Самоубийца
правитьЯ познакомился с поэтом Луи Мира в Латинском квартале, где мы оба закусывали на Сенекой улице в кофейной, содержимой старухой-полькой, прозванной нами княгиней Шоколадской за то, что она ежедневно выставляла в своей витрине целую кучу шоколадных конфект. Закуска была самая простая и дешевая, и щепетильнейшие из посетителей кофейной приплачивали еще лишнее су за право пользования салфеткой.
Кроме нескольких юношей, предназначавших себя в гении, обычные завсегдатаи кофейной состояли из обедневших земляков хозяйки, непременно командовавших армиями во время оно. Между ними особенно выделялся величавый и меланхолический старик с седой бородкой, в донельзя изношенном платье и вытертой шляпе, к которому остальные поляки обращались с заметным почтением: он был когда-то диктатором в течение трех суток.
У этой же княгини Шоколадской я встречал странного безумца, зарабатывавшего себе хлеб уроками немецкого языка и вслух заявлявшего о своем обращении в буддийскую веру. На камине его жалкой конурки царил довольно красивый яшмовый Будда, устремивший взор на свой живот и державший в руках свои ноги. Профессор немецкого языка относился к идолу с глубоким уважением, что не мешало ему однако, когда наступал срок платежа за квартиру, закладывать яшмового бога. Тогда он впадал в мрачное отчаяние, и спокойствие возвращалось к нему только после исправления святотатственного проступка.
Что касается Луи Мира, то у него были впалые глаза, бледное лицо и длинные лохматые волосы, как у всех юношей, прибывающих в столицу в вагоне третьего класса с целью добиться славы, истребляющих керосина в лампе более чем бифштексов, и богатых лишь своими рукописями.
В то время я также ходил с достаточно длинными кудрями и скоро сошелся с Луи Мира, который повел меня в свою мансарду в улице Четырех Ветров и зарезал двумя тысячами александрийских строф.
Серьезно говоря, стихи были премилые, дышавшие юностью и свежестью первых цветов, и Мира издал их скоро после того, как читал их мне. Потом дороги наши разошлись, и мы надолго потеряли друг друга из виду. Но с течением времени, я стал встречать его имя в журналах и обозрениях, где помещались его короткие, изящные очерки, составившие ему известность.
Прошло уже пять лет, когда однажды я встретил его в редакции журнала, в котором я сотрудничал.
Мы свиделись с искренним удовольствием и, после первого изумления, стояли друг перед другом, крепко пожимая один другому руки и весело смеясь. Мира не изменился: он даже сохранил свои длинные волосы и откидывал их назад прежним красивым движением головы. По цвет его лица стад лучше, спокойный взгляд говорил о счастливой жизни, и платье на его стройной фигуре было самого изящного покроя.
— Теперь уж мы не расстанемся, — сказал он, беря меня по-товарищески под руку, и уводя на бульвар, где апрельское солнце золотило молодые листочки платанов.
Счастливый день! Мы перебрали все старые воспоминания, вспомнили княгиню Шоколадскuю, ее ужасные закуски, меланхолического старого диктатора, немца, закладывавшего своего бога и всю нашу былую жизнь, полную лишений. Теперь невзгоды миновали. Он издалека приветствовал мои успехи, я радовался его удаче; но я только теперь узнал, что он женат на обожаемой им женщине и что у него есть прелестная крошечная дочка.
— Пойдем ко мне обедать, ты их увидишь.
Я принял предложение и мы отправились в l’Enelcs des Ternes, где он занимал домик в саду. Здесь все смотрело приветливо и радушно; едва мы отворили калитку, как на нас начал прыгать какой то щенок.
— Прочь, Гаврош!.. Он тебя запачкает! При звуке колокольчика, мадам Мира вышла на крыльцо с девочкой на руках. Это была высокая, красивая, полная блондинка в голубом пеньюаре.
— Прикажи прибавить еще один прибор… это мой старый приятель.
И счастливый отец, не снимая шляпы, но взяв на руки свою крошку, тотчас показал мне все помещение; столовая украшена была расписным фарфором; уставленный книгами кабинет выходил прямо в зелень сада и в раскрытое окно сыпались на стол лепестки цветущего каштана.
Пока я восхищался уютной квартиркой и свежим садом, Мира надел свой рабочий жакет и туфли и, усевшись в глубокое кресло, играл с малюткой Еленой, высоко подбрасывая ее своими сильными руками. Я не помню, чтобы когда либо чувствовал себя счастливее, чем в этот день. Обед, состоявший из двух вкусных блюд, прошел превесело. Прекрасная хозяйка улыбалась своей сияющей улыбкой, посадив девочку возле себя на высоком стуле. Она говорила мало, но с умным и кротким выражением следила за нашей живой, парадоксальной беседой расходившихся журналистов. За десертом она вынула из стоявшего на столе букета розу и воткнула ее себе в волосы, возле уха, движением полным необычайной грации.
Поистине, это была красивая и молчаливая подруга, которая больше всего подходит мечтателю.
Кофе пили в кабинете; салон долженствовал быть скоро омеблирован на гонорар за печатавшийся уже роман. Потом, так как вечер был прохладный, в камине развели огонь, и пока мы курили, продолжая вспоминать старину, мадам Мира, посадив на колени малютку в рубашонке, заставила ее читать молитвы на сон грядущий, которые девочка лепетала сонным голоском, потирая одну о другую свои ножки перед огнем камина.
Мы начали видеться довольно часто сначала, потом реже: жизненные обстоятельства тянули нас в разные стороны. Прошло еще несколько лет. Мы встречались, пожимали друг другу руки. — Как поживаешь? — Отлично! — Потом мы расходились. В последнее время однако имя Луи Мира начало попадаться мне на глаза в журналах все реже и реже.
— Счастливец! Он отдыхает, — думал я, припоминая слухи о том, что он составил себе небольшое состояние. Наконец, прошлою осенью я услыхал, что он тяжело болен.
Я поспешил к нему. Он жил все там же; но в этот пасмурный ноябрьский день, домик смотрел озябшим и голым между обнаженными деревьями, он показался мне маленьким, жалким, как все предметы, давно невиденные нами.
Собака, без сомнения, околела, так как лай ее не отвечал на звонок, когда я вошел в сад, усыпанный сухими листьями, где мороз прошлой ночи побил последние хризантемы.
Меня приняла не мадам Мира, которой не было дома, но Елена, четырнадцатилетняя застенчивая девушка. Отворяя мне дверь в кабинет отца, она внезапно подняла свои длинные тёмные ресницы и бросила на меня робкий, тревожный взор.
Я нашел Мира сидящим в низком кресле у камина, в стариковском халате с седыми прядками в его длинных волосах; его холодная влажная рука, протянутая мне и пустой взгляд, обратившийся на меня, показали мне, что надежды нет. Ужасно! Мой несчастный приятель походил теперь на тех истощенных бедняков-поляков, которые появлялись в кофейной.
— Что, плохо дело, дружище?
— Конец пришел, милейший, — со страшной улыбкой отвечал он. — Я преглупо умираю чахоткой, словно в пятом акте… Скверно только то, что у меня этот акт слишком долго тянется! Кури пожалуйста, мне это нисколько не мешает, — прибавил он, увидав, что я бросил сигару, и тотчас же начал давиться жестоким кашлем.
Я начал говорить, стараясь ободрить его, и дружески похлопывал его по плечу; но слова звучали ложно для меня самого, и Мира глядел на меня словно сожалея о моих стараниях. Я умолк.
— Вот, взгляни на мой письменный стол, — сказал он, указывая на него, — я ничего не писал уже шесть месяцев!
Это была правда. Ужасное впечатление производили эти кучи запыленной бумаги и сухие перья с налипшими на них чернилами.
Я сделал новую попытку подбодрить его. Умереть! В его лета! Что за вздор; конечно, он не умрет. Ему нужно только поехать на юг, пожариться хорошенько на солнце… Ведь у него, есть средства… Разве он бедняк!
Он прервал меня, положив руку на мой рукав.
— Послушай, — сказал он, — мы почти не видимся, но ты мой самый старый и, пожалуй, мой лучший товарищ… Твое перо доказывает это… Я признаюсь тебе: да, мне везло, мне платили по франку за строку, я нажил деньги! Вон там, в ящике, лежат бумаги, от которых каждые шесть месяцев отрезается по кусочку и которые представляют собою три-четыре тысячи франков годового дохода. В нашем быту такая бережливость большая редкость и я, поэт, жил как экономный мещанин, отказывая в украшении моей жене и в платье моей дочери… Я скопил эти деньги, но с мыслию, что в случае моей смерти, это будет обеспечением моей семье, приданым Елены! И мысль эта радовала и успокаивала меня. Я ведь знаю, как достаются пенсии семьям бедных литераторов и что грозит их дочерям, если они интеллигентны, молоды и красивы, как моя девочка. Но именно поэтому-то я не должен тянуть долго. Болезнь стоит дорого, милейший, и пришлось уже продать две или три бумажки из ящика… Для того, чтобы отправиться греться на южное солнце, нужно продать еще. Протяну я лет шесть, семья останется без гроша, потому что ведь я уж больше не работник. Если бы ты знал, сколько я выстрадал оттого, что не могу трудиться! Теперь ты понял, неправда ли, что незачем советовать мне лечиться и беречься? Чем скорее я умру, тем лучше, и если ты еще не забыл молиться, то помолись, чтобы Бог послал мне немедленную смерть.
Две недели спустя, мы, в числе тридцати человек, провожали на кладбище гроб Луи Мира. Накануне шел снег, и все кругом было мрачно и холодно. Под серым небом печально качались обнажённые кладбищенские деревья; провожавшие стояли кругом могилы; смотря как могильщики на веревках опускали гроб. Священник приготовлялся прочесть последние молитвы; оратор из литературного фонда уже держал в своей обтянутой черной перчаткой руке листки надгробного слова, сочиненного им за столиком кафе, между двумя рюмками коньяку. Когда раздались первые слова латинской молитвы, доктор, пользовавший Мира, схватил меня за руку и наклонился в моему уху:
— Вы знаете, ведь он убил себя, — прошептал он.
Пораженный, я смотрел на него. Указав мне на плачущих вдову и дочь покойного, доктор продолжал:
— Ради них! Да, в течение полугода он кидал в огонь все лекарства, делал всевозможные неосторожности. Он признался мне перед смертью. Я ровно ничего не понимал: по-моему, он должен был прожить еще, по крайней мере, три года. Недавно ночью, когда был такой сильный мороз, он нарочно оставил свое окно открытым и захватил воспаление в легких. Да, все для того, чтобы не оставить своих без куска хлеба! Кюре и не подозревает, что напутствует самоубийцу… Но ничего, Мира все-таки будет в раю храбрых! Такая смерть, по малым дозам, требует больше мужества, чем переход по Аркольскому мосту!
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1891, № 15. С. 151—152.