли на ребенка.
— Какъ разъ! — крикнула Клара, — держи карманъ, такъ я и отдамъ тебѣ пальто мое, и останусь тутъ, чтобъ дохнуть съ голоду, да въ канавахъ валяться!
Она взяла въ руки металлическую пуговицу куртки Сильвка и важнымъ голосомъ продолжала:
— Тамъ отлично! Кушанья такія вкусныя, а комнаты большія, пребольшія! Сегодня будетъ музыка и много, много гостей. Музыканты пріѣхали оттуда… съ самаго края свѣта, а панъ далъ имъ много денегъ, чтобы пришли къ нему и играли. У пана въ футлярахъ столько каменьевъ хорошихъ, что страхъ! У панны тоже бѣлое ожерелье, а платьевъ столько, сколько щепокъ въ сараѣ. Нѣтъ, я не останусь, ни за что не останусь. Можетъ быть, мнѣ подарятъ что-нибудь, платьевъ понадѣлаютъ… лучше я здѣсь побуду немного, а потомъ убѣгу назадъ.
— Такъ у васъ будетъ музыка! — задумчиво протянулъ Сильвекъ, — а когда?
— Вечеромъ, ночью, почемъ я знаю? Говорятъ тебѣ, что будутъ играть на такихъ скрипкахъ, что даже намъ и пани никогда ихъ не видали. И панна будетъ пѣть… Когда она поетъ, то такъ кричитъ, что по всему дому слышно… И мороженое будетъ. Сильвекъ, ты ѣдалъ когда-нибудь мороженое? Я ѣла; оно такое сладкое.
Клара долгое время разсказывала разныя чудеса о домѣ, въ которомъ она жила теперь, въ особенности же о предстоящемъ вечерѣ.
— Тѣ музыканты, что будутъ играть, носятъ золотое платье, а на головѣ у нихъ повязки, точно ленты… Сильвекъ, ты придашь посмотрѣть?
Сильвекъ промолчалъ минуту; потомъ съ особеннымъ удареніемъ сказалъ: «Приду».
Черезъ нѣсколько часовъ онъ, дѣйствительно, шелъ по Сельской улицѣ по направленію къ бѣлому дому, стоящему въ глубинѣ обширнаго двора. Дворъ, покрытый пеленой тающаго снѣга, тонулъ во мракѣ, за то изъ зеркальныхъ оконъ лились снопы яркаго свѣта. Оттуда слышались порою то неясные отголоски разговоровъ, то звуки настраиваемыхъ инструментовъ. Сильвекъ прибавилъ шагу и жадно припалъ горячимъ лицомъ въ огромному стеклу.
Въ большой залѣ съ дѣвственно-бѣлыми мраморными стѣнами горѣли сотни газовыхъ рожковъ. Огромная пирамидальная люстра, спускаясь съ потолка на тонкомъ, незамѣтномъ шнуркѣ, казалась висящею, въ воздухѣ. Посреди залы, около колоннъ, подъ сѣнью широкихъ листьевъ вѣчно зеленыхъ растеній, сидѣло нѣсколько дамъ въ роскошныхъ туалетахъ. Головы ихъ были украшены цвѣтами, обнаженныя руки при свѣтѣ газа казались алебастровыми. Около этого кружка, а также и по всей залѣ, поодиночкѣ, попарно, соединившись маленькими группами около столиковъ, гнущихся подъ тяжестью золотообрѣзныхъ книгъ, около открытаго фортепіано, прохаживались, стояли и сидѣли мужчины въ однообразной черной одеждѣ и бѣлыхъ галстукахъ. Казалось, зала настолько полна тепла, благоуханія, блестящихъ взоровъ и очаровательныхъ улыбокъ, что они вырывались вонъ, въ окно, и волною заливали лицо ночнаго бродяги.
Всякій свѣтскій человѣкъ, при первомъ же взглядѣ, догадался бы, что это общество объято нетерпѣливымъ ожиданіемъ чего-то необычайнаго.
Всѣ взоры жадно устремились къ невысокой эстрадѣ на противуположной сторонѣ залы, около плотно притворенной двери, ведущей, по всей вѣроятности, въ сосѣднюю комнату.
Наконецъ, дверь широко распахнулась и на эстраду взошли, одинъ за другимъ, трое музыкантовъ, съ инструментами въ рукахъ. Задрапированные широкими складками своей желтой, яркой одежды, стройные, красивые, эти три артиста съ далекаго юга, точно языческіе боги, приносящіе людямъ въ даръ небесные звуки, сѣли на мѣста и положили свои бѣлыя руки на струны мандолинъ. Все стихло, какъ но мановенію волшебнаго жезла; еще минута — и понеслись легкіе, чистые, очаровательные звуки. Они были такъ легки, что, казалось, шли не съ эстрады, а спадали сверху крылатымъ роемъ; такъ грустны, что ихъ можно было принять за дождь горячихъ слезъ; такъ чисты, что зала какъ будто сразу превратилась въ хрустальный храмъ, на стѣны котораго ритмически спадали брызги алмазной росы. Казалось, какая-то чарующая сила перенесла сюда, въ эту залу, всѣ звуки далекаго юга, весь блескъ его лазурнаго неба, все благоуханіе его яркихъ цвѣтовъ. Всѣ слушали, затая дыханіе, не шевелясь, чтобъ не проронить ни одного звука; наконецъ, вся зала потряслась отъ единодушныхъ рукоплесканій, артисты поднялись съ мѣстъ, раскланились, сошли съ эстрады и смѣшались съ гостями. По залѣ неслышными шагами сновали взадъ и впередъ слуги съ серебряными подносами въ рукахъ; потомъ вновь гости разсѣлись по мѣстамъ, вновь воцарилась тишина. То хозяинъ дома велъ свою дочь къ открытому фортепіано. Медленно проходили они изъ одного угла въ другой: онъ съ улыбкой счастья на губахъ, нѣжно заглядывающій въ ея глаза, она, какъ дивное произведеніе искусства, съ длиннымъ шлейфомъ позади, съ обнаженными плечами, полуприкрытыми волной свѣтлыхъ волосъ, съ опущенной внизъ головой. Онъ гордился красотой своей дочери и былъ счастливъ, что можетъ показать ее свѣту во всей ея прелести; она, слегка смущенная, съ довѣріемъ и любовью проходила сквозь строй перекрестныхъ взоровъ, опираясь на твердую, надежную руку. Эта изящная пара промелькнула какъ разъ мимо окна, за которымъ, какъ два раскаленныхъ угля, горѣла пара человѣческихъ глазъ. Черезъ минуту раздалась прелюдія, потомъ сильный, чистый, артистически выработанный женскій голосъ. Широкою волною полилась знаменитая арія изъ Роберта. Вопль о состраданіи, о пощадѣ залилъ всю комнату своимъ безбрежнымъ отчаяніямъ. Въ ту же минуту два огонька за окномъ угасли, ночной бродяга упалъ на колѣни и, припавъ лицомъ на тающій снѣгъ, разразился рыданіями.
— Пощады! пощады! пощады!… — все сильнѣе и сильнѣе раздавалось въ домѣ, а тутъ, на дворѣ, этому воплю вторили громкія, конвульсивныя рыданія, и человѣческая фигура, черная, подъ снопомъ падающаго на нее свѣта, билась головою о земь отъ невыносимый скорби и муки.
Потомъ, изъ-подъ искусной руки хозяина полилась тихая мелодія, не то ноктюрнъ, не то колыбельная пѣсня. Но ни ласковые, мягкіе звуки ноктюрна, ни сонные, нѣжащіе звуки колыбельный пѣсни не убаюкали ребенка, который тамъ, за окномъ застылъ неподвижно, обнявъ колонну, поддерживающую балконъ. Все, что онъ увидалъ здѣсь, что услышалъ, вѣроятно, причинило ему такія нравственныя страданія, что онъ, полу безпамятный, палимый огнемъ непонятныхъ желаній и горя, съ грудью, колеблешеюся отъ рыданій, съ дрожащими устами бросалъ въ туманное небо не то громкія проклятія, не то вопросы… Онъ поднялся лишь тогда, когда дворъ загремѣлъ подъ топотомъ лошадиныхъ ногъ и колесъ экипажей. Онъ поднялся и, какъ тѣнь, шатаясь, проскользнулъ межь деревьевъ и исчезъ во мракѣ улицы.
Эту ночь, какъ и нѣсколько предыдущихъ, Кенпа не спалъ. Ворочаясь на вязанкѣ соломы, вздыхалъ и произнося самому себѣ длинные монологи, онъ ожидалъ возвращенія Сильвка. Какъ только заскрипѣли двери, онъ вскочилъ, ощупью подошелъ къ сундуку и зажегъ свѣчку.
— Я для того зажигаю огонь, — въ полголоса началъ онъ, — чтобъ ты разсказалъ мнѣ, что видѣлъ и слышалъ… Онъ остановился вдругъ и воскликнулъ:
— Что съ тобой? Ты пьянъ?
Сильвекъ, шатаясь, прошелъ пространство отъ порога, и, отыскивая руками въ воздухѣ точку опоры, безсильно опустился на землю.
— Пьянъ… — прошепталъ онъ. — Вы говорите правду. Напился! Напился, только не водкой, другимъ… не знаю, какъ называется то, чѣмъ я тамъ напился…
Онъ закрылъ лицо руками и опять зарыдалъ, только безъ слезъ; глаза его оставались сухи. Изъ груди его иногда вырывались звуки чисто дѣтскаго, напряженнаго плача, но больше выходило какое-то звѣрское рычанье. То былъ страшный взрывъ первобытной натуры, не сдерживаемой ни одной изъ внутреннихъ силъ, которыя выростаютъ и крѣпнутъ подъ вліяніямъ культуры: разсужденія, сдержанности.
То были взрывы дикаго человѣка, который въ крови своей, въ каждомъ атомѣ своего существа носилъ зародыши добра, стремился къ нему всею силою страсти, но въ которомъ зависть, горесть, неудовлетворенныя желанія, жившія съ давнихъ поръ, достигли теперь кульминаціонной точки развитія и теперь страшно бушевали въ больной груди.
Когда онъ замолчалъ, наконецъ, и опустилъ руки, лицо его не было ни грустно, ни уныло, а только горѣло однимъ бѣшенствомъ.
Это горящее лицо онъ придвинулъ близко къ лицу Кенпы и тяжкимъ шепотомъ спросилъ:
— А если… если не отдадутъ, можно взятъ?
Кенпа вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.
— Что… что говоришь ты?
Сильвекъ поспѣшно, съ порывистыми движеніями заговорилъ:
— Я говорю, что сапоги, въ которыхъ можно ступать черезъ семь миль… тамъ! И та вода, въ которой, если человѣкъ выкупается, то позабудетъ обо всемъ, что было… тамъ! И морскіе дворцы, гдѣ живутъ чудныя красавицы… тамъ! И крылья, на которыхъ можно долетѣть до высокаго солнца… тамъ! И все есть тамъ, на что глазъ хочетъ смотрѣть, чего ухо хочетъ слышать! Я пойду… и возьму.
— Боже великій! — вскрикнулъ кенпа и торопливо загасилъ свѣчку. Но ни онъ, ни взволнованный до нельзя Сильвекъ не замѣтили, что въ то время, когда комната наполнилась криками и рыданіями Сильвка, въ углу приподнялась съ земли старая женская голова и начала внимательно прислушиваться.
На утро, когда Кенпа проснулся довольно поздно, послѣ короткаго, безпокойнаго сна, старуха Кенпова сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ, суровая и грозная, и грозила пальцемъ сыну.
Черезъ нѣсколько часовъ послѣ того по Сельской улицѣ шелъ Маврицій Лирскій, веселый, свободный, какъ птица, насвистывающій сквозь зубы какую-то пѣсенку. Онъ былъ очень веселъ; вчерашній вечеръ прошелъ такъ хорошо; кромѣ того, кузина Аурелія, по крайней мѣрѣ, раза три подзывала его къ себѣ и давала маленькія порученія. Маврицій былъ убѣжденъ, что это дѣлалось не безъ цѣли. Несомнѣнно, она интересовалась имъ, можетъ быть, даже и влюблена въ него… все это хорошо, еслибъ только не дядюшка, который, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, называлъ его шалопаемъ, и тетушка, которая смотрѣла на него, точно какъ на ученика четвертаго класса гимназіи. Охъ, ужь этотъ эгоистъ и его достойная супруга! Конечно, они ни за что, ни за что не согласятся осчастливить его; они, конечно, уже намѣтили въ мужья Ауреліи какого-нибудь Креза, эксплуататора, пьявку какую-нибудь, такую же, какъ они сами.
Такъ думалъ Маврицій. Вдругъ за его спиной послышался старческій, дребезжащій голосъ:
— Паничъ! паничъ, золотой мой! подождите. Мнѣ нужно сказать вамъ кое-что… важное! Подождите минутку!
Онъ обернулся и увидалъ старуху Кенпову, которая, стуча костылемъ о каменья тротуара, торопилась за нимъ. Онъ зналъ ее, и, какъ матери человѣка, къ которому чувствовалъ инстинктивную симпатію и уваженіе, не могъ отвѣтить ей какъ другой особѣ, находящейся въ ея положеніи, если-бъ таковая остановила его посерединѣ улицы въ бѣлый день. Съ нескрываемымъ неудовольствіемъ онъ спросилъ:
— Чего вы хотите отъ меня? Надѣюсь, не милостыню же вы будете просить у одного изъ лучшихъ друзей, даже, можно сказать, учениковъ вашего сына?
Старуха, опершись руками на палку, смотрѣла на него тревожнымъ, вопросительнымъ взоромъ.
— Не милостыни я требую теперь, дорогой мой паничъ, — заговорила та, покачивая головой, съ которой на ея сморщенное лицо спадали сѣдые волосы. — Не милостыни я хочу теперь, а могилы, такой глубокой, гдѣ я могла бы скрыться и ничего не видѣть… Хочу я еще, прежде чѣмъ стану предъ судъ Божій, очистить свою совѣсть и не допустить, чтобы мое дитя совершило страшный грѣхъ… Намъ надо потолковать такъ, чтобъ насъ никто, никто не подслушалъ.
Немного нужно было, чтобы возбудить любопытство Мавриція. Странное выраженіе глазъ нищей, таинственность ея послѣднихъ словъ склонили его исполнить ея просьбу, тѣмъ болѣе, что свободнаго времени у него было много, а способовъ убить его — никакихъ. Но, все-таки, разговаривать съ нищей на виду у всѣхъ не особенно удобно. Онъ свернулъ въ боковую, малолюдную улицу и поспѣшно спросилъ:
— Что такое? что? Говорите!
Старуха, однако, заговорила не сразу. Голова ея поникла на грудь, блѣдныя губы начали сильно дрожать. Наконецъ, какъ бы погруженная въ сонъ, она заговорила монотоннымъ голосомъ:
— Скажите мнѣ, дорогой паничъ… вы выросли въ хорошемъ домѣ, обучены всякимъ наукамъ… скажите мнѣ, что это такое: человѣчество? До половины жизни уши мои не слыхали такого слова, за то потомъ слушали его, о Боже мой! слушали такъ часто, что у меня отъ него раньше времени волоса посѣдѣли и спина согнулась. Ой, косточки мои, косточки! они у меня отъ этого человѣчества болятъ! Скажите вы мнѣ: что это — вещь какая-нибудь, такая большая и такая тяжелая, что слабосильный человѣкъ никакимъ манеромъ поднять ее не можетъ, а ежели и взвалитъ на свою спину, то прямо въ грязь? Ей Богу, прямехонько, съ тѣломъ и душою, въ грязь!
— Что это вы городите, почтенная старушка, — перебилъ Маврицій, — хватили, что ли, черезъ край?
Глаза старухи блеснули горемъ.
— Охъ, косточки мои, косточки! — простонала она, — пили онѣ долгія лѣта горе и несчастіе, вотъ и напились такъ, что имъ въ землю хочется. Говорила я ему не разъ, не сто разъ: что такое человѣчество? Покажи ты мнѣ его, пусть его мои глаза увидятъ, пусть я до него пальцами дотронусь… Зачѣмъ тебѣ сразу залетать такъ высоко, подъ самое небо? Велика была лѣстница, по которой ангелы сходили съ неба во снѣ Іаковлевомъ.
Маврицій нетерпѣливо постукивалъ ногою.
— Ну, старушка, довольно болтать. Если у васъ есть какое-нибудь дѣло, то говорите, а нѣтъ — такъ до свиданія; у меня нѣтъ времени.
Нищая схватила его за рукавъ пальто, близко придвинулась къ нему, такъ что онъ слышалъ ея дыханіе, и начала тихо шептать:
— Спасите душу человѣческую отъ убійства… спасите невиннаго отъ грѣха! Скажите тому пану, что живетъ въ бѣломъ домѣ, куда вы ходите часто, чтобы онъ былъ остороженъ… очень остороженъ, потому что будетъ плохо…
Теперь ужь и Маврицій схватилъ ее за руку.
— Что? Вы говорите о моемъ дядѣ? Ему грозитъ какая-нибудь опасность? Ну?
Старуха утвердительно кивнула головой.
— Но что именно угрожаетъ ему? Да говорите же! — почти крикнулъ Маврицій и сильно тряхнулъ упорно молчавшую старуху. Она застонала, поколебалась съ минуту, потомъ шепнула за ухо Маврицію два-три слова, тихихъ, какъ дуновеніе вѣтерка.
— А! да! — воскликнулъ онъ, невольно пятясь назадъ, но затѣмъ опять схватилъ руку старухи и засылалъ ее настоятельными вопросами:
— Откуда вы знаете? Кто? Когда?
Она застонала опять и вырвалась изъ его рукъ.
— Не знаю, — жалобнымъ голосомъ заговорила она, — не знаю ни гдѣ, ни кто, ни когда! Хоть убейте меня на мѣстѣ, не скажу… Богомъ клянусь, не скажу… Что вамъ до того: гдѣ, кто и когда?.. Что вамъ до того: гдѣ, когда и кто?
— Какъ, что мнѣ до того! — закричалъ Маврицій, — это очень мило! Что мнѣ до того! Прежде всего, мнѣ хотѣлось бы поймать этихъ пташекъ и задать имъ хорошаго перцу.
Старуха важно покачала головой. Что-то вродѣ саркастической улыбки промелькнуло на ея губахъ.
— Я вовсе не для того говорила вамъ, паничъ! Боже мой! не для того, чтобы вы ловили ихъ и задавали бы имъ хорошаго перцу. Я сказала вамъ потому, что хочу съ чистою совѣстью предстать передъ Богомъ и желаю, можетъ быть, больше спасенія своей собственной души, чтобъ одна человѣческая душа не омрачила себя великимъ грѣхомъ… Вы молоды еще, паничъ, и не знаете, что можно крѣпко сердиться и, въ то же время, любить, упрекать и жалѣть, проклинать и благословлять… Вы не знаете, паничъ мой, еще многихъ вещей… а я знаю хорошо, что такіе богатые люди, какъ дядюшка вашъ, должны сторожить свои дома, чтобъ другіе не соблазнялись заглядывать въ ихъ окна. Пусть онъ и сторожитъ, а я потащусь въ костелъ къ вечернѣ и буду просить Отца нашего милосердаго, чтобъ Онъ, прежде чѣмъ я закрою глаза, или хоть бы на томъ свѣтѣ, показалъ бы мнѣ, что такое человѣчество!
Она отвернулась и, крехтя, попала по направленію къ серединѣ города. Маврицій стоялъ долго, какъ вкопанный, весь погруженный въ занятіе, не особенно привычное ему: въ размышленіе. Потомъ онъ сразу поднялъ лицо, разцвѣтшее улыбкой, щелкнулъ пальцами и закричалъ:
— Попался ты мнѣ, голубчикъ! Попался!
И, смотря въ сторону, куда ушла нищая, прибавилъ съ громкимъ хохотомъ:
— Вотъ и не сказала, вѣдьма кіевская, кто и что, а я знаю! Ей-Богу, знаю! Не даромъ я замѣтилъ эти цыганскіе глаза за окномъ дядюшки. Попался, голубчикъ! — Онъ вновь задумался. Какая-то забота омрачила его лицо.
— Но что теперь дѣлать и какъ сдѣлать? Вѣдьма смотрѣла такъ… что какъ будто и учитель нашъ хочетъ сунуть сюда свое рыльце, а если промахнется… что будетъ съ возрожденіемъ міра… съ идеей? Что тутъ дѣлать? Что дѣлать?
Приставивъ палецъ къ губамъ, въ глубокой задумчивости, то опуская глаза внизъ, то поднимая ихъ, Маврицій долго прохаживался въ этой уединенной части города. Очевидно, онъ жаждалъ уединенія, потому что избѣгалъ главныхъ улицъ, и все время велъ съ собой разговоры, то полные возвышенныхъ помысловъ, то грустнаго сомнѣнія, причемъ лицо его по очереди то хмурилось, то разъяснялось. Былъ уже поздній и темный вечеръ, когда онъ вернулся домой.
Въ скромной, но уютной и безукоризненно чистой гостинной (она же и спальня Мавриція) пани Лирская ожидала сына съ тревогой и безпокойствомъ. Самоваръ, въ третій разъ уже подогрѣтый, шумѣлъ на чайномъ столѣ, постель, постланная собственными руками пани Лирской, красовалась своими мягкими подушками; бѣлье благоухало; шелковое одѣяло надменно выставляю свои пышныя складки. Около самовара стояли приготовленная закуска и бутылка превосходнѣйшаго ямайскаго рома. Каково же было удивленіе пани Лирской, когда ея сынъ, снявъ пальто и шляпу, не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на закуску и, слегка пощипывая рыжеватые усики, началъ крупными шагами прохаживаться по комнатѣ.
— Морисъ! ты пилъ гдѣ-нибудь чай?
Никакого отвѣта.
— Морисъ, холодный ростбифъ, очень вкусный, право… и ромъ.
Маврицій остановился и громко заоралъ:
— Да будете вы когда-нибудь сидѣть тихо, или нѣтъ? Вотъ, ей-Богу, мука чистая! Тра-та-та! тра-та-та! тра-та-та! — и все это надъ ухомъ! Подумать даже спокойно нельзя!
Гробовое молчаніе воцарилось въ комнатѣ. Пани Лирская погрузилась въ свое вязанье и только отъ времени до времени нетерпѣливо поглядывала на самоваръ. Казалось, она хотѣла крикнуть ему: «да тише ты! не мѣшай ему думать!»
Вдругъ Маврицій остановился.
— Кончено! — закричалъ онъ, — клянусь Богомъ, я рѣшился! Пусть будетъ, что будетъ. Кончено!
Онъ подошелъ къ столу, схватилъ приготовленный для него стаканъ чаю съ ромомъ, отхлебнулъ изъ него половину и только тутъ встрѣтился съ робкимъ, вопрошающимъ взоромъ матери. Онъ покатился со смѣху.
— Что вы такъ смотрите на меня, мамаша, точно у меня на головѣ рога вырасли?… Рогъ у меня не вырасло, а что и самъ выросъ, это вѣрно. Хе, хе! теперь, во всякомъ случаѣ, я птица… не малая! Знаете, мамаша, вотъ въ этихъ рукахъ я держу судьбу нѣсколькихъ людей и станется съ ними то, чего я хочу… а я знаю, чего хочу. Я рѣшился… Знаете, мамаша, дивныя дѣла творятся иногда на бѣломъ свѣтѣ!
— Я ничего не знаю, дитя мое, — тихо отвѣтила пани Лирская, — я ничего не понимаю, только боюсь, не болѣнъ ли ты… у тебя такой румянецъ… глаза горятъ.
— Это отъ волненія; я ничуть не болѣнъ, но за то сильно взволнованъ. Да и есть отъ чего! Ну, одну вещь я вамъ, такъ и быть ужь, куда ни шло, скажу… только вы не поскачете завтра повсюду, не разболтаете? да?
— Милый, развѣ я когда-нибудь…
Она не докончила, потому что онъ съ таинственнымъ видомъ наклонился къ ней:
— Положеніе вещей таково… только вы, пожалуйста, слушайте внимательно… положеніе вещей таково, что если я… слышите, мамаша?… я не приду къ нему на помощь…
И тонкимъ, пискливымъ голосомъ онъ добавилъ:
— То милый дядюшка не то запоетъ!
— Что ты, Господь съ тобою! — махнула рукой пани Лирская, — зачѣмъ же ему не то пѣть?
— Зачѣмъ? зачѣмъ? А зачѣмъ у васъ ума мало? Такъ себѣ… воля Божія, и конецъ! Такъ и здѣсь: судьба, вѣрно, хотѣла, чтобъ я былъ такимъ бѣднымъ рыцаремъ, какъ тотъ, который спасъ жизнь короля и которому король за то отдалъ свою дочь и полцарства въ придачу.
— Морисъ, съ тобой что-то случилось.
— Случилось! Что могло случиться-то? Случится еще когда-нибудь… это вѣрно, но случится то, отъ чего вы, какъ нѣкогда жена Лота, въ соляной столбъ обратитесь…
Онъ окончилъ свой стаканъ и съ видимымъ удовольствіемъ слѣдилъ за выраженіемъ лица матери. Онъ блаженствовалъ въ новой роли сфинкса, а языкъ его такъ и чесался разболтать все до послѣдняго.
— Вы знаете, что такое значитъ идея? — спросилъ онъ, скрестивъ на груди руки.
— Какъ же мнѣ не знать, дитя мое? Идея есть понятіе о чемъ-нибудь.
— Такъ; идея есть понятіе о чемъ-нибудь. Вы это отлично выразили. То-есть понятіе о чемъ-то великомъ, необычайномъ, о чемъ-то такомъ, что можетъ возродить и осчастливить человѣчество. Знаете ли вы, что я недавно, не дальше, какъ съ начала осени, познакомился съ одной такой идеей, полюбилъ ее и хотѣлъ всецѣло посвятить себя ея служенію? Но теперь я подумалъ: развѣ мало людей на свѣтѣ? Пускай они служатъ идеѣ, она обойдется и безъ меня, а я рѣшился служить самому себѣ.
Онъ нахмурилъ брови и, медленно прохаживаясь но комнатѣ, заговорилъ, сопровождая свои слова ораторскими жестами:
— Потому что я убѣдился, наконецъ, и онъ убѣдился также, что свѣтъ стоитъ не на любви, а на ненависти. Не любовь — сила, управляющая дѣлами людей, а ненависть. Я убѣдился въ этомъ изъ опыта. Если-бъ я не ненавидѣлъ этого цыгана, то, можетъ быть, и не сдѣлалъ бы того, что сдѣлаю, но я его такъ ненавижу. Уфъ!
Онъ сдѣлалъ руками движеніе, какъ будто стискиваетъ кому-нибудь горло, и остановился передъ матерью.
— Вы знаете ли, — торжественно продолжалъ Маврицій, — что есть на свѣтѣ человѣкъ, который страшно, кроваво обидѣлъ меня? Я ненавижу его такъ, что при видѣ его вся моя желчь волнуется; я жалѣю, что я не пчела, чтобы запустить ему жало въ самое сердце. Вотъ теперь я и буду такой пчелой… теперь я уничтожу его!.. Теперь я отомщу! ха!
Кровь яркимъ румянцемъ залила его лицо.
Пани Лирская начинала уже дрожать отъ безпокойства.
— Морисъ! — умоляющимъ голосомъ заговорила она, — ты бы лучше легъ, успокоился. Я не знаю, что съ тобой, но, тѣмъ не менѣе, боюсь.
— Ахъ, какъ вы скучны съ вашимъ вѣчнымъ «боюсь»!.. Но я, дѣйствительно, лягу съ охотой. Я’чувствую себя слегка утомленнымъ… Правду, однако, говорятъ люди, что умственная работа дьявольски мучительная вещь… А я потрудился довольно… даже голова заболѣла!
Пани Лирская заметалась по комнатѣ, поставила у кровати сына воду, какой-то морсъ, коробку конфектъ, флаконъ съ духами, потомъ собственными руками раздѣла его, какъ малаго ребенка, и горячо поцѣловала въ лобъ. Маврицій, утопая въ мягкихъ подушкахъ, также поцѣловалъ обѣ руки матери и, ласкаясь къ ней, проговорилъ:
— Вы, ей-Богу, добрая женщина, а если я когда-нибудь какимъ-нибудь словомъ обижу васъ, то только единственно благодаря моей горячности… честное слово! Не гнѣвайтесь на меня и идите-ка спать.
А когда она, со слезами счастья, съ радостной улыбкой на лицѣ, отошла на нѣсколько шаговъ, онъ крикнулъ ей въ догонку:
— Вѣдь, всякіе планы я обдумываю развѣ дли себя одного? И для мамаши, потому что, если мнѣ на свѣтѣ будетъ хорошо, такъ и мамаша будетъ счастлива. Правда, вѣдь? Когда я сдѣлаюсь большимъ бариномъ и женюсь на Ауреліи, мамаша будетъ жить у насъ, какъ у Бога за печкой… Птичье молоко доставать вамъ буду, ей-Богу!
Пани Лирская ничего не отвѣчала, потому что въ это время молилась въ своей тѣсной каморкѣ; только въ ея шепотѣ слышались какія-то радостныя, благословляющія нотки.
Черезъ часъ послѣ этого въ темнотѣ опять раздался голосъ Мавриція.
— Мамаша! вы спите?
— Нѣтъ еще, дитя мое! Я немного встревожена и не сплю.
— И я не могу спать! — простоналъ Маврицій, — бьюсь въ постелѣ, какъ рыба на льду, а спать не могу! Онъ аппетитно зѣвнулъ; въ сосѣдней каморкѣ послышался стукъ, какъ будто кто-то соскочилъ съ постели.
— Можетъ быть, тебѣ чего-нибудь нужно? — спросила пани Лирская, — чаю не заварить ли? или лавровишневыхъ капель для успокоенія нервъ?
Въ отвѣтъ на заботливое предложеніе въ гостиной раздался сердечный смѣхъ Мавриція.
— Ей-Богу! Я задыхаюсь отъ хохота, когда подумаю, какую рожу скоро скорчитъ дядюшка! Ха, ха, ха!
VII.
правитьНикогда еще во всю свою бурную жизнь Шимонъ Кенпа не находился въ такомъ возбужденіи, какъ въ тотъ вечеръ, когда Маврицій Лирскій переступилъ порогъ его жилища. Онъ стоялъ посерединѣ комнаты и, сильно жестикулируя, съ величайшимъ жаромъ говорилъ что-то Сильвку, который сидѣлъ передъ горящею печью и, казалось, надсматривалъ надъ печеніемъ картофеля. При видѣ Мавриція, Кенпа оборвалъ свою рѣчь на полусловѣ и смѣшался, какъ человѣкъ, застигнутый въ расплохъ. Но веселая любезность Мавриція вскорѣ помогла ему прійти въ нормальное состояніе.
— Мы толковали, — сказалъ Кенпа, еще заикаясь немного, — о вліяніи великихъ катастрофъ на будущность человѣчества. Уснувшая совѣсть должна пробудиться какъ отъ удара грома.
— А! великія катастрофы, — повторилъ Маврицій, — понимаю, вы не разъ уже говорили мнѣ о нихъ. Такъ вы думаете, что человѣческая совѣсть спитъ? Честное слово! люблю я человѣчество за то, что оно такъ дремлетъ, и я ничего другаго нежелалъ бы для себя. Помилуйте! эту зиму столько удовольствій, что я никогда не успѣваю выспаться хорошенько. Вчера, напримѣръ, на музыкальномъ вечерѣ у дядюшки пробыли до пяти часовъ… А, вѣдь, не дуренъ былъ вечеръ, правда?
Послѣдній вопросъ, очевидно, былъ предложенъ Сильвку, который, въ свою очередь, повернулъ къ Маврицію свое лицо, облитое краснымъ свѣтомъ печки, и, вмѣсто отвѣта, равнодушно пожалъ плечами. За послѣдніе дни онъ сильно измѣнился, щеки его ввалились, глаза впали.
— Ну, ну, не запирайтесь! — засмѣялся Маврицій, — вы хорошо видѣли этотъ вечеръ, потому что все заглядывали въ окно. Никто не обратилъ вниманія на это, но я…
— Да, смотрѣлъ! — смѣло отвѣчалъ Сильвекъ, глядя ему прямо въ глаза. — бы думаете, что я стану запираться? Надѣюсь, я не откусилъ кусочка отъ вашей забавы?
— О, какъ можно! Еслибъ вы откусили и еще больше, то дурнаго здѣсь было бы немного. Не только кусочекъ, но даже цѣлую половину… и то еще осталось бы достаточно. Въ наслажденіяхъ и дядюшка, и семейство его могутъ купаться по уши. Они страшно богаты! Въ бюро его, въ одномъ ящикѣ я собственными глазами видѣлъ, по крайней мѣрѣ, на триста тысячъ банковыхъ билетовъ — приданое Ауреліи. У тетушки брилліантовъ и разныхъ другихъ драгоцѣнныхъ каменьевъ цѣлая куча. А столовое серебро… а мѣха!… Всего, навѣрное, будетъ на полмилліона.
Онъ самодовольно оглянулся вокругъ. Какова бы ни была таинственная причина, заставившая его распространяться о богатствахъ дяди, одно уже сознаніе, что онъ состоитъ въ родствѣ съ такимъ человѣкомъ, доставляло ему большое удовольствіе. Несмотря на все это, Маврицій теперь внимательно: наблюдалъ. Отъ него не укрылось, что взгляды его собесѣдниковъ вдругъ встрѣтились другъ съ другомъ и сейчасъ же разошлись въ разныя стороны. Сильвекъ вновь уставился въ печку, глаза Кенпы стали попрежнему безучастны. Маврицій усѣлся поудобнѣе на своемъ неудобномъ сидѣньи и съ высшей степенью непринужденности и добродушія продолжалъ болтать:
— Удивительная вещь, господа, какъ далеко адская гордость ослѣпила этихъ Крезовъ и эксплуататоровъ! Они думаютъ, что они такъ велики, такъ велики, что никто и не осмѣлится нанести имъ какую-нибудь непріятность, что самъ Богъ велѣлъ несчастіямъ не дотрогиваться до нихъ. Они думаютъ, что имъ должны поклоняться, какъ богамъ. Дядюшка, напримѣръ, — что за неосторожность, что за самонадѣянность! — деньги свои хранитъ такъ, какъ я, съ позволенія сказать, пору старыхъ сапогъ. Ничего у него не заперто, ни зачѣмъ призору нѣтъ. Не разъ я говорилъ ему: смотрите, какъ бы чего ни случилось! а онъ говоритъ: я такъ цѣлую жизнь прожилъ, и ничего дурнаго не было… Что съ вами? Обожглись вы?
Вопросъ этотъ обращался къ Сильвку, который, дѣйствительно, вскрикнулъ. На этотъ разъ, однако, онъ не повернулъ голову и, машинально выгребая изъ золы картофель, пробормоталъ:
— Нѣтъ, не обжогся. Такъ, притронулся къ горячему, немного больно.
— Ага! на свѣтѣ есть много вещей, до которыхъ нельзя дотронуться, чтобъ не ощутить боли! Вотъ какъ только вы намъ, Кенпа, отпечатаете ваше сочиненіе и на свѣтѣ водворится справедливость, болѣть никто не будетъ… Но возвращаюсь къ дядюшкѣ… У меня вся голова теперь занята имъ и его семьею… Сегодня онъ. со всѣми чадами и домочадцами ѣдетъ на балъ; старшій лакей, дворецкій, ѣдетъ съ ними, а въ домѣ будетъ такъ: младшіе лакеи изъ столовой спустятся внизъ, въ кухню, играть въ карты съ поваромъ; старшая горничная уйдетъ въ гости къ знакомымъ, младшія завалятся пораньше спать и заснутъ, какъ убитыя…
Тутъ онъ торопливо вскочилъ съ мѣста и схватилъ шляпу.
— Ай, ай, ай! какъ я заболтался! Мамаша ждетъ меня обѣдать, да я и самъ довольно голоденъ. Панъ Кенпа, вы давно обѣщали мнѣ прочитать самую важнѣйшую часть своего сочиненія. Завтра я приду немного пораньше и воспользуюсь вашимъ обѣщаніемъ… А, и вы тоже уходите?
Дѣйствительно, Сильвекъ поспѣшно натянулъ блузу, взвалилъ на спину шарманку и сталъ у дверей.
— Если вы позволите… если не будете стыдиться моей компаніи, — сказалъ онъ тихо, — пройдемъ вмѣстѣ нѣсколько шаговъ, только до которой-нибудь изъ главныхъ улицъ… и поболтаемъ.
— Очень охотно, очень охотно, — съ изысканной вѣжливостью согласился Маврицій.
Они вышли. Сильвекъ вернулся только въ сумерки. Онъ поставилъ шарманку на земь, усѣлся на ней и сказалъ:
— Сегодня… мой день.
— Сегодня! — какъ эхо, но эхо зловѣщее, повторилъ во мракѣ Кенпа. Потомъ послѣ минутнаго молчанія, медленно, тихо, съ глубокой грустью, онъ заговорилъ:
— Не того я жаждалъ… не о томъ мечталъ, не такими способами думалъ обновить человѣчество. Но судьба моей идеи была ужасна, на дорогѣ ей встрѣтились непоборимыя преграды и вызвали, въ свою очередь, рядъ гибельныхъ послѣдствій. А человѣкъ, хотя бы онъ, какъ я, обладалъ самою сильною волею, самымъ могущественнымъ разумомъ, есть ни что иное, какъ пуля, которая лѣтитъ не тою дорогой, что она избрала себѣ, а тою, какою ее пустила воля стрѣлка. У исходнаго моего пункта я былъ полонъ одною горячею, чистѣйшею любовью, но, Боже великій! сколько другихъ нечистыхъ примѣсей взмутили мой чистый источникъ во время его пути по каменистому ложу, обставленному разбитыми надеждами, обманами и нуждой!
— Когда я былъ ребенкомъ, — заговорилъ другой, тихій, унылый голосъ, — вы мнѣ сказали, что я безбожно обиженъ, однимъ изъ тѣхъ, которые живутъ тамъ, высоко. Вы сказали мнѣ, что мое мѣсто по рожденію и по праву тамъ, высоко.. Вы сказали мнѣ, чтобъ я росъ для того, чтобъ отмстить. Потомъ, у каждаго часа и каждой минуты моей жизни я спрашивалъ, правду ли вы сказали мнѣ, и каждый часъ, и каждая минута, и каждая капля моей крови кричали: правда! правда! правда!… Напрасно, напрасно теперь, вчера и сегодня вы спорили со мной. Что тяжелымъ камнемъ запало въ сердце, то оттуда не выйдетъ, что внутри человѣка расло многіе годы, того не вырвешь сразу, не уничтожишь. Когда пришелъ мой день, когда я иду вознаграждать себя за несправедливость, мстить и занять мѣсто, — а мѣсто мое тамъ, высоко, — не мѣшайте мнѣ, не воспрещайте — не послушаю.
Долго, долго молчали они оба. Прошелъ цѣлый часъ. Потомъ голосъ Кенпы, тихій, но ясный, уронилъ только одно слово:
— Иди.
Сильвекъ всталъ и вышелъ изъ комнаты. Кенпа зажегъ свѣчку и остановился надъ сундукомъ, скрестивъ руки. Голосомъ, полнымъ злобной радости, онъ заговорилъ:
— Я — одинъ изъ тѣхъ дураковъ, которымъ кажется, что міръ сотворенъ для того, чтобъ они могли передѣлать его. Такъ сказалъ обо мнѣ ты, ты, князь міра сего, который зловѣщей тѣнью легъ на моей дорогѣ. Увидимъ теперь, кто изъ насъ сильнѣе, и тотъ глупецъ, тотъ сумасшедшій не съумѣетъ ли и на твою свѣтлую долю бросить такую же тяжкую тѣнь? Какъ только то свершится… выйдетъ ли мальчикъ цѣлъ, нѣтъ ли… я отравлю тебѣ сердце и жизнь. То будетъ мое наслажденіе, мое сокровище, награда за все и, кромѣ того, какой урокъ для свѣта! Вотъ онъ первый глухой ударъ, отъ котораго проснется человѣческая совѣсть!
Въ углу комнаты стоялъ маленькій сундучекъ съ пожитками Сильвка. Кенпа съ быстротой звѣря, бросающагося на добычу, подскочилъ къ сундуку и началъ торопливо перебирать лежащія тамъ вещи, до тѣхъ поръ, пока въ карманѣ какой-то старой одежды не отыскалъ пожелтѣвшій, смятый кусокъ бумаги, поспѣшно засунулъ его въ карманъ своего сюртука и застегнулся на всѣ пуговицы.
Въ это же время Сильвекъ взошелъ на дворъ Шарскихъ и остановился передъ отворенною дверью стараго дровянаго сарая.
— Антка! Антка! — позвалъ онъ въ полголоса.
— А? — лаконически отвѣтила откуда-то сверху Антка и начала спускаться на земь. Въ короткой юбкѣ, въ растегнутой рубашкѣ, цѣпляясь за малѣйшія выпуклости, она быстро слѣзала внизъ и потомъ спрыгнула сразу съ довольно значительной высоты.
— Чего? — спросила она. — Кисъ, кисъ, кисъ!
— Антка! — заговорилъ было Сильвекъ, но она не слушала. Во слѣдъ ей, той же самой дорогой, началъ спускаться и желтый котъ, но какъ-то не удержался и свалился прямо Анткѣ на плечи. Антка даже застонала отъ боли, но кота не прогнала и только старалась освободить свои волосы изъ его хищныхъ когтей.
— Да брось ты этого звѣря! — прошипѣлъ взбѣшенный Сильвекъ, но она отошла и посмотрѣла на него глазами, сверкающими даже въ темнотѣ.
— Брось! какъ разъ! Брось! Кисъ, кисъ, кисъ! кошечка моя!
— Ну, слушай же, глупая дѣвка, что я скажу тебѣ, только слушай внимательно. Знаешь тотъ бѣлый домъ, большой, что стоитъ тамъ на Сельской улицѣ, за пустыми огородами, посерединѣ большаго двора?
— Ай, ай! — заорала Антка и подпрыгнула на аршинъ отъ земли. Сильвекъ зналъ, что это ея обычный утвердительный отвѣтъ.
— А знаешь, какъ покороче пройти къ этому дому, да такою дорогою, которою никто… слышишь?… никто не ходитъ?
— Ой, ой! — отвѣтила Антка, нѣжно прижимая кота къ груди и закрывая его волосами, — черезъ плетень, направо, черезъ кусты… до дыры въ томъ хлѣву, что вотъ-вотъ развалится, туда шмыгъ… черезъ дыру-то… и къ калиткѣ! А въ калиткѣ дыра; если всунешь туда палецъ, то можно отворить съ другой стороны щеколду, а тамъ ужь отъ дерева до дерева, отъ дерева до дерева, подъ самыя окна!
— Проводишь? — еле слышнымъ шепотомъ спросилъ Сильвекъ.
— А я вамъ не буду нуженъ? — послышался никѣмъ неожидаемый голосъ. То спрашивалъ сынъ Шарскаго, Дамекъ.
Сильвекъ шепнулъ ему что-то на ухо.
— Хорошо, — согласился мальчикъ, — отчего нѣтъ? Вы всегда были добры къ намъ, теперь и я могу отплатить вамъ тѣмъ же. Куда и когда принести вамъ отмычки?
— Какъ только пробьетъ часъ на церковныхъ часахъ… я выйду отъ Хаима.
Предметъ разговора, видимо, страшно тяготилъ его. Онъ быстро повернулся и ушелъ.
Въ шинкѣ Хаима всю эту ночь горѣла лампа, всю ночь растрепанная дѣвушка безсмысленно смотрѣла своими восточными глазами на стѣны, на полки, уставленныя бутылками и пачками папиросъ. Въ эту ночь она сильно перепугалась, когда входная дверь съ шумомъ распахнулась и какой-то человѣкъ стремительно подошелъ къ буфету. Правда, онъ былъ хорошо знакомъ ей, но лицо его было такъ искажено, движенія такъ порывисты, что дѣвушка вскрикнула и начала звать отца.
Изъ-за маленькой двери, закрытой извнутри занавѣской, поспѣшно высунулась голова Хаима.
— Водки! — повелительно крикнулъ гость!
Въ одно мгновеніе ока Хаимъ нацѣдилъ чарку живительной влаги. Гость выпилъ, сразу закашлялся, весь покраснѣлъ, и, подавая хозяину посуду, глухо вымолвилъ:
— Еще!
— Что это такое сдѣлалось съ вами, панъ Сильвекъ? — удивился жидъ. — Вы еще ни разу у меня ни капельки не выпили, а теперь… удивленье да и только!
Сильвекъ выпилъ и вторую чарку. Жидъ говорилъ правду; онъ до сихъ поръ чувствовалъ отвращеніе къ водкѣ и не пилъ ее никогда. Теперь, послѣ такой дозы, онъ зашатался и прислонился лбомъ къ стеклу окна. Впрочемъ, опьяненіе было минутнымъ. Въ воздухѣ пронесся протяжный, густой ударъ колокола.
— Часъ пробило! — замѣтилъ Хаимъ.
Растрепанная дѣвушка громко и широко зѣвнула.
Сильвекъ выпрямился и вышелъ вонъ, на улицу.
Здѣсь, вблизи стѣны, у канавы, поднялось, точно вырасло изъ земли нѣсколько маленькихъ тѣней.
— Въ путь, крысы… туда!… Что буду вамъ бросать… хватайте.
Одна тѣнь помчалась впередъ вдоль стараго забора, потомъ взобралась на него и начала звать: кисъ! кисъ! кисъ!
А вблизи, за угломъ другаго зданія кто-то еще радостно прошепталъ:
— Попался, голубчикъ! Попалась, Аурелія!
И худощавый, стройный человѣкъ спѣшно зашагалъ къ центру города.
Немного погодя, Кенпа также оставилъ свою комнату и медленными шагами подвигался по тону же направленію, хотя и другой дорогой.
Титусъ Таржицъ на балъ не поѣхалъ. Когда дочь, осыпая его поцѣлуями, просила сопутствовать ей, увѣряя, что безъ него ей будетъ скучно, онъ, улыбаясь, отвѣчалъ, что онъ, очевидно, созданъ для роли деревенскаго учителя, домосѣда; что шумная жизнь его утомляетъ и онъ начинаетъ уже скучать по своей глуши.
А когда избалованный ребенокъ, непривыкшій къ противорѣчію, нахмурился, Таржицъ серьезно сказалъ, что она ѣдетъ не одна, а съ матерью, и что этого ей совершенно достаточно.
Незадолго до полночи къ подъѣзду подкатила карета; Аурелія, уже повеселѣвшая, прекрасная, одѣтая въ бальное платье, выбѣгала изъ синей комнаты и бросилась отцу на шею. Прощанье длилось долго. Отецъ и дочь почти ни на минуту не разставались другъ съ другомъ.
— Папа! папа! мои ландыши! — вскрикнула дѣвушка, когда онъ сильно придалъ ее къ своей груди; наконецъ, вырвалась изъ его объятій, она бросала ему воздушный поцѣлуй.
Онъ послѣдовалъ за нею, закуталъ ее въ шубу, усадилъ вмѣстѣ съ женою въ карету и съ зажженной лампой вошелъ къ себѣ въ кабинетъ. То была большая, красивая комната, загроможденная массою изящныхъ вещей. Все говорило о художественномъ чутьѣ хозяина. Можетъ быть, это чутье посреди шума и увеселеній города и заставляло его скучать о своей тихой, деревенской жизни, гдѣ онъ могъ уединяться и свободно мечтать.
Теперь его домъ былъ пустъ и тихъ. Прислуга погасила огни и разошлась спать.
Таржицъ сѣлъ у письменнаго стола, взялъ какую-то книжку и началъ читать. Тщетно старался онъ сосредоточить свои мысли — нѣтъ! Аурелія, его прелестная дочь, въ своей бальной одеждѣ, съ радостнымъ лицомъ, какъ живая, стояла передъ нимъ. Прежде всего, ему пришло въ голову, что скоро, скоро придется ему разстаться съ ней, а она составляла лучшую часть его существованія, его счастія. Онъ вздохнулъ и подумалъ, что теперь находится въ самой важной эпохѣ своей жизни. Онъ былъ уже въ тѣхъ годахъ, когда человѣкъ, не утративши еще энергіи молодости, предвидитъ ея близкій конецъ. Волоса его начинали серебриться, единственное дитя его выросло и вскорѣ должна начать новую, самостоятельную жизнь. Онъ могъ въ увѣренностью сказать самому себѣ, что день его близится къ закату, что затѣмъ потянется, можетъ быть, долгій, машетъ быть, погожій, но, увы! все-таки, вечеръ. Мысль эта сильно опечалила его и натолкнула на два вопроса: былъ ли онъ счастливъ во вою свою жизнь и заслужилъ ли свое счастье? На первый вопросъ онъ, не колеблясь, отвѣтилъ утвердительно. Да; его путь былъ широкой, гладкой дорогой. Конечно, на этой дорогѣ были и маленькія рытвины, препятствія, но все это было мелкое, скоропреходящее. Наконецъ, ему во всемъ везло, все складывалось самымъ благопріятнымъ образомъ. Счастливыя предсказанія богатства, общественнаго положенія, богатой духовной организаціи, — все это окружало его колыбель въ минуту его рожденія и оставалось вѣрнымъ ему и до сихъ поръ. Надъ другимъ вопросомъ Таржицъ глубоко задумался. Былъ ли онъ достоинъ своего счастія? Кто изъ людей съ сердцемъ и совѣстью прямо рѣшится отвѣтить на этотъ вопросъ: да? Какъ бы то ни было, Таржицъ въ настоящую минуту чувствовалъ необходимую потребность такъ или иначе разрѣшить этотъ вопросъ. Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые говорятъ самимъ себѣ и всему міру: мы велики! но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не признавалъ себя и малымъ. Съ рукою, прижатою къ груди, онъ рѣшилъ, что всегда исполнялъ обязанности, наложенныя на него рожденіемъ и общественнымъ положеніемъ. Онъ не растратилъ состоянія, перешедшаго къ нему отъ предковъ, не оставилъ на произволъ судьбы, какъ это дѣлали многіе, стѣнъ роднаго дома и землю, гдѣ почивали кости его предковъ. Семейная жизнь его шла безъ бурь и волненій, напротивъ — въ чистой, спокойной атмосферѣ не менѣе чистыхъ и спокойныхъ чувствъ, которыя еще болѣе закрѣпились рожденіемъ единственнаго ребенка. Можетъ быть, свои средства онъ тратилъ только на самого себя? Нѣтъ, если онъ и могъ упрекнуть себя въ чемъ, такъ именно въ излишней склонности къ благотворительности, часто не приносившей желаемыхъ результатовъ. Можетъ быть, то, что онъ тратилъ, тратилось на дурное, на позорное? И то нѣтъ: большая часть его денегъ уходила на удовлетвореніе его художественныхъ потребностей… Наконецъ, что еще? Незапятнанную родовую честь своихъ предковъ онъ могъ передать въ такомъ же видѣ потомству. Девизъ на его щитѣ: «Благородство обязываетъ» стоялъ передъ его глазами какъ завѣтъ; отъ этого завѣта онъ ни разу не уклонялся въ сторону, честь своего имени, свою шляхетскую и человѣческую честь не запятналъ ничѣмъ. Жизнь его — точно книга съ бѣлыми страницами. Онъ спокойно могъ представить ее свѣту. Пусть смотритъ.
Изъ этого вовсе нельзя было вывести заключенія, что Таржицъ считалъ себя святымъ, свободнымъ отъ всѣхъ грѣховъ и ошибокъ. Грѣхи были, но маловажные, происходящіе отъ несовершенства человѣческой натуры. Въ молодости онъ былъ и живъ, и страстенъ; конечно, имѣлъ интрижки и равныя приключенія. Тогда, а, можетъ быть, и позже немного, онъ могъ согрѣшить, могъ сдѣлать что-нибудь такое, чего теперь, когда кровь поостыла, не сдѣлалъ бы. Но, все-таки, это не ложилось особенно густою тѣнью на его прошедшее.
Когда онъ размышлялъ такъ, улыбаясь однимъ воспоминаніямъ, задумываясь надъ другими, маленькая лампа догорѣла до тла и, наконецъ, совсѣмъ погасла. Онъ не замѣтилъ этого: въ темнотѣ было еще привольнѣе мечтать. Не замѣтилъ онъ, какъ часы на ближайшей церковной башнѣ пробили часъ по полуночи, не дослышалъ легкаго шума въ окнѣ прилегающей къ кабинету столовой. То былъ визгъ, подобный визгу тонкой пилы, когда ее проведешь по какому-нибудь твердому тѣлу. Наконецъ, все замолкло, выпиленное стекло съ легкимъ звономъ упало внутрь комнаты; въ кабинетъ ворвался потокъ холоднаго воздуха. Пробужденный отъ задумчивости, Таржицъ быстро зажогь одинъ изъ стоящихъ на столѣ канделябровъ и, какъ ужаленный, вскочилъ съ мѣста. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, между письменнымъ столомъ и раскрытыми дверями столовой, стоялъ стройный юноша въ плисовой блузѣ и ярко-красномъ платкѣ на шеѣ. Надъ смуглымъ, точно отлитымъ изъ бронзы лицомъ, вились черные, какъ вороново врыло, волоса, изъ-подъ начинающихся усовъ блистали бѣлые зубы. Въ одной рукѣ онъ держалъ потайной фонарь, въ другой связку отмычекъ. При видѣ зажженной свѣчки и поднимающейся изъ-за стола высокой фигуры хозяина дома, юноша дрогнулъ и попятился назадъ. Впрочемъ, то было инстинктивное движеніе. Онъ остановился, какъ вкопанный, только фонарь выпалъ изъ его рукъ и погасъ.
— Кто вы и чего вамъ нужно? — спросилъ Таржицъ совершенно твердымъ голосомъ.
Вмѣстѣ съ этимъ, онъ потянулся къ сонеткѣ, висящей на боковой стѣнѣ кабинета, но неожиданный гость однимъ прыжкомъ загородилъ ему дорогу и быстрымъ движеніемъ руки выхватилъ изъ кармана небольшой, но острый, какъ бритва, ножъ. Таржицъ не вздрогнулъ, на лицѣ его не выразилось ни тѣни тревоги, онъ только прислонился къ столу, скрестилъ руки и проницательно глядѣлъ прямо въ глаза злодѣю. Но и тотъ, въ свою очередь, не опустилъ своихъ глазъ. Напротивъ, онъ еще выше поднялъ голову, глаза его вспыхнули огнемъ гордаго презрѣнія, губы искривила болѣзненная, злобная улыбка. Такъ они простояли нѣсколько секундъ, неподвижные оба, смѣлые, одинаково гордые, несмотря на раздѣляющую ихъ пропасть, поразительно похожіе другъ на друга.
Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ послышались поспѣшные шаги нѣсколькихъ человѣкъ. Злодѣй только тогда свелъ свои глаза съ лица Таржица и такъ же инстинктивно, какъ и прежде, бросился къ дверямъ, но было уже поздно. Десятокъ сильныхъ рукъ крѣпко схватили его и втащили обратно въ кабинетъ. Между полицейскими проскользнулъ скорѣе робко, чѣмъ смѣло, Маврицій Лирскій. Злодѣй не оказывалъ ни малѣйшаго сопротивленія, только повернулъ лицо въ сторону открытаго окна и громкимъ голосомъ крикнулъ:
— Крысы, въ нору!
Маврицій приблизился къ Таржицу, который все оставался въ старой позѣ, и голосомъ, полнымъ чувства и торжества, заговорилъ:
— Я спасъ вашу жизнь, дядюшка… Видите, вы всегда говорили, что у меня нѣтъ сердца, а я, съ опасностью для своей жизни, честное слово! бдительно оберегалъ вашъ домъ. Какъ видите, чтобъ не спугнуть пташку, я не звонилъ въ главную дверь, а этихъ господъ провелъ по черной лѣстницѣ черезъ кухню, гдѣ ваша прислуга пьянствуетъ и играетъ въ карты. Богомъ клянусь, еслибъ не я, васъ ограбили бы, а то, можетъ быть, и убили. Я спасъ васъ, дядюшка… слышите ли, дядюшка?
Онъ могъ такъ говорить до дня страшнаго суда, и тогда Таржицъ не увидалъ бы и не услыхалъ бы его.
Онъ все смотрѣлъ на злодѣя, смотрѣлъ съ какимъ-то жаднымъ любопытствомъ и со вниманіемъ прислушивался къ разговору между нимъ и старшимъ полицейскимъ.
— Ага! отмычки! вотъ и доказательство — пришелъ красть.
Злодѣй поднялъ голову и поглядѣлъ прямо въ лицо полицейскому.
— Нѣтъ; я не хотѣлъ воровать, я хотѣлъ уничтожить этотъ домъ… до тла.
— А ножъ? Убить кого-нибудь хотѣлъ, что ли?
— Нѣтъ, у меня двѣ сильныхъ руки; я могъ бы ими задушить его!
— А еще такъ молодъ! — вскрикнулъ полицейскій.
Злодѣй опустилъ глаза и тихо отвѣтилъ:
— Хотѣлъ бы и не быть молодымъ.
Теперь Таржицъ задрожалъ. Такая ненависть и такое отчаяніе поразили его до глубины души. Больше съ сожалѣніемъ, чѣмъ съ гнѣвомъ глядя на того, кто пришелъ за его деньгами, а, можетъ быть, и за жизнью, онъ спросилъ:
— Я видалъ васъ нѣсколько разъ. Кто вы?
Злодѣй стиснулъ зубы.
— Не знаю.
— Развѣ у васъ никого нѣтъ на свѣтѣ?.. Кто вашъ отецъ?
— Не знаю, — также глухо отвѣтилъ допрашиваемый.
— А я знаю, — шепнулъ подъ самымъ ухомъ Таржица человѣкъ въ длинномъ, застегнутомъ сюртукѣ, человѣкъ, который вошелъ вмѣстѣ съ прочими и теперь медленными шагами, съ торжественнымъ лицомъ, прошелъ всю длину комнаты и остановился рядомъ съ хозяиномъ. Но когда онъ подошелъ уже вплотную, торжественность съ его лица исчезла безъ слѣда. Убѣжденный, что, по своей роли жреца, онъ идетъ совершать «кровавую жертву», будить людскую совѣсть пророчествомъ «близкой катастрофы», Шимонъ Кенпа, — эта воплощенная утопія, — когда очутился по близости Таржица, почуялъ въ себѣ человѣка, обуреваемаго завистью, гнѣвомъ и местью.
— А я знаю, — прошипѣлъ онъ и, смѣясь тихимъ, страшнымъ смѣхомъ, указывая на злодѣя, прошепталъ два слова, которыя присутствующіе не могли слышать.
Но Таржицъ слышалъ, и страшная блѣдность покрыла его лицо. Онъ протянулъ впередъ руки, точно охраняя себя отъ смертельнаго удара и вскрикнулъ:
— Что? какъ? Откуда вы знаете? Доказательства, доказательства!
Кенпа полѣзъ въ карманъ сюртука, вытащилъ оттуда листокъ пожелтѣвшей бумаги, развернулъ его передъ глазами Таржица и торжественно въ полголоса прочелъ:
«18.. года, такого-то дня, въ приходскомъ тарговскомъ костелѣ окрещенъ младенецъ мужскаго пола, рожденный отъ Розаліи Клиновой, крестьянки и неизвѣстнаго отца. Имя ему дано Сильвестръ».
Таржицъ закрылъ лицо руками и крикнулъ:
— Да! да! да! Наконецъ… припомнилъ! Знаю!… — замотался и безъ чувствъ упалъ на ближайшее кресло.
Когда онъ очнулся, въ кабинетѣ находились только Маврицій да перепуганные до нельзя слуги.
Таржицъ вскочилъ и бросился вонъ, крича:
— Воротите! Воротите! Приведите мнѣ этого… этого… этого ребенка!
Онъ повернулся къ слугамъ и, съ незнакомой дотолѣ рѣзкостью, приказывалъ, чтобъ они шли, бѣжали и воротили съ дороги тѣхъ, кто только что оставилъ эту комнату. Но прошедшее никогда не возвращается, не уклоняются съ своего пути послѣдствія, неразрывной цѣпью связанныя съ первоначальной причиной…
На темную ночь, на морозный вѣтеръ Таржицъ выставилъ въ окно свое смертельно-блѣдное лицо… Въ его ушахъ все еще звучали тяжелые шаги нѣсколькихъ человѣкъ, уводящихъ въ мрачную, гробовую даль этого… этого ребенка.
Крысы попрятались. Онѣ нырнули на дно помойной ямы, гдѣ, вѣроятно, найдутъ помощь и совѣты Шимона Кенпы.
- ↑ Въ данномъ случаѣ П въ фамиліи Кенпа произносится въ носъ, какъ французское n.