Самсон Назорей (Жаботинский)/Глава XXVII. Во весь рост

Самсон Назорей — Глава XXVII. Во весь рост
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1916. Источник: http://lib.ru/RUSSLIT/ZHABOTINSKIJ/samson.txt

Глава XXVII. Во весь рост

Одна только соседка пришла к Ацлельпони и ходила за нею всю ночь: это была мать Ягира и Карни. Самсон сидел один над телом Маноя; но в течение ночи три раза приходили к нему люди по делу.

Первыми пришли Хермеш и Нехуштан и с ними еще человек десять: эти остальные столпились в тени, лиц их не было видно.

– Мы не от своего имени пришли, – сказал Хермеш. – Нас послали другие, и их очень много; и нам велено сказать тебе вот что: мы за тебя до конца.

Остальные сзади крякнули подтвердительно. Самсон всмотрелся в них, и сердце его на миг остановилось. Он их вспомнил: это все были когда-то его "шакалы". Вспомнили что-то и они: повинуясь безмолвному призыву, они вдруг затолкали друг друга, переместились и выстроились в один ряд, навытяжку, по его старой науке.

– И вся Цора за нами пойдет, – продолжал Хермеш, – и весь Дан. Сегодня они шепчутся по закоулкам о том, что было на сходке; но если быть войне, каждый мужчина и каждый юноша встрепенется и скажет: мне все равно, я за Самсона!

Самсон тихо сказал, помолчав:

– Дана ты сосчитал; сосчитал ли Иуду?

– Есть время считать, – ответил Хермеш, – и есть время взвешивать. Иуда силен; но все равно. Пусть рухнет Дан от края до края; в Лаиш на север уйдут остатки, но имя наше останется Дан и Лаиш – судья и лев. Для имени живет народ, не для домов и пастбищ.

Самсон смотрел на них молча; они поняли, о чем он думает, так ясно, как будто он это выговорил: война с родными – за чужого? Они все потупились, не зная, как ответить ему; только Нехуштан робко сказал, – робко, потому что не привык говорить с Самсоном длинными словами:

– Это не наше дело. Вероятно, солгал тот беззубый; но это не наше дело. Был или не был тогда у колодца ангел Божий, этого мы не знаем. Но одно мы знаем: в другую ночь по всем домам нашим прошел ангел Божий, забрал у нас каждую мысль, и надежду, и самые сны, смешал воедино, сделал из них одно сердце и вложил в твои ребра, Самсон. Ты – это мы; не за тебя мы, а за душу Дана.

– Верно, – отозвался Хермеш; и остальные, все разом, твердо и громко повторили:

– Верно!

Самсон молчал, тяжело дыша. Опять они поняли молчаливый приказ, и Хермеш ответил:

– Мы пойдем, каждый к своей сотне, и будем ждать твоего слова.

И они ушли, а Самсон вернулся к телу Маноя.

• * *

Много прошло часов; было совсем тихо, только из-за простенка невнятно слышался минутами визгливый бред Ацлельпони и тихая речь соседки, которая успокаивала ее. Вдруг заскрипела дверь за Самсоном. Он не обернулся, пока за ним не раздался рыхлый и плавный голос.

– Это я, Махбонай бен-Шуни. Самсон оглянулся на него и глазами спросил коротко: что надо?

– Я был в той комнате, – сказал левит, указывая на простенок.

Самсон опять спросил глазами.

– Встань, Самсон, – ответил Махбонай с неожиданной настойчивостью в голосе, – встань и пойди к своей матери.

Самсон не двинулся, и они долго смотрели друг на друга, назорей с хмурой неприязнью, левит с учтивой уверенностью. Самсон, хотя ему было не до того, подивился, что левит, против обычая, стоит прямо, не суетясь, и глаза его не бегают по сторонам. Но это все же был откормленный Махбонай, барышник и заклинатель, которого Самсон брезгливо не любил: и теперь он ему напомнил сразу тысячу вещей, о которых вспоминать не хотелось.

Одному воспоминанию Самсон засмеялся без улыбки и сказал вслух:

– Ты оказался провидцем, левит. Это ты, еще с первой нашей встречи, назвал меня: сын Ацлельпони. Так и будут звать меня люди с этого дня.

– Пойди к своей матери, – повторил Махбонай, не обращая внимания на его слова.

– Зачем?

– Она в горячке, и рука ее шарит кругом. Пойди, дай ей схватиться за твою руку.

– Зачем?

– Тогда можно будет ей умереть, – сказал левит.

Самсон промолчал и отвернулся, кончая беседу; но Махбонай не ушел.

– Сделай, как я говорю, – сказал он еще настоятельнее. – Она не может умереть. Она повторяет одно и то же. Вопрос, который ты знаешь. Она спрашивает: "Маной – неужели это правда?"

– Ей лучше знать, – грубо отозвался Самсон. Левит уверенно ответил:

– Нет. Она всю жизнь прожила в горячке. В ту ночь, у колодца, она тоже была в бреду. Она не знает. Знал, быть может, Маной. Многое знал. Маной, о ней, о тебе и обо всем; знал, может быть и об этом.

Самсон молчал.

– Пойди к ней и возьми ее за руку, – повторил левит, и уже голос его звучал не рассыпчато и не умилительно. – Возьми ее за руку; тогда она поймет, что то была неправда, и ты ей закроешь глаза.

Самсон резко повернул к нему голову:

– Неправда? Откуда мне-то знать, что неправда?

Левит медленно двинулся к нему и подошел совсем близко; и Самсону вдруг показалось, что он этого человека еще ни разу по-настоящему не видел, что это не бен-Шуни, жирный нахлебник его матери, а кто-то иной, важный, величавый и по-своему сильный. Самсон невольно поднялся и смотрел на него; он был много выше, но этого как-то не чувствовалось – словно глядят друг другу в лицо два человека, равные ростом.

– Правда, – сказал Махбонай бен-Шуни, – правда – это не то, что было или чего не было в одну ночь из ночей. Правда есть то, что останется в людской памяти навсегда; и знает ее один человек на свете: я.

Самсон указал на Маноя и тихо спросил:

– От него?

Левит покачал головою.

– Он об этом не говорил, и я не спрашивал, – сказал он строго, – и не из расспросов познается настоящая правда. Не допрашивай меня и ты. Пойди в ту комнату, возьми ее за руку, и это будет правда. Тогда она умрет. Когда-нибудь и ты умрешь: и умрут все люди, что были сегодня на площади, даже малые дети; и умрут с ними все их мысли, и слова, и пересуды. Одно уцелеет навеки, то, что назову правдой я, левит Махбонай.

Самсон смотрел на него пристально, слегка ворочая головою, как всегда, когда старался понять трудное.

– Ты презираешь меня и мое дело, судья, и всю мою породу, – говорил левит, – ибо велика, но коротка твоя мудрость. Ты человек могучий, но мера твоей силы – один день: будет вечер, будет утро, и народятся новые люди, не знавшие Самсона. А я и порода моя – мы, по твоей мере, червяки: мы бродим из края в край, мы бормочем заклинания, мы чертим крючки на козьей шкуре. Но жить будет только то, что я закрепил в молитве и записал на лоскуте кожи: это и назовут люди правдой, а все остальное – дым.

Он пошел к двери и приоткрыл ее.

– Пойди к матери, Самсон. Много лет тому назад она мне сказала: возьми шкуру козленка и записывай на ней жизнь моего сына, от чудесного рождения его и до конца. Так я и сделал; и то, что я записал, то и останется правдой из рода в род. Я, Махбонай из Хеврона, когда-то сказавший тебе по неведению "сын Ацлельпони", – я червь, я умру; но то, что я записал, никогда не умрет – а там написано: сын Маноя. Ступай за мною, судья, – твоя мать боится умереть без моей правды.

• * *

Перед зарей, когда перестала хрипеть Ацлельпони, пришли к Самсону еще двое: Иорам, богатырь из Текоа, и Цидкия бен-Перахья, ростовщик из Хеврона, послы Иуды. Бен-Перахья сел на скамью, зажмурил глаза и стал жевать губами. Иорам, стоя, склонил голову перед назореем и сказал тихо и твердо:

– Не пришли бы мы к тебе в первую ночь твоего сетования; но горше будет, если раздерут одежды свои два колена Божьего народа. Слово за тобою, судья: страшное слово, тяжкое слово, но сказать его можешь только ты.

Самсон молчал.

– Когда-то, – опять заговорил Иорам, – когда ты был еще юношей, а у меня на плечах уже лежало бремя полужизни, ты держал со мной совет; и мне помнится – ты тогда отличил мои слова от речей других советчиков. Хочешь ли выслушать меня снова, Самсон?

Самсон отозвался:

– Говори.

– Люди Цоры, – говорил посол, – не спали в эту ночь. Товарищи твоей молодости, которые шли за тобою когда-то, покинули свои дома и созывают теперь бойцов; вокруг них уже собрались сотни, но соберутся тысячи. Недаром жил ты, Самсон: Дан не знает ни трусости, ни измены – Дан тебя не выдаст.

Самсон молчал, глаза его глядели в темноту.

– То, что они сегодня слышали, – продолжал бен-Калев, – и чему поверили (хотя я и не верю), – то не смутит их решимости. Может быть, оно и укрепит ее. Я стар и хорошо знаю все наше племя: ниже, вдвое ниже преклонится оно пред таким вождем, над которым распростерлось покрывало тайны; если он чужой, тем больше его могущество. В этом похожи друг на друга все колена; вероятно, все народы. Дан тебя не выдаст.

Цидкия бен-Перахья разжмурил на мгновение глаза, что-то промычал и кивнул головою подтвердительно.

Иорам продолжал:

– Но Иуда, если бы ты был судьей в Хевроне и дело сложилось так, как сложилось, – Иуда посыпал бы пеплом голову и отдал тебя филистимлянам. Я тебе скажу то, чему ни ты, ни кто другой еще сегодня не поверит; но это правда. Не трус Иуда; но Иуда хочет жить, потому что в душе его затаен замысел. Какой замысел – я не знаю; не дано человеку самому толковать свои сновидения, и не всегда помнит он поутру, что приснилось ему ночью. Но такой это замысел, какого нет в душе других колен. Иаков, – отец наш, разделил свою душу между сынами и внуками: вкрадчивое очарование свое отдал Ефрему; страсть любовника, покоряющую женщин, – Вениамину; жажду скитания, создающую новые города, – Дану. Но свой дар сновидца и свое упорство погони за невнятными снами он завещал Иуде; и, как он, пойдет Иуда, ради невнятного замысла, на раздор и с отцом, и с братом, и с Богом; и схитрит, и солжет – и изменит, Самсон, предаст лучшего и ближайшего, ради того замысла, на неслыханные муки,

Цидкия бен-Перахья неожиданно фыркнул с явным пренебрежением и насмешливо отозвался:

- "Муки"? Ха!

И, зажмурив теперь один только глаз, он этим глазом, непонятно зачем, как будто подмигнул Самсону.

– Даже на муки, – повторил Иорам сурово. – В последние годы, на покое, часто я слушаю рассказы бродячих левитов о старине нашего племени. Много в этой повести измен. Авраам, первый наш родоначальник, святой и мудрый человек, не одно, а три предательства совершил на своем веку: старшего сына, малютку, вместе с матерью неповинными бросил на безводную смерть в пустыне; другого сына сам поверг на костер и от жены своей Сарры, нашей матери, отрекся пред язычниками, отдал ее в наложницы князю Герара, лишь бы не погибнуть. Ибо Иегова заключил с ним союз и дал ему замысел; и сегодня, через цепь поколений, Иуда хранит древнюю заповедь. Она для нас то, что для Дана судья: ее мы не выдадим, но ради нее предадим все остальное. Иуда должен жить, Самсон: жить – какой бы ни было ценою. Самсон молчал.

– Значит, быть между нами войне, – говорил Иорам из Текоа. – Дань, которой требуют сараны за твою шутку, Иуда уплатит; если не может он дать им одну твою голову, должен будет отдать за нее тысячи голов Дановых, и сожженные виноградники, и разрушенные города от Гимзо до Айялона. И помни мое слово, Самсон: тогда, от Гимзо до Айялона, не вспомнит ни один из сирот Дановых о том, что сегодня у ворот ты, Самсон, не произнес ни слова, что сами пришли к тебе ночью отцы их и сказали: мы с тобою, судья! – забудут они об этом и скажут: он подстрекал, он молил бойцов Дана: "Спасите меня!", он за себя одного обездолил наше колено. И сотрется тогда навеки имя Самсона, опалившего Тимнату: поджигателем Цоры останешься ты в людской памяти. Не принимай жертвы, Самсон. Я стар, я знаю природу человека: ростовщик он по природе, его жертва – заем; горе должнику, если не уплатит он вторичного роста.

Цидкия бен-Перахья, услышав слово "ростовщик", опять разжмурил один глаз – и кивнул головою, подтверждая правильное рассуждение.

После этого они долго молчали. Иорам тяжело и устало сел на скамью; в его голосе, когда он говорил, этого не чувствовалось, но все в нем изнутри было разорено и выжжено, как та земля после нашествия, которую он только что описывал. В то самое время, как он убеждал Самсона, вспоминалась ему беседа в пещере, и юный великан, который тоже пришел тогда с большим и дерзким замыслом; вспоминалась Иораму и его собственная молодость, боевые набеги в пустыне, погоня за врагом, вражья погоня за ним, три дня без воды – дела простые и честные, непохожие на то, что выпало ему на долю сегодня. Сто раз ему хотелось оборвать свою речь и крикнуть Самсону другое; но он продолжал свою речь, и теперь у него не было силы, и он горько и гневно думал о том, что нет грани между правдой и кривдой. А о чем думал Самсон, того и Самсон не мог бы рассказать: как тучи за бурей, неслись в его мозгу черные обрывки мыслей.

Тем временем стало светать; и, превозмогая усталость и стыд и отвращение к самому себе, Иорам из Текоа сказал свое последнее слово:

– Легче было бы мне вырвать язык из гортани, чем произнести все то, что я произнес; и, хотя ты молчишь, мне понятна речь твоей души: вся она в одном слове – презрение. Слушай, Самсон. Люди говорят, что ты нас всех презираешь, Дана, Иуду и Ефрема; и, быть может, ты прав, ибо есть народы, созданные из мрамора, а нас вылепил Иегова из скользкой глины и хрупкой соломы. Но глина с соломой вместе дают кирпич: крепкий это камень. Приходили к тебе в эту ночь товарищи-даниты; я знаю, что они сказали тебе: скала так не загремит под ударом, как гремела их прямая и верная речь. Был у тебя в эту ночь Махбонай бен-Шуни, родом левит, осколок бездомного сброда из помета всех колен: я знаю, что сказал он тебе, и знаю, что ты встал перед ним и покорился, ибо и в его словах был отголосок величия. Теперь мы пред тобою; мы люди худые и малые, говорим недостойными устами, но мысль наша – куст неопалимый, лестница от земли до неба. Кто бы ни был отец твой, Самсон, не презирай и нас, семя твоей матери. Большие сердца, одно за другим, распахнулись пред тобою в эту ночь; ты ли, самый могучий среди нас, окажешься малым? Больше говорить я не буду; решай.

Он встал и пошел к выходу; Цидкия бен-Перахья поднялся за ним, посмотрел на Самсона и вдруг уже совсем явно подмигнул ему и снова сказал неожиданно и непонятно:

– Пустяки, все кончится по-хорошему. Ха! Но Иорам еще остановился у порога и через силу, запинаясь, прибавил:

– Одно я забыл. Даже если ты согласишься, Цора тебя не отдаст и приказу твоему не подчинится, и будет война.

Самсон усмехнулся и спросил:

– Что же, не скрыться ли мне от друзей и бежать потаено в землю Иуды – для вашего удобства? Иорам ответил:

– Да

Когда закрылась дверь за послами, Самсон опять подошел к телу Маноя. От сквозного ветра с груди Маноя сползло одеяло. Самсон поправил одеяло, застонал долгим, глубоким стоном, повернулся и вышел на двор. Город еще спал после бессонной ночи.

• * *

Через три дня пришел в Текоа гонец и сказал Иораму, сыну Калева:

– Самсон ждет тебя один в пустыне Иудейской, в утесах близ Баал-Меона. Присылай стражу.