Сахалин (Дорошевич)/Преступники душевнобольные
| ← Поэты-убийцы | Сахалин (Каторга) — Преступники душевнобольные | Сахалинское Монте-Карло → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
В посту Александровском вы часто встретите на улице высокого мужчину, красавца и богатыря — настоящего Самсона. Длинные вьющиеся волосы до плеч. Всегда без шапки. На лбу перевязь из серебряного галуна. Таким же галуном обшит и арестантский халат. В руках высокий посох.
Он идёт, разговаривая с самим собою. Выражение лица благородное и вдохновенное. С него смело можно писать пророка.
Это Регенов, бродяга, душевнобольной.
На вопрос:
— Кто вы такой?
Он отвечает:
— Сын человеческий.
— Почему же это так?
— Мой отец был крепостной. Его все звали «человек» да «человек». Отец был «человек», значит, я сын человеческий.
В те дни, когда Регенову не удаётся удирать из-под надзора в пост Александровский и приходится сидеть в психиатрической лечебнице, в селе Михайловском, он занимается целые дни тем, что пишет письма «к человечеству».
Первым вопросом его при знакомстве со мной было:
— Вы из-за моря приехали?
— Да.
— Скажите, да есть ли там человечество?
— Есть!
Регенов с недоумением пожал плечами.
— Странно! Я думал, что все померли. Пишу, пишу письма, чтобы водворили справедливость, — никакого ответа!
«Правды нет на свете» — это пункт помешательства Регенова.
— Оттого даже французский король пошёл бродяжить! — поясняет он.
— Как так?
— Так! Нет нигде правды, он и сделался бродягой. Сказался чужим именем и бродяжит.
— Да вы это наверное знаете?
— Чего вернее!.. Скажите, во Франции есть король?
— Нет.
— Ну, так и есть. Ушёл бродяжить. Разве без правды жить можно?
У Регенова в психиатрическом отделении отдельная комната. Подоконники убраны раковинами. На подоконник к нему слетаются голуби, которых он кормит крошками. В комнате с ним живёт и собака, с которой он иногда разговаривает часами:
— Бессловесное! Человечество говорит, что у тебя замечательный нюх. Отыщи, где правда. Шерш!
На голых стенах два украшения: скрипка, из которой Регенов время от времени, в минуту тоски, извлекает душу раздирающие звуки, «чтобы пробудить спящие сердца», и на почётном видном месте висит палочка с длинною ниткой.
На вопрос, что это, Регенов отвечает:
— Бич для человечества.
Регенов очень тих, кроток и послушен, с доктором он вежлив, предупредителен и любезен, но тюремное начальство ненавидит, считая его «вместилищем всяческой неправды».
Есть одна фраза, чтоб привести этого кроткого и добродушного человека моментально в неистовое бешенство. Стоит сказать:
— Я тебе Бог и царь!
Надо заметить, что для сахалинской мелкой тюремной администрации есть одно «непростительное» слово «закон», когда его произносит ссыльно-каторжный. В устах каторжанина это слово приводит их в неистовство.
— Это не по закону! — заявляет каторжник.
— Я тебе дам закон! — кричит вне себя мелкий сахалинский чинуша и топает ногами. — Я тебе покажу «закон»!
Зато у них есть любимое выражение:
— Я тебе Бог и царь!
Я слышал, как это кричали не только помощники смотрителей тюрем, но даже старшие надзиратели!
При словах «я тебе Бог и царь» глаза Регенова наливаются кровью, синие жилы вздуваются на побагровевшем лице, он вскакивает с воплем:
— Что? Что ты сказал?
И бывает страшен. При его колоссальной силе он действительно может Бог знает чего наделать.
Другое слово, которое приводит Регенова в исступление, это:
— Терпи!
Он страшно волнуется даже при одном воспоминании об увещевателях, которые приходили увещевать его в тюрьмах.
— Ты ешь, пьёшь, гуляешь, хорошо тебе говорить: «терпи».
Рассказывая мне об этих увещаниях, Регенов разволновался и так ударил кулаком по столу, что от стола отлетел угол. Было жутко.
Регенов с восемнадцати лет по тюрьмам. До восемнадцати лет он, под своей настоящей фамилией Толмачева, служил в поварятах, а затем вдруг пришёл к убеждению, что «правды нет на свете» и ушёл, «как французский король», бродяжить. Регенов — его бродяжеское прозвище. Как бродяга, он попал на каторгу. Он никого не убил, никого не ограбил и на вопрос:
— Вот вы любите правду, — правду и скажите: этих дел за вами нет?
Отвечает не то, что с негодованием, а с изумлением:
— Да разве это можно? Разве это «правда»?
Но при колоссальной физической силе, водворяя правду, он натворил Бог знает сколько буйств, нанёс невероятное число оскорблений, «бунтовал» неисчислимое число раз. И сколько наказаний вынес этот строптивый, дерзкий, буйный арестант-бунтарь! Так прошло двадцать пять лет. Бегая с каторги, с поселений, принимая за побеги плети и розги, Регенов прошёл всю Сибирь и добрался до Хабаровска. В Хабаровске он сидел в кабаке, когда туда вошёл квартальный. Все сняли шапки, кроме Регенова.
— Ты почему не снимаешь шапки?
— А зачем я здесь перед тобой буду снимать шапку? В кабаке все равны. Все пьяницы.
— Да ты кто такой?
— Бродяга.
— Бродяга?! И смеешь ещё разговаривать? Да знаешь ли ты, что я тебе «Бог и царь»?!
Угораздило квартального сказать эту фразу, «ходовую» не только на Сахалине, но и во всей Сибири. Что тут только наделал Регенов, Бог его знает!
— Всё бил! — кратко поясняет он, вспоминая об этом случае.
Его взяли, как бродягу, осудили на полтора года на каторгу и затем на поселенье за бродяжество, с телесным наказанием за побеги, и сослали на Сахалин.
На Сахалине, с его нравом и с его силой, он был сейчас же зачислен в число опаснейших каторжников. Он беспрестанно бегал из тюрьмы, и, когда Регенов, Коробейников и Заварин, — теперь они все трое в психиатрическом отделении, — появлялись где-нибудь на дороге, им навстречу посылали отряд.
— Регенов, Коробейников и Заварин идут из Рыковского! — это была страшная весть, и пока это трио не ловили, чиновники остерегались ездить из Александровска в Рыковское.
Этот сумасшедший богатырь, действительно, может наводить ужас. Несколько лет тому назад он зашёл в здание карантина, когда там была только что пригнанная партия ссыльнокаторжных женщин, ожидавшая, пока их разберут в сожительницы поселенцы. Регенову приглянулась одна из каторжанок, да и ей, видимо, понравился силач-красавец.
Регенов решил «начать жить по правде».
— Уне есть человеку едину быти.
Выгнал всех баб из карантинного сарая, выкинул все их вещи, оставил только понравившуюся ему каторжанку и объявил:
— Кто хоть близко подойдёт к карантину — убью.
Сарай окружили стражей, но идти никто не решался.
И Регенов живой бы не дался, и у нападающих были бы человеческие жертвы.
Решили взять его измором. Несколько дней длилась осада, пока каторжанка, изнемогшая от голода, сама не сбежала, воспользовавшись сном своего сумасшедшего друга.
Тогда Регенов переколотил в «карантине» все окна, переломал все скамьи и нары и ушёл, разочарованный и разогорчённый. О женщинах с тех пор он не желает даже слышать:
— Разве они могут по правде жить? Им бы только жрать!
В самый день моего отъезда с Сахалина ко мне, в посту Александровском, явился Регенов:
— Пришёл проститься. Увидите человечество, скажите…
— Да вы спрашивались, Регенов, у доктора?
— Нет.
— Как же вы так? Опять поймают!
— Нет!
Регенов добродушно улыбнулся.
— Не беспокойтесь. Я на этот случай все телефонные столбы выворотил.
Селенье Михайловское соединено с постом Александровским телефоном.
— Шёл по дороге да столбы и выворачивал, чтоб не могли сказать, что я ушёл. Все до одного, и проволоки даже, перервал.
Увы! Любитель правды не солгал: это была правда.
При таких деяниях Регенову приходилось плохо на Сахалине. И так длилось до 1897 г., когда на Сахалин впервые был командирован «не полагающийся по штату» психиатр, и впервые же было устроено и психиатрическое отделение. Психиатр, едва посмотрев на «неисправимого» арестанта-бунтаря, сказал:
— Господа! Да ведь это сумасшедший.
И посадил его в своё отделение, которое быстро наполнилось: только в 1897 г., в посту Александровском, среди каторжан оказалось семьдесят три сумасшедших.
В психиатрическом отделении Регенов быстро успокоился, стал кроток и послушен и только иногда буйствует, входя в соприкосновение с тюремной администрацией.
— Уж его всячески стараюсь отдалить от всяких соприкосновений и столкновений! — говорил мне психиатр. — Многие и до сих пор не хотят понять, что он сумасшедший. А ему бы двадцать пять лет тому назад следовало здесь сидеть.
Когда я после беседы об увещеваниях выходил из комнаты Регенова, ко мне подошёл небольшого роста подслеповатый человек.
Близорукость вообще развивает подозрительность. Плохо видя, что кругом делается, близорукие всегда держатся немного «настороже». Но этот уж был сама подозрительность, даже по внешности.
Он потихоньку сунул мне в руку бумажку, пробормотав:
— Прочтите и дайте законный ход!
И отошёл.
— Помягшев! — тихо сказал мне доктор, — вероятно, донос на меня!
Так и оказалось. Принимая меня за «заведующего всеми медицинскими частями», Помягшев обвинял всех докторов острова Сахалина «в повальном и систематическом отравлении больных ради корыстных выгод».
Каждый раз, как мне приходилось бывать в больнице, Помягшев крался за мной и высматривал откуда-нибудь из-за угла, как я беседую с доктором. А через несколько дней попал донос доктору уже на меня. Бумага адресована «господину сахалинскому генерал-губернатору», и в ней сообщалось, что «я, заведующий всеми медицинскими частями, из корыстных видов сошёлся с докторами в целях дурного питания арестантов и присвоения себе причитающихся им денег».
Помягшев титулует себя таинственным репортёром Горюновым и издаёт в психиатрическом отделении рукописный журнал, с эпиграфом:
— «Cum Deo»[1].
И под названием:
«Биографический журнал „Разрывные снаряды“, в поэмах, стихах, песнях и карикатурах, составляемый таинственным репортёром-самоучкою Лаврентием Афанасьевичем Горюновым».
В журнал он вписывает сентенции:
— «Из слабых людей составилось сильное человечество».
И там вы встретите сатирические стишки, в роде следующих:
«Одесский адвокат Куперник
Всех Плевак соперник,
Любит он крупные делишки,
Которые учиняют грязные людишки.
Три тысячи в час, три тысячи в час,
Крайне жалея, что мало таких у нас».
Но это «смесь», — главное содержание журнала — доносы, где он сообщает, что, «имея тончайший и незвучный, но для меня достаточный слух, такого-то числа услыхал то-то». Идут обвинения докторов, администрации, надзирателей, арестантов во всяческих «преступлениях и неправдах».
Весь день, с утра до ночи, Помягшев проводит в том, что сочиняет доносы и жалобы, в которых просит «вчинить к такому-то иск и сослать на каторгу».
Это и привело Помягшева на Сахалин.
Он — мещанин одного из поволжских городов, имел домишко, заболел и начал вчинять ко всем иски и писать на всех доносы, добиваясь правды.
Это одна из самых назойливых и нестерпимых маний, очень распространённая, но мало кем в житейском кругу за болезнь признаваемая, — мания сутяжничества.
О такой мало кто и слышал!
Заболев сутяжническим помешательством, Помягшев, конечно, просудил всё, что у него было, по своим нелепым искам восстановил доносами против себя всё и вся и, придя в полное отчаяние, что «правды нет», решил обратить на себя «внимание правительства». Он поджёг свой дом, чтобы на суде рассказать «всю правду и гласно обнародовать все свои обвинения».
Но, конечно, когда на суде он начал молоть разный вздор, не идущий к делу, — его остановили. Поджог был доказан, — и Помягшев попал на Сахалин.
Временами он впадает в манию преследования. Его охватывает ужас. Все кругом ему кажутся «агентами сатаны — и он сам находится во власти того же господина сатаны». По временам ему кажется, наоборот, что на него возложена специальная миссия, «водворить правду», он впадает в манию величия и пишет распоряжения, в которых приказывает «всем властям острова Сахалина съехаться в шесть часов утра и ждать, пока я, таинственный репортёр, не дам троекратного сигнала». Эти «приказы», которые он передаёт «по начальству», как и доносы, полны отборнейшей ругани.
Понятно, что Помягшеву досталась трудная каторга. Доносчика и сутягу ненавидели арестанты и не переваривало тюремное начальство. Он всех и вся заваливал доносами и жалобами. Его била смертным боем каторга и «исправляли» тюремные власти.
Так длилось тоже до 97-го года, когда приехавший на Сахалин психиатр, наконец, взял его в психиатрическое отделение:
— Да это больной.
— В сахалинских тюрьмах вообще не мало больных манией сутяжничества, — говорил мне психиатр, — преступлений, совершаемых для того, чтоб «обратить на себя внимание» и таким путём «добиться правды», вообще гораздо больше, чем думают.
Мне лично много приходилось видеть на Сахалине арестантов, всем надоедающих самыми нелепыми, неосновательными жалобами и доносами, тратящих последние гроши, чтобы нанять знающего арестанта для составления такой жалобы. Самая нелепость, фантастичность жалоб говорит за то, что это душевнобольные.
— Вот не угодно ли-с! — воскликнул Помягшев, когда мы с доктором вошли в одну из палат, — не угодно ли-с!
Жестом, полным негодования, он указал на больного, который моментально закрылся одеялом с головой, лишь только мы появились.
— Не угодно ли-с! Почему человек прячется? Что здесь скрыто? Какая тайна? Не надо на это обратить внимание? Не нужно раскрыть? Так здесь обращают внимание на правду?!
И, подёргиваясь от негодования, Помягшев убежал, — вероятно, писать донос.
«Тайна» лежала, притаившись, под одеялом.
Это — Юшпанич, крестьянин Вятской губернии. Поистине, живая трагедия. Он ушёл из дома на золотые прииски, — на обратной дороге его обокрали: украли деньги и паспорт. Это так повлияло на несчастного, что он помешался. У него явился бред преследования. Ему казалось, что его, Юшпанича, ищут, чтобы убить и ограбить. Он решил лучше переменить фамилию и назвался вымышленным именем. Его арестовали, как беспаспортного бродягу, и сослали. Он пробыл на Сахалине три года. Здесь, почувствовав доверие к доктору, он открыл своё настоящее имя. Пошло расследование, — но несчастному уже не вернуться на родину.
Бред преследования продолжает его мучить. При появлении в палате нового лица он спешит закрыться одеялом:
— Начнут опять опознавать, снимать карточки. Мучение.
Только после долгих уговоров доктора он согласился наполовину открыть лицо.
Ему страстно хотелось бы вернуться на родину. Он тоскует по своим. Но о своём «деле» — о признании его тем, кто он есть, говорить избегает:
— Сколько тянется! Сколько тянется!
— Вы, может быть, хотите рассказать господину о вашем деле? — спросил его доктор.
— Нет! Нет! Лучше не говорить, чтоб не растравлять.
И Юшпанич снова юркнул под одеяло.
— Действительно, ужасный случай. Но кому на суде, не психиатру, придёт в голову, что этот бродяга, упорно нежелающий открыть своё звание, в сущности, страдает манией преследования! — пожал плечами психиатр. — У нас, как видите, слишком мала больница для душевнобольных. И вы встретите их у нас, на Сахалине, много в тюрьмах и на свободе.
За завтраком у доктора я познакомился с бывшим офицером З-вым.
— Очень интересный субъект! — обратил на него моё внимание доктор.
З-в сослан на каторгу за убийство своего денщика. Он подозревал свою жену и денщика в том, что они хотят его убить «при помощи гипнотизма».
— Я уже чувствовал-таки! — объяснил он.
Он и на суде что-то толковал про гипнотизм и электричество, а по дороге на Сахалин, ещё на пароходе, сумасшествие выяснилось окончательно.
Он рассылал офицерам парохода свою рукописную карточку:
— К своей мерке меня… «на» + всепрощение моё = трансцендентально верно. Ваш слуга Н. Д. З-в.
И ежедневно подавал капитану парохода докладные записки о сделанных им открытиях и изобретениях с просьбой выдать ему поскорее миллион.
Прежняя мания преследования сменилась бредом величия.
Он ни одного дня не был в тюрьме, — его прямо с парохода поместили в больницу, — до того было ясно его помешательство.
Теперь он тихий и безопасный больной, гуляет на свободе, надоедает сахалинскому начальству, являясь поздравлять каждое воскресенье с праздником:
— По обязанности службы.
Он понемногу впадает в полное слабоумие, — своим прошлым интересуется мало и о гипнотизме отзывается с усмешкой:
— Это мне казалось! — с приятнейшей улыбкой объяснил он мне. — Я и на суде говорил, что сделал «то» под влиянием электрических токов! Но это — пустяки.
Теперь он «изобретатель машины Парадоксон» и страдает любовным бредом. Он уверен, что в него влюблены дочери и жёны всех чиновников, «назначают ему свидания», «делают при встрече тайные условные знаки», но скрывают от других свои чувства, боясь преследований.
Ввиду этого он пишет им всем по очереди письма:
— «Милая Аня! В дополнение прежних обещаний, прибавляю 175.000 руб. вам от меня. Примите сегодня к себе возлюбленного мирового гения-олимпийца З-ва, меня. Немедленно поместите в доме своём меня квартирантом. Изобретатель машин „Парадоксон“ Н. Д. З-в.
P. S. Пришлите за мной лошадь».
Этот «колоссальный успех у женщин», о котором он с удовольствием рассказывает, заставляет его внимательно следить за своей наружностью и тщательно расчёсывать свои рыженькие бачки.
— По-своему этот «изобретатель», пожалуй, даже счастлив! — говорил мне психиатр, — но… дело-то в том, что он начал изобретать свою машину Парадоксон ещё до убийства!
Вот некоторые из скорбных теней преступников-душевнобольных, которые восстают в моей памяти.
Если эти строки подскажут читателю мысль, что врачу должно быть больше отведено места на суде, я буду считать свою задачу исполненной.
Примечания
править- ↑ лат. Cum Deo — с Богом.